87. Две революции в 1917 году, народная и коммунистическая. Проблема руководимых множеств
— Революция 1917-го в хаосе, который от февраля к октябрю восторжествовал, и в той пустоте, которую она себе рисовала, оставалась наиболее квалифицированным выходом из положения.
— Может, скажем осторожнее: одним из выходов? Неизвестно ведь, возможны или невозможны были другие. И кстати, достаточно ли «квалифицированным» вы ходом?
— Но революции имеют свою внутреннюю берлогу. Она началась не стратегическими выкладками, а невыходом эскадры в море, бунтом голодных женщин и отказом казаков в них стрелять. Революция была чистой импровизацией, и проблема в том, как превратить импровизацию в нечто большее.
— В государство ? Или вопрос государства не стоял в 1917 году?
— Он стоял только для людей правого лагеря вроде Милюкова. Или Пуришкевича, который вовсе не был дурак. Но подумай над странностью известной записочки Ленина Каменеву — «Если меня укокошат, опубликуй то, что выписано в синей тетради, там самое важное откомментировано на полях». Что это у Ленина — мания театрального величия? Взгляд на исторический процесс, которым дирижируют по чужой партитуре? Нет — это мысль о государстве пришла к нему впервые на самом краю.
— Это уже второе полугодие 1917-го все-таки.
— Это лето, конечно. Но вектор движения ему стал достаточно ясен. Общее — нарастающий хаос. Империя необратимо распадается. Яростный мятеж крестьянства, пожары в имениях, сопротивление любому порядку как «старому режиму» выражается в крайних формах, даже у рабочих. Забастовки и движения перешли в погромы. Власть стала чем-то, за что еще цепляются, но что теряет последнюю содержательность.
В России бывают ситуации, когда все можно сделать. Тогда много зависит от нескольких людей, которые, разгадав это, действуют слаженно, не претендуя на театральность. Просто двинув надежных людей в нужный момент, они перехватывают рычаги власти. И оказывается, что это отвечает обстановке, допускающей успех автономного действия. Вот что существенно — действовать автономно в ситуации, запущенной как стохастическая машина. Абсолютно неустойчивая, без защитных механизмов на этот случай. Величайшим образцом такого является Октябрьское восстание, устроенное Троцким.
— Но это недалеко от взгляда Малапарте, что власть просто выпала из рук, за ней нагнулись и подняли.
— Выделяя момент технологии и преувеличив его, Малапарте отчасти верно обращает внимание на новую ситуацию в ХХ веке. Но в Петрограде все было несколько сложней. Власть не выронили, но из нее ушла содержательность, и любые уже принятые решения откладывались.
Прийти к власти тогда уже почти ничего не стоило. Подлинная проблема пришедшего к власти была в том, как ее удержать? Удержать под своей властью Россию — задача с множеством неизвестных. Еще и усугубленная отсутствием связи, нарушением транспорта, безграмотностью населения. Империя еще воюет, а распад ее идет полным ходом. Так что вовсе не в том дело, как в Петрограде занять мосты, Зимний и музей Эрмитаж!
В этой ситуации для Ленина вопрос двояк. Хорошо, брать власть можно — это не начало июля 1917-го. Но выученный 1905-м годом, где он себе места не нашел, Ленин теперь мыслит масштабней. Он знает, что Петербург за Россию не решит. Но тут, кажется, и сама Россия на подходе. Не менее важны симптомы надлома Германии, на которую его внимание всегда направлено прежде прочего. В резолюции 10 октября 1917-го о восстании оценка состояния Германии поставлена перед положением в России! Но деградация власти обновляет проблему: когда власть так легко взять, что, собственно, ты берешь? Взяв ее, останешься ли собою, или выступишь уже в чужом интересе? Второе — государство. Не думаю, что государство было для Ленина делом всей жизни. Проблема власти оставалась для него коренной всегда; все вращалось вокруг вопроса о власти и к нему возвращалось. Но концепции государства в прямом смысле, как системы учреждений, обеспечивающих связность целого, у Ленина нет. Вот почему он ухватится в конце, как ты помнишь…
— За цивилизацию ?
— Да, и цивилизацией он мысленно уточняет свой «госкапитализм».
— Меня это интересует с точки зрения предстоящей нам здесь политической работы. Вопрос о 1917 годе важен практически как вопрос о государственной альтернативе. Присутствовало ли государство в 1917 году как проект? Как замысел связать гоголевское пустое пространство государственным образом? Была ли в спектре вариантов 1917 года идея государства вообще ?
— Да, тогда она у Ленина появилась — как решение вопроса о содержании будущей власти. Цель: неутопически связать воедино рассыпающийся русский Мир. Вот где спасительная формула, вписываемая в мировую революцию: общая связность без всеобщего обобществления, Ленин это различал. И тут-то он вводит государство: государство Советов реализует эту общую связность, минуя приобретение в собственность наличных ресурсов хозяйства. И одновременно вводит революционизированную и противогосударственную массу — во власть.
— Это о какой модели говоришь, модели 1920 года или о модели 1917-го?
— О модели осени 1917 года. Только тогда вопрос о том, как заработает новое государство, орудийно, кадрово и аппаратно, приобрел для Ленина значение. Его концепция госкапитализма 1917 года, хотя в ней он ссылается на Германию, не слепок с немецкого образца.
— А что государственного противопоставляют Ленину его враги в 1917-м? У меня к ним упрек, что они, искренне пытаясь сдержать хаос, не использовали революцию для строительства государства. Все лето 1917 года остается двусмысленность, Россия — это что, империя или республика? Даже акт 1 сентября 1917-го о создании Республики был еле замечен.
— Республика опоздала либо была преждевременна. Ни к чему важному ее не приурочили — ни к войне, ни к земле, ни к миру.
— Итак — большевистская революция. Условно большевистская, включая военный заговор и так называемое восстание в Петрограде. Она самоорганизуется, сложным путем наследуя что-то от интеллигентов от XIX века, а отчасти возобновленный Лениным универсализм. Но в совершенно другой редакции, чем представлял Маркс. Как приземлить универсализм, сделать его повседневным, ввести его во власть, учредить? Навстречу идет стихия народной революции в деревне, которая с лета 1917-го развертывалась параллельно. Смежность энергий человеческих типов.
Вся коллизия Ленина в том, что в какой-то момент и непостижимым образом, где, можно сказать, превалировала Божья воля, он соединил большевистскую революцию, ее коммунистический мессианизм с народной крестьянской революцией. Соединил собой и в себе как вожде обеих!
Бывают странные сближения, говорил Пушкин. Ленин отчасти борется с народной революцией в качестве лидера-демиурга большевистской, универсалистской коммунистической революции. А поскольку большевистская сама растет из народной, то в какой-то момент он начнет бороться и с народным большевизмом.
Вот это революционное наваждение, то народное, то коммунистическое — оно не делится на полочки и вот-вот рухнет! Эту проблему Ленин находит возможным решать странным способом, выводящим за пределы той и другой, стравливая две Революции между собой. Здесь советский исток кардинально расходится с фашистским истоком.
— Разве в истоках фашизма низовая стихия не значима?
— Понимаешь, надо бы ввести некоторые новые категории. Привычные категории — народ, общество… Сказать, что «народ — это стихия», неправда. Я вообще не понимаю, что такое «народ»? Если «народ» значит просто «не-общество», то в России все творится из других элементов.
Здесь нужна категория множества. Запад как-то растерял эту категорию, потому что там выстроилось общество. Хотя война нанесла ужасный урон, общество в Германии все-таки было. Ленин начинает, берясь за полуфабрикат множества. Гениальная выдумка формирования множества путем его введения в структуру власти! Поскольку обстоятельства позволяли с этого сразу начать. Такой тигель был в России 1917-го, где возникло множество, по Андрею Платонову, и стихия народной революции была сразу вводима во власть. Этот момент очень интересен — смычка большевистской революции с народным множеством.
Вводимая во власть, революция множеств стала руководимой! Как иначе использовать ее напор, ее поддержку, держа ее под контролем, — что значит «под контролем»? Это же революция! Апеллировать к ней и одновременно держать под контролем — как? Сталин и Троцкий могли каждого десятого расстреливать, но это же не рецепт. Такое действует, пока Колчак наступает, а пятая армия бежит.
Ленин находит гениальную идею государства Советов. Я считаю, ленинская идея государства Советов гениальна для того времени как идея управления революцией и ее обуздания. Причастность к власти останавливает людей, отчасти табуизируя их.
