I

7 февраля 1952 года

– Ладно тебе, Диана. Иди ко мне. Ты меня с ума сводишь! Сильная рука обняла Диану Столворт за плечи. Ее длинные и мягкие белокурые волосы падали на другую руку, которая накрыла ее грудь. Сиденье давило ей на спину. Она находилась сейчас в том положении, которого больше всего страшатся девушки, идущие на свидания: она была прочно зажата в угол, губы парня шептали что-то у самого ее уха, а его крепкое тело закрывало ей последнюю дорогу к отступлению.

Ему удалось завладеть одной ее рукой и опустить ее куда-то к себе вниз, прижав к тонкой ткани брюк. Тут она и поняла, насколько сильно его возбуждение. Он весь горел страстью. В нем было что-то от животного. Настойчивость, горячность, шумные вздохи. Но, с другой стороны, он умел соблазнять тех, кому назначал свидания. Его шепот приятно щекотал ей слух. К тому же он был красив. А Диана имела с ним уже предостаточно свиданий. Поэтому неудивительно, что он наконец решил, что пришло время попробовать с ней «познакомиться поближе».

– Клиф, нет… – прошептала она порывисто, боясь, что будет услышана парочкой, расположившейся на заднем сиденьи машины. Впрочем, радио играло достаточно громко и можно было этого не опасаться. – Ты не понимаешь! Я не могу! Мне нельзя! Правда!

Из динамика доносился бодрый голос Томми Дорси, который пел «Так редко». Мягко, в переливчатых хоральных тонах ему вторили саксофоны. Все это, бесспорно, навевало чувственное настроение. Рука, удобно устроившаяся на груди Дианы, заметно осмелела.

– Ну, что ты, малышка, – шептал он. – Ты же знаешь, что хочешь этого не меньше меня. Уж я вижу, не сомневайся. Дай же мне войти в тебя. Там мое место. Не пожалеешь, обещаю!

Его губы стали ласкать мочку ее уха. Она вся содрогнулась, когда его нежный язык задел какую-то чувствительную точку. Внутри нее все полыхнуло огнем. Ее собственное желание раздражало ее. Главным образом потому, что она знала, что не имеет права уступить ему.

Хотя ей было очень интересно: каково это – быть с мужчиной? Чувствовать его длинный, пульсирующий от страсти член внутри себя. Ощущать, как он давит и толкается все сильнее, чтобы пробиться все глубже и глубже. Все последние годы девчонки вокруг нее – в школе в Женеве и, конечно же, здесь в Смите – только об этом и болтали. Диане приходилось вести очень тонкую игру. С одной стороны, она должна была убедить подружек в том, что искушена в половом вопросе не меньше их самих, как в теории, так и на практике. Словом во всех деталях. С другой стороны, надо было делать вид, что она остается верной Хэлу и не ходит по рукам.

Самое смешное заключалось в том, что ей даже не нужно было делать вид.

Диана до сих пор была девственницей.

У нее было множество свиданий с самыми привлекательными юношами в Принстоне, Дартмуте, Гарварде и Йеле. С юношами, в семьях которых хорошо знали семью Дианы, хорошо знали, что такое имя Столворт, какой оно имеет вес в обществе и бизнесе.

Эти юноши прекрасно знали, что традиция семьи Столвортов – в чем можно было наглядно убедиться, проследив жизнь нескольких ее поколений – обязывает Диану Пауэрс Столворт стать миссис Хэйдон Ланкастер сразу же после увольнения Хэла из армии. Муж возьмется за юридическую практику, с помощью которой – это так же неизбежно, как и обусловленный вращением Земли заход Солнца именно на западе – обеспечит себе блестящую карьеру, как на Уолл-Стрит, так, вероятно, и в политике.

Все это было не возможностями, а данностями в жизни Дианы, равно как и в жизни ее одноклассников, однокурсников, друзей, профессоров и тех, с кем она целовалась на свиданиях. Эти ребята сами происходили из известных семей. Бикмэны, Уэбсы, Александерсы, Банкрофтсы, Очинклоссы… Они знали, кто такая Диана и какая ее ожидает судьба, так же хорошо, как знали, какую вилку нужно было брать в руки вначале на приеме в «Юнион Клабе».

Они также знали, что свадьба Хэла и Дианы была определена ни чем иным, как гибелью Стюарта Ланкастера в сражении под Мидуэем. Да, как ни странно, но это было именно так. Таковы были законы высшего общества, ничего не поделаешь.

Если бы Стюарт жил, он бы стал основным наследником семьи Ланкастеров и главным носителем ее традиций. А это означало, что он женился бы на двоюродной сестре Дианы Марси Столворт. Это обеспечило бы Хэлу свободу маневра. Он мог бы связать свою жизнь с кем-нибудь из дочерей Шелл – Джессикой или Синтией, или с одной из сестер Винтерс – Лей или Фебой, или, наконец, женился бы на Холли Сетон, имеющей родственные связи с легендарными «Узами Манхэттена».

Но Стюарт погиб. Его сестра Сибил не бралась в расчет по причине своего пола и чудаковатого характера. Таким образом главным представителем молодого поколения семьи Ланкастеров и основным наследником стал Хэл. Он обязан был вступить в брак с женщиной из клана Столвортов, чьи предприятия приносили больше дохода, чем нефтяные промыслы Винтерсов или недвижимость Шеллов. Поскольку Марси Столворт была для Хэла слишком стара, ему оставалась Диана.

Таким образом исторические традиции и каприз судьбы намертво соединили между собой Хэла и Диану. Если бы не Стюарт, Хэл взял бы в жены кого-нибудь из девиц вышеперечисленных фамилий, а сама Диана смогла бы выбрать между Тэдди Роше, Квентином Боллинджером и Картером Скоттом. Все эти придурки были хорошо известны ей с детских лет. Она и тогда уже относилась к ним с пренебрежением. Такие люди становятся хорошими любителями гольфа, пьяницами, уважаемыми членами различных клубов, только не хорошими мужьями. Более того, из таких получаются самые худшие мужья в мире!

Диана была обречена традицией стать женой Хэла. Но у нее были и собственные причины для того, чтобы сохранять ему верность.

Дело в том, что, по ее мнению, Хэл был наиболее удачной, просто великолепной альтернативой всем остальным претендентам. И он был больше, чем просто Ланкастер, хотя и этого по уши хватило бы любой. Имя говорило само за себя.

Он был для нее не просто Хэлом, а сказочным Принцем Хэлом. В нем произошла какая-то мутация, которой он был обязан своей добротой и чувством юмора, чего никогда не было ни у одного из Ланкастеров. Очевидно, в каком-то колене была нарушена чистота крови. Слава Богу! В результате в характере Хэла появились черты, которые возносили его не только над всеми представителями своей фамилии, но и над прочими молодыми людьми.

Диана поняла это с первых минут их знакомства, которое состоялось, когда они оба были еще совсем детьми. Он был высок ростом – выше сверстников – привлекателен, с непередаваемой «ланкастерской» походкой и ослепительной «ланкастерской» улыбкой. Но наряду с этим в нем была застенчивая молчаливость, нежность, мягкость во взгляде. А внутри в это время зрела мужская сила. Комбинация качеств была настолько впечатляющей, что Диана уже тогда испытывала по отношению к нему весьма и весьма теплые чувствами.

Когда случилась трагедия со Стюартом, и Диана узнала о том, что наступит день, когда она, согласно неписаным законам и традициям высшего света, должна будет стать с Хэлом под венец, ее влечение к нему только еще больше возросло.

Они часто встречались на бесчисленных семейных и общественных вечеринках и приемах. Хэл уже был юношей, а Диана едва переросла любовь к жевательной резинке и красивым конфетам. Она все время выискивала его среди гостей. С ним было очень легко. Он всегда улыбался и вокруг него создавалась магнетическая аура спокойствия. Он был спокоен и расслаблен даже тогда, когда играл в поло, европейский футбол или теннис со своими двоюродными братьями и другими ребятами.

После игр приходило время садиться за стол вместе с родителями Хэла, их миленькой приемной дочерью Керстен и странно молчаливой сестренкой Хэла Сибил. Хэл обладал удивительным даром очаровывать всех, кто его окружал. Мать и сестры Дианы даже не пытались скрывать, что обожают его. Его собственная мать смотрела на него через стол со спокойным материнским чувством. Когда Диана это замечала, она тут же опускала глаза, словно видела что-то слишком интимное.

За такими обедами Диана порой ловила на себе мимолетные взгляды Хэла. Когда их глаза встречались, он ей по-доброму улыбался. Уже тогда она знала, что станет его женой, что разделит с ним супружеское ложе. И знала, что ему это тоже прекрасно известно.

Это знание наполняло ее чувством затаенного и робкого восторга, который характерен для всех девушек, осознающих, что их брак независимо от их собственной воли уже предрешен. Но в случае с Дианой это чувство имело и особые оттенки, потому что дело касалось Хэла.

О, да ей никто другой и не нужен! Только Хэл! Он единственный!..

Когда – спустя годы – она узнала, что он просто следует знаменитой ланкастерской традиции очаровывать всех окружающих хорошеньких девчонок в обществе, к ее же собственному удивлению, она обнаружила, что это ее нисколько не задевает. Физические, внешние данные у него были замечательными. Лицо его было лицом ангела, а глаза!.. Чего стоили одни только дымчатые глаза!

Она не обижалась, когда он улыбался другим так же, как и ей. В конце концов его поведение было естественным для всех мужчин. Ланкастеров, в частности.

Более того! Диана в какой-то степени даже гордилась тем, что он имел репутацию дамского любимца. Она знала, что на свадьбе ее с Хэлом все будут завистливо коситься на них, а девчонки, с которыми он был знаком и не знаком, станут шептаться:

– Повезло же Диане!

Поэтому Диана чувствовала себя родившейся под счастливой звездой. Она радовалась, что у нее есть неоспоримая привилегия перед остальными девушками – выйти замуж за Хэла.

Впрочем, ее робость перед ним не ослабевала. Она никак не могла привыкнуть к обществу Хэла, особенно когда они оставались наедине. Наоборот, когда она видела, как он приближается к ней, у нее тотчас приливала краска к лицу, язык становился неповоротливым. На нее нападала невероятная робость и смущение. Он брал ее за руку, иногда обнимал, что бывает всегда с людьми, когда они знают, что обречены быть вместе в силу традиций и обычаев. В таких случаях она и вовсе терялась.

Диана очень надеялась на то, что она будет для него достаточно хороша, но далеко не была в этом уверена. И осознание этой неуверенности страшно пугало ее. Ведь сам Хэл был такой красивый, такой мужественный, словом, настоящая находка для девушки с самыми большими претензиями. Когда они оставались вместе, она боялась, что ему скучно в ее компании – хотя он никогда даже не намекал на это – и что он никогда не полюбит ее, потому что независимости его духа претило то, что она свалилась на него, словно снег на голову, из-за каких-то там родительских обычаев.

Ко времени своего возвращения из Женевы Диана была уже взрослой, хорошо воспитанной девушкой. Ее называли «статуэткой с белоснежными волосами». На белокурую красавицу постоянно оборачивались мужчины. Все восхищались ее острым умом. Она могла уничтожить любую соперницу одним лишь взглядом, одним лишь коротким, но исполненным сарказма замечанием. Если она хотела, Диана могла быть душой любой компании. Считалось, что она чуть диковата, но все равно она всем казалась милой.

Что касается правил хорошего тона и норм поведения в высшем обществе, то тут ей не было равных.

И, однако, все это не мешало ей теряться и краснеть в присутствии Хэла. Она пыталась произвести на него впечатление своей общительностью и тонким чувством юмора, оставаясь при этом по-женски мягкой и нежной. Однако, похоже, эта стратегия полностью провалилась. С одной стороны, она робела, как школьница, когда они оставались наедине. С другой – она боялась, что ее хорошие манеры, подмеченные им на каком-нибудь приеме, покажутся ему поверхностными и искусственными.

Она даже боялась продемонстрировать ему свою отличную атлетическую подготовку, когда дело доходило до плавания, игры в теннис или охоты верхом с собаками. Ей самой это казалось смешным, но ее пугало, что он сочтет ее мужеподобной и агрессивной.

Между тем, несмотря на все ее страхи, Хэл никогда ни словом, ни жестом не давал понять, что презирает ее или что ему с ней скучно. Он всегда был внимателен к ней, предупредителен, безукоризненно вежлив и даже нежен.

Но она почему-то подозревала, что вся эта нежность лишь от жалости к ней. Он был добрым человеком, он мог и пожалеть. Она казалась самой себе пустышкой рядом с ним. Возможно, он в глубине души уже сто раз проклинал свою судьбу за то, что она намертво связана с ее судьбой!..

А она не хотела, чтобы ему было плохо. Она отчаянно пыталась быть достойной его, стать женщиной, которую бы он смог полюбить. Когда он с нежностью смотрел на нее, она молилась Богу, чтобы этот взгляд был знаком его действительной привязанности к ней. Она тайком наблюдала за ним, каждый раз подмечая в нем все новые и новые достоинства. Кто знает, возможно, эти его мягкие взгляды, это ослепительное чувство юмора, эта теплота улыбки озарят радугой всю ее дальнейшую жизнь, превратив ее в нечто божественное, сказочное и торжественное.

Но ей было тяжело находить основания для надежды. Потому что Хэл был полубогом – юношей, одаренным невероятными талантами и мужской красотой, от которой кружилась голова у любой девушки. А Диана была всего лишь рядовой дочерью богатых родителей, испорченным ребенком, с хорошим воспитанием и манерами, которыми обладают все ее подруги.

Она могла без единой ошибки накрыть обеденный стол на двадцать персон, могла подискутировать об Аскоте, Диоре, Матиссе или Флобере. Она умела носить наряды, словно настоящая модель. Модные наряды делались ей на заказ в «Вог» и «Харпер Базаре» с того времени, как ей исполнилось восемнадцать. Она могла сыграть на пианино пьеску Моцарта, управлять яхтой, охотиться верхом с собаками или организовать бенефис «Джуниор Лиг». Она делала все эти вещи с легкостью, изяществом и не особенно-то радуясь им. Ибо таковы были традиции бомонда. Девушка из приличной семьи должна была уметь делать все, и при этом не отдаваться полностью какому-нибудь одному увлечению.

Она не считала это своими уникальными достоинствами. Она знала, что любая девушка ее круга умеет делать то же самое. Хуже или лучше – разница все равно была невелика, чтобы на этом фоне Диана как-нибудь выделялась. Она боялась, что все вышеперечисленные ее таланты только оттолкнут Хэла, который подумает, что все это лишь поверхностная манерность. Она никак не могла отыскать в себе то хорошее, чего не было в ее сверстницах из высшего света, хотя и отчаянно пыталась это сделать.

В какой-то момент она решила: если не удастся найти что-то свое, уникальное и неповторимое, что бы выделило ее из общего ряда – она погибла.

Вот поэтому-то она так и пеклась о сохранении своей девственности. Оберегая свое целомудрие, она считала, что это и будет ее подарком Хэлу к свадьбе, это и будет тем качеством, которое сделает ее достойной столь блестящего мужа.

Подобные жертвы были явлением неожиданным и редким. Как говорится: «Где это видано, где это слыхано?» В высшем свете девственность имела, конечно, ценность, но сравнимую примерно с первым балом девушки. Оттанцевала и все. Вещь хорошая, но уже не вернешь. Не стоит и жалеть. А за первым балом следует второй, а там и третий… Фамилия невесты, ее возможное наследство значили гораздо больше, чем целостность девственной плевы. Ни одна из ближайших подруг Дианы не была девственницей. Можно было даже сказать, что процент девственниц среди девиц ее круга был очень мал. Это было старомодно, как говорят французы, fin de siecle. Современные девушки считали, что в их время сохранять невинность просто неуместно.

Но Диана упорно оставалась девственницей и хранила верность Хэлу. Хотя она прекрасно понимала, что это его ни к чему не обязывает и что в этом смысле взаимностью он ей точно не ответит. Она боялась только одного, что в его глазах этот ее дар не будет иметь ровным счетом никакой ценности.

Поэтому в такие дни, как этот, когда она встречалась с молодыми людьми, и они разгорались неуемной страстью к прелестям ее тела, поощряемые той явной тенью возбуждения, которую они чувствовали в ее ответных поцелуях, они приходили в недоумение и раздражение при ее решительном отказе «идти дальше».

В конце концов ни одна другая девушка из окружения Дианы не вела себя подобным образом, столь непонятно и странно. Всем было хорошо известно, что брак Дианы – это отнюдь не любовное дело, а прихоть родителей жениха и невесты. Поэтому-то ее и логично было считать «доступной птичкой». В обществе было широко распространено мнение о том, что жизнь сексуальная и семейная всегда располагаются близко одна от другой, как соседние комнаты, однако, дополняя одна другую, никогда не совмещаются полностью.

Всем также была хорошо известна репутация Хэла, как искателя приключений. От того Диана казалась еще доступнее. Какого черта? Для кого она хочет сохранить невинность?

Никто ее не понимал.

Позиция «обороны» была совершенно неуместна для Дианы. Тем не менее, она отчаянно цеплялась за нее, не уступая ни на шаг. Хотя и чувствовала, что находится на грани. Она ведь тоже была человеком.

– Мм… Ну, прошу тебя, Диана!.. Ты не пожалеешь, клянусь!..

Ласкающие движения его рук становились все более и более смелыми. Его ловкие пальцы уже подбирались к внутренней поверхности ее бедер, а соблазняющий баритон звучал нежно у самого уха.

– Нет! – рассердилась она.

Диана вынуждена была говорить шепотом. Она хотела крикнуть во всю силу своих легких, чтобы Клиф наконец отвязался, но боялась спугнуть этим свою соседку по комнате и ее парня, которые расположились на задних сиденьях. Впрочем, ее рассерженный шепот, подкрепленный горящим взглядом, тоже прозвучал убедительно.

– Клиф, я сказала нет!

Она оттолкнула его изо всех сил от себя и сунула руку в сумочку. Она торопливо выхватила оттуда сигарету, зажигалку и прикурила.

У нее была красивая зажигалка «Данхилл» с монограммой. Вдохнув дым, она почувствовала себя спокойнее, а спустя несколько секунд облегченно выдохнула его. Всем было хорошо известно, что вовремя зажженная сигарета, является последним эффективным оружием девушки против чрезмерно возбужденного, горящего неуемной страстью самца. Неписанные правила ее колледжа гласили: «Кури их одну за другой».

Он неохотно отпустил ее и со вздохом сел обратно на свое место. Лицо его раздраженно подергивалось, в глазах застыли возмущение и обида.

– Поехали, Дуг, – проговорил он, догадываясь – не понятно только как – о том, что у парочки на задних сиденьях дела идут не лучше, чем у него с Дианой. – Мне уже пора возвращаться в студгородок.

Сзади послышался какой-то то ли судорожный вздох, то ли стон, который был воспринят Клифом, как знак согласия. Он повернул ключ, вставленный в зажигание, и огромный «Паккард» 1947 года ожил.

Спустя пару минут машина, вся сотрясаясь и скрипя покрышками по гравиевой дорожке, вырулила на шоссе.

На обратном пути в студгородок разговоров почти не велось. Оба парня в мрачном молчании проводили девушек до самого крыльца дома Парсонов. Вокруг здания кипела жизнь влюбленных, освещенная светом, лившимся из фойе. Тут и там видны были парочки, обменивающиеся прощальными поцелуями. Во всем этом была какая-то наигранность. Чувствовалось, что представление устроено в основном для тех девчонок, которые глазели па него из окон своих комнат. Искренности было мало.

– Если ты будешь и дальше продолжать в том же духе… Не надо, Диана, – тихо проговорил Клиф, когда их губы разомкнулись после поцелуя. – Это уже смешно. Честное слово, это уже ни на что не похоже.

На его красивом лице лежал горячечный румянец. Несмотря на недавние обильные возлияния, он был совершенно трезв. Глаза его блестели гневом и разочарованием. Ни тени пьяного равнодушия в них не было.

Диана подивилась его собранности. Ведь они так много выпили! Диана не отставала в этом от других. Пока что употребление спиртных напитков ассоциировалось у нее в мозгу исключительно с приятным ощущением. Во время свиданий нервы у нее были напряжены, а выпивка позволяла ей расслабиться и ощутить приятное головокружение, казавшееся романтическим на фоне поцелуев и объятий!

– Ничего не могу поделать, – еле слышно пробормотала она. – Ты слишком давишь на меня. У меня создается такое впечатление, будто нечем дышать. Я… Я не могу выдержать этот натиск.

На это он ничего не ответил.

Глядя через его плечо, она видела свою соседку по комнате Линду в объятиях ее дружка. Длинные руки, вылезавшие из рукавов темного пиджака «Брукс Бразерс», крепко охватывали ее стройное тело. Великолепные черные волосы струились по узкой спине девушки.

Диана еще раз чмокнула Клифа и ласково хлопнула его по шее. Ей было его жаль. Она чувствовала себя виноватой. Он был красив, черт возьми, и, возможно, бесподобен в постели.

Но… она этого никогда не узнает. Не судьба.

Когда она всерьез задумывалась об этом, то очень жалела. У Клифа было бог знает, сколько девчонок вокруг. Однако, через каждые две-три недели он обязательно возвращался к Диане. Так сказать, прозондировать почву. Не изменилась ли? И хотя она с завидным постоянством останавливала его в самый пламенный момент, он, очевидно, решил не сдаваться. Он был убежден в том, что в конце концов его красота и обаяние пересилят ее стойкую оборону и чувство долга по отношению к Хэлу, которого Клиф знал лично по Чоту, что рано или поздно, но она поймет, что жить без забав – это значит впустую прожигать драгоценное время, которого и так не столь уж много отмерено человеку Господом.

Правда, Клифу ничего не было известно о секрете Дианы, о том, какого рода подарок она намеревается подарить Хэлу.

Зато он понял самое важное: то, что он, Клиф Хатчинсон, как раз и был таким мужчиной, для которого должна была быть предназначена Диана. Не особенно блестящий, не особенно оригинальный, но с амбициями, с хорошими связями, красивый, отменного сложения и прочее. Обычный веселый парень, с которым и должна была бы провести свою жизнь Диана. Он подходил ей во всем. И по происхождению, и по характеру.

И сама Диана также порой с внутренней болью чувствовала, что у нее гораздо больше общего с Клифом, чем с Хэлом. Они с Клифом были словно два персика, упавших с одного дерева. Идентичны в воспитании и поведении. Когда она ходила к нему на свидания, ее подчас посещало горькое чувство того, что судьба совершила роковую ошибку, толкая ее к алтарю с Хэлом. С парнем, которого она любила, но который был совсем другим. И она, бедняжка изо всех сил цеплялась за эту ошибку богов, рассчитывая на то, что она все-таки сможет стать Хэлу хорошей женой.

Таким образом, отказывая Клифу и другим вроде него, она отказывала себе в будущем, которое ей предназначалось, ради другого будущего, которое, вероятно, было не для нее.

Это была тяжелая борьба, сопровождавшаяся болью одиночества. Ведь в конце концов Диана была женщиной. Она нуждалась в том же, в чем и все ее подруги. Она соглашалась на свидания с Клифом, потому что хотела, чтобы к ней прикасались мужские руки, чтобы ее обнимали и за ней ухаживали. Она хотела знать, что нужна кому-то. Даже если это оборачивалось не совсем приятным результатом – отрицательными эмоциями в момент наивысшего возбуждения, – который все дальше и дальше уводил ее с проторенной, знакомой жизненной дороги.

Она упиралась руками Клифу в грудь и останавливала все его поползновения, причиняя этим боль не столько ему, сколько самой себе.

* * *

– Ну, как?

Девушки поднимались вместе по лестнице. Диана следовала за Линдой, любуясь ее стройным и крепким телом – подруга увлекалась теннисом – глядя ласково на блестящие черные волосы, вьющиеся вокруг маленького воротничка плаща «Барберри».

– Как обычно, – вздохнула Диана. – Работал больше руками, чем головой. И вообще Клиффорд сегодня был очень груб.

– Отбивалась, как от взбесившегося козла? – со смехом спросила Линда.

У нее был чудесный, чуть с хрипотцой голос, и ее слова всегда воспринимались Дианой, как нечто мудрое и печальное.

– Впрочем, мне можно не беспокоиться, – проговорила Диана, когда они преодолевали последние ступени. – Все равно из этого ничего не выйдет.

Их комната была на самом верху, под козырьком крыши дома. В этом коридоре была еще только одна дверь. Диана и Линда прошли мимо нее на цыпочках. Они уже не в первый раз возвращались вместе со «спаренных» свиданий. Когда Диана не хотела оставаться наедине со своим красавчиком, боясь его ретивости, она всегда могла рассчитывать на подругу, которая тащила с собой Дугласа Ван Аллена.

– А у тебя? – спросила Диана.

– Ничего из того, о чем можно было бы рассказать с интересом, – ответила Линда. – Наш дорогуша Дуглас не тянет все-таки на настоящего мужчину.

Они часто подтрунивали над Дугласом, который был настолько робок, что, стоило ему почувствовать, как у девушки напрягаются плечи, как он тут же рассыпался в извинениях, проклиная себя за неуклюжесть.

– Он, наверно, специально завел для своих яиц банковский депозитный сейф, – говорила со смехом Линда. – А член держит у отца в мошне. Там безопаснее.

Таким образом она довольно цинично намекала на богатство семьи Ван Алленов и на своих собственных родственничков-сводников, которые упорно пытались сосватать ей беднягу Дугласа.

Никто так и не мог понять, какого черта она ходит с ним на гулянки. Было общеизвестно, что в собеседники он не годится, а в любовники и подавно. Их провожали недоуменными взглядами, и в головах возникало одно-единственное логичное объяснение этому нонсенсу. Таким образом Линда хоть берегла свою честь, зная, что Дуг не осмелится и не способен покуситься на нее.

Линда была красивой девушкой. Она славилась своими темными глазами, в которых светился живой ум, и чувством юмора, настолько острым, что ее язычок очень походил на жало змеи. У нее были прямые плечи, великолепная фигура, маленькие высокие скулы и нежная белая кожа. С раннего детства она занималась теннисом и часто торчала на кортах. Весенний семестр в Смите прошел без нее, так как она принимала участие в очередном турнире.

Когда Диана поступила в колледж, Линда застряла на втором курсе. Теперь подруга догнала ее и они учились вместе. Два года они прожили в одной комнате, проводя вечерние часы в нескончаемых разговорах о семье, школе и противоположном поле. В результате этих бесед они так сблизились, что стали настоящими подругами.

Линда отлично умела слушать собеседницу и была очень нетребовательна к Диане, как к подруге, и как к соседке по комнате. О себе она говорила в общем довольно скупо. За два года общения с ней Диана уяснила для себя только несколько главных вещей: Линда не любит обоих своих родителей, ненавидит школу, до сих пор не нашла мужчину, который бы ей не наскучил после первой же встречи, а в теннис играет только для того, чтобы хоть как-то развеяться от давящей скуки.

Она была известной теннисисткой среди местных студентов. В прошлом году на турнире в Форест-Хиллс она дошла до четвертьфинала. Она играла легко и изящно, однако без тени воодушевления и азарта. Диана никогда не наблюдала за тем, как она тренируется. Просто, просыпаясь по утрам, она порой видела, как Линда, схватив ракетку, куда-то убегает.

Шло время, дружба их становилась все крепче и крепче, и девушки навестили родительские дома друг друга. Престоны, которые сколотили себе состояние на издательской деятельности, жили на Лонг-Айленде. Они были заняты исключительно друг другом и почти не заметили присутствия своей дочери и ее подруги.

