Саламов был из беспризорных ребят.

В лётной школе, куда он попал прямо из детского дома, учились большей частью спокойные, молчаливые крестьянские парни, недовольные соседством Саламова. Говорливый, чересчур подвижной, он принес в лётную школу неприятные навыки улицы. Его в первое время избегали, и, замечая, как его сторонятся, Саламов раздражался, грубил. А за грубость в обращении получал взыскания, и в школе не верили, что Саламову удастся ее закончить.

- Одного риска, дружок, в нашем деле мало, -сказал ему на первом же уроке старый преподаватель, сразу разгадавший в Саламове любовь к приключениям.

Когда в разговоре об авиации перебирали имена старейших русских летчиков, пионеров отечественного воздухоплавания, то называли и фамилию этого преподавателя. В школе знали его поговорку:

«Человечество бывает двоякое. С одним человечеством легко, полный контакт, а с другим, наоборот, не дай бог, - горохом об стену».

Пилот Саламов был тем самым человечеством, с которым нелегко. Но экзамен он сдал, и даже неплохо сдал. Тот же преподаватель признал в нем способности и желание постичь технику. Года через два старейший летчик, которого называли еще дедушкой русской авиации, заехал по служебным делам в Тбилиси, где его ученики водили теперь пассажирские и грузовые самолеты. Старого преподавателя привезли на аэродром. Он опросил прежде всего о Саламове:

- Как насчет дисциплинки?

- Хороший, внимательный пилот, - ответили на аэродроме старому преподавателю и показали личное дело Саламова, у которого не было ни одного нарушения.

- А насчет других капризов? - допытывался преподаватель, имея в виду чувство товарищества.

Никто на Саламова не жаловался. Преподаватель пожалел, что пилота не было сейчас в Тбилиси. Держа путь на Кутаиси и Сухуми, он на рассвете вылетел с грузом для кооперации. На этой трассе Саламов летал с начала года, управляя чаще всего самолетом «П-5».

На аэродроме устанавливали столбы для радиомаяков. Любя новинки в своей профессии, старый преподаватель бродил вокруг маяка, изучая нового и полезного помощника пилотов. Услыхав дальний гул мотора, преподаватель вытянул голову, чуть оттянул мочку правого уха. Затем стал всматриваться в горизонт и вскоре распознал самолет «П-5». Он шел из Сухуми.

«Пожалуй, Саламов, - подумал преподаватель, поторопившись к месту, где выложили знак. - Как этот беспризорник сделает посадку? Поглядим».

Самолет «П-5» показался над аэродромом. Преподавателя возмутил беспорядок в воздухе - с машиной было что-то неладно.

- Что же он, дьявол, делает?! - закричал преподаватель. - Гляньте-ка на положение самолета!

На поле говорили, что Саламов обычно хорошо делает посадку. Говорившие, приглядевшись, тревожно приумолкли. Из самолета что-то выпало. Медленно падая на землю, кружился в воздухе какой-то черный предмет.

- Куртка!-догадался преподаватель.

Пилот выбросил свою кожаную куртку. Теперь внизу понимали по положению самолета: настал тот предусмотренный в инструкциях момент, когда пилот имеет право покинуть самолет. Машину спасти уже нельзя, а жизнь человека - можно.

Из гаража выкатился, гудя, санитарный автомобиль. Вестница бедствия, черная кожаная куртка Саламова коснулась земли, мрачно напомнив о беде, случившейся с ее хозяином.

Самолет «П-5» сделал еще один круг над аэродромом. Внизу, на лётном поле, стояли старые и молодые летчики, много знавшие из учебников и практики, наслышанные о сотнях необыкновенных происшествий в воздухе, однако никто не мог бы определить, что делается там, наверху, с Саламовым. К сотне или пяти сотням происшествий прибавилось в эти минуты еще одно - сто первое или пятьсот первое. А окажись кто-нибудь из наблюдавших случай с Саламовым в его самолете, они бы не увидели пилота за управлением. Саламов, приподнявшись с сидения, почти раздетый, был занят несвойственной пилоту процедурой.

…Он вылетел утром в Сухуми в самом лучшем настроении. Погода была отличнейшая, горы лежали в серебре и золоте - ясные, сверкающие. Могучие Кавказские горы на тбилисском аэродроме называли издавна «горушками»; называл их так и Саламов. Пролетая в ущельях, он ловил сигналы радиомаяков, дружески направлявших его машину по верному пути. В синеве лесов и белизне снежных шапок проплывали по бокам самолета и под его крылом известные и безымянные вершины. На одну вершину, не такую уж высокую, взбирался несколько лет назад и Саламов - когда воспитанники детского дома ходили на экскурсию.

- Эх вы, горы-горушки! - напевал Саламов.

Когда у человека хорошее настроение, он поет и в воздухе.

Ровный, прекрасный полет. На перевале Саламов даже отдал одной вершине честь, как это делается во время полетов во Владикавказ. На этой трассе летчики отдают честь Казбеку»

Снизившись в Сухуми, Саламов в том же настроении вошел в дежурку.

- Принимайте груз.