88. Десуверенизация государства Советов. Военный коммунизм. Конфедерация республик Европы и Азии как альтернатива сталинизации
— Революция разнуздывает страсти и с неизбежностью порождает страшную гражданскую войну. Но ведь революция, мотивированная безвластием 1917 года, добровольно отказываясь от части Империи, большую ее часть удержала. Да еще в такой форме, что РСФСР приняла на себя правопреемство всей бывшей Российской империи! Этот трюк еще тогда большевики проделали. Когда ныне кремлевские настаивают на «правопреемстве», они не оригинальны: эту новеллу сочинили Ленин с Чичериным в конце 1917-го.
Но вскоре военно-коммунистическая стихия подчинит, втянет и растворит в себе лидера революции. Ленин надолго становится рабом чуждого ему по концепции «военного коммунизма». В котором утонет и государство Советов.
— Снова — рабом?
— Втягивается он, видишь ли. Это он, который в 1918 году с левым коммунизмом сражался по всем линиям, включая экономическую. Но в 1920 году Ленин уже ярый «безденежник», человек, который действительно думал: ну а вдруг? Не проскочит ли капитализм? Не прорвется ли Россия к коммунизму на-фук?
Удивительно, как он и другие капитулируют перед ходом революции, как все они следуют ее стихии. Возьми «Декреты советской власти», любопытное издание — адская смесь проработанных декретов, вариантов, черновиков. Явилась откуда-то делегация рабочих — и первый отловленный в коридоре нарком подписывает им декрет о национализации их фабрики, где якобы саботаж. Затем добавляется казус Брестского мира: немцы требуют возврата секвестрированной в войну немецкой собственности. Иоффе шлет истеричные шифровки в Москву — отклонить это требование можно только через всеобщую национализацию! Ее и провели поначалу как фикцию, ради отклонения немецких требований. Но далее мотор завелся и пошел работать.
Эта старая русская песня: управление несводимым к единству пространством Евразии так, чтобы, имея вид целостности, оно давало власти пользоваться собой в внеположных людям интересах. В тот момент — в интересах мировой революции. Парадигма, которая далее сама упадет в руки Сталину. Уже в 1922-м понимание, что вопрос о суверенности советских республик — это вопрос государственного принципа Республики, ушло и не было общим мнением. Первый акт трагедии очень ранний.
— А в чем был первый акт?
— Понимаешь, уже первый акт был двоичен. Особенность вновь созданной власти Советов (оставляя в стороне чисто идеологический лозунг «государства типа Парижской коммуны») — что та свяжет всех воедино, не превращая их в государственных работников. Зато она дает право вторгаться, утилизировать, задает курс, пропорции потребления и производства. Гигантский эксперимент, кончившийся многоактной катастрофой, растянувшейся во времени. Говоря о двоичности, я говорю, что была и другая возможность. Но без всевластья даже нэп невозможно было бы начать.
— Это большой соблазн — иметь возможность делать почти любые шаги, зная, что можешь почти все.
— Конечно, на этой возможности можно опять выстроить власть вместо государства и организации под видом институтов. Внутри идет селекция людей, и среди них воздвигается роль человека — единственного, который персонифицирует всевозможность.
Ленин к 1922 году уже сам подавал дурной пример. После взлета 1921-го у него был сильный срыв 1922-го, это надо разобрать подробней. Бессмысленно свирепо раздавленный Кронштадт уже не первый, а скорее второй акт трагедии. Ему надо было целиком отказаться от всего военно-коммунистического — казалось, так просто. Но что вместо этого? Чем в тот момент заменить способность регулировать жизненный процесс в целом? Продразверстка, по известному выражению Троцкого, вела к тому, что к каждому мужику приставили по красноармейцу — отнимать хлеб. А на этом много строилось. Чем это было принципиально заменить? Ну, давай перечислим из того, что нам любо: многопартийностью?
— Ее пришлось бы придумывать заново — многопартийность же отменилась с 1918 года.
— Но еще многое тянуло в сторону формулы «Россия в Мире — Мир в России», с перестройкой самой России в конфедерацию. Мировая революционная миссия и русский коммунизм пока еще уравновешивали в массах русское миродержавие. Хотя, если читать национальную фракцию на XI съезде, даже выступления на X съезде, уже тогда люди типа Затонского и Раковского прямо говорили: дело проиграно. Возникает красный империализм, красное великодержавие.
— Но что бы толкало тогда в сторону конфедерации? И кто бы тянул всерьез, когда «коммунизация» Венгрии, Польши и Германии отпали?
— Конфедерация «республик Европы и Азии» по Ленину была единственной доступной России того времени формой демократии. Сохранить функцию общего регулирования без вмешательства в любую судьбу, в каждый жизненный акт и этническую особость.
— Такой модели они не могли принять. Никто тогда не принял бы идеи суверенитета как границу утопии.
— Отчего же в некоторых выступлениях речь шла и о многообразии экономических моделей. Например, Украина очень хотела быть другой. Но когда постулируется, что все коммунисты одним миром мазаны, то не о чем говорить. Одних изничтожат, другие возьмут верх. Нужна была большая проработка экономики и политики, наукой тогда еще не сделанная, — ведь разработки регулируемых экономик пошли только после мирового кризиса. Кейнс начала 1920-х годов еще не тот Кейнс. Что уж нам так сурово судить тогдашнюю нашу неопытность. Были интересные мыслители, как Кондратьев, Бруцкус, Валентинов, другие люди в разных местах. Но все погубил кошмар «единства партии». Кронштадтско-съездовский кошмар: один ложный шаг — и тоже из-за приверженности классике революций. Помнишь книжечку Мстиславского, маленькую?
— Да-да.
— Как он тонко наблюдал, сидя в президиуме II съезда Советов за спиной Ленина с Троцким, — для чего те брали Зимний дворец? Военной необходимости нет. Но им надо было классическим прецедентом увенчать переход власти. Не в формах голосования, которое можно переголосовать, а символикой «штурма русской Бастилии». Увенчание придаст революции необратимость. То же и с Кронштадтом — зачем было его брать штурмом, да еще в день съезда, готовящегося к принятию продналога? Только чтобы затвердить свою инициативу! Кошмарный, но логичный ход политики, особенно коммунистической. А вот зачем это было еще подкреплять резолюцией «о единстве партии»? То ли Ленин побоялся сопротивления нэпу внутри партии, то ли и это входило в классику жанра в его представлении.
— А известна история происхождения этой резолюции?
— В РКП(б) были оппонирующие течения, но не столь уж сильные. А у Ленина была старая мания «угрозы меньшевизма» при резких поворотах генеральной линии. Как монопартийность сочетать с сохранением демократических норм? Без прямого вмешательства власти в повседневность с ломкой несовпадающих способов жизнедеятельности? Они реально несовместимы, они в самом Ленине тяжко совмещались и вели его к обрыву в болезнь. Что говорить о партийном целом.
— Итак — была конфедеративная альтернатива как несталинский вариант революции в отдельно взятой стране? Превращение России в человечную, государственно многосложную среду с оборонческим каркасом для защиты от внешнего мира. Твой конфедеративный русский мир это что — вариант евразийских США?
— Да, и вместе с тем это антикапиталистический и антифашистский сценарий.
— Как бы такое представить в лицах, вариантах и политических возможностях. Ты же знаешь, что у них такого языка, даже такого набора слов не было?
— Почему, были зачатки. Но они конфликтовали в вопросе — кто государственный субъект? Многопартийность в 1920-е годы дала бы развал страны либо через ход-другой также вылилась бы в диктатуру, скорей всего типа той, что позже назовут «тоталитарной».
Конфедеративный путь распределял функцию власти в государстве и, распределяя, ставил местных руководителей перед задачей выжить в очерченных рамках, сохраняя для каждого шанс удачи. Возьми модель Сингапура как незападный вариант развития: смешно сказать, но позднему Ленину Ли Куан Ю пришелся бы по вкусу.
Сегодня дело не в том, чтоб припечатать историю революции эпилогом «катастрофы», а чтобы рассмотреть, как делается человеческая история — на том, что действительно попытались сделать. В сущности, Октябрь — истинно последняя революция. Как монгольское нашествие — последний полномасштабный акт переселения народов, так и русская революция 1917 года — последняя из мировых революций. Остальные, впрочем, тоже вправе звать себя «революциями», дело вкуса.
89. Черный передел средствами мировой революции. Коммуна и мужик
— Ленин — персонаж совершенно другого времени. Имеет какой-то смысл это время для нас?
— Масштаб фигуры и след, им оставленный в судьбе России, а через нее и Мира, неизгладим. Я не разбираю ни апологетического мифа о Ленине, ни уничтожающего. Они плоски, хотя не без внешней убедительности. Например: в России, где монарху поклонялись как представителю Бога на Земле, когда его место освободилось, возникло место для следующего царя. Нет царя — пришел Ленин, нет Ленина — пришли другие… И так вплоть до президента России. Инерционное объяснение, не лишенное оснований, но бесконечно банальное.