Что касается родителей Дианы, то Линда им очень понравилась. Они даже стали помогать ей в ее теннисной карьере.

Линда была холодна, язвительна и агрессивна. Это надежно защищало ее от опасностей внешнего мира. Она не выдвигала претензий относительно личного счастья, не делала ни в чем крупные ставки, поэтому и относилась к жизни бесстрастно. Диана считала, что за спокойным цинизмом подруга скрывает внутренние переживания. Обе соседки с удовольствием любили поболтать относительно абсурдности жизни, в которую их втолкнули не по доброй воле, а в результате случая. Однако, внутренне Диана чувствовала, что имеет крепкие узы с печалью Линды, поэтому всегда может рассчитывать на ее сочувствие в том или ином деле.

Наконец они подошли к двери их комнаты. Диана оглянулась через коридор на другую дверь. В комнате Ивонны и Присциллы стояла тишина. Давно уже спят. Это были самые тупые и некрасивые студентки во всем доме. Они не вписывались в местное молодежное сообщество и поэтому довольно быстро отыскали друг друга.

Линда вошла в комнату первой, но не включила настольную лампу. Занавески на окне были отдернуты, и в комнату проникал слабый свет уличных фонарей, горевших внизу, а также серебристый отсвет луны.

Диана прерывисто вздохнула, осторожно вошла в темноту и прикрыла за собой дверь.

Замок еще не успел защелкнуться, а девушки уже были в объятиях друг друга.

Диана стянула с себя шерстяную куртку и бросила ее на пол, где стояла, затем она позволила рукам Линды Престон обвить ее талию.

Диана вся замерла в ожидании. Дыхание ее стало судорожным и прерывистым. Мучительное возбуждение, которое росло в ней весь вечер под влиянием ласк Клифа, достигло теперь своего пика. Тишина, стоявшая в комнате, только добавляла торжественности и тайного восторга.

Руки подруги стали неторопливо подниматься от талии Дианы по бокам ее тела. Губы Линды в темноте коснулись полураскрытых губ Дианы, и девушки слились в поцелуе.

Ничего не менялось в течение нескольких долгих минут. Диана стояла неподвижно, безвольно опустив руки по швам, а знакомые губы и руки нежно приветствовали ее горящее тело. Наконец, смутная женская тень приблизилась к ней вплотную и Диана ощутила, как к ее бедрам прижались бедра подруги. Соски грудей обеих девушек, прикрытые тонкими тканями блузок, ласково терлись друг о друга. Это вызвало у Дианы новый прилив возбуждения, который прокатился по всему ее телу от головы к животу, спустился ниже и, пройдя между ног, вышел к позвоночнику. Это было похоже на сильный электрический разряд.

У них всегда это начиналось таким образом. Сначала дискомфорт и неудовлетворенность от свидания, озлобление и раздражение на весь вечер, а потом… взаимные объятия и ласки. Когда у них не было «спаренных» свиданий, они встречались вечером в библиотеке, которая примыкала к солярию, и вместе поднимались к себе. Порой Диана задерживалась и приходила домой очень поздно. Но Линда никогда не засыпала без подруги. Она терпеливо ждала ее, лежа в своей кровати в пижаме и с книгой в руках. Диана поворачивалась к двери, чтобы повесить на нее свою куртку – там была прибита вешалка – и с истомой ждала того момента, когда раздастся шорох простыней и она ощутит прикосновение к своей талии теплых рук.

За ужином, который проходил внизу, сидя за столом с другими девчонками, Диана вдруг иногда вся замирала, когда чувствовала, как ее ноги под столом нежно касается другая, чужая нога в тонком чулке. Затаив дыхание, Диана прислушивалась к пробуждающимся внутри нее чувствам по мере того, как эта нога в чулке нежно ласкала ее, подбираясь все выше и выше и наконец прикасаясь к самому чувствительному у Дианы месту под коленками. Она не смела оглядываться на Линду, сидевшую рядом с ней, но знала, что та, как ни в чем не бывало, болтает с кем-то о пустяках и даже, казалось бы, не замечает своей подруги и ее состояния. Диана дрожала от страха и смущения, но в то же время чувствовала, как по ее телу разливается сладкая истома, ибо понимала, что эта тайная ласка говорит о том, что она желанна и что нужно скорей покинуть это шумное место и уединиться в комнате.

Поначалу Диана пребывала в полнейшем шоке от того, чем они занимались с Линдой. Подобные действия были немыслимы для порядочной девушки, тем более для девушки такого происхождения. Встревоженная Диана мучилась вопросами, на которые у нее не было ответа. Уж не лесбиянка ли она? Не сошла ли она с ума? Не влюбилась ли она в Линду?

Она пыталась объяснить себе это неудовлетворенностью, которая переполняла ее всякий раз по окончании очередного свидания с парнями. Штормовые волны желания, умело пробуждаемые в ней мужчинами, утолялись осторожными и нежными руками Линды, ищущими губами и ловким язычком. В общем это было еще не самое ужасное для девушки, для которой исключались всякие половые сношения с противоположным полом в силу данного ей самой себе торжественного обета.

Но Диана понимала также, что то, чем она занимается с Линдой, содержит в себе нечто большее. Она нуждалась в Линде не только физически. С возрастом одиночество, в котором пребывала Диана, становилось все более несносным. Ее попытки оценить то, чего от нее ждали родители, Хэл, то, чего требовало от нее будущее, – все это было слишком тяжким бременем для ее хрупких плеч.

Она заранее знала, что подведет всех и вся. Разочарует. Она считала, что как женщина и как человек она отнюдь не подарок. Заглядывая глубоко в себя, она полагала, что видит там лишь манерность и убожество. И все это несмотря на ее неоспоримую внешнюю красоту и безупречное воспитание.

Она была в конце концов обычным человеком. Хотела любви. Что в этом плохого? Она хотела, чтобы ее любили и принимали такой, какая она есть. Не из-за ее фамилии или состоятельности семьи, не в силу родовой предопределенности.

И поэтому она считала Линду Престон своим ангелом-хранителем, благодатью Божьей. Господь сжалился над ее страданиями и подарил ей Линду. Соседка по комнате, ближайшая подруга и… любовница плевала на жизненные условности и сложности, на несправедливость реагировала бесстрастным пожиманием плеч, принуждала себя бегать на ежедневные тренировки на корты и изматывала себя играми в том виде спорта, который ненавидела. Линда желала ее. Диана была глубоко благодарна ей за это. В ее обществе Диана наконец-то могла почувствовать себя женщиной.

Поэтому, стоя на середине комнаты в объятиях своей подруги в тот вечер, Диана испытывала только положительные эмоции: возбуждение, облегчение, сладкое ожидание и гигантскую признательность. Она чувствовала теплые руки Линды, которые скользили по ее трепетавшему телу, чувствовала прикосновение сосков ее грудей к себе, восторгалась ее юрким язычком, который, раздвинув ее губы, проникал к ней в рот и чувствовал себя там хозяином.

Ласки подруги были неторопливы, последовательны и с каждой минутой они все больше и больше зажигали Диану.

Они были тихими любовницами. В такие моменты они не говорили друг другу ни слова и никогда потом не вспоминали об этом удовольствии, не смаковали его в разговорах, а только… повторяли снова. У них был негласный уговор: во время каникул не расставаться надолго и не уезжать домой на уикенды, не договорившись предварительно о времени и месте следующей встречи.

Они были уверены друг в друге. Диана знала, что Линда не подведет ее, а Линда знала, что Диана ее не разочарует. Они не давали друг другу обещаний, ничего друг от друга не требовали, кроме одного: уверенности в том, что после краткой разлуки они снова встретятся в этой комнате и еще раз познают любовь.

Они продолжали целоваться, замерев в темноте. С неторопливым изяществом, таким характерным для Линды и абсолютно не свойственным неистовым и агрессивным мужчинам, она ласкала Диану своими руками, проводя ими по всем нежным изгибам девичьего тела, целовала ее в шею, в щеки, откидывала ее волосы со лба и закрывала ей глаза мягким пальчиком.

Она продолжала ласкать стройное и нежное тело Дианы, замеревшей в предвкушении экстаза. И вот чудо! Чего бы ни касались руки Линды, эта часть одежды тут же раскрывалась и падала на пол. Диана совершенно не чувствовала, что ее раздевают, она только видела это и изумлялась ловкости пальцев подруги. Сначала блузка Дианы сползла с ее плеч, к ногам упала юбка, соскользнул вниз расстегнутый бюстгальтер. Груди Дианы, поблескивая в лунном мягком свете, обнажились и тут же стали объектом ласк и поцелуев Линды. Ее губы и энергичный язычок скользили по нежной коже грудей и Диану словно пронзало током.

Она вся трепетала, когда почувствовала, что на пол упало последнее: чулки, нижняя юбка и трусики. Теперь она была полностью обнаженной, а Линда стояла перед ней совершенно одетая.

И это также была важная составная часть той игры, в которую они играли. И если говорить по правде, то Диана особенно высоко ценила именно подобные моменты. Не было ничего приятнее стоять полностью нагой в куче одежды, забытой и погруженной в темноту, видеть перед собой одетую подругу, которая нежно касалась ее тела, отыскивая чувствительные точки – уже хорошо ей известные – и ощущать сладостную истому, прокатывавшуюся по всем ее нервам. Мягкие ладошки Линды скользили по ее грудям, спускались к впалому животу. А в это же время нежные губы покрывали все лицо Дианы поцелуями. Осторожный пальчик проникал между бедер девушки и погружался в припухшее от возбуждения лоно. В такие секунды Диана чувствовала неожиданную слабость в коленях.

Линда неторопливо и мягко продолжала в том же духе до тех пор, пока не появлялись очевидные знаки того, что Диана уже давно готова к любви и больше уже не в силах ждать. Тогда Линда помогала подруге добраться до постели и начинала раздеваться сама.

Диана, затаив дыхание и широко раскрыв глаза, наблюдала за тем, как из-под темных покровов выступают белые прямые плечи, округлые груди, как серебрятся в лунном свете бедра, накачанные многолетними теннисными тренировками и оттого крепкие и широкие. Линда обнажала и свою улыбку, которая отражала неземной свет за окном. Диана, прерывисто дышала, жадно вглядываясь в обнаженные контуры фигуры подруги.

Затем Линда подходила к кровати и ложилась верхом на Диану, клала руки на трепетавшие груди подруги и ласково смотрела на нее, горящую от желания, сверху вниз.

Линда с самого начала знала, что Диана любит быть цветком, находиться в зависимом, беззащитном положении, видеть активность красивого тела подруги, чувствовать себя загнанной в угол жертвой Линды, улыбчивой искусительницы; любит, чтобы с ней играли, как с игрушкой, как с ребенком, любит наслаждаться своей подчиненностью.

Поэтому Линда всегда была наверху. Она видела, как Диана, находившаяся под ней, выгибает от наслаждения спину дугой, приподнимает голову, чтобы осыпать тело подруги жаркими поцелуями. Линда тоже не отставала, поддразнивая Диану своим ловким язычком до тех гор, пока та уже не могла дольше терпеть пытку лаской. Тогда Линда становилась более активной, падала в объятия Дианы, которая с нетерпением ждала ее, и через пару минут обе девушки уже кончали, не забывая при этом глушить свои стоны наслаждения, чтобы их не слышали.

После этого они еще долго оставались в объятиях друг друга. Линда клала голову на руку Диане, игралась с ее вьющимися волосами, скользила пальчиком в ложбинке меж грудей, вниз, к пупку. При этом она продолжала ласково улыбаться своей подруге и молчала.

Вскоре на них нападало сонливое состояние, ибо вокруг них уже сгущалась ночная тьма. Они расставались очень неохотно, но расставались, ибо не хотели рисковать: что скажет любопытная горничная, которая заглянет к ним утром без стука, открыв дверь своим ключом? Диана ложилась к себе в постель и тут же отдавалась снам, все еще продолжая чувствовать на своем теле ласковые прикосновения подруги, вспоминая ее поцелуи и ласки в самых укромных уголках.

Она улыбалась во сне. И это была отнюдь не та улыбка, которой ее учили на уроках правил хорошего тона. Это было тайное признание счастья, которое жило глубоко внутри нее, сжигая горечь одиночества, но не показываясь наружу. Диана и во сне была признательна подруге, которая хотела ее такой, какой она была.

Линде было вполне достаточно брать Диану такой, какой она была. Ничего другого она и не ждала, ни о чем другом и не просила.

Такое счастье не может длиться вечно, возможно, впереди ее ожидают ужасные ночи, наполненные только стыдом и одиночеством, но пока… Пока Диане было хорошо, пока она ощущала себя желанной.

Ее улыбка сопровождала весь сон, и просыпалась она с улыбкой. Эти минуты были самыми лучшими в ее жизни, ибо только в эти минуты, проведенные с Линдой и в думах о ней, Диана чувствовала себя женщиной.

Наутро она просыпалась чистой и просветленной, готовой во всеоружии встретить новые испытания.

 

II

Передача компании «Бенедикт Продактс» под эгиду растущего прямо на глазах крупного национального конгломерата под названием «Американ Энтерпрайз» произошла сразу же после женитьбы Лу Бенедикта на Лиз Деймерон. Это был мощный катаклизм, потрясший компанию до основания и возвестивший об окончательном приходе новой эры.

У компании появилось новое название – это для начала. Над главным входом в ее административное здание аршинными буквами было написано: «Телетех», то есть «телевизионные технологии». Был прекращен выпуск свыше девяноста процентов прежней продукции фирмы: электрических приборов и запчастей к ним. Производственные акценты были смещены за одну ночь согласно строгому предписанию корпорации-«матки». Фирма стала выпускать в основном бытовые телеприемники.

Подразделение производственного развития переключило все свои мощности на изучение применения телевизионных технологий в аэрокосмической промышленности.

Кадровые работники «Бенедикт Продактс» не знали, куда деваться. Это были старейшие, кадровые служащие, от которых теперь требовали невозможного: переучиться и как можно скорее. Ритм работы был увеличен до такой степени, что многие просто были вынуждены запроситься на пенсию, ибо не смогли приспособиться к новому положению вещей. Многие служащие отправились искать работу в других местах, ибо боялись теперь даже заходить в «Телетех», полагая, что там вскоре начнут твориться страшные дела.

И они не ошиблись. Череда отставок и увольнений последовала незамедлительно. Из недр «Американ Энтерпрайз» были присланы другие люди. Эти незнакомцы заняли почти все руководящие должности в бывшей «Бенедикт Продактс», включая посты всех начальников отделов. На них всегда были аккуратные костюмы от «Брукс Бразерс», итальянские башмаки, скучающие гримасы, словно они рассматривали свои новые назначения в качестве унизительной ссылки, наказания за несовершенные проступки. Они полагали, что их засунули в болото, вытолкнув оттуда, где кипит настоящая работа.

Новички ходили по коридорам уничтоженной и раздавленной «Бенедикт Продактс» так, как будто всю жизнь были здесь полновластными хозяевами. Они держались почтительно только со своими, игнорируя старых работников «Бенедикт».

Каждую неделю в компании затевалось новое совещание по реорганизации. Естественно, по инициативе, а вернее, по распоряжению «Американ Энтерпрайз». На бумаге рождались новые отделы, подразделения. А через пару дней они уже снабжались оборудованием, помещениями и начиналась работа. В новых отделах работали люди из «Американ Энтерпрайз», которые напоминали старым работникам «Бенедикт» голодных шакалов, напавших на беззащитное овечье стадо. Это были молодые, энергичные люди, которые тут же погружались в свои дела, не обращая никакого внимания на тех, кто проработал в этих стенах по десятку лет. Старые работники компании ходили по преображенным коридорам и холлам, растерянно моргая и опасливо озираясь по сторонам.

Всеми процессами в реорганизации компании заведовала, разумеется, статная, красивая и холодная, как лед, Лиз Бенедикт.

После промышленного слияния Лу был провозглашен председателем совершенно безвластного и неуместного в новых условиях Совета Директоров «Телетех». Его положение было чисто номинальным. Его терпели по двум причинам. Во-первых, он был крупным держателем акций предприятия, во-вторых – мужем Лиз. Лиз получила титул вице-президента по кадрам, однако руководство «Американ Энтерпрайз» ее одну воспринимало в качестве полновластной хозяйки «Телетех».

Лиз отвечала в компании за самое важное. Она регулировала финансы, давала субсидии на исследовательские разработки, увеличивала производственные линии «Телетех». Все это делалось резко, грубо и очень быстро. Она увольняла каждого старого работника «Бенедикт Продактс», которого считала бременем для компании. При этом ей было абсолютно наплевать на его преданность делу и выслугу лет. Те, кто остался, вынуждены были согласиться на более низкие оклады. Исключительно благодаря Лиз план распределения прибылей – предмет гордости Лу Бенедикта – был аннулирован и заменен новым планом, гораздо менее щедрым.

Лиз устроила проведение программ повышения квалификации. Эти программы были верхом издевательства над старыми работниками компании, но избежать их не было возможности, так как они были своего рода аттестацией кадров. Преодолел программу – остаешься в компании, не смог – на улицу! Те служащие, которые имели в этих вопросах хоть какую-то изначальную подготовку, изо всех сил тянули за собой своих товарищей, чтобы не оставаться потом наедине с «шакалами» из «Американ Энтерпрайз».

Словом, за короткое время «Телетех» стал настоящей ареной битв за выживание. Нужно было учиться и «дико пахать», конкурируя с другими дочерними фирмами «Американ Энтерпрайз», чтобы именно для себя выбить субсидии в долларах и оборудование.

Лиз носила теперь исключительно строгие, деловые костюмы, шелковые блузки. Была со всеми подчеркнуто холодна и вежлива. Ее ненавидели и боялись в компании все. Она была настоящим гением, когда нужно было сбалансировать статьи бюджета или пустить пыль в глаза держателям акций насчет ежеквартальных прибылей. Но в компании, которой она руководила как хозяйка, не было видно улыбающихся лиц, не слышно было и пустых разговоров в столовой. Люди для нее значили не больше, чем детали работающего механизма, которые при случае ничего не стоит заменить другими.

Лиз была не просто надзирателем за внутренней перестройкой компании своего мужа. Она являлась также единственной связующей нитью между компанией и высшими администраторами из совета директоров «Американ Энтерпрайз». Теперь она очень много времени проводила в Нью-Йорке, в штаб-квартире корпорации. И каждый раз возвращалась из поездки, вооруженная целым рядом новых строжайших директив, которые камнями падали на головы тех, кто имел несчастье работать под ее началом.

Кроме того, у нее была и другая причина для пребывания в Нью-Йорке. Лиз была связным между «Американ Энтерпрайз» и становящимися на ноги телесетями и их финансовыми спонсорами. Она часто посещала совещания руководящих работников телевизионных сетей и их главных финансистов, рекламодателей. Ей даже удалось познакомиться лично с быстро набиравшими популярность телезвездами Милтоном Берлем, Джеки Глизон и Сидом Цезарем. Лиз отвечала за то, чтобы постоянно держать руку на пульсе всей телевизионной индустрии, которая ширилась в геометрической прогрессии, в которую вкладывались миллиарды долларов, в которой были заняты сотни влиятельнейших людей из числа рекламодателей, сотрудников телесетей и продюсеров телепостановок.

Ходили слухи о том, что Лиз недолго задержится в «Телетех», Ее амбиции требовали своего удовлетворения, которое могло состояться лишь на более высоком уровне карьеры. Некоторые люди, у которых имелись связи в Нью-Йорке, утверждали совершенно определенно, что Лиз подумывает о том, чтобы взяться за новую работу: руководителя какой-нибудь из телесетей, что вроде бы она хочет быть самостоятельным продюсером телешоу. Ее власть и связи неудержимо росли, и этому не было предела. Ей удавалось добиваться своего у самых неприступных боссов «Американ Энтерпрайз». Где умом, где фигурой и очаровательной улыбкой. Свой «боевой арсенал» средств воздействия на нужных людей она расходовала очень экономно, расчетливо и лишь наверняка. Это приводило к поистине удивительным результатам. Поговаривали, что она уже всерьез переключает свое внимание на дельцов сферы телеразвлечений. Ни у кого не было и тени сомнения в том, что у нее все получится.

Такова была Лиз. Внутри нее словно был встроен какой-то чрезвычайно точный балансир, с помощью которого ей одновременно удавалось держать в страхе всех, с кем она сталкивалась в жизни, главным образом, подчиненных ей служащих, и с успехом соблазнять и кружить головы высоким коллегам из «Американ Энтерпрайз». С конкурентами она расправлялась быстро и без всякой пощады. Для этого требовался ум, но порой – и ее разрушительная красота. Корпорации в современных условиях жили исключительно по закону джунглей. Лиз сумела выбить свое местечко под солнцем и научилась удерживать его, непрерывно расширяя и поглощая новые территории и сферы.

Что же касается Лу, то он проводил дни в бесцельном блуждании по коридорам компании, которая когда-то считалась его любимым творением и вторым домом.

Его офис внешне остался таким же, только теперь по большей части пустовал. Заходя в него по временам и прислушиваясь к гнетущей тишине, Лу с тоской вспоминал о тех временах, когда он любил здесь сиживать со своими друзьями-коллегами и болтать о жизни.

Теперь телефон звонил лишь в тех редких случаях, когда Лиз, сидя у себя в офисе, который был расположен на пятом этаже – это было роскошно обставленное и оснащенное помещение – говорила о том, что ему нужно подписать какие-то бумаги, чтобы он никуда не уходил и подождал ее.

Иногда – это случалось очень редко теперь – она впархивала в его кабинет, элегантная и изящная в своем очередном деловом костюме. Чмокала его небрежно в щеку, получала то, что ей было от него нужно, и выпархивала за дверь.

Она спала теперь в своей отдельной спальне в новом доме, который они купили после возвращения из свадебного путешествия. Медовый месяц они провели на Багамах. Дни теперь заканчивались однообразно. Лиз целовала его на ночь, сидя за телефоном и листая бумаги, разложенные перед ней на столике. Она что-то нежно ворковала незнакомому Лу коллеге из Нью-Йорка, нимало не смущаясь мужа. Подняв глаза и увидев, что Лу все еще стоит перед ней, она ему прощально улыбалась и отсылала в постель. В последнее время он ложился гораздо раньше обычного и всегда один. Он стал много пить, а выпивка вызывала у него сонливость. К тому же ему серьезно недоставало той молодости и энергии, которыми отличалась его очаровательная жена. Чувствуя головокружение от дозы спиртного и полнейшее мышечное расслабление, он покорно плелся к себе в спальню и тут же засыпал.

Она делала вид, что является ему хорошей женой и серьезно относится к факту их семейной жизни. Выбирая шторы или новую обивочную ткань для мягкой мебели, она всегда спрашивала у него совета. Она вышучивала его за неуклюжесть и неряшливость. Лу действительно все меньше и меньше следил за собой.

Порой за ужином у них возникали споры. По разным поводам. Из-за людей, которых она приглашала. Из-за ее постоянных отлучек в Нью-Йорк. Из-за того, что она не звонит ему оттуда.

Лу пил все больше и больше. Спиртное делало его подозрительным и раздражительным.

В большинстве случаев, как это и бывает в нормальных семьях, они мирились и целовались. Но порой Лу упирался, как баран, и не желал успокаиваться, что бы она ему ни говорила. В подобных случаях она холодно обрывала его претензии словами:

– Лу, мы поговорим об этом позже. Когда ты в состоянии будешь меня выслушать.

После этого она одаряла его коротким, «холостым» поцелуем, в котором не было и тени истинной привязанности, а просто дань традиции. Она выходила из-за стола и оставляла его наедине с бутылкой и переживаниями.

Весь вечер он проводил в одиночестве, думая о своем несчастье и скучая по Барбаре и детям. После развода его семья сразу же уехала в Сан-Диего, где жили родители Барбары. Они не писали ему писем, не разговаривали по телефону и не благодарили за те деньги, которые он им высылал.

Его прежняя жизнь ушла в прошлое окончательно. У него по временам возникало ощущение того, что он – это уже не он, а кто-то другой, что с ним случилась инкарнация. В той жизни он был отличным семьянином, дружелюбным и общительным человеком, у которого было много друзей, хорошо шли дела. В этой жизни он стал жертвой Лиз, ее рабом, ее игрушкой, которая пока не надоела. И за то спасибо. Ее настроение в отношении его часто менялось, как обычно бывает у многих женщин. Обычно она была с ним мила и заботлива, но приходила в гнев, когда он этого заслуживал. Она смотрела за тем, что он ест, помогала ему купить новую одежду, которая, оказывается, должна быть более «стильной», более «корпоративной». На день рождения она подарила ему новые часы. В другой раз запонки для сорочки и булавку для галстука, которая сменила ту, которую ему давным-давно подарила Барбара.

И кроме того, она позволяла ему время от времени забираться к ней в постель.

Теперь это счастье приваливало Лу все реже и реже. Все свободное время он проводил в думах об этом, в грезах, фантазировал вволю… Когда она входила в его офис, он жадно пожирал глазами плавные изгибы ее бедер, смотрел на то, как они покачиваются при ходьбе, заглядывал в разрез платья на груди, когда она нагибалась, чтобы показать ему, где расписаться.

Он знал, что ей прекрасно известно о его страстном желании и что она специально затягивает очередное сношение. Легкая улыбка на ее губах говорила о том, что она знает: когда за ней закроется дверь, он сразу же отдастся диким фантазиям о ней и ее теле.

Она не знала одного. Возбуждение Лу теперь, когда она стала его женой, было гораздо больше, чем тогда, когда она была его любовницей. Все стало намного пикантнее. Теперь дистанция между ними стала длиннее, извращеннее и нелепее.

Когда они занимались любовью, она обращалась с ним, как с ребенком, находя чувствительные места своими уверенными пальцами и лаская его так, как ей хочется. Затем она разрешала ему войти в себя, что он и делал, но только после ее приказа.

Потом ее легкий вздох разочарования возвещал о том, что акт окончен и он, эрзац-мужчина, плохая игрушка, может идти.

Она разрешала получать удовольствие своему мужу с десяти до одиннадцати, так как прекрасно знала, что спиртное укладывает его спать раньше, чем это делают нормальные люди. Это можно было с большой натяжкой назвать заботой о Лу. После этого она отправлялась, как ни в чем не бывало в кабинет и заканчивала работу. Порой, сквозь дремоту, он прислушивался к тому, как она говорит с кем-то по телефону. Точно так же, как маленький ребенок прислушивается к разговорам взрослых, после того, как его поцеловали на ночь и уложили в кровать.

Скандалы, без которых немыслима ни одна семья, заканчивались в их новом доме не совсем обычно. Результатом их было долгое половое воздержание, когда Лиз не разрешала Лу даже приближаться к себе.

Перемирие обычно заставало Лу врасплох. Она это очень любила. Например, так. Лу ковылял в ванную, чтобы подготовиться ко сну, смотрел на себя в зеркало и вдруг чувствовал, как ловкие женские руки распахивают его халат, стягивают вниз трусы и накрывают собой его половые органы. После этого следовал веселый смех Лиз и она бросалась целовать его.

Однажды, когда он сидел у себя в кабинете, и дверь была открыта настежь – он видел голову секретарши, которая болтала от скуки с каким-то посетителем – Лиз левой рукой показывала ему на то место в документе, где нужно расписаться, а правую сунула ему между ног, отыскала под тканью брюк его яички, чуть поласкала их, от чего кровь тут же ударила ему в голову, затем хлопнула их напоследок, убрала руку, чмокнула мужа в щеку и выпорхнула из кабинета.

