ГЛАВА I

- Мамочка, ты еще долго будешь корпеть над своими счетами? - крикнула Эли, подъезжая на велосипеде к настежь открытому окну библиотеки. - Лучше посидим под деревом нашего папы.

Обычно Сесиль, когда бывала занята счетоводством фермы, приказывала девочке убраться, но на этот раз она положила перо:

- Ты права, хватит мне в такой чудесный день сидеть взаперти. Тетя Роза все запишет, когда вернется из Тулузы. Иду!

Сесиль Монзак, захватив вязаную косынку, вышла к дочке. Девочка, разгоряченная ездой, была вся в поту, лицо у нее пылало. Сесиль обтерла ей шею и лоб и набросила на плечи косынку.

- В каком ты виде! Ну разве так можно!-укоризненно сказала она.

И вместе с маленькой Эли, принимавшей с видимым удовольствием заботы матери, Сесиль спустилась на луг.

Здесь на пригорке стояла одинокая ветвистая сосна, которую Эли назвала «деревом нашего папы», потому что Поль Монзак очень его любил, именно «деревом нашего папы», а не «папиным деревом». Тот, которого она называла папой, не был ей отцом. Это был муж Сесиль Монзак- ее приемной матери, которая взяла ее на воспитание и собиралась удочерить. Девочка, нуждавшаяся в мужской опоре, пусть даже человека, ушедшего из нашего мира, любила Поля Монзака и гордилась им. Эли считала его - все кругом это говорили, и мать, и тетя Роза, и работавшие здесь фермеры - лучшим из людей, самым великодушным и ученым. В каждой комнате были фотографии профессора Монзака, снятые в разные поры его жизни; поэтому девочке казалось, что она давно его знает. Особенно любила Эли портрет, стоявший на письменном столе Сесили. Поль Монзак смотрел на нее ясным мужественным взглядом. Этот портрет она часто украшала цветами.

Сесиль села под тенью дерева и задумалась.

Нахлынули воспоминания. Ей представился тот день в Тулузе, в январе 1943 года, когда профессор Монзак возвратился после лекции, в которой говорил студентам о Родине и о попранной Свободе. Он был доволен собой, проявив такое мужество, и не хотел признать, что поступил опрометчиво. Сесиль, хотя и сильно встревожилась, не могла не восторгаться мужем. Ее тетка. Роза Виньоль, была еще более взволнована, чем она. Любимый ученик Монзака, Франсис Вернь, прибежал к ним, чтобы рассказать о слухах, которые шепотом передавались среди студентов. Франсис умолял своего любимого профессора не читать больше лекций. Он был уверен, что на Поля Монзака донесли и ему грозит арест.

Профессор Монзак три дня противился настойчивым просьбам жены и друзей. Когда же он, наконец, покинул тулузскую квартиру, туда через час нагрянуло гестапо.

Сесиль представилась также и ночь в родовом гнезде Поля, в доме, под кровлей которого она сейчас жила, ночь, когда Поль, месяцами скрывавшийся в Сульяке у родителей Франсиса, пришел с ней повидаться. Она никогда не забудет эти часы, полные тревоги и счастья. Уснуть они не могли; когда же вздремнули, их разбудил скрип гравия на площадке перед домом. Подъехала немецкая машина. Сесиль умоляла Поля бежать, сама же думала вступить в переговоры, прежде чем открыть двери. Но профессор Монзак, зная, что он ни в чем не виновен» спустился вниз и последовал за своими палачами.

Сесиль вспоминала: месяцы без вестей, годы полной неизвестности, - она даже не знала, жив ли любимый человек или погиб.

В 45-м году, когда заключенные, о страданиях которых говорил уже весь мир, начали возвращаться из лагерей смерти, у нее родилась надежда вновь увидеть мужа. Страстная надежда!

В Париже, живя у младшего брата мужа, Жана Монзака, она каждый день поджидала возвращения Поля. День за днем приходила Сесиль в отель «Лютеция» просматривать списки уцелевших, о возвращении которых здесь было объявлено. Какая горькая доля - тщетно искать дорогое имя в этих списках! Только бы ей возвратили мужа, пусть даже больным, измученным, даже умирающим, подобно некоторым страдальцам, которых она здесь встречала. Молодая женщина всем своим существом чувствовала, что сумела бы возвратить к жизни Поля, - ведь она так горячо его любила!

В коридорах Сесиль сталкивалась с такими же женами, как она сама, с упорствовавшими отцами, матерями и детьми и спрашивала себя, сколько же времени может длиться надежда, когда придется признать ее тщетной и перестать сюда приходить. Взгляд этих людей, собравшихся в коридорах, выражал твердую веру и вместе с тем отчаяние. И у нее, и у Жана Монзака был тот же взгляд. Вместе с ним пережила она часы ожидания, вместе они надеялись, вместе падали духом. Но однажды Сесиль, придя одна, увидела ссыльного, еще не сменившего своей полосатой одежды, худого, изможденного. Он пришел сюда что-то выяснить. Ей показался он знакомым.

- Вы, кажется, доктор Мартинэ из Тулузы?

- Он самый или, точнее, то, что от него осталось. Меня еще можно узнать? И вы здесь, мадам Монзак? Вы ждете вашего мужа…

- А вы что-нибудь знаете о нем? Его ведь отправили в Тулузскую тюрьму, где были и вы. Я всегда надеялась, что вас с ним не разлучат.

- Присядем сюда на скамейку. Я очень быстро устаю. Ну так… Нас вместе с вашим мужем сослали сначала в Дахау, потом в Бухенвальд. Наша дружба очень нас поддержала. Я ходил за ним. Для него было большим утешением в последние минуты иметь подле себя друга. Ведь он с его больным сердцем не мог долго выдержать. И это к лучшему: одним днем страданий меньше - уже большой выигрыш.

- Поль умер! - с трудом выдавила из себя Сесиль, кусая губы, чтобы не разрыдаться. - Значит, я жду напрасно,- добавила она чуть слышно… - Не для чего больше ждать. Остается только уйти…

- Профессор Монзак скончался в ноябре сорок третьего года.

- Он с вами говорил обо мне?

- Он говорил только о вас, особенно в последние дни. Он говорил, что, потеряв вас и свободу, он больше не может жить, и видел для себя только один исход.

- Он ничего не просил вас передать мне?

- Он настоятельно просил, если мне доведется когда-нибудь с вами встретиться, убедить вас закончить ваше образование и заняться домом в Больё, которым он очень дорожил… Возвращайтесь в Тулузу, - вам тут нечего делать. Вы уже достаточно измучились, голубчик. Я в ближайшие дни приеду к себе. Мы опять увидимся с вами и поговорим о нем. Я видел много смертей, но его кончина была смертью друга.

Доктор пытался ее увести, держа за локоть, но она захотела еще раз остановиться у списков спасенных из лагерей, хотя ничего уже не могла разобрать в них. Слезы лились ручьем, застилая глаза.

На следующий день Сесиль вернулась в Тулузу, в свою квартиру, но оставаться там была не в силах.

Теперь она чувствовала себя как бы очищенной семью годами страданий и находила естественным избранное ею одиночество. Если она решилась взять на воспитание Эли, то только потому, что Поль как-то ей сказал: «После войны, если у нас не будет детей, мы возьмем на воспитание девочку». Сесиль обратилась в Попечительство о сиротах с просьбой дать ей ребенка, родившегося в 43-м году, когда Поль был еще жив.

* * *

Сесиль не могла сосредоточиться; она вынула из сумки белую шерсть и спицы и принялась вязать.

- Это для кого? - спросила Эли.

- Для Анеттиного малыша… У тебя есть все, что тебе нужно, Элизабетта.

- Да, конечно, но я люблю, когда ты вяжешь для меня.

- Эгоистка! - воскликнула, целуя ее, мать. Сесиль с удовлетворением посмотрела на свою девятилетнюю хорошенькую дочку и, похлопывая по ее крепким ножкам, сказала: - Тебе уж жаловаться грех; посмотри, какие у тебя ноги, словно налитые. Кормят тебя как следует и ухаживают за тобой неплохо.

- Ах, мамочка, если бы я на самом деле была твоей дочкой, как это было бы хорошо! Правда?

- Это от нас не зависит. Но ты совсем как моя девочка. Я тебя люблю, как мать.

Элизабетта вздохнула.

- А ты помнишь, мама, тот день, когда ты приехала за мной в Жорнак к моей мамке? Я так боялась, что ты уедешь и не возьмешь меня с собой…

- О, да, я хорошо помню, какая ты тогда была…

В один августовский день Сесиль Монзак предприняла длинную поездку, вместе с тетей Розой и Элианой Бержэ, инспектором Попечительства, чтобы познакомиться с Элизабеттой.

Сидя в машине, Сесиль, до крайности взволнованная, сказала Элиане Бержэ: «Я ни в коем случае не хочу выбирать из нескольких детей. Найдите мне хорошую девочку, умненькую, способную, и я буду довольна».

- У меня есть такая на примете. Маленькая Перье. Я уверена, что она вам понравится, - с энтузиазмом ответила Элиана, ведя свою машину по каменистым дорогам, таким узким, что окаймлявший их с двух сторон кустарник задевал за кузов автомобиля. Невольно думалось,- что же произойдет, если им повстречается другая машина?

- Известно, кто мать ребенка?

- Мать -жена военнопленного, у которой родился ребенок в то время, когда муж был в плену. Ребенка она бросила. Родился он в сентябре сорок третьего года,

- А отец?

- О нем сведений нет.

- Мне безразлично, кто бы он ни был, но только не немец. Как я вам говорила, мой муж погиб в концлагере. .. и я бы не хотела…

- Понимаю вас.

- Не могли ли бы вы разузнать об отце?

- Это дело трудное, - мать бесследно исчезла.

Наконец они добрались до фермы. Все было уныло в этой разрушенной деревушке: камни домов обвалились и поросли травой и крапивой. Только два или три домишка еще сохранилось; в них жили старики, не желавшие, как молодежь, покинуть свою землю и переселиться в город.

Маленькая девочка встретилась им на дороге; она влезла на откос, чтобы пропустить машину.

- Это она, - сказала Элиана Бержэ, - посмотрите на нее хорошенько.

- Настоящая бездомная собачонка… - заметила Роза, внимательно разглядывая девочку; впечатление создавалось не совсем благоприятное, но и против ребенка ничего нельзя было сказать.

Малютка, судьба которой сейчас решалась, пристально смотрела на дам широко расставленными глазами. Не из-за нее ли они приехали из города вместе с инспектором.?»- спрашивала она себя. Уже один раз какие-то люди приезжали за Эли, а потом, через неделю, привезли ее обратно. Девочка не подошла им. И она вернулась в Жорнак, к своей мамке, с разбитым сердцем, считая, что все кончено, что никогда ей не удастся найти приемных родителей.

- Как тебя зовут? - спросила ее Роза Виньоль.

- Элизабетта.

- Хорошее имя. Сколько тебе лет?

- Семь.

Она отвечала не смущаясь, можно даже сказать,- равнодушно. У нее не хватало зубов, голова была всклокоченная, но, когда мамка обтерла ей личико мокрым полотенцем, румянец заиграл во всю щеку.

Мадам Бержэ отвела Сесиль и ее тетку в сторону и спросила их:

- Как вы ее находите? Хотите посмотреть еще других?

- А она догадывается, зачем мы сюда приехали?

- Весьма возможно.

- Нельзя обнадежить ребенка, а потом так разочаровать его. Раз вы говорите, что она умна и здорова,- это главное.

- А она добрая девочка? - спросила Роза.

- О да. Уверяю вас, именно такая вам и нужна.

- Ну, значит, берем, - решила Сесиль.

- Во всяком случае сейчас не может быть речи о том, чтобы удочерить девочку, - вмешалась тетя Роза. - Прежде всего тебе следует хорошенько ее узнать.

Мадам Бержэ подозвала Эли.

- Бабетта, - сказала она, - вот эта дама, видишь, будет твоей мамой, а эта-твоей тетей. Это большое счастье для тебя. Люби их и будь примерной девочкой .

Элиана Бержэ сама одела Бабетту, запаковала ее пожитки, и девочка, поцеловав свою мамку, молча, не улыбаясь и не плача, села в машину рядом с инспекторшей, впереди Розы и Сесили, не менее смущенных, чем ребенок.

* * *

Растроганная воспоминаниями, Сесиль наклонилась к дочке и погладила ее по щеке. Девочка лежала на траве и болтала ногами.

- Ты знаешь, мама, - вдруг заявила она, - я люблю, когда мы так сидим с тобой вдвоем. Мне хорошо-хорошо,- она приподнялась на локтях, задрала вверх подбородок; по всему было видно, что она счастлива.

- Правда? Тебе больше ничего не надо?

- Только еще тетю Розу, - тут же ответила Эли.

- Ты любишь тетю Розу?

- Ну конечно! Но кое-кого я еще больше люблю,- сказала девочка, бросив на мать выразительный взгляд.- Все же, как бы это сказать, мне не хватает..,

- Кого?

- Я бы так хотела иметь живого папу.

- Живого папу? Но лучшего папы, чем Поль Монзак, не может быть. Он погиб, и смерть его для нас с тобой невознаградимая утрата.

- Я их ненавижу! - Эли свирепо сверкнула глазами.- И войну я тоже ненавижу. - Девочка поцеловала мать и вздохнула. Потом достала из карманов своих штанов орехи и начала их дробить камнем. Она очищала их от скорлупы и клала в рот матери, а та равнодушно жевала, не замечая, что ребенок забывал оставить себе свою долю.

- А себе? - спросила, наконец, Сесиль.

- Нет, мамочка, это для тебя.

Эли была сегодня необычайно благодушно настроена; и Сесиль успокаивалась, глядя на нее. Далеко не всегда бывала девочка такой кроткой, иногда она выводила из себя приемную мать.

* * *

Сесиль окинула взглядом широкий горизонт; холмы громоздились друг на друга, гористые склоны были покрыты фруктовыми садами и виноградниками, зеленые луга то опускались, то поднимались вверх; на них паслись голландские коровы ее имения «ля Трамблэ». За этими холмами вилась река Менуар, которая огибала Нонарскую равнину; по другому ее краю бежал горный ручей, спускавшийся с Пью д’Арнак, и равнина, защищенная со всех сторон, окаймленная быстротечными водами, обласканная солнцем, выставляла напоказ свое плодородие. Ложбины заросли орешником с корявыми ветвями, на которых орехи терялись в листве. На земляных насыпях яблони, усеянные желтыми и краснощекими плодами, вздымали свои кроны, а внизу их окружали паданцы, словно венком. Все здесь говорило об изобилии, об упорном труде человека.

Дом, который господствовал над этим имением, был отчим домом профессора Поля Монзака, который приезжал сюда из года в год и думал здесь поселиться, когда выйдет в отставку. Сесиль Монзак, верная любви к мужу, так привязалась к этому дому, что предпочла преподавать в больёском коллеже, чем оставаться в Тулузе.

Она жила уединенно в своей усадьбе, расположенной в нескольких километрах от Больё, с приемной дочерью и с теткой, Розой Виньоль, воспитавшей ее и любившей больше, чем родная мать, и делила время между педагогической работой и имением, оставленным ей в наследство мужем.

* * *

- Ой, мамочка, у тебя ресница на щеке! Задумай что-нибудь.

- Хочу, чтобы скорее приехала Роза.

- Ударь себя по правой или по левой щеке.

Сесиль ударила себя по левой щеке, и девочка воскликнула:

- Желание твое исполнится!

- Я жду не дождусь, чтобы вернулась тетя Роза,- сказала Сесиль. - Я брожу, как неприкаянная, когда она в отъезде; я не могу работать, ищу ее повсюду.

- И я тоже, - как обезьянка вторила ей Эли, - я тоже ищу ее повсюду. А когда уезжает дядя Жан?

- Завтра утром.

- Вот хорошо! - воскликнула Эли.

- Чему ты так радуешься? Разве ты их не любишь?

- Люблю, - ведь они мои родственники. Только, видишь ли, я предпочитаю быть с тобой и с тетей Розой.-Девочка подозревала, что и Сесиль довольна тем, что ее деверь, невестка и их шумливые дети уезжают домой.

- Однако ты разбиваешься в лепешку, чтобы обратить на себя внимание бедного Поля. Ты все время к нему пристаешь.

- Ну и что ж такого? И он ко мне пристает! - От кротости Эли не осталось и следа.

- Спокойно, спокойно! - остановила ее мать, погладив круглую головку девочки. - Послезавтра начинаются школьные занятия. Ты об этом подумала? Каникулы окончились.

- Думаю, мама. - Несмотря на такой благонравный ответ, Эли кубарем скатилась по заросшему травой холму, но потом поднялась к матери и села рядом с ней, как примерная девочка.

- А было бы еще лучше, если бы ты каждый день брала меня с собой в твою школу, как раньше.

- Бесполезно об этом говорить, моя милая, - решительно, с неожиданной строгостью возразила мать. - Ко мне в школу ты поступишь, когда перейдешь в шестой класс, не раньше.

Два года тому назад Сесиль ежедневно привозила девочку на своей машине в больёский коллеж, где она сама преподавала математику. Эли до того возгордилась, - подумать только, ведь она дочь преподавателя и приезжает в школу на собственной машине! - что стала дерзка с учителями и несносна с товарищами. Сесиль со второй четверти перевела ее в сельскую школу, чтобы приучить к скромности.

- В нашей деревенской школе тебе гораздо лучше,- добавила мать примирительным тоном.- Ты подружилась с Тоньо и вместе с ним ходишь в школу. Он такой славный мальчик!

- Тоньо обещал зайти за мной в понедельник; мы пойдем вместе. Ты знаешь, у нас будет новая учительница. Совсем молоденькая. Я очень довольна, и Тоньо тоже. Ах, скорей бы наступил понедельник! Тогда мы познакомимся с новой учительницей.

* * *

В эту минуту на дороге показался роскошный черный лимузин фирмы «Ведетта», сверкавший на солнце. Автомобиль замедлил ход, въехав за белую ограду усадьбы, обогнул большую лужайку и направился к дому Монзаков. Сесиль еще издали увидела женщину, сидевшую у руля, и рядом с ней белокурую детскую головку.

- Это мадам Делаэ со своим сыном, - сказала она Эли. - Идем.

Сесиль вышла из тени, которая длинным языком падала от сосны, и поднялась по лугу в сопровождении нехотя тащившейся за ней девочки. Они приблизились к дому одновременно с лимузином.

- Я не зайду к вам, - поторопилась заявить мадам Делаэ, выйдя из машины, - но, проезжая мимо, я захотела представить вам моего сына, моего Пьерриля.- В этих словах чувствовался восторг бездетной женщины, которая, наконец, обрела ребенка. - Нас ждут друзья в Бриве; там мы должны встретиться с нашим папой, поэтому мы очень спешим.

Пьер был здоровый, красивый пятилетний мальчик, который сразу преисполнился самодовольства, как только его начали хорошо одевать, хорошо кормить, тщательно причесывать и возить в автомобиле. С недовольной миной он вылез из машины.

Двое питомцев Попечительства с любопытством, даже с известной враждебностью, смотрели друг на друга, словно прикидывая в уме, кому из них больше повезло.

В то время как дети разглядывали друг друга, мадам Делаэ отвела в сторону Сесиль.

- Он боится только одного - появления мадам Бержэ, - сказала она. - Та иногда заезжает к нам, чтобы справиться о Пьере. Мальчик не хочет ее видеть, и когда она у нас бывает, то каждую минуту спрашивает меня, скоро ли она уйдет.

Сесиль хорошо знала, что, если таким обездоленным детям удается «найти себе семыо», они не хотят иметь ничего общего с Попечительством.

- Мы еще приедем к вам, и дети подружатся, - уверяла мадам Делаэ.

Пьер в этот момент сильно толкнул Эли. Девочка вопросительно взглянула на мать.

- Нет, нет, посмотрите на них, - возразила Сесиль,- им будет трудно стать друзьями. Такие дети при встрече невольно напоминают друг другу, что еще не так давно они были круглыми сиротами.

Когда автомобиль тронулся с места, Сесиль ласково потрепала рукой щечку дочери:

- И эта мама, кажется, любит своего сынишку… Еще один, которому посчастливилось.

- «Ведетта»! - только и произнесла Эли.

Сесиль, которая ожидала, что дочь ей нежно скажет:

«Но не так, как мне», резануло это слово. Девочка умела наносить такие царапины.

- «Ведетта»! - повторила Сесиль. - Ну, нам на это в ближайшее время рассчитывать нечего. Я истратила много денег на восстановление дома и фермы и все-таки надеялась, что, продав плантацию орешника в Кейсаке, смогу приобрести хорошую машину. Но дом, где живут Плессисы, нуждается в новой крыше. Посмотри, там, где важно расхаживают белые голуби, видны сломанные черепицы. Если я не приведу крышу в порядок, у Мари-Луизы будет протекать зимой. Я также обещала отремонтировать квартиру для Анетты и Гарсиа, которые поженятся через месяц. На все это уйдут мои орехи, - как плоды, так и деревья. А тут еще нужно платить страховку и налоги… - Она вздохнула и добавила: - Да-а, нам далеко до покупки «Ведетты». Придется довольствоваться нашей старушкой и грузовичком.

- Ничего, ничего, мама, - сказала девочка.

И Сесиль поняла, что Эли не то что утешает, а скорее извиняет за то, что мать не может предоставить ей шикарную машину фирмы «Ведетта».

 

ГЛАВА II

Мать с дочерью только успели вернуться в дом - Эли с аппетитом принялась за бутерброд, прыгая на одной ноге, а Сесиль налила ей стакан молока, - как снова послышалось тарахтенье автомобиля, подъезжавшего к их крыльцу.

- Наверно, дядя Жан! - воскликнула Эли.

- Кто бы это мог быть? - удивилась Сесиль. - Теперь только пять часов, Для Жана еще слишком рано.

Жан Монзак с женой и детьми поехал в Больё повидаться с приятелем, владельцем булочной, и не мог так скоро вернуться.

Они прислушались. Дверца хлопнула; очевидно, автомобиль остановился у дома, но никто бесцеремонно не распахнул дверей. Значит, приехало не семейство Монзаков…

- Иди посмотри, Эли.

Девочка побежала отворять двери. Но тут же, вся побледнев, вернулась к матери.

- Мадам Бержэ… - прошептала она.

Сесиль пошла навстречу инспектору Попечительства, положив руку на шейку девочки, которая прижалась к ней.

- Мы только что говорили о вас с мадам Делаэ, которая заезжала к нам, чтобы познакомить со своим маленьким Пьером. Помяни волка, а волк уже тут как тут.

- Большого злого волка, - добавила улыбаясь Элиана Бержэ. - Такое впечатление я, по-видимому, произвожу на наших детей… Мне сейчас повстречались на дороге мадам Делаэ с сынишкой. Ребенок стал неузнаваем за те три месяца, которые он у нее живет. Вы видали его? Какой прелестный мальчуган! Меня он просто терпеть не может. Я ведь забрала его у кормилицы и могу, значит, взять и от Делаэ. Ну, пусть он будет счастлив, пусть даже не навещает своей кормилицы.

Я причинила ему такое горе, когда разлучила его с ней, что он не может мне этого простить. Он ни за что не останется у парикмахера, если отец или мать не стоят рядом и не держат его за руку. Ведь его кормилица исчезла в то время, как его подстригали. Я себя спрашиваю, не будет ли он всю жизнь… бояться парикмахеров? Ваша старше, она посмышленее.

- И моя такая же; она тоже вас боится.

- А мы-то делаем все возможное, чтобы наши дети были счастливы, - вздохнула Элиана Бержэ… - Покажись, как ты выглядишь, Элизабетта. Выросла, похорошела! Тебя трудно узнать.

Сказано это было веселым тоном, но девочка ответила ей только слабой улыбкой. И для нее инспекторша по-прежнему оставалась той, которая могла решить ее участь, могла взять отсюда, увезти с собой, заставить покинуть наконец-то обретенную мать и чудесный дом, ставший ее домом. При каждом появлении мадам Бержэ девочка бледнела. Однако Эли знала, что Сесиль вела разговоры с инспекторшей о том, чтобы ее удочерить. Девочку она тогда отсылала в сад или в детскую готовить уроки, и, если Сесиль заходила к ней, Эли шепотом спрашивала: «Она еще не уехала?» - так же, как это делал маленький Пьер.

Сесиль успокаивала ее, целовала, польщенная тем, что девочка так боится Элианы Бержэ, которая может их разлучить.

На этот раз ее отослала сама мадам Бержэ.

- Элизабетта, пойди ненадолго к себе, займись чем-нибудь,- сказала она, - мне нужно поговорить с твоей мамой.

- Иди, родная моя, - добавила Сесиль. - Дойди до фермы и скажи Мари-Луизе, чтобы она с Анеттой подоила коров: я не смогу сегодня прийти. Но только будь вежливой. Я не хочу, чтобы Мари-Луиза имела основания на тебя жаловаться. А когда вернешься, покажешь мадам Бержэ куклу, которую дядя Жан привез тебе из Парижа.

- Мне всегда приходится особо настаивать, чтобы она была вежливой, - пояснила Сесиль, оставшись вдвоем с Элианой Бержэ. Стоя у окна, они смотрели на удалявшуюся девочку, которая махала им рукой.- Иногда она бывает очень дерзка…

- Как в первое время и все наши дети, когда им улыбнется счастье. Вы же понимаете, что ее кормилица в своей деревушке не могла научить ее вежливости. Старуха в этом деле была не очень-то сведуща.

- Вы платите такие гроши семьям, которые берут на воспитание ваших питомцев, что, наверно, находится мало охотников. Вспоминаю эту ферму, куда я с тетей ездила за девочкой. Там было так бедно и неопрятно!

- Возможно. Мы, конечно, платим слишком мало, нужно было бы удвоить назначенные для этого суммы. А детям все же совсем не плохо живется у крестьян, - они относятся к ним, как к своим. У нас больше предложений, чем детей, которых нужно разместить.

- Это указывает, насколько велика нужда у наших крестьян, - заметила Сесиль. - Такая смехотворная сумма имеет для них значение, потому что это наличные деньги. Крестьяне относятся к своим питомцам, как к собственным детям, я это знаю. Но они их плохо кормят, потому что сами плохо едят. В результате вам приходится отправлять ваших ребят в санатории и платить за них очень дорого. Деньги, которые расходуются на детей, когда они больны, было бы гораздо разумнее употребить на уход и питание, когда они здоровы. Да садитесь же, пожалуйста, - добавила Сесиль, закрывая окно, - вы хотели мне что-то сказать.

Элиана Бержэ тяжело опустилась на стул, словно несла на себе большой груз; она положила толстый кожаный портфель на стол и спросила:

- Ну, что вы скажете относительно Элизабетты? Улучшился ли ее характер? Вы жаловались мне, что вам с ней приходится трудно.

- Да, воспитывать ее подчас дело нелегкое, - призналась Сесиль, - но иногда она бывает таким славным ребенком, ну, я и воспряну духом и надеюсь, что с помощью моей тети, мадам Виньоль, которую Эли очень любит, я сделаю из нее искреннюю и хорошо воспитанную девочку. Она умна и многое понимает.