Ленин укоренился в людях гигантской страны, лишенной хороших коммуникаций, когда его в 1917 году вне Кремля и в лицо никто не знал, вовсе не потому, что место монарха нужно было кому-то занять. В авторе Декрета о земле безграмотный крестьянин увидел осуществление не «царистской», а своей мечты — мужицкой утопии черного передела. Согласно последней вся Россия обращена в одно поле и равно поделена между людьми земледельческого труда.
— Но как мог совпасть ленинский коммунистический проект будущего мира с мужицкой мечтой о равной нарезке пашни?
— Поскольку у мечты были веские основания. Пахота была исковеркана массой перегородок, мешавших человеку на земле развернуться. Ленин называл это «крестьянским гетто» и в октябре 1917-го пошел на снос аграрных перегородок средствами мировой революции, которую давно проектировал и ради чего создавал партию. РКП(б) для него была не инструмент, а инструментальная проекция Мира. Куда коммунистическая Россия войдет свободным, независимым, но сопряженным с прочими странами Евразии государством. Идею России — единого поля, равноподеленного на всех трудящихся на земле, Ленин синтезировал с идеей России-строя свободных производителей и России — низовой инициативы. Достигаемой средствами, несовместимыми с буржуазностью и буржуазности противостоящими. Необычайный синтез!
Вот почему в 1917 году на мировой коммуне сошлись Ленин и мужик. Свято место, что пусто не бывает, занял не монарх, а русский разночинец, перепаханный Чернышевским. А далее инерцией взятого места его пошли захватывать другие, следуя Ленину, но его бессознательно изничтожая.
90. Главная тайна 1917 года: почему Россия не распалась? Интеллигентско-мужицкая целостность русского мира. Русское удержалось советским
— Примитивно поставленный вопрос о Ленине звучит так: неочевидна его актуальность для наших текущих дел, при его отпечатках пальцев на всех современных процессах и памятниках в каждом селе.
— Да, Ленин как бы вне событий, отчего кажется нам сомнительным, подозрительным и просто ненужным. Но ведь это можно повернуть другой стороной, допустив — без оценок, как вопрошающую констатацию, — что однажды этот человек оказался именно тем, что было России показано. Судьбой, существованием, мыслями и действиями Ульянов оказался чем-то, во что она поместилась. И сам оказался тем, кто на время вместил в себя Россию как целое. Двойная загадка — вмещения России в одного человека, при вмещаемости ее в него: что он Гекубе? Что ему Гекуба?
— Россия дала себе увлечься Ульяновым? В духе Блока, что ль, — «какому хочешь чародею отдам разбойничью красу»?
— Сама позволила, влекомая к нему судорогой тупика 1917 года. Это каким-то образом стало для нее неизбежным. Ленин связью обстоятельств стал человеком, способным на краткий момент ее истории разместить в себе Россию как целое. Пускай утопическое целое и с проистекающим из утопии насилием в полном комплексе.
Огромный Мир России держался не только властью и не был чем-то сплошным и единым. Он держался как Мир внутренними несовпадениями, противоборствами. С одной стороны, он полным ходом несся к распаду, с другой обострял потребность начаться сызнова — дикая, в общем, идея. Носителем которой была интеллигенция — не слой, не класс, да и дело было не в ее численности.
Войной империя быстро вошла в распад, но большевизмом тут же перешла в новую целостность — без промежутков и с чудовищной ломкой всего. И тут начало загадки: ведь мощь позыва к распаду была велика, силы распада были очень реальны. Если бы действовали только они, как России не распасться? Естественней было распасться, и кто бы в тот год ее удержал?
— Вот как сейчас у нас — ни войны, ни революции, а за год-два все пропало. Где устойчивый советский быт? Все куда-то исчезло, от горчичников до генсеков.
— Распад всегда таинство. Но развал 1917 года был очевидней для всех, глубже и причинней. В ХХ веке эталонным ответом на хаос такого рода неизменно был распад империй. Причитают — «погубили Россию!» — и не проявляют недоумения оттого, что русский мир удержался. Осуждают те именно свойства русских интеллигентов, которые и образовали главный мотив удержания России от развала. Не обсудить ли нам в конце концов реальный вопрос — чем и кем в 1917 году Россия удержалась?
Есть чему подивиться, даже я удивляюсь! Судя по всему, после 1917-го должен был наступить полный распад страны, ан нет — собралась опять: чем? Не декретами же Совнаркома в безграмотной стране с разбитой вдребезги транспортной сетью и рухнувшей почтой. Не латышскими же стрелками-чекистами! Чем заново собралась многомиллионная человеческая толща? Какие стержни в реакторе затормозили центробежность, запустив обратную реакцию?
А вот чем — прямым революционным вхождением России в Мир, плюс черный передел Декрета о земле.
— Какое вхождение в мир — при потере страной выходов к морям по Брестскому договору?
— Русская мировая революция сохранила Россию от распада. Мировая революция как способ выхода из мировой войны. Говорят, экие сумасброды Ленин и Троцкий, с идиотской затеей мировой революции — да ведь русскими она воспринималась как своя мировая! И очень разными русскими.
Только так и сомкнулись иначе несовпадавшие процессы. Один чисто земельный: с лета 1917 года деревня ушла из империи и возвращаться не собиралась. Село восстало, крупное землевладение не имело ни одного шанса. Ленин исходил не из «социалистических предрассудков», а из реальности, преломленной в крестьянском сознании как Черный передел. Россию обратить разом в единое поле и поделить — земля не принадлежит никому! А навстречу шла интеллигентская, все слои пропитавшая установка: России должно быть Миром, русским человечеством. Так стала возможной и пошла воздвигаться интеллигентско-мужицкая целостность России. Которая, разумеется, удержаться надолго не могла. Но для спасения страны и одного 1918 года хватило.
Коренная задумка Ленина, любимый его поворот мысли — это начало как бытие. Осевая идея всего русского XIX века, у него она получила политическое приложение.
Взять их спор с Бухариным в дни Брестского мира, дикий спор: начинать революционную войну с Германией немедля или не начинать? Под конец Бухарин говорит: я уже вообще не понимаю, о чем мы спорим — об отсрочке войны на одну-две недели?! А Ленин ему: и что же, пусть неделя! Бегущий с фронта мужик на неделю вернется домой и увидит, что земля стала его. А там поглядим, может, он тогда и на революционную войну согласится.
И вторая идея Ленина, что после революции в Германии мы в России станем снова отсталыми — иными словами, успешно осознавшими реальное положение. Ленин боялся, что в коммунистическом авангарде с его мифом о великой мировой роли забудут про Россию и все погубят. Но отказаться от утопии ему самому уже было трудно.
— Каким же образом интеллигент спасал целостность России, будучи лишен всей имперской культурной инфраструктуры?
— Тайна того, что русское не распалось, в том, что русское удержалось советским. Откуда и взялось советское целое. Но держаться коммунизмом долго оно не могло, его с двух сторон взяли под сомнение — интеллигенция по-своему, мужик по-своему.
91. Чудо Брестского мира. Первый крах Бухарина с левым коммунизмом. Триумф военно-коммунистической практики
— Наступает момент, когда всё, что вошло в орбиту партийных интересов, партийного сознания, раз партия правящая, — непосредственно включается в жизнь всех в России. Это важный перелом. Он имел ситуационное оправдание и очень дальние последствия. Любопытна у Троцкого ключевая фраза в выступлении на том знаменитом заседании о мире с Германией, где только его голос переломил в пользу Ленина позицию ЦК. Троцкий сказал примерно так: то, что мы должны были бы сделать как партия, мы не имеем права делать как государство.
— РСДРП(б) партия, разрушающая государство, и вдруг такие государственники.
— Но должен сказать, что государственничество Троцкого тогда еще даже не ленинское. Ленин начала 1918-го еще выступает как идеолог мировой революции, но решающий все капитально иначе.
Для Ленина дискуссия о мире с Германией — это спор о тактических рисках. С левым коммунизмом он борется как с опасностью, губительной для его варианта мировой революции, который Ленин считал единственно реалистичным в той ситуации. И уже в ноябре 1918-го всё нежданно подтвердилось по Ленину — ноябрьской революцией в Германии. Немецкая революция стала для РКП ошеломляющим чудом, которым Ленин поразил левых коммунистов. Но что если бы та не произошла?
— Чудо мифологической оптики: мировую войну не выиграли, но в мировой революции побеждают.