В последнее время интуиция подсказывала ему, что она крутит любовь с другими мужчинами. С ним она забавлялась так, от скуки, утоляя потребности своей развращенной натуры. Она играла с ним, как с игрушкой, а любовь искала в другом месте. Он ревновал, мучился ее неверностью и даже порой подумывал о мерах воздействия. Впрочем, он слишком привык к роли раба, чтобы дойти в своем недовольстве до практических действий. У его ревности не было надлежащей моральной опоры.

Одиночество охватывало Лу своими ледяными щупальцами сильнее, любовные развлечения с женой случались все реже, а между тем она занимала все больше и больше места в его изуродованном ею же воображении, она заполняла все его мысли.

Она была так молода! Если возраст и злоупотребление алкоголем делали его самого все изможденнее и желтее, то Лиз казалась еще моложе, еще свежее, еще привлекательнее, чем когда-либо раньше. У него порой возникало ощущение, что эта девочка черпает жизненные силы и свежесть из его организма, высасывает из него все соки для своих потребностей, иссушает его ради своего цветения.

Так распорядилась судьба. Теперь уже поздно было упрекать в этом кого-либо. Боги выбрали Лиз женщиной, которая смогла оторвать его от прежней жизни, прежней работы, прежней семьи… Она пересекла его дорогу именно тогда, когда он был наиболее уязвим, именно тогда, когда она могла нанести ему максимальный вред. И Лиз не упустила своего шанса.

Он теперь не жил, а влачил поистине жалкое существование. Все дни проводил в компании, блуждая по коридорам, которые с каждым разом казались все более чужими, или сидел в своем кабинете, болтая о том о сем с некоторыми из своих старых коллег, не уволенных Лиз. Эти люди говорили с ним нейтрально. Их жалость к нему уже перевесила возмущение по поводу того, что он сотворил с компанией и со всеми ими. Они желали только одного: поскорее отработать день и уйти домой. За ужином Лу пил свой мартини, потом бесцельно шатался по всему дому, пока Лиз сидела у себя и звонила по телефону. Наутро Лу возвращался на работу с красными глазами и шел по коридорам в свой кабинет, качаясь, как лунатик. Когда он входил в приемную, секретарша на секунду отрывалась от своего кроссворда, чтобы безразлично кивнуть ему в знак приветствия и проговорить «добрый день».

А когда Лиз разрешала ему приблизиться к себе, он с неистовой страстью ласкал ее.

Он смирился со своей долей, так как знал, что безвозвратно принадлежит Лиз, и ничто уже не изменится. А ее равнодушие к нему, отсутствие интереса к его персоне только подстегивали неуемное вожделение бедняги Лу, только подчеркивали его зависимость от нее.

Порой он оглядывался на всю свою жизнь. Он прожил ее без греха до того самого дня, как в компании появилась Лиз. И как такое могло случиться с ним? За что?

Женщина. Его погубила женщина.

Смерть стала являться к Лу во снах во плоти и крови. Она улыбалась мягкими, нежными губами, покачивала перед ним восхитительными бедрами. У нее были соблазнительные стройные ляжки, полные груди и бездонные зеленые глаза.

И он не мог противостоять смерти. Ничего больше не оставалось, как только сложить руки и сдаться ей на милость.

Это был всего лишь вопрос времени.

 

III

После аборта Лаура в течение четырех месяцев не разговаривала ни с одной живой душой, за исключением разве что некоторых лавочников.

Первые две недели были кошмаром, к счастью, она ничего не помнила детально. Она видела, как кровь вытекала из нее и текла между ног, заливая медицинские салфетки, которые приходилось менять одну за другой. Она чувствовала спазм за спазмом, у нее было ощущение, что из нее что-то выгребают, и все это было ужасно, отвратительно, перед глазами ее постоянно висел нож, который причинял страшные муки ее чреву.

Поначалу ей казалось, что она будет не в состоянии съесть что-нибудь. Но легкая пища, что-то из молочного, чай, немного крекеров на соде и тарелка каши были ей необходимы, и она заставила себя есть. Она чувствовала головную боль, но не решилась принять аспирин, а боль тем временем распространялась по всему телу. Кроме того, она не сообразила спросить у врача, как поступать в подобных случаях.

Она долго сидела на кровати, потом переместилась в кресло, затем встала и в силу необходимости прошла в ванную комнату, вернулась, села опять и уставилась в стену.

В университет она решила не возвращаться. Почему и как пришло это решение, она не понимала. Она знала только, что в ее жизни больше не будет профессоров, не будет книг, конспектов, не будет затхлого запаха классных комнат и полутемных лекционных залов. Конец всем безумным надеждам.

Она обеспечила себе одиночество, послав дяде Карелу и тете Марте открытку, в которой сообщала им, что несколько ее друзей помогли ей «переехать» на следующий семестр в новую квартиру. Вскоре, как и обещала, она написала им свой новый адрес. Этого было вполне достаточно, чтобы сохранить видимость родственных отношений. Они умыли руки задолго до того, как она покинула колледж, и надо было быть чрезмерно любопытными, чтобы пытаться вновь разыскать ее.

Стояла зима, и Лаура перестала интересоваться тем, какой сегодня день или число. Она прекратила следить за календарем в декабре, и целыми днями смотрела на висевшие на стене литографические оттиски – сценки заснеженной Новой Англии. На картинках и стене собиралась пыль, дни были серыми, холодными. Декабрь был мертвым месяцем, мрачным, вызывающим желание скорее пережить его.

Теперь Лаура существовала в каком-то вакууме, отказавшись от прошлого, также как и от будущего. Так она чувствовала себя в относительной безопасности, в безбрежном море сумерек, в этой холодной пустоте, в которой не оставалось места ни мыслям, ни чувствам.

Лаура не замечала как страшно она похудела. Ночная сорочка на ней висела, и порой казалось, что она вот-вот ее потеряет. Как-то однажды, когда она причесывалась, прежде чем спуститься вниз в магазин, она решилась взглянуть в зеркало, без особого желания увидеть себя. Она знала, что ее появление на улице скорее всего просто не будет замечено. Это чувство анонимности в таком большом городе пришло как спасение.

Вокруг не осталось никого, кто бы позаботился о ней, о ее здоровье, постарался бы найти ее. Странно… Она всегда была так любезна со всеми. Что же случилось с ней теперь? Отчего же теперь никто во всем мире не заботится, не беспокоится и не думает о ней?

Она не понимала, какие физиологические перемены произошли в ней. Хотя несколько коротких недель тому назад мысль о самоубийстве показалась бы ей привлекательной, она пережила этот момент и погрузилась в пустоту, в которой даже презирать себя не хотелось.

Об одном она думала постоянно. О ее ребенке, как о живом. Мальчик или девочка?

Этого она не знает. И никто никогда не узнает. Пусть это фантазия, но что, если это был мальчик?

Тонкий маленький мальчик с темными волосами, как у нее и ее отца, и темными светящимися глазами, которые отражали бы ее собственную любовь, когда она улыбалась бы, слушая, как он воркует в своей детской кроватке, как учится ходить на своих еще нетвердых ножках. Глазки, которые смотрели бы на нее в то время, как она натягивала бы на него штанишки, одевала бы ботиночки.

И с улыбкой он поднимал бы свое личико, когда она давала бы ему игрушки, морской костюмчик, бейсбольные перчатки, которые он так бы хотел получить на Рождество или на свой день рождения. Возможно, он разрешил бы ей крепко обнимать его каждый вечер, перед сном, и смеялся бы, когда она щекотала его и нежно укачивала, в то же время рассказывая ему сказки и напевая колыбельную песенку.

Лаура не жалела о том, что одинока сейчас с этими душераздирающими мыслями. Фактически – мысленно она повторяла это еще и еще раз, как молитву – она сама наказала себя и очень жестоко.

Возможно, малыш играл бы с ней в какие-нибудь игры. Допустим, в прятки или в «Угадай, кто?», или в «Печеный пирожок», а может быть, в «Спрячься и ищи».

Она могла бы слышать его смех, забавный и веселый, слышать его тихий голосок, становившийся все более сильным.

Его яркий, молодой ум развивался бы и креп год от года, набирая все больше уверенности в своих убеждениях.

«Ты теперь уже большой мальчик, – говорила бы она ему, когда он укладывал бы свои книги и карандаши, собираясь в школу. – Я горжусь тобой.» – И когда он стал бы достаточно взрослым, еще более непослушным и нуждающимся в дисциплине, то разоружал бы ее своей улыбкой, отогревая ее сердце, такое беззащитное перед ним.

Но сначала бы она, конечно, держала его на руках, совсем еще крошечного (во что также было трудно верить, как в домового), затем он научился бы ходить и играть в игру «Обман и уговор». Затем, разумеется, он становился бы все более взрослым, и менее зависимым от нее, уходил бы со своими товарищами, не обращая внимания на ее взволнованный взгляд. Он нырял бы в темноту ночи, одетый в новый костюм, но в ответ посылал бы ей свой взгляд, приносящий облегчение и говорящий о том, что он вернется целым и невредимым немного попозже, а его сумка была бы наполнена конфетами и фруктами, и на лестнице раздавалось бы громкое эхо – его друзья с выкриками и возгласами все еще были бы слышны за дверью.

Мой мальчик…

А затем он вырос бы таким большим, гораздо выше, чем она – Лаура ведь была очень маленькой. Он стал бы на голову выше ее, когда ему исполнилось бы восемнадцать или девятнадцать лет. И тогда он обнимал бы ее быстро, крепким объятием по дороге на спортплощадку или на встречу со своими друзьями. И хотя существуют известные различия между юностью и зрелостью, родителями и детьми, неминуемо разъединяющие их – ведь дети стремительно движутся вперед к их собственному будущему и к собственной индивидуальности – любовь Лауры к сыну сделала бы ее достаточно сильной, чтобы позволить ему долгие отлучки. Он чувствовал бы это, и его отношение к ней было бы достаточно очевидным, когда он подтрунивал бы над ее страхами и предосторожностями.

«О, мама»… Он подсмеивался бы над ее волнениями.

Нет, ей не казалось бы, что мир может ополчиться на него в желании нанести ему какой-либо вред. Она представляла, что его улыбка была яркой и уверенной, его глаза сияли, вызывая трепет, волнение, это шло от возрастающей силы и нового жизненного опыта, когда он убегал из дома на улицу, когда его волосы были взъерошены ветром, его тело было голодным, и он мог съесть все – и земляные орехи, и сандвичи с маслом и молоко.

Однажды днем появилась бы девочка. Он шел бы с ней из школы, встретив ее после занятий, и пригласив с собой посмотреть на игру в мяч или просто в парк. Стоя неподалеку и разговаривая, они не заметили бы, что заговорились допоздна:

как она отважилась на это?.. Затем неохотно они пожелали бы друг другу доброй ночи. Для него это было неземным очарованием – быть с ней рядом. Не будучи еще уверенным в себе, со своим рано пробудившимся мужским инстинктом, он был бы достаточно привлекателен для нее.

А потом он начал бы пропадать вечерами, и это понятно, ведь ему необходимо испытать свое сердце, прежде чем серьезно искать ту, которая станет единственной в его жизни.

Но вот однажды появилась бы новая девочка, которую он приведет домой, и Лаура без колебаний поняла бы, что он, ее сын, наконец, выбрал и что это, наконец, была та самая, одна-единственная. Она сразу же увидела бы это по ее глазам. Хорошие, человеческие глаза, глаза, уже приготовившиеся жить с ним, страдать с ним, делить с ним его радости и разочарования. С самого первого раза он поверил бы в тепло ее сверкающих глаз.

И когда он уйдет, оставив мать, она улыбнется. Для нее достаточно будет лишь на мгновенье взглянуть на него, и часть его навсегда останется с ней, так же как часть ее навсегда будет с ним. Она, конечно, будет испытывать чувство грусти, потеряв его, но и гордость за каждую клеточку в его теле, гордость за каждую человеческую мысль в его сознании, даже за его слабости и ошибки. Он был бы ее плотью и кровью, она жила бы для него, он был бы ее сердцем.

* * *

Но нет, так никогда не будет. Все это было прекрасной мечтой, которая никогда не станет явью. Он был убит в ее собственном чреве, она разрушила свою любовь своими же собственными руками.

А ведь это вовсе не было мечтой. Она знала это даже теперь, когда ее фантазия уже агонизировала. Это все было реальностью! Он был в ней, будущий, сам по себе, живой, в ее чреве, реальный, как ее собственная плоть, – и она убила его.

Тянулись длинные месяцы. Одна, в маленьких комнатах, Лаура тысячу раз забрасывала землей эту воображаемую могилу. Изо дня в день она непрестанно подвергала себя медленной пытке, используя недюжинную силу собственного воображения. Она представляла себе своего сына или дочь, сотканных из глубочайших частиц ее самой, собственного ее тела, плоти, из личной индивидуальности, улыбки, смеха, наделяла их полной событиями жизнью, а затем она сама уничтожала это.

Почему-то чаще всего представлялся мальчик. Она пришла к тому, что узнавала его все лучше и лучше. Она знала все его жесты, мельчайшие детали поведения, его тело, его веснушки, рыжеватые пряди в его темных волосах, поддразнивающие огоньки в его глазах, его задумчивость и его восторженность. На ее глазах менялся его возраст, и соответственно изменялся он, а затем она убивала его снова, и снова, и снова, убивала собственное сердце, как недавно убила свое дитя.

Воображение было острым мечом в ее руке, наложенной на себя епитимьей, и вся эта пытка заключалась в том, что она могла видеть всю его жизнь, проходящую перед нею калейдоскопом событий в миллионах красок и цветов во всем их разнообразии, связанных вместе в единое целое. В воображении ей являлся просто сам мальчик и взрослый, каким бы он стал. Порой она видела себя в окружении множества детей, он был среди них, и там были его дети, и дети его детей. Она видела их лица, одно за другим, восхищаясь ими, любя их, а затем, наблюдая за ними, вычеркивала их из жизни единым взмахом собственного ножа.

Но была ли она единственным убийцей в этом мире? Во время войн любой человек, как и она, тоже убивал неисчислимое количество людей, мириады будущих детей, которые были бы гордостью и радостью своих родителей, целые поколения отцов и матерей, которые гордились бы своими детьми, пестовали бы и лелеяли их – так погибали целые будущие расы.

Она же уничтожила целый мир в своем собственном чреве.

Следовательно теперь она может смело причислять себя к силам зла и уничтожения?

Откуда в ней взялись подобные мысли, столь ложные и парадоксальные? Фантастика? Преувеличение? Никоим образом.

Имей она возможность сохранить жизнь своему ребенку, грядущее поколение ее отпрысков ничем принципиальным не отличалась бы от нее. И эта плодовитая раса со всеми их потомками была бы достаточно многочисленна. Народ, в жилах которого течет ее собственная кровь, голосует за свое безграничное и бесконечное будущее.

А она захотела разрушить все это. Неужели ей так и суждено нести гибель всему и всем?

Физическая боль постепенно отступала, но душевная пустота становилась все глубже. К ней вернулся аппетит, но отчаяние заглушало все. Она потеряла в весе. Физическое здоровье подтачивалось полным отсутствием всякой надежды.

Лаура радовалась знакам собственной слабости и ухудшению самочувствия своего молодого тела. Если она так жизнерадостно разрушила все, что в ней было лучшего, то стоило ли медлить с уничтожением останков?

Наконец, в один из солнечных дней мая, она дошла до предела. Она прошла вниз по улице к магазину на углу, чтобы купить немного молока и фруктового джема, когда вдруг почувствовала, что солнце согревает ей спину. Весна была холодной, и это было первое весеннее теплое солнышко. В этот-то миг, когда солнце так приятно согревало ее спину и оживляло в памяти последнее тепло октябрьских дней, которое было в ее предшествующей жизни, Лаура почувствовала, что достигла предела падения.

Она взглянула на календарь у кассы магазина.

– Извините меня, – спросила она, глядя на смутно знакомое лицо кассирши, – вы не знаете, какое сегодня число?

Женщина быстро взглянула на нее, без всякой приветливости и тепла, и повернулась, чтобы посмотреть на календарь.

– Шестнадцатое, я думаю, – сказала она. – Да, шестнадцатое мая.

– Благодарю вас.

Всю дорогу домой Лаура смотрела вокруг себя как будто новыми глазами.

Мягкий, приятный бриз, продувающий улицы, где редко встречались пешеходы, напоминал о скором приближении лета.

Таким образом она в забвении прожила целую зиму и большую часть весны. Долгая зимняя спячка стоила ей двух семестров. Ее охватила горечь поражения.

Ведь теперь студенты, с которыми она поступала в университет, уже заканчивали первый год учебы, сейчас они усиленно занимаются перед последними экзаменами и собираются ехать домой на каникулы, возможно уже представляя себе летние развлечения.

Через пару недель каждому из этих студентов будет выведен общий балл, а Лауры в их списке не будет. Через несколько лет все они закончат университет, а она уже поставила крест на своей некогда предполагаемой карьере и научной работе и теперь даже не могла себе представить какого-либо будущего.

Жизнь ее промчалась, в буквальном смысле этого слова, мимолетно. Эта мысль хоть и тревожила ее, но приходила с определенным внутренним освобождением. Она часто размышляла о своем будущем. Наказание возрастало и становилось более глубоким, более реальным и постоянным. После столь резкого отклонения размеренного течения всей ее жизни вряд ли можно было непринужденно надеяться, что все еще как-то определится и войдет в русло. Она была конструктором монумента, который еще не был установлен. Но он справедливо должен быть установлен в память о погибших детях.

Всю свою жизнь она сама создавала это зеркало в пустоте, чтобы отражать уничтожение и гибель, которые принесла в мир. И это было правильно, это было хорошо и естественно.

Настойчиво чувствуя обновление, Лаура вернулась домой, пригласила саму себя на чашку чая и стала смотреться в зеркало.

За время затворничества ее волосы отросли почти до плеч. Она села перед зеркалом с ножницами и начала стричься. Мягкие черные кудри падали вниз, и короткая стрижка прежней Лауры начала всплывать в ее памяти.

Бездумно, автоматически она работала над своими волосами, отрезая, укладывая и придавая форму прическе. Когда она закончила, все выглядело вполне прилично и даже мило. Ее натуральные волнистые и пушистые волосы были очень красивы. У нее был слегка грустный взгляд, взгляд, который теперь больше молчал, а огромные темные глаза казались еще больше на ее исхудалом лице.

Повинуясь мгновенному импульсу, она прошла в чулан и нашла там рулон бумаги, акварель и собственный портрет, который предназначался в качестве рождественского подарка для Натаниеля Клира. Она почувствовала дрожь и страх, начав разворачивать его, и быстро опять свернула, как бы испугавшись. После этого она задумалась, ведь когда-то она могла долго смотреть на эту картину, стоило ли бояться сравнить портрет с ведьмой, в которую она превратилась за последние четыре месяца?

Все же она нашла в себе силы развернуть портрет. Ее собственное лицо смотрело на нее, и она почувствовала невинность и бездонность взгляда бывшей Лауры, возбуждение и волнение юности. Затем она снова повернулась к зеркалу. Ее теперешнее лицо было так же похоже на портрет, как фотография взрослого человека на его снимок в детстве.

Горе сделало свое дело. Она уже не была прежней Лаурой. Преступление и наказание убили ту Лауру, которая улыбалась с портрета, и ту Лауру, чья кисть выписывала этот портрет. Ее молодость кончилась.

Покрутив картину в руках, Лаура отложила ее. Она вымыла пол в ванной комнате, убрала состриженные волосы, после чего вернулась на свою кровать и села, глядя в окно, выходящее на улицу и на вентиляционную шахту.

Во многих отношениях она вновь чувствовала себя достаточно живой и бодрой. Но чувство чувству рознь. Даже полностью выздоровевший человек, чувствуя себя совершенно здоровым, порой несет в себе какие-то зловещие признаки прошлой болезни.

Впрочем, до полного выздоровления ей было далеко, больше того, на это не было никакой надежды. Она жила, повинуясь неясным импульсам.

Что-то заставило ее отрезать волосы, что-то побудило ее умыться, надеть на себя подходящее платье, что-то – поесть.

Затем у нее родилось побуждение подняться и идти, но она не встала. Прежняя Лаура умерла, сама убила себя, идя по жизни с глупыми надеждами. Теперь начался специфический процесс регенерации человеческой души.

Весь этот день и вечер Лаура взвешивала все свои чувства, и исследования эти были направлены против ее собственных ошибок. Она не могла понять, почему до такой степени ошибалась в людях, ведь она могла и хотела жить, смотреть вперед, в следующий день. И в результате натворила черт знает что….

Когда опускалась темнота ночи, у нее появлялось странное чувство. Она думала о смерти своего ребенка. Так легко и просто было последовать за ним в черное небытие, но… Она уже построила свое, вполне совершенное будущее вокруг потери этого ребенка. Она знала наперед каждую минуту своей будущей жизни, как эту минуту она проживет без него, как эта минута проходит в пустоте, образовавшейся после его смерти. Она была готова совершить любое преступление, мертвая, опустошенная внутренне, отторгнутая от будущего как женщина.

Грядущая жизнь будет ей наказанием, но в то же время она как бы защищала от нее ребенка, которого украла у себя и у мира. С каждым новым днем пропасть, отделяющая ее от других людей, будет становиться все глубже. Она не заслужила права радоваться жизни. Она отняла жизнь у своего ребенка и тем самым отняла ее у себя.

Образ ребенка возник перед ней. Она долго и с любовью смотрела в глаза своего нерожденного сына, следила за легкими тенями под мягкими бровями, любовалась его длинными черными волосами, спадающими на спину.

Затем этот образ начал удаляться от нее, и она знала, что видит его в последний раз. Ее прошлое уходило вместе с ним. Однако она чувствовала, что этот мальчик, которого она потеряла, навсегда останется частью ее жизни. Подсознательно она давно не сомневалась, что это испытание настигнет ее. Ей подсказывали это и ее «дождливые мысли». Улыбка мальчика была все теплее, но все больше и больше отдалялась от нее. Эта потеря была все еще с ней, и она сказала «прощай» своему одинокому сердцу, ибо вскоре образ мальчика исчез, ускользнул от нее навеки.

«Прощай», – произнесла она почти беззвучно. – «Я люблю тебя». Могильная тишина пустоты обняла ее, когда она легла в постель и уснула.

 

IV

31 мая 1952 года

Лиз Бенедикт встретила Спенсера Кейна в Нью-Йорке на национальном съезде «Американ Энтерпрайз» по случаю распродажи акций.

В первую ночь распродажи она была связующим звеном между биржей и роскошными салонами отеля «Уолдорф-Астория», и там во время церемонии пожатия рук первым покупателям, неожиданно встретилась с ним. Впрочем, кажется, она уже видела его на предшествующем этому событию собрании в Нью-Йорке, как-то раз даже разговаривала по телефону по какому-то вопросу, касающемуся «Телетех». Множество деятелей «Американ Энтерпрайз» были разбросаны по всей стране, далеко не каждый руководитель подразделения был известен ей лично. Имена многих из них она узнала только накануне, но их функции и значение в компании пока оставались для нее тайной за семью печатями. Ей необходимо было поближе познакомиться с ними и с их бизнесом.

Лу в этом помочь ей не мог, тем более в том состоянии, в которое его приводили увеличивающиеся с каждым днем порции мартини. Спиртное быстро действовало на него, он пил беспробудно день за днем, и все бы ничего, если бы не пришлось тащить его с собой на съезд. Он чуть не уснул во время спичей после обеда. К слову сказать, развезло не только его, все же для многих непривычным было слушать на приеме спичи об американском бизнесе.

Немного позже десяти коллега представил Лиз высокого, стройного и чрезвычайно смуглого незнакомца по имени Спенсер Кейн. У него были черные волосы с металлическим блеском и тонкая кожа, почти оливковая из-за солнца Майами, где базировалась его корпорация – «Ранд Индастри».

Спенсер Кейн смотрел на Лиз рыжевато-карими глазами, которые, казалось, фокусировали сразу несколько объектов в одно и то же время; ее индифферентный муж плелся позади нее.

Кейн был очень красив, и в то же время производил впечатление изрядного злюки. Их первые фразы стали чем-то вроде репетиции – холодной и осторожной в выборе манеры поведения друг с другом. И его ласковый, глубокий голос добавлял впечатление опасности и болезненно обманчивой чувственности.

Лиз была хорошо осведомлена о репутации этого человека. Вначале он был вице-президентом фирмы, затем руководил финансовым отделом компании «Ранд Индастри», которая была дочерней фирмой-производителем «Американ Энтерпрайз».

Это положение было обманчиво-скромным как в названии, так и в оплате, и характеризовало только этапы в карьере Кейна, который в течение последних нескольких лет сменил полдюжины подобных должностей в отделениях «Американ Энтерпрайз».

Руководство корпорации постоянно переводило его из одной фирмы в другую. Его знали как руководителя жесткого, амбициозного и тщеславного. Его единственной целью было получение прибыли и усиление своего влияния в «Американ Энтерпрайз». Ходили слухи, что в Совете директоров у него были влиятельные друзья. Ему было сорок лет, и было ясно, что в недалеком будущем он займет ответственный пост в руководстве корпорации.

Его амбиции были безграничны, и для достижения своих целей он готов был на все. Понятие деловой этики было ему чуждо. Говорили, что некоторые из своих должностей он получил в благодарность за определенного рода услуги, оказанные женам начальников. По выражению его глаз Лиз сразу поняла, что своего высокого положения он добился не только благодаря своим деловым качествам, но и сексу. «С ним надо вести себя осторожно», – решила она, так как его положение в компании гораздо устойчивее и надежней, чем ее.

Она разрешила ему пожать свою руку и не отдернула ее, когда пожатие затянулось. Она взглянула ему в глаза, задержав взгляд, словно впитывая в себя его восхищение.

Из бара доносилась тихая музыка.

– Лу, – нейтрально сказала она, – почему бы вам не сходить в бар и не выпить чего-нибудь после обеда? Я бы тоже присоединилась к вам чуть позже.

Лу тихонько скрылся. Лиз высоко подняла брови и улыбнулась, глядя в глаза Спенсера Кейна. Он взглянул на удаляющуюся фигуру ее мужа, прежде чем перевести взгляд на нее.

– Ваша репутация обгоняет вас, – сказала она.

– Но она, в то же время, не самая благоприятная, я полагаю, – ответил он с улыбкой, легкой и самоуверенной.

– Совсем наоборот, – ответила она. – Изо дня в день я слышу все больше и больше о «Ранде» от самых разных людей. Я слышала, что вы заняты сейчас большой работой по реорганизации фирмы. Всецело поддерживаю вас в этом.

– Спасибо, – сказал он, – Хотелось бы мне, чтобы вас слышал кто-нибудь из наших.

Он долго и пристально смотрел на нее. У нее появилось чувство, будто он измеряет ее, а его глаза словно изучали изгибы и округлости ее тела, плечи, твердую грудь под платьем, ее прямой и чистый взгляд.

– Вы знаете, – сказала она, – я убеждена, что у вас есть еще много нераскрытых талантов разного рода. Держу пари, что мы сможем извлечь выгоду, сравнив, насколько соответствуют действительности сплетни о вас и обо мне.

– Эта идея звучит как прекрасная музыка, – сказал он.

– Почему бы нам не выпить?

Он взглянул поверх ее плеч на бар, где Лу скучал в одиночестве со стаканом бурбона. Глаза Кейна сказали ей о том, что у него что-то на уме.