Он расписался в том, что сдал полтонны шелка и взял на борт несколько бочек масла. К его самолету подкатил грузовичок, и заднюю кабину самолета загрузили довольно тяжелыми бочками. Затем подъехала машина, запустившая мотор самолета, и Саламов повел его в обратный путь. По-прежнему лежали в серебре и золоте ясные, сверкающие горы. Солнце било в глаза, вернее - в защитные очки. Под крылом прошла Западная Грузия, за ней - Восточная, бежал к морю Рион, карабкались сквозь ущелья Сурама электропоезда…

Ветер дул попутный, приборы показывали хорошую скорость. Приметы Тбилиси показались раньше обычного. Машина, должно быть, сделает посадку минут на двадцать раньше. Высокие горы уже позади. Саламов повел самолет низом.

А настроение все лучше. Он сам не понимал, отчего встал до рассвета по-особенному всем довольный - людьми, погодой, профессией, кожане л курткой, подаренной ему абхазцем-диспетчером, которого он выручил раз деньгами, когда тот покупал отцу-крестьянину буйвола или буйволицу. Нравилось, что на всех аэродромах говорили: «Саламов - хороший парень». Говорили, случалось, и другое, подчас неприятное, но это ему не передавали, информировали только о дружеских, одобрительных отзывах…

Руки Саламова спокойно лежали на управлении, машина подчинялась им с охотой, словно ей достаточно было одного - двух легких прикосновений к ее ручкам. Пилот узнавал холмы, закрывающие от глаз панораму Навтлугского аэродрома, похожую на верблюда скалу и другие приметы надвигавшегося на самолет Тбилиси.

Подлетая к аэродрому, Саламов ощутил толчок. Еще не оборачиваясь, он понял, какой беспорядок мог получиться за его спиной. А повернувшись, разглядел, что уложенные на заднем борту бочки стали медленно разъезжаться.

- Вот дурное человечество! - обругал сухумского агента Саламов.

Освободив от управления одну руку, он попытался поправить бочки, но они не слушались и, накатываясь на рычаги управления в задней кабине, грозили их прижать. Досада, что агент его подвел, сменилась злостью на самого себя: почему не проверил, как уложили груз? Через несколько секунд некогда стало досадовать и злиться. Бочки резко сдвинулись с мест и уж наваливались на рычаги управления.

Как ни старался Саламов оттеснить одной рукой навалившиеся на управление бочки, у него ничего с ними не ладилось; они придвинулись еще ближе, и произошло то, чего так боялся пилот.

Бочки прижали управление.

Самолет «П-5» больше не подчинялся Саламову. По инструкции, пилот имел право покинуть машину, даже обязан был это сделать.

И тогда на аэродроме увидели его черную кожанку.

Он стал быстро раздеваться, сбрасывая с себя все, что стесняло его движения. Затем, покинув управление, он повернулся всем корпусом к проклятым бочкам. На предоставленном самому себе, лишенном управления самолете Саламов делал теперь то, что должен был сделать на земле сухумский агент. Оттесняя бочки от рычагов, он тщательно их укладывал.

Взявшись снова за управление, Саламов сделал разворот на 180 градусов и пошел на посадку. Самолет довольно плавно как ни в чем ни бывало подрулил к белым знакам, выложенным недалеко от аэропорта.

- Принимайте бочки, - сказал он, отправляясь искать черную кожанку. - А ты чего тут рыщешь? - удаляясь, крикнул он шоферу санитарной машины.

- Постельку для вас готовили, - отшучивался довольный счастливым концом шофер.

- Иди, иди в буфет! Подберем твою куртку, - сказал Саламову командир отряда, поворачивая его в сторону аэропортовского вокзала.

В буфете к Саламову подошел старый преподаватель. Он знал уже все подробности и похвалил ученика за правильное решение.

- Верно рассчитал! Или ты их, - сказал он про бочки,- или они тебя.

- Какое же я, по-вашему, человечество - легкое или горохом об стену? - спросил Саламов, понимавший, что похвала старейшего летчика станет известна во всех отрядах.

- Несмотря на твои успехи и усердие, - сказал преподаватель, - у меня было слишком много оснований полагать, что в такую критическую минуту ты можешь оплошать. Погорячишься, вместо одного решения примешь два, а то и несколько, как бывает с растерявшимися людьми, - и труба!.. Ох, и аппетит у тебя! - удивился преподаватель. - Ты что, из голодного края? Или сутки не ел?

Выполняя заказ Саламова, буфетчица поставила на столик три тарелки: с селедкой, холодной яичницей и сардельками. Сняв еще с подноса два стакана кофе и стакан простокваши, она пошла к прилавку за булками для Саламова. Мигнув преподавателю, буфетчица сказала:

- Утречком завтракал. И я так думаю - еще в Сухуми заправлялся… Заправлялись в Сухуми, товарищ Саламов?

Тот и сам был озадачен своим непомерным аппетитом и спросил старого своего учителя, отчего всякий раз после сильного переживания - например, такого, как сегодня - до дурноты хочется есть.

- Ведь полагается же наоборот: чтобы начисто отбило всякий аппетит, а мне в подобные моменты совестно на людей смотреть.

- Усиленный расход энергии, - ответил преподаватель.- Ты в полминуты напереживался, как другой за десять лет, -топливо внутри и выгорело сразу. Отсюда и аппетит. Может, с точки зрения чистой медицины - неверно, зато популярно, дружок…