— Левые думали, что вызвать революцию в Европе можно только превентивной революционной войной. А в ноябре 1918-го все обернулось так, будто Ленин волшебник — революция в Европе вызвана его Брестским миром и возвращением мужика с фронта домой на землю. Верх взяла неклассическая концепция Ленина, при которой мировая революция может стимулироваться стороной, не принадлежащей к самому мировому революционному процессу.
Левые коммунисты потеряли свою центральную посылку — единства мирового процесса, и Бухарин как теоретик признал себя банкротом. С этого момента он дал зарок никогда не вступать в конфликт с Лениным! Левый коммунизм еще ждет философско-исторического исследования. Казалось бы, вне Ленина и рядом с ним в большевизме трудно было явиться чему-нибудь. Но появление левого коммунизма связано с очень глубоким разногласием в универсальной природе процессов.
Исчезая как оппонент Ленина, левый коммунизм трансформировался в военно-коммунистическое сознание, а то, в свою очередь, оккупирует и самого Ленина!
— Что интересно: левый коммунизм опирался в основном на новое поколение, на молодежь.
— А в чем было отличие большевистской молодежи? У нее нет личной связи с русским XIX веком. В лидерском слое большевизма человеком, кровно прикосновенным к наследию прошлого века был только Ленин; даже близкий по возрасту Троцкий, девять лет всего разницы, был homo novus. Для их мозгов вообще не существовало трудности перехода — в котором сломался и израсходовался Плеханов, застрявший внутри XIX.
Здесь глубокое психологическое отличие его от окружающего его слоя. Были старые люди, которые могли бы тоже про себя это сказать (вроде Ольминского), но они не играли первых ролей в большевизме. Иные ушли, как Богданов; Луначарский человек совсем иного склада, а всё руководящее ядро — это набор революции 1905 года. Для Ленина ценностью было то, что он происходит из духовного русла прошлого века — и принятием, и превозмоганием его. Постоянный самоконтроль опытом русского XIX века всегда присутствовал в его мысленной и духовной биографии.
Последнее, что следует иметь в виду, — обстановку гражданской войны, которая разгораясь задолго до октября 1917-го, впервые породила раскол внутри советского лагеря — да какой, военный! Ведь конфликт с левыми эсэрами был внутрисоветским конфликтом и, что очень важно, — расколом фронта сторонников мировой революции.
В воспоминаниях Вацетиса важны их разговоры с Лениным. Вацетис сыграл решающую роль в подавлении июльского мятежа левых эсэров 1918-го. Полковник имперского генштаба, он перешел на позиции большевиков, командуя латышскими стрелками. Что его удивляет в июле 1918-го?
Загадочное бездействие большевиков в дни мятежа, притом что в руках у них военная сила. Пассивен Муралов, который командует московским военным округом. Вацетис — военная косточка, для него нет проблемы: мятеж? Ударить и разгромить!
В ночь мятежа Вацетиса вызвал Ленин, и того ужаснул трагизм, с каким вождь мировой революции относился к происходящему. С одной стороны Муралов, который не пускает в ход оружие, с другой — Ленин, который ночью спрашивает: сколько часов мы еще продержимся? Вацетис отвечает: Владимир Ильич, да какая вообще проблема? Взял пушки, подкатил к помещению, где заседали левые эсэры — дал залп и рассеял мятеж.
Для полковника тут была только военная задача, и даже годы спустя переживаний большевиков мемуарист не понимает. Ведь в основе их тогдашней медлительности, в ядре невидимой драмы 1918 года была мировая революция и Россия.
Что — за счет чего? Кто — за счет кого?
92. Коммунистическая революция универсальна. Ленин и Сталин — универсалисты. «Мы снова станем отсталыми»
— Ленин вполне ортодоксальный марксист, конечно, монист и универсалист. С другой стороны, он единственный в большевизме шел от наследия русских трагедий XIX века. Хотя большевизм, который Ленин создал, чужд русскому XIX веку, лично Ленин не был ему чужим. Ульянов вышел из XIX, будучи глубоко им изранен, и исторгал его, как бы ища свободы от себя самого. Сочетание ортодоксии коммунизма с русским наследием XIX века выразилось в неуходящей идее: осуществиться в человечестве. Эта русская сверхидея нашла себе в Ульянове коммунистически-прагматичную редакцию.
Согласно патриарху-основоположнику Карлу Марксу, коммунистическая революция может быть только универсальной. Но когда обнаружилось, что ее можно начать неклассически, для Ленина идея неклассического начала стала мотивом и доминантой. Она придавала ему как политику громадную силу управления обстоятельствами. С другой стороны, это идея утопическая.
— У нас все, что политически не удалось, потом зовут «утопическим».
— Нет, а проследи, как внутри Ленина всякий раз проигрывается заглавная идея универсального начала. Почему пять лет, с 1917-го до 1921-го, он так фантастически прикован к мечте о немецкой революции? Ради которой готов был на все, даже «прощупать штыком» Берлин через ненужную ему Варшаву? Потому что Ленин успокаивал себя тем, что после революции в Берлине мы в России «снова станем отсталыми». Отсталыми здесь означает — нормальными!
Судя Ленина, надо помнить не только про маниакальность его идей, но и идейные истоки маниакальности. Одна из них — пресловутое ускорение истории. История, которая ускоряется, — что за дурная экспонента? Но ускорение истории у него связывалось с вовлечением множества в Событие. Чем большая человеческая масса примет участие в движении, тем сильней ускорится ход истории. Идея тайно финалистская, Ленин выдает ею свой ход сознания, выводящий политику на проблему начала. Он догадывается, что начало нельзя растянуть бесконечно: либо мировая революция уже на подходе и поставит Россию на ее естественное место в человечестве — либо непосильная ноша коммунистических импровизаций раздавит страну. Начав дело, следует быстрей повести его к кульминации. Мировое начало надо как можно быстрей приземлить в национальных пределах.
Но этот его личный мотив под конец не мог уже задать курс гигантской военно-коммунистической партии. Ленина бросает из крайности в крайность: то дает команду вычистить из РКП(б) две трети ее членов, то гонит из России несчастных профессоров-идеалистов, которые якобы мешают монопольно утвердить коммунистическую идею.
— И коммунизм потонул в его личных метаниях?
— Коммунистическое начало выступает гипертрофированно отделенным от будней еще у Троцкого, а у Бухарина его практически нет. Коммунизм уже тогда должен был быть сменен чем-то другим. Вот к этому другому, очень условно говоря, «национал-коммунистическому», Бухарин совершенно не готов. Не говоря о политических качествах, он попросту не лидер по своим личным данным.
Собственно говоря, уходящий Ленин сам вооружил Сталина идеей, что мировой переворот можно осуществить в собственных российских пределах. Сталин ее оседлал и, отредактировав, дал свою версию его идеи.
93. Как Ленину отделаться от РКП(б)? Между мужиком и интеллигентом
— А как надо было?
— Надо было незавершенный рывок русского к мировому, этот отложенный переход признать нормальным состоянием. Отказываясь считать советское общество лишь «переходным» и «предшествующим» утопически невозможному целому. Реальное новое целое признать государственным состоянием номер два и основанием для будущего развития. Ходом интеллекта Ленин был подготовлен к тому, чтобы «состояние номер два» учредить и от ставки на утопию перейти к ставке на переходное целое. Назвав его нэповской Россией.
— Ты не слишком концептуализируешь? Истории уже почти не видно.
— Потому что излагаю это специально не теми словами, какие привычней. «Военный коммунизм», «нэп» — отчего я избегаю этих слов?
Новое советское целое, вот оно — возникает, пускает корни в институты и полномочия, затягивает людей, пригубивших власти, — но ничего мирового в нем уже нет. Не попробовать ли, подумывал Ленин, еще раз пойти навстречу мужику и интеллигенту, учредив на месте революционного государства Советов некую стабильную переходность?
— «Навстречу интеллигенту» он пошел философским пароходом? Оригинально.
— 1922 год вообще провальный год Ленина, наихудший год. Проигранная революционная война с Польшей стала его философской катастрофой. Близко знавшая его женщина мне говорила, что «после Польши наш Ильич стал совсем иной человек». У него хватило сил развернуться нэпом навстречу крестьянину, а пойти навстречу одновременно крестьянину и интеллигенту — уже нет. Взамен пришла иллюзия. Чтобы совершить обратный ход от абортивного миро-революционного целого к основаниям регулярного, многоукладного целого, Ленину понадобилось «единство партии».
— Зачем ему, кстати, свобода от оппонентов? Трудно понять такую слабость в лучшем полемисте России. Расчищал поле — подо что?