- Слишком многое.

- Да, вы правы… В первое время я часто ее спрашивала: «Когда же тебе будет семь лет? Ты говоришь, как будто тебе тридцать». Теперь ей девять, она молодеет,- с улыбкой сказала Сесиль и сама стала совсем молоденькой.

- Ее все еще интересуют только разговоры взрослых?

- Она охотно играет с детьми, особенно с маленькими, но предпочитает общество взрослых.

- Все еще так же лжет?

- Нет, теперь меньше; надеюсь, что она исправится. Впрочем, все, или почти все, дети лгут, чтобы оправдаться, особенно дети без отца и матери.

- Вы все еще хотите ее удочерить?

- Да, думаю… Несмотря на ее недостатки, я очень к ней привязалась.

- Не очень-то привязывайтесь к ней…

Сесиль с удивлением посмотрела на Элиану Бержэ, которая продолжала:

- … Вот если бы я от вас услышала, что вы отказываетесь от нее, что не можете к ней привязаться, тогда было бы другое дело, тогда я могла бы промолчать, теперь же приходится сообщить вам то, что я узнала.

- Сообщить то, что узнали? - Сесиль испуганно посмотрела на мадам Бержэ.

Сердце Элианы сильно билось, но отступать уже было нельзя.

- Помните ли вы, мадам Монзак, тот день, когда вы сказали мне: «Я ничего не хочу знать о происхождении ребенка; я только должна быть уверена, что отец ее не немец». И вы просили меня навести справки.

- Да… я об этом просила, ну и что… что вы хотите сказать?

- Что отец… именно немец.

- Не может быть! Как вы это узнали?

- Совершенно случайно. Я отвозила одного воспитанника в профилактический диспансер, в далекую провинцию. Называть ее я вам не стану. И вдруг на одном перекрестке я увидела на столбе название деревни, которое показалось мне знакомым. В этой деревне прежде жила мать Элизабетты. Вам ведь известно - я этого от вас не скрывала, - что мать ее была женой военнопленного, которая, подобно многим, прижила во время войны ребенка. Имя матери я знала и решила остановиться в этой деревушке на обратном пути, когда буду одна. Возможно, что мне вовсе не следовало за это браться, - она смущенно улыбнулась, словно извиняясь.-В таких случаях очень трудно знать, правильно ли ты поступаешь, или нет. Я подумала о вас, о том, что вы мне говорили, вспомнила, что вы еще не удочерили девочку, и решилась. А если вдруг я узнаю то, чего вы опасались…

Когда я навела справки, я так же была потрясена, как и вы сейчас. К несчастью, сомневаться не приходится. Мать ребенка была близка с немецким офицером, который поселился у нее в доме. Она этого не скрывала, наоборот, разъезжала с ним в его машине, обедала с ним в ресторанах в соседнем большом городе. Она освободилась от двух старших детей, поручив их своей матери. Отец нашел их там, когда вернулся из Германии. Третьего же она отдала нам. На родине ее теперь нет. Возможно, что она последовала за своим офицером во время беспорядочного бегства на Восток. Может быть, она где-нибудь во Франции. Во всяком случае никто в деревне не слышал о ней. Говорят, что она была очень красива… Ну, вот и всё… Я… я очень сожалею. Как вы побледнели! Не сердитесь на меня!..

Сообразив, что Сесиль Монзак нуждается в поддержке, она добавила:

- А мадам Виньоль сейчас не у вас? Я хотела бы поговорить и с ней.

- Нет, она уехала на неделю в Тулузу - повидаться со своими детьми, которые возвращаются в Марокко.

- Как жаль!. . Я знаю, что ваш муж погиб в концлагере, знаю, сколько он выстрадал. Такие вещи простить нельзя. Нелегко, конечно, будет для вас принять решение относительно девочки, но боюсь, что она возбудит в вас отвращение.

- Отвращение? - повторила изумленная Сесиль.- Ах да, отвращение. В самом деле…

Казалось, она с трудом понимает то, что сейчас произошло.

- Я подумаю, я вам напишу…

Мадам Бержэ встала. У нее были худые пальцы с узловатыми суставами и энергичное лицо. Не напрасно ли она разрушила две жизни, - спросила она себя. В эту минуту именно она внушала отвращение Сесили.

Молодая женщина проводила Элиану Бержэ до машины. Когда автомобиль, наконец, тронулся с места и Сесиль осталась одна, она осознала то, что произошло, и в изнеможении оперлась на только что закрывшуюся дверь.

Эли, выбежав из детской с куклой в руках, крикнула: - Она уехала? Ты велела, мамочка, показать ей мою куклу. Что с тобой? Ты плачешь? Что она тебе сделала? Не хочу ее больше видеть, она злая. - Эли ногой ударила в дверь. Слышно было, как автомобиль, набирая скорость, удалялся.

- Ты плачешь, потому что она хочет взять меня обратно? - спросила, волнуясь, девочка. - Она тебе что-то сказала? Я не хочу уезжать отсюда, я хочу оста-ться с тобой. Мамочка, не отдавай меня, - я ведь твоя дочурка!

- Оставь меня, - сказала Сесиль, направляясь на кухню, - оставь; у меня болит голова. Ты же знаешь, что я не люблю, когда ты так липнешь ко мне. Побудь спокойно у себя в детской или в саду.

Ребенок в отчаянии цеплялся за мать, но та, будучи не в силах страдать за двоих, старалась от нее избавиться.

Подъехал еще автомобиль. Сильно хлопнули входные двери. Вошел чем-то озабоченный Жан Монзак; он нес мешок с орехами, который с грохотом свалил внизу на лестнице, потом, заглянув на кухню, увидел Сесиль, которая сидела, закрыв лицо руками. Он снова вышел на крыльцо, чтобы принять пакеты от сидевших еще в машине жены и детей. Когда он вернулся в коридор, кухонная дверь была закрыта. За этой дверью мать и дочь мечтали лишь об одном, чтобы их оставили в покое.

Семейство Монзаков поднялось к себе во второй этаж, который они занимали во время каникул. Поль, сын Жана Монзака, тут же начал прыгать со ступеньки на ступеньку, а его сестренка Мими вопила благим матом, чтобы он перестал ее толкать, не то она свалится с лестницы.

 

ГЛАВА III

- Что-то случилось у них внизу. Сесиль совсем убита, а Эли вся в слезах, - сказал Жан Монзак жене.

- Наверно, девчонка опять что-нибудь натворила. Не вмешивайся, пожалуйста.

- Пойду посмотреть, в чем дело. А вы оставайтесь здесь, - приказал он детям, которые собрались последовать за ним.

Эли сидела на последней ступеньке лестницы. Мать велела ей поиграть в саду, но девочка не в силах была двинуться с места.

- Где мама? - спросил ее Монзак.

- На кухне. Она плачет. Это та женщина… Не хочу, чтобы она сюда приезжала.,

- Какая женщина?

- Мадам Бержэ, инспекторша.

Заинтригованный Жан Монзак постучался, потом приоткрыл дверь в кухню. Сесиль заметила, что Эли сидит на лестнице.

- Почему ты здесь, а не в саду? Вон идет Поль, он поиграет с тобой. Отправляйтесь оба на воздух. Входите, Жан.

Когда Поль проходил мимо нее, Эли подставила ему ножку, и он чуть не упал.

- Твое счастье, что я завтра уезжаю, - пригрозил он девочке, - иначе твоим ушам бы не поздоровилось.-

Поль часто грозил ребенку расправой, но никогда не решался прибегнуть к ней, - ему исполнилось уже шестнадцать лет, он был ростом со взрослого мужчину, да и добряк по натуре.

Малютка Мими тоже спускалась, с трудом переставляя свои толстые ножки; одной рукой она держалась за перила, в другой у нее было большое яблоко. Увидев Эли, она завизжала от радости, и вскоре все трое исчезли из виду.

Сесиль заперлась с деверем на кухне. В смятении она поведала ему все, что произошло, и тут же об этом пожалела.

- Жан, то, что я вам сказала, должно остаться между нами, - просила она, прекрасно понимая, что у того не хватит характера скрыть такое сенсационное сообщение от жены и что, поднявшись к себе, он первым делом все ей передаст.

* * *

Сесиль, как обычно, рано уложила Эли спать. Детская примыкала к ее спальне. Она была квадратная, с наглухо затянутыми на ночь портьерами, и создавала впечатление безопасности и уюта, а мебель говорила о том, что обставлена детская любовно.

Сесиль смотрела на Эли, когда та снимала платье и белье и надевала на себя ночную рубашку в цветочках.

«Сказать мне такую вещь через два года! Два года моей и Розиной любви! Два года, отданные, чтобы овладеть сердцем маленького дичка, который в конце концов привязался к нам и позабыл драму своей жизни».

Минуты, когда Эли укладывалась спать, были полны нежности; девочка требовала, чтобы мать поцеловала ее и крепко прижала к себе, прежде чем заправит одеяло. Эли целовала фотографию Поля Монзака, «нашего папы», которая стояла подле ее кровати, как бы охраняя ребенка.

Сесиль не могла решиться отменить этот вечерний ритуал. С мукой в душе она приняла в нем участие, стараясь отогнать грызущие ее мысли, отложить принятие решения. Она подождет Розу. Роза научит, как ей поступить. Роза ведь лучше, мудрее, чем она, Сесиль, нередко такая невыдержанная и резкая, что самой себе не доверяла.

- Я не попрощалась с дядей Жаном, ни с тетей, ни с Полем, ни с Мими, - пробормотала Эли, засыпая.

- Ничего, ничего, спи, - сказала мать, боясь, чтобы Монзаки, преисполненные негодования, не стали обращаться с ребенком, как с преступником. - Ты увидишь их утром, перед отъездом.

Когда Эли заснула, Сесиль поднялась наверх. Жан Монзак продал старшему брату, после смерти их родителей, свою часть большого дома и имения, чтобы приобрести себе квартиру в Париже. Он работал в одной из контор Ситроена и, хотя зарабатывал неплохо, всегда немного завидовал положению брата. Нельзя сказать, чтобы он не сочувствовал тем, кого постигало несчастье,- узнав об аресте Поля и одновременно о смерти матери Сесиль, он немедленно перебрался через оккупационную линию, чтобы прийти на помощь своей невестке. Сесиль никогда этого не забывала, так же как и те страшные дни весною 45-го года, которые она провела вместе с ним в ожидании возвращения Поля. После войны она предложила Жану приезжать каждое лето на каникулы в дом его родителей и отвела ему второй этаж.

Молодая женщина нехотя поднималась по лестнице, уже заранее взволнованная тем, что услышит. Рассказал ли Жан своей Иветте то, что невестка доверила ему в минуту слабости? Сесиль хотела еще сегодня вечером попрощаться с семейством Монзак, надеясь, что они уедут на рассвете, не тревожа ее. Путь ведь дальний до Парижа!

- Садитесь, Сесиль, - сказала Иветта, предлагая ей стул. Ее сострадательный тон говорил о том, что муж ей все рассказал. К тому же, чтобы у Сесиль не было никаких сомнений, Иветта добавила:

- Жан мне сказал относительно девочки… Для вас это тяжелый удар, вы бледны и постарели на десять лет.

- Безусловно серьезный удар, - подтвердил Жан Монзак.

- И не такие я переносила в жизни, - ответила Сесиль, которую раздражало их участие.

- Она могла бы вас предупредить раньше, могла навести справки два года тому назад, когда вы об этом ее просили.

- Да, конечно.

- Теперь я ничему не удивляюсь, - заметила Иветта.- У Элизабетты все недостатки; она лгунья, воровка…- Изумление, выразившееся на лице Сесиль, заставило ее пояснить: - Вы же сами мне говорили, что у вас пропадали мелкие вещицы и что вас это очень огорчало. Во всяком случае, если она и не воровка, она груба, непослушна, ленива, беспорядочна…

- Ты преувеличиваешь, - перебил ее Жан. - Это ведь ребенок. Все дети, даже твои собственные, имеют недостатки; только ты на это закрываешь глаза.

Иветта пожала плечами:

- Спроси у своего сына; что он о ней скажет?

- Она большая надоеда, - признался Поль, - но в конце концов это ведь малышка.

- Ну, хорошо, попрощайся с тетей, Пополь, и иди спать.

Юноша встал из-за стола, выпрямился и заявил:

- Меня зовут Поль, и мне шестнадцать лет.

Подойдя к тетке, он поцеловал ее, и Сесиль с удовольствием увидела совсем близко от себя карие глаза мальчика, казавшиеся ей самыми прекрасными в мире,- такие же глаза были у человека, которого она любила. Сесиль предпочитала этого большого мальчика, которого, как и его дядю, звали Полем Монзак, маленькой избалованной Мими.

Посвящен ли Поль тоже в секрет? Встать на защиту ребенка, которому грозит беда, было для него характерно. Он не задал ни одного вопроса; ведь многие дети предпочитают сами уяснить себе то, что творится вокруг, не обращаясь с вопросами к взрослым. Сесиль показалось, что племянник поцеловал ее более горячо, чем обычно. Правда, они расставались на целый год.

- Ну, а как твой товарищ Жорж, сын булочника,- думает он вернуться в лицей или нет?

- Он вернется в лицей только из-за своей матери. Он хочет сдать в этом году вторую сессию экзаменов на бакалавра, потом возвратиться в Больё и стать булочником, как его отец. Жорж находит, что это прекрасная профессия. Признаюсь, я не понимаю, как это он, такой умный парень, наш первый ученик, хочет быть рабочим и заниматься физическим трудом, когда мог бы стать инженером или врачом, - одним словом, избрать себе интеллигентную профессию

- А почему бы и нет? - заметила Сесиль. - Роза утверждает, что таковы будут люди будущего. Настанет время, когда прохождение полного учебного курса до семнадцати - восемнадцати лет будет обязательно для всех. Тогда у нас появится новый человек - интеллигент и вместе с тем рабочий или крестьянин. Ты себе это представляешь, Поль?

Юноша, которого вопрос этот живо интересовал, присел на краешек стула, чтобы побеседовать с теткой.

- Ну а ты, к примеру, тетя, ты преподаватель и имеешь поместье, ферму; ты бы отказалась от своей профессии, чтобы заниматься только землей и скотом, чтобы стать крестьянкой?

- Если бы Роза не повторяла мне ежедневно, что преподавание самая священная профессия, что я прирожденный педагог, может быть, я так бы и поступила. Я люблю землю и, как твой друг, Жорж-булочник, продолжала бы дело своего отца-крестьянина…

- Но ты все-таки так не поступаешь. Тетя Роза находит, что это очень хорошо для других, но не для тебя. Ты сама видишь, - ее рассуждения не без изъяна. Жаль, что я не могу поговорить с ней об этом… Но все же я не согласен с моим товарищем.

Сесиль, понимавшая, что ее племянник этой беседой хочет отвлечь ее от горьких мыслей, улыбалась неуступчивости и честолюбию шестнадцатилетнего Поля.

- Иди-ка, Поль, спать, - настаивала Иветта, которую раздражал этот разговор. - Завтра мы едем в шесть часов. Пойду уложу Мими,- она засыпает, сидя на стуле.

- Я хочу мою Эличку, - пролепетала малышка, пухленькая блондиночка, с голубыми, как у матери, глазами.

- Оставь твою Эли, - сказала с неудовольствием Иветта. - Эли уже спит. Ты ее увидишь завтра утром… Идем, Сесиль; я буду ее укладывать.

«Опять укладывать ребенка», - подумала Сесиль, следуя за невесткой в спальню, где рядом с кроватью родителей была поставлена детская кроватка. Здесь не девочка, изголодавшаяся по долгожданной ласке, требовала, чтобы ее ласкали, когда она засыпает, здесь к этому стремилась сама мать. Иветта, казалось, оказывает особую милость, приглашая Сесиль насладиться прелестным зрелищем - своей трехлетней дочуркой, которая в полудреме обнимала шею матери и ждала ее поцелуев. Мими была очень избалованным ребенком и засыпала, только держа руку матери, и мать, у которой дела было выше головы в связи с завтрашним отъездом, сидела возле дочки, не смея пошевельнуться, и вся сияла от счастья.

- Ну разве она не прелесть? - сказала Иветта, любуясь дочкой, которая, прежде чем уснуть, с увлечением сосала большой палец. - Вместо того, чтобы удочерить ту противную Эли, вы бы больше интересовались Полем и Мими.

- Я интересуюсь и Полем, и Мими, я люблю их, но все же это не мои дети, а ваши. Я вижу их один месяц в году.

- Вы могли бы видеть их чаще. Теперь, раз у вас больше не будет этой девчонки, почему бы вам не приехать на рождественские каникулы в Париж? Я люблю семейные праздники, они так трогательны.

«Странно, - подумала Сесиль, - когда Иветта говорит о семейных праздниках, мне хочется бежать от них за тридевять земель. И по какому праву решает она, что мне следует делать! Очень уж быстро освободили они меня от Эли. Правда, Иветта всегда опасалась, что усыновление девочки нанесет материальный ущерб ее детям. До чего противно, когда на тебя смотрят, как на богатую тетку, от которой ждут наследства, а тебе нет еще тридцати лет!»

Она не ответила невестке и вопросительно взглянула на Жана Монзака, который молча стоял на пороге с трубкой в зубах, тоже желая присутствовать при отходе ко сну Мими.

У Жана Монзака было кое-что общее с братом, хотя наружностью он на него не походил. Сесиль, наблюдая за ним, нередко улавливала в интонациях, жестах, выражении лица что-то, напоминающее ей Поля. У младшего были более темные волосы, он был выше ростом, стройнее и элегантнее; последнему Сесиль никакого значения не придавала, она не была наблюдательна. Нередко она бывала озадачена голосом Жана. Казалось, это говорил Поль, как будто Поль жил в своем брате.

- Она уснула? - спросил отец.

- Уснула.

- В самом деле, Сесиль, почему бы вам не приехать на рождество? - настаивал Жан Монзак, закрывая дверь спальни. - Вы, наверно, тоскуете по большому городу?

- Вовсе нет. Вы ведь знаете, что я провинциалка; скажу больше, - крестьянка. Мне совсем не нужен Париж. В нем мне слишком многое напоминает о самых горьких часах моей жизни, которые мы пережили вместе с вами, Жан. Это не значит, что я не проведу с удовольствием у вас несколько дней. Все будет зависеть от того, что я решу… относительно девочки.

- Какие тут могут быть сомнения! - воскликнула Иветта. - Вы же не можете воспитывать, как свою дочь, дочку немецкого офицера, одного из мучителей вашего мужа.

Сесиль побледнела; глаза ее наполнились слезами, но она взяла себя в руки.

- Разве ребенок отвечает за это? - проговорила она, но недостаточно твердым голосом.

- Мать ее изменила мужу, когда тот был в плену, - сказал Жан Монзак поучительным тоном, - и с кем? С немецким офицером, несомненно гитлеровцем. В довершение эта почтенная особа бросила ребенка. Многие недостатки Элизабетты объясняются тем, что она происходит от такой матери и от отца, который может быть только врагом.

Сесиль все это знала сама, но ей было неприятно, что Жан Монзак, рассуждая так хладнокровно, ей это показал.

- Извините меня, - сказала она, - я пойду лягу; я не говорю, - спать, потому что вряд ли смогу сегодня уснуть.

- Не стоит так огорчаться, - утешала ее Иветта. - В общем даже хорошо, что Эли такой трудный ребенок; вам проще с ней расстаться. - И затем любезно добавила:- Вы возьмете к себе другую девочку.

- Никогда! - воскликнула Сесиль, вся вспыхнув от внезапно охватившего ее гнева.

Жан Монзак спустился с ней в нижний этаж. Сесиль подумала, что он хочет ее ободрить, и, хотя была тронута этим, но наперёд чувствовала себя неловко. Но ее деверь ограничился тем, что взял наверх корзину яблок, которые собрала для него невестка. Он не решился давать ей советы, думая, что она, вероятно, и не пожелает следовать им. Жан Монзак рассчитывал на здравый смысл и на душу Сесиль; они должны были привести ее к тому решению, которое для него лично сомнений не вызывало.

Когда Сесиль осталась одна в столовой, где она принимала мадам Бержэ, у нее сжалось сердце при воспоминании об ударе, нанесенном ей сегодня. Она горячо пожалела о том, что сейчас, в эту тяжелую минуту, она одна. К счастью, Роза скоро вернется. Роза всегда знала, как следовало поступить.

 

ГЛАВА IV

Прежде чем лечь, Сесиль вошла в комнату Эли, зажгла ночник и несколько минут постояла у ее изголовья, глядя на уснувшую девочку. Сесиль казалась себе чуть ли не преступницей, замышляя удалить из своего дома ничего не подозревавшего ребенка. Что станет с Эли, если она откажется от нее? В течение двух лет Роза и Сесиль неустанно трудились над тем, чтобы приучить ее к опрятности, воспитать чистосердечие и вежливость, а также интерес к знаниям. Многого они уже добились. А теперь, если девочка вернется к старой крестьянке, у которой она воспитывалась до семилетнего возраста, все усилия пропадут даром.

Если Эли не захочет заниматься в школе, не захочет научиться какому-нибудь ремеслу, она с четырнадцати лет станет поденщицей на ферме или нянькой. Какая девушка выпорхнет из этой куколки с прекрасными глазами? Какие инстинкты, сейчас укрощенные, возьмут потом верх? Что будет с нею, когда она станет хозяйкой своей судьбы?

«В конце концов, что мне до этого, - подумала Сесиль.- Дочь какой-то дряни и немца. Бесспорно нациста!..» «Бедная Эли!» - прошептала она, удерживаясь, чтобы не наклониться и не коснуться по привычке губами белого лба девочки, оттененного темными короткими волосами, которые еще слегка кудрявились и падали с особой мягкостью, как у маленьких детей.

Девочка повернулась лицом к Сесили, - она все еще спала; ресницы бахромкой ложились на щеки; она протянула руку к матери, словно желая привлечь ее к себе.

Сесиль отпрянула.

Элиана Бержэ выбрала для нее Элизабетту среди других девочек, родившихся в 43-м году, потому что она находила ее хорошенькой и считала неглупой и сердечной.

Хорошенькая? Хорошенькой она еще не была, но бесспорно станет худенькой высокой девушкой, с широко расставленными глазами и прекрасным цветом лица, с правильно очерченным ртом и безукоризненными зу-бами. Ошибалась ли Элиана Бержэ, считая ее сердечной? Сесиль еще не могла на это ответить. Эли была очень неустойчивой натурой; требовалась крепкая рука, чтобы руководить ею. Воспитывать такую девочку было трудной задачей. Даже Роза, с ее добротой и талантом педагога, не всегда добивалась послушания от горделивой Эли.

Стеля себе на ночь постель, Сесиль нашла под подушкой записку. Такие записки она часто находила у себя в постели или под салфеткой на столе. Девочка таким способом извинялась за дерзость или ложь и горячо обещала исправиться. Сесиль раскрыла записочку и прочла:

«Мамочка, я люблю тебя, и ты меня любишь; я тебя целую, и ты меня целуешь; если ты плачешь, и я плачу; не слушай эту злую женщину. Оставь у себя твою маленькую Эли».

Орфография весьма хромала, - в каждом слове была какая-нибудь смешная ошибка. Однако эта наивная жалоба ребенка не вызвала даже улыбки у расстроенной матери.

Ночью ее долго терзала бессонница; когда же, наконец, она задремала, ее разбудила Эли. Девочка, бледная, в длинной ночной рубашке, стояла возле ее кровати.

- Мамочка, - прошептал ребенок, - я боюсь. Позволь мне лечь рядом с тобою; мне снился страшный сон. Позволь, мамочка.

Обычно Сесиль была противницей такого рода сцен, но сегодня она сама была так сильно потрясена и понимала, что девочка, которая застала ее в слезах после отъезда Элианы Бержэ, очень встревожилась.

- Успокойся, - сказала Сесиль, - ложись.

Девочка, дрожа всем телом, легла подле нее.

- Такой страшный сон!..

Ребенок крепко прижался к матери. Сесиль, хотя и была очень раздражена, все же старалась утешить девочку.

Когда Эли уснула, Сесиль вдруг почувствовала к этому детскому тельцу, которое она согрела и успокоила, какую-то гадливость. Она освободилась от объятий ребенка и собралась перенести Эли в детскую, пытаясь найти мотивы, чтобы себя оправдать. Если Жан Монзак вместо шести часов, как обычно, уедет в восемь и перед отъездом постучится к ней с Иветтой, сумеет ли она притвориться спящей? Они могут войти к ней, увидят Эли у нее в постели, и это покажется им не только слабостью, а предательством.

Боясь потревожить сон ребенка, она на руках перенесла Эли в детскую, положила на кровать, заправила одеяло, и сделала все это так осторожно, что девочка не проснулась.

Остаток ночи Сесиль провела без сна, думая о Поле, о своем горячо любимом муже, которого она, после семи лет вдовства, все еще горько оплакивала, и спрашивала себя, что бы он посоветовал ей сделать с этой девочкой. Поль был справедлив и добр.

* * *

На следующее утро, когда сборы были окончены, багаж размещен и дети готовы к отъезду, уже пробило восемь часов. Чего Сесиль опасалась, то и произошло. К ней постучались. Она быстро встала, закрыла дверь в детскую, легла опять в постель и предложила войти.

Монзаки всем семейством пришли проститься. Поль, слегка конфузясь, не решался войти в комнату. Когда его родители с Мими удалились, он оперся о косяк открытой двери и сказал:

- Только, тетечка, обязательно приезжай на рождество. Ты останешься довольна: мы вдвоем походим по городу; я тебя познакомлю с моими товарищами, мы с тобой поговорим по душам - (Поль очень любил такие разговоры). К Сесили, преподавателю математики, он был проникнут восхищением, как это часто бывает с учеником перед экзаменами, у которого математика слабое место. Поль не сомневался, что произведет сильнейшее впечатление на своих товарищей такой теткой.

- Передай от меня привет Эли; я не хочу ее будить,- и потом спросил, смутившись, что был в курсе дела: - Ты ее, конечно, привезешь с собой.

- Посмотрим, - с улыбкой ответила Сесиль, догадываясь, что сердце мальчика полно сочувствия.

Поль поцеловал тетку и убежал. Машина у крыльца тарахтела. Сесиль набросила халат и подошла к окну. К ней присоединилась Элизабетта, которая только сейчас проснулась.

- Они уезжают! - воскликнула девочка.- Мамочка, скорее открой окно, чтобы я могла попрощаться с ними.

- До свиданья, до свиданья! - кричали Монзаки, махая рукой на прощанье, в то время как автомобиль трогался с места. - Ждем на рождество в Париж! Обязательно!

- На рождество, на рождество! В Париж!- прыгая, кричала сияющая Эли. - Мама! Они нас пригласили на рождество! Как я рада! Мне так хочется поехать в Париж! Какое счастье, мама! Какое счастье!

Сесиль пришла даже в замешательство, видя радость Эли.

- Не строй лучше себе иллюзий, моя милая, - нет никакой уверенности, что мы сможем поехать в Париж.

- Ты меня назвала «моя милая», совсем как школьная учительница; разве ты на меня сердишься?

- Нисколько, но иди за своими туфлями, не то еще простудишься.