– Идите по дорожке и ни с кем не заговаривайте, – улыбнулась она.

Они прошлись ленивой походкой, обошли отель и отыскали в саду укромное местечко, где, не прерывая друг друга, в общем согласии более часа они продолжили дискуссию о деятельности «Американ Энтерпрайз», о прошлом и будущем транснациональных корпораций, о роли и устройстве их самих в респектабельных компаниях.

Лиз обнаружила, что Спенсер Кейн был осведомлен о специализации «Телетех» на электронной и телевизионной технологии.

Лиз внимательно слушала рассуждения Спенсера Кейна, время от времени делая комплименты его уму и деловому чутью. В то же время ее инстинкт помогал ей трезво оценить его. Она начинала понимать, что ему не хватало смелости и остроты взглядов, свойственных ей самой.

Он был настоящей акулой, достаточно умной, чтобы идти к власти по пути наименьшего сопротивления. Он был настолько тщеславен, что не боялся ставить перед собой самые высокие цели и смело шел к ним. Кейну свойственны были деловая хитрость и деловая хватка в наиболее откровенной форме. Он мог далеко пойти в мире бизнеса. Ему не хватало искры идеализма, которая отличает великих предпринимателей. Именно эта неспособность глобально мыслить, беспощадная сосредоточенность только на достижении власти делали его еще более опасным. Лиз понимала, что такого врага лучше не иметь.

С другой стороны, в качестве друга он мог быть очень полезен. Слушая его, Лиз выражала ему восхищение своим мелодичным голоском, в котором звучало многое… Она чувствовала, что он уже заинтересовался ею. Более того, женское чутье подсказывало ей, что в нем есть какая-то уязвимость. Пока она не могла определить, что это, но была уверена, что найдет его слабое место. Более часа они осторожно, неторопливо испытывали один другого, как будто готовились и ждали сигнала к схватке. Оба знали, что придут к ней.

Перед полуночью они решили, что настало время начать баталию.

– Взгляни на время, – сказал Спенсер Кейн. Лиз просто улыбнулась.

Его комната была на двадцать третьем этаже.

На тумбочке возле кровати слабо мерцал свет лампы.

Лиз вошла в комнату первой. Когда он вешал ее пальто, она повернулась – ее тело уже издавало тонкие и нежные сигналы теплоты – и посмотрела на него влажными глазами, в которых светилось желание. Она пробежала пальцами вдоль своего плоского живота к бедрам и улыбнулась притворной улыбкой. Выглядела она очень молодо и соблазнительно.

Дверь закрылась.

– Хорошо, – сказала она. Ее тело при тусклом свете ночника казалось нежным и мягким. – Итак, мы здесь.

Ее улыбка показалась ему чрезмерно долгой.

Он приблизился к ней и быстро прильнул к ее губам. Ее язык скользнул к нему в рот.

Его объятия усилились, хватка сделалась стальной. Поцелуй его был грубым и болезненным. Пальцы, сжимавшие ее плечи жгли каленым железом. Без сомнения, физически он был очень силен. Она подняла руки и сама обняла его. Затем прошлась руками по его бокам и узким бедрам, потом вверх, вдоль его спины, чувствуя плотные мускулы своими тонкими пальцами.

Лиз ощутила сдержанность в его поцелуе. Между ними возник момент неопределенности. Кейн чего-то хотел, чего-то особенного. Она также ждала логического продолжения некоторых моментов прошедшего вечера.

– Ты такой сильный, – пробормотала она ему на ухо, ее руки сжимали его. – Я же вижу, какой ты сильный. – Они начали раздевать друг друга.

Она сняла его галстук и рубашку. Он стянул с нее платье. Она расстегнула ему брюки. Он спустил с нее нижнюю юбку. Оба получали удовольствие от замедленности и постепенности этого процесса. Наконец ее нижнее белье порхнуло вниз, а бюстгальтер был отброшен.

Она повернулась, чтобы увидеть его силуэт, очертания фигуры человека, с чьим глубоким дыханием сливалось ее дыхание. Она злилась на саму себя и одновременно задыхалась от желания.

– Ты не хочешь подойти ко мне, чтобы я могла увидеть его? – спросила она.

Но без прикосновения к нему «мужская гордость» выскользнула из кальсон, появившись как меч из ножен.

Следуя руководству Кейна Лиз нешироко раскинула свои ноги и прогнула спину. Так стоит олениха перед оленем, подняв вверх глаза, хитро и маняще глядя на него, а затем выгибается и опускает панты вниз к его ногам в знак покорности. Перед этим она может ударить его и убежать по расцветшему ковру из травы и цветов, но он стремительно догоняет ее, вот он уже над ней, его орудие тяжело прижимается к ее лону в желании грубо внедриться в него.

Они стояли, крепко прижавшись друг к другу, и опять целовались, в то время как их руки сплетались в мягком пожатии, и, низко обняв ее талию, он опустил ее на кровать, она услышала как вырвался томный стон из его гортани. Их бедра сталкивались, сотрясались и передавали друг другу взаимное возбуждение.

Хотя это и не было ей в новинку, тем не менее ей доставило радость, когда длинный твердый член разнял сладкую свежесть ее ног, прорвался к ее лону и стал исследовать его вокруг, как свою собственность, сигналя о сильном желании войти внутрь. Хочет ли она этого?

– М-м-м, – застонала она, и ее поощрение быстро успокоило его щепетильность.

Ей послышался мужской вздох. Она уже почти знала, что ответит ему. Но только наполовину – ее интуиция подсказала, что окончательно решать еще рано. Все предыдущее было только частью большого целого. В ней созрело желание заинтересовать его этой прелюдией секса, в то время как другая часть ее должна была оставаться тайной. Таков был намек, и недоговоренность в ласках еще сильней возбудила обоих.

Он поднял ее с кровати и стал быстро тереться о нее, поддерживая ее снизу и за талию, в то время как ее ноги мягко обвивались вокруг него. Он долго не выпускал ее из этих объятий, демонстрируя в выгодном свете свою силу, целуя ее долго и жестко. Затем он склонился над ней на кровати.

Он целовал ее груди, осторожно покусывая, чтобы не повредить соски. Затем стал целовать ее всю, сверху донизу, от грудной клетки до пупка, переворачивая и покрывая поцелуями ее жемчужно белую спину.

Разведя ее ноги в стороны и тяжело дыша, он с восхищением стал поглаживать ее гибкие длинные бедра, одновременно погружая губы в благоухающий треугольник между ногами.

Он впивался в нее все сильнее и сильнее. Движения стали чуть-чуть грубее. Его язык и пальцы слились с ее шелковистой кожей.

Затем, как обычно, она почувствовала первые легкие подергивания, как легкий укус, осторожные, но настойчивые. Боль, пронизав ее, была короткой и почти не отразилась на ее состоянии. Лиз промолчала, связывая это со своими собственными чувствами, и разрешила ему иногда мягко подергиваться.

– М-м-м… Больше… Сильнее…

Едва он произнес это, как она насторожилась. Внутренне возмутившись, она начала действовать иным образом.

Дрожащие и нетерпеливо содрогающиеся их тела тесно прижимались друг к другу в темноте. Их стоны и крики заглушались звуконепроницаемыми стенами. Ему нравилось причинять боль женщине. Что ж, тогда она будет играть по собственным правилам. Но она не позволит ему узнать, насколько больно он ей делает и насколько она не переносит этой боли.

Она буквально «перехватила» инициативу и, сжимая его трепещущую плоть в своих тонких и длинных пальцах, стала методично поглаживать и покачивать ее из стороны в сторону, сжимать, сдавливать ритмично и немного болезненно, чувствуя у себя под ухом его вырывающееся сквозь зубы горячее прерывистое дыхание, приводя его в экстаз.

Войдя в азарт, она заработала быстрее, прислушиваясь к его мычанию, а его удовольствие возрастало от боли, которую она ему причиняла. Тем временем и она чувствовала грубые прикосновения его мускулистого тела.

Наконец он достиг финальной стадии. Она же дала блестящий спектакль на тему собственного оргазма, насладившись тем, что вновь доминирует над мужчиной. После всего происшедшего они лежали в объятиях друг друга, бездыханные и пресыщенные.

Спенсер Кейн был скрытным человеком, утверждала молва. Но недостаточно умным, чтобы скрыться от нее. Она улыбнулась и наконец отпустила его. Затем, потрогав его гениталии, одобрила, глядя ему в глаза, восхищаясь размерами и очарованием его мужского органа. Но напрасно она хвасталась своим преимуществом над ним.

Они занимались любовью трижды в течение ночи с перерывами на душ и разговоры. Все эти три раза он проникал в ее «запретную зону» и там извергал свое семя, нисколько не заботясь о ее безопасности.

В перерывах между этим они разговаривали и пили многолетний бурбон из бара. Она говорила ему о своих идеях расширения «Телетеха». Эта кампания была для нее только началом – маленьким, крошечным трамплином – с тщательно обдуманным планом, который в будущем воплотится в поистине глобальную операцию.

Лиз почувствовала, что теперь, когда она овладела его интимными струнами, самое время дать ему понять, как много может она сделать для него в компании.

Она рассказала ему о своих идеях по развитию рынка будущих технологий. С его связями и ее самобытностью и оригинальностью власть, лежащая перед ними, была фактически неограниченной.

Он внимательно слушал ее журчащий, как ручеек, голос, рассказывающий о внедрении в жизнь ее новых идей. Этими идеями она, казалось, возбуждала его так же сильно, как раньше своими ласками возбуждала его тело. Она могла чувствовать его как половое, так и жизненные влечения, она постоянно удивляла его своими идеями. Как и он, она захватывала в этой жизни все, до чего только могла дотянуться, играя на той же его слабости. В нем зажигался азарт при мысли о том, что можно иметь еще больше.

Его член твердел в ее руках, и в то же время ее голос стимулировал его мозг.

Вскоре ее манера вести дела стала вызывать разговоры, становясь любимой сплетней, о ее сенсационной чувственности ходили легенды. На это, правда, лишь косвенно намекали, не смешивая с производственными успехами.

Вскоре, две недели спустя, она организовала новую встречу и снова в Нью-Йорке. Публика была занята торговой конференцией, им же двоим нужно было больше времени, чтобы узнать друг друга и устроить дискуссию по комплексному плану, который она пока держала в уме. По этому плану и он захотел высказать свои собственные мысли.

Лиз явилась к нему, как и обещала, в три часа дня, а уходила за полночь и выглядела столь же юной и прекрасной, как всегда, в своем несколько консервативном наряде. Он стоял в дверях совершенно обнаженный, рисуясь наготой своего тела и отсутствием застенчивости. Она поцеловала его на прощанье.

– Всего хорошего, до свидания, – сказала она, подмигнув. – Еще увидимся!

– Увидимся, и в самом скором будущем, – кивнул он. Когда она вернулась в свой номер, она нашла там Лу, спавшего глубоким сном в ее кровати, не побеспокоившись о том, чтобы раздеться. Она не обратила на это внимания, разделась и забралась в постель, лукаво улыбаясь самой себе, вытянувшись и замерев блаженно только на несколько мгновений, полная различных мыслей, прежде чем провалиться в глубокий оздоравливающий сон.

На следующее утро четыре красные розы были оставлены в ее комнате вместе с открыткой с надписью «Ранд Индастри».

Это было похоже на Спенсера Кейна – похвастать, что у него есть возможность обладать ею четыре раза в сутки под носом ее мужа.

Лиз продела одну из роз в петлицу блейзера, собираясь на утреннюю встречу. Лу даже не заметил этого.

В следующий полдень они с мужем отправились в Калифорнию. Когда они садились в самолет, Лу заговорил о каком-то типе из дирекции, на которого она не обратила никакого внимания. Все ее мысли были о грядущем возвращении в Нью-Йорк.

Она одна знала, какой умелой и подготовленной она бывает, когда планирует какую-нибудь операцию.

 

V

Лаура пошла побродить по городу.

Вначале ее потянуло в сторону железнодорожного полотна, но, понимая очевидную бесцельность путешествия, и услышав шум поезда, она в конечном итоге оказалась в нижнем Нью-Йорке.

Весенняя погода ободрила ее, и она жадно вглядывалась во все вокруг: обыденную жизнь Виллидж и Лоу Ист Сайд, лавочников и продавцов зелени и фруктов с их итальянским, еврейским и украинским акцентами, болтающих домохозяек, торопливых водителей грузовиков, и даже нескольких бегунов и скучающих проституток.

Эта суматоха послевоенного Нью-Йорка завораживала Лауру. Она думала об этой огромной стране, где все так причудливо перемешалось, стране, в которой сама она родилась, но в которую ее родители приехали из далекой Чехии, оставив там своих предков, семью и друзей.

Она думала об иммигрантах, вынужденных броситься в холодную воду Америки и бороться за выживание, приспосабливая свое мастерство и личность к новой среде обитания. Многие из них так и не оправились от этого переселения, как отец Лауры. Их сердца навсегда так и остались там, откуда их вырвали с корнем. Болезненная ностальгия по родной стране отравляла их существование в новой.

Другие потеряли все связи с родственниками на родине и бросились в суетливый деловой мир Америки, а их прошлое теперь стало не более чем фактиком биографии, который проявлялся в их акцентах, оставался в блюдах, которые они готовили, одежде и тостах, которые они произносили, вспоминая об отчизне.

Сердце Лауры рвалось навстречу этим людям, которые пережили так много страданий и заплатили такую цену за право жить здесь. Более того, она видела для себя спасение в том, чтобы слиться с этой безразличной, много работающей массой.

Прошлое, решила она, было чем-то, от чего она должна избавиться, также, как избавились эти люди, отбросившие мечты молодости и ненужные иллюзии. Теперь она знала, что никогда не будет художником, как, казалось, обещали ее ранние наброски. Она никогда не станет бакалавром искусств, как надеялась раньше. Никогда ей не быть и профессором.

Нет. Как иммигрантка она отбросит эти мысли и научится выживать каким-нибудь более простым способом. Она забудет себя и окунется во внешний мир – мир чистой борьбы за существование, будет зарабатывать деньги, есть, спать и глазеть на закат солнца. Она создаст себе жизнь такую же, как и у всех, и позволит своей внутренней жизни умереть тихой смертью, как она того и заслуживает.

Прогуливаясь, Лаура лелеяла этот неожиданно пришедший ей в голову план. Теперь она будет жить на поверхности, далеко от глубин ее странной интуиции. Она будет частью общего колеса, подобно этим кондукторам и водителям грузовиков, и торговцам, и грузчикам, которые каждое утро возвращают город к жизни, как эти владельцы магазинчиков, и таксисты, и продавщицы, заставляющие целыми днями город двигаться. Она позволит себе раствориться в этой метрополии, и будет жить там легко и естественно, не оглядываясь назад.

Итак, главное было решено. Но на практике все осталось по-прежнему.

Что она могла делать? У нее не было талантов, о которых стоило говорить, за исключением бесполезной способности к зарисовкам. Запас знаний, который она приобрела во время учебы в колледже, не мог пригодиться ей сейчас, да и воспоминания об этом вызывали отвращение. Бесполезна была и она сама, мечтательная, живущая воспоминаниями.

Чем она могла заняться?

Она не боялась никакой работы. Она упорно трудилась и быстро училась. Она была аккуратной и ответственной девушкой.

Эта мысль порадовала ее. Не стоило отчаиваться, она же могла получить любую работу. Она могла бы быть продавщицей, секретарем, клерком в офисе. Она легко могла бы устроиться на работу на фабрике. Возможно, начав все сначала, она сумеет избегнуть всяких контактов с собственным внутренним миром?

Любой род деятельности казался ей заслуживающим внимания. Но вдруг что-то заставило ее мысли повернуться в неожиданном направлении.

В ее памяти всплыло лицо отца. Она увидела в нем сосредоточенность, заставлявшую его поджимать губы во время работы за швейной машинкой в своей мастерской. Этот образ напомнил ей о таланте к шитью, который он привез с собой из Чехии, о машинке «Зингер», которую купил на свои последние деньги, и о горькой жизни, которую он заполнял таким образом.

Она думала о нем – о человеке, умершем так давно, человеке, чьи страсти и разочарования, наверное, вспомнились бы ей еще не скоро, если бы в один дождливый день они сами не пришли ей на ум. Внезапно ей пришло в голову, что он передал свой талант ей, его дочери.

Шить для нее было так же естественно, как дышать. Разве не шила она себе одежду с тех пор, как помнила себя, работая с образцами, которые сама же придумала? Разве не обшивала она почти полностью дядю Карела, тетю Марту, кузена Вейна и неблагодарную Айви? Разве не знала она их размеров так же хорошо, как свои собственные?

Конечно! Не надо начинать с нуля, когда уже что-то есть. Замечательное искусство было заключено в ее пальцах, ее глазах, чувстве ткани, ее понимании одежды и особенностей тела.

Она станет портнихой.

Решение было простым и логичным. Более того, оно каким-то образом сближало ее с покойным отцом и давало ей прочное место в галерее безликих предков, которые также были портными и, возможно, передали ему свой талант, так же, как и опыт. Талант, который жил в ней так же уверенно, как и темные волосы и светлая кожа, которые она унаследовала от своего отца. Да, думала Лаура, это, пожалуй, наилучший способ забыть саму себя и прекрасный способ начать новую жизнь.

Она начала строить планы. Вначале она повесит объявления в супермаркете, в местных магазинах, на доске церковных бюллетеней. Она найдет клиентов, женщин со средними доходами, которым трудно угодить и для которых было настоящим мучением подбирать себе новую одежду по фигуре. Она уже обладала таинственным умением распознавать, какая ткань, цвет и покрой подходили тому или иному человеку. Она могла увидеть нужный фасон, контуры и даже узор, только взглянув в глаза человеку или наблюдая за ним или его манерой ходить. Благодаря этому врожденному таланту, а также таинственной гармонии своей одежды и личности, она заслужила всеобщее восхищение в Квинсе.

Да, она станет портнихой. Она наскребет денег, чтобы купить ткань, и первые работы обеспечат ей все остальное. Она заберет свою старую швейную машинку у тети Марты, которая никогда ей не пользовалась.

Неопределенность начала новой жизни, казалось, совсем не беспокоила Лауру. Как будто принять решение было самым трудным делом. Настоящий бизнес сам о себе позаботится. Теперь, когда иллюзии были позади, она могла подумать о реальности.

Она начнет прямо здесь, в этой пустой холодной комнате с ее голыми стенами, уродливой мебелью, ее устарелым календарем на 1951 год.

Лаура улыбнулась. Надо было выйти и купить новый календарь. Она достаточно долго жила в прошлом. Лаура глубоко вздохнула. Жребий был брошен.

 

VI

Лиз Бенедикт и Спенсер Кейн постоянно встречались летом и осенью. Она летала в Нью-Йорк через выходные. Несколько раз Кейн встречал ее на полпути в Чикаго или в Кливленде.

Лиз не надо было как-то объяснять свои поездки Лу. Он давно привык к ее независимому существованию. Не надо было ей беспокоиться и о тех, кто работал под ее руководством в «Телетех». Они все были так запуганы ее административными прихотями и ее влиянием в «Американ Энтерпрайз», что старались по возможности избегать ее.

Во время своих многочисленных свиданий со Спенсером Кейном она постепенно описала ему план, впечатляющий своей грандиозностью. Она тщательно следила за тем, чтобы не дать ему узнать слишком много сразу. Она передавала ему план по кускам и частям, неясно намекая на его основы и механизмы, подсказывая ему решения и позволяя думать, что они были неминуемой частью оригинального плана.

Она манипулировала его собственным «я» так же блестяще, как использовала его инстинкты. Это было рискованно, поскольку она знала, что он недоверчив по природе, а ей понадобится его полное доверие, если ее план сработает.

Лиз знала, что эта страна и весь мир скоро будут готовы принять цветное телевидение. Огромный и быстро растущий спрос на черно-белые телевизоры доказывал это. Но современная технология не могла пока позволить установить приемлемую цену на цветной телевизор для семьи со средним достатком. И большинство телевизионных разработок, хоть и интересных по своим абстрактным концепциям репродукции цвета, были еще далеки от того, чтобы кто-нибудь стал тратить время и деньги, превращая их в реальность.

Другими словами, время цветных телевизоров пришло, но американская промышленность была пока не в состоянии создать достаточно дешевый продукт, доступный для большинства населения.

Вот к какому заключению пришла Лиз. Посредством тщательно продуманной и совершенно секретной программы, проводящейся по ее инициативе и под ее непосредственным руководством вместе с исследовательским отделом «Телетех», были разработаны новый метод создания цветных телевизоров и проекты по сигнальным методам. Этот процесс, который инженеры Лиз окрестили «сигнальное сканирование», был таким простым и действенным, что его выполнение наполовину урезало цену передачи и приема цветного сигнала. Согласно современному состоянию экономики, можно было с уверенностью сказать, что домашний цветной телевизор будет вписываться в бюджет американской семьи через пять-шесть лет.

Лиз намеревалась подготовить его к продаже, когда рынок будет готов купить его.

Секретность могла оказаться решающим фактором для ее плана по нескольким причинам. Лиз не только хотела иметь полный контроль над проектом; но она обладала достаточным чутьем, чтобы понять, что ей не от кого было ждать помощи в телевизионном бизнесе.

Ее собственные коллеги по «Телетеху» придерживались теории, что цветное телевидение было непрактичным капризом, осуществление которого произойдет еще очень не скоро. По их мнению, телевидение само по себе, как альтернатива радио, находилось еще в зачаточном состоянии. Миллионы американских семей все еще не решались приобрести даже черно-белый телевизор. Цветной же телевизор на сегодняшнем рынке покажется роскошью. Спрос на него будет столь мизерный, что сам факт появления его на рынке может произвести обратный эффект и отодвинуть производство цветных телевизоров еще лет на тридцать. Это мнение было преобладающим. Но Лиз видела его недальнозоркость и решила спланировать для рынка то, что хоть и незаметно сегодня, но через несколько коротких лет выйдет на первое место.

Все это она объяснила Спенсору Кейну. Ее логику нельзя было отрицать, да и его личное знакомство с телевизионной технологией позволяло ему понять всю красоту и изящество ее плана. И к тому же Лиз подсластила предложение своими притворными беседами в спальне, которые заставляли Кейна думать, что половина этого плана была придумана им.

Она так же объяснила изменения в расписании телевизионного отдела «Американ Энтерпрайз» для создания нового телевизора, производство которого возглавит она и Спенсер. В дело вовлекались множество патентов и огромное число договоров по созданию рынка сбыта цветных телевизоров, которые должны были в итоге сделать Лиз и Кейна мультимиллионерами, и принести им мировую известность. Когда план Лиз осуществится, их влияние в «Американ Энтерпрайз» будет неограниченным.

И все же были вещи, которые Лиз не открыла Кейну. Наиболее важным был глобальный план, о котором она никому не рассказывала.

Лиз предвидела, что технологические и финансовые связи между ее собственной компанией и главной телевизионной сетью могут привести к более тесному сотрудничеству. Надавив в нужном месте и в нужное время, она сможет получить возможность контролировать производство программ и рекламу, также как и техническую сторону трансляции. Цель этого замысла – полное осуществление руководства творческой и технической сторонами телевещания, сохранение независимости компании.

Но этот ее главный проект был пока тайной. Он зависел от ближайшей битвы, для которой ей потребуется помощь Спенсера Кейна.

На данный момент Кейн был ключом ко всему. Лиз не случайно наметила его своим союзником. Она знала, что он обладал исключительным влиянием на некоторых руководящих сотрудников «Американ Энтерпрайз». Кейн был их человеком, он оказал им много сомнительных услуг в прошлом, услуг, за которые они теперь были обязаны ему. Он был особенно близок с одним из членов правления, у которого были грандиозные связи по банковской линии, с человеком по имени Пенн Маккормик. Он не один раз помогал Кейну по работе в «Американ Энтерпрайз» и состоял в совете нескольких электронных корпораций. Его возможности должны сыграть решающую роль в плане Лиз.

Для Лиз Спенсер Кейн был веревочкой, связывающей ее с Пенном Маккормиком, а Пенн Маккормик – ее главная дорога к будущему телевизионного бизнеса.

Единственным препятствием, стоявшим перед Лиз, были наследственный эгоизм и недобросовестность Спенсера Кейна. Лишь тот факт, что ей был нужен такой человек и приходилось доверять ему, уже подвергал весь план большому риску.

Она преодолела это препятствие двумя способами. Сначала она заставила Кейна понять, что ее умственные способности и проницательность были необходимы для осуществления их замыслов. Она очень хорошо знала техническую сторону телевизионной промышленности, в этом он не мог с ней сравниться. И ее понимание рынка также, как и отношение к руководству производством, было просто удивительным. Влияние и настойчивость Кейна значили очень много, но он не мог провернуть все без Лиз. Она была необходима.

Во-вторых, она полностью завладела им физически. За последние три месяца она позволила ему изучить свое тело со всеми его тайнами и очарованием. С каждым свиданием она приоткрывала ему все больше, используя для обольщения свои грациозные манеры, ласки, вкрадчивые улыбки и смех.

А в постели она играла им, как музыкант играет на арфе, соблюдая интервалы и выдерживая паузы, доводя его до величайшего блаженства.

Она была одинаково хорошим экспертом как по мужчинам, так и по бизнесу. Она знала, как заставить его ждать чуть дольше, чем он намеревался, страдать от наслаждения, зависеть от ее ума и сообразительности в кровати. Как он будет зависеть от нее в бизнесе.

И она так планировала свои визиты в Нью-Йорк, чтобы к моменту ее прибытия его желание достигало максимальной точки, сама же сдерживала себя, также, как она придерживала информацию о своем генеральном плане, чтобы оставлять Кейна в невыгодном положении. Так что когда они наконец встречались, он жаждал ее так же, как и ее идей.

Теперь она видела в его глазах голод, которого раньше не было, и безжалостно этим пользовалась. Когда они беседовали в номере гостиницы, она вдруг в самой середине технической дискуссии придавала своему голосу завлекательную нотку. Это очень смущало его и так возбуждало, что он кидался к ней с распростертыми объятиями. Им приходилось прерывать дискуссию на время, пока она доставит ему удовлетворение. В конце концов она привыкла видеть этот голод за любыми другими выражениями его лица, слышать стон его желания за всеми другими словами, каким бы холодным ни пытался он казаться в ее присутствии. Когда он звонил ей в «Телетех», часто в очень неурочное время, она знала, что одержимость ею делала для него просто невозможным прожить этот день, не услышав ее голоса, который теперь стал для него наркотиком.

Спенсор Кейн стал принадлежать ей. Он не мог обойтись без нее ни в корпорации, ни в постели. Она была его жизнью.

Лиз поздравила себя. Главное, она выбрала правильный путь в своей деловой карьере. На ее интуицию можно было положиться, обольщать она умела.

Она одна была хозяйкой своей судьбы.

Но, ослепленная гордостью, она не предусмотрела коварства случая. Ее безграничная уверенность в собственной гениальности росла с каждым часом, и она уже не трудилась просчитывать каждую мелочь…

Пятого ноября Спенсор Кейн встретился с Пенном Маккормиком в Рокфеллеровском центре управления «Американ Энтерпрайз» в Манхэттене.

Маккормик, приятный мужчина лет пятидесяти, который держал фотографии своих шестерых детей у себя на столе, проявлял почти отцовское отношение к подчиненным. Он мог себе это позволить. Благодаря огромному состоянию своей жены, он потребовал значительную часть акций «Американ Энтерпрайз» и был застрахован от игр, которые могли вести против него другие члены руководства. Его нельзя было уволить. У него было прочное место в правлении.