— Ленину надо было как-то отделаться от того, чему посвятил всю жизнь, — от Партии как субъекта. И его новый утопизм, уже не имеющий прежнего оправдания, был в том, чтобы, я думаю, партию сделать инструментом противопартийного переворота. Провести перевертывание цели изнутри РКП(б)! Для этого Ленину, с одной стороны, нужна была партия без фракций, а с другой — чтобы извне не мешало «общество», то есть интеллигенты. Не случайно этим он в том же плохом 1922 году расчистил место для Сталина. Правда, «генсек» мало значил в то время, а Ленин предупредил, что в РКП(б) председателей не допустит, но все это не объяснение. Втянуты-то были все, интеллигенты тоже.
Многое шло асинхронно: в области культуры партия кого-то уже подминала, а на огромных пространствах революция только развертывалась. Почему, собственно, надо было выслать Бердяева, оставив Шпета с Валентиновым? Дать простор Эйзенштейну? Освободиться от Шагала, но уживаться с Фальком и Малевичем? Это в органике асинхронности революции. Мы изображаем процесс, слишком выпрямляя его, — кто с плюсом, кто с минусом.
— Итак, все было предопределено, и ниоткуда не выбросить ни одной фазы?
— Нет, но через последовавшие ужасные катаклизмы род человеческий накопил опыт, с помощью которого Россия может (если ей удастся, конечно) попробовать еще раз сохраниться как целое. Уже естественное, ненасильственное и не сводимое к унитарному знаменателю целое. Но до войны в мировом запаснике политических опытов не было ничего, кроме «распада империй». Который Россия для себя отсрочила на семьдесят лет при помощи русской мировой революции по Ленину.
94. Как «нэповская Россия» не состоялась из-за польского батрака
— Последняя публичная фраза Ленина — «Из России нэповской будет Россия социалистическая».
— Превращение России в нэповскую еще не состоялось, когда Ленину уже виделось, что она ей стала. Чтобы Россия смогла построить работающую цивилизацию, требовалась такая тонкая социальная политика и регулирующий механизм, каких экономическое развитие Мира тогда еще не имело. Были экономисты, которые близко подошли к этим вещам, как Кондратьев, Юровский и другие. Но, вообще говоря, до Рузвельта и Кейнса политика этого еще не могла. В катастрофе нэпа дело было не только в расколе политбюро и Сталине, умело его обыгравшем. Простое взяло верх над несозревшим сложным — случай не редкий в истории, но катастрофичный для советской цивилизации.
Как-то, заночевав в одном доме, среди старых книг нашел воспоминания комкора Путны о польском походе. Путна — латыш, известный во время гражданской войны командир Железной дивизии, после — советский военный атташе в Англии и, конечно, в 1937-м расстрелян. Он описывает поход 1920 года в Польшу под девизом «Даешь Варшаву — дай Берлин!» Красноармейцы были расположены на Урале, и, чтоб женщины не поснимали мужчин с эшелонов, поезда охраняли другие красноармейцы, — до Уральского хребта из европейской России, а в европейской России охраняли уже сибиряки. Иначе женщины, подстерегавшие на станциях, тащили своих мужиков домой. Красная армия уже воевать не хотела и не могла.
Путна пишет откровенно — мы как, говорит он, воевали в гражданскую войну? Захватывали территорию, пополнялись жратвой и мужиками, которые сами шли в состав красных войск. Но придя в Польшу, мы столкнулись с невиданным — мужик уходил от нас вместе со своим паном! Это определило катастрофу гениальной идеи Ленина и Троцкого пробиться сквозь Польшу в Германию: польский батрак ушел от Коммуны с паном-поляком.
95. Дойти до Темзы или до Шпрее? Первый съезд партии без ЛЕНИНА. Рождение канона советского косноязычия
— Ленин же практически провалился в 1920 году. На 9-й партконференции ВКП(б) обсуждалась неудача в Польше, но очень интересные речи и моменты из стенографического отчета были выпущены. Господствовало ощущение, что мировая революция проваливается и ушла, а что дальше?
Пока все эти цекисты спорили между собой, Радек Ленину говорит: вы что, Владимир Ильич, собрались штыком измерить готовность Европы к революции? Дойдете до Темзы? А Ленин ему в ответ — нет, до Шпрее!
Речка, где Берлин стоит, — это место в напечатанной стенограмме опустили. Один представитель казанского губисполкома сказал Ленину: все бы вам прощупывать Германию да Англию — а не пора ли наконец прощупать Россию? Пора бы партии заняться своими домашними делами! Таково политическое крещендо накануне нэпа — возмутительно запоздавшего.
12-й съезд ВКП(б), первый без Ленина, был дико интересен и весьма содержателен. Гениальный доклад Троцкого о госпромышленности. Национальная секция, где уже ясно, что все рухнет на национальном уровне. Но главное — приветствия съезду: это же язык Андрея Платонова! Такого я никогда не читал. И никто бы не написал эти речи: их корявость и непринужденность, их пафос и вместе с тем их мощную каноничность.
Когда-то Ключевский написал диссертацию «Жития святых как исторический источник». Смысл тот, что жития не являются историческим источником, поскольку строятся по стереотипу. Но Ключевскому возражали, что именно это делает их историческим источником. Стереотипизация творит сочинение по канону и возобновляет канон, что само по себе важно. Так и здесь стихия речи творит канон, по которому все начинают говорить и жить. И косноязычие входит в канон! То, что Платонов достиг гениальностью писателя, тут само породило канон. А что говорят о «революционной безнравственности», это разговор ни о чем. Вопрос о нравственности есть вопрос о недостаточности ее для таких ситуаций — она в них просто не работает. Мне это важно, как механизм привыкания к убийству.
96. Последняя утопия Ленина: русская цивилизация между Западом и Азией. Наследство, наследники и эпигоны
— Что считать поражением — оборванную жизнь? Недовершенные замыслы и решения? Смерть лидера всегда таит опасность для других, встает проблема наследства и эпигонов. Но я имел в виду несколько иные вещи.
Поражение начиналось еще при жизни и проявилось в двух неодинаковых процессах. Один шел внутри самого Ленина. В последний раз он интеллектуально двинулся от себя к себе-другому. Последняя вспышка мозговой энергии, обращенной к новому образу Мира, чтобы соотнести красную Россию и Мир. Заново найти место русской революции, а найдя, придать найденному вес политического решения, которое было для него заключительным аккордом на переходе в действие.
В чем, однако, трудность, позволяющая мне употребить сильное слово поражение?
Он задавался вопросом об особенностях развития России, уже явно пережившей свою революцию и входящей в фазу долговременного развития. Изменяются ли эти особенности в новой фазе, и если продолжать называть ее революцией, то в каком смысле? Согласуются ли эти особенности? Нарушают они ход всемирной истории и общий закон ее, каким он, по Ленину, зафиксирован у Маркса? Ленин твердо отвечал нет — но думал ли так? Или диктовал, зная, что так это прочтут?
Я полагаю, что он так и думал. Но, думая так, по сути уже менял в уме классический Марксов образ Мира. Тот образ, которого Маркс держался почти до конца жизни. А о том, как именно менял этот образ в последние годы жизни Маркс, Ленин имел слабое представление либо запер эти мысли в себе.
Меня всегда удивляло, что, когда в 1908 году была опубликована переписка Даниельсона с Марксом, прямо трактующая тему России, Ленин, всегда откликавшийся на новые публикации классиков, на этот раз не откликнулся. Удивил ли его Маркс неприятно близостью к Даниельсону? Или ум Ленина не был готов к этой проблеме и он зашифровал отклик в статье о Толстом — зеркале революции, о русском народничестве в «Двух утопиях»? Трудно сказать. Два понятия, две идеи начинают у него сближаться и вглядываться, притягивая одна другую.
Первая — это идея России, многоукладной надолго. Многоукладности как исторически нормального для России состояния, где будут меняться лишь пропорции и места укладов, прежде всего социалистического. Многоукладность не пережиток и не инерция, в ней содержится нечто модельное. Многоукладность совпадает с тем естественно-историческим процессом, которого доискивались Маркс, марксисты, да и все политические умы в русле новоевропейской цивилизации. Итак, с одной стороны, вот русская многоукладность. А с другой — Мир, также «многоукладный», принципиально разный.
Мир разнонаправленных развитий. Впервые употребив это выражение в 1968 году в статье «Маркс, Энгельс и революционная Россия», я опирался на интереснейшее письмо Маркса 1858 года в наброске так называемого ответа Вере Засулич. Конфликт разнонаправленных развитий вступал в противоречие с теми априори, которых Маркс придерживался в свой «ортодоксальный» период.