Девочка начала вихрем кружиться по комнате, напевая: «На рождество, на рождество в Париж!»

- Достань свои туфли; слышишь, Элизабетта?

- Хорошо, мамочка. - Эли продолжала танцевать и испускать радостные крики.

Сесиль еще дважды повторила: «Надень туфли» - и в конце концов рассердилась:

- Стоит мне только сказать, чтобы ты надела туфли, принесла мне книгу или папиросы, или накрыла на стол, как ты готова сделать все, что угодно, но только не то, о чем я тебя прошу.

Наконец девочка послушалась и пошла за ночными туфлями в детскую.

Она продолжала строить планы рождественской поездки, болтала о платьях, которые возьмет с собой, а подарках, которые купит вместе с матерью для своего двоюродного брата и сестрички.

- А ты знаешь, кто вернется через два дня? - спросила Сесиль, стараясь отвлечь девочку.

- Тетя Роза. Она вместе с нами поедет в Париж?

- Конечно! Если мы поедем, то и она поедет. Хотела бы я знать, что ей сказал глазной врач, - добавила Сесиль, желая этим объяснить отсутствие у нее энтузиазма.

Но ни любимая тетя Роза, ни то, что ей сказал врач, не могли в это утро заинтересовать Эли. Она была полна мыслями о поездке в Париж.

 

ГЛАВА V

Это воскресенье, еще более тоскливое из-за отъезда родственников, воскресенье без почты, без новостей от Розы, которое предстояло провести вдвоем с Эли, ничего хорошего Сесили не сулило. Она чувствовала, что у нее лопается терпение, что она способна на несправедливость, даже на грубость, если только девочка, помогая ей или исполняя ее поручения, будет, как обычно, строить недовольные мины. После отъезда Монзаков в доме наступила тишина. Работы было по горло. Во втором этаже царил беспорядок, вызванный поспешностью отъезда. Иветта извинилась за оставленный в комнатах хаос. Это повторялось, правда, из года в год.

Эли, чувствуя своим острым ребячьим чутьем, что ей грозит какая-то беда, была послушна и кротка. Она предложила помочь матери в уборке верхних комнат и тем самым ускорить работу поденщицы, которая должна была прийти на следующий день.

- Когда тетя Роза приедет, весь дом будет блестеть, как стеклышко! - воскликнула Эли. Девочка достаточно изучила мать; она знала: ничто не доставляет ей такого удовольствия, как знаки внимания к Розе.

Сесиль, ничего не делавшая наполовину, с азартом принялась за уборку. Эли помогала ей. Они снимали с постелей белье, когда раздался телефонный звонок. Обе бегом спустились вниз, понимая, что это звонит тетя Роза.

Сначала в аппарате слышалось только: «Вызывает Тулуза, отвечает Больё номер шесть». Связь устанавливалась с трудом. Наконец раздался голос Розы.

- Это ты, Силетта? Ты здорова? Как Эли?

- Прекрасно. А ты, Роза?

- Неплохо. Жан уехал?

- Сегодня утром.

- Ничего не случилось?

- Нет, все в порядке. Когда ты приедешь? Мы без тебя соскучились.

- В среду днем. Утром я буду у врача. Нашла оказию для обратного пути. Один человек, твой хороший знакомый, едет в Брив.

- Мой хороший знакомый?

- Франсис. Твой школьный товарищ Франсис Вернь, он открывает аптеку в Бриве.

- Франсис? Скажите на милость!

- Это по-видимому не вызывает у тебя восторга!

- Нет, почему? Наоборот… Я давно его не видела. Если у него хорошая машина, - отчего же тебе ею не воспользоваться?

- Как будто неплохая. Мы приедем в среду в пять часов. Ты будешь дома?

- Буду. Дети твои уехали?

- Сегодня утром. Погода им очень благоприятствует. Как ведет себя Эли?

- Прекрасно. Мы вместе убираем комнаты. Я ей передаю трубку.

- Здравствуй, тетя Роза. Знаешь, мадам Бержэ, инспекторша, приезжала вчера. Мама потом плакала.

Девочка посмотрела на мать.

Сесиль вырвала у нее трубку, стараясь продолжить разговор, но безуспешно.

Все ее «Алло! Алло!» остались без ответа. Взбешенная, она накинулась на ребенка:

- Зачем ты ей это сказала? Как ты смеешь ее мучить? - и прежде чем смогла подавить в себе раздражение, дала пощечину девочке. Эли заплакала, держа руку на горевшем ухе.

Сесиль продолжала говорить, словно оправдывая себя.

- Ах ты, злючка! Ты думаешь, что Роза недостаточно страдает из-за своей невестки, которая отняла у нее любовь сына и лишает внучат? А то, что ей грозит потеря зрения! Злюка ты, злюка!

- Но я же не знала, - жалобно пробормотала Эли.

Сесиль редко верила в искреннее раскаяние девочки; зачастую все ее уверения были лишь притворством.

- Потерять зрение - значит, стать слепой? - спросила Эли.

- Именно так. Вот видишь… - голос Сесили дрогнул; ей самой захотелось плакать при мысли о том, что Роза может лишиться зрения.

- Я не хочу, чтоб тетя Роза ослепла! - воскликнула Эли. - И если она все-таки ослепнет, я все время буду заботиться о ней.

- Что ты будешь для нее делать?

- Она положит руку мне на плечо или на голову, и я буду ее водить, как собачка. Я буду читать ей книги и газеты. Что еще надо делать? Скажи.

- Еще очень многое, девочка, - и, наклонясь к Эли, прижав свою щеку к ее мокрой щечке, Сесиль спросила:- Тебе было больно? Немножко? Ну, так не будем больше говорить об этом. - Она уже готова была поцеловать Эли, чтобы загладить свою резкость, и вдруг вспомнила… у нее сжалось сердце, и она ее не поцеловала.

- Пойдем кончать нашу работу, - сказала Сесиль, - а после обеда я укорочу тебе новый передник для школы, а ты пойдешь поиграть с Тоньо. Договорились?

- Лучше я останусь с тобой, - попросила девочка, которая была настолько не злопамятна, что Сесиль, раздраженная этой чертой, иногда говорила Розе: «Не понимаю я такой характер; ей дают пощечину - и через пять минут она как ни в чем не бывало. Если бы ты меня хоть раз ударила, когда я была ребенком, я бы не могла тебя любить».

«Никакого самолюбия!» - подумала Сесиль. Но снова почувствовала жалость к Бабетте, взяла ее за руку, и они вместе поднялись наверх и принялись за работу.

Во время уборки Сесиль часто смотрела на девочку.

Личико Эли, разгоревшееся от усилий, выражало столько доброты, ямочка на подбородке, которая появлялась лишь изредка, делала ее такой прелестной, что Сесиль почувствовала досаду. Теперь, когда им предстояло расстаться, она увидела, что Эли прехорошенькая, и поверила в ее любящее сердечко.

- Почему ты не всегда такая славная?

- Не знаю, но я не виновата.

- Не виновата? - повторила Сесиль, задумавшись над этими словами. - Все-таки попытайся исправиться, когда замечаешь, что ты ведешь себя не так, как следует. Ты должна перестать лгать, прилежнее учиться, думая о своем будущем. Ну кем же ты хочешь стать?

- Как ты, мамочка. - Эли влезла на матрац, поцеловала мать, говоря: - Мамочка моя! - Потом добавила:- А кто это Франсис, который привезет тетю Розу в своем автомобиле? Ты мне никогда о нем не рассказывала.

- Действительно, я допустила такую оплошность, - ответила Сесиль, которую позабавила претензия девочки.

- Кто он, друг папы?

- Один из его учеников. Мой друг детства, с которым я не виделась уже три года.

- А ты не рада его приезду?

- Я? Ну да, конечно… - Сесиль прервала внезапно работу, пристально посмотрела в окно и проговорила: - Ах, эта Роза! Только она может такое придумать!..

 

ГЛАВА VI

На следующий день начался школьный год. Сесиль на своей маленькой машине «Симка» отправилась по дороге в Больё. Эли побежала в деревенскую школу в Тюдей. Стояла прекрасная летняя погода.

Элизабетта была вся в новом, - в новых сапожках, светло-голубом переднике, в новом джемпере, связанном тетей Розой, и в клетчатой юбочке, купленной мамой. Она и сегодня будет самой хорошенькой и лучше всех одетой из школьниц. Да и раньше, в Жорнаке, она, по правде говоря, ни в чем не терпела нужды. Попечительство о сиротах старалось возможно лучше одевать своих питомцев, чтобы они не отличались от других детей и от этого не страдали.

Тем не менее Эли чувствовала разницу между вещами, которые она по мере надобности получала от мадам Бержэ, и платьями, которые ей шила тетя Роза, джемпером, который она связала. Каждый стежок на юбке, каждая петля вязанья были сделаны именно для нее; и эта юбка, и этот джемпер, сделанные с любовью, не походили ни на какой другой джемпер, ни на какую другую юбку.

Это ее мама, Сесиль Монзак, купила ей сапожки на каучуковой подошве, а также чудесные светло-серые туфли, которые она носила по праздникам, и белые летние сандалии; это мама укоротила ей передник (Сесиль пришлось это сделать самой, хотя она терпеть не могла шить). Мама купила ей голубой непромокаемый плащ и даже подарила новый портфель из настоящей кожи.

Девочка неслась, словно на крыльях, по крутой дороге в школу. Она забыла о своей неприязни к одежде и белью, полученным от мадам Бержэ, которые она еще, донашивала; старалась забыть и о вчерашнем горе, о нависшей над ней угрозе, о которой догадывалась. «Если б мама решила не оставлять меня у себя, - думала Эли, - она не потратила бы на меня столько денег». Бедняжка не хотела признаться себе в том, что новая школьная экипировка была куплена еще на прошлой неделе, когда они с матерью ездили в Брив и сделали там покупки для нового школьного года.

Она с гордостью думала о том, что все называют ее теперь Элизабеттой Монзак, как будто мама уже удочерила ее.

Все же, несмотря на эти успокоительные мысли, тревога поднималась снова в ее душе по мере того, как она сама поднималась по крутой дороге в Тюдей.

Что могла сказать ее матери мадам Бержэ, чтобы вызвать у той слезы? Может быть, инспекторша нашла ее настоящую маму, которая произвела ее на свет?

Ее настоящая мама? Эли читала книжки о похищенных детях, о пропавших детях, которые в конце концов находили свою семью. Семья эта всегда бывала очень богата. Иногда они оказывались даже королевскими детьми, принцами и принцессами, которых в течение многих лет оплакивали их родители-короли. Эли очень бы хотелось вообразить себе, что и с ней случится нечто подобное. Нередко, делая вид, что играет или думает о другом, она прислушивалась к рассказам мадам Бержэ, когда та бывала у них. На попечении мадам Бержэ в их департаменте было пятьсот ребят, и она многое могла рассказать. Однако ее истории совсем не походили на мечты Эли. Что делать! Нужно примириться с пустотой, зияющей в начале ее жизни, жизни ребенка, оставшегося без отца и матери, и стараться найти себе утешение. Она любила свою приемную мать, которую ей посчастливилось обрести. Она была благодарна Сесили за то, что та дала ей отца, «замученного на войне», но ей хотелось бы иметь «живого папу», папу ласкового и любящего.

Она замедлила шаги. Тоньо, обещавший зайти за ней, чтобы вместе отправиться в школу, не пришел.

Но вот он бежит по проселочной дороге, чтобы ее нагнать. Эли предпочла бы, чтобы Тоньо был побогаче, но так как он был красивым парнишкой и учился лучше ее, Эли восхищалась его умом и живостью; к тому же он дружил с ней, поэтому она его любила. Она даже устраивала ему сцены, если он оказывал слишком много внимания другой девочке. Чтобы нравиться ему, чтобы Тоньо не называл ее «противной девчонкой», она старалась при нем быть вежливой и кроткой.

Тоньо носил новые башмаки на деревянной подошве, которые сильно стучали. Из-под темно-серого передника выпущен был белый воротничок рубашки. Лицо его во время каникул сильно загорело, а черные глаза сверкали.

- Я думал, что опоздаю, - сказал Тоньо, отдышавшись.- Бланшетта ни за что не хотела выйти из клевера. Ну и замучился же я с этой проклятой коровой!

День Тоньо начинался очень рано, - на рассвете он выгонял коров в поле. Жозе Гонзалес, его отец, был работником на ферме в имении Сесили.

- Ну а ты, ты тоже хороша, - добавил он, - обещала прийти поиграть со мной на лугу и не пришла..» Я тебя прождал весь вечер.

- Я оставалась с мамой. Дядя, тетя и мои кузены вчера утром уехали. Нам пришлось за ними все прибрать, у нас было много работы.

- Бедняжка! Наверно, очень измучилась!

Эли посмотрела на него недружелюбно. Он, конечно, смеялся над ней. Мальчик не выносил, когда Элизабетта утверждала, что помогает по хозяйству, - ведь ее мама, мадам Монзак, была богата, и мать Тоньо, Мария, каждое утро приходила в «ля Трамблэ» для домашней работы. Вот Тоньо - тот имел право говорить, что он трудится, он-то знал, что такое труд.

- У тебя новый передник? Какой хорошенький! Голубой с белой обшивкой, - мальчик был уверен, что Эли ждет от него любезностей и, так как он был вежлив, как все испанцы, ему ничего не стоило говорить комплименты.

Хотя Эли не всегда была мила с ним, Тоньо ее жалел, как круглую сироту, и радовался, что ей посчастливилось найти такую мать, как мадам Монзак.

- Ну и сумка же у тебя, - проговорил он, взяв из ее рук новенький кожаный портфель и рассматривая его с восхищением. - Я бы побоялся запачкать ее; будь поосторожней.

- Если портфель истреплется, я получу новый, - Эли тут же спохватилась, что ее бахвальство не понравилось мальчугану, и добавила более скромно: - Мама мне его подарила на мой день рождения.

По мере того, как они приближались к деревне, к ним подбегало все больше детей, чтобы полюбоваться красивым кожаным портфелем Эли. Наконец все ребята собрались на школьном дворе, оглашая его криками и толкуя друг друга, в ожидании начала занятий.

Все они знали, что назначена новая учительница, совсем молодая; и каждый из детей надеялся, что в это первое утро она обратится к нему с ласковым словом или улыбнется.

Эли шла впереди учеников, входивших в класс, и заранее радовалась, уверенная, что она-то, конечно, привлечет к себе внимание молодой девушки.

Учительница, взяв журнал, вызывала учеников одного за другим, чтобы с ними познакомиться. Когда она назвала «Элизабетта Перье» вместо Элизабетта Монзак, наступило глубокое молчание. Изумленные дети подталкивали друг друга, меж тем как Эли, вся красная, с трудом поднялась с места. Тоньо, сидевший рядом с ней, опустил голову, чтобы не видеть ее унижения. Перье была фамилия, данная ей Попечительством; старая учительница всегда называла ее Монзак. Девочка чувствовала, что дети не жалели ее, а напротив, были в восторге. Школьники блестящими глазами смотрели на Эли, довольные, что она получила по заслугам за свое высокомерие. Эли знала, что ей завидуют, особенно девочки, потому что она хорошо одета, ее мать преподавательница и владеет лучшим домом в округе. Теперь она поняла, что в школе ее никто не любит.

На перемене было еще того хуже. Эли затеяла какую-то игру, но, как всегда, такую, чтобы она могла командовать. Одна из девочек ей крикнула: «Я не хочу играть с тобой, Перье. Я не люблю газированную воду, которая делает «пшш». За первой атакой последовали другие; дети бегали за ней, крича: «Пшш!.. Пшш!..»

Эли, бледная, в полном замешательстве, с трудом удерживала слезы; она смотрела на Тоньо, словно прося у него помощи, но Тоньо с увлечением играл с мальчиками в мяч и даже не подозревал того, что происходит. Эли решила, что и Тоньо покинул ее, и в тот же вечер на самом деле чуть не потеряла своего единственного друга.

* * *

Тоньо, вернувшись из школы, рассказал матери о дне рожденья Эли и явился до обеда в «ля Трамблэ» в сопровождении своей любимой собаки Дианы. Мать принарядила мальчугана и дала ему с собой коробку шоколадных конфет, за которыми специально посылала его к бакалейщику в Нонар.

- Шоколад из бакалейной, - заявила Эли, раскрывая пакет. - Я его не люблю. Пусть эти конфеты ест Диана. - И, прежде чем Сесиль пришла в себя от изумления, она бросила шоколадку собаке, которая схватила ее на лету.

Тоньо, уязвленный до глубины души, стоял неподвижно.

- Поблагодари твою маму, голубчик, - сказала Сесиль,- не слушай этой дурной девочки; она не знает, что говорит.

- Почему? Разве я не имею права не любить таких конфет? - настаивала Эли.

- Оставь ее, Тоньо, не обращай внимания, - Сесиль погладила по голове мальчика, побледневшего от обиды.

Тоньо вырвался и убежал.

- Ну что ж, моя милая, видишь, что ты наделала?

Потеряла единственного друга. Ты дерзкая девчонка. Иногда я спрашиваю себя: даешь ли ты себе отчет в том, что говоришь, или же ты совершенно бессердечна?

 

ГЛАВА VII

- Из-за этой аварии возле Кагора мы опаздываем на два часа, - сказала Роза своему спутнику, неотрывно следившему за рулем и дорогой, которая пересекала известковое плато, усеянное мелким камнем. - Сесиль, наверно, беспокоится, не может понять, что с нами стряслось.

- Она беспокоится за вас, Роза, но не за меня.

- Почему это не за тебя?

- Не знаю сам, и очень хотел бы знать. Между Сесилью и мною, как я вам уже говорил, Роза, пробежала черная кошка. В чем дело, не понимаю. Ведь я всегда любил ее.

От горя, которое он скрывал, у него подкатился комок к горлу.

- Ты ее и теперь любишь? - тихо спросила Роза.

Франсис Вернь не ответил, но он переменился в лице и побледнел, морщины избороздили его лоб. Роза смотрела на молодого человека, на его задумчивые голубые глаза, черные, стоящие ежиком волосы, на энергичный подбородок.

- Ты хочешь знать, что я об этом думаю, Франсис? Ну так вот: Сесиль тоже тебя любит. Она вообразила, что сумеет всю жизнь прожить одна со своим горем, но я вижу, как молодость бурлит в ней и жаждет любви. Ты же, я в этом уверена, единственный человек, который может тронуть ее сердце. Нужно выяснить, в чем состоит недоразумение, возникшее между вами. Ты был лучшим учеником Поля Монзака и другом Сесили. .. И ты говоришь, что не видел ее три года… Признайся сам, когда любишь женщину…

- Три года назад, в июне месяце, я окончил фармацевтический факультет и сразу же поехал в «ля Трамблэ». Я был уверен в своих силах, счастлив, что могу, наконец, заработать на жизнь и просить Сесиль стать моей женой. Она же вежливо меня выпроводила.

Никто об этом не знает, хвалиться тут нечем. Я был так в ней уверен, я думал, что и она ждет, чтобы я закончил свое образование, и тогда выйдет за меня замуж. Мне казалось, что мы молчаливо договорились об этом. Она не любит писать, я тоже, но я непрестанно думал о ней… Что тут скрывать! Я по уши в нее влюблен, и безнадежно. Я полагал, что только один человек может заменить ей Поля Монзака и что я этот человек. Но я ошибся. Вы меня извините, Роза, но к обеду я не останусь и тут же покачу в Брив. Мне кажется, что ей не доставит никакого удовольствия меня видеть. Она может подумать, что я воспользовался случаем, чтобы явиться к ней непрошеным.

- Не валяй дурака; ты даже не понимаешь, какое счастье быть влюбленным! Когда это проходит, жизнь тускнеет.

- Ах, так вы считаете это счастьем! Вам легко говорить. И знаете, какую причину она привела для отказа? Она, видите ли, не любит детей и не желает их иметь, я же их обожаю. Поэтому я никак не могу понять то, что вы мне рассказали относительно этой девочки, которую она воспитывает и собирается удочерить. Вдруг полюбила детей!.. Какая… какой… какая чепуха! Извините меня, Роза, только крепким словцом я мог бы облегчить душу.

- Пожалуйста, не стесняйся.

Он улыбнулся, представив, какой вид был бы у Розы, если бы он без стеснения выругался. Потом повернулся к своей старой приятельнице и сказал:

- Чудесная вы женщина, Роза! Ваш сын еще вчера это говорил мне перед самым отъездом. Отчего вы краснеете? Какая вы молодая! Может быть, это и неделикатно, но я все-таки спрошу, что вы подумали, увидев на вокзале вашего бывшего мужа? Я пытался отговорить Жака устраивать эту встречу. Не понимаю, на что он надеялся.

- И я не понимаю. Вероятно, он жалеет отца, который после смерти второй жены остался один-одинешенек; с другой стороны, он знает, что и я одна. Но на что он может надеяться? Это просто-напросто безумие. Его отец никогда не уделял ему внимания. Жаку нечего лезть из кожи.

- Жаку нечего лезть из кожи, - повторил Франсис, хотя смысл этих слов не дошел до него. - Посмотрите-ка на этого паршивого пса. Я чуть на него не наехал! - воскликнул он. Франсису определенно было не по себе. Чтобы изменить тему разговора, он добавил развязным тоном: - Ненавижу давить собак, и даже людей, особенно ребят. Никак нельзя предвидеть, что они намерены сделать. Вдруг из-за кустов или из дома появляется какая-нибудь козявка, и ты только- чудом успеваешь податься в сторону.

- Я думаю о Сесили, - вновь заговорила Роза.- Она воображает, что не должна выходить замуж. Ты знаешь, как она любила Поля. Но не падай духом. Борись. Если ты ее любишь, то добьешься своего. Никогда не следует признавать себя побежденным в любви.

- Я даже не знаю, решусь ли я еще раз заговорить о своих чувствах. Знаете ли, Роза, дважды, - чтобы доставить удовольствие моей матери, - я пытался жениться и не смог. Я думал о Сесили, мне хотелось приехать к ней, умолять ее, позволить себе даже грубость… Месяц тому назад, как-то в воскресенье, я приехал в «ля Трамблэ»; мне так хотелось ее видеть! В доме не было ни души. Я прошелся по комнатам, кричал, но ответа не получил. Вы все, верно, были на ферме или в саду. Я тогда украл карточку Сесили…

- Ах, это сделал ты, бандит? ..

- Да, я. Потом я уехал, так никого и не встретив. Ну, не безумец ли я!.. Посмотрим, как она меня примет. Возможно, что это будет нашей последней встречей.

- Замолчи. Видишь, вот и мост в Больё, - значит, мы подъезжаем. Сожалею, что заставила тебя сделать такой крюк, Франсис, если тебе это на самом деле неприятно.

- Да нет, Роза, не жалейте об этом. Во-первых, я сам вам это предложил и затем я все-таки доволен возможностью встретиться с нею, даже если она надо мной смеется.

- Ты становишься просто идиотом. Я слишком хорошо знаю Сесиль; никогда она не станет смеяться над тобой.

Франсис вдруг запел, то ли со страха, то ли от радости, направляя машину по прямой дороге, пересекавшей Нонарскую равнину. Роза чувствовала, что приближается к дому, где Сесиль и Эли ждут ее, и поняла еще яснее, чем прежде, что этот дом стал ее родным домом, куда она возвращается с радостью и нетерпением.

* * *

Вот уже три года, как Роза Виньоль, приехав в Тюдей, чтобы провести каникулы у Сесили, больше оттуда не уезжала, разве на короткое время. Жак, ее единственный сын, женился тогда на молодой девушке и уехал с женой в Марокко, куда был назначен преподавателем. Невестка не пришлась Розе по душе.

Во Францию Жак вернулся впервые этим летом. Розе почти не довелось побыть с ним и с внучатами, кроме одной недели в Рояне, куда она специально приезжала и где они всей семьей жили в гостинице, да еще несколько дней в «ля Трамблэ». Хотя Сесиль и пригласила своего кузена и друга детства с семьей на все лето, он только заехал с ней повидаться. Флора, невестка Розы, всячески старалась привлечь мужа в свою семью, и молодая пара с детьми провела большую часть лета в деревне в окрестностях Тулузы.

Розе пришлось поехать в Тулузу проститься с ними. Третьего дня она проводила их на вокзал и отправилась потом одна к врачу. А насколько ей было бы приятнее пойти туда в сопровождении сына!

Автомобиль начал взбираться на Тюдейский холм. От гудков машины и близости к дому у Розы стало весело на душе. Франсис смолк. Он был доволен тем, что никто не мог знать, как билось его сердце, и сидел с непринужденным видом, избегая смотреть на Розу.

Услышав гудки автомобиля, Эли бросилась ему навстречу с такой поспешностью, что споткнулась о ящик с голубыми гортензиями, стоявший перед домом, и чуть не попала под машину.

Франсис поднял ее и, видя, что она цела и невредима, шутливо сказал:

- А я только сейчас говорил Розе, что у меня специальность наезжать на маленьких девочек.

- А на маленьких мальчиков нет? - спросила Эли, забившись под широкое пальто Розы, не зная, что ее ждет: улыбка или нотация.

- И на мальчиков тоже, но предпочтительно на девочек.

- Вы много их раздавили?

- По крайней мере с полдюжины.

Эли подняла голову и посмотрела на Розу, наполовину уже успокоившись.

- Это ведь неправда, скажи?

- Ну конечно, дурашка! Но как ты меня напугала! Где твоя мама?

- Она сейчас придет.

Появилась Сесиль. Ее встревоженное лицо ясно говорило, что она заждалась Розу.

- Почему так поздно? Я беспокоилась, - не случилось ли что-нибудь в дороге.

Она поцеловала Розу, нежно взяла под руку и, словно ревнуя, вытащила девочку из ее укромного местечка.

- Маленькая авария. К счастью, нам удалось в Кагоре исправить повреждения, - объяснил Франсис, пожимая руку, которую с рассеянным видом протянула ему Сесиль.

- Благодарю, что ты привез Розу, - сказала она Франсису в то время, как молодой человек вынимал из машины множество свертков. - Идем в дом. Вы, должно быть, оба устали.

- К сожалению, не могу, - возразил молодой человек. - Я уже предупредил Розу, что должен еще сегодня кое с кем повидаться в Бриве. Завтра ранним утром рабочие приступают к работам.

- Но ты же должен где-нибудь поесть, - заметила Роза, - ты можешь пообедать с нами. Видишь, стол накрыт на четверых, огонь ярко горит. Все очень уютно.

Но молодой человек отказался. Сесиль не настаивала и пригласила его на следующее воскресенье. Франсис не был к этому подготовлен, но все же сделал вид, что он нарасхват. В конце концов он согласился и тут же про себя подумал, что время для него потянется бесконечно. Чем он займет эти пять дней, в течение которых ему опять придется ждать возможности поговорить с Сесилью!

Он сел в машину. Эли неожиданно поцеловала его; он покорил девочку.

Вернувшись в дом, Сесиль, раздосадованная, заметила:

- Что это творится с Франсисом? Можно подумать, что он боится меня. Почему такое поспешное бегство? Интересно, - приедет ли он в воскресенье?

