Сесиль, раскладывавшая белье в большом шкафу, который стоял в вестибюле, попросила Эли принести ей из кухни табурет, чтобы дотянуться до верхней полки.
Девочка вошла с табуретом, довольно тяжелым, и, поставив его возле матери, произнесла одно только слово, но так, как она умела говорить, - лаконично и жестко:
- Козетта!
Точно ледяным душем обдало Сесиль и Розу, которые смотрели на девочку, онемев от негодования.
Сесиль, в которой начала клокотать ярость, дала бы ей пощечину, если бы не тетя Роза, которая, взяв за руку Эли, увела ее.
- Идем со мной, Козетта, - сказала она.
Девочка, оробев, последовала за ней. Роза повела ее в кухню.
- Ну-ка, Козетта, приподними эту крышку и скажи, что такое в кастрюле?
Розе пришлось несколько раз повторить свой вопрос, прежде чем девочка сняла крышку.
- Это крем.
- Для кого?
- Для меня.
- Идем, идем, Козетта. - Роза повела Эли в детскую, с обитой розовым кретоном мебелью.
- Чей это диванчик?
- Мой.
- А эти игрушки: кукла, автомобиль, столовый сервиз? А кожаный портфель, чудесные книги? Это кресло?
- Мои.
- Красивые платья в гардеробе?
Девочка смутилась и заплакала.
- Нечего плакать, моя милая, - покачала головой Роза. - Почему ты сказала «Козетта»? Ты знаешь, что значит это слово? Что ты несчастна, что тебя обижают. Разве потому, что твоя мама или я обращаемся к тебе за мелкими услугами, тебе может прийти в голову, что ты «Козетта»! Все дети помогают своим матерям, это вполне естественно. В конце концов я буду думать, что ты не любишь свою маму. Нужно понимать значение слов. Твоя мама обиделась, да иначе и быть не могло,- ты ее сильно задела.
Завтрак прошел в молчании. Сесиль и Роза холодно встречали попытки девочки задобрить их и с облегчением вздохнули, когда отправили ее в школу. И та, и другая чувствовали, что не смогли бы дольше выносить ее присутствия.
- Не скрою, что ее выходка меня покоробила, - призналась Роза, - даже очень покоробила, но мы придаем этому слову большее значение, чем ребенок. Кухонный табурет довольно тяжел и напомнил этим Эли ведра, под тяжестью которых чуть ли не падает Козетта. Ничего не поделаешь; Эли всегда кажется, что ее стараются использовать, наверно это потому, что она росла без отца и матери.
- Вот, вот, и на этот раз защищай ее!
- Я ее не защищаю, но стараюсь понять. Думаю, что нет девочки, которая в те дни, когда ей досталось от матери и она почувствовала себя несчастной, не уподобила бы себя Козетте. Не стоит принимать это трагически, Сесиль. Сегодня вечером она позабудет о своей злой выходке, и ты тоже.
- Пусть она отправляется играть с Тоньо. Я не хочу, чтобы она оставалась дома сегодня вечером.
- Как хорошо, что с ней дружит славный мальчик!
- Тоньо? Я уверена, что Тоньо ее не любит. Он ее терпит, потому что она моя дочь. Попроси Эли рассказать тебе случай с шоколадными конфетами, которые принес ей Тоньо в день ее рождения. Нет у нее друзей и среди школьников. Помнишь, как они смотрели на нее, когда мы за ней заехали? Ты иногда говоришь мне, что у нее любящее сердце… Разве она когда-нибудь вспоминает тепло свою кормилицу, у которой она пробыла до семи лет? Никогда или почти никогда. Она ее совершенно забыла.
- Ты не совсем права. Вчера, когда она ела вареные каштаны, она залила их молоком, как у «мамки в Жорнаке». А все ее привычки - есть, умываться или скорее не умываться, которые нам стоило такого труда искоренить, - разве они не свидетельствуют об ее привязанности к тому, что ей внушали в младенческие годы?
- Но что тут общего с чувством?