Маркс видел развитие Мира с постоянным отставанием в развитии то тех, то иных его макрорегионов, которые так или иначе будут жестко вовлечены в это развитие и подчинятся ему, ибо прогресс по природе универсален. Единый мир, единый революционный процесс делает всех своими субъектами volens-nolens, ибо он и есть единственный субъект Мира.
В новой картине Маркса конфликтует не универсум развития с его эмбриональными вариантами, а развитие, вступающее в конфликт с развитием же. Мир входит в полосу разнонаправленности «прогрессов». Тут невозможна экстраполяция классического образца. В центр революционного действия выходит проблема управления синхронизацией.
Только сегодня, через сто лет после Маркса, трудности его ума стали практическими трудностями нашего мира. Уходящий Ленин пошел на прорыв для разрешения этих трудностей. В исходный пункт своей новой картины Мира он кладет разнонаправленное развитие и делает из этого выводы, вторгающиеся в политику правящей партии РКП(б).
В новой версии Ленина Мир триедин. Мир Запада (имелась в виду прежде всего Германия) застрял в движении к социализму, пока не найдя своей модели. И пока он ее не найдет, задержка останется его неизбежным состоянием. Мир Азии начинает движение к «буржуазно-демократическому», как выражался Ленин, развитию. Движение к тому, что для Запада давно пройденный путь и его нормальное состояние. Тогда третий, евразийский мир победившей русской революции — лишь мост встречи двух первых, Азии с Европой? Нет, это слишком просто для Ленина.
По Ленину, Россия соединила приостановленное начало мировой революции, уже оттиснутое в советской организации власти и социальном строе — с нерешенной задачей исходных условий человеческого развития. Нерешенность которых — предмет Ленина еще с ранних лет его марксистского самоопределения. Отсюда соединение проблемы начала, которая всегда оставалась для Ленина ведущей, с волатильностью исходных условий.
А теперь? Россия долговременно оставалась «революционной наедине», в активном окружении мировых сред. Как ей соединить советский строй с нехваткой исходных условий развития, оставленной ей в наследство и усиленной войной и затем военно-коммунистическим импровизированием? Вот где у Ленина появляется новое для него понятие: цивилизация. Категория, которой он прежде не пользовался.
В характере Ленина довольно высокая строгость терминологии. Приведу пример. До конца революции 1905 года Ленин пользовался общепринятым термином самодержавие. Противопоставляя ему, по наследству от «Народной воли», то самодержавие народа, то сходные политические конструкции. Затем он пришел к выводу, что царизм после революции 1905 года переменился. Политика Столыпина обновила власть и взялась за решение задач побежденной революции. А по отношению к «палачу-душеприказчику» революции альтернативой может быть только демократическая республика. Из этого Ленин сделал вывод, что термин «самодержавие» к Российской империи более не употребим — и до конца жизни он больше его не употребляет.
Понятие цивилизации как фокусирующий термин вводится Лениным в обход его обычной лексики, лишь поскольку он не находит других терминов для предмета — обновленной сцепки России с советской властью. Цивилизацию Ленин отсчитывает от дефицита непременных условий развития, просвещающего человеческую массу. Оттого и кооперация для него теперь не оптимизация производства в мелкотоварной стране, а концепт, исключающий коллективизацию. Надолго ли, Ленин знать не желает; дело не в сроках. Строй цивилизованных кооператоров, о котором он говорит, имеет философский приоритет.
Вопрос о политической реорганизации советской власти становится для него практической темой. Разнонаправленность развитий в советской России не катастрофа, если ее упорядочить. Какой в этой неосоветской России должна стать государственная организация?
Есть и другие аспекты этой темы: почему Ленин вдруг обращается к «госкапитализму»? Это еще одна попытка обойти партию — он ищет экономическую организацию, которая не стесняла бы разнонаправленных микро— и макрополитик внутри советской власти.
Госкапитализм — понятие, к которому он прибег ради неортодоксальной интуиции, не найдя точного соответствия. Речь шла теперь о такой экономической организации страны, которая была бы нестеснительной для цивилизующего процесса, оставаясь его арбитром.
В конечном счете главным затруднением для Ленина стал смысл сохранения созданной им партии. Была ли РКП(б), будучи однородна и достаточно дисциплинированна, готова принять и освоить политику многоукладного развития? Сможет она управлять синхронизацией развитий либо она этого не допустит? Ответа на этот вопрос он не находил, но искал. Есть факт, сохраненный в рукописи его секретаря старухи Драбкиной, о нэпе. Некоторые вещи оттуда не вошли в печатный текст, в частности то, что Ленин запрашивал запиской членов политбюро: не назрело ли создание отдельной крестьянской партии? На что большинство высказались настороженно либо отрицательно. Ленин производил зондаж идеи многоукладности.
Отсюда преувеличенное, апокалиптическое значение, которое вдруг приобрел для Ленина так называемый национальный вопрос. То не был вопрос этносов или национальностей, то был вопрос о государственной множественности внутри Республики. Доведенная до болевой точки, эта трудность предстала перед ним в оголенном виде — в товарищах по партии, самых близких ему, он увидел вдруг губителей будущего. Но тут, в самый острый момент, Ленин теряет речь.
Это и стало окончательным поражением. Поражение высокое понятие, такое же высокое, как трагедия. Поражение мысли, которая увидела то, чего другие не видят, есть сюжет, где место состраданию, пониманию, даже преклонению.
Поражение Ленина имело и другой аспект. Возникла политическая проблема наследства и наследников: наследники налицо, но в чем наследство? Политическое наследство колоссально — партия, страна, власть, революция. Преемникам надо было свести ленинские взгляды в систему, систематизировав их, но по какому признаку? В чем именно состояло идейное наследство Ленина — в немногих фрагментах, которые он диктовал в последние месяцы? Или в том, что он говорил и делал до того? Проблемное наследство стало битвой, которая должна была неизбежно начаться, если бы даже не протекала в столь людоедских формах.
На переходе от Ленина к Сталину с ущественно, что Сталин единственный, кто предложил партии систематизированного Ленина. Создал «Ленина-классика», в котором поглощен и изглажен классический Маркс, а прочее исчерпано «основами ленинизма». Странный русский гений Ульянова предстал одномерным «Лениным» — могучим козырем сталинских претензий на наследство.
Интуицией человека, рвущегося к власти, покинут Лениным, Сталин разгадал его проблемное поражение в вопросе о партии. А дешифровав поражение Ленина первым, Сталин опередил понимание остальных, уничтожил их одного за другим и унаследовал власть в СССР.
Думаю, проблема наследства Ленина не решена по сей день.
97. Володя Ульянов в Горках — возвращение в XIX век. Жизнь онемевшего ума
— В хрущевские времена в ходу была версия сталинского заговора — Ленина изолировали в Горках и изоляцией намеренно убивали.
— Я и сам отдал этому дань, но теперь так не думаю. Его охраняли чекисты, которым он верил, и те ему были преданы, исполняя все, что он говорил. Чекисты там в основном латыши были, строгая команда. Латыш, который возглавлял, инструктировал — не вступать в разговоры, никого не пускать! — А если вдруг приедет товарищ Дзержинский или даже сам товарищ Троцкий? — Все равно не пускать! В парке с наганами, с ружьями чекисты кругом, чтобы никто из членов политбюро не проник. В отместку политбюро распускало слухи, чем в какой-то степени режиссировал Сталин. Заметен был тайный подтекст — интеллектуально дискредитировать Ленина. Показать его невозвращенцем к жизни, все поступки которого диктовала болезнь в последней фазе. Тогда пустили и слух про наследственный сифилис от бабки-калмычки.
— Ты не относишься серьезно к этой версии?
— В распускании слухов о сифилисе участвовали разные лица. Ленина смотрел и Бехтерев, который, кстати, версии не отвергал, хотя вообще она сегодня отвергнута медициной. При глубоком склерозе мозга последние фазы действительно напоминают клинику сифилиса, нелеченного или наследственно переданного. У Ульяновых была склонность к ранней смерти от склероза мозга: отец, затем Анна Ильинична — почти у всех этот диагноз.
Масса легенд, после заглохших. Но сплетни, направленные на то, чтобы дискредитировать Ленина периода его борьбы со Сталиным, не имели значения в 1930-е. Когда в отношении Ленина уже не допускались никакие порочащие суждения, поскольку тем самым они проецировались на Сталина.
Есть такое издание «Лениниана» — воспоминания, написанные сразу после смерти Ленина. Их потом авторы переписывали, пока не переписали всё. Горький переписал, Луначарский переписал… Другие тексты просто исчезли, их как бы не существовало. Неоткуда стало прорваться сквозь казенщину «скучного Ильича», вписанную в общую схему: великий Сталин — продолжатель дела великого Ленина.