Франсис с бешеной скоростью вел машину по безлюдной дороге. Он с болью вспомнил все пережитое. Однако сознание, что он в воскресенье снова увидит Сесиль, преисполнило его радостью. Он понимал, что Роза поддержит его.

* * *

Не успела Роза снять пальто и сесть, как она спросила девочку, примостившуюся возле ее кресла:

- Что ты начала мне рассказывать насчет мадам Бержэ, из-за которой плакала мама? Разговор прервали, и я так и не расслышала, что у вас случилось.

- Да ничего особенного, - ответила Сесиль. - Эли по обыкновению строила из себя дуру. Не понимаю, почему ты встревожилась. Мы с мадам Бержэ вспоминали Поля, и это меня взволновало.

Роза, гладившая шелковистую шейку ребенка, посмотрела Эли в глаза.

- Это правда, что ты так себя вела? Ты же мне обещала заботиться о своей маме, не огорчать ее. А я тебе привезла подарок ко дню рождения.

- Ой, тетечка, что ты мне привезла, куда ты положила? Это который из пакетов?

- Самый длинный; принеси мне его.

Эли положила на колени Розы большую картонную коробку и вынула оттуда пальто из мягкой теплой материи. Она тут же его надела. Элегантное красное пальто придавало девочке очень изящный вид.

- Там было и синее, тоже очень красивое, я не знала, на каком остановиться.

- Нет, это лучше! - воскликнула Эли. - Я не люблю синий. Я всегда носила синие платья, когда была питомицей Попечительства. Терпеть не могу этот цвет. Ах, как мне нравится мое пальто! Как я довольна! Благодарю тебя, тетечка, благодарю.

- Оно длинновато, - заметила Роза, освободившись от горячих объятий девочки, - но я тебе его укорочу.

- Во всяком случае у нее будет прекрасное пальто, которое она долго сможет носить, - сказала Сесиль.

- А когда же я его надену? Ах да, да, - Эли в полном восторге поглаживала пальто, - я его надену на рождественские каникулы, когда мы поедем в Париж. Ты, тетечка, правда, этого еще не знаешь: дядя Жан пригласил нас на рождество в Париж.

- Вот и хорошо, голубчик; вам не придется оставлять меня одну, я буду тогда в Маракеше.

- В Маракеше!.. - воскликнула Сесиль. - Ты хочешь поехать в Маракеш? Когда ты это решила? Как же это так? И мне ничего не сказав! Сколько ты там собираешься оставаться?

- Всю зиму. Так нужно, Силетта. Мы это решили с Жаком. Я хочу видеть, пока еще есть возможность, ту страну, в которой живет мой сын, чтобы запечатлеть ее навсегда в памяти, наглядеться на моих внучат, пока я еще в состоянии это сделать.

- Значит, окулист не дал тебе надежды?

- Два, три года, возможно и побольше, если я не буду утомлять зрение. Я вернусь, Сесиль; можешь не беспокоиться. Я не представляю себе, как буду жить инвалидом у сына и невестки; я рассчитываю больше на тебя, чем на своих детей. Ты мне поможешь собраться с духом… Ты ведь знаешь Флору, знаешь, что мы не ладим. Я не могла ни минуты побыть с Жаком вдвоем; она все время следила за нами и, как только видела, что мы остаемся одни, принимала все меры, чтобы этому помешать. И все же это она больше всего настаивала на моем приезде к ним. И это она мне всегда пишет, потому что мой дорогой сынок даже матери ленится написать. И, как это ни странно, от нее я получаю известия о моем сыне и внуках.

- Жак тебе не пишет, но не сомневаюсь, он очень любит тебя… - пыталась встать на его защиту Сесиль, которая сама ненавидела писать. - Он был идиотом, что женился на женщине только потому, что у нее красивые глаза и хорошая фигура. Но что делать, раз они счастливы?

Роза вздохнула:

- Флора так говорит о марокканцах, - просто возмутительно! Ну, посмотрим на месте. Я еду двадцатого октября через порт Вандр. Уже забронировала себе место и получила билет, - добавила она ласково, чтобы смягчить впечатление от последних слов (ведь Сесиль могла, чего доброго, попытаться отговорить ее от этой поездки).

- Малыши, по-моему, очень изменились в Рояне: Ги не так нервен, а наша козявочка - само очарование. Я привезла фотографии. Вы увидите, как они прелестны, мои внучата.

По всему было видно, что она счастлива, полна материнской нежности к сыну и внукам. Сесиль не захотела нарушить ее настроение. Эли тут же стала рассматривать фотографии ребят. Пухлые, почти совсем голенькие, детишки были сняты на роянском пляже. Эли, любуясь ими, вскрикивала от восхищения.

- Посмотри, мама, на мою кузиночку Катрин, на моего кузена Ги. Как они прелестны! - Да, это были ее кузены, она чувствовала, что богата родственниками.

- А маме ты ничего не привезла? - на ухо Розе шепнула девочка.

- Конечно привезла. Дай-ка мне другую коробку,

Бабетта. - Роза вынула из нее жакет простого покроя из мятой желтой шерсти и элегантную серую юбку.

- Но для чего это? - жалобным тоном протестовала Сесиль. - Для чего ты мне это купила? Я не отрицаю, что все очень красиво, но мне это совсем не нужно.

- Как это не нужно? Тебе зимою нечего надеть. А этот костюм тебе пригодится и для автомобиля, и для школы. Примерь.

- Завтра. Я уже два раза меняла платья ради тебя, ты же не захочешь, чтобы… - Сесиль ненавидела переодеваться.- Ты преувеличиваешь, - у меня, по крайней мере, пять - шесть платьев и костюмов в полном порядке.

- Сшитых шесть или семь лет тому назад.

- Они еще в прекрасном виде.

Обсуждение с Сесилью туалетного вопроса было всегда делом щекотливым. Она привыкала к своим платьям только через год или два, и они всегда казались ей свежими и не вышедшими из моды. Роза прибегала к разным уловкам, чтобы освободиться от них или их переделать. Случалось, что Сесиль замечала на Тоньо штанишки, сделанные из материи знакомого ей узора: «У меня как будто есть такая юбка?» - спрашивала она Розу. «Была», - говорила смеясь Роза. Следовал град упреков. Сесиль, которая никогда никому не отказывала в деньгах, которая так охотно раздавала цыплят со своего птичьего двора, плоды из сада, куски солонины или мяса, становилась настоящим скаредом, когда дело доходило до платьев. Она даже злилась на Розу и упрекала ее в мотовстве, а та не мешала ей высказаться, не обращая на ее слова никакого внимания. Эли, всегда согласная с Розой, не осмеливалась вмешаться, потому что гнев Сесили обрушился бы на нее. Сесиль в этом отношении походила на своего отца: она очень не любила тратиться на «тряпки» и годами носила платья.

Все же она надела теплый жакет, почувствовала себя в нем уютно и не стала его снимать.

Она была смущена и подошла поцеловать Розу, не желая ее обидеть, особенно в день ее возвращения домой.

- Ты вечно занята мною, - сказала она жалобным тоном, - ты все делаешь для меня; я становлюсь ужас-ной эгоисткой, и по твоей вине. Ты ведь прекрасно знаешь, - сколько бы я ни протестовала, я все же очень довольна твоими подарками. Когда подумаю, как я буду без тебя, Роза… А ты хочешь уехать на целую зиму… Всю зиму я буду одна.

- Ты не одна, у тебя есть маленькая Эли, которая занимает такое место в твоей жизни.

Девочка смотрела на мать, ожидая слов, которые та должна была бы произнести, но Сесиль медлила с ответом, и Эли бросилась к ней на шею:

- А я, мамочка, а я!

 

ГЛАВА VIII

Только после того, как уснула Бабетта, причем девочка засыпая больше ласкалась к тете Розе, - ведь это тетя Роза привезла ей такое чудесное пальто, ведь тете Розе был поставлен такой грозный диагноз, - только после этого обе женщины удалились в комнату Розы и смогли поговорить по душам.

Роза Виньоль была прирожденным педагогом. Занятия с детьми составляли многие годы подлинный смысл ее жизни. Но зрение ее настолько ослабло, что ей пришлось прежде времени расстаться со школой. Однако Роза всегда с удовольствием встречалась со своими бывшими коллегами по Тулузскому лицею. Кое-кто из них переменил место работы, другие ушли в отставку, появилась молодежь. Она рассказывала Сесили, которая их знала в качестве преподавателей или товарищей по работе, новости об остававшихся еще в Тулузском лицее. Одна преподавательница получила повышение по службе, несмотря на большое количество кандидатов, другая потеряла мать, у третьей родился ребенок. Жизнь в Тулузе продолжалась и без них. Учитель истории, занимавший Розину квартиру, был назначен в Париж.

- Значит, у тебя новые жильцы? - спросила Сесиль.

- Да, жена преподает литературу, а муж - английский язык. Они меня просили уступить им комнату, которую я оставила для себя, - им тесновато с двумя детьми. Я отказала; ведь нужно иметь пристанище, когда мы приезжаем в Тулузу; и, кроме того, приятно сознавать, что у тебя есть свой уголок.

- А здесь ты разве не у себя?

- Конечно, но все-таки… Я воспользовалась переменой жильцов и взяла у них диван для Эли, чтобы она тоже могла ездить с нами.

Сесиль нетерпеливо подернула плечами, что ускользнуло от внимания Розы, занятой своими мыслями, которыми хотела поделиться с племянницей.

- Знаешь ли ты, где я встретила Франсиса? На вокзале; он пришел проводить Жака и Флору. Они часто встречались в Тулузе во время каникул. Я думала, что он женат, - до меня доходили такие слухи. Как бы не так! В последнюю минуту, когда следовало объясниться, ему не хватало на это мужества. Он все еще любит тебя.

- Теряет понапрасну время, - холодно заявила Сесиль, поджав губы. - Какая глупость - хотеть жениться на тридцатилетней женщине, когда столько молодых девушек с наслаждением вышли бы за него замуж!

- Он в самом деле красивый малый и очень неглуп. Дети боготворят его. Если бы ты видела, что он вытворяет с малышами Жака!

- Я знаю Франсиса, - сказала Сесиль и густо покраснела, сама не понимая почему.

- Многие молодые девушки не имеют ни твоего обаяния, ни твоей красоты. Ты стала очень хорошенькой женщиной, Силетта. Сегодня я это особенно ясно увидела, когда ты вышла на крыльцо встретить нас. Я еще помню, какой ты была в восемнадцать лет, когда ты только выдержала экзамены на бакалавра и я познакомила тебя с тем, кто стал твоим профессором, а потом мужем. До чего ты была нескладная, - без тени кокетства, причесана черт знает как! Настоящий дичок! Ты ведь любила только уединение и учебу.

- Я считала себя уродиной, - призналась Сесиль и взглянула на себя в зеркало, висевшее над камином.- Когда проходила мимо зеркала, я отворачивалась, чтобы не видеть своего лица, которое меня никак не удовлетворяло, не выражало и моей внутренней сущности. Любовь Поля дала мне веру в себя. Это он научил меня любить красивые ткани и красивые формы. Впрочем, боюсь, что мои природные наклонности слишком часто берут верх. Ты же знаешь, что чувствую я себя хорошо только в брюках, высоких сапогах и джемпере… Я часто ду-мала, почему это Поль среди других девушек обратил внимание именно на меня.

- У Поля Монзака был верный глаз и правильное суждение.

Сесиль задумалась.

- Я любила Поля и всегда восхищалась им. Вначале я едва осмеливалась смотреть ему в глаза, особенно потому, что он был вдвое старше меня… Я все еще люблю его… - Голос Сесиль задрожал; казалось, она готова заплакать.

- Я знаю, что ты любила Поля, но это не причина отказывать Франсису. Вот уже восемь лет, как Поль скончался. Нужно жить с живыми. Молодость твоя бесцельно проходит. Франсис давно тебя любит; я думаю, что и ты питаешь к нему нежные чувства. Не отрицай этого.

- Я? К Франсису… Да, это так. Поль и я очень его любили. Поль смотрел на него, как на сына.

- И в таком случае? ..

- В таком случае…

- Скажи мне, Сесиль, почему ты никогда не говорила мне, что три года тому назад он просил твоей руки? Почему ты ему отказала?

- Не стоило об этом говорить, раз я ему отказала.

Но тут же, покорно взглянув на тетку, она продолжала:

- Уж лучше тебе все рассказать, иначе ты не оставишь меня в покое. Да и какой смысл теперь от тебя утаивать, когда он тебе открылся? Вспоминаешь ли ты, что вечером третьего апреля сорок третьего года Франсис привел сюда Поля для свидания со мною, Поля, скрывавшегося тогда у родителей Франсиса в Сульяке, Поля, которого разыскивало гестапо? Франсис привез его в машине, а наутро, когда Поль еще спал, за ним приехали немцы и арестовали его. Не правда ли, - весьма необычайное совпадение! На Поля кто-нибудь донес. Я спрашиваю себя, - уж не Франсис ли его выдал?.. Теперь ты понимаешь; с таким подозрением я не могу и думать о том, чтобы стать его женой.

- Но это безумие, - разразилась Роза, встав со своего места и нервно шагая по комнате. Она отодвигала стулья, отбрасывала чемоданы; ей нужен был простор, она чувствовала, что в ней все клокочет.

- Какой стыд! Никогда я этому не поверю. Вспомни,-ведь это Франсис пришел предупредить Поля, что ему грозит арест, если он будет продолжать свои лекции. Как ты можешь думать, что Франсис выдал своего учителя, своего друга, самого близкого ему человека после родителей?.. Из-за тебя?.. - сказала она, подозрительно посмотрев на Сесиль. - Чтобы освободиться от соперника? Потому что Франсис уже тогда тебя любил? ..

- Откуда мне знать? - крикнула Сесиль, тоже разозлившись.

- Ты не можешь оставаться с такими мыслями,- строго заявила Роза. - Это несправедливо как в отношении Франсиса, так и в отношении Поля и тебя самой. Скажу даже, - это преступно. Или это правда, и ты должна это знать точно, или это твоя фантазия, и ты наносишь огромный вред и Франсису, и себе.

- Как это выяснить? - спросила Сесиль, внезапно упав духом. Она села на кровать.

- Жак остался его другом, - сказала, задумавшись, Роза. - Я уже тебе говорила, что они часто встречались в Тулузе этим летом… А ведь Жаку было бы известно, если бы Франсис предал Поля…

- Как знать…

- Ну, тогда я наведу справки. Я уеду на целый день раньше и остановлюсь в Тулузе; там я повидаюсь с полковником Жераром. Он был другом Поля и начальником Франсиса и Жака. Он безусловно должен знать, было ли тут предательство и кто предатель. Я напишу ему завтра утром, чтобы условиться о встрече. Ты не можешь оставаться с таким тяжким подозрением. Только я этому не верю, не могу верить. Ты меня тревожишь, тем более, что никогда мне об этом не говорила. Франсис безусловно честный человек. В отношении его у меня не может родиться и тени сомнения. А не возвела ли ты на него всю эту напраслину потому, что ты его любишь и находишь в этом себе защиту?

- Ты придумала целый роман. Я не хочу выходить замуж, изменять свою жизнь; мне хорошо и так, как есть. Наконец ты сама, ты же развелась в моем возрасте и больше не вышла замуж. Ты тоже продолжала любить своего мужа, хотя он обманул тебя, женился на другой.

- Мне нужно было воспитать двух ребят - Жака и тебя; это совсем другое дело… Муж был жив. Угадай, какую штуку выкинул Жак? Он…

- Ты встретила дядю Луи, твоего мужа?

- Как ты догадалась?

- По всему было видно.

- Да, я встретила его на вокзале, куда он тоже пришел, якобы для того, чтобы проститься с внуками. Жак все это придумал, Франсис мне признался.

- Он с ума сошел. Я имею в виду Жака. Вот почему у тебя такое выражение лица… Что касается Франсиса, то брось это дело, дорогая. Ты только возбудишь в других людях подозрение, которое нельзя будет потом полностью рассеять; у меня же сомнения останутся.

- О нет! А если бы ты убедилась в том, что ошиблась. Франсис тебя любит. Любовь и предательство несовместимы.

Сесиль покачала головой, ее уверенность поколебалась. Роза поняла это и поспешила добавить:

- Не знаю, говорила ли я тебе, что его родители продали свой дом, чтобы помочь ему устроиться. Он снял помещение в новом доме в Бриве. И знаешь почему именно в Бриве? Чтобы быть поближе к тебе… Он хочет предложить тебе заняться разведением лекарственных растений, у него есть покупатель.

- Что ты говоришь! - воскликнула Сесиль.- У меня третьего дня явилась эта мысль. - Она покраснела, словно эта передача мыслей на расстоянии была признанием в любви. - Говорят, что это очень выгодно, - и, прикоснувшись рукой к груди Розы, добавила:

- Это все ты устроила… Бесполезно отрицать; лгать ты не умеешь… Возможно, что только из самолюбия иногда воображаешь, что ни в ком не нуждаешься, но это, конечно, не значит, что мне нужен именно Франсис Вернь.

- А мне кажется, что тебе нужен именно Франсис Вернь, потому что ты его любишь. Спокойной ночи; поцелуй меня; постараюсь уснуть и позабыть твоего дядю Луи.

- Ты все еще его любишь?

- Нет. Я справилась с этой любовью и дошла до полного безразличия. Да.,. Грустно носить в груди умершую любовь.

* * *

Немного погодя Роза вышла из ванной, в длинном халате из клетчатой шотландской ткани, в котором ее высокая фигура казалась еще более величественной, и направилась за книгой в библиотеку; у своего письменного стола сидела Сесиль, закрыв лицо руками.

- Я думала, ты уже в постели. Что ты тут делаешь?

- Размышляю, спать мне не хочется, - она взяла из рук Розы выбранную ею книгу и заявила: - Ты не должна читать на ночь. Главное - думай о своих глазах, Роза.

- Ну, а что же мне делать, когда не спится? Сколько есть произведений, даже классических, которых я совершенно не знаю! Я питала к ним отвращение,- ведь нас принуждали их изучать; а теперь я зачитываюсь ими. Это Вольтер, Сен-Симон, Дидро… А те авторы, которых мне следует прочесть или перечесть: Чехова, Валлеса, этого гиганта - Ромэна Роллана, ну и многих других. Когда я знакомлюсь с этими большими писателями, которых так плохо знала, я говорю себе: и я могла бы умереть, не прочитав их! Время коротко, нельзя его терять. Мудрость как бы диктует мне быть закованной в знания, чтобы через несколько лет встретиться со смертью лицом к лицу.

- И к чему тогда послужат тебе эти знания? Побереги себя, Роза, побереги для меня. Не утомляйся. Вот и теперь ты уезжаешь на месяцы, когда ты так мне нужна, нужны твои глаза, твоя нежность ко мне. Я так привыкла к тому, что ты меня любишь.

У Сесили от волнения чуть не захватывает дух. Роза, не любившая проявлять свои чувства, погладила ее по щеке.

- Тебе и не следует оставаться одной, милая моя девочка. Именно потому, что ты привыкла, чтобы тебя любили, не поступай подобно мне. Начни новую жизнь. Бабетта занимает большое место в твоем доме, но этого недостаточно.

- Не говори мне об этом несчастном ребенке.

- Что она еще натворила?

- Ничего, но для меня Эли больше не существует.

- Не существует Эли? Значит, это и было у тебя на душе? Я весь вечер чувствовала что-то неладное. Что случилось? Что тебе сказала мадам Бержэ?

- Не надо… Я расскажу тебе завтра; ты устала,- я тоже; теперь уже очень поздно.

- Да что ты, Силетта! Ты же знаешь, что я не в состоянии уснуть, когда ты чем-то озабочена и не поделилась со мной. Еще один секрет?

- Могу тебе только сказать, что разлука нам не на пользу. Ложись. Я тебе все расскажу, раз ты так этого хочешь…

Сесиль убедилась, что девочка спит, что обе двери, отделяющие детскую от комнаты Розы, плотно закрыты и всякая неожиданность исключена. Тогда она села на кровать Розы и начала свой рассказ, понизив голос.

- А знаешь, что мне сообщила мадам Бержэ и отчего я плакала? .. Отец Эли - немецкий офицер.

- Что! - воскликнула Роза, приподнявшись на постели.- Нет, не может быть! Через два года! Когда ты привязалась к девочке и обращаешься с ней, как с дочерью. Приехать с такой вестью! Главное - нужно скрыть от ребенка!

Сесиль передала Розе свой разговор с Элианой Бержэ. Как та совершенно случайно установила факты, которые должны в корне изменить жизнь Сесили и девочки.

- Что ты предполагаешь делать? - спросила Роза.- Ты ведь не выбросишь несчастную малышку, которую уже раз покинула мать и которая нуждается в тебе. Ребенок не виноват. Нет, Сесиль, ты этого не можешь сделать. Теперь я понимаю, почему ты произнесла фразу, которая меня крайне удивила: «У нее по крайней мере будет хорошее пальто, которое можно долго носить». Ты уже представляешь себе, как она уедет отсюда со своим узелком и вернется к своей кормилице в Жорнак. Девочка не виновата. Нельзя перебрасывать ребенка от одного к другому, нельзя играть с его сердечком. Несмотря на несносный характер, Эли тебя крепко любит. И меня тоже, но для нее я только тетка. Обдумай хорошенько, Силетта! Мое мнение ты теперь знаешь. Хотя одному богу известно, как часто мне приходится ее одергивать, когда она бывает дерзка, в особенности же когда она ломается. Недостатков у нее хоть отбавляй… Но, Сесиль, не делай этого. Ты взяла на себя обязанность, выполни ее до конца… Пусть это даже немецкий ребенок, которого ты любишь. И какая же она немка, раз она не знает, что ее отец был немец?

- А представь себе, что девочка унаследовала жестокие инстинкты эсэсовца?

- Ты бы это заметила. Бабетта не жестока, она любит животных, особенно тех, которые несчастны; она любит маленьких детей. Ты же сама видела, как ваша Мими привязалась к Бабетте, не могла без нее обойтись; только и слышалось «Где Эли? Где моя Эли?» И сколько терпения проявляла Эли, играя с этой малюткой! Правда, она часто прибегала к нам жаловаться, что малышка заставляет ее исполнять все свои прихоти. А как она нежна с ребенком Анетты!.. В ней много нежности, но мы часто ее обрываем, и ты, и я, потому что мы уверены, что она разыгрывает комедию. Но правы ли мы? Она иногда смотрит на тебя такими любящими глазами; ты не замечаешь этого взгляда, но я его вижу. Она любит тебя. Подумай, Сесиль, не отвергай сердца, отдавшегося тебе с таким доверием.

Под наплывом этих страстных слов, сказанных в защиту ребенка, Сесиль не нашлась, что ответить. Она молчала, подготовляя доводы для борьбы против Розы, против ее поспешного решения, великодушного в отношении девочки и сурового - к ней, к Сесили.

- Ну, ложись спать, дочь моя. Очень поздно, два часа ночи. Ты, конечно, это преодолеешь, но сейчас вид у тебя очень плачевный. Иди постарайся уснуть. Завтра ты снова об этом подумаешь.

Сесиль, которая не в состоянии была лечь в постель, еще долго бродила по дому. Время от времени хлопала, открываясь или закрываясь, какая-нибудь дверь. Роза, прислушиваясь к каждому шагу молодой женщины, понимала ее волнение, с трудом сдерживаясь, чтобы не подняться с постели и не прийти ей на помощь. С одной стороны, конечно, тяжело Сесили потратить оставшиеся молодые годы на воспитание дочери немца, по всем данным, эсэсовца, а с другой - ведь она сжилась с девочкой, положила столько сил, чтобы ее перевоспитать, и бросить ее на произвол судьбы не могла.

Каждая из женщин готовилась назавтра продолжить борьбу, от которой зависела судьба ребенка.

Сесиль, отстаивавшая девочку от нападок Жана Монзака и его жены, сама удивлялась, что может утверждать противоположное, выступая против горячей защиты Розы.

 

ГЛАВА IX

Роза вставала раньше всех и готовила первый завтрак до прихода Марии, поденщицы. Она будила Эли и заставляла ее подняться с постели, потому что девочка с трудом просыпалась и могла тут же снова заснуть. Покуда она одевалась, Роза возилась на кухне, заваривала кофе, грела молоко и делала бутерброды; потом напускалась на Сесиль, которую тоже нелегко было добудиться,- утренний сон и у нее был очень крепким.

Сегодня утром, в то время, как чайник кипел на электрической плитке, веселая мелодия раздалась в доме. Эли сразу же прибежала в ночной рубашке, а Сесиль пришла в такой восторг, что, еще полностью не раскрыв глаза, вскочила с постели.

- Что это такое? - спросила она, завязывая пояс халата и отбрасывая тонкими пальцами колечки своих черных волос.

- «Песнь горшечника» в исполнении Молоджи. Я еще привезла тебе пластинку Ива Монтана… Все-таки я нашла способ поднимать вас с постели, лентяйки вы этакие!

Лицо Сесили, измученное бессонницей, прояснилось; Эли, готовая танцевать когда угодно, взяла за талию мать, и они сделали несколько туров вальса.

- Ну, я снова ложусь, - заявила Сесиль, когда пластинка кончила вертеться, - я совсем не спала; занятия сегодня у меня с десяти, спешить мне некуда. Я прекрасно буду слушать лежа в постели. Поставьте пластинку с Ивом Монтаном и принесите мне завтрак. Вы обе можете меня побаловать, прежде чем… прежде чем Роза уедет в Марокко.

пел Ив Монтан.

Когда Эли принесла матери на подносе завтрак, она сразу же заметила две иллюстрации, вырезанные из журнала, которые лежали у Сесили на ночном столике.

- Что это такое, мама? Они не были здесь вчера.

- Вот этот, в полосатой одежде, - заключенный в концлагере, он похож на Поля. Таким Поль был незадолго до смерти.

- Бедный папа, такой худой!.. Это ужасно! - девочка вся дрожала. - А тот, который здесь с нарядной дамой?

- Это немецкий офицер с женщиной в ресторане. Один из тех, кто убил папу.

- А женщина? Она хорошенькая. А ей было известно, кто он такой, этот офицер? Ты ее знаешь?

- Нет, не знаю.

- Мамочка, почему ты это принесла к себе в спальню? - спросила огорченная девочка. - Чтобы себе сделать больно, чтобы нам сделать больно?

Мелодия затихла. Послышался голос Розы, напоминавшей Эли, что нужно торопиться в школу. Девочка, поспешно поцеловав мать, убежала.

Спустя несколько минут Роза пришла в спальню Сесили. Она, как и Эли, заметила иллюстрации и, сев на кровать, спросила:

- Это плоды твоих ночных размышлений? Ты воображаешь, что необходимо бередить свои раны и продолжать ненавидеть? Нет, нужно, чтобы народы, особенно те, которые так сильно страдали, подали другу другу руки и войны стали невозможны. Ты, конечно, позволишь убрать эти страшные снимки?

Сесиль не в состоянии была протестовать. Глазами, полными слез, она смотрела, как Роза уносит иллюстрации, чтобы спрятать их или уничтожить. Она соскочила с кровати и побежала следом за теткой на кухню, крича:

- Только не жги их! Что ты хочешь с ними делать? Ты хочешь их сжечь?