- Ты говоришь о том, что случилось давно, стараешься вспомнить все, что можно вменить ей в вину. Лучше бы тебе продумать вопрос, который действительно стоит перед тобой с тех пор, как ты узнала об ее происхождении, - можешь ли ты оставить ее у себя, или нет.
- Я не в состоянии больше ее видеть, - призналась Сесиль. - Ее лицо, глаза, ее манера есть, смеяться - все меня озлобляет донельзя. Нет, не могу больше. Она должна стать покорной, усердно заниматься в школе, перестать дерзить, слушаться… или пусть убирается. У меня, право, слишком веские причины, чтобы не выносить ее.
* * *
Роза, занятая приготовлениями к отъезду, не имела времени помогать Эли готовить уроки. Сесиль же, и без того раздраженная, считала излишним оказывать помощь девочке и ставила в пример себя: она всегда училась самостоятельно.
- Ты была совершенно другим ребенком, ты отказывалась от помощи. Все это прекрасно, но нельзя же требовать, чтобы все дети имели твое самолюбие и силу воли.
Эли плакала, Сесиль сердилась. Возмущение Сесили все росло, и Роза, свидетельница этих ссор, не решалась больше вмешиваться.
Когда веселый мотив раздавался по радио и у Эли являлось желание потанцевать, она пыталась увлечь за собой мать, но та освобождалась от обнимавших ее ручек.
- Я тебя не узнаю, - говорила ей Роза. - Ты, обычно такая сердечная, стала просто злюкой… Ласковое слово сделало бы больше, чем все твои выговоры.
Накануне отъезда Роза, сидя на диване в комнате Эли, которая долго не засыпала, спросила ее:
- Почему ты, милая моя деточка, так вызывающе себя держишь с твоей мамой? Ты ей дерзишь, не считаешься с ней, заставляешь по нескольку раз повторять одно и то же, когда она тебя просит о малейшей услуге. А подумала ли ты, что о тебе скажет Франсис?
- Мама меня больше не любит, - ответила Эли.- Не понимаю, что я ей сделала. Почему она на меня сердится? Скажи, тетя Роза! Попрощайся с моей куклой, с моим маленьким Полем. Мне иногда кажется, что это настоящий ребеночек, мой собственный. Мне бы хотелось знать, как любят своего ребенка. Я этого не знаю. Во всяком случае нехорошо, когда мама бросает свое дитя, как меня бросили. Почему есть матери, которые бросают своих малюток?
Она вздохнула и добавила:
- Мне не везет с моими мамами. Та, которую я люблю, меня больше не любит. Тетя Роза, только ты меня по-настоящему и любишь. Ты должна была бы быть моей мамой. Ах, как печально, что ты завтра уезжаешь!
Эли заплакала. Она обещала быть кроткой, слушаться Сесиль, не возражать, но на следующее утро, как только они встали, начались трения между девочкой и молодой женщиной. Эли хотела проводить тетю Розу в Сульяк. Сесиль, которая собиралась отвезти туда дорогую путешественницу в машине, чтобы посадить на поезд «Париж - Тулуза», категорически отказалась взять с собой ребенка.
- Но раз сегодня воскресенье, - упрямо повторяла Эли, - ты ведь не можешь оставить меня совсем одну. Я сяду на чемодан, если для меня нет другого места.
Мать, требовавшая повиновения, и заупрямившаяся девочка мерились силами. Роза впервые заметила, что в глазах Эли сверкнуло что-то, похожее на ненависть, и с облегчением вздохнула, когда наступил час отъезда. Бабетта, наконец, покорилась, без единой слезы; в каком-то исступлении она поцеловала тетку и, бледная как полотно, смотрела на удалявшийся автомобиль.
Со вчерашнего дня поднялся ветер; от пронизывающего холода обе путешественницы продрогли, несмотря на свои теплые пальто.
У Сесили морщилось лицо, горькая складка залегла у рта, на душе было тяжело, как в те дни, когда она была недовольна собой.