Маккормик был постоянным спонсором Кейна в течение шести лет. Многие услуги были оказаны Кейну не без взаимности. Маккормик хотел контролировать решения правления в некоторых основных областях, включая приобретение субсидий и внутреннюю организацию. Так как члены правления являлись его врагами, единственным способом, с помощью которого он мог повлиять на их голоса, было распространение его власти на целый ряд отдаленных компаний, из которых состояла «Американ Энтерпрайз».

Именно туда и внедрялся Кейн. Переходя из компании в компанию в конгломерате, Кейн мог расширить связи и влияние Маккормика, держа его в курсе интриг, которые плелись по темным углам и были незаметны главному руководству в Нью-Йорке. В свою очередь Маккормик защищал Кейна от больших акул, которые были бы не прочь походя расправиться с ним. Таким образом Спенсер Кейн был как глазами и ушами Маккормика, так и его коммивояжером.

Была еще одна причина для их близких отношений.

Сегодня Спенсер Кейн сидел на стуле для посетителей напротив стола Пенна Маккормика, не открывая свой дипломат.

– Все готово, – сказал он. Маккормик внимательно посмотрел на него.

– Ты проинформировал Дрейка и Катхарта?

Это были председатели правлений важных электронных фирм, с которыми у «Американ Энтерпрайз» были заключены контракты. Кейн кивнул:

– Они обеспечат нам поддержку. Они только ждут твоего звонка.

– А Эверетт? – спросил Маккормик о банкире, без финансовой помощи которого им было не обойтись.

– Он готов, – ответил Кейн. – Его люди тоже. Последовала пауза.

Кейн заговорил снова.

– Заседание правления продолжится? – спросил он, чтобы быть уверенным.

– Разреши мне заняться правлением, – сказал Маккормик. Он внимательно посмотрел на Кейна. – Скажи, как там поживает миссис Бенедикт?

Спенсер Кейн улыбнулся.

– Как нельзя лучше.

– Тогда давай выпьем. – Маккормик достал бутылку шотландского виски двадцатилетней выдержки и налил два бокала. – За будущее.

Спенсер Кейн поднял свой бокал.

– За будущее.

Допив, они встали и направились к двери.

– Мы начинаем завтра, – сказал Пенн Маккормик. – К пятнице все будет завершено.

Спенсер Кейн протянул руку. Маккормик тепло пожал ее и, все еще держа в своей, приблизил свое лицо к лицу Кейна.

Выражение глаз Пенна Маккормика изменилось. Он прошептал:

– Я увижу тебя сегодня вечером?

Кейн провел пальцем по щеке и подбородку своего друга.

– Ну, конечно, – сказал он, и нотка женской застенчивости закралась в его голос. – Я не хочу, чтобы ты был один, Пенн.

Маккормик кивнул. Он стоял в дверях и наблюдал, как Кейн шел через офис, его глаза скользили по стройной фигуре и красивому лицу молодого человека.

 

VII

Десятого ноября Лиз была очень занята, завершая анализ рынка «Телетех» за осень и готовясь к отпуску.

Она была слишком возбуждена, чтобы сосредоточиться на работе, так как знала, что через несколько недель ее жизнь абсолютно изменится. Она и Спенсер Кейн решили, что приводить в исполнение новый план надо до Дня Благодарения. Он убедил ее, что Пенн Маккормик контролирует достаточное число голосов, чтобы заключить сделку.

Перед рождеством Лиз и Спенсер Кейн станут служащими новой корпорации. Хотя они еще не решили вопрос о названии, она знала, что компания будет видной и значительной частью «Американ Энтерпрайз». Она сама будет контролировать мельчайшие части операции, но управление и власть ей придется разделить со Спенсером, что вовсе ее не беспокоило, так как она была совершенно уверена в своей способности заставить его делать то, что ей надо, по крайней мере в ближайшем будущем.

Чашка горячего кофе стояла на столе, Лиз как обычно разбирала почту, когда заметила письмо, адресованное ей директором Нью-Йоркского отделения «Американ Энтерпрайз».

Она вскрыла его. Сначала в его содержание было так трудно поверить, что ей пришлось протереть глаза и прочитать текст уже более внимательно.

«Уважаемая миссис Бенедикт!

«Американ Энтерпрайз» от своего имени искренне благодарит Вас за прекрасную работу в «Телетех».

Из-за важной реорганизации, проводящейся в нашей корпорации, Ваша компания будет распущена в пользу вновь созданного предприятия. Все исполнительные должности в «Телетехе», включая и Вашу, будут ликвидированы, и будет набран новый штат для выполнения функций, ранее предписанных «Телетеху».

«Американ Энтерпрайз Корпорейшн» желает Вам успехов в Вашей будущей карьере на другом месте и выражает благодарность за Вашу работу».

Письмо было подписано директором, и заверено подписью президента «Американ Энтерпрайз» Чарльза Повелла.

Телефонная трубка оказалась в руках Лиз еще до того, как она полностью осознала новость. Она немедленно набрала номер Спенсера Кейна в Майами.

– Офис мистера Кейна, – ответила секретарша.

– Это Лиз Бенедикт из «Телетех» в Калифорнии, – сказала Лиз, – попросите мистера Кейна.

– Минутку, – последовала пауза. Лиз постукивала пальцем по столу, злая и сконфуженная. Она предполагала, что увольнение, объявленное в письме, относилось ко всем служащим «Телетеха», но что ее позиция в «Американ Энтерпрайз» будет сохранена и передана в другую отрасль. Ей не нравилось считаться уволенной, пусть даже временно.

– Миссис Бенедикт, – прозвучал голос секретарши на линии. – Мистер Кейн на совещании. Он может вам сам перезвонить?

– Вы сказали ему, что это Лиз Бенедикт? – спросила Лиз. – Он захочет говорить со мной. Я подожду.

– Минутку, – голос секретарши звучал холодно. Последовала долгая пауза.

– Очень жаль, – сказала секретарша, – но мистер Кейн не может подойти сейчас. Мне придется оставить ему записку. О чем вы хотели поговорить?

Лиз повесила трубку, не ответив.

Она поняла, что произошло. Теперь Спенсера Кейна для нее никогда не будет дома. И сам он не позвонит и не ответит на ее звонок.

Она была уволена. Письмо из Нью-Йорка не было ошибкой. Игра за власть происходила на высших уровнях «Американ Энтерпрайз».

И она проиграла.

«Уолл Стрит Джорнел» от того же числа, доставленный вместе с письмом об увольнении Лиз, объяснил ей подробнее то, что было и так уже наполовину понятно. Статья об этом была помещена на пятой странице.

«Создание нового отдела „Американ Энтерпрайз“

Правление корпорации «Американ Энтерпрайз» объявило сегодня о создании нового отдела, который будет заниматься развитием телевизионной технологии, и возможно проектированием производства цветных телевизоров, как продукта потребления.

Новый отдел, под названием «Телтрон», будет расположен в Бостоне. Возглавлять этот отдел будет Спенсер М. Кейн, который в данный момент является вице-президентом по финансовым вопросам «Ранд Индастри» и ранее был служащим нескольких компаний «Американ Энтерпрайз».

«Мы полагаем, что этот новый отдел будет одним из самых важных в нашей корпорации, – сказал Чарльз Повелл, президент „Американ Энтерпрайз“. – Спенсер Кейн один из наших наиболее способных и энергичных сотрудников. Его знание финансов и рынка равно его опыту в сфере телевизионной технологии.»

«Я взволнован этим назначением, – сказал Кейн в интервью по телефону. – Цветное телевидение – это ключ к будущему развитию средств массовой информации, я с нетерпением ожидаю начала работы с моими коллегами в „Американ Энтерпрайз“, чтобы убедиться, что мы находимся на переднем фланге этой революции.»

Лиз уронила газету на стол. На нее с фотографий смотрели улыбающиеся лица Спенсера Кейна и Чарльза Повелла.

Теперь она все поняла. Ее увольнение было окончательным и бесповоротным. Она не входила в планы «Американ Энтерпрайз», касающиеся нового отдела. Кейн все-таки обошел ее.

Даже в этот ужасный момент, когда под угрозу была поставлена ее карьера и само существование, Лиз хватило выдержки, чтобы проанализировать ситуацию критически, и оценить, как ее обыграли.

Кейн пошел на риск в бизнесе. Он знал, что теряя Лиз, он уменьшает способности своей новой компании вводить что-то новое. Он знал, что никогда не сможет работать так же профессионально и свободно, как если бы с ним рядом были вдохновляющие идеи и ум Лиз.

Но, будучи опытным человеком в мире бизнеса, Кейн понимал, что талант Лиз шел рука об руку с ее амбициями. Связать свою карьеру с ней было для него опасно. Рано или поздно она решит обойти его, как обошла Лу, и как он сам блестяще проделал это сегодня, обойдя ей.

Он поступил благоразумно. Он предпочел власть и положение в обществе мукам творчества. Он использовал Лиз на том этапе, где она была ему нужна, а потом выбросил ее. Если его дальнейшая деятельность в телевидении зависела только от Лиз, то положение, которое он сейчас занимал в «Американ Энтерпрайз», являлось гораздо более прочным.

Кейн был амбициозным человеком. Цветное телевидение было для него лишь очередной ступенькой. Если он преуспеет здесь и сумеет сконцентрировать в своих руках достаточно власти в конгломерате, то в один прекрасный день он сможет стать президентом «Американ Энтерпрайз» или, по крайней мере, одним из основных членов правления, как его друг Пенн Маккормик, от которого это, очевидно, зависело. Если бы Кейн зависел от Лиз, то, возможно, она поднялась бы до этих высот, а он проиграл бы.

Лиз улыбнулась, подумав, каким расчетливым, каким мудрым оказался Спенсер. Она не могла отрицать, что все это время в глубине души лелеяла план, как сама выбросит его на помойку, лишь только обретет контроль над телевизионным рынком, который сделает ее достаточно сильной, чтобы обходиться без него. Он слишком хорошо понял ее.

Главная ее ошибка состояла в том, что она доказала превосходство над ним ее ума и объяснила ему, насколько необходим он ей для осуществления технических нововведений, которыми она могла обеспечить новую компанию.

Что еще хуже, она слишком верила в свою власть над ним.

Вернувшись мысленно к их сексуальным отношениям, она должна была признать его вероломство. Здесь он внешне проявлял такую зависимость от нее, какую она только могла вообразить. Самый больной удар был нанесен по женскому самолюбию и тщеславию.

Она вспомнила их первую ночь, когда она почувствовала, что ему нужно, и сделала все так, чтобы заставить его зависеть от нее. Она знала, что было что-то невидимое и таинственное в его сексуальной жизни, что-то, что он скрывал, но она убедила себя, что раскрыла все это в первую же ночь.

Итак, она ошиблась. Спенсер припрятал ловушку, о которой она не знала. И он всегда что-то скрывал. Он все время играл.

Он оказался умнее ее в постели, так же как и в игре в покер на чемпионате корпорации. Это она открыла ему слишком много своих карт и заплатила за это.

Это было тщательно продуманное унижение. Несомненно, ему доставило огромное удовольствие уволить ее этим холодным письмом в тот же день, как был распущен «Телетех». Он хотел, чтобы она к тому же узнала о судьбе своей компании из газет.

Она оглядела свой офис, изучая картины на стенах, вид города из окна, фотографию Лу у себя на столе. Тем временем снаружи до нее доносились телефонные звонки и назойливые голоса из других комнат и коридора. Новости о конце «Телетеха», должно быть, молнией распространились среди напуганных служащих. Ее телефон звонил не переставая. Она не обращала на него внимания.

Именно сюда, в это самое здание, она пришла к Лу как Лиз Деймерон, невинная юная выпускница колледжа, и получила работу младшего ассистента в «Бенедикт Продактс». Именно отсюда она начала свое восхождение, безошибочно забирая контроль над компанией в свои руки и передавая ее «Американ Энтерпрайз».

Все, чего она достигла, брало свое начало отсюда. И теперь у нее это отняли.

Она посмотрела на полки, заставленные докладами, проектами и исследовательскими работами, все, чему она посвятила себя в «Телетехе». Пришло время освободить их, время сказать «прощай» компании, которую она построила на руинах «Бенедикт Продактс».

Усилием воли Лиз подавила раздражение, бурлящее внутри нее. Сегодня она будет спокойна. Она не выйдет из равновесия. Пока она оставит поле битвы победителю. Но завтра – другое дело. Никто не мог предсказать будущего. Это и только это было окончательным законом бизнеса.

Она посмотрела на фотографию улыбающегося Спенсера Кейна в газете. «Я буду преследовать тебя, Спенс», – пробормотала она.

Но второе должно следовать за первым. Она перевела взгляд с фотографии Кейна на недавно сделанный портрет Лу, который она держала у себя на столе. Фотографу пришлось кое-что подретушировать, чтобы скрыть болезненный цвет и дряблость кожи ее мужа. Несмотря на все усилия, Лу выглядел как жалкая тень человека, бывшего когда-то руководителем, шут, замаскированный под персону, имеющую вес в обществе.

Лиз подумала о своем муже. Несмотря на все ее протесты, он давно изменил завещание, оставив половину своего состояния Барбаре и детям. То, что осталось, насчитывало немного. Едва ли достаточно, чтобы содержать такую женщину как Лиз, покупать ей одежду и иметь хороший дом.

Лиз подумала о своем будущем. Деловой мир повернулся к ней спиной, и теперь лишь она сама могла сделать так, чтобы его отношение к ней изменилось. Ей предстоял долгий путь, и действовать надо было быстро и ловко. Пришло время действовать. Время чем-то жертвовать.

Для Лу Бенедикта не осталось места в ее будущем.

Он сослужил свою службу.

 

VIII

«Обозреватель Сакраменто», 14 декабря 1952 года

«Тело местного предпринимателя Луиса Дж. Бенедикта было найдено рано утром во вторник в гараже его дома в Оэк Хилл полицией Сакраменто.

Мистер Бенедикт, известный местный бизнесмен и член некоторых гражданских организаций, был найден рядом со своей машиной в закрытом гараже, двигатель машины все еще работал. Врачебная экспертиза установила, что причиной смерти послужило отравление окисью углерода. В крови также был обнаружен большой процент содержания алкоголя.

Полицию вызвала жена Бенедикта, которая обнаружила тело, зайдя в гараж после того, как ее разбудил сосед мистер Джон С. Глэйзер, которого встревожил звук работающего двигателя за закрытой дверью гаража. Эти двое безуспешно пытались привести мистера Бенедикта в чувство до приезда полиции.

Соседи рассказали полиции, что слышали, как мистер Бенедикт вернулся домой в понедельник приблизительно в полночь. Миссис Бенедикт уже спала в комнате в другом конце дома и не слышала, как приехал ее муж. В гараже были автоматически закрывающиеся двери, поставленные фирмой мистера Бенедикта. Миссис Бенедикт сказала, что предвидела позднее возвращение мужа и потому легла спать без него в десять часов.

Миссис Бенедикт была слишком расстроена, чтобы говорить с прессой. Сотрудники погибшего рассказали репортерам, что мистер Бенедикт был подавлен недавним роспуском его компании «Телетех». Мистер Бенедикт был председателем правления фирмы (ранее известной под названием «Бенедикт Продактс»). Его жена работала с ним и была вице-президентом.

Помимо миссис Бенедикт, без поддержки мистера Бенедикта остались его бывшая жена Барбара Бенедикт и ее трое детей: Пол восемнадцати лет, Синтия пятнадцати лет и Джойс тринадцати лет; а также брат Вильям в Сиэтле и сестра миссис Вирджиния Фаллон в Денвере.

Отпевание и похороны состоятся в похоронном бюро Жарвиса, 1174 авеню, в пятницу в десять часов утра. Время для прощания во вторник с четырнадцати до двадцати одного часа.

 

IX

Хэл сидел, глядя в глаза сестре. Сибил пристально смотрела на стол. Хэл скользил взглядом по ее чистым голубым глазам, таким голубым, что они напоминали ему горные озера, которые сверкали, как драгоценные камни под летним солнцем.

Сибил чувствовала его изучающий взгляд. Вуаль ее золотых ресниц дрогнула. Ее подбородок лежал на руке и, не поднимая головы, она посмотрела на него снизу вверх удивленным вопросительным взглядом.

– Не смотри, – сказала она, – перестань. Я пытаюсь сконцентрироваться.

– Я всего лишь наслаждаюсь твоим красивым личиком, – ответил он, – это случается так нечасто. Ты отвлекаешь меня от игры.

– Брамф, – выдала она старую шутку, имитирующую властное храпение их отца.

Пока Хэл наблюдал, она поводила пальцем над шахматной доской с сомнением, которое, он знал, было притворным, и потом живо съела ферзя, на которого он возлагал так много надежд.

С ней было трудно играть в шахматы, и еще труднее выигрывать. Она очень искусно умела отвлекать его внимание движением тела и сменой настроения. В самом деле, она, казалось, могла читать его мысли. После первых двух движений она понимала план его игры, продумывала несколько ходов вперед, и ждала шанса начать атаку.

Хэл никак не мог решить, что так хорошо направляло ее игру против него, было ли это сочетание ума и безжалостности, или решающим фактором была ее близость с ним. Она знала его как свои пять пальцев. Когда они играли в «двадцать вопросов», ей никогда не требовалось задать ему более двух или трех, чтобы догадаться, о чем он думает.

В карты она жульничала немилосердно. В шахматы он научил ее играть, когда она была еще девочкой, и она быстро в первый же год стала обыгрывать его. Но теперь она уже заставляла его играть в шахматы, это была как бы ностальгия по ранней молодости.

Он посмотрел на доску. Без ферзя у него мало шансов. Он передвинул вперед одну из своих фигур и увидел, как она отодвинула своего короля назад, на вид бесполезный ход, для которого, он был уверен, у нее имелась веская причина.

– Как там родители? – пробормотал он, предпочитая разговаривать, чем сражаться в молчании.

– А, они в порядке, – ответила она, не отрывая глаз от доски. – Мама говорит, что мне надо что-то сделать со своей прической. Она говорит, что я выгляжу, как драная кошка. Кстати, Хэл, я прекрасно провожу время в Италии, это на случай, если кто-нибудь спросит обо мне. Флоренция прекрасна, а Уффици лучше, чем когда бы то ни было. В Венеции шел дождь, но я все же сплавала в Лидо. В общем, скучать не приходится.

Он проигнорировал ее шутку над матерью. Сибил любила язвить по поводу приверженности их матери к внешним эффектам. Она обнаружила, что мать боится того, что подумают люди, и ей доставляло удовольствие пугать ее какими-нибудь экстравагантными поступками.

Ее презрение задевало Хэла, так как он все еще был близок к матери. Он посещал ее по крайней мере два раза в неделю, когда бывал дома, болтая с ней в гостиной о своих делах и иногда спрашивая ее совета. Он знал, что его мать несмотря на маленькие слабости, была очень умной и тонко чувствующей.

Но мать никогда не подпускала Сибил достаточно близко к себе, чтобы та могла заметить эти ее черты. Сибил же знала ее как нервную, далекую от нее женщину, полную собственными заботами, и немного мелочную в том, что касалось ее. Хэл не пытался исправить Сибил или защитить мать, так как понимал, что у Сибил с ней были не такие отношения, как у него. С точки зрения Сибил, ее презрение к матери давало желаемый эффект.

Тем не менее, Хэлу было невыносимо больно, когда Сибил высмеивала мать за ее спиной: во-первых, ему было больно за маму и, во-вторых, он чувствовал, что насмешки Сибил были и из-за него – то ли она его ревновала, то ли был какой-то более глубокий мотив.

– Ты видишь папу? – спросил он.

– Время от времени, – сказала Сибил, – он влетает в комнату, быстренько спрашивает «Как дела, моя дорогая?» и исчезает, чтобы поговорить о финансовых новостях, пока не позвонят к обеду. Я с таким же успехом могла бы там не появляться. Мне придется убить себя, чтобы хоть чуть-чуть привлечь его внимание.

– Не говори так, Сибил.

Хэл мог себе представить эти сцены. Его отец никогда не замечал существования Сибил. Его отношения с ней были примерно такие, как у капитана корабля с одним из пассажиров: вежливый кивок и беспокойство в глазах от попытки вспомнить его имя.

Хэл опять посмотрел на золотые ресницы, бледные щеки, пальчик, в задумчивости передвигаемый от фигуры к фигуре. Злость внутри Сибил интересно сочеталась с ее девичьей красотой. Ее тянуло к вещам зловещим, темным и жестоким.

Но за всем этим он мог разглядеть ее боль и ужасное одиночество. Взрослея, она все больше держалась в стороне от своих сверстников. Так что сегодня никто по ней не скучал, никто о ней не вспоминал и не собирался прийти в гости, кроме мамы и папы. От этого сердце Хэла сжималось.

– Как на работе? – спросила она, чтобы переменить тему. В ее голосе звучала скука и какая-то внутренняя настороженность, от чего он почувствовал себя неуютно.

– Так же, – ответил он. – Я уезжаю в пятницу, но надеюсь вернуться до пятнадцатого.

Он направлялся в Париж. Будучи чрезвычайным посланником президента Эйзенхауэра в НАТО, Хэл проводил по три-четыре недели в Париже, потом на неделю возвращался в Вашингтон, где он лично вкратце рассказывал Президенту о своей беспокойной дружбе с военными союзниками. Во время этих коротких визитов ему удавалось на пару дней вырваться в Нью-Йорк, чтобы посвятить себя семье и Диане.

– Как там мистер Даллес и твои остальные друзья? – спросила Сибил. Она любила дразнить его по поводу неопределенности его положения среди ближайших советников Эйзенхауэра. Они считали, что президент поступил неумно, назначив на такой ответственный пост демократа, человека из команды Стивенсона. Но Хэл понравился Айку сразу с их первой встречи, которая произошла вскоре после возвращения Хэла из Кореи, не только потому, что у него была Медаль Чести, к которой Айк испытывал большое уважение, но и потому, что взгляды этих двух людей на международную политику были схожи.

Эйзенхауэр ненавидел холодную войну, и опыт и интуиция военного подсказывали ему, что она рано или поздно выльется во что-нибудь кровавое. Хэл, как он знал, был в душе интернационалистом, прирожденным дипломатом, чья политическая жизнь больше была посвящена приобретению для Америки друзей, чем врагов. По этой причине Айк оставался верным Хэлу и защищал его от кляузников, которые говорили, что он был слишком молод, слишком богат, слишком красив и что у него был слишком левый уклон для такого поста. Для политического климата этого времени с его жесткими требованиями, эта позиция говорила о немалом мужестве Айка.

Что до Сибил, то ей нравилось дразнить Хэла его работой, когда против него проводили очередную кампанию. Ей хватало ума понять, как человек, подобный Хэлу, мог идеализировать Эдди Стивенсона и обожать Айка в одно и то же время, но ей нравилось притворяться, что она не понимает.

– Родители государственного Департамента уже привыкают к тому, что у них в самом сердце сидит коммунист? – подкалывала она.

Хэл тяжело посмотрел на нее.

– Ты когда-нибудь слышала о таком понятии, как извлечение пользы из плохого положения? – спросил он.

Она пожала плечами.

– Не обращай на меня внимания, – она знала, как серьезно относился он к своей работе, поэтому удержалась от желания подразнить его насчет политиканства, что являлось неотъемлемой частью любой правительственной службы. Всем было известно, что главным оружием Хэла против атакующей его прессы были его личное обаяние и популярность в народе. И все же она уважала его за героическое постоянство, с каким он придерживался своей позиции, перед лицом растущей оппозиции правого крыла обеих партий.

Более того, ей нравился его политический профиль, потому что он ставил в затруднительное положение их отца. Рейд Ланкастер не одобрял политику саму по себе, не говоря уже о политике либеральных демократов. И только потому, что Хэл остался единственным сыном после смерти Стюарта, он способствовал его карьере в Вашингтоне. Но он ненавидел говорить об этом, и его раздражали настойчивые журналисты, которые просили прокомментировать спорное положение его сына в администрации.

Пальчик Сибил опять задвигался над доской, на которой Хэл расположил свои фигуры, на его взгляд наиболее безопасно. Он обошел ее короля с флангов и продвигался в атаку на фигуры, стоящие в самой лучшей позиции.

Он посмотрел на ее волосы, которые теперь были более длинными и густыми. Так ему нравилось больше, даже если мать не одобряла этого. Сибил была так непредсказуема в своих настроениях, и у нее было заготовлено так много колкостей, что было приятно видеть ее более мягкую и милую внешне.

Ему всегда нравилась ее фигура, еще когда она была маленькой девочкой. В ней было что-то мягкое и кошачье, странно сочетавшееся с внутренней напряженностью. Когда она была маленькой, он чувствовал физическую близость к ней, помогая ей одеваться, умываться и перевязывая ее порезы и ссадины. Поскольку он проводил с ней больше времени, чем остальные, то изучил ее тело, как мать, и полюбил его странное очарование.

Сегодня, обнимая ее, он был огорчен тем, как сильно она была внутренне напряжена. Он часто задумывался над тем, что мечтательная томность глаз Сибил могла бы быть зеркалом ее души, если бы она родилась не в семье Ланкастеров. В собственной семье она была, как рыба, выброшенная на берег.

Еще больше он уважал ее за то, что она столько времени проводила в одиночестве. Сибил обожала Хэла за то, что он не пошел по стопам отца, как это сделал бы Стюарт, и за то, что он не боялся плыть против политического течения. Их главной точкой соприкосновения и взаимной симпатии, теперь, когда она стала старше, было то, что оба они были изгнанниками. Хотя они и находились на разных уровнях, но оба были выброшены за пределы нормальной человеческой жизни. Хэл теперь был Ланкастером не больше, чем она, так как чувство юмора и ранимость отделяли его от клана так же, как и ее грусть и затворничество.

Так что Сибил могла простить Хэлу его приверженность к идеалам, что казалось ей детством, так же как он мог простить ей упрямство, с которым она не хотела открыть дверь, ведущую к счастью. Она была темнотой, он – светом, что было странным, ибо она была блондинкой с ярко белой кожей, а он, как все Ланкастеры, был смуглым, с черными волосами. Они представляли собой странную пару, но это, казалось, только сближало их.

– Как дела у Дианы? – спросила она.

– Хорошо, – ответил Хэл. – Премьеры каждую неделю, она скучает по тебе.

Сибил проигнорировала эту ложь.

– Ты о ней хорошо заботишься, да?

Он слишком хорошо услышал подковырку. Она имела ввиду не только половую жизнь, которую, как она воображала, он вел с Дианой, но и то, что он обманывал Диану с другими женщинами.

С одной стороны Диана была для Сибил ничем, обычным необходимым предметом в жизни Хэла, как социально устроенного мужчины. Сибил была далека от того, чтобы ревновать к красоте Дианы, ей было лишь жаль Хэла, так как эта необходимая женитьба лишала его возможности найти кого-нибудь, кто бы отдал ему должное.

Тем не менее Сибил упрекала Хэла за то, что он не был таким же верным в любви, как в политике. По какой-то причине, он всегда воспринимал свою неофициальную помолвку с Дианой серьезно и никогда не решился бы огорчить ее родителей, оставив ее. Он уверял, что любит ее, но Сибил не верила ему. Так что всегда, когда она говорила о Диане, в ее голосе звучала смесь презрения и жалости.

– Кстати, говоря о премьерах, – добавил Хэл, – мы с мамой в пятницу смотрели «Король и я». Я думаю, тебе понравится.