- Нет, нет; ну спрячь их куда-нибудь сама, только, пожалуйста, больше не рассматривай.

- Немцы были так кровожадны, - пробормотала Сесиль, дрожащими руками забирая снимки. - Ты себе представляешь, что вынес Поль?

- Все люди кровожадны, когда им в руки дают смертоносное оружие и заставляют убивать, мучить.

- Немцы вели себя, как садисты, - крикнула не владевшая уже собой Сесиль. - Я ненавижу их за все зло, которое они причинили, за Орадур, за повешенных в Тюлле, за лагери смерти, за уничтожение многих тысяч невинных евреев, за Брест, за Шатобриан, за все страдания, террор, слезы, предсмертный хрип их жертв.

- Немецкий народ достаточно пострадал от войны,- возразила Роза, - он так же хочет мира, как и другие народы.

- Я бы всем сердцем готова была поверить в миролюбивую Германию, но много немцев думают только о милитаризации. И, если это допустить, то весьма и весьма скоро они расквартируют своих солдат в наших городах и станут шагать по нашим дорогам. Я уже слышу топот их сапог и лязг их мерзких… Возможно, что, проходя по нашим местам, какой-нибудь немецкий офицер улыбнется моей дочери и скажет себе, смутно припоминая ее мать, что он где-то видел это хорошенькое личико.

- Конечно, все это возможно, - согласилась Роза, чтобы успокоить Сесиль. Черные глаза молодой женщины, которые могли смотреть так ласково, сверкали гневом. - Все возможно… но ребенок, ребенок здесь ни при чем.

- Слушай же; ты хорошо знала Поля. Вы с ним вместе учились, он всегда был твоим другом. Ну так скажи мне откровенно, как поступил бы Поль на моем месте?..

- Поль? - воскликнула Роза. - Для Поля это не имело бы значения, у него и мысли бы не явилось изменить раз принятому решению. Возможно, что он даже удочерил бы Бабетту, невзирая ни на что.

Сесиль была вне себя, она убежала и заперлась в ванной. Роза перевернула пластинку.

Сесиль стояла прислонившись к стене, заливаясь слезами; она скрестила руки и уткнула в них свое мокрое лицо. Голос Ива Монтана так громко раздавался в доме, что она даже разрешила себе застонать. Она успокоилась, лишь когда Роза, постучав в дверь, напомнила ей, который теперь час. Показаться ученикам с красными, припухшими от слез глазами - нет, это невозможно… Сесиль поспешила привести себя в порядок, и вскоре маленький автомобиль уже катил по дороге в Больё. Но с теткой она не обмолвилась ни словом.

Роза спокойно взялась за письма к сыну и к полковнику Жерару. Она знала, что Сесиль, вернувшись в полдень из коллежа, молча подойдет к ней и покорно посмотрит в глаза. Совершенно так, как это делала Бабетта, которая быстро забывала обиду.

Все же у Розы защемило сердце, когда в первом часу она услышала шум автомобиля. Сесиль вошла, поставила пластинку «Песнь горшечника» и поцеловала Розу в волосы. Следом за ней явилась Эли. Девочка под впечатлением иллюстраций, виденных в спальне у матери, провела неприятное утро. Услышав издали «Песнь горшечника», она вбежала в дом, хотя еще робко, но уже улыбаясь. Дождавшись конца песни, она, как обычно, воскликнула.

- Здравствуйте, мои мамочки, что у нас к завтраку? Я ужасно голодная. Тетя Роза, ты мне укоротила мое новое пальто? - спросила потом она.

- Нет еще, голубушка. К чему такая спешка? Нужно его еще заколоть на тебе.

- Я его подошью, - храбро заявила Сесиль. - Я не хочу, чтобы Роза утомляла себе глаза.

- Ты права, - согласилась Эли и со вздохом села на колени к матери и начала ее целовать.

- Ты или целуешь без конца, - заметила Сесиль,- или дерзишь.

- Я бы всегда хотела оставаться маленькой и сидеть у тебя на коленях, никогда ведь мне не было три года, и никто меня никогда не ласкал, когда я была совсем малышкой.

- Ты, наверно, о чем-то хотела меня попросить? - сказала Сесиль, которую часто раздражало такое проявление чрезмерной нежности.

- Нет, мама.

- Ну, ну, говори, я тебя достаточно хорошо знаю.

- Мама, - сказала девочка, крутя пуговицу на платье Сесили, - мама, ты сможешь зайти в школу и сказать новой учительнице, чтобы она называла меня Монзак, как это делала наша бывшая воспитательница? Школьники смеются надо мною, потому что она называет меня Перье. И какие злые эти девочки, просто ужас! Они подходят ко мне и дразнят меня: «Пш!..» Ты ведь знаешь Перье, газированная вода Перье, она так шумит: «пш». И они еще выпачкали грязью мой новый портфель.

- Встань-ка и накрой на стол.

Девочка неохотно встала и со слезами на глазах начала накрывать на стол. Она смотрела на Сесиль, которая ей не ответила и, казалось, думала совсем о другом.

- Мама, ты слышала?

Ответ последовал от Розы:

- Твоя мама пойдет в школу, милая моя девочка. Сегодня среда, и у нее после обеда занятий нет. А если она не пойдет, то я зайду за тобой в половине пятого и поговорю с новой учительницей.

* * *

Когда девочка после завтрака вновь отправилась в школу, Сесиль, закуривая папироску, спросила Розу:

- А ты уверена, что я пойду после обеда в Тюдейскую школу?

- Абсолютно уверена. Ты же не захочешь напрасно огорчать ребенка. Ее фамилия имеет для нее большое значение.

- А если я не пойду?

- Замолчи, не представляйся хуже, чем ты есть на самом деле. Не объяснишь ли ты мне, Сесиль, чем ты заполнишь свою жизнь, если не выйдешь замуж, не оставишь у себя этой девочки и не возьмешь к себе другого ребенка? Жизнь твоя будет пуста. Ты не можешь думать только о своих учениках и обо мне. Тебе - молодой, сильной и смелой - нужны молодые побеги, пусть даже пересаженцы.

Сесиль распахнула окно, будто ей нечем было дышать. Она взглянула на расстилавшуюся перед ней чудесную долину, окруженную зелеными бархатистыми холмами с бахромой осиновых деревьев, в честь которых было названо имение, на засаженные фруктовыми деревьями насыпи.

Роза, следя за ее взглядом, спросила:

- Скажи на милость, для чего ты вкладываешь столько труда, селекционируя деревья, улучшая породу дойных коров, разводя новейшим способом белых кур, совершенствуя сельскохозяйственные культуры? Ради твоих племянников? Ради того, чтобы доставить удовольствие Жану и Иветте? Или же для твоей сестры, которая всю жизнь тебе завидует?

- Ради Поля, которому так хотелось самому это сделать, ради себя, ради тебя, ради всех. Чтобы видеть, как богатеет земля и плодятся животные, чтобы созидать прекрасную жизнь.

- Ну, так выходи замуж.

Сесиль обернулась, словно услышала от Розы злую шутку. Она вся вспыхнула и, схватив груду школьных тетрадей, заперлась в библиотеке.

Около четырех часов, видя, что Сесиль не намерена вылезть из своего угла, Роза собралась в школу и, уже выйдя за дверь, постучала к ней в окно.

- Ты уходишь? Куда ты идешь? - спросила Сесиль, забывшая свою досаду и обещание, данное Эли.

- Я иду в школу за Бабеттой.

- А уже время? Ну, так едем, - сказала безропотно

Сесиль и тут же завела свою машину, без которой не могла обойтись даже на расстоянии километра.

- Это правда, что Жан Монзак пригласил вас обеих на рождество? - спросила Роза, как только они двинулись в путь. Старательно избегая столкновений, она пыталась продолжить разговор о ребенке.

- Не нас обеих, а только меня. Они больше не хотят знать Элизабетты.

- Что такое? Ты выложила им все, что рассказала тебе мадам Бержэ? И каково же их мнение?

- Они уверены, что я расстанусь с Эли.

- Какую ты сделала глупость, доверив им такую вещь!

- Это случилось накануне их отъезда. Мадам Бержэ только успела уехать, как они вернулись из Больё. Тебя не было со мной. Я была так потрясена, что рада была во всем открыться Жану. И потом я считала, что мой долг - ему все сказать. Я его просила ничего не говорить жене, но ты ведь его знаешь.

- До чего ты была неосмотрительна! Видишь, как ты расстроилась сама, как растерялась! Представь же себе, что будет с маленькой Эли. Ты уже внушила ей отвращение к войне, она любит и чтит Поля, как отца, и ненавидит тех, кто мучил и убил его. Если девочка узнает, что она дочь одного из этих мучителей, этих фашистов… Какой удар для ее любящего сердечка!

- Ты говоришь об ее нежном сердце, ты считаешь ее любящей, будто ты ее не знаешь. Ну, слушай. Я как-то сказала Эли, говоря о мальчике, которого усыновили Делаэ: «Еще одному посчастливилось!» И знаешь, что она мне ответила? Одно слово - «Ведетта». А, и тебя это покоробило. Теперь уж не находишь для нее оправдания. Это слово «Ведетта»… мне кажется, я не сумею его забыть.

- Что ты хочешь? Нужно считаться с фактами; если ребенка усыновляют, он предпочитает попасть в богатую семью, у которой шикарный автомобиль.

- Слушая тебя, может показаться, что ты не стремишься помочь мне, а только защитить ребенка. Одна Эли имеет для тебя значение.

Сесиль устраивала сцену ревности Розе, понимая всю ее нелепость, и на сердце у нее было тяжело, как у обиженного ребенка.

- Ты меня все время бранишь, - добавила Сесиль. Последнее было сказано настолько по-детски, что обе посмотрели друг на друга и расхохотались.

* * *

Они приехали слишком рано и прогуливались взад и вперед перед сельской школой, откуда слышались детские голоса, продолжая свой нескончаемый спор.

- А красота? - сказала Роза. - Ты не считаешь источником радости ежедневно видеть перед собой ее личико, высокий белый лоб? Вчера я смотрела на нее за столом. Она прелестна. Что ты скажешь об ее глазах? Разве не красивы эти большие серые глаза? А ее фигурка, высокая и стройная? Эли так грациозно движется в доме! Все это тебе ничего не говорит?

- Почему ты придаешь такое значение красоте?

- Наверное, потому, что мне недолго ею наслаждаться,- глухим голосом ответила Роза. Она редко упоминала о грозившей ей беде, а если говорила, то чрезвычайно просто.

Сесиль взглянула на тетку, укоряя себя за то, что слишком часто забывала о тревоге, мучившей Розу. И, чтобы скрыть свою жалость к ней, она ответила:

- Мадам Бержэ выбрала ее для меня по этому признаку, но мне наплевать на ее красоту; я бы предпочла, чтобы она была кроткой и послушной.

- То есть такой, какой ты сама никогда не была.

- Вот тебе раз! Разве я не была послушным и кротким ребенком? А я-то думала… - И черные глаза ее лукаво заискрились.

- Значит, ты заблуждалась. Придется расстаться с этими иллюзиями. Я тебя любила, но ты была несносной.

- Роза!

- Ты обладала, можно сказать, талантом непослушания; у тебя немедленно являлось желание сделать то, что тебе запрещают. Это не мешало мне тебя любить. Вообще же ты похожа на свою дочь.

- Ты хочешь сказать: какова мать, такова и дочь? Как выразилась на днях моя коллега, мадам Сустр, увидев Эли рядом со мной: «Как похожа на вас ваша дочь!»

 

ГЛАВА X

Школа, недавно побеленная, взгромоздилась на вершину холма, стоявшего перпендикулярно к большой дороге в Больё. Во все стороны расстилалась зеленая долина; осины вздымали свои тонкие ветки, еще до сих пор сохранившие летний убор. Возвышавшаяся на холме церковка, которая видна была во всей окрестности, казалась маяком и для тех, кто жил в низине, и для жителей гористых мест.

К Розе и Сесили, ожидавшим окончания уроков, подбежала Диана, собака Тоньо. Она приветствовала дам, потянулась у их ног, потом вспрыгнула, показав на розовато-коричневом животе два ряда сосков, словно два ряда пуговиц на пальто. Диана оставила своих щенят, чтобы пойти встретить Тоньо после окончания уроков. Это была гончая с жесткой шерстью и с глазами более выразительными, чем человечьи. Она подходила к дамам, виляя хвостом, будто говорила: «Очень уж долго ждать маленького хозяина! Не ошиблись ли мы часом?»

Стук деревянных башмаков возвестил об окончании занятий. Дети начали выходить из школы, прыгая один за другим со ступеньки прямо на двор. Их было немного в этой сельской школе; около двадцати мальчиков и девочек от шести до четырнадцати лет. Все они учились в одном классе. Самые младшие первыми отправились домой; некоторые из них шли чинно, держа за руку старшую сестру или брата, но были и такие, которые подставляли друг другу ножку.

Старшие, заинтересовавшись Розой и Сесилью, «учителями», уставились на них, позабыв вытереть носы и снять головные уборы.

Тоньо подошел поздороваться с дамами и позвал Эли, которая последней оставалась в классе и помогала учительнице собирать тетради и грифельные доски.

- Моя мама пришла! - крикнула Эли, раскрасневшись от волнения. - Она, кажется, хочет поговорить с вами, мадемуазель.

Молоденькая учительница, еще совсем новичок в своем деле, поспешила выйти навстречу посетительницам. Она жестом приказала детям, еще остававшимся во дворе и глазевшим на гостей, разойтись. Девочки тут же побежали домой; сумки у них болтались на руках, передники были расстегнуты, сзади виднелись их летние, сильно поношенные платья. Они оборачивались, недружелюбно поглядывая на Эли, и что-то шептали друг другу на ухо.

Мальчишки же, думавшие только о том, куда бы приложить свою энергию, играли во дворе в мяч, испуская громкие крики.

- Я заехала к вам,-сказала Сесиль, гладя по голове Эли, которая стояла, прислонившись к ней, - чтобы просить называть девочку Элизабеттой Монзак, а не Перье. Ваша предшественница это делала., Я считаю Эли своей дочерью и, хотя формальности еще не выполнены, она носит мою фамилию.

- Хорошо, так и будет, - ответила молодая девушка, которая за эти два дня имела возможность разузнать о своих учениках, особенно об этой холеной девочке, на которую остальные школьники смотрели во все глаза, ерзая на скамейке, когда она назвала ее Элизабеттой Перье. Поняла она и то, что произошло во дворе во время перемены и чему тогда не придала значения: толкотня и крики - «Перье! Перье! Пш! Пш!», которые слышались со всех сторон.

- Боюсь, - сказала она, думая, что ее хотят упрекнуть за то, что она не остановила детей, смеявшихся над Эли, - боюсь, что мои ученики, особенно девочки, дурно обращались с Элизабеттой из-за этой фамилии. Если бы я знала… - Она была очень мила, эта молоденькая учительница, с улыбающимся лицом и ямочками, полная желания всем угодить.

Эли круто повернулась; глаза ее были полны слез; она сделала вид, будто рассматривает узор на жакете матери. Пришлось утешить и приласкать ее.

Сесиль и Роза пригласили молодую девушку, которая приехала издалека и чувствовала себя здесь чужой, приходить к ним в «ля Трамблэ».

Когда Эли села в машину, чтобы ехать домой, она позабыла о своем горе и испускала,, крики радости. Девочке так редко приходилось радоваться за ее короткую жизнь, что она не знала как и когда уместно проявлять это чувство!

Роза, понимая, как взволнована Сесиль, приказала Эли замолчать.

* * *

В пятницу, возвратившись около двенадцати часов из школы, Эли увидела Марию, которая привезла на тележке чан с бельем и развешивала в саду простыни. Девочка, подпрыгивая, подбежала к ней и принялась развешивать мелкое белье.

Гарсиа, младший брат Марии, который был обручен с Анеттой Плессис, дочкой фермера, проезжал в это время по дороге. Не сходя с велосипеда, он остановился, одной ногой опираясь на землю, и стал болтать по-испански с сестрой. Мария - добродушная толстуха, - поглаживая рукой простыню, которую только что повесила, громко смеялась, отвечая ему пронзительным голосом. Разговор затянулся. Наконец, дружески распрощавшись, Гарсиа уехал, и Мария, все еще улыбаясь, принялась за работу. Она удивилась мрачному лицу девочки.

- Ну-ка, ну-ка, Мария, поторапливайся, голубушка,- говорила женщина самой себе.- Муж, брат и Тоньо будут раньше тебя дома. Ты еще даже не кончила своей работы.

- Если бы вы не теряли время на болтовню, вы бы уже давно все кончили, - строго заметила Эли. - Вы, кажется, забываете, что за это время мама вам платит.

Сесиль, подъехавшая на своей машине, видела всю сцену и, хотя не расслышала слов, но сразу догадалась, что Мария обижена. Девочка, наверно, чем-то ее оскорбила.

- Что случилось?

Мария, не отвечая, забрала узел с мелким бельем, которое Эли так и не успела развесить, потому что все делала очень медленно. Поденщица избегала смотреть на Сесиль, - слезы подступали к горлу, она не могла говорить.

- Эли, чем ты обидела Марию? Что ты ей сказала? Ну, повтори.

Эли повторила. Больше всего удивило Сесиль, что девочка, казалось, нисколько не стыдится того, что сказала; она только боится пощечины, которой, конечно, ей не миновать.

Она ее получила и разревелась.

- Как ты смеешь так говорить с Марией? - набросилась на нее Сесиль. - Что на тебя находит, я тебя спрашиваю? Моментально беги домой и чтобы больше этого не было, не то я задам тебе хорошую порку.

Девочка, идя по садовой аллее впереди матери, обернулась и сказала, все еще плача:

- Мне больно.

- Так тебе и надо; я дала тебе пощечину в наказание, а не для того, чтобы тебя приласкать. Можно подумать, что ты никогда не раскаиваешься ни в своих дерзостях, ни в глупостях и что боль ты испытываешь только от пощечины.

- Я скажу Франсису, что ты дала мне оплеуху.

- Тогда скажи ему, что получила две! - крикнула Сесиль, вторично ударяя девочку.

Через десять минут Эли, сидя за столом и разрезая бифштекс, весело рассказывала Сесили и Розе все школьные новости: она решила задачу, учительница ее вызвала, она получила две 10.

Эли уже позабыла и свою дерзость, и наказание. Сесиль и Роза старательно ее угощали и говорили с ней о школьных делах, с любопытством наблюдая за этим чуждым для них ребенком, которого они воспитывали и которого не знали.

- Вот видишь, - сказала Сесиль, когда девочка снова отправилась в школу. - И это сразу после нашего вчераш-него разговора с учительницей. Элизабетта Монзак! Вот и получилось. Она стала уверенней в себе. Какая наглость для девятилетней девчонки! Я ее ударила, бранила при Марии, но, кажется, ничто ее не оскорбляет. Никакого самолюбия!

- Ничто не оскорбляет, - повторила Роза, - потому что бедняжка с первых дней жизни претерпела сильнейшее унижение, став питомицей Попечительства о сиротах. Это унижение всегда тяготеет над ней. Она причиняет боль другому, - как бы в отместку за то, что ей самой пришлось выстрадать. Мадам Бержэ рассказывала, что среди их сирот нередко встречаются воришки, но это происходит оттого, что эти дети хотя и не терпят нужды, лишены главного, лишены тех, кого должно почитать. Поэтому они и лгут, стараясь только себя выгородить и избавить от заслуженного наказания. Они всегда считают себя обиженными. Помнишь, в первое время, когда ты взяла к себе Эли, как она внимательно смотрела на наши тарелки и на свою, боясь, что ей дают худший и меньший кусок? Потребовалось больше года, чтобы она поняла, что всегда получает лучшее, что есть в доме, и, когда имеется одна порция десерта или одно пирожное, это оставляют ей. И даже теперь, после двух лет, она при каждом удобном случае напоминает: «А я!» Умение отстаивать свои интересы ей очень поможет в жизни.

- О да, она сумеет защищаться и зубами и ногтями. Что касается меня, - призналась Сесиль, - у меня опускаются руки. Иногда она прелестна, нежна, добра, а через минуту она показывает когти. Нет, я не понимаю этой натуры.

- Не всегда понимаешь и собственных детей,-вздохнула Роза.

 

ГЛАВА XI

В это воскресенье все трое ожидали Франсиса, но каждая по-своему. Тетя Роза, как всегда, самая спокойная, занималась своим обычным делом. Сесиль, хотя и надела брюки, - вероятно, чтобы ошарашить Франсиса, - наводила порядок в своем письменном столе или, по крайней мере, пыталась это сделать; она принесла из сада последние цветы и передала их Розе, чтобы украсить дом.

Все это она делала с таинственным видом, словно заранее отказываясь от какого-либо объяснения своих поступков.

Эли старалась помочь по хозяйству Розе, но у нее ветер гулял в голове и ни одного слова тетки она не воспринимала. Девочка прислушивалась к шумам, доносившимся с дороги. Поэтому первая услышала приближение автомобиля и, вскрикнув «Вот он!», - выскочила из дома, скатилась по холму навстречу машине, влезла в нее и, усевшись рядом с Франсисом, торжественно подъехала с ним к крыльцу.

Франсис пристально посмотрел на Сесиль, но, не осмеливаясь долго задерживать на ней свой взгляд, перевел его на дом, на пороге которого она стояла, и воскликнул:

- Что ты сделала с этим домом, Сесиль? Я его не узнаю. Это была старая-престарая постройка, а теперь…

- А теперь это настоящий дворец, - вмешалась Эли и, желая, чтобы Франсис ее поддержал, взяла его за руку и выразительно на него посмотрела.

- Это все тот же старый деревенский дом Поля, но только побеленный и покрашенный, - поправила девочку Сесиль, строго взглянув на нее, потому что претенциозное слово «дворец» очень ей не понравилось.

- Я всегда думал, Сесиль, - продолжал удивляться Франсис, - что ты не придаешь никакого значения окружающей тебя обстановке.

- Так оно и есть; я нисколько не изменилась, но Поль хотел переделать дом на современный лад; он оставил мне деньги, чертежи; я просто исполнила его волю. Пойдем, я тебе все покажу.

Она открывала перед ним двери одну за другой, с тем чтобы он мог оценить проделанную работу, - снятые перегородки, увеличенные окна, светлую окраску, одноцветные обои, репродукции картин великих мастеров, яркие или клетчатые портьеры и даже беспорядок в библиотеке, служившей общей комнатой.

- Здесь царит беспорядок мой и моей дочери. Роза никак не может нас исправить.

Сесиль заставила его ознакомиться решительно со всем, даже с электрическим насосом, который гнал воду из родника в кухню, уборную и ванную. Она рассказывала обо всех этих нововведениях каким-то странным, неприятным, сдавленным голосом. Казалось, она говорит ему: «Видишь, что может сделать одинокая женщина без твоей помощи».

По временам Франсис Вернь, пользуясь тем, что она погружалась в свои мысли, наблюдал за нею; он старался понять, о чем она думает, разгадать причину размолвки между ним и Сесилью, которую он любил уже десять лет и не мог разлюбить. Она обескураживала его. Нет, если он и сегодня не сумеет с ней объясниться, то больше сюда не приедет. Он чувствовал себя виноватым, не зная, в чем его вина, но твердо решил, что его ноги здесь больше не будет, если она откажет ему даже в дружбе.

Франсис узнал мебель, когда-то стоявшую в тулузской квартире Поля Монзака, чудесные книги из его библиотеки. Он взял одну, другую, стал их перелистывать и взглянул на Сесиль. Все вещи были ему знакомы еще с той поры, когда родилась его любовь, и хотя он и научился скрывать свои чувства, все же он сказал:

- Здесь все напоминает мне наши студенческие годы в Тулузе. Мы были счастливы, не отдавая себе в этом отчета. Тогда ты относилась ко мне с доверием. А теперь… Ты все сюда перевезла?

- Да, я отказалась от тулузской квартиры и окончательно осела здесь. Мне нравится работать в коллеже в Больё. Роза оставила за собой комнату в своей квартире; нам этого достаточно, мы редко бываем в Тулузе. - Казалось, что она хочет заявить: «Я устроила себе холостяцкую, одинокую жизнь». И Франсис все больше терял надежду, он чувствовал себя ненужным в жизни женщины, которую любил.

- Чего-то не хватает в комнате, - сказал он, осматриваясь кругом. - Чего же? Ах да, рояля. Куда ты девала его рояль?

- Рояль я подарила.

- Подарила? Кому?

- Жаку.

- Ты подарила инструмент твоего мужа Жаку, сыну Розы? Почему ты это сделала?

- Жак хороший пианист. Я же, ты сам это знаешь, совсем не музыкантша. Я не подходила к инструменту с сорок третьего года, с ареста Поля. Я очень многим обязана Розе, которая меня воспитала, вот почему я и подарила рояль Жаку; ему очень хотелось его иметь.

- Я уверен, что он им вовсе не пользуется… Видишь ли, Сесиль, с роялем я бы на твоем месте расстался в последнюю очередь. Поль Монзак любил этот инструмент; столько вечеров он играл на нем для нас, для тебя и для меня! Помнишь? Да это предательство! Ты предала Поля Монзака!

- А ты? - Эти два страшных слова были произнесены, прежде чем она осознала их. Что ответит Франсис?

- Я? - ответил он в изумлении. - Как я мог предать Поля? Ты считаешь, что любить тебя, любить женщину, которая была его женой, просить ее руки - предательство?

Она стояла возле шкафа, не поднимая на него глаз, перелистывая книгу.

- Ну, скажи, разве это предательство?

- Нет…

- Вот видишь, тебе самой приходится с этим согласиться. Это ты предала жизнь, отказавшись от человека, который любит тебя и которого ты, может быть, тоже любишь. Это ты предала, подарив инструмент Поля, забросив музыку, а он ведь так хотел, чтобы ты играла на рояле. Ты из верности к нему восстановила этот дом, ты занимаешься имением и фермой, но делаешь это только потому, что тебе это нравится, а не по какой-нибудь другой причине.

- Ах так! - гневно крикнула она, глядя на него, и тут же выбежала из комнаты и направилась к Розе на кухню. Роза заметила, что у нее лихорадочно горят глаза и пылают щеки.

- Брось все это, - сказала Сесиль, подвязывая фартук. - Я без тебя приготовлю завтрак, иди побудь с ним, - мне невмоготу.

- В чем дело? Вы поссорились?

Сесиль мотнула головой; она не в состоянии была говорить.

Эли не хотела оставаться с матерью, которая решительно была не в духе.

- Тетечка, можно с тобой? - попросила она.

- Идем.

Девочка, весьма заинтригованная, взяла за руку Розу, догадываясь, что у ее матери с Франсисом что-то произошло.

Они еще не дошли до библиотеки, как Франсис показался в дверях и, спокойный, словно ничего не случилось между ним и Сесилью, направился с Розой и ребенком на кухню.

- Не могу прийти в себя от удивления. Чего вы только здесь не понаделали. Я и не знал, что у Сесили столько вкуса и что она любит детей. Вот моя маленькая приятельница даже пришла меня встречать.