Болезнь Ленина шла синусоидой, он умер в фазе явного улучшения. Тут тоже разные версии — отчего умер? С другой стороны, болезнь была в той фазе, когда любая мелочь могла вызвать смерть. Но были моменты, когда даже Ферстеру, немцу, руководившему лечением, казалось, что он вернет Ленину речь. Тут тоже были разногласия. Был отличный логопед, который с ним занимался и которого Ленин выгнал, когда, после первых успехов, увидел, что процесс дальше не идет. Он вообще изгонял всех свидетелей его умственной немощи. Девочек-медичек он устранил раньше всех, ему было стыдно.
С Лениным много занимался Доброгаев. Доставал из чемодана лимон — глядите, Владимир Ильич, это лимон — желтый, почти круглый, с толстой кожурой, его нарезают и кладут в чай для аромата. Сегодня утром вы пили чай с ароматным лимоном. Разрезает лимон пополам, дает половинку — лизните, Владимир Ильич. Ленин рефлекторно сглатывает слюну, но от лимона отказывается. Доброгаев отрезает ломтик, морщась, разжевывает его. Потом складывает две половинки лимона, спрашивает: что это? Ленин тихо, отчетливо говорит: ли-мон. Как Доброгаев с ним занимался!
В Горках у него был период ухудшения с галлюцинациями. Ленин повсюду видел людей, которые хотят с ним что-то сделать. Поднимал ночью санитаров, заставлял возить его из комнаты в комнату; те беспрекословно выполняли все, что он просил. Завезли в ванную без окон, где отовсюду видны углы — и только там он заснул, иначе не мог. Но этот период прошел, галлюцинации ушли.
Притом что никого к Ленину не пускали, каким-то образом в Горках оказалась группа рабочих Глуховской мануфактуры. Кто их пустил, неясно. И вот сравниваю, что они писали после его смерти. Какой-то рабочий из тех, кто там был, рассказал, что Ильич, выйдя к ним, снял шапку. В Горках Ленин ломал шапку перед всеми — как увидит человека, снимает шапку. Бывало даже, что руки целовал, но чаще просто снимал шапку. Вышел, снял шапку, они ему говорили что-то, плакали, и он плакал. А после началось — одна работница «вспомнила», что он им что-то «сказал», другой ее дополнил, и наконец вышел кинофильм, где Ленин разговаривает с рабочими.
Ленина можно не любить, но о том, как человек умирает, фельетоны писать грешно. Хотя разоблачение легенд невольно придает всему фельетонную остроту — ведь кошмар с этим фильмом, где работницы и рабочие «вспоминали», что им «говорил» немой Ленин. Фактически говорил он только «а-ля-ля» или «вон-вон», хотя и с богатством жестикуляции.
В какой-то момент Ленин сумел даже побывать в Кремле. Когда однажды Ленин вышел и сел в машину, сказав: вон-вон, охрана и санитары сказали: Ильич хочет в Москву! Надежда Константиновна в плач: Володенька… а он твердит «вон-вон!», и машина поехала. Чекисты беспрекословно выполняли службу вождю революции. За ней на других машинах полетели вдогонку — куда и зачем Ленин едет?
Теперь по новым материалам выяснилось, как он — немой! — к этому хитро готовился. За день или два велел себя постричь и следил в зеркале, чтобы стригли аккуратно, чем никогда в жизни не интересовался. Шел к цели последовательно, никому не говоря, что делает. Принял ванну. Выбрал момент, когда его чекисты были рядом и машина тут была. И подготовленный к поездке, поехал — прямо в Кремль, в свою квартиру.
По официальной версии, он был там только день, по воспоминаниям — два. Когда Ленин приехал, у него был момент улучшения, а после Кремля настало ухудшение — возможно, из-за поездки. Говорят, Ленин стал открывать ящики письменного стола, увидел, что бумаги не в порядке, и ужасно разволновался, устроил скандал. Была даже версия, что Сталин какие-то документы из его ящика взял.
На самом деле все проще — Ленин пробыл в Кремле два дня. Заговоров никаких не было. Сталин, конечно, следил за тем, что происходит, понимая, что, если больной оживет, его политической карьере конец. Но повлиять на ход событий тогда он не мог.
Кажется, Ленин хотел поехать на сельскохозяйственную выставку, хотя как он мог понимать? С другой стороны, у него бывали просветы, когда он даже мог читать, но после все терялось.
Показания медиков часто не сходятся. Когда у Ленина началось улучшение, медики уже были им отстранены. Оттого и нет непосредственных медицинских наблюдений — он их просто не подпускал к себе. Попов как-то застал Ленина, который, стоя один, читал фельетон Троцкого в газете. Троцкий там высмеивал людей, придумывающих революционные имена. Ленин стоял и смеялся. Когда Попов подошел, Ленин ему показал это место и сказал — смешно. Однако непонятно, что он узнавал в тексте. Он знал по газетному стандарту, где передовая, и показывал места: читать здесь.
Каждый день Ленин требовал себе газеты, и когда ему раз дали старую, устроил страшную сцену и повыгонял всех. У него вообще были страшные приступы ярости, гнева.
Интересно, кто к Ленину приходил, а кто нет. Преображенский приходил, Воронский, сидели и с ним говорили. А Бухарин и другие «вожди», приходя, глядели на Ленина в щелочку. Когда им предложили с ним встретиться, испугались и сбежали. Между ним и ими уже прошла такая трещина, что они не знали, чем кончится встреча. Я думаю, в них был страх, что Ленин их всех прогонит. Они знали, как он приходит в ярость, а в ярости он был страшен. Но безумно любил студентов-медиков в Горках, которые все записывали за ним и сохранили блокноты. Теперь все опять заперто на семьдесят пять лет.
В Горках был свой мир взаимоотношений между людьми, окружавшими Ленина. Интересно, как человек, утратив речь, ограниченный нечленораздельными звуками и жестами, выстроил себе мир, который полностью был ему подчинен. Но что дальше делать с этим миром — не знал. То есть Ленин в сжатом виде повторил историю всей своей жизни!
У Ленина было много старых друзей, из тех, кто не занимал высокого положения. Они иногда заходили к нему на чай и раньше, когда он был здоров. Товарищей по политбюро Ленин никогда в гости не звал.
Был друг его Преображенский — не троцкист, а другой Преображенский, чудак-утопист. Он создал коммуну, но все из нее разбежались, и он жил в одном из флигельков в Горках, на правах старого друга семьи. Вот однажды Ленин на прогулке. Его на каталке катали, а доктор Ферстер заново учил ходить — еще шаг, либер президент, еще шаг, либер президент… И Крупская во время прогулки ему рассказывает: помнишь Преображенского, Володя, с его коммуной? Разбежались люди от него, а помнишь, ты ему говорил, что все разбегутся? Ленин: да, да-да, да-да! — Он теперь у нас тут живет, в южном флигельке. Проходит время, никакой особой реакции — как вдруг Ленин возгласами «вон-вон» требует везти его к флигельку Преображенского.
Подвезли, говорят — дальше нельзя, Владимир Ильич, лестница крутая, коляска не пройдет. Вдруг он себя вышвырнул силой из коляски и на четвереньках пополз вверх по крутой лестнице. Санитары и охранники за ним, подняли его — и наверху, в этом флигеле, он обнял своего друга. Показывает на фото людей, которые были в коммуне, старых знакомых, и Преображенский, следуя за ним, — да, Владимир Ильич, это такой-то, он уже умер, а вот этот — он в эмиграции. Потом оба долго стояли обнявшись и плакали.
Как это изобразить, если не на уровне большого искусства? Выглядит убожеством: безумный вождь ползет по ступенькам.
Это есть в записных книжках, раскопанных Борисом Равдиным. В записях видно, как дрожала рука: то в машинах записывали, то где-то на ходу. Эти ребята медики вели маленькие записные книжки. Они сохранились, и это самый ценный источник. Все они в большинстве стали врачами, один погиб в 1937 году. Сами записки трогательны, их пишут молодые мальчики, преданные больному старику. «Ни один честный человек не прочтет эти заметки без моего согласия, — написал один из них, — 17 мая 1923 года, Горки, 12 часов дня. Сегодня пошел 53-й день моего пребывания возле Владимира Ильича». Ни один честный человек не прочтет без согласия!
В Горках этот немой боролся уже только со своим внутренним миром. Так сложно умирает мозг. И когда ничего уже не осталось, на маленьком клочке ума продолжается жизнь, со всей его сложностью.