– М-м-м, – ее, не требующее комментариев мычание, говорило о том, что ей это не интересно. Бродвей утомлял ее так же, как и кинокартины и почти вся музыка. По-настоящему она любила только читать.

– Опять же говоря о премьерах, – сказал Хэл, не сдаваясь, – в следующем месяце в «Метрополитен» будет выставляться Ван Гог. Этого мы не пропустим.

Она просияла.

– «Пшеничные поля»? – спросила она.

– Я проверю. Не удивлюсь, если так, – он знал, что она обожала Ван Гога больше всего на свете. Когда она была маленькой, он взял ее посмотреть его картины в «Метрополитен», он держал ее за руку, пока она стояла, восторженно глядя на таинственные полотна, на которых изображалось чудное небо и когтеобразные усики растительности. Ван Гог, казалось, был единственным отражением во внешнем мире тех ужасных картинок, наброски которых она делала дома.

Надеясь на положительный эффект, он решил попробовать. Она передвинула одну фигуру вперед, и Хэл «съел» ее. Казалось, теперь Сибил действительно попалась. Последовала пауза, пока она изучала положение на доске.

– Пшеничные поля, – мечтательно произнесла она. – Кипарисы.

Потом с грустью, которая потрясла его, она «съела» двух его слонов и еще две фигуры, оставив его с одним королем против шести фигур.

– Опять ты меня обыграла, – он потряс головой. – Я больше не буду с тобой играть. Так нечестно, тебе всегда везет.

– Что такое, Принц Хэл? – она игриво улыбнулась.

– Ты какая-то ведьма, – сказал он. – Давным-давно, в средние века…

Она подняла бровь. Он коснулся опасной темы. Он оборвал себя.

– Ладно, в любом случае, – сказал он, – тебе слишком везет и ты слишком хорошо меня знаешь.

– Любой может обыграть тебя, – ответила она, – ты такой герой. Лезешь вперед с ружьем наперевес, а фланги оставляешь открытыми. Ты слишком честный. Ты не знаешь, что значит быть убийцей, Хэл. Ты любовник.

Еще большая колкость. Пора было уходить.

– Мне надо идти, – сказал он, беря плащ.

– Обязанности зовут? – спросила она.

Он кивнул. Она взяла плащ и держала его, пока он просовывал руки в рукава. Когда он повернулся к ней, она стряхнула с его воротника крошку. Это был старый ритуал. Даже будучи еще ребенком, она завязывала ему галстук и критически оглядывала его перед тем, как он уходил. Она делала это с какой-то материнской заботой, несмотря на свой юный возраст. После войны она массировала его раненую спину, научившись снимать напряжение его поврежденных мускулов. Он улыбнулся ей.

– Серьезно, – сказал он, – мы пойдем на эту выставку. Ты и я. Договорились?

– И никого больше?

– Только ты и я.

– Мой царственный Хэл. Ты замечательный принц. – Она иронично скривила губы.

На какой-то момент ее слова заставили сползти с его лица улыбку. Они напомнили ему о Керстен Шоу. В следующем месяце исполнится два года, как она разбилась в автомобильной катастрофе в Нью-Джерси по пути к своему жениху, с которым они собирались вместе провести каникулы. После Сибил Керстен была второй самой близкой ему женщиной. Ее смерть, казалось, подтвердила несчастья, преследовавшие детей Ланкастеров. Сначала Стюарт, потом Керстен и, конечно, Сиб…

– В любом случае я увижу тебя в понедельник, – сказал он, пряча свои эмоции.

– Я буду ждать.

Он притянул ее к себе и крепко обнял, ощущая ее мягкое гибкое тело. Если бы только он мог проникнуть в ее внутренний мир, как она проникала в его мысли. Но нет. Двери туда были закрыты. Он знал лишь ту ее, которая высмеивала его и называла Принцем Хэлом, и иногда смотрела с такой грустью, что у него сердце разрывалось.

И все же он не мог жить без нее. Только она знала о той боли, которую он носил в себе под улыбкой для всего остального мира, знала, как успокоить эту боль и заставить его чувствовать себя принцем, а не слабым человеком.

Он поднес ее маленькие ручки к своим губам, одну за другой, и поцеловал их. Она смотрела на него с любопытством, почти как в старые времена, когда он завязывал ей ботинки или прикреплял роликовые коньки.

Минуту он изучал эти ручки. Потом перевернул их другой стороной, чтобы посмотреть на перевязанные кисти.

– Мне бы хотелось посмотреть на них, – мягко произнес он.

– Да ну, на что там смотреть? Ты что, сам никогда не резался?

– Это не порезы, – сказал он, – это злые духи.

Она посмотрела ему в глаза. Казалось, теперь она разозлилась. Какими холодными, как лед, могли становиться эти глаза.

– Помнится ты обещал уважать личные чувства девушки, – проворчала она.

Он кивнул.

– Ну, ладно, все.

Она немного смягчилась.

– Злых духов нет, Хэл. Он потрепал ее по плечу.

– Что же тогда? Она вздохнула.

– Только старушка Земля, Хэл, – ответила она. – Только голодная земля, которая поджидает момент, чтобы проглотить нас, как только мы завершим этот танец.

Они стояли, прижавшись друг к другу, он поглаживал ее по волосам, а она опустила голову ему на плечо. Он чувствовал, как ее руки обнимали его.

– Это цирк без страхующей сетки, – пробормотала она голосом маленькой девочки. – Все акробаты падают и разбиваются насмерть… Из глаз клоунов льются слезы, все по-настоящему. Дрессировщика разрывают на куски его собственные звери… Это слишком опасно, Хэл.

Он кивнул, мягко обнимая ее.

– Полагаю, я был в этом цирке, – сказал он. Тронутая его сочувствием, она погладила его по спине в том месте, где, она знала, была самая опасная рана.

– Мой дорогой Принц Хэл, – произнесла она. – В таком случае ты единственный человек, который меня знает.

– Попытайся хорошо провести выходные, – сказал он. Для меня.

– Ладно. Обещаю.

– До понедельника?

Она прижала пальчик к его губам, чтобы он замолчал.

– До понедельника.

Идя к выходу, он поздоровался с медицинской сестрой, и попросил разрешения поговорить с врачом. Она показала ему на дверь кабинета за стеклянным окном, на котором черными буквами было написано «Дж. Фабер».

Хэл постучал, ему открыл высокий, усталый мужчина лет пятидесяти, с седеющими волосами и очками в роговой оправе.

– Как дела, доктор?

– Хорошо, Хэл. Рад тебя видеть.

Они стали хорошими друзьями за эти годы. Хэл здесь был регулярным посетителем и хорошо знал доктора.

– Как она? – спросил Хэл самым натуральным голосом, каким он мог заставить себя говорить.

– Она сегодня плохо выглядит? – спросил доктор, поднимая бровь.

Хэл покачал головой.

– Так же. А вам как кажется?

Он знал, каким будет ответ и боялся его все равно.

Это была третья попытка Сибил покончить жизнь самоубийством. Первая произошла, когда ей было четырнадцать, и тогда все были удивлены. Вторая – в шестнадцать лет – имела более серьезные последствия. Оба раза она долго лежала в больнице.

В этот раз все уже не так удивились, так как привыкли к этой ее болезни. Но в любом случае она всех испугала. Она с каким-то злорадством вскрывала себе вены, получая особенное удовольствие, когда резала старые шрамы, показывая свой позор всему свету. Доктор вздохнул.

– Боюсь, не лучше, – Хэл был ее единственным родственником, которому он мог сказать всю правду. – Она очень ловко пытается обхитрить меня во время терапии. Если судить по ее идеям, мечтам, то можно подумать, что она делает успехи. Но, по-моему, теперь я ее знаю. Нет, Хэл, ей не лучше.

– Но когда-нибудь будет? Врач задумался.

– В настоящий момент ее болезнь значит для нее гораздо больше, чем все остальное. Просить ее забыть об этом, было бы тем же самым, что вырывать с корнем человека из его страны. Это все, что она знает, все, на что может рассчитывать. Мир, в котором живем я и ты, она отбросила уже давно. Она просто не верит, что ей стоит жить так, как живут другие.

Он посмотрел на Хэла.

– Ты единственный важен для нее, Хэл. Она ждет твоего прихода. Я чувствую это. Если что-то и держит ее в этой жизни, так это ты.

Хэл неуверенно кивнул.

– Как бы то ни было, я не чувствую себя слишком крепкой веревочкой, за которую она сможет удержаться.

– Не бросай ее, – сказал доктор, – иногда я думаю, что ты ее единственный шанс. Она может избегать тебя, Хэл. Она знает, как сильно ты ее любишь. Она ждет, когда ты покинешь ее. Но я знаю, ты никогда этого не сделаешь. Это дает мне надежду. Это должно вселять надежду и в тебя тоже.

Хэл кивнул, поблагодарил доктора и вышел на улицу под дождь. Подойдя к своей машине, он обернулся. Больница выглядела угрюмо и отталкивающе. Она утопала в садах, кустах и деревьях, слепо тянущихся к пасмурному небу, ветки их были как руки, ищущие чудесный источник, которого нельзя достичь. Иногда, представляя себя на месте Сибил, ему казалось, что он слышит их вздохи.

Ну ладно, по крайней мере, выставка, может быть, внесет какую-то перемену.

Господи, спасибо Ван Гогу.

 

X

16 января, 1953 года

Тимоти Райордан спешил. Ему надо было встретиться с несколькими людьми сегодня утром в Манхэттене, а в три тридцать с ресторатором из Бронкса. Сделка, над которой он работал, была почти завершена, и он хотел связать два конца.

Было очень неудобно, что Кэтерин выбрала именно этот день, чтобы страдать от одной из своих мигреней. Он терпеть не мог бегать вокруг нее. Но она была его единственной сестрой и последним близким родственником, оставшимся у него, так что он решил, что о ней все же стоит позаботиться. Она была нервной, болезненной особой, но хорошей матерью двум своим детям и верной женой Ричарду.

У них было мало денег, так как дохода Ричарда от книжного магазинчика и от случайных работ Кэтерин в качестве няни едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Тим отдавал им все деньги, какие мог наскрести в последнее время, включая и свою пенсию, которую получал как ветеран.

Ричард служил в армии во время войны, Тим на флоте. Оба они были легко ранены и вернулись назад с невысказанной душевной раной, которая была у всех ветеранов войны. Но если Тим обладал чувством юмора бывшего солдата, который предпочитает давление и неудобства гражданской жизни бою, Ричард не мог приспосабливаться так легко. У него были неприятности с начальством, он слишком много пил, переходил с работы на работу. Его должность и зарплата не повышались.

Тим, со своей стороны преуспевал больше, чем он ожидал. Еще до войны у него были вложения в небольшие предприятия, которые он делал, когда ему было еще около двадцати лет, и теперь он крепко стоял на ногах, получая хороший доход. Он помог основать и теперь руководил несколькими кабачками, ресторанами и парой небольших магазинчиков, занимающихся продажей в розницу.

Он был проницателен, умел хорошо разглядеть финансовые возможности, и понимал, что в бизнесе никому нельзя доверять. Благодаря его бдительности ни партнеры, ни противники не могли его обмануть. Однажды его дом подожгли, но он сам разобрался с теми, кто это сделал. Достаточно было увидеть сильную фигуру и холодные глаза Тима, чтобы повергнуть обидчика в страх и заставить его извиняться и возмещать убытки.

Тиму пока не удалось отложить много денег, но у него были далеко идущие планы. Он предвидел великое будущее Америки в послевоенный период. Несмотря на свой здоровый цинизм в бизнесе, он не разделял пораженческих настроений людей, подобных Ричарду, чья жизнерадостность, казалось, разбилась об ограниченное количество хороших рабочих мест и растущие цены. Так было, потому что Тим мог сравнить мир, который он видел здесь, с Ирландией, где его родичи все так же немилосердно трудились, не имея впереди никакого будущего.

Тим был уверен, что мозги и инициативность приведут его к финансовому успеху. Он умел находить пути в новом бизнесе и мог надавить на людей, которые из-за своей слабости не могли это делать сами.

Но сегодня ему на время придется отказаться от выполнения своих планов, так как надо ухаживать за Кэтерин. Ему придется забрать ее платье от портнихи. У Кэтерин всегда была необычная фигура, широкая в бедрах и узкая в груди и плечах, беременность еще больше увеличила эту диспропорцию, и ей стало еще труднее подобрать платье. Ей удалось найти дешевую портниху в Вест-Виллидж. Тим заберет платье утром и вечером отдаст его Кэтерин, после своей встречи в Бронксе.

Портниху было легко найти. Он припарковал свой «паккард» 1946 года за квартал от ее дома – парковка с каждым днем становилась все большей проблемой – и прошел немного назад.

Он изучил таблички в подъезде, нашел нужную ему и нажал на звонок. Ему ответил тоненький голосок. Он назвался, и ему разрешили подняться.

Квартира была на пятом этаже. Тим перескакивал через две ступеньки, заставляя себя не обращать внимания на покалывание в боку, которое служило напоминанием о пиве «Айво Джим». Он дышал почти легко, когда ступил на площадку пятого этажа. Он слышал, как где-то в доме плачет ребенок и орет радио.

Повсюду стоял знакомый аромат готовящейся еды, дезинфекции и пыли, что заставило его улыбнуться. Дом пах бедностью, обитателями-неудачниками. Он знал этот запах; он вырос с ним. Ему хотелось поскорей покончить с этим поручением и пойти по своим делам.

Он оглядел три двери на площадке и нашел нужную ему.

«Л. Белохлавек» было написано на маленькой табличке. «Портниха».

Он постучал, поправляя галстук и пытаясь выдавить дружелюбную улыбку.

Но когда дверь открылась, у него захватило дыхание.

В дверях перед ним стояла самая красивая женщина, какую он когда-либо видел.

Лаура взглянула на своего высокого посетителя.

– Доброе утро, – сказала она, – извините, что заставила вас так высоко подниматься.

– Не имеет значения, – ответил он, улыбаясь. – Это даже полезно.

– Вы брат миссис Кавано?

– Да. – Он протянул руку. – Тим Райордан. Приятно познакомиться, миссис Белох… – он попытался выдавить непроизносимое имя.

– Зовите меня Лаура. И мисс, – поправила его Лаура, закрывая дверь.

– Я не был уверен, – сказал он. – Вы не выглядите настолько, чтобы быть замужем, но сейчас многие так рано женятся. Да вы выглядите, как школьница, мисс.

– Зовите меня Лаура. – Она повернулась к маленькой и довольно побитой вешалке и сняла с нее платье, накрытое сверху бумагой. – Платье вашей сестры готово. Надеюсь, ей понравится. Пожалуйста, скажите ей, чтобы она обратилась ко мне, если что-нибудь не подойдет. Я буду рада исправить это.

– О, не думаю, что будут какие-нибудь жалобы с ее стороны, – сказал он. – Послушать Кэтти, так вы сама миссис Шанель или кто у них там в Париже сегодня заправляет этими делами.

– Я не слишком честолюбива, – рассмеялась Лаура. – Но я стараюсь делать все как можно лучше.

Он протянул деньги, которые ему дала сестра и наблюдал, как она берет их. Она взглянула на этого красивого загорелого человека с рыжеватыми волосами. У него были прекрасные изогнутые брови, быстрые карие глаза и волевой подбородок. Он занимал почти всю обшарпанную квартирку, так как был по крайней мере шести футов и двух дюймов роста и крепкого телосложения.

Он был первым мужчиной в этой комнате со времени ее добровольной изоляции. Только женщины приходили сюда с тех пор, как она прошлым летом привезла швейную машинку от тети Марты и начала искать клиентов.

План Лауры оправдался. Объявления, которые она повесила в магазинах, у церкви и в других общественных местах, дали ей первых заказчиков, а потом их количество стало увеличиваться.

Большинство ее клиентов были местные жительницы, которые не могли найти для себя подходящую одежду, и им нужны были опытные руки Лауры, которая бы шила для них простые юбки и платья из дешевых материалов, таких как поплин или вельвет. Многие годами переделывали старую, купленную в магазине одежду, так как не могли найти дешевой портнихи.

Ее первая большая распродажа, даже большая, чем она ожидала, состоялась, когда местный торговец, жена которого была главной клиенткой Лауры, решил спонсировать бейсбольную команду и заказал Лауре сшить форму на всю команду. Это была изнуряющая работа, и она заняла две недели, но Лаура справилась с ней, и возросший доход позволил ей оплатить некоторые счета и поместить небольшую рекламу в ежедневной Нью-Йоркской газете.

Сейчас у Лауры было больше работы, чем она могла осилить. Она вставала в шесть утра и работала до десяти вечера, делая перерыв лишь на ленч и обед. Странно, но ей не было скучно одной. Никто не вмешивался в ее жизнь, никого не волновало, что она чувствует или думает. Было легко и удобно затеряться среди кусков ткани, клубков ниток, одежды, требующей сложной ручной работы. И теперь ей причинила некоторое беспокойство встреча с этим подтянутым, сильным мужчиной, вторгшимся в ее хрупкое жилище, принесшим солнце и дыхание свежего воздуха с улицы. Теперь его глаза чуть улыбались, и она, стоя перед ним, чувствовала его самоуверенность.

– Если разрешите сделать небольшое неуклюжее замечание, мисс Лаура, – сказал он, – то вы выглядите так, будто слегка переработали. Вы бледны.

– Да, нет, я в порядке, – сказала она, замечая почти незначительный ирландский акцент в его речи.

– И здесь немного холодновато. – Он огляделся вокруг, его взгляд, казалось, стирал все, что было знакомого в этой комнате, и она представала в новом свете. – Теперь, поглядите, – он подошел к окну с потрескавшейся рамой. – Ужасная трещина, – произнес он, – стекло может вылететь в любой момент. И послушайте: вам нужно законопатить щель между стеклами и рамой. Неудивительно, что здесь так холодно.

И прежде, чем она смогла возразить, он схватил сантиметр с ее рабочего стола и стал измерять поврежденное стекло.

– Я этим займусь прямо сейчас, – сказал он, когда закончил. – У меня инструменты внизу, в машине.

– Но… – улыбнулась Лаура. – Пожалуйста, не надо беспокоиться. Мне не холодно.

– Это только январь, – сказал он, – подождите, когда действительно начнется зима. Нет, мисс Лаура, я не могу оставить даму в таком бедственном положении. Я настаиваю. Я все быстренько сделаю и уйду.

Через двадцать минут он вернулся с инструментами и новым стеклом. Он начал работать и решительно отказался взять с Лауры деньги, когда она предложила.

– Ерунда, – сказал он, – я знаю парня, который продает стекла и прочую дребедень. Он дает мне все эти вещи бесплатно. В свое время я оказал ему пару услуг.

Он работал молча, а Лаура наблюдала за ним краешком глаза, пока шила платье. Он присвистнул и сжал губы, когда стекло вышло из рамы. Она была поражена его терпеливой уверенностью и особенно большими сильными руками. Она заметила веснушки у него на руках. Все в нем вызывало воспоминания о солнце и свидетельствовало о силе. Когда он закончил, то посмотрел на ее плиту.

– Вы чувствуете запах газа? – спросил он.

Она покачала головой. Она всегда чувствовала немного запах газа, когда находилась рядом с плитой, но не придавала этому значения. Он осмотрел выключатели, потом духовку. Как обычно, горели только две конфорки.

– Надо почистить, – сказал он. – Держу пари, хозяин придет в бешенство, когда вы ему об этом скажете.

Лаура ничего не ответила. Она никогда не говорила хозяину ни о газе, ни о текущих кранах, ни о разбитом стекле или потрескавшейся штукатурке, как и о тысяче других вещей. Когда она была студенткой, то была слишком поглощена своими занятиями и экзаменами, чтобы замечать окружавшие ее неудобства. Потом, во время выздоровления, она была слишком погружена в свое отчаяние. Теперь она была слишком занята работой, чтобы что-нибудь замечать.

– Я приду завтра, – сказал он, – и займусь этим сам.

– Пожалуйста, это вовсе не обязательно, мистер…

– Райордан, – подсказал он. – Тим Райордан. Для вас просто Тим, Лаура. Я настаиваю. Еще немного засорится, и из-за этой плиты вы можете задохнуться во сне. Вы же этого не хотите, не правда ли?

Она побледнела.

– В чем дело? Я что-то не так сказал?

– Нет. – Она покачала головой. Она вспомнила, как однажды уже почти решилась использовать эту плиту в качестве орудия самоубийства. Она встретилась с ним взглядом и выдавила из себя улыбку.

– Ну вот, – просиял он. – Я приду и все починю.

– Но, право, мистер… Тим, не надо. Я не могу пользоваться вашей добротой.

– Я настаиваю, – его дружелюбие взяло верх. Он, очевидно, был так решительно настроен помочь ей, что она не могла противиться ему.

– Хорошо, – ответила она.

В этот первый день Лаура еще не осознавала, что нашла себе защитника.

Тим Райордан вернулся со своим инструментом и починил плиту и духовку, так что теперь они работали безопасно. Он проверил водопровод в ванной и маленький кран на кухне и устранил все неполадки. Он починил дверь, покрасил кухню и заменил замок, и даже принес ей ковер, который он где-то достал и который был более яркий и веселый, чем тот, что был у нее. Потом, в качестве сюрприза, он принес ей красивое, орехового дерева кресло-качалку, чтобы заменить им ее старое потрепанное кресло.

– Владельцы этого чудовища мои старые друзья, – сказал он. – Они слишком толсты для него. Оно приехало из старого света. Может быть, даже имеет свою историю. В любом случае, по размеру оно как раз для такой малышки, как вы, Лаура.

Он приходил каждую неделю, чинил, красил, полировал, не принимая ни денег, ни отказа от своей помощи. Через несколько недель квартира Лауры стала походить на картинку, веселую и живую, вместо того чердака, каким она была раньше. Зараженная его энтузиазмом, она сшила новые яркие занавески на окно. По мере того как на улице становилось холодней, квартира казалась все теплей и уютней.

И Тим приносил еду. Он приходил, неся свежие фрукты и овощи из продуктового магазина внизу, и вырезку от мясника, который, как он утверждал, был его старым другом, который ни за что не стал бы с него брать денег.

В свою очередь, Лаура отрывалась от шитья, чтобы приготовить ему ленч. Она ела свой бутерброд или суп и смотрела, как он, такой большой, с трудом устраивается на старой кухонной табуретке. Они мало говорили, оба, казалось, были погружены в собственные мысли. Но они улыбались, если встречались взглядами.

Тим почти не рассказывал Лауре о себе, но из нескольких слов, оброненных его сестрой, она узнала, что у него было нелегкое детство. Он по многим вопросам конфликтовал с отцом, и с жаром защищал Кэтерин и мать, которая умерла двенадцать лет назад.

И он был героем на войне. Под натиском Лауры он признался, что получил Серебряную и Бронзовую звезды за мужество, но не слишком-то верил в героизм.

– Это все случалось автоматически, – говорил он. – Мы все так поступали. Когда видишь, как причиняют боль твоим друзьям, ты становишься немного ненормальным. После того, как все кончено, ты едва ли помнишь это. Потом тебе дают медаль, – он нахмурился. – Но медали не помогают найти работу, когда возвращаешься, – добавил он. – К тебе слишком быстро поворачиваются спиной те, кто давал эту медаль.

Лицо его прояснялось, когда он говорил о своей карьере и целях. Ему было жаль своих родственников, оставшихся в старом свете. Америка была землей изобилия для человека достаточно проницательного, чтобы найти и развить свои возможности. У Тима не было ничего, кроме больших надежд на будущее.

– Я прирожденный руководитель, – говорил он. – Я чувствую дух соревнования, Лаура. Мир становится все более деловым с каждым днем. Собака съедает собаку и пожирается другой собакой. Нужно быстро соображать, чтобы удержаться на плаву. Никому не доверять, но использовать всякого, кто может быть полезен. Только покажи мне рынок, и я исследую каждый его уголок, пока не найду способ качать из него деньги.

Его небольшие вложения в рестораны и мелкий бизнес были только началом, говорил он. Он видел свое будущее в гостиничном бизнесе, который процветал в послевоенной экономике.

Он с любовью весело говорил о своей сестре Кэтерин, которую Лаура знала как довольно болезненную и занятую женщину. Он не критиковал слабые струнки ее характера, как и ее мужа, и был предан их детям.

Лаура не слышала, чтобы он о ком-нибудь говорил плохо до того момента, пока не заходил разговор о политических неурядицах в Ирландии. Его родственники были католиками, многие поколения их жили в Северной Ирландии, и он глубоко презирал англичан.

– Если эти англичане не будут лезть не в свои дела и дадут нам самим разобраться в своих проблемах, мы быстро придем в норму, – угрюмо говорил он. – Но англичанина невозможно удержать от того, чтобы не совать свой нос, куда не просят, и не считать чужие деньги. Прости, Господи, но иногда я жалею, что Гитлер не дал им того, что они действительно заслуживают.

Потом он улыбался.

– Но послушайте, – говорил он мягко. – Все это так далеко и было так давно, а я все никак не могу успокоиться. Да, старые обиды тяжело забыть, я думаю. По крайней мере мне, ирландцу.

Его ирландский акцент вспыхивал так же быстро, как и гнев, и потом быстро исчезал, он опять оставался самим собой, мягким и полным забот о Лауре. Пообедав, он возвращался к работе. Уходил часа в два дня, так как у него были дела на Стейтен-Айленд.

Лаура знала, что скоро опять увидит его. Ее волновало то, что он был так добр к ней, а она ничего не могла дать взамен. Но ей не хватало духу отвергнуть его помощь, и она обнаружила, что теперь уже с нетерпением ждет его прихода.

В душе она была рада Тиму Райордану. Он как-то сразу заставил ее понять, что она слишком долго была одна, и предложил ей дружбу, в которой она нуждалась, чтобы заполнить пустоту ее жизни.

Она не могла знать, что, в свою очередь, Тим был счастлив каждый момент, который проводил с ней.

Когда он вошел в эту плохо освещенную квартиру и увидел ее большие темные глаза на красивом лице с кожей цвета гипса, он подумал, что перед ним ангел.

Она была самая вдохновенная женщина, какую он когда-либо знал. То, что она была крошечной, в пять футов два дюйма ростом и весом не более ста фунтов, казалось, лишь концентрировало и увеличивало ее очарование. В ее присутствии была какая-то игра теней и света, которая казалась почти волшебной, если бы она не была такой естественной.

Она была осторожным человеком, ушедшим в себя и, возможно, ее что-то беспокоило, но что именно – он не знал. Но тем более таинственной она казалась, тем более опьяняющим был прием, который она ему оказывала.

Когда он входил, она смотрела на него с искренним доверчивым выражением. Он чувствовал на себе ее взгляд, когда работал. И замечал ее тонкие грациозные руки, когда она подавала ему тарелку с едой или чашку холодного чая.

Иногда она выглядела почти невыносимо хрупкой. Ее уязвимость вызывала в нем горячее желание протянуть руки и притянуть ее к себе, обнять, защитить.

С другой стороны, когда он наблюдал за ее быстрыми пальцами, которые искусно превращали куски материи в красивую одежду, она казалась ему уверенной и даже сильной своим талантом. Было ясно, что она обладала сильным и цельным характером, которым немногие люди могли похвастаться.

Ее чувственность проглядывала в чертах изделий, которые она шила. Платья и другие вещи, которые она делала его сестре, казалось, отражали глубину личности Кэтерин и даже украшали и улучшали ее.