Эли, только ждавшая поощрения молодого человека, бросилась ему на шею, стала называть дядечкой и увела играть на насыпь. Франсис взял ребенка за плечи, отодвинул от себя, чтобы лучше разглядеть, и спросил:

- Надеюсь, ты хорошая девочка и ничем не огорчаешь твою маму?

Эли замялась.

- Ты ее любишь?

- Люблю, а ты, ты тоже ее любишь?

- Я? Ну и нахалка же ты, как я вижу, - сказал улыбаясь Франсис.

Сесиль в окно видела и слышала их. Франсис кружил Эли, подбрасывал ее, сажал к себе на плечи. Радостные и вместе с тем испуганные крики девочки сливались с хохотом молодого человека.

Сесиль, взволнованная этим знакомым ей смехом, вспомнила годы отрочества. Присутствие Франсиса было ей и мучительно, и в то же время приятно. Он ответил на ее прямую атаку, и ответил, как человек, не таящий в себе ничего постыдного. А если то, в чем она уверила себя, только плод ее воображения? Когда он бывал возле нее, все ее подозрения рассеивались, как дым.

Сесиль избегала встретиться взглядом с Розой. Она была поглощена кулинарией, как всегда в дни, когда принимала гостей. Готовить Сесиль любила, но только в парадных случаях, в остальное же время она оставляла хозяйство на попечение Розы, посвящая все свободные часы чтению, полевым работам или ферме.

Когда они сидели за столом, Франсис стал рассказывать о помещении, снятом под аптеку, об его личной квартире в только что отстроенном доме, о самоотверженности его родителей, которые ради него лишились своего дома в Сульяке; говорил о том, что в меблировке преобладает стекло и металл. Можно было подумать, что молодой супруг, готовясь принять новобрачную, рассказывает о своем гнезде. Сесиль испытывала какую-то необъяснимую досаду от этой непрошеной откровенности; ревность вкралась к ней в душу, словно она ожидала, что Франсис скажет: «Ах да, я забыл сообщить вам самое главное,- я женюсь».

Когда встали из-за стола, Франсис захотел осмотреть имение. Эли, за которой забежал Тоньо, пришлось пойти с мальчиком. Франсис посмотрел ей вслед и заметил:

- Какая хорошенькая девочка, и какая милая!

- Хорошенькая - возможно, но милая - этого уж не скажешь, - заявила Сесиль ледяным тоном, провожая глазами приемную дочь. - Я бы скорее сказала: «Какой трудный ребенок!» Спроси Розу.

- Почему это? Разве она не всегда мила? Увидите, все эти шероховатости сгладятся. Мнение о ней я уже себе составил. Окажите ей доверие. Я знал детей, которые к четырнадцати годам менялись буквально во всем. Можно сказать, что они изменялись в корне или в сторону добра, или в сторону зла. Дети яркие, талантливые, возмужав, нередко линяют, тогда как другие начинают поражать своими способностями.

- Да, это так, мы с этим встречаемся в лицеях, - подтвердила Роза.

- Вы, наверно, помните, Роза, - продолжал Франсис, - маленького соседа моих родителей в Сульяке, мальчика с прекрасными глазами, - Жюльена. Это был совершенно очаровательный малыш, которого мой отец, моя мать и я сам очень любили. Мама даже учила его ходить, когда он был совсем крошкой, а позже она помогала ему готовить уроки. Он был не очень умен и особыми успехами в школе похвастать не мог, но такой предупредительный, всегда готовый оказать услугу, поэтому все к нему очень нежно относились. Уже за одни его глаза, такие ясные, небесно-голубые можно было его полюбить. Какие прелестные глаза и какой милый мальчик!

Так вот этот милый мальчик оказался предателем. Ему было семнадцать лет, когда он примкнул к тому подразделению маки, в котором я состоял. Мы никогда бы не узнали, что это за негодяй, если бы он не совершил одной оплошности, которая помогла нам все раскрыть. Он отправился, вооруженный ручным пулеметом, к одной старой крестьянке и именем маки потребовал у нее отдать все, что та имела, то есть две-три тысячи франков.

Потом мальчишка исчез с деньгами. Когда он их истратил, он вернулся к себе на родину, где его поймали и предали суду.

Всю жизнь я буду помнить этот импровизированный трибунал, собравшийся в классе сельской школы. Нас было пятеро судей, присутствовал и Жак, ваш сын, Роза. Наш военный трибунал имел право жизни и смерти. Так как я давно знал мальчишку, мне поручили вести допрос. Он признался, что не только, пользуясь именем макй, ограбил старую крестьянку, но совершил еще ряд других преступлений, о которых мы не имели никакого понятия. Это он донес гестапо на двух сопротивленцев, посланных для связи с другим подразделением. Молодые парни попали в засаду и были расстреляны на месте, в лесу.

С какой-то ненавистью, словно издеваясь надо мной, рассказывал он о своем предательстве. Однажды вечером, подслушав, что Поль Монзак собирается к жене, чтобы передать ей некоторые документы (Поль, верно, беспокоился за Сесиль и хотел ее обеспечить), он немедленно сообщил об этом гестапо. Из-за него на следующее утро Поля арестовали. «Я вас здорово обдурил, - повторял этот негодяй. - Все меня считали таким глуповатым, пай-мальчиком. .. А если вы сами избежали в тот вечер такой же участи, то это было делом случая, вы пошли не по той дороге, на которой вас ждали».

Я никак не мог понять причины такой ненависти мальчишки к людям, которые всегда были его друзьями. Возможно, что он меня не выносил, потому что его родители часто ставили меня в пример и твердили, что он недалекий. По крайней мере, это мне удалось из него вытянуть до того, как на следующий день приговор был приведен в исполнение…

Тут его прервала Сесиль, которая села у обочины дороги на траву.

- Я минутку отдохну, если вы не возражаете, - она была бледна; пот выступил на лбу, на губах появилась горькая улыбка. Роза села возле нее и взяла под руку, чтобы ее поддержать.

- Извини меня, Сесиль, - сказал, совершенно растерявшись, Франсис, - я не думал тебя огорчить. Я разбередил твою рану. Мне хотелось только показать, как может измениться ребенок. Этот мальчик в корне изменился к худшему, а другие меняются к лучшему.

- Ты говоришь, Франсис, - перебила его Роза, - что Жак присутствовал на этом суде. Почему же он никогда мне об этом не говорил? И почему ты сам до сегодняшнего дня не рассказал об этом Сесили? Уж она-то имела право знать.

- Мы решили не разглашать этой драмы из-за его родителей, истинных патриотов, - они умерли бы с горя, и особенно в память его старшего брата, Мишеля. Бедняга Мишель был вместе с нами в маки и так остро воспринял это бесчестье, что искал смерти. Он был убит в сражении неделю спустя. Мишель был полной противоположностью Жюльену. Из настоящего озорника, лентяя, лгунишки, всегда готового ка всякие шалости, он стал храбрым парнем, хорошим товарищем, и мы все были глубоко опечалены его смертью.

Родители одновременно узнали о смерти обоих сыновей; им сообщили, что младший убит взрывом гранаты, бывшей у него в руках; особенно же подчеркивалась храбрость старшего, который был отмечен приказом и награжден посмертно. Вот почему ни Жак, ни я никогда об этом не говорили даже Сесили. Прошло уже восемь лет. Вскоре после- сыновей умерла мать. Отец скончался несколько недель тому назад, и опять же моя мать ходила за ним. Я припомнил об этом факте, говоря о твоей дочери. Вот видите, дети меняются к худому и к хорошему, и не следует падать духом.

- Значит, если бы у меня не было девочки с таким трудным характером, ты бы никогда не сказал мне, кто виновен в аресте Поля?

- А к чему было говорить? Прошло столько времени. Да и теперь я очень жалею, Сесиль, что рассказал и причинил тебе такое огорчение.

- Не надо об этом жалеть, - сказала Роза. Она взглянула на Сесиль: «Видишь, видишь, как ты ошибалась!»

Сесиль точно обухом ударили, она не двигалась с места, но, сидя между Розой и Франсисом, вдруг взяла их обоих под руки. Ей хотелось плакать и смеяться, бегать, кричать; она была счастлива, что освободилась от кошмара. Франсис, которому она улыбалась, понял, что он снова приобрел дружбу молодой женщины, так и не зная, почему он ее утратил. Но одной дружбы ему было мало; он почувствовал себя даже слегка оскорбленным. Когда он пожал руку Сесиль, она не ответила на рукопожатие, но вся засияла.

Низко стоящее солнце освещало всю окрестность, подчеркивая живописность и полную уединенность расстилавшихся долин.

Увидев их приближающимися к ферме, Эли понеслась навстречу.

- Вы убедитесь, что я прав, - сказал Франсис, глядя на скачущую девочку, - она станет интересной и доброй молодой девушкой.

- Если бы ты только оказался прав!

Эли подбежала к ним. Она бросилась на шею Франсису, растрепанная, красная, - с таким увлечением играла она с Тоньо. Франсис, однако, не улыбнулся ей; девочка притихла, повиснув на его руке, и с любопытством посмотрела на всех троих, спрашивая себя, не шла ли речь о ней.

* * *

Сесиль думала поразить Франсиса устройством своей образцовой фермы, но была так взволнована его рассказом, столько пережила за эти минуты, что молча водила его по хлеву и молочной ферме. Розе пришлось объяснять устройство электрических доилок, показывать трактор, сельскохозяйственные машины и все, что делалось для ухода за животными.

- Здесь все организовала Сесиль, - сказала Роза. - Она больше занята комфортом животных, чем своим собственным.

Когда они уходили с фермы, им повстречалась направлявшаяся туда молодая девушка в белом халате и высоких черных сапогах. Она поздоровалась с ними.

- Ты не узнаешь? - спросила Сесиль. - Это Анетта.

- Анетта? Да что ты! Я ведь ее знаю. - Франсис подозвал девушку, которая появилась на пороге молочной и, смущенная, приблизилась к нему.

- Ну и изменилась же ты, Анетта! Совсем взрослая стала. Я не видел тебя десять лет. Тогда ты была, такой же девчушкой, как Эли. Ты меня помнишь?

- Нет, мосье.

- Я часто приезжал сюда на ферму с мосье Монзаком во время каникул…

Девушка улыбнулась, сконфузившись, что никак не может его припомнить.

Тут на крыльце своего дома показалась Мари-Луиза Плессис, мать Анетты. Она быстро обула деревянные баш-, маки и, обернувшись, увидела гостя, сопровождавшего Сесиль. На руках у Мари-Луизы был годовалый младенец, такой же белокурый, как Анетта и она сама.

- Мари-Луиза! - воскликнул Франсис. - Ну, а вы, вы-то, по крайней мере, меня узнаёте? Вы же не скажете, что я так постарел, что меня узнать нельзя!

- Да что вы, мосье Франсис, я вас прекрасно помню. Вы ничуть не изменились, все такой же молодой. Это Анетта вас не признала?

- Ну да, она. Все такой же молодой? Ну хорошо!.. Чей этот красавчик?

- Эго ребенок Анетты.

- Значит, ты замужем, Анетта? Такая молоденькая?

- Она еще не замужем, но через месяц пойдет под венец, - сказала Сесиль, освобождая от ответа Анетту и ее мать. Сесиль расцеловала малютку. - А вот и жених Анетты, Гарсиа Васко, - добавила она. - Видишь, там, в поле, он гонит домой стадо. Гарсиа славный парень. Анетта будет с ним счастлива, и ее сын - тоже.

Свежие щечки Анетты зарделись, как маков цвет. Но робости она не проявляла. Ноздри маленького прямого носика слегка задрожали. Чувствовалось, что она и скромна, и вместе с тем способна себя защитить.

- Мой муж поехал в Бретену; он очень пожалеет, что не видел вас, - сказала Мари-Луиза.

- Я еще здесь буду, непременно буду, - уверял ее Франсис Вернь. - В следующее воскресенье я привезу семена лекарственных растений, которые собирается разводить мадам Монзак.

Он приводил эти резоны, чтобы объяснить свой предстоящий приезд в ближайшее время. Мари-Луиза усмехнулась. Она уже давно догадывалась о чувстве молодого человека к Сесили Монзак и удивлялась, почему это Сесиль не выходит за него замуж.

- Анетта стала просто красавицей, - заметил Франсис. - Она у тебя работает?

- Я поручила ей и ее жениху электрическое доение коров и все хозяйство молочной фермы. Она чистоплотна и старательна. Малыш ее прелесть. Посмотри вот на те окна, рядом с домом ее родителей; это помещение я велела отремонтировать; она поселится там после свадьбы. А где же Роза и Бабетта? Исчезли. Они решили оставить нас вдвоем.

Молодые люди взволнованно смотрели друг на друга. Они шли по парку; наступившая в начале октября осень придавала ему еще большее великолепие. День клонился к закату. Деревья причудливо обрисовывались на жемчужно-сером небе. Вечерний ветер стлался по земле, гоня перед собой по аллеям столбы песка и опавшие листья.

- Этой зимой мы приведем в порядок парк, - сказала она.

- Кто это «мы»?

- Роза и я.

- Я думал, что Роза уезжает в Марокко.

- Ну, значит, мы с тобой, ты и я.

- Ты и я? Сесиль! Ты хочешь сказать…

Она боролась с волнением, от которого у нее дрожали губы, стучало сердце, и пыталась говорить об обыденных вещах.

- На ферме, правда, все я перестроила, но в доме все сделано Розой. Не считай меня более способной, чем я есть…

- Но я люблю тебя, Сесиль! Способна! Какая чепуха! Взгляни на меня. Я знаю, на что ты способна, слишком хорошо знаю. Почему ты заставила меня так долго ждать? - спросил он, целуя ее.

- Не спрашивай, прости меня.

- Тебя простить? Мне нечего прощать тебе, разве только, что ты заставила меня столько ждать. Ты меня не любила?

- Любила, - она провела рукой по его лбу.

Сесиль была в полной растерянности; наконец овладев

собой, она сказала:

- Пойдем к Розе; она выиграла, она так дорожила нашей любовью.

- Роза всегда выигрывает, когда дело идет о любви других. А что скажет твоя девчушка?

- Эли? Конечно, будет в восторге. Она тебя тоже любит. Вчера она мне надерзила, и я ее ударила. Знаешь, что мне заявила Эли: «Я скажу Франсису». Она уже угадала в тебе защитника.

- Вот видишь! Я же тебе говорил, что это славная девчонка.

- Должно быть, ты прав, - вздохнула Сесиль, внезапно вспомнив то, что еще тяжелым камнем лежало у нее на сердце.

 

ГЛАВА XII

В этот час Эли обычно раскрывала свои книги и тетради, располагаясь на кухонном столе возле тети Розы, которая готовила обед. На тетю Розу, на ее белоснежную голову, было приятно смотреть, а знать она знала буквально все. Никогда никто не мог поставить ее в тупик, и сама мама говорила, что не встречала человека более сведущего, чем тетя Роза. «Ты совершенство!» - восхищалась ею Эли. Девочка могла все у нее спросить; тетя Роза на лету решала самые трудные задачи, и когда Эли читала вслух, она тут же поправляла неправильно прочтенные слова, будто у нее книга была перед глазами. Роза знала названия всех полевых и садовых цветов, всех деревьев, звезд, камней и облаков, отличала одну лесную породу от другой, одни семена от других. Между ней и природой, казалось царила полная гармония. Она приводила в восхищение Эли, рассказывая ей об угрях, которые из далеких морей поднимаются по рекам, где мечут икру; рассказывала о жизни лососей, о перелетных птицах, которые стаями улетают осенью, стаями же возвращаются весной и всегда на то же самое место благодаря своему умению ориентироваться и памяти. К бабочкам Эли стала относиться, как к добрым знакомым; она узнала, что они за несколько километров определяют присутствие своих самок, - такое тонкое у них обоняние. Эли стала даже питать уважение к насекомым, наделенным необыкновенным чутьем, которые видят сразу в разных направлениях и слышат с помощью перепонок на лапах или на брюшке. Весь мир минералов, растений и животных казался полным чудес и вместе с тем понятным благодаря Розе. Эли собирала камни и растения и решила в будущем стать преподавателем естественных наук, как тетя Роза. Какая прелесть эта тетя Роза!

Она много путешествовала и производила всегда большое впечатление на Эли, когда говорила: «Это случилось в том году, когда я была в Норвегии», - или же: «Вспоминаю эту улицу в Риме…»

И сколько терпения проявляла тетя Роза! Она редко сердилась, не то, что мама, которая сразу же выходила из себя и называла Эли дурой, если девочка не так быстро соображала.

Готовить уроки с помощью тети Розы было одним удовольствием, однако его нельзя было сравнить с тем наслаждением, которое ждало Эли по вечерам в среду и субботу. Возвратившись из школы, девочка надевала сапоги и вместе с Сесилью шла на ферму. Она старалась даже опередить мать, чтобы, вооружившись остроконечной палкой, помочь Тоньо пригнать с поля коров.

В эти дни девочка замещала Анетту на ферме, ухаживая за телятами. Там она гладила сосунков, а старшим, которые уже не сосали мать, наливала молоко в алюминиевый таз.

- Идем, Красотка, - ласково звала Эли самую молоденькую телочку, курчавую, с белой звездой на черной голове, - идем же, теперь твоя очередь пить молочко. - Девочка в точности подражала интонациям Анетты, и телята доверчиво шли за Эли.

Анетта разливала для продажи молоко по бидонам, вертела сепаратор, наполняла горшочки сливками и ставила их на холод. Гарсиа каждое утро отвозил в Больё на грузовичке молоко и сливки.

Эли, сияя от удовольствия, принимала участие в эти вечера во всех работах на ферме. Как и Сесиль, она любила сельское хозяйство. Правда, Сесиль к нему несколько охладела после колкостей Франсиса. Да, он был прав. Она неуклонно следовала воле покойного мужа только в тех случаях, когда исполнение долга доставляло ей удовольствие.

Любовь всегда эгоистична.

* * *

Однажды вечером Сесили сообщили по телефону из Брива, что на следующий день, в восемь часов утра, к ним приедет механик, чтобы отремонтировать трактор. Трактор был нужен фермерам для уборочных работ. Необходимо было тут же предупредить об этом семейство Плес-сисов, чтобы Сильвэн не выходил с утра в поле, а подождал механика.

Хотя было уже темно, Сесиль послала Эли на ферму.

- До фермы всего четверть километра; ляжешь попозднее - и всё. А если я сама пойду, то мне придется проболтать у них бог знает сколько времени. Ну, будь послушной, иди.

Девочка боялась темноты и, несмотря на увещевания матери, стыдившей ее за трусость, под разными предлогами отказывалась идти одна: и батарея карманного фонаря испорчена, и на дворе стоит такая тьма…

Сопротивление Эли выводило Сесиль из себя, - обычно к тому бывало достаточно оснований, но на этот раз девочка была совершенно права.

Роза резким движением набросила на себя пальто и вышла вслед за ребенком.

Сесиль не осмелилась протестовать: она поняла, что тетка порицает ее, и весь вечер, оставшись одна, не могла успокоиться.

Отсутствие их очень затянулось. «Значит, Роза хочет меня испытать», - подумала Сесиль, ибо знала, что тетю Розу нельзя уговорить остаться, если она решила уйти.

На ферме Анетта перед сном кормила своего сынишку. Малыш, уже запеленутый на ночь, иногда отрывался от груди и, нежно улыбаясь, обнажал четыре блестевших зуба. Это был очень ласковый ребенок, который протягивал всем ручонку. Вся семья восторгалась его приветливостью. Дедушка, старик Сильвэн, не решался приблизить к его нежной коже свои толстые закорузлые пальцы, но взглядом, полным любви, из-под косматых бровей, неотрывно следил за малышом. Даже у прабабушки, Гасту Плессис, возвышавшейся черной глыбой возле очага, и у той иногда в глазах мелькала улыбка, оживляя ее мрачное лицо, покрытое глубокими морщинами, словно выдолбленными работой и прожитыми годами.

Что же касается Мари-Луизы, Эли и Розы, то они считали, что в целом мире не найти такого красивого ребенка. Самой сдержанной была молодая мать. Восхищенная своим сыном, полная любви к нему, она вместе с тем была смущена его присутствием в родительском доме.

- Как две капли воды Анетта в его возрасте, - говорила Мари-Луиза.

В самом деле, ребеночек всеми чертами лица, всеми красками походил на свою молодую мать. Такой же белокурый, с ясными глазками, свежим румянцем и тем же выражением лица.

Раздался стук в дверь, появилась Сесиль. Она вошла с таким трагическим видом, что все умолкли и пришли в замешательство.

- Добрый вечер! Видно, вы тут не скучаете.

- Вы беспокоились? Это наша вина, мы их задержали, - извинялась Мари-Луиза. - Мадам Виньоль и Эли любовались нашим Жанту; может, и вы на него взглянете? - Она тут же поставила на стол еще одну рюмку и наполнила ее розовым вином.

- Садись сюда, - предложила Роза, освобождая для Сесили место рядом с собой на скамье.

Сесиль схватила ребенка, который был на руках у Анетты. Мальчик начал громко смеяться.

- Ну, что скажете? Он мне оказывает предпочтение! - воскликнула Сесиль, просветлев. - Каждый раз, как он меня видит, он смеется и протягивает ко мне ручонки.

- Что правда, то правда, - согласилась Мари-Луиза, - вы его любимица.

- И я тоже, - заявила Эли.

- Он приветлив со всеми, - примиряюще заверил Плессис.

- Но из всех он предпочитает Гарсиа, - вставила, вся зардевшись, Анетта. - Когда Жанту его видит, невозможно удержать мальчишку, приходится Гарсиа брать его на руки.

- Где же сейчас твой жених? - спросила Сесиль.

- Он поехал на мотоцикле в Брив за своими документами. Мы ждем его. И до чего же опасно ездить на мотоцикле! - вздохнула Анетта.

- Значит, готовитесь к свадьбе? - осведомилась Сесиль.

- Ждем только квартиру.

- Маляр начнет работать в понедельник, - пообещала Роза. - Он по телефону уверил, что не подведет. Работы у него здесь на неделю. Я хотела, чтобы наша маленькая Анетта вышла замуж до моего отъезда, но я уезжаю двадцатого. Билет уже взят; ты обвенчаешься без меня, крошка.

- Вас будет очень недоставать нам всем, - сказала Мари-Луиза, выразив чувства всех присутствующих.

- Что и говорить, - вздохнула Сесиль, - а мне-то каково! Кто мне будет напоминать о всяком пустяке? Кто за меня будет писать письма и говорить по телефону? Я ведь этого не терплю. Кто подумает обо всем, когда ты уедешь, Роза?

- Для твоей работы тебе никто не нужен; на ферме, тебе помогут Плессис и Мари-Луиза, Мария будет готовить и вести хозяйство. Она поселится во втором этаже с мужем и сыном; ты ведь не можешь оставаться одна с ребенком в доме, стоящем на отлете.

- Я ничего не боюсь, когда я с мамой!-воскликнула Эли. - Я ведь тоже что-нибудь да значу. Увидишь, мама, как я обо всем буду думать за тебя. - У Эли был такой убежденный вид, что все улыбнулись.

- Ну вот и хорошо, - сказала Мари-Луиза, которая всегда жалела девочку, хотя и не любила ее, - вот и хорошо. Она у вас молодец, хочет быть помощницей.

- Посмотрим, посмотрим, - в голосе Сесили слышалось сомнение. Одна только Роза понимала, что ее сейчас тревожит.

Пришлось отведать каштаны, испеченные в золе очага, вокруг которого все собрались и грели ноги. Сесиль, всегда оживлявшаяся на людях, и не думала уже о возвращении, она пила, ела, шутила. Ей было привычно на этой большой кухне, напоминавшей кухню в родительском доме в Пор де Коньяк.

Под самым потолком початки кукурузы, связанные попарно, лежали один на другом на деревянных брусьях, и зерна их сверкали тысячами желтых и красных огоньков. Это были семена - драгоценные семена, которые сохли здесь для посева.

Эли заснула, положив голову на стол. Роза поднялась, собираясь уходить, и стала прощаться с хозяевами. Вскоре обе женщины и девочка скрылись в темноте. Анетта постояла еще иа пороге; ветерок трепал ее волосы; она вслушивалась в ночную тишину, стараясь уловить, не шумит ли мотоцикл.

Эли, еще не окончательно проснувшаяся, боясь темноты, шла между Сесилью и Розой, взяв обеих под руку. Ей очень хотелось спать, но она чувствовала себя защищенной с двух сторон и была счастлива.

- Кто такой папа Жанту, ребеночка Анетты? - спросила она.

- Неизвестно.

- Одна школьница мне говорила, что Анетта незамужняя, а у нее ребеночек; из-за этого родители не хотели пускать ее на ферму.

- Не слушай эту девочку, голубка. Будь только ласковей с Анеттой; ей пришлось изведать много горя; у нее был жених, который обещал на ней жениться, а потом оставил с ребенком. Но теперь она выйдет замуж, и ее ребенок получит отца.

- Но она все-таки не бросила своего ребеночка, она не отдала его в приют, как моя мама.

Руки, на которые девочка опиралась, задрожали. Сесиль и Роза обменялись взглядом над головой ребенка, который прижимался к ним в темноте. По временам Эли поражала их своей проницательностью и вызывала к себе нежность и сострадание.

- Моя мама умерла, - произнесла девочка. - Мадам Бержэ мне это сказала.

- Ну, значит, так оно и есть, - подтвердила Роза, растроганная этой ложью.

После сказанных ею слов девочка почувствовала себя повзрослевшей; она подняла глаза, всматриваясь в ночное небо, потом стала спрашивать названия созвездий и вздохнула, любуясь сверкающей грядой незнакомых ей светил.

Издалека послышался треск мотоцикла.

- Это он! - радостно воскликнула Эли. - Это Гарсиа, папа Жанту! Как Анетта будет довольна!

 

ГЛАВА XIII

Сесиль с самого рассвета начинала пахоту на тракторе. По четвергам, когда бывала свободна, она никому не уступала этого места. Она забывала об еде и питье, обо всем, что не было ее трактором, который она умело вела, или черноземом, который в каком-то упоении поднимала четырьмя сошниками.

Сесиль, с горячностью бравшаяся за эту работу, как только забрезжит свет, нисколько не походила на ту женщину, которая в дни школьных занятий по утрам еле продирала глаза. Нет, полная энтузиазма, она вставала раньше всех и всех удивляла своей энергией и выносливостью.

Когда на заре она бросалась на приступ земли, подпрыгивая на твердом сидении трактора, ей всегда вспоминались стихи Элюара:

В первом часу приехал Франсис; дома он нашел одну Розу. Она паковала свои чемоданы. Эли была на лугу, а Сесиль работала на тракторе. Франсис захотел пойти к ней, и Роза отправилась вместе с ним, взяв с собой хлеба и сыра для Сесили, которая еще не завтракала.

На поле, в долине, шел красный трактор. Они увидели его издалека. Большая часть поля была вспахана с утра, но посредине оставался прямоугольник под паром, который суживался с каждым поворотом трактора.

Роза и Франсис с трудом продвигались по вспаханной земле; они издали делали знаки Сесили, но она их не замечала; тогда они стали звать ее, но она их не слышала. Они приблизились к тому месту, где должен был пройти трактор.