Роза молча сидела рядом. Она любовалась пейзажем, который до сих пор ветер щадил. Но сейчас ветер неистовствовал. Листья кружились в бешеной пляске. Каждое дерево теряло листву по-своему. Листья липы парили в воздухе, прежде чем распластать по земле свои широкие желтые ладони; листья диких вишневых деревьев, такие же красные, как были летом их плоды, улетали один за другим; тополя же сохраняли на своих кронах задержавшиеся здесь пучки солнечных лучей. Листья бегали взапуски, порхали, поднимались ввысь и падали, подгоняемые ветром.
Роза старалась запечатлеть в памяти картину осеннего дня в зеленой долине остепенившейся Дордони. Не хотелось больше воевать с Сесилью, и Роза молчала, наслаждаясь последними часами своего пребывания в здешних местах.
Сесиль, гнев которой постепенно утихал, наконец сказала:
- Роза, ты уезжаешь; я не увижу тебя целые месяцы, и ты мне не говоришь ни слова. Ты на меня сердишься из-за этой злой девчонки; я сама из-за нее становлюсь злой.
- Я достаточно уже говорила. Ничего больше не могу сделать ни для тебя, ни для Бабетты. Тебе известно мое мнение, теперь решай сама. Такое положение продолжаться не может, ты несчастна и девочка тоже. Так или иначе, но ты должна понять одно - вы обе жертвы войны.
- Я уже решила; завтра же напишу мадам Бержэ.
Хотя Роза и потерпела поражение, она сделала последнюю попытку:
- Помести ее в пансион в Бриве, в Тюлле, куда хочешь, но не отсылай ее.
Сесиль не ответила; глаза ее наполнились слезами, она так нуждалась в прощении, в добром слове, а Роза не могла его произнести.
- Знаю, - сказала Сесиль, - что с тех пор, как ты приехала из Тулузы, я все время огорчала тебя, ты же только и печешься о моем счастье. Этого я себе никогда не прощу. И все произошло из-за этой злючки.
- Она вовсе не злая, она несчастна, потому что ты разлюбила ее. Знаешь ли, о чем меня вчера вечером спросила бедняжка? «Почему матери бросают своих детей?» Такой вопрос в устах ребенка - это приговор нашему общественному строю, всей нашей морали. Возможно, что когда-нибудь и у нас изменится общество, изменятся люди. Я на это надеюсь. Каждое дитя будет иметь право на любовь своей матери. Вероятно, я этого уже не увижу. Я слишком стара… Раз всё, что я тебе говорю, ни к чему не ведет, посоветуйся с Франсисом, когда он вернется. Он человек душевный, ты, наверно, больше посчитаешься с ним, чем со мной.
- Я с ним поговорю, но заранее знаю, что он мне скажет в точности то же, что и ты. Вы оба не помните зла. Вы столько не страдали, как я.
И, помолчав немного, она добавила:
- Роза, только не забудь расспросить Жака относительно ареста Поля. Если он подтвердит то, что говорил Франсис, добавь к телеграмме о благополучном приезде два слова: «Жак подтверждает».
- Как? Опять подозрения? Может быть, ты хочешь, чтобы я поговорила с полковником Жераром? Я ведь полдня пробуду в Тулузе. Я ему еще сегодня вечером позвоню. Он писал, что с удовольствием увидится со мною в удобный для меня час.
- Не надо, ты меня пристыдила.
- Ты просто меня удивляешь, Сесиль.
- Я сама себе удивляюсь. Оставшееся подозрение я объясняю тем, что так долго верила в его предательство. Я освободилась от этих мыслей, но должна окончательно изжить свои сомнения.
Послушай же, дочь моя, послушай меня хоть один раз. Ты на пути к тому, чтобы совершить бог знает какие ошибки. Ты сама говоришь - и так оно и есть, - что я пекусь о твоем счастье. Никогда не открывай Франсису то, в чем ты его подозревала. Существуют вещи, которые следует всю жизнь таить про себя и стараться забыть о них, потому что поделиться ими, - значит, причинить ненужные страдания. Ты не можешь сказать Бабетте, даже если перестала ее любить, то, что знаешь об ее родителях, ты не можешь сказать Франсису, что считала его предателем.