Одежда, которую Лаура делала для себя, впечатляла еще больше. Она обхватывала ее прекрасную маленькую фигурку, делая акцент именно на личностных скрытых достоинствах, и в ней как будто звучала прекрасная музыка. Она лишь пожимала плечами в ответ на его комплименты, когда он пытался оценить ее великий талант.

И все же было что-то большее, что привлекало его в ней, чем просто талант. Он испытывал странное чувство, когда слышал мягкое шуршание ее юбок, когда она обходила вокруг стола, чтобы подогнать кусок ткани. От нее исходила какая-то близость, такая женственная, что ему хотелось раствориться в ее тепле, как ребенку, спрятаться от холодной жестокости этого мира между пахнущими свежестью юбками.

К своему смущению, он понял, что его привлекала скрытая чувственность Лауры. Но он никогда не позволял себе слишком вольных мыслей о ней. Он предпочитал любоваться ее скромным достоинством, так как это было куда более сильное очарование, чем грубая привлекательность обыкновенной женщины.

Лаура принадлежала к высшей женской субстанции, и, конечно, у нее были женские потребности – но потребности, спрятанные под ее сильной волей и самоуважением.

Так что невозможно было желать ее, не желая при этом вознести ее на пьедестал, чего она, конечно, заслуживала. Она была женщиной в полном смысле этого слова, созданной для того, чтобы ее защищали и обожали, чтобы иметь детей и дом, согретый ее удивительным очарованием. Но невозможно было идеализировать ее, не попадая под влияние ее сексуальности, сексуальности, которая была способна на много большее, чем просто пробуждать мужские инстинкты. Она была способна завладеть его сердцем. Или уже завладела им.

Тим пребывал в этом сладком замешательстве все время, пока был с Лаурой. И когда он не был с ней, то мечтал о ней, и считал часы до следующей встречи.

* * *

В феврале в пятницу он уговорил ее выйти с ним пообедать. Это была деловая встреча, утверждал он, но в его глазах была смешинка, когда он настаивал, чтобы она надела туфли, в которых было бы удобно танцевать.

Они вошли в очаровательный маленький ресторанчик на Гринвич Авеню, где Тим попенял Лауре на ее худобу, пока она отдавала должное вкусной, но очень сытной пище. Она была в ресторане впервые со времени разрыва с Натом Клиром.

Сначала она чувствовала себя не в своей тарелке. Она провела много времени, привыкая к пустоте внутри себя. Одиночество было ее лучшим оружием, и все это время она держала человечество на расстоянии вытянутой руки от себя.

Но появился этот мужчина, полный энергии и силы, не боящийся будущего и равнодушный к прошлому. И он, казалось, поклялся вернуть ее к жизни. Она не верила, что ему это удастся, но испытывала к нему симпатию, как будто он был ее последней и лучшей дорогой жизни на этой планете.

Конечно, он никогда не узнает ее секрета, хотя, казалось, он чувствовал ее внутреннее горе и понимал, с чем ему приходилось бороться, пытаясь вернуть ее обратно в этот мир. Ей были приятны эти таинственные изыскания, как будто сильная ласковая рука облегчала душевную боль, не вторгаясь в ее уединение с ненужными вопросами. В любом случае было к лучшему, что он не знал о ней слишком много. Правда, если он ее узнает, была бы лишним грузом, и только стерла бы с его лица улыбку. Лаура этого не хотела.

Он убедил ее потанцевать с ним, когда на сцене заиграло трио. Первый раз он держал ее в своих объятиях. Он увидел, как на ее лице появилось странное выражение, похожее на беспокойство, но потом она расслабилась, что привело его в восторг.

Он был прекрасным танцором, грациозным и не слишком тяжелым в движениях. Его рука, лежащая у нее на спине, была легкой, как перышко, а его улыбка приносила ей облегчение.

Лаура почувствовала, как с прикосновением этой мужской руки где-то глубоко внутри нее вспыхнула боль, но она контролировала ее ради него и позволила ему продолжать, как будто ничего не произошло.

Когда они сели, он заказал кофе и посмотрел ей в глаза.

– Я думал о вас, Лаура, – сказал он. Она вскинула глаза.

– Обо мне? Что можно обо мне думать?

– Много чего, – улыбнулся он. – Одно значительнее другого. Но причина, по которой я пригласил вас сегодня – помимо удовольствия, которое я получаю от вашего общества – одна из наиболее важных. – Он серьезно посмотрел ей в глаза. – Лаура, вы больше не можете продолжать так жить.

Она озадаченно посмотрела на него.

– Как так?

– Работая в этой квартире, заставляя твоих заказчиков подниматься на пятый этаж. Это же преступление, Лаура, для профессионала с вашим талантом.

– Вы имеете ввиду, что мне надо переехать? – спросила она.

Улыбаясь, он покачал головой.

– Я вас на голову опережаю, Лаура, у меня есть собственная доля в бизнесе по производству одежды. И я сразу распознаю потенциал, стоит мне только его увидеть. Одежда, которую вы шьете, особенная. Даже больше, чем особенная. Вы производите то, что превосходит одежду, которую женщины сегодня покупают. И делаете вы это за бесценок. Теперь, о чем мне это говорит? Это говорит о том, что вам необходимо расширить свое предприятие. Это в самой простой форме.

Она как-то ошарашенно взглянула на него.

– Тим, – произнесла она, наконец, – я же говорила вам давно, что лишена честолюбия.

– Но я человек честолюбивый, – ответил он, – и я не могу стоять и смотреть, как пропадает впустую талант. Потом, я вовсе не предполагаю, что вы за одну ночь превратитесь в Шанель. Я знаю, как трудно вам работать сейчас. Я только хочу, чтобы вы внесли некоторые изменения в свое дело.

– Изменения какого рода? Он серьезно посмотрел на нее.

– Я нашел для вас помещение. Это на Четырнадцатой Вест-стрит, в двух шагах от Седьмой авеню. Это более подходящее место. Помещение в хорошем состоянии, и арендная плата не высокая. Если потребуется что-нибудь починить, то эту заботу я беру на себя.

Не обращая внимания на ее удивленный взгляд, он продолжал развивать свою мысль.

– Теперь все, что вам надо сделать, это переехать туда и объявить своим заказчикам новый адрес. Они будут вас подстраховывать. Вы будете швеей, но у вас появится свой магазин одежды. Вы можете делать эскизы и шить платья, юбки, спортивные костюмы, все, что захотите, по стандартным размерам. Развернуться настолько, насколько захотите. Дайте ход своему воображению вместо того, чтобы шить одежду для этих женщин без воображения. Вы увидите: пройдет немного времени и у вас будет лучшая клиентура. Это дело я открываю и для себя. В конце концов это моя специальность.

Лаура раздумывала над его предложением. Хотя сама она не думала бы об этом еще лет сто, она должна была признать, что предложение было заманчивым. Ее обшарпанная квартирка едва ли подходила для магазина одежды. И возможность делать одежду по собственным эскизам была заманчива.

Но откуда взять деньги на этот проект?

– Тим… – начала она.

Он поднял руку, чтобы она замолчала.

– Если вы беспокоитесь о деньгах, то не стоит. У меня есть опыт в таких делах. Я предоставлю вам краткосрочный заем от банкира, моего друга. Этого будет больше, чем достаточно. Я поставлю под договором свою подпись, и возьму всю ответственность на себя. Я гарантирую, что уже через три месяца вы встанете на ноги.

Она покачала головой и улыбнулась.

– Не знаю…

– Вам нечего терять, – настаивал он. – Если мы потерпим неудачу, чего я не думаю, я возмещу все из своего собственного кармана. Видите ли, я собираюсь стать вашим первым инвестором. Но, уверен, что вы не провалитесь.

Лаура рассмеялась.

– Вам действительно трудно отказать.

– Это тоже моя работа. – Тим выглядел очень довольным собой и ее капитуляцией.

Она посмотрела ему в глаза. Хотя она этого и не хотела, но почувствовала силу его воли, его оптимизм начал захватывать и ее.

– Почему ты это делаешь, Тим? – спросила она. «Потому, что я люблю тебя». Эти невысказанные слова выдавала только его мягкая улыбка.

– Потому, что я никогда не мог устоять перед хорошеньким личиком, – сказал он вслух.

Он протянул свою большую руку и потрепал ее по щеке так ласково, как взрослый ребенка.

Уже убежденная наполовину, она спросила:

– Как мы его назовем? Он улыбнулся.

– Это же твой магазин, не так ли? Так что мы назовем его просто «Лаура».

Она рассмеялась.

– Ты обо всем подумал, да? Он кивнул.

– Почти обо всем, да.

Он откинулся назад, глядя на нее, удовлетворенный тем, что убедил ее. Она понимала, что нельзя было отказывать ему. Она чувствовала на себе его ласковый взгляд, и ей нравилось его лицо, которое мужская сила и уверенность делали еще красивее.

Она осмелилась протянуть руку и взять его руку в свою, так как теперь она нуждалась в его поддержке. Позади нее медленно закрывалась дверь в прошлое, и открывалась другая, в будущее, которого она не могла предвидеть.

 

XI

В 1953 году на арене американской моды преобладал рост готовой продукции и развитие таких материалов, как жатый нейлон, искусственный шелк, мохер, синтетический трикотаж.

Хотя говорили, что влияние европейских дизайнеров на вкусы американцев уменьшилось, но Кристиан Диор и его французские современники все еще имели огромный авторитет в утверждении стиля. В то время итальянская мода была представлена в США коллекцией 1951 года, в которой впервые были показаны работы Эмилио Пуччи. И в Париже бывший сотрудник Эльзы Шипарелли только что открыл собственный салон, и использовал для своих строгих платьев и трапециевидных пальто чистые, мягкие тона. Его звали Хьюберт де Гивенчи. Ничто в это время не могло привлечь так мало внимания мира моды, как открытие ателье недалеко от Седьмой авеню в Гринвич-Виллидж. Но преимущественно из таких начинаний и вырастают большие дела.

У Тима был знакомый художник, который золотыми буквами написал на витрине «ЛАУРА, Лимитед. Пошив модной одежды». Тим поместил в местные газеты рекламу, объявлявшую об открытии нового салона, и разослал прежним заказчикам Лауры информацию о ее переезде.

В день открытия он поставил букет роз в вазу на стол Лауры. Они нервно пили кофе, ожидая, что же произойдет дальше, и были удивлены, когда первый посетитель появился еще до девяти часов.

Лед тронулся. Вскоре у Лауры было столько работы, сколько у нее никогда не было раньше. Все ее старые заказчики были верны ей, и новые приходили каждый день – привлеченные, как и предсказывал Тим, месторасположением ателье. Она с радостью принимала их, и ее талант делал для них то, что и для многих женщин до них: уловив «что-то особенное» в их фигурах и характерах, она воплощала это в одежде.

Ателье было со вкусом отделано в серых тонах самой Лаурой. Обнаруживая в себе ранее не подозреваемый талант декоратора витрин, она смастерила несколько привлекающих внимание платьев и других вещей, надела их на манекены, которые где-то достал Тим, и художественно расположила на витрине. Внутри ателье было обставлено, как выставка со множеством вещей на вешалках, а задняя комната стала рабочей комнатой Лауры. Несмотря на скромность обстановки, это был настоящий салон по пошиву одежды, и впечатление от него создавалось самое приятное.

Как только Лаура удобно устроилась на новом месте, тут же вернулась к прежней рутине работы, начиная рано утром и заканчивая в десять вечера, а то и позже. Тим взял на себя финансовые проблемы нового ателье, выплачивая арендную плату, зарегистрировав новое дело в городе и штате и следя, чтобы были получены все необходимые разрешения и лицензии.

Он удивил Лауру, предположив, что ей стоило бы изменить фамилию.

– Не формально, конечно, а только для дела. Это называется ДБТ, что значит «делай бизнес так». Я хочу, чтобы люди могли запомнить тебя. Боюсь, что Белохлавек не сможет крутиться у всех на языке.

Лаура, кажется, была согласна.

– Что ты предлагаешь? – спросила она.

– Я обдумывал этот вопрос, – сказал он с серьезным выражением лица, которое ей все больше нравилось. – Что ты скажешь о Лауре Блэйк?

Она приподняла брови, уставившись в пространство. Мысль взять новое имя была интригующей, но это заставляло ее испытывать странное ощущение, что она таким образом сжигает за собой все мосты.

– Оно начинается на Б, так что тебе не придется менять свои инициалы, – пошутил Тим. – И его легко произносить и запомнить. Как ты думаешь, Лаура?

Помолчав, Лаура улыбнулась и кивнула в знак согласия. Фамилия была простой и привлекательно благородной.

– Ну, тогда Лаура Блэйк, – сказал он. – Если бы сейчас здесь было шампанское, я бы произнес тост. Это имя когда-нибудь станет знаменитым, Лаура.

Лаура улыбнулась. Она никогда не ожидала, что будет знаменитой, но ей нравилось, что это Тим придумал ей новое имя, так же как он дал ей новую жизнь.

Теперь Лаура работала усердней, чем раньше. Она была так рада, что ателье приносило деньги, что не замечала своей переутомленности. Это Тим после первого месяца работы указал ей на то, что она больше не может и шить и управлять ателье одна.

– Я найму тебе кого-нибудь в помощь, – просто сказал он.

На следующий день он привел из испанского Гарлема скромную молодую девушку, почти подростка, по имени Рита Суарез. Рита была из большой семьи. Из-за пугливости, которая в ней преобладала, Лаура не могла не подозревать, что некоторые члены семьи этой девушки были не в ладах с законом.

Но Рита находилась в стране законно. И кроме того, Лаура в первый раз ощутила себя работодателем. Тим помог ей зарегистрироваться в отделе службы безопасности и налоговом управлении. Лауру волновало, каким образом она сможет платить Рите и вести дела магазина на том же уровне, но вскоре она поняла, что Рита стоила тех денег, которые ей платили. За невыразительной внешностью Риты скрывался настоящий талант портнихи, передавшийся ей от бабушки и матери. Рита уже работала в районном ателье, но из-за приостановки производства осталась без работы. У нее было достаточно опыта работы со швейными машинками, и она могла кроить и сметывать образцы с поразительной скоростью.

Уже через час после своего прихода Рита стала необходимой для производства, и у Лауры появилось больше времени для работы над эскизами одежды, прежде чем она присоединялась к Рите, чтобы кроить и строчить. Она также могла теперь тратить больше времени на закупку ткани, оставляя Риту в ателье на время своего отсутствия. Хотя Рита была все такой же молчаливой, ушедшей в себя, и порой была просто незаметна, Лаура вскоре нашла к ней подход.

Теперь, когда Тим оживленно входил в ателье после своих утренних дел в Сити, он заставал двух молодых женщин, работающих вместе. Они даже были чем-то похожи друг на друга, обе небольшого роста, с темными волосами, и обе полностью отдавались работе. Тим чувствовал, что он верно выбрал этих двух первых членов команды для больших дел.

События скоро стали доказывать его правоту. Из зернышка, брошенного старыми заказчиками Лауры, вырастала все большая и большая популярность, так как слух о Лауре передавался от сестры к сестре, к кузине, к тете, от матери к дочери, родственникам и друзьям. Скоро репутация Лауры, как портнихи с уникальным талантом, стала привлекать заказчиков из таких отдаленных районов, как Вестчестер, Лонг-Айленд, Нью-Джерси и Коннектикут.

И первым неоспоримым доказательством того, что Лаура состоялась как модельер, было то, что теперь к ней уже приходили не только женщины, по своему финансовому положению и вкусам принадлежащие к низшим слоям общества. Росло число тех, которые приезжали из богатых районов и из лучших кварталов Манхэттена.

Этим женщинам было трудно угодить, им не нравилась даже та одежда, которую они покупали в лучших магазинах. И они решили посмотреть, что же это за портниха, про которую говорили, что она творит чудеса. И стоило им однажды удостовериться в ее таланте, как они тут же начинали считать ее своим открытием и рассказывали о ней друзьям и знакомым.

Скоро ателье «Лаура, Лимитед» стало практически выходить из-под контроля. Лаура пыталась увеличить темп работы, чтобы выполнять заказы в срок, но было уже ясно, что ей с Ритой не справиться с таким наплывом клиентов.

Так что для нее было настоящим облегчением, когда Тим снял еще одно помещение в квартале от ателье, и посадил туда двух портных, которые под руководством Риты шили одежду по моделям Лауры. Он также нанял молодую привлекательную женщину по имени Мередит Эмбри помогать Лауре управлять ателье и иметь дело с покупателями. Мередит, рыжеволосая, высокая, с живым умом и улыбкой наготове, в точности соответствовала восьмому размеру одежды и вскоре стала служить Лауре моделью, а также выступать в качестве продавщицы и вообще стала незаменимой во всех делах. Работала она всегда неутомимо и весело.

Вторым веским доказательством перспектив «Лаура, Лимитед» было то, что все больше новых клиентов приходили не только за тем, чтобы что-то сшить – их привлекали необычные эскизы Лауры. На некоторых из этих женщин было не так уж трудно подобрать одежду в магазине. Им просто хотелось иметь вещь, похожую на ту, какую они увидели на одной из своих подруг, и которая была смоделирована Лаурой.

Лаура никогда не думала, что ее модели отличаются каким-то особенным стилем или духом. Но теперь ей приходилось переоценивать свою работу. Сомнений быть не могло: во всех творениях Лауры чувствовался ее своеобразный стиль. Подобно секретному устройству в калейдоскопе цветов, он утверждал себя в большинстве сшитых ею вещей.

Это был необычный взгляд, отличающий ее изделия от других товаров на рынке. Они были более естественными и женственными, чем общепризнанные модные платья, созданные в Париже и скопированные большинством отечественных модельеров. У Лауры была индивидуальная способность показать женственность и сексуальность каждой отдельной фигуры так, как не мог ни один модельер.

Эта специфика моделей Лауры даже в большей степени, чем ее превосходное умение шить, и была главной причиной роста ее бизнеса. Прошло еще несколько месяцев, и в помещении в квартале от ателье было уже не две, а четыре портнихи, потом шесть вместо четырех. Тим нанял помощника для Мередит, которая теперь исполняла обязанности управляющего.

Слова Тима оправдались, его предсказание сбылось. Благодаря его таланту руководителя и организатора и работе Лауры, «Лаура, Лимитед» стало настоящим высокопродуктивным предприятием с девятью работниками, двумя помещениями. Его телефон значился в телефонной книге, а реклама постоянно присутствовала в журнале «Что носят женщины каждый день».

Все это произошло очень быстро, и Лаура оставалась центром этого круговорота. Она была незаменима и неутомима в своей деятельности, находя время и на то, чтобы создавать эскизы одежды, что не давало отдыха ее портнихам, и на то, чтобы уделить время заказчикам, чьи требования росли, не выказывая при этом никаких признаков переутомления или раздражения. Тим был поражен тем, как много она брала на себя, ни на что не жалуясь при этом.

Она была такой же рабочей лошадью, как и гением, решил он. И благодаря ее таланту и оригинальности, ее клиентура все больше расширялась. Будущее «Лаура, Лимитед» могло превзойти все самые смелые ожидания Тима.

Но до того, как это случилось, произошло одно событие, которое имело далеко идущие последствия не только для ателье, но и для самой Лауры.

 

XII

Однажды утром, когда Лаура делала свои наброски, к ней подошла Мередит.

– Там пришел какой-то человек, говорит, что он представитель строительной компании, – сказала она. – Я не знаю, в чем дело: он сказал, что хочет поговорить с вами.

Маленький темный человек в слишком кричащей одежде вошел в офис Лауры.

– Здравствуйте, Лаура, – он протянул ей руку, – меня зовут де Марко. Дэнни де Марко. Рад с вами познакомиться.

Лаура пожала его руку, пытаясь улыбнуться. Она бы хотела, чтобы Том был сейчас здесь. Но у Тома в это утро были дела в городе.

– Чем могу служить? – спросила она.

– Не беспокойтесь, – сказал он, усаживаясь на стул для посетителей. – Это всего лишь строительная комиссия. У вас есть второй офис за углом, не так ли?

Лаура кивнула. – Да, там сидят наши портнихи.

– Хорошо, – маленький человечек улыбнулся и поправил галстук. – Это всего лишь одна из технических сторон. Когда в деле появляются ответвления, об этом нужно информировать городские власти, понимаете? И вы должны платить специальный налог за два рабочих помещения. Видите ли, если бы офис служил вам в качестве склада, то не было бы никаких проблем. Но у вас там работают люди, и чтобы удовлетворить профсоюзы и страховые компании, заботящиеся о рабочих условиях, вам надо согласовать вопрос насчет второго помещения с городскими властями. А это повлечет за собой особый налог.

– Какой налог? – спросила Лаура.

– Сто долларов в месяц, – быстро ответил он. – Я знаю, это кажется большой суммой, и, поверьте, я ненавижу, что мне приходится собирать его. Но это политика городских властей. Таков Устав Строительства. Я ничего не могу с этим поделать, хотя мне и приходится выслушивать много всяких гадостей от бизнесменов.

Он поднял свои ладони в знак того, что закончил, продолжая все еще улыбаться.

Лаура нервничала все больше. Что-то в этом маленьком человечке, с его торопливыми объяснениями и засаленной одеждой, вызвало в ней тревогу. Она сказала:

– Я поговорю об этом с Тимом Райорданом. Он заведует финансовыми, кадровыми вопросами и так далее. Сегодня его нет, но почему бы вам не оставить номер своего телефона, и он вам позвонит. Или вы можете встретиться с ним здесь. Я уверена, он будет здесь завтра утром.

В глазах человечка мелькнуло беспокойство.

– Ладно, но городские власти не любят задержек в таких вещах. Вы можете потерять лицензию. Лучше покончить с этим сразу. Как вы сказали зовут вашего человека?

– Тим. Тим Райордан.

– Он адвокат вашей компании?

– Нет, – Лаура покачала головой. – У нас нет своего адвоката. Но Тим займется этим.

– Хорошо, тогда вот, что я вам скажу, – человечек достал визитную карточку, – я приду завтра утром. Будем надеяться, что ваш Тим будет на месте. Нам необходимо решить этот вопрос как можно скорее.

Лаура взяла карточку и пожала ему руку. Через минуту его уже не было, в воздухе остался лишь запах его одеколона.

Вечером Лаура немного взволнованно рассказала Тиму об этом происшествии. Цифра в сто долларов в месяц пугала ее. Она сомневалась, что «Лаура, Лимитед» могла позволить себе такой обременительный налог.

– Хорошо, – сказал Тим, – я обязательно буду там завтра утром, когда он придет опять. Не волнуйся ты так об этом, Лаура. Это не твоя забота. Я сам займусь этим парнем.

На следующий день рано утром в ателье появился сияющий мистер Дэнни де Марко. Тим ждал его. Человечек поведал ему ту же историю, что и Лауре, так же торопливо. Тим прервал его прежде, чем тот закончил.

– Можно взглянуть на ваши документы? – спросил он.

– Я дал свою карточку вашему начальнику, – ответил мистер де Марко.

– Я имею в виду документы, удостоверяющие, что вы являетесь служащим городских властей, – сказал Тим.

Последовала пауза.

– Ну, я не совсем служащий городских властей, – ответил человечек, – я работаю на фирму, которая занимается сбором налогов и ставит печати. Она называется Строительная компания. Это абсолютно законно, если вас это беспокоит, мистер Райордан. Вы можете проверить.

Тим медленно поднялся, подошел к двери кабинета и закрыл ее.

– Я уже проверил, – сказал он. – У вас нет ничего общего с городскими властями, мистер де Марко. Согласно уставу Нью-Йорка о сборе налогов, регистрационным правилам Манхэттена и строительных властей не существует такого налога, о котором вы упомянули Лауре.

Он помолчал, холодно глядя на маленького человечка, который, казалось, был несколько смущен.

– Каковы условия вашего рэкета, мистер де Марко? – спокойно спросил Тим.

– Это не мой рэкет, – ответил человечек, нахмурившись. – Вы думаете, я сам себя представляю? Я не такой дурак, мистер Райордан. Я работаю на Фрэнка Риззо, если это имя о чем-нибудь вам говорит.

Оно говорило. Фрэнк Риззо был одним из наименее известных, но тем не менее значительных боссов преступного мира. Ходили слухи, что в его ведении находились небольшие предприятия, расположенные в деловой части города.

– И? – спросил Тим теперь уже более уважительным тоном.

– И у мистера Риззо соглашение с людьми, занимающимися таким бизнесом, – сказал де Марко, поправляя галстук с видом оскорбленной гордости. – Вы, наверное, новичок в бизнесе, поэтому не знаете. Инспектора городских властей опасные люди, мистер Райордан. Никогда не знаешь, когда им взбредет в голову отобрать твою лицензию. Спасибо Фрэнку, вам не надо об этом беспокоиться. Он возьмет на себя эту заботу. Вы ему платите этот маленький гонорар, он защищает вас.

Тим задумчиво кивнул.

– А если я не буду платить мистеру Риззо? – спросил он. Денни де Марко невесело рассмеялся.

– Никто еще не пытался это делать, Фрэнк отрубает сразу оба конца. Ему надо думать о своей репутации. Люди не говорят ему нет, Тим. Поверьте моим словам.

Это произвело на Тима большее впечатление.

– Сто долларов в месяц… – произнес он. – Это большая сумма. Мы только начали дело, вы знаете. У нас нет таких денег. Мы прогорим, если будем платить их.

Маленький человечек доброжелательно улыбнулся.

– Почему вы не сказали об этом с самого начала? – спросил он. – Фрэнк не грабитель. Конечно, он ждет своей доли, но он легко идет на уступки. Если я смогу убедить его, что у вашего предприятия хорошее будущее, то уверен, что смогу уговорить временно согласиться на меньшую сумму. Скажем, пятьдесят долларов в месяц. Заплатите на этой неделе. Мы поговорим о будущем, когда будущее наступит. Это честная сделка, не так ли?

Он наклонился вперед с каким-то болезненным рвением. Его маленькая ручка, казалось, так и рвалась к деньгам. Тим размышлял какое-то время.

– Здесь у меня нет денег, – сказал он, – но, я уверен, что смогу достать их к завтрашнему дню. Почему бы вам не зайти завтра утром, скажем в десять? Я не хочу, чтобы мистер Риззо ждал дольше.

Дэнни де Марко поднялся.

– Договорились. Я передам людям Фрэнка то, что вы сказали мне. Думаю, проблем не возникнет. Поздравляю вас с новым делом, Тим. Я слышал, эта Лаура знаток по части женской одежды.

Тим ничего не ответил. Ему не нравилось, что этот человек произносит имя Лауры. Он встал и пожал ему руку.

– Тогда до завтра?

– С утра пораньше. Увидимся, Тим.

На следующее утро Дэнни де Марко шел по Гринвич-авеню, когда низкий голос остановил его.

– Не найдется прикурить, приятель?

Он обернулся и увидел Тима Райордана, стоящего у входа в темную аллею. Сначала он не узнал Тима. Потом его лицо прояснилось.

– Как, это же Тим Райордан, – сказал он. – Рад видеть вас. Вы меня ищете?

Тим кивнул.

– Я не хочу, чтобы работники об этом знали, если вы не возражаете. Всегда следует соблюдать осторожность. – Он медленно углублялся в аллею.

– Не могу не согласиться с вами, – сказал Дэнни де Марко, следуя за ним. – Осторожность, как говорят, лучшая сторона мужества…

Когда они дошли до закрытого уголка аллеи, Тим засунул руку в карман.

– Как вы предпочитаете? – спросил он. – Десятками? Десятка и двадцатками?