Трактор двигался на них. Сесиль даже не подняла глаза. Трактор поравнялся с ними и прошел мимо…

- Она нас не видела, - утешала Роза озадаченного Франсиса, - она нас не видела. И не потому, что не хотела нас увидеть, но, когда она занята работой, которая ей по душе, - ведет ли она трактор, решает ли математическую задачу, готовится ли к экзаменам или читает роман, - ты можешь говорить с ней, она ничего не слышит, глядеть на нее, она тебя не видит. У нее невероятная способность сосредоточиться, которая лишает ее всех потребностей. Целыми часами она не чувствует ни голода, ни жажды. Но зато потом, по окончании работы, она все наверстывает. Она ест и пьет, как людоед, может проспать днем шесть часов подряд, после чего встает бодрая, готовая все начать сызнова. И здорова же она!

- Я ее знаю, эту шельму, - засмеялся Франсис.- Вы помните, Роза, как в Тулузе, когда она ездила на автомобильчике Поля и мы попадались ей навстречу, она нас никогда не узнавала, не узнавала даже Поля. Мы уже не были для нее определенными людьми, а только пешеходами, которых нельзя задавить… Вместо того, чтобы оставаться сбоку, я встану на то самое место, где проходит трактор: может быть, она меня тогда заметит.

- Если только не переедет тебя.

- О нет, этого не будет! Переехать меня теперь, когда я вновь обрел вкус к жизни!

Роза ласково взглянула на этого счастливого, шутившего с ней человека, который ей был обязан своим счастьем.

Франсис, как и говорил, встал именно на то самое место, куда тянулись борозды, которые проводил трактор. На этот раз трактористка волей-неволей заметила человека, преграждавшего ей путь. Она остановила машину и крикнула:

- Что вы тут делаете? Уходите с дороги. В чем дело? - Наконец, узнав Розу и Франсиса, словно пробудившись от сна, она выключила мотор и, раздосадованная неожиданной помехой, сказала:

- А я хотела к вечеру все закончить. Вы меня задерживаете.

Но, взглянув на Франсиса, она рассмеялась, соскочила с сидения и взяла у Розы ломоть хлеба и сыр.

- Впрочем, ему не помешает немножко отдохнуть; с самого утра мы с ним работаем; ему, наверно, жарко. - Она думала только о моторе, а не о себе. Волосы у нее были всклокочены, сама испачкана землей и смазочным маслом.

Когда Сесиль доела бутерброд, она сунула в рот папиросу и похлопала себя по карманам, ища зажигалку.

Франсис вытащил свою и дал прикурить, улыбаясь ей глазами.

- Мы не ждали тебя раньше воскресенья,-сказала она, улыбаясь ему в ответ.

- Время уж очень тянулось… И, видишь ли, так как завтра я отправляюсь в Париж, чтобы повидаться с моими поставщиками, и задержусь там на неделю, я заехал проститься с Розой перед ее отъездом.

- Не говори мне об отъезде Розы. А ты на самом деле должен пробыть в Париже целую неделю? Неделя - это большой срок.

- Ты думаешь? - засветившись от радости, сказал он. - Постараюсь вернуться как можно скорее.

- Посмотри, до чего прекрасна только что вспаханная земля! А тебе приходилось управлять трактором?

- О да, у моих кузенов в Тарасконе. В прошлом году я работал на жнейке-сноповязалке.

- Ну, тогда садись, если это тебе доставит удовольствие.

Это была самая большая честь, которую Сесиль могла ему оказать. Франсис снял пиджак, передал его ей, сел на трактор и повел его, сосредоточив все свое внимание, чтобы сделать это не хуже, чем сама хозяйка.

- Если бы ты знала, в каком ты виде, Сесиль! - укоризненно покачала головой Роза.

- Ему на это наплевать.

- Напрасно ты так думаешь. Он тебя любит, но он не слеп. Не забывай, что ты перед ним в долгу. Ты ему должна годы счастья. Он хотел бы всегда гордиться тобой.

- Пусть он берет меня такой, какова я есть.

- Не изображай из себя дикарку.

- Ну и что же надо делать?

- Дай мне пиджак; он тебе мешает. Возвращайся домой, помойся, переоденься. Я сяду на обочине дороги и подожду Франсиса. Погода чудесная! Мы придем вместе с ним.

- Ты все же должна признать, что день для визита выбран весьма неудачно.

Она ушла, браня влюбленных, которые тебе мешают, когда ты поглощена работой. Роза, глядя ей вслед, улыбалась, - ее дочь была хороша даже в этом нелепом костюме трактористки.

Когда Сесиль приняла душ и переоделась, она приготовила полдник и взобралась на насыпь, чтобы посмотреть, возвращаются ли Роза с Франсисом. Стоя между двумя деревьями на пригорке, она видела поле, которое утром пахала. Трактор продолжал двигаться. Должно быть, работа доставляла Франсису удовольствие. Сесиль даже приревновала машину к нему, но вместе с тем ей было радостно, - ведь дело шло об единственном человеке, которому она охотно уступала свое место. Она закурила папиросу и вдруг осознала, что зверски голодна, что хорошо выглядит, что счастлива. Она поджидала возвращения с поля Розы и Франсиса, следя за ними взглядом, как вдруг к ней подбежала Эли и крепко поцеловала.

- Мама, что ты тут делаешь? Я думала, ты на тракторе. Ты кого-нибудь ждешь? Где тетя Роза? Это она идет по лугу? С кем это она? Ой, мамочка, это Франсис, какое счастье!

Девочка критически взглянула на Сесиль, посмотрела на красиво уложенные, еще мокрые, волосы, которые вились колечками, на черные блестящие глаза, на белую блузку, новую юбку и желтый жакет и, кивнув одобрительно, как мать, готовящая на смотрины дочку, выпалила:

- Ты очень хорошенькая, мама. Ты правильно сделала, что надела юбку вместо штанов, по крайней мере видно, что у тебя красивые ноги. Можно мне пойти навстречу Розе и дяде Франсису?

- Можно, можно! - крикнула Сесиль. Слова девочки ее позабавили и в то же время рассердили. Эли раздражала ее, раздражала.

 

ГЛАВА XIV

Сесиль, раскладывавшая белье в большом шкафу, который стоял в вестибюле, попросила Эли принести ей из кухни табурет, чтобы дотянуться до верхней полки.

Девочка вошла с табуретом, довольно тяжелым, и, поставив его возле матери, произнесла одно только слово, но так, как она умела говорить, - лаконично и жестко:

- Козетта!

Точно ледяным душем обдало Сесиль и Розу, которые смотрели на девочку, онемев от негодования.

Сесиль, в которой начала клокотать ярость, дала бы ей пощечину, если бы не тетя Роза, которая, взяв за руку Эли, увела ее.

- Идем со мной, Козетта, - сказала она.

Девочка, оробев, последовала за ней. Роза повела ее в кухню.

- Ну-ка, Козетта, приподними эту крышку и скажи, что такое в кастрюле?

Розе пришлось несколько раз повторить свой вопрос, прежде чем девочка сняла крышку.

- Это крем.

- Для кого?

- Для меня.

- Идем, идем, Козетта. - Роза повела Эли в детскую, с обитой розовым кретоном мебелью.

- Чей это диванчик?

- Мой.

- А эти игрушки: кукла, автомобиль, столовый сервиз? А кожаный портфель, чудесные книги? Это кресло?

- Мои.

- Красивые платья в гардеробе?

Девочка смутилась и заплакала.

- Нечего плакать, моя милая, - покачала головой Роза. - Почему ты сказала «Козетта»? Ты знаешь, что значит это слово? Что ты несчастна, что тебя обижают. Разве потому, что твоя мама или я обращаемся к тебе за мелкими услугами, тебе может прийти в голову, что ты «Козетта»! Все дети помогают своим матерям, это вполне естественно. В конце концов я буду думать, что ты не любишь свою маму. Нужно понимать значение слов. Твоя мама обиделась, да иначе и быть не могло,- ты ее сильно задела.

Завтрак прошел в молчании. Сесиль и Роза холодно встречали попытки девочки задобрить их и с облегчением вздохнули, когда отправили ее в школу. И та, и другая чувствовали, что не смогли бы дольше выносить ее присутствия.

- Не скрою, что ее выходка меня покоробила, - призналась Роза, - даже очень покоробила, но мы придаем этому слову большее значение, чем ребенок. Кухонный табурет довольно тяжел и напомнил этим Эли ведра, под тяжестью которых чуть ли не падает Козетта. Ничего не поделаешь; Эли всегда кажется, что ее стараются использовать, наверно это потому, что она росла без отца и матери.

- Вот, вот, и на этот раз защищай ее!

- Я ее не защищаю, но стараюсь понять. Думаю, что нет девочки, которая в те дни, когда ей досталось от матери и она почувствовала себя несчастной, не уподобила бы себя Козетте. Не стоит принимать это трагически, Сесиль. Сегодня вечером она позабудет о своей злой выходке, и ты тоже.

- Пусть она отправляется играть с Тоньо. Я не хочу, чтобы она оставалась дома сегодня вечером.

- Как хорошо, что с ней дружит славный мальчик!

- Тоньо? Я уверена, что Тоньо ее не любит. Он ее терпит, потому что она моя дочь. Попроси Эли рассказать тебе случай с шоколадными конфетами, которые принес ей Тоньо в день ее рождения. Нет у нее друзей и среди школьников. Помнишь, как они смотрели на нее, когда мы за ней заехали? Ты иногда говоришь мне, что у нее любящее сердце… Разве она когда-нибудь вспоминает тепло свою кормилицу, у которой она пробыла до семи лет? Никогда или почти никогда. Она ее совершенно забыла.

- Ты не совсем права. Вчера, когда она ела вареные каштаны, она залила их молоком, как у «мамки в Жорнаке». А все ее привычки - есть, умываться или скорее не умываться, которые нам стоило такого труда искоренить, - разве они не свидетельствуют об ее привязанности к тому, что ей внушали в младенческие годы?

- Но что тут общего с чувством?

- Ты говоришь о том, что случилось давно, стараешься вспомнить все, что можно вменить ей в вину. Лучше бы тебе продумать вопрос, который действительно стоит перед тобой с тех пор, как ты узнала об ее происхождении, - можешь ли ты оставить ее у себя, или нет.

- Я не в состоянии больше ее видеть, - призналась Сесиль. - Ее лицо, глаза, ее манера есть, смеяться - все меня озлобляет донельзя. Нет, не могу больше. Она должна стать покорной, усердно заниматься в школе, перестать дерзить, слушаться… или пусть убирается. У меня, право, слишком веские причины, чтобы не выносить ее.

* * *

Роза, занятая приготовлениями к отъезду, не имела времени помогать Эли готовить уроки. Сесиль же, и без того раздраженная, считала излишним оказывать помощь девочке и ставила в пример себя: она всегда училась самостоятельно.

- Ты была совершенно другим ребенком, ты отказывалась от помощи. Все это прекрасно, но нельзя же требовать, чтобы все дети имели твое самолюбие и силу воли.

Эли плакала, Сесиль сердилась. Возмущение Сесили все росло, и Роза, свидетельница этих ссор, не решалась больше вмешиваться.

Когда веселый мотив раздавался по радио и у Эли являлось желание потанцевать, она пыталась увлечь за собой мать, но та освобождалась от обнимавших ее ручек.

- Я тебя не узнаю, - говорила ей Роза. - Ты, обычно такая сердечная, стала просто злюкой… Ласковое слово сделало бы больше, чем все твои выговоры.

Накануне отъезда Роза, сидя на диване в комнате Эли, которая долго не засыпала, спросила ее:

- Почему ты, милая моя деточка, так вызывающе себя держишь с твоей мамой? Ты ей дерзишь, не считаешься с ней, заставляешь по нескольку раз повторять одно и то же, когда она тебя просит о малейшей услуге. А подумала ли ты, что о тебе скажет Франсис?

- Мама меня больше не любит, - ответила Эли.- Не понимаю, что я ей сделала. Почему она на меня сердится? Скажи, тетя Роза! Попрощайся с моей куклой, с моим маленьким Полем. Мне иногда кажется, что это настоящий ребеночек, мой собственный. Мне бы хотелось знать, как любят своего ребенка. Я этого не знаю. Во всяком случае нехорошо, когда мама бросает свое дитя, как меня бросили. Почему есть матери, которые бросают своих малюток?

Она вздохнула и добавила:

- Мне не везет с моими мамами. Та, которую я люблю, меня больше не любит. Тетя Роза, только ты меня по-настоящему и любишь. Ты должна была бы быть моей мамой. Ах, как печально, что ты завтра уезжаешь!

Эли заплакала. Она обещала быть кроткой, слушаться Сесиль, не возражать, но на следующее утро, как только они встали, начались трения между девочкой и молодой женщиной. Эли хотела проводить тетю Розу в Сульяк. Сесиль, которая собиралась отвезти туда дорогую путешественницу в машине, чтобы посадить на поезд «Париж - Тулуза», категорически отказалась взять с собой ребенка.

- Но раз сегодня воскресенье, - упрямо повторяла Эли, - ты ведь не можешь оставить меня совсем одну. Я сяду на чемодан, если для меня нет другого места.

Мать, требовавшая повиновения, и заупрямившаяся девочка мерились силами. Роза впервые заметила, что в глазах Эли сверкнуло что-то, похожее на ненависть, и с облегчением вздохнула, когда наступил час отъезда. Бабетта, наконец, покорилась, без единой слезы; в каком-то исступлении она поцеловала тетку и, бледная как полотно, смотрела на удалявшийся автомобиль.

Со вчерашнего дня поднялся ветер; от пронизывающего холода обе путешественницы продрогли, несмотря на свои теплые пальто.

У Сесили морщилось лицо, горькая складка залегла у рта, на душе было тяжело, как в те дни, когда она была недовольна собой.

Роза молча сидела рядом. Она любовалась пейзажем, который до сих пор ветер щадил. Но сейчас ветер неистовствовал. Листья кружились в бешеной пляске. Каждое дерево теряло листву по-своему. Листья липы парили в воздухе, прежде чем распластать по земле свои широкие желтые ладони; листья диких вишневых деревьев, такие же красные, как были летом их плоды, улетали один за другим; тополя же сохраняли на своих кронах задержавшиеся здесь пучки солнечных лучей. Листья бегали взапуски, порхали, поднимались ввысь и падали, подгоняемые ветром.

Роза старалась запечатлеть в памяти картину осеннего дня в зеленой долине остепенившейся Дордони. Не хотелось больше воевать с Сесилью, и Роза молчала, наслаждаясь последними часами своего пребывания в здешних местах.

Сесиль, гнев которой постепенно утихал, наконец сказала:

- Роза, ты уезжаешь; я не увижу тебя целые месяцы, и ты мне не говоришь ни слова. Ты на меня сердишься из-за этой злой девчонки; я сама из-за нее становлюсь злой.

- Я достаточно уже говорила. Ничего больше не могу сделать ни для тебя, ни для Бабетты. Тебе известно мое мнение, теперь решай сама. Такое положение продолжаться не может, ты несчастна и девочка тоже. Так или иначе, но ты должна понять одно - вы обе жертвы войны.

- Я уже решила; завтра же напишу мадам Бержэ.

Хотя Роза и потерпела поражение, она сделала последнюю попытку:

- Помести ее в пансион в Бриве, в Тюлле, куда хочешь, но не отсылай ее.

Сесиль не ответила; глаза ее наполнились слезами, она так нуждалась в прощении, в добром слове, а Роза не могла его произнести.

- Знаю, - сказала Сесиль, - что с тех пор, как ты приехала из Тулузы, я все время огорчала тебя, ты же только и печешься о моем счастье. Этого я себе никогда не прощу. И все произошло из-за этой злючки.

- Она вовсе не злая, она несчастна, потому что ты разлюбила ее. Знаешь ли, о чем меня вчера вечером спросила бедняжка? «Почему матери бросают своих детей?» Такой вопрос в устах ребенка - это приговор нашему общественному строю, всей нашей морали. Возможно, что когда-нибудь и у нас изменится общество, изменятся люди. Я на это надеюсь. Каждое дитя будет иметь право на любовь своей матери. Вероятно, я этого уже не увижу. Я слишком стара… Раз всё, что я тебе говорю, ни к чему не ведет, посоветуйся с Франсисом, когда он вернется. Он человек душевный, ты, наверно, больше посчитаешься с ним, чем со мной.

- Я с ним поговорю, но заранее знаю, что он мне скажет в точности то же, что и ты. Вы оба не помните зла. Вы столько не страдали, как я.

И, помолчав немного, она добавила:

- Роза, только не забудь расспросить Жака относительно ареста Поля. Если он подтвердит то, что говорил Франсис, добавь к телеграмме о благополучном приезде два слова: «Жак подтверждает».

- Как? Опять подозрения? Может быть, ты хочешь, чтобы я поговорила с полковником Жераром? Я ведь полдня пробуду в Тулузе. Я ему еще сегодня вечером позвоню. Он писал, что с удовольствием увидится со мною в удобный для меня час.

- Не надо, ты меня пристыдила.

- Ты просто меня удивляешь, Сесиль.

- Я сама себе удивляюсь. Оставшееся подозрение я объясняю тем, что так долго верила в его предательство. Я освободилась от этих мыслей, но должна окончательно изжить свои сомнения.

Послушай же, дочь моя, послушай меня хоть один раз. Ты на пути к тому, чтобы совершить бог знает какие ошибки. Ты сама говоришь - и так оно и есть, - что я пекусь о твоем счастье. Никогда не открывай Франсису то, в чем ты его подозревала. Существуют вещи, которые следует всю жизнь таить про себя и стараться забыть о них, потому что поделиться ими, - значит, причинить ненужные страдания. Ты не можешь сказать Бабетте, даже если перестала ее любить, то, что знаешь об ее родителях, ты не можешь сказать Франсису, что считала его предателем.

Пересекая Сульяк, автомобиль промчался мимо дачи родителей Франсиса. В этом доме, стоявшем в саду, полном осенних цветов, которые сегодня так сильно трепал ветер, несколько месяцев скрывался Поль Монзак. Теперь дом был продан, ставни закрыты; он казался всеми покинутым.

- Я была привязана к этому дому, - сказала Сесиль, - и очень жалею, что Франсису пришлось его продать. - Сесиль вздохнула, она не любила перемен. Этот проданный дом говорил о смерти… В саду соседней виллы, в которой прежде жил Жюльен, играли маленькие дети, там поселились новые жильцы.

На перроне вокзала, ожидая поезд «Париж-Тулуза», Роза снова обратилась к Сесили:

- Мне кажется, что тебя терзают угрызения совести; ты вообразила себе, что в двух случаях изменила памяти мужа: во-первых, полюбив Франсиса, во-вторых, привязавшись к девочке, которую - как ты полагаешь - не имеешь права оставлять у себя.

Сесиль пристально взглянула на свою тетку, пораженная ее прозорливостью.

- Есть такой грех, - призналась она.

- Однако любовь должна была бы сделать тебя более человечной…

- Пойду купить тебе книжку в дорогу, - прервала ее Сесиль. - Какую бы ты хотела?

- Что-нибудь, напечатанное крупным шрифтом.

- Напечатанное крупным шрифтом, - повторила про себя Сесиль, направляясь к книжному лотку.

Роза осталась у чемоданов. Сесиль теперь ясно осознала, что слишком часто, в водовороте собственных забот, забывала о беде своего старого друга.

Когда она вернулась с крупно напечатанным Джеком Лондоном, Роза ей заявила:

- Переменим место на перроне.

- Почему?

- Потому что я не хочу сесть в один вагон с этим человеком, вон с тем приземистым толстяком, который сей-

час прогуливается по перрону и курит сигару. Он прошел мимо меня, и я его тут же узнала. У него очень зажиточный вид, посмотри-ка на его чемоданы. Это меня не удивляет, - предательство хорошо оплачивается. Тебе он не известен, но я-то знаю, кто он. Его фамилия Дюмонтье. Думаю, что Жюльен работал для него… Очень жаль, что Франсис с товарищами не отправили его на тот свет, когда это было в их возможностях. Этот Дюмонтье был осведомителем гестапо. Француз? Да, француз. Если такого можно назвать французом. И он не был единственным. Он исчез, но теперь расхрабрился и расхаживает с важным видом именно здесь, где причинил столько зла. Может быть, ты предпочла бы, чтобы у Бабетты был отцом такой француз, как этот негодяй? Что касается меня, то я предпочитаю немца, возможно какого-нибудь обманутого патриота, чем француза, за деньги предававшего своих.

Глазами, расширившимися от отвращения, смотрела Сесиль на человека с шикарными чемоданами. Слова Розы привели ее в замешательство.

Раздался звонок, возвещавший о приближении поезда. На дебаркадер с деловым видом выбежали железнодорожные служащие.

- На обратном пути ты не заедешь к родителям Франсиса?

- Не собираюсь, да я и не знаю их нового адреса. На следующей неделе я поеду к ним с Франсисом. А кроме того, - добавила она, - ты забываешь, что у меня дочь, которая с нетерпением ждет меня, чтобы узнать, как ты уехала. Наверно, она была несносна с Мари-Луизой и так же несносна будет со мной…

- Почему ты так думаешь? Ты же знаешь, что она не злопамятна.

- Увидим, - вздохнула Сесиль, сожалея об утренней сцене.

- Прощай, Силетта, прощай, моя дорогая, - сказала Роза, целуя Сесиль, когда поезд с грохотом подходил к перрону, - ты еще подумаешь…

Заняв место как можно дальше от человека, который был ей глубоко противен, Роза несколько минут постояла у окна в коридоре. Махая Сесили на прощанье рукой, она взглянула на нее глазами, в которых еще теплилась надежда.

 

ГЛАВА XV

На следующий день после отъезда Розы Сесиль получила письмо от Жана Монзака.

«Наступило уже 20 октября, а я только теперь собрался написать Вам,- извинялся Жан.- Поль с самого приезда очень занят. Наша Мими ходит в детский сад - большое переживание для матери и для малютки. Моей дочке там нравится, только она никак не может понять, почему ей нельзя в любую минуту побежать к маме. И Поль и Мими, оба мечтают о приближающихся праздниках, особенно о том радостном дне, когда Вы приедете к нам. Вы в первый раз проведете с нами рождество. Для Поля и Мими Ваш приезд большое событие. Их радостное волнение, всякие нелепые проекты, возникающие у них в связи с Вашим предстоящим пребыванием у нас, свидетельствуют о том, какое место Вы занимаете в их жизни.

Удалось ли Вам освободиться от Эли? Уехала ли она уже? Не подлежит сомнению, что Вы не могли оставить у себя этой девочки. Она всегда была трудным ребенком, и Вы сейчас, наверно, спокойно и счастливо живете в Вашем большом доме, деля время между занятиями в лицее и работами на ферме, которые Вам так по душе. Девочку Вы скоро позабудете. Как хорошо, что с Вами Ваша тетя Роза, такая умная и добрая женщина! С ней Вы никогда не будете чувствовать себя одинокой. Передайте м-м Виньоль, что мы очень просим ее приехать к нам вместе с Вами на праздники в Париж.

Пишите. Ждем от Вас вестей. Примите уверения в моих дружеских, братских чувствах. Иветта и дети Вас обнимают».

Это письмо глубоко взволновало Сесиль. Она почувствовала, что готова снова встать на защиту ребенка, но это желание было лишь слабым отголоском того, что она чувствовала прежде.

Однако, увидев в окно Эли, возвращавшуюся к пяти часам с озабоченным липом из школы, Сесиль пожалела ее. В душе наступила какая-то перемена, и она решила все то время, которое ей предстоит еще пробыть с девочкой, относиться к ней по-матерински. Ей казалось, что она случайно встретила Эли на своем пути, что девочка недолго здесь задержится и скоро навсегда исчезнет из ее жизни.

Эли сразу же поняла, что мама лучше настроена, увидела, что у нее подобрели глаза. Сесиль поцеловала ребенка и разрешила себя поцеловать, а не оборвала Эли, как делала это в последнее время: «Отстань, терпеть не могу, когда все время лижутся».

Девочка приободрилась и побежала в сад посмотреть, не осталось ли роз для «нашего папы».

Сесиль видела из кухни, как Эли бегает вверх и вниз по саду между желтыми подсолнечниками, лиловыми астрами и последними георгинами. Все эти цветы были выше девочки, и она исчезала среди них. Сесиль смотрела на нее совсем другими глазами, словно это был чужой ребенок. Ей бросилось в глаза изящество Эли, которое так пленяло Розу, ее грация и миловидность, и растроганная Сесиль решила последовать советам тетки и поместить девочку в закрытое учебное заведение, а не отсылать к мадам Бержэ.

Когда Эли, запыхавшись, возвращалась, внезапно налетел шквал - отголосок бушевавшей вдали бури, захлопали ставни, широко распахнулись окна.

- Неуютно теперь на море, - сказала девочка, входя с двумя розами в руке. Ветер набросил ей на голову юбку. - Какой ветер! Я все думаю о тете Розе, - а ты мама?

- Ия тоже. Я очень за нее беспокоюсь. До вчерашнего дня была такая хорошая погода. Не повезло ей!

Их объединяла общая тревога. Ветер распахнул кухонную дверь. Сесиль удержала ее, чтобы помешать с шумом захлопнуться, и велела девочке закрыть окна в библиотеке и столовой.

Эли побежала. На письменном столе матери бумаги все разлетелись; упрямый ветер, раскидав их по полу и по стульям, снова взялся за них, сдувая в разные стороны. Письма и бумаги порхали по комнате, девочка гонялась за ними. Наконец Эли закрыла окно и подняла множество бумажек, «ее записочек», которые она клала за столом на прибор матери, а вечером на ее подушку, прося прощения за дерзость или непослушание. Значит, мама их сохраняла, - Эли была этим очень растрогана.

Она подняла конверт с бланком Ситроена. . . «Письмо от дяди Жана! - воскликнула Эли.- Наверно, только что пришло». Вне себя от радости она уже было побежала к матери с криком: «Мама, ты получила письмо от дяди Жана. Что он пишет?» Но вдруг передумала, вернулась в библиотеку, вынула письмо из конверта и стала читать.

Вначале, когда она узнала, что Поль и Мими ожидают их на рождество с нетерпением, улыбка озарила ее подвижное личико, и она снова собралась побежать к матери, чтобы поделиться с ней своей радостью, но, перейдя ко второму абзацу: «Удалось ли Вам освободиться от Эли? Уехала ли она уже?» - бедняжка побледнела, пыталась читать дальше, но эти листки внушали ей отвращение. Ее охватил ужас. Она почувствовала во всем теле пустоту, ноги у нее подкосились, и она рухнула наземь, почти теряя сознание. Письмо упало возле нее. Обе розы, которые она положила на письменный стол, тоже были сдуты ветром.