Из коляски он однажды увидел гриб. Его сестра Марья Ильинична, большая дура, велела насобирать грибов и натыкать в земле вдоль дорожки. Расставили, вывезли Ленина. Завидя грибы, Ленин развеселился, наклонился, взял гриб — и видит, что основание отрезано ножом. «Вон-вон», в дом обратно. Помрачнел и не стал ни с кем больше разговаривать.
Когда он умирал, все вышли из закрытого домика. Изгнал всех врачей, отказался принимать лекарства. Теперь это выяснено: он всех изгнал и заставил охранников возить его по всем помещениям, чтобы удостовериться — врачей нет, их и след простыл. Даже на Ферстера чуть не набросился с кулаками, чтоб тот поскорее уехал. Это была его личная реакция на беспомощность. С ним остались только охранники и студенты-медики — санитары, которым он абсолютно доверял.
Что-то он понимал, что-то он очень понимал. Невероятно сложная внутренняя жизнь, в которой он один, немой выстроил мир, который его удовлетворял. У меня есть предположение, что особенно его мучила память, которая удерживает неосуществленные замыслы. Память сильней удерживает не то, что было, а то, что не состоялось. Ленин был во власти какой-то своей последней утопии. Возможно — что еще сумеет произвести переворот в верхах. Химера, конечно…
Впрочем, я не исключаю — если б Ленин вдруг вернулся к относительно нормальной жизни, положив на чашу весов весь свой авторитет, и дал бой Сталину, он и овладел бы положением в политбюро. Исключать этого нельзя. Однако настоящий вопрос, скрытый в «если бы»: смог бы Ленин политически справиться с обнаруженными интеллектуально диспропорциями замысла? С той асимметрией, которая завладела его последним образом Мира? С его «волновой» идеей увязки разнопорядковых миров Евразии единым движением, которое было бы цивилизаторским и революционным одновременно? Коммунистическим и леводемократическим — сохраняя контуры и сущность революционного процесса, как цивилизующего мироединства? От этого зависело многое, почти все.
— Так как — смог бы или нет?
— Прежде у меня была конструкция Ленина в изоляции, но конструкция историка сталкивается с жизнью прошлого как таковой. Изоляция выдумка, Ульянов выстраивал нечто сам. Своей невероятной волей, по отношению к которой один из профессоров говорил: «Загадочный пациент! Трудно понять, что он может!»
98. Раб Ульянов освобождается
— Тривиально до банального — чем больше власти человека над другими людьми, тем исчезающе меньше в нем самом человека.
Человек — это существо, которое изобретает прошлое. Отсюда выросла отрасль знания, где эта творческая игра приобретает форму реконструкции прошлого. Ленин — наихудшая из фигур для реконструкции. Человек, облепленный мифами и апокрифами, нарезан на цитаты для транспарантов и лишен из-за этого всякого человеческого интереса.
— Итак, мы тут с тобой гадаем о Ленине-вещи в себе?
— Нет, мы обсуждаем, как человек, у которого осталось шагреневой кожи мозга всего на квадратный сантиметр, сумел в этом кубике воссоздать свой мир жизни, в соответствии со своим архетипом. На этом ничтожном клочке человек Ульянов, осознав необратимость случившегося, отстраивает работу ума. Вместе с тем совершается, возможно, бессознательная, но что можно знать теперь о его сознании? — ревизия им своего прежнего, «рахметовского» архетипа. Поразительна способность Ленина на жалком кубике еще живого мозга регенерировать всю жизнь ума. А он там еще и ведет внутри собственную ревизию, пересматривает архетип.
Это различимо уже при входе его в немоту. Когда он диктовал, уже зная, что теряет все, и судорожными диктовками пытался все обернуть и переиграть! Одновременно в нем довершалась тайная ревизия самого себя, которая ценой жуткой болезни вновь сделала Ульянова свободным человеком. На клочке о с тавленной ему жизни, которую трудно называть жизнью. Жизни после смерти, но не в смысле бестселлера Моуди, а в смысле, скорее, Федора Михайловича, у которого все вообще герои произведений живут после смерти. Начиная с «Мертвого дома», где все умерли, но живут.
В каком убожестве уходил из жизни этот человек. Однако, немой, с помощью жестов он проделал не только свой путь — он вообще путь человека проделал.
99 Писал бы ЛЕНИН мемуары, как ТРОЦКИЙ? «Первый» уходит в смерть, а «Второй» — на мокрое дело
— Я думаю, нельзя стать свободным человеком, не осознав, сколько в тебе неизбывно изначального и к самой человеческой сути отнесенного рабства. Но когда я сотрясаюсь гениальной пушкинской строкой, двумя словами усталый раб — это он о себе! Усталый раб Пушкин, и усталый раб я. И в качестве усталого раба я пытаюсь понять Ленина.
Может, и Ленин был усталый раб к концу жизни? Может, его финалом должно вымерить всю его жизнь, посвященную тому, чтобы взорвать заданность? Вымерить в тех терминах, образах и смыслах, что вписаны в его существо и его волю? Вписать свой взрыв в миллионы других, а в конце ощутить — нет! Нерешаемо, но будет решаться бесконечно, и в том удел человека… Не юдоль, а удел! И мне бы не то чтоб сильно хотелось этого Ленина его конца повидать и поговорить. Но хочется из точки финала разглядеть всю ситуацию, где он был творящим субъектом и вместе с тем рабом им разнузданной стихии. Подчинившийся ей. Понимавший: чтоб оставаться творцом, он должен ей покориться и, приняв в себя, стать ее частью. Приведенная тобой в действие, она тебя поглощает, тебя подчиняет, растворяет в себе, приговаривая к действию по законам стихии, хотя те законы страшны и смертоубийственны для самой стихии. Надо вовремя уйти из нее… но ведь человек Ленин уйти не мог! Можешь представить его в отставке или в иммиграции? Пишущим мемуары, как Лев Давидович? Оппозиционный журналист, частный наблюдатель? О, нет! Тут Мир и Россия, тут судьба Кромвеля, а не Робеспьера, судьба стольких русских — и нечто понятное только Корчаку в гетто. Тут один выход, в смерть. Когда стал уходить в смерть, и не ушел сразу… Увидев, что ему отказали в просьбах к Сталину и к Наде — дать яду, он стал из ничтожного лоскутка жизни строить что-то человечное. Мир для одного, откуда тайные тропы, лазы-выходы вели к людям. Не обстоятельства паралича и беспомощности, не одно обызвествление мозга заставляло Ленина ломать шапку, кланяясь в ноги крестьянам, и целовать санитарам руки!
Нет, я не в порядке сентиментальности. Моя площадка встречи с Лениным раздвинута за пределы Мира, которого уже нет. Место встречи сузилось и оказалось у выхода из истории в свою смерть. Ситуация Ленина была такова, что выход был или в смерти, или в убийстве. Но когда Первому довелось уйти в смерть, тот — Второй — двинулся тропою убийств.
— Когда Сталин стал Вторым? Он же и вторым не был.
— Второго в роли Другого быть не могло. Либо революция, самоувековечивающаяся стихия, заглатывает и подчиняет всех, делая пищей свое собственное существование. Либо ты пытаешься ее сломить — но чем можно сломить ее? Как ее сломишь? Ты изнутри только можешь ее сломить, не обойдя грех убийства. Второй станет ее продлевать и увековечивать, не мысля себя вне Революции. Нет ее, и ты превратишься — во что? В Сталина, пишущего мемуары? В того, кем ты уже не сумеешь быть?
— Но твои Первый и Второй, Ленин и Сталин, в равной степени не могли стать просто людьми — разве нет?
— Не способны, ты прав, но по-разному. Ленин — убийца поневоле, а для Второго убийство станет гигантским жизненным смыслом. И он наполнил этим смыслом нашу жизнь. Исподволь, незаметно нас совращая убийством как смыслом. Ленин подошел ближе к тому, от чего был поначалу далек, — что пора освободить людей от революции. Но Второй в некотором смысле стал его наибольшим наследником.
Сталин ощущал, и в какой-то степени осознавал ту же проблему конца революции. Но для него это означало закончить ее в модусе самоувековечивания. Когда революция уже не освобождает раба, а творит антимир, собирая себя из античастиц. Продолжая обладать страшной силой, жесткой каузальной логикой — и каждый становится рабом этой связи. Поразительным образом чувствуя себя при этом свободным! Казалось бы, нельзя быть свободным за счет кого-то. Ты пытаешься отстоять в мышеловке чувство свободы не за счет других — и тогда погибаешь. Благодаря этому же возвышаясь к великому, как мы в войну. Но после — падаешь, падаешь, падаешь — в страшную грязную яму.