Пересекая Сульяк, автомобиль промчался мимо дачи родителей Франсиса. В этом доме, стоявшем в саду, полном осенних цветов, которые сегодня так сильно трепал ветер, несколько месяцев скрывался Поль Монзак. Теперь дом был продан, ставни закрыты; он казался всеми покинутым.
- Я была привязана к этому дому, - сказала Сесиль, - и очень жалею, что Франсису пришлось его продать. - Сесиль вздохнула, она не любила перемен. Этот проданный дом говорил о смерти… В саду соседней виллы, в которой прежде жил Жюльен, играли маленькие дети, там поселились новые жильцы.
На перроне вокзала, ожидая поезд «Париж-Тулуза», Роза снова обратилась к Сесили:
- Мне кажется, что тебя терзают угрызения совести; ты вообразила себе, что в двух случаях изменила памяти мужа: во-первых, полюбив Франсиса, во-вторых, привязавшись к девочке, которую - как ты полагаешь - не имеешь права оставлять у себя.
Сесиль пристально взглянула на свою тетку, пораженная ее прозорливостью.
- Есть такой грех, - призналась она.
- Однако любовь должна была бы сделать тебя более человечной…
- Пойду купить тебе книжку в дорогу, - прервала ее Сесиль. - Какую бы ты хотела?
- Что-нибудь, напечатанное крупным шрифтом.
- Напечатанное крупным шрифтом, - повторила про себя Сесиль, направляясь к книжному лотку.
Роза осталась у чемоданов. Сесиль теперь ясно осознала, что слишком часто, в водовороте собственных забот, забывала о беде своего старого друга.
Когда она вернулась с крупно напечатанным Джеком Лондоном, Роза ей заявила:
- Переменим место на перроне.
- Почему?
- Потому что я не хочу сесть в один вагон с этим человеком, вон с тем приземистым толстяком, который сей-
час прогуливается по перрону и курит сигару. Он прошел мимо меня, и я его тут же узнала. У него очень зажиточный вид, посмотри-ка на его чемоданы. Это меня не удивляет, - предательство хорошо оплачивается. Тебе он не известен, но я-то знаю, кто он. Его фамилия Дюмонтье. Думаю, что Жюльен работал для него… Очень жаль, что Франсис с товарищами не отправили его на тот свет, когда это было в их возможностях. Этот Дюмонтье был осведомителем гестапо. Француз? Да, француз. Если такого можно назвать французом. И он не был единственным. Он исчез, но теперь расхрабрился и расхаживает с важным видом именно здесь, где причинил столько зла. Может быть, ты предпочла бы, чтобы у Бабетты был отцом такой француз, как этот негодяй? Что касается меня, то я предпочитаю немца, возможно какого-нибудь обманутого патриота, чем француза, за деньги предававшего своих.
Глазами, расширившимися от отвращения, смотрела Сесиль на человека с шикарными чемоданами. Слова Розы привели ее в замешательство.
Раздался звонок, возвещавший о приближении поезда. На дебаркадер с деловым видом выбежали железнодорожные служащие.
- На обратном пути ты не заедешь к родителям Франсиса?
- Не собираюсь, да я и не знаю их нового адреса. На следующей неделе я поеду к ним с Франсисом. А кроме того, - добавила она, - ты забываешь, что у меня дочь, которая с нетерпением ждет меня, чтобы узнать, как ты уехала. Наверно, она была несносна с Мари-Луизой и так же несносна будет со мной…
- Почему ты так думаешь? Ты же знаешь, что она не злопамятна.
- Увидим, - вздохнула Сесиль, сожалея об утренней сцене.
- Прощай, Силетта, прощай, моя дорогая, - сказала Роза, целуя Сесиль, когда поезд с грохотом подходил к перрону, - ты еще подумаешь…
Заняв место как можно дальше от человека, который был ей глубоко противен, Роза несколько минут постояла у окна в коридоре. Махая Сесили на прощанье рукой, она взглянула на нее глазами, в которых еще теплилась надежда.