Девочка поднялась, бросилась к входным дверям и, словно обезумев, добежала до большой дороги, свернула на первую попавшуюся тропинку, не понимая, куда она ведет. Ветер бил ей прямо в лицо. К счастью, возвратившись из школы, она не успела еще снять плащ и не почувствовала холода. Эли звала или ей казалось, что она зовет: «Мама! Мама! Моя мамочка! Тетя Роза! Моя тетя Роза!» Она плакала, продолжая бежать, спотыкалась о камни, падала, снова поднималась, приходя все в большее и большее отчаяние. Никто не попадался ей навстречу, и она продолжала свой путь. Она миновала ферму и добралась до леса. Эли бежала все дальше и дальше. Зацепившись за свалившийся сук, она содрала кожу с колена; из ранки потекла кровь. Обычно в таких случаях мама или тетя Роза обмывали и перевязывали рану. Теперь уж никто этого не сделает, никто. Она вспомнила мадам Бержэ. Мадам Бержэ - девочка это знала-не покинет ее, именно она приедет за ней, чтобы увезти далеко от той, которая была теперь ее матерью. Разве она, Эли, такая дурная, что ее нельзя любить? Ведь тетя Роза ее любит. Если тетя Роза любит, почему же мама не может тоже ее любить? Какой злой дядя Жан! А она так восхищалась им. Он как будто доволен тем, что мама собирается ее отослать. «Но что ж я такое сделала?» - спрашивала себя девочка. Значит, она не поедет в Париж, не будет веселиться на рождестве у дяди Жана. Нет у нее больше дяди, нет тети Иветты, нет кузенов. Никого! У нее нет больше родных… А она так надеялась, что Франсис станет ее отцом. Франсис тоже не любит ее, раз позволяет прогнать. Прогнать ее. Но почему же мама хочет ее прогнать? Разве мать может выгнать свою дочурку? Лучше умереть, чем остаться совсем одной. Снова стать питомицей Попечительства, жить на какой-то заброшенной ферме, по воскресеньям носить синее платье! О, только не синее платье, не синее платье!

Эли уже раз испытала большое унижение, о котором, казалось, позабыла, но теперь она вспомнила о нем во всех подробностях. Прежде чем попасть сюда, к этой маме, где она была так счастлива, мадам Бержэ устроила ее к каким-то мучным торговцам - мужу и жене, которые хотели усыновить ребенка. Жена сразу же сказала ей: «Ты будешь называть меня Марселью, а мужа Бернаром». Эли показалось очень странным называть мать и отца по именам, но что было делать? Пришлось подчиниться, но она старалась как можно меньше обращаться к ним. Бернар был очень доволен ее присутствием в доме и играл с ней в столовой, но это почему-то не понравилось его жене. Она являлась иногда с сердитым видом посмотреть, что они делают. Через неделю Бернар привез ее обратно к мадам Бержэ. Эли не подошла мучным торговцам. Девочка вспомнила, что совсем тогда не плакала. Нет, ни за что на свете она не стала бы плакать. Мадам Бержэ, оставила ее на несколько дней у себя, прежде чем отвезти в Жорнак. Она не злая, эта мадам Бержэ, - все это получалось не по ее вине. У нее было много знакомых и друзей, которые собирались по вечерам в ее доме, играли в карты или занимались музыкой. В эти дни Эли всех целовала. Теперь, когда она об этом думала, она понимала, что была совсем как бездомная собака, которая ищет себе хозяина, друга, семью, домашний очаг. Бездомная собака! Вот чем она стала снова. Все от нее отказались. Ей всегда так хотелось подобрать и привести домой всех бродячих собачонок, которые попадались ей навстречу, а теперь она сама стала совсем, как они… Без мамы! Без отца! Без тети Розы! Если тетя Роза погибнет в этой буре, тогда все будет кончено. Тетя Роза была единственным огоньком, тем огоньком, который мерцает где-то вдали и светит путнику, когда он потерял дорогу, вот как Эли сейчас. Она плутала по лесу, не узнавая его. Вдруг она увидела под деревом белые грибы. Она собрала их, но потом бросила. Белые грибы! На что они ей теперь! У нее нет дома. Куда она их принесет?.. Мохнатые каштаны падали вокруг нее, лопались; из скорлупы выкатывалось ядро. Девочка проголодалась. Она подняла каштан, пожевала его, но он показался ей горьким. У нее мелькнула мысль попросить пристанища на ферме, если она найдет туда дорогу. Анетта такая милая, она, конечно, пожалеет Эли. Но она отведет ее обратно к Сесили, а этого девочка ни под каким видом не хотела. И Мария Гонзалес тоже ее бы приютила, но и туда она не могла пойти по той же причине, да и Тоньо не вступился за нее, когда школьники стали ее обижать, называя «Перье». Может быть, он даже радовался ее унижению. Она обидела его, отказавшись от шоколадок, которые он ей принес. Да, так оно и должно быть! Перье! Фамилия, данная ей Попечительством. И до чего были довольны дети, выкрикивая фамилию Перье, даже самые младшие, с которыми она охотно возилась. Мужчины, женщины и дети - все были злые. Даже ее мать! Даже ее мать!.. Она горько, горько заплакала.

В лесу наступила ночь. Верхушки деревьев окутала мгла, туман стлался по сырой земле и травам. Полил проливной дождь; он замочил голые колени, юбку и лицо девочки. Эли крепко затянула капюшон плаща; из-под капюшона виднелось только ее маленькое, бледное личико. Звери, может быть волки, выйдут из лесной чащи, чтобы ее напугать. Во всех рассказах, которые она читала, всегда фигурировали волки. Дул ледяной ветер; бедняжка продрогла, у нее зуб не попадал на зуб; она снова заплакала, сравнивая себя с бездомной собакой. Потом, выбившись из сил, присела, прислонившись головой к дереву, сжалась в комок и, тяжело вздыхая, заснула.

* * *

Всю ночь Сесиль вместе с Плессисами, Гарсиа, Гонзалесом, Мари-Луизой и Марией искали девочку. Разбившись на группы и вооружившись факелами, они искали ее по дорогам, искали в лесу. Их зовы оставались без ответа.

Наконец Гонзалес, которого вела собака, близко к рассвету наткнулся на Эли. Она все еще спала и не ответила на его расспросы. Гонзалес взял ее на руки и отнес к себе домой, это было ближе всего. Его жена положила Эли на кровать. Девочка была так бледна, так измучена, что ее можно было принять за покойницу. Тоньо тут же побежал в усадьбу, куда только что вернулась, совершенно отчаявшись, Сесиль. Она решила позвонить по телефону Франсису - ее единственной опоре после отъезда Розы. Этой ночью он должен был возвратиться из Парижа. Неужели он задержится?

Франсис, еще не очухавшись от сна, вначале не мог понять, что у нее случилось. Он ехал всю ночь и теперь только прилег вздремнуть. Когда он услышал голос Сесили и понял, что девочка пропала, он обещал немедленно приехать. Однако ему требовалось около часа, чтобы добраться в «ля Трамблэ». Он быстро оделся, огорченный за ребенка, отказываясь верить в несчастный случай теперь, когда жизнь стала для него такой прекрасной.

Сесиль, с посеревшим лицом и желтыми белками, была на себя не похожа. Но, дозвонившись к Франсису, она почувствовала себя менее одинокой. Кто-то подбежал к дому; Тоньо, запыхавшись, крикнул с порога:

- Она нашлась!

- Где она? Ты видел ее? Что с ней? Она не ранена? - забросала его вопросами Сесиль.

- Она у нас, она спит. Ничего худого с ней не случилось. Папа нашел ее в Шенильском лесу почти что замерзшей. Вы за ней приедете сами или хотите, чтобы папа ее привез?

- Сейчас еду. - Посадив Тоньо в машину, она с облегчением воскликнула:

- Наконец-то! Что такое взбрело в голову моей дочурке, ума не приложу. Какую ночь мы все провели, ища ее в такую бурю по дорогам и лесам! Ты крепко спал, Тоньо, и, к счастью, ничего не слышал.

- Вы могли меня разбудить и взять с собой, - возразил Тоньо, - я уверен, что мы бы ее сразу нашли с помощью Дианы. Знаете, это она повела папу в Шенильский лес.

- Славная собака, твоя Диана.

- Но я просто не понимаю, - добавил с очень серьез-ной миной мальчик, - не понимаю, почему Эли это сделала. В школе ничего не случилось. Вы ее не бранили?

- Нет, не бранила.

Он посмотрел на нее так пристально, что она несколько смутилась.

Низенький дом Гонзалеса стоял за километр от усадьбы, прямо у большой дороги. Сесиль с мальчиком мгновенно доехали. Сердце сжалось у молодой женщины, когда она входила в дом.

Эли, казалось, не захотела проснуться, когда мать наклонилась над ней. Девочка почувствовала, как горячие капли смочили ей лицо, но не поняла, что это были слезы.

- Голубка моя, родная моя деточка, - говорила Сесиль, - почему ты это сделала?.

- Бездомная собака, только бездомная собака! - бормотала в полусне Эли. Потом она открыла глаза и увидела мать. Но улыбка не появилась на ее губах. Это строгое лицо, этот молчаливый приговор острой болью отозвался в сердце Сесили.

- Мама, - наконец сказала девочка, - мама, это ты? Ты за мной приехала? Отвези меня домой. - И, словно успокоившись, она закрыла глаза.

«Детка моя, незлопамятная моя девочка, - подумала Сесиль, - вот что ты сочла нужным мне сказать». Она почувствовала, насколько она себя унизила, не выполнив принятых на себя материнских обязанностей.

Завернув свою дочь в одеяло и передав ее на руки Марии, Сесиль повезла Эли домой. Она уже не ощущала усталости от бессонной ночи, проведенной в поисках ребенка. Она раздела Эли, которая оставалась ко всему безучастной; уложила ее на свою широкую кровать, растерла, легла одетая рядом с ней, чтобы согреть, поцеловала маленькую безжизненную ручку и, полная тревоги, стала ждать приезда Франсиса и врача.

Франсис очень спешил и прибыл первым. Сесиль слышала скрип гравия под колесами машины; она вспомнила то злосчастное утро, когда явилось гестапо арестовать Поля. С тех пор ей всегда становилось страшно, когда в тусклые предутренние часы скрипел гравий, отбрасываемый колесами автомобиля.

Франсис на цыпочках вошел в ее спальню. Сесиль посмотрела на него измученными глазами, но не посмела пошевельнуться, боясь потревожить девчурку, которая металась во сне. Франсис поцеловал в губы молодую женщину и провел прохладной рукой по ее озабоченному лбу. Потом он наклонился к Эли, которая то прятала голову, прижимаясь к матери, словно думая избавиться этим от боли, то поднимала лицо, как утопающий, которому не хватает воздуха. Тогда молодой человек спросил Сесиль: «Почему?»

Она приложила палец к губам, стараясь высвободиться из объятий девочки, но, как только она делала движение, Эли еще плотнее прижималась к ней. Все же ей удалось подняться с постели и тихонько прикрыть одеялом ребенка, не разбудив его.

- Она вся закоченела, - пояснила Сесиль. - Я стараюсь ее согреть. Бедняжку еще сильно лихорадит, но сон у нее сейчас более мерный; как видно, она успокоилась. Возможно, потому что ты здесь. Я жду с минуты на минуту врача. О, Франсис, только бы нам спасти ее!..

Франсис обнял молодую женщину. Сесиль положила голову на его широкую грудь.

- Как хорошо, что ты со мной! - сказала она и, высвободившись из его объятий, добавила: - Побудь с Эли, я пойду умоюсь. Если она проснется, успокой ее, приласкай, скажи, что я сейчас приду. Во всяком случае она будет довольна, что ты приехал и что она лежит в моей кровати. Я велю Марии приготовить крепкий кофе, а потом тебе все объясню.

Франсис следил за пульсом малютки; проведя рукой по небритым щекам, он пожалел, что забыл захватить свою электрическую бритву. Когда появилась Сесиль, которая причесалась и привела себя в порядок, он спросил ее, нет ли у нее бритвы. Она принесла бритву Поля, которую благоговейно хранила, и протянула ее Франсису:

- Никому я бы ее не дала, но ты, ты можешь ею пользоваться.

Глядя на себя в зеркало, орудуя этой бритвой с длинным лезвием, которой брился Поль - человек прошлого поколения, Франсис понял, что в это полное треволнений утро его жизнь слилась с жизнью Сесили.

Он кончал бриться, когда приехал доктор Инграндес. Это был старый человек, который в течение тридцати пяти лет вел тяжелую жизнь деревенского врача, все время колеся в машине или даже на велосипеде по каменистым дорогам. Он изумился, увидя у Сесили Монзак вместо хорошо знакомой ему Розы Виньоль красивого молодого человека, который, казалось, чувствовал себя здесь как дома.

«Ну и ну, - сказал себе Франсис, - вот я и скомпрометировал Сесиль».

Врач осмотрел больную и нашел, что есть все основания опасаться воспаления легких.

Франсис стал объяснять доктору, что он аптекарь, бывший ученик Монзака, что он устроился в Бриве и только сегодня утром вернулся из Парижа. Он преследовал две цели: побудить старого врача прописать самые современные лекарства и вместе с тем дать ему понять, что приехал он сюда только поутру. Положение становилось комическим, и Сесиль, несмотря на свое беспокойство за девочку, с трудом удерживала улыбку. Она положила руку на плечо молодого человека и сказала:

- Доктор, вы наш старый друг, и вам первому я сообщаю, что мосье Вернь - мой жених. Как только моя дочурка выздоровеет, мы поженимся.

Врач уехал, а Франсис, который от счастья не знал что делать, приподнял Сесиль и, наклонившись над Эли, сказал:

- Вот что, дочь моя, изволь поскорей вылезать из этого дела. Ты не имеешь права болеть. Ты что ж, хочешь помешать мне жениться?

- Нет, - ответила Эли и в первый раз улыбнулась.

Франсис, как стрела умчался на своем автомобиле за медикаментами в Больё. Он быстро перегнал старый рыдван в две лошадиных силы доктора Инграндеса, которому, проезжая мимо, покровительственно помахал рукой. Весь мир принадлежа л ему.

* * *

Через несколько дней всякая опасность миновала. Заботы матери и Франсиса принимались Эли с большей или меньшей покорностью; она хныкала, когда ей ставили горчичники, но мужественно переносила уколы.

- Ты очень скоро выздоровеешь, деточка, - сказала ей Сесиль. -Ты слышала, что говорил доктор?

- А нужно ли мне выздороветь? Как, по-твоему, мама? - спросила Эли, которая иногда позволяла себе впадать в уныние, особенно когда отсутствовал Франсис.- Тебе было бы так просто освободиться от своей дочки!

- Да разве я хочу освободиться от своей дочери? Вздор какой! Я же в вечном страхе, как бы с тобой чего-нибудь не стряслось. Когда мы во время каникул влезли на Саней и ты нарочно наклонилась над пропастью, я так испугалась, что схватила тебя за руку и умоляла не подходить к самому обрыву. Помнишь? Ну а теперь, дитя мое, скажи мне, - откуда ты взяла, что я решила расстаться с тобой?

- Из письма дяди Жана.

- Я никогда ничего подобного ему не говорила. Он меня не понял.

- Мамочка, я твоя дочка. Я тебя так люблю! Нельзя же всегда менять своих мам. Нужно иметь одну маму.

- Да и мать тоже не может менять своих дочерей. - Сесиль крепко поцеловала ее.

- А тетя Роза не утонула, когда буря была? Правда, мама? Покажи мне еще раз ее телеграмму. Что значит «Жак подтверждает»? ..

- Это значит, что Жак подтверждает свое приглашение нам троим погостить у них на пасхе. Тебе разве не доставит удовольствия поехать в Маракеш за тетей Розой?

- О да, - ответила Эли, но тут же поборола в себе радость. «Только бы это не было, как с поездкой в Париж!» - подумала она, но не поделилась своими мыслями с матерью, а только сказала: - Напиши тете Розе, что ты меня любишь, тогда мне будет спокойней. Напиши, что ты мне простила: и мой дурной характер, и злые слова, которые вырываются у меня сами по себе. Я потом так об этом жалею!..

* * *

Когда мадам Бержэ, которой Сесиль сообщила о болезни ребенка, приехала проведать Эли, та отказалась пустить ее в детскую.

- Нет, я не хочу ее видеть, мама. Скажи ей, что я сплю. Мама, скажи ей, что я сплю.

Несмотря на это, Элиана Бержэ вошла к девочке и критически посмотрела на ее бледное личико. Сесиль успокоила ее.

- Доктор Инграндес обещает, что она будет на ногах через одну - две недели. Моя дочурка доставила мне много беспокойства.

Ребенок улыбнулся матери; они таили про себя то, что обеим пришлось выстрадать.

- Ты перепугала свою маму, маленькая Эли. Почему ты бежала из дому? Целую ночь оставаться в лесу! Да ты ведь могла умереть!

Девочка упорно молчала, ища в глазах матери поддержку.

- Надо будет отправить ее на юг, в дом отдыха, чтобы вернуть ее румянец; конечно, когда она достаточно окрепнет для такой поездки.

- Я не могу отлучиться, - сказала Сесиль, - я только что брала отпуск, чтобы ходить за Эли.

- Ну так я ее отвезу, там она останется одна. Интересы ребенка должны быть превыше всего. Я знаю такой санаторий для детей в Сен-Мартен-Везюбле. Ей там будет очень хорошо.

- Я не хочу с ней разлучаться, - запротестовала Сесиль, которая не могла понять, что ребенок не полностью принадлежит ей и что другие люди имеют право распоряжаться его судьбой. - Дома уход за ней будет не хуже, чем в любом санатории. Приезжайте посмотреть на нее через несколько недель, и вы сами убедитесь.

Сесиль была также задета за живое, как и девочка.

- Мама, - сказала Эли, притянув к себе мать,- я хочу остаться с тобой здесь, дома. Прижми меня к себе. Я никуда не поеду без тебя…

Сесиль, провожая мадам Бержэ к машине, объяснила ей причину драмы.

- Значит, вы все-таки решили оставить ее у себя? - спросила инспекторша.

Эти злополучные слова, сказанные громким голосом под самым окном детской, услышала Эли. Сердечко ее начало учащенно биться. Когда Сесиль вернулась, она нашла ребенка в холодном поту, с заострившимся носом, ввалившимися глазами, чуть ли не в обмороке.

- Она тебя спросила, оставишь ли ты меня? Значит, правда, что ты хотела меня отослать?

И, сколько Сесиль ни хитрила, сколько ни объясняла, что все это относится к теперешней поездке Эли в санаторий, девочка оставалась весь вечер в подавленном состоянии. Она провела дурную ночь. Сесиль и Франсис дежурили у ее постели, боясь, что утомленное сердечко ребенка не выдержит нового испытания. Все же утро благополучно наступило, но потребовался весь неистощимый запас жизнерадостности Франсиса, сила воли и мужество Сесили, чтобы убедить и успокоить Эли, выздоровление которой задержалось из-за этого нового потрясения.

Тоньо, хотевшему зайти к Эли, пришлось несколько дней подождать.

- Угадай, - кто хочет навестить тебя? - спросила ее Сесиль.

- Тоньо!

- Угадай, - что он тебе принес?

- Не знаю. Что-нибудь сладкое.

И девочка со стыдом вспомнила шоколадные конфеты, хотя до сих пор не понимала, в чем была ее вина; она ведь сказала правду, как ее учили мать и тетя Роза.

- Нет, не сладкое.

- Тем лучше. Птичку?

- Нет.

- Собачку?

- Правильно. Как же ты угадала?

- Потому что мне очень хотелось иметь собачку.

Вошел Тоньо с месячным щенком на руках.

- Какой хорошенький! - воскликнула Эли. - Дай же его сюда, Тоньо. Положи ко мне на кровать. - Это был щенок из породы гончих с толстой мордочкой, трогательный, глупый, еще совсем младенец, но веселый и шаловливый. Когда же он залаял, то привел в восхищение всех присутствующих. Диана, стоя у постели, наблюдала за своим отпрыском и по временам облизывала его мордочку или зад, стараясь придать ему презентабельный вид. Вполне понятная гордость матери!

Когда Тоньо, довольный тем, что доставил больной удовольствие, ушел, девочка, которую его посещение утомило, сказала Сесиль:

- Видишь ли, мама, я, конечно, очень рада иметь этого щеночка, но я бы предпочла бездомную собачку. Я недавно встретила такую собачонку, совсем простую, грязную дворняжку; наверно, она была очень голодна. Такая славная! Я ее погладила, а она посмотрела на меня такими счастливыми и испуганными глазами. Бездомный щенок! Он искал себе дом и маму- (и Эли подумала: «Как и я!»). - Мама, я ведь ничем не обидела Тоньо? Я ничего ему не сказала. Ох, посмотри, что сделал щенок у меня на постели!

Еще многие, кроме Тоньо, навещали Эли. Мари-Луиза заходила к ней каждый день и приносила ей георгины и красный шалфей, а также воздушное печенье, которое она специально для нее пекла. Гарсиа сделал в ящике японский садик, посыпанный разноцветными камешками, и посадил туда крошечные кустики, напоминавшие деревья в миниатюре. Анетта принесла ей своего младенца и положила на постель, к великой радости девочки. Раймонда Форестье, молоденькая учительница, тоже посетила свою ученицу и подарила ей иллюстрированную книгу об эскимосах. Школьные товарки пришли к Эли частью из любопытства, чтобы посмотреть дом, где она жила, а также из жалости к маленькой больной, совершившей такой, никому не понятный поступок. Дети подарили ей картинки, специально раскрашенные для нее в классе. Все это растрогало Эли, которая убедилась, что к ней очень тепло относятся, и нужен был только случай, чтобы это проявить.

* * *

Сесиль писала Розе:

«Моя дочь просит написать тебе, что я ее люблю. Начала я с того, что послала тебе телеграмму: «Я оставляю ее у себя», чтобы успокоить твою душу.

Я вспоминаю все, что ты мне говорила в пользу этого ребенка и что я не хотела слушать. На следующий день после твоего отъезда пришло письмо от Жана Монзака, в котором он подтверждал свое приглашение на рождество мне, а также и тебе и спрашивал, - рассталась ли я с девочкой. Это письмо попало в руки Эли, которая в полном отчаянии убежала из дома и провела всю ночь в лесу, где Гонзалесу удалось ее найти только на рассвете. Она заболела воспалением легких. К счастью, теперь всякая опасность миновала. Ах, Роза, как я боялась потерять ее! Я поняла, что привязана к ней, словно сама ее родила в ту страшную ночь, в течение которой я ее искала вместе с Плессисом, Мари-Луизой, Гарсиа, Гонзалесом и Марией. Мы ее искали повсюду, с электрическими факелами обшарили лес, звали ее, но тщетно. Я избороздила на своем автомобиле все дороги, большие и малые. Как зловеще выглядит лес в бурную ночь, когда ищешь пропавшего ребенка!

Роза, что скажешь ты о всех моих колебаниях, о моем отвращении к Бабетте! Теперь между мною и моей дочерью установился душевный контакт. Ее тельце, требующее моего ухода, ее больные легкие и возбужденное сердечко, которые чуть не довели ее до гибели, кажутся мне моей собственной плотью.

Для меня не может быть рождественских праздников без моей девочки. Я бы хотела добавить: и без тебя, Роза, - но я разумна, и теперь, когда я вновь обрела свою дочь, я могу ждать до тех пор, пока ты вдоволь не насмотришься на все, что тебе дорого.

Эли неоднократно спрашивала меня, не утонула ли ты в пути, особенно волновалась за тебя каждый раз, как у нее поднималась температура. Только теперь она успокоилась. Пришлось несколько раз показать ей твою телеграмму. Она захотела узнать, что означают слова: «Жак подтверждает». Я объяснила, что мы втроем, Франсис, она и я, собираемся поехать за тобой на пасху и что Жак подтверждает свое приглашение (свою идею я сообщила и Франсису, который пришел от нее в восторг, как малое дитя).

Франсис сразу же приехал и в эти страшные дни не покидал меня. Он устроился в твоей комнате и заботился об уходе за больной, о лекарствах, о питании. Он дорог мне, как сама жизнь.

Я рассказала Франсису о причине разыгравшейся драмы. И знаешь, что он тут же мне ответил? «Бедняжка! Нужно во что бы то ни стало обезвредить Жана и Иветту Монзак, они только и представляют опасность для Эли». Мы стали думать, что можно сделать, и решили сказать, что мы, то есть Франсис и я, предприняли сами розыски и узнали, что все, рассказанное мадам Бержэ, касается не Эли, а другого ребенка. Не придет ли тебе на ум, что-нибудь еще? Ты видишь, что Франсис реагировал на историю с Эли в точности, как ты. У меня нет вашей доброты, но я восхищаюсь вами.

Если бы ты знала, Роза, до чего я была потрясена, когда мадам Бержэ, приехавшая навестить Эли, предложила поместить ее в санаторий для детей, чтобы восстановить здоровье! Я осознала, что моя девочка не принадлежит полностью мне. Мне нужно договориться с Попечительством, чтобы ее окончательно передали в мои руки. Правда, я не смогу ее удочерить, потому что выхожу замуж и твердо надеюсь иметь детей от Франсиса.

Не думай, что я обольщаюсь; с Эли мне еще предстоит много трудностей, но, когда есть любовь, все можно преодолеть. Я постараюсь забыть то, что мне известно. Вместо двух жертв войны мы станем настоящими матерью и дочерью.

Прощай, мой друг, моя вторая мать, всегда любившая меня больше родной матери.

Прощай, моя дорогая. На пасху мы приедем за тобой в Маракеш. Предупреди Жака и Флору. Скажи им, что хотя этим летом они почти совсем не воспользовались моим гостеприимством, мы все же собираемся погостить у них. Франсис думает подыскать какого-нибудь приятеля, которому поручит вести дело во время своего отсутствия. Сегодня он в Бриве, старается ускорить ремонтные работы, чтобы через месяц открыть аптеку. Он решил каждый вечер приезжать домой. Жизнь наша представляется мне счастливой, но беспокойной. Нам будет недоставать души нашего дома - тебя, Роза. Поскорей бы пасха, чтобы поехать за тобой! Поцелуй от нас своих детей, больших и маленьких. Здешние дети томятся без тебя, особенно твоя Сесиль.

Р. S. Я объявила о своей помолвке твоему старому другу, доктору Инграндесу, «прежде» чем получила твою телеграмму. Знаю, что ты не любишь во мне недоверчивости, а я хочу, чтобы ты во всем была довольна мною. Конечно, мне предстоит еще многое сделать, чтобы вновь обрести полностью твое уважение.

Бабетта просит добавить еще несколько слов от нее. На своей кровати она разложила джемпер, который ты ей связала для начала школьных занятий. Она диктует мне: «Тетя Роза, твой джемпер, с такой любовью связанный твоими руками, согрел меня в ту ночь, когда я плутала по лесу.

Благодарю тебя, моя дорогая. У меня было много горя, ты знаешь, но теперь я снова нашла свою маму, да еще живого папу в придачу, о котором я все время мечтала.

Я очень люблю Франсиса. Они с мамой прекрасно ухаживали за мной, не хуже, чем если бы это ты сделала сама. Я почти поправилась и тороплюсь окончательно выздороветь, потому что они хотят пожениться и ждут только, чтобы я была на ногах.

Мне очень хотелось бы сохранить фамилию Монзак, чтобы по-прежнему быть дочерью бедного папы, а то у него никого не останется. Как ты об этом думаешь? Мама плачет, когда пишет это тебе, но я ее утешу».