– Не имеет значения… – начал было Дэнни де Марко. Прежде чем он успел договорить, Тим вынул руку из кармана и ударил его в нос. Потекла кровь. В то время как Дэнни оступился, второй удар, более сильный, достиг его подбородка.

Дэнни де Марко навалился всей своей тяжестью на кирпичную ограду, так тяжело трясясь, что упал прямо к ногам Тима.

Тим наклонился к нему и мягко сказал:

– Ты не связан с Фрэнком Риззо. Ты что же, принимаешь меня за идиота, который не проверит это? И Фрэнк Риззо не занимается людьми нашего бизнеса. Я уже знал это еще вчера, но хотел проверить тебя. Ты всего лишь кусочек дерьма, пользующийся именем сильного в своих интересах.

Низкий пугающий смех вырвался из горла Тима.

– Сто долларов в месяц… Ты, наверно, очень себя любишь, мистер де Марко. Желаю тебе всего самого хорошего в будущем. Но все же я дам тебе один хороший совет. Тебе следует лучше следить за собой. Если Фрэнк Риззо узнает, что ты используешь его имя, я и ломаного гроша не дам за твою жизнь.

– Хорошо, хорошо, – маленький человечек понял угрозу. Он испуганно посмотрел на Тима, его лицо было в крови. – Вы мне ничего не сделали. Мы понимаем друг друга. Вы меня больше никогда не увидите.

– Договорились, – Тим грубо поставил его на ноги и сделал вид, что отряхивает его пальто. – Живи и дай жить другим. Удачи, мистер де Марко.

Маленький человечек попытался слабо улыбнуться Тиму. Когда ему это удалось, кулак Тима откуда ни возьмись ударил его в рот. Звук вылетевших зубов присоединился к звуку удара головы о каменную ограду. Он без сознания упал к ногам Тима.

Тим достал носовой платок и осторожно вытер свою руку. Из двух суставов его пальцев текла кровь. Он дышал легко, но был бледен. Он постоял немного, изучая маленького человечка, валявшегося у ограды. Он, казалось, был в нерешительности.

Потом с обдуманной осторожностью он ударил Дэнни де Марко под ребра, дважды. Его лицо ничего не выражало, он добавил еще сильный удар по каждой коленке, еще один по почкам.

– Это за то, что посмел показать свою противную рожу Лауре, – сказал он, глядя на кровавый ком перед ним. Не спеша, он повернулся и вышел из аллеи.

 

XIII

Однажды в обычную осеннюю пятницу, когда дела в ателье, казалось, шли лучше, чем когда бы то ни было, Тим вдруг удивил Лауру неожиданным предложением.

– Я не хочу расстраивать твои собственные планы, Лаура, – сказал он, – но дело в том, что быть всего лишь портнихой для тебя не выход.

Они сидели в их любимом ресторане в Виллидж, в том же, куда Тим пригласил Лауру, когда предлагал ей заняться бизнесом.

Лаура была захвачена врасплох.

– Что ты хочешь этим сказать, Тим? – спросила она. – Я думала, дела идут так хорошо. У нас полно довольных клиентов и больше работы, чем мы можем сделать…

– Слишком много клиентов, – он покачал головой. – В этом-то вся и проблема, Лаура. Твой талант вышел за пределы нашего дела. Если мы ничего не предпримем, то не справимся с этим наплывом работы. Но это только половина проблемы. Ты забыла, с чего начинала?

Она смотрела на него, озадаченная его словами.

– Главной целью твоей работы было привлечь к себе женщин, разыскивающих модные вещи, которые они не могли купить в магазинах, и дать им одежду, в которой они бы хорошо выглядели. Этого ты достигла. Но огромное количество женщин, которым трудно подобрать одежду, у которых ограниченный бюджет и для которых Диор не доступен, все еще не пришли к тебе. Я достаточно долго занимался бизнесом, и знаю, о чем говорю, Лаура. Тебе надо добиться, чтобы эти женщины пришли к тебе. Когда тебе это удастся, ты будешь удовлетворять условиям рынка, который жаждет твоей продукции. И к тебе придет заслуженный успех.

Лаура нахмурилась.

– Но как, Тим? – спросила она. – Что я должна сделать еще, чего не делаю сейчас? Нанять еще портных?

Тим покачал головой.

– Это будет лишь расширенный вариант того, что ты делаешь сейчас. Тебе надо выйти за пределы пошива на заказ и заняться готовой продукцией.

– Но, Тим, моя одежда рассчитана на каждого отдельного человека. В этом и заключается ее успех.

– Хорошо, тогда тебе придется это изменить, – выражение лица Тима было серьезно и неумолимо.

– Но как? Он улыбнулся.

– Ты гений. Слово за тобой. Когда ты решишься, я буду рядом, но если ты почувствуешь, что хочешь отступить и продолжать делать то, что делаешь, Лаура, не забудь: миллионы женщин нуждаются в твоей продукции. Эти женщины не могут найти одежду, в которой они бы хорошо себя чувствовали. Они ждут твоих вещей. Тебе нужна лишь зацепка, мостик, по которому ты могла бы к ним перебраться. Как только ты на это решишься, я построю его для тебя.

Лаура обдумывала его предложение. Идея была заманчивой. Как ей было отыскать «мостик» между пошивом одежды для женщин с нестандартными размерами и рынком готовой одежды, рынком, который не мог помочь этим женщинам.

Эта проблема не давала ей покоя, и она, не переставая, думала об этом.

Случилось так, что решение пришло самым неожиданным образом. Постоянная заказчица Лауры из верхней западной части города, миссис Козловски, находясь в ателье и выбирая себе что-нибудь из одежды, заметила красивое платье на одном из манекенов. Это было мягкое облегающее платье, которое, казалось, было сшито на гибкую фигуру манекенщицы. Лаура смастерила его просто так, потому что ей понравился набросок, и она сшила его из розовато-лилового шелка с черной отделкой.

– Если бы я только могла носить такие вещи, – посетовала миссис Козловски. – Но я в нем буду, как бегемот. У меня плохие ноги. Лаура, ты и Мередит просто счастливицы, у вас такие замечательные фигуры. Вы можете носить такие вещи.

Лаура с любопытством взглянула на нее. Какой-то момент она раздумывала, потом встала, вышла из-за стола и перевела взгляд с миссис Козловски на платье. Ее вдруг охватило вдохновение.

– Разрешите мне попробовать приладить его на вас, миссис Козловски, – сказала она. – Я подправлю силуэт и, возможно, немного изменю длину… Держу пари, я смогу сделать так, что оно будет сидеть на вас, как влитое.

– С таким-то лифом? Не фантазируй, Лаура, – сказала миссис Козловски с явным скепсисом.

Лаура изучающе смотрела на заказчицу. Близкие и друзья находили миссис Козловски очень привлекательной женщиной. У нее были каштановые вьющиеся волосы и глубокие голубые глаза, хороший цвет лица и живые манеры. И еще она была очень женственна.

Короче говоря, миссис Козловски была воплощением настоящей женщины. Она была грациозна, интересна, и, по-своему, сексуальна. Но у нее были короткие ноги и руки, покатые плечи и широкие бедра. Ее фигура была далека от идеала.

За последние два года Лаура преуспела в том, чтобы с помощью специальной одежды скрывать эти недостатки миссис Козловски и выставлять напоказ ее привлекательные стороны. Но в данном случае это была дерзкая задача: заставить ее хорошо выглядеть в облегающем платье, сшитом на более высокую и стройную фигуру.

И Лаура вспомнила совет Тима: желаемый эффект должен быть достигнут не посредством перешивания платья по фигуре миссис Козловски. Но она должна смоделировать его так, чтобы его можно было запустить в массовое производство и для образцового размера и для размера миссис Козловски, так, чтобы оно хорошо смотрелось и на той и на другой фигурах.

Проблема казалась неразрешимой. Но проницательный ум и упорство Лауры говорили ей, что она сможет с ней справиться.

– Я хочу попытаться, – сказала она миссис Козловски. – Это будет эксперимент. Вам это ничего не будет стоить. Если получится, то это будет бесплатно – мой подарок вам. Если нет, мы выбросим его и забудем об этом.

Миссис Козловски пожала плечами.

– Хорошо, Лаура, если ты так хочешь… Но надеюсь ты будешь не слишком разочарована, если в итоге я буду самым хорошо одетым бегемотом в верхнем Манхэттене.

Почти две недели в свободное время Лаура работала над этой проблемой. Она по разному располагала ткань на модели по размерам миссис Козловски. Она пыталась воспроизвести тонкую талию и тугой лиф вечернего платья так, чтобы они соответствовали странным формам миссис Козловски, а не противоречили им.

Нетрудно было найти объяснение, как вскоре поняла Лаура, почему дизайнеры высокой моды просто-напросто игнорировали такие фигуры и концентрировали свое внимание на манекенщицах, которые делали их одежду струящейся и элегантной.

Такого же эффекта было трудно достигнуть для женщины меньше ростом и с более полной фигурой.

Результатом, конечно, было то, что все миссис козловски мира лишь расстраивались при виде журналов, полных рекламы одежды высокой моды, которую они не могли носить, так как модели готовились не для их фигур.

«Если бы я только могла это носить!» Это было невысказанное желание миллионов женщин, которые чувствовали себя отрезанными от моды вообще и были вынуждены довольствоваться менее волнующими платьями, которые прилично смотрелись на их фигурах.

Необходимо было выявить элегантность средней женщины, ее искусство носить одежду, ее грацию движений. Лаура в большой степени достигла этого, когда шила одежду на заказ. Теперь она должна достигнуть этого в готовой одежде.

Лауру воодушевила стоявшая перед ней дерзкая задача. Она засиживалась за полночь, работая над эскизом вечернего платья, которое понравилось миссис Козловски. Не боясь стоявших перед ней трудностей, она начала менять некоторые линии платья. Она изменила линию плеч, груди и юбки. Она добавила тончайшие плечевые бретельки. Она заменила пуговицы, подбирая более темные и заметные. Потом, по вдохновению, она чуть-чуть изменила длину платья.

Эти же изменения она внесла и в свой эскиз. Воодушевленная, она взяла выходной и отправилась по магазинам покупать аксессуары, которые рисовало ей ее воображение. Постепенно, шаг за шагом, у себя дома она создавала платье, переделывая модель, соответствующую восьмому размеру так, чтобы она подходила короткой грузной фигуре миссис Козловски и все же сохраняла свой прежний облегающий сексуальный вид.

Через неделю все было готово. Лаура сидела в кресле-качалке, которое ей подарил Тим и смотрела на свое произведение, усталая, но счастливая. Она чувствовала, что создала что-то особенное.

Вопрос был лишь в том, будет ли оно смотреться хорошо на миссис Козловски.

Узнать это предстояло в следующий вторник. Лаура приветствовала миссис Козловски в ателье, и сама лично переодела ее в примерочной. Она заставляла миссис Козловски не смотреть в зеркало, пока она все это проделывала. Тим, чей инстинкт подсказывал ему, что должно произойти что-то значительное, сидел в демонстрационном зале вместе с Мередит и сестрой миссис Козловски Крен, которая зашла специально ради такого события. Платье сидело превосходно, как и предполагала Лаура. Она тщательно прикрепила аксессуары, немного изменила прическу миссис Козловски и вывела ее в демонстрационный зал.

Тим, Мередит, Карен и еще два заказчика, которые в этот момент были в ателье, ждали их там.

– Вот, – сказала Лаура, пропуская миссис Козловски вперед.

В комнате воцарилась тишина. Это было открытие.

Тим присвистнул. Мередит восхищенно кивнула. Сестра миссис Козловски стояла с открытым ртом, слишком ошеломленная, чтобы что-нибудь сказать.

Миссис Козловски повернулась, чтобы посмотреть на себя в зеркало. В ее глазах стояли слезы.

– Лаура, – произнесла она тихим голосом. – Ты сделала меня красавицей.

Воцарилось молчание. Потом Лаура услышала, как Тим задал ей вопрос, который уже давно крутился у него в голове.

– Ты хочешь сказать, ты можешь запустить их в массовое производство?

Добрый верный Тим! У него на уме как всегда бизнес, подумала Лаура.

– Да, – ответила она. – Платья разных размеров будут иметь небольшие различия, но в массовое производство можно запустить все размеры.

Тим изучал платье опытным глазом. Оно отличалось от образца, с которого Лаура начинала, но все же было такое же. Общий вид был такой же – та же материя, те же женственные линии, то же очарование и обтекаемость. Но оно было другим, поскольку платье было скроено так, чтобы скрывать недостатки полной фигуры, делая акцент на ее достоинствах. Эта вещь была настоящей победой логики и выражением удивительного художественного вкуса Лауры.

Но у Тима оставался еще один вопрос.

– Ты проделала замечательную работу с этим определенным образцом. Но сможешь ли ты проделать то же самое с другим платьем? С любым другим платьем?

Лаура кивнула.

– Да, Тим. Просто надо все тщательно обдумывать. Мы можем начать с платья, которое хорошо сидит только на фигуре восьмого размера и изменять его так, чтобы оно превосходно выглядело на средней фигуре. Потом все, что нам останется сделать, внести эти изменения в различные размеры, и запустить их в массовое производство. Это трудная работа, но, как видишь, она стоит того.

Она высказала все это так просто и естественно, как будто платья создавались так с незапамятных времен.

Миссис Козловски не слушала. Она все еще смотрела затуманенными глазами на свою фигуру пятидесятичетырехлетней женщины, которая наконец-то выглядела красиво и элегантно, что, казалось, было заложено в ней все эти годы. Лаура раскрыла дверь к ее красоте, дверь, которая была заперта всю ее сознательную жизнь.

Лаура, – промолвила она с глубоким вздохом, – я заплачу все, что у меня есть, и все, что я смогу одолжить, за это платье. Ты заставила меня почувствовать себя женщиной. Ты заставила меня почувствовать себя красивой женщиной. Я не испытывала таких ощущений с тех пор, как родился мой первый ребенок.

Тим покачал головой.

– Лаура, ты гений.

Сестра миссис Козловски подошла обнять ее, потом Лауру.

– Когда наступит моя очередь? – спросила она.

Все столпились вокруг, изучая платье в деталях, прося миссис Козловски повернуться и поздравляя ее и Лауру. Невозможно было объяснить, как Лауре удалось сделать это. Но успех ее усилий был очевидным.

Все хвалили ее, и каждый по-своему. Заказчики, изучавшие миссис Козловски, интересовались, как скоро они смогут приобрести похожие вещи для себя. Мередит восхищалась изумительным воображением Лауры и ее вкусом. Тим складывал цифры и решал, какого торговца модными вещами он посвятит в этот секрет первым. Миссис Козловски вытерла слезы счастья и думала о чуде, сотворенном Лаурой из ее фигуры и куска материи.

Все в этой комнате чувствовали, что стали свидетелями какого-то исторического события. Прошлое отступало не только для Лауры и ее клиентов, но, возможно, и для миллионов расстроенных женщин.

То, что они сейчас видели перед собой, принадлежало будущему.

 

XIV

С этого дня, известного в ателье Лауры, как день «чуда Козловски», обычная жизнь фирмы «Лаура, Лимитед» в корне изменилась. Весь штат сотрудников был поставлен практически в боевые условия, чтобы освободить Лауру для создания нового предприятия.

Лаура занялась разработкой целой серии оригинальных дизайнов, каждый из которых можно будет приспособить к различным моделям, подобно платью миссис Козловски. Лаура создавала деловую одежду, спортивную, костюмы, отдельные вещи, даже купальники, в основе которых лежал один и тот же эскиз. Каждую вещь можно было запустить в массовое производство.

Тим, которого волновала стоимость этого необычного предприятия, много часов проводил на Седьмой авеню, консультируясь по секрету с человеком по имени Милли Эдельмен, чьей специальностью было комплексное производство одежды небольшими партиями. Милли, которая была знатоком в торговых делах, с грубоватым юмором выдала ему смесь плохих и хороших новостей.

– Не могу сказать, что эти вещи нельзя сделать, их сделать можно, – сказала она. – Они могут быть разных размеров с этими небольшими изменениями, о которых вы говорите, потом их можно запустить в массовое производство уже с этими изменениями. Платье Лауры Блэйк будет оцениваться в тридцать пять долларов. Это крайняя цена. Ваша средняя женщина должна хорошо подумать, прежде чем потратить такие деньги, но по-моему, эти вещи стоят того. Я думаю, вы сможете здесь чего-нибудь добиться.

Пока Тим беспокоился о денежной стороне дела, Лаура погрузилась в создание своего собственного стиля одежды. Она наблюдала, как ее задумки смотрятся на бумаге и как они ложатся на ткань. Несмотря на переутомление в ней бурлила какая-то лихорадочная энергия и воодушевление, которые толкали ее от открытия к открытию.

Сомнений быть не могло – «стиль Лауры» теперь стал реальностью, утверждением подлинной женственности, которая когда-либо была в моде. Лаура обнаружила в себе талант дизайнера.

Но ее волновала стабильность выпуска продукции. Узнав от Тима, что ее платья будут стоить женщине со средним доходом значительной суммы, она задумалась, посчитает ли такая женщина этот расход оправданным. В конце концов ее вещи были более чем эксцентричны по сравнению с одеждой, которая имелась в магазинах на данный момент.

Женщина может задуматься, стоит ли покупать вещь Лауры на каждый день, ведь для повседневной одежды она смотрится слишком нарядной, необычной. И она, возможно не захочет приобрести ее как вечерний туалет, так как в ней будет недоставать официально признанных классическими стандартных линий Диора. Сущностью стиля Лауры было то, что он объединял элегантность и естественность, достоинство и неформальность.

Тим не разделял волнений Лауры.

– Тебе надо осознать, что ты создала совершенно новый стиль. Естественно, тебе кажется, что его трудно продать. Это потому, что на сегодняшнем рынке нет ничего подобного. Но придет день, когда женщины отвергнут все другие направления моды, так как законодателем стиля будет Лаура. Поверь мне, в твоих работах нет ничего такого, что мешало бы их продать. У тебя есть миссис Козловски, и все ее подруги докажут тебе, что твою одежду надо носить, что она красива. Теперь только от нас зависит, сумеем ли мы в этом убедить дельцов на рынке моды.

Почти три месяца работала Лаура над своими новыми моделями. Когда они с Тимом почувствовали, что готовы вынести свой товар на суд публики, Тим сделал все необходимые приготовления для ее выступления перед избранной группой торговцев и журналистов, занимающихся вопросами моды. Лаура через различные агентства нашла манекенщиц для демонстрации своих образцов. Она также привлекла к этому несколько непрофессиональных девушек, очень красивых, но далеко не с идеальной фигурой, чтобы продемонстрировать на их примере приспосабливаемость ее одежды к нестандартным фигурам.

Из сотен сделанных образцов Лаура выбрала те, которые привлекали наибольшее внимание. По настоянию Тима, она не стала уклоняться от оригинальности своей концепции, но преподнесла ее несколько театрально. Если уж она должна показать свои работы экспертам моды, привыкшим ко всему, то не было смысла скрывать их лучшие стороны. Они должны говорить сами за себя.

За несколько недель до показа в ателье царило возбуждение. Приглашения рассылались журналистам и торговцам, которых Тим наметил своей мишенью. Показ должен был проходить в салоне на Сант-Реджис.

Четырнадцатого марта был великий день. Лаура надела на показ одну из своих лучших моделей. На Мередит тоже было одно из платьев, сшитых Лаурой, она выступала в качестве помощницы Лауры и комментатора моделей. Как и предсказывал Тим, на показ пришли почти все приглашенные, так как ни один из торговцев не хотел, чтобы его опередил конкурент, если это будет действительно открытие, и ни один репортер не хотел пропустить событие, из которого можно сделать сенсацию.

Однако опасения Лауры оправдались.

Никто не критиковал ее изделия. Никто не смеялся над ними. Никто не пытался втоптать их в грязь.

Но никто не проявлял к ним вообще никакого интереса.

Во время показа аудитория была вежлива и внимательна. Мередит рассказывала о примечательных чертах различных платьев, объясняла процесс, который позволит запустить их в массовое производство с небольшими, но существенными изменениями в дизайне для каждого размера.

Когда показ закончился, зрители покинули зал, не сказав ни слова. На следующий день в газетах не было ни строчки о показе, как будто его вообще не было. Единственной публикацией была маленькая заметка, сделанная дружественным репортером Салли Джироукс в журнале «Что носят женщины каждый день».

«Вчера, – писала она, – репортеры и торговцы, занимающиеся вопросами моды, могли познакомиться с новым стилем одежды Лауры Блэйк, чье ателье в Манхэттене наделало не так давно довольно много шуму. Модели миссис Блэйк интересны, необычны и на них стоит взглянуть.» В заметке также значился адрес магазина.

И это все. Мир моды отвернулся от Лауры.

Тим был зол на себя и на заключение, которое сделали эксперты.

– Я только сожалею, что вовлек тебя во все это, – говорил он. Это моя вина. Я не подготовил все как надо. Я должен был как никто другой знать, как враждебно бывают настроены знатоки моды к новым талантам. Я не думал, что они будут настолько глупы, чтобы пройти мимо такой верной вещи. В расстройстве он ударил кулаком по столу. – Я должен был разбить этот блок. Возможно, я на годы лишил тебя перспективы этим преждевременным показом, Лаура. Я никогда себя не прощу.

Но он был удивлен, увидев, что Лаура, по-видимому, не испугалась случившегося.

– Это был хороший урок, – сказала она. – Я думаю, дело стоило того, Тим. И не волнуйся – мы выкрутимся.

Тим с любопытством посмотрел на нее. Он не мог понять, как она может так невозмутимо относиться к унижению, которому подвергли ее талант все кутюрье Нью-Йорка. Она на самом деле была спокойна и улыбалась.

Чего не мог знать Тим, что причиной ее спокойствия была новая идея, которая уже зрела в ней.

 

XV

Среди манекенщиц, которых наняла Лаура для своего показа, ее любимой была очаровательная американская девушка Пенни Хэйворд, чья яркая внешность делала ее центром внимания, где бы она ни работала.

У Пенни была отличная фигура, но она была немного мала ростом для работы на высокую моду, и ее довольно маленькие коричневые глазки не подходили большинству знаменитых журналов мод. Но в жизни она была замечательной манекенщицей с естественной красотой движений и врожденным умением носить и показывать одежду.

Во время подготовки к показу Пенни, в которой Бог знает откуда взялась отвага, провела экспромтом опыт с одним из платьев Лауры.

– У меня было свидание в Плазе, – сказала она Лауре, – и я не могла устоять против того, чтобы не одолжить одно из ваших платьев. Но вы простите меня, когда я расскажу вам, что произошло! Две леди подошли ко мне и спросили, где я взяла это платье. Итак, поскольку это был Плаза и они выглядели довольно обеспеченными, у меня появилась мысль сыграть с ними шутку. Я разыграла из себя богачку и сказала им, что никогда ни у кого не одеваюсь, кроме Мэйнбоше, но одна моя подруга рассказала мне об этом новом дизайнере по имени Лаура. У нее смешной маленький магазинчик на Четырнадцатой улице, – сказала я, – мой шофер быстренько отвез меня туда. Но когда я зашла внутрь и огляделась, я не могла поверить своим глазам. Эта молодая женщина гений. Не только потому, что у нее неподражаемый стиль, но она умудрилась подобрать мне платье, которое сидело на мне лучше всего, что я носила. С тех пор я покупаю вещи только там.

Пенни рассмеялась, добавив, что взяла с женщин обещание сохранить все в секрете, потому что она не хочет, чтобы о предприятии Лауры узнали ее друзья из высшего общества.

Так получилось, что эти самые женщины с тех пор стали самыми преданными заказчиками Лауры и привели к ней некоторых своих друзей, несмотря на предупреждение Пенни держать все в секрете. То, что нечаянно сделала Пенни, навело Лауру на мысль, и она решила действовать.

Она собрала манекенщиц, чьи фигуры приближались по размеру к фигуре самой средней женщины, и создала для каждой из них по новой вещи, используя весь свой талант, стараясь сшить вещи так, чтобы они наиболее соответствовали цвету лица, манерам и характеру девушки.

Когда платья были готовы, она разослала девушек по всему Манхэттену, но пошла немного дальше, чем Пенни в Плазе. Она послала своих девушек прямо в те места, которым покровительствовали состоятельные женщины: в модные магазины и салоны на Пятой авеню и в наиболее шикарные магазины всего Манхэттена.

Каждая девушка должна была входить в магазин как обычный покупатель, и слоняться там до тех пор, пока кто-нибудь не заметит ее платья и не спросит, где она его купила. Подражая Пенни, девушка расскажет о том, как ей повезло обнаружить замечательного молодого дизайнера Лауру Блэйк, и что теперь она делает свои покупки только у нее.

Лаура разослала свою маленькую армию повстанцев и ждала результата. Ей не пришлось ждать долго. Сотни новых покупателей из всей верхней Восточной части и самых богатых районов начали появляться в магазине, горя желанием покровительствовать Лауре за ее модели и стиль, который стал теперь легендарным, так как он подходил фигуре самой обычной женщины.

Лаура показывала им свою одежду и была изумлена, что они налетали на ее платья и костюмы как мухи на варенье, выражая свой восторг и изумление умеренными ценами, так как, несмотря на весь внешний блеск, эти состоятельные дамы знали цену деньгам.

Когда Тим узнал о том, что сделала Лаура, он тут же начал подкидывать ей свои идеи. Состоялось совещание с Мередит и манекенщицами и к операции было добавлено кое-что новенькое. «Команда Лауры», как теперь называли манекенщиц, стала обходить модные магазины женской одежды. Они прямиком шли на показы мод. И, сидя среди публики, делая вид, что желают приобрести работы дизайнеров, они своими платьями обращали на себя внимание и тут же распространяли слух о «Лаура, Лимитед».

Этот способ привлек огромное число покупателей. Вскоре территория действия манекенщиц расширилась. Они теперь стали посещать меховые магазины, ювелирные, вроде «Тиффани» и «Картье», рестораны, такие как «21» и «Русская чайная». Они ходили по галереям, на бенефисы, в деревенские клубы и на торжества. Везде, где можно было найти богатых и понимающих толк в одежде женщин, манекенщицы Лауры привлекали внимание и отсылали желающих в магазин на Четырнадцатой улице.

К лету был достигнут поразительный результат. Помещение, где сидели портнихи Лауры, не могло больше вмещать в себя все заказы. Тиму удалось снять прилегающее к ателье помещение и расширить вдвое смотровой зал. Лаура наняла трех новых продавщиц, экспертов в женской одежде в помощь Мередит в управлении магазином.

К осени «стиль Лауры» был скрытой, но довольно существенной частью модной жизни Нью-Йорка. Ее вещи можно было увидеть в самых невообразимых местах: на домохозяйке, делающей покупки вместе со своими детьми в центре города, и на модной даме, выходящей из роскошного ресторана на Пятой авеню, на школьной учительнице или на элегантном члене Младшей Лиги, на домохозяйке из богатого района, и на жене банкира в «Метрополитен-опера».

Эти женщины по своему финансовому и социальному положению принадлежали к разным слоям общества, но их объединяло то, что неправильные формы их фигур не позволяли им хорошо выглядеть в последних нарядах от Диора. Однако все они прекрасно смотрелись в одежде Лауры – одежде, которая не только шла им, но и подчеркивала что-то, до сей поры незаметное в их фигуре, что не удавалось уловить еще ни одному дизайнеру.

«Этот „стиль Лауры“, – как напишет один журналист много позднее, – украшает человеческую сторону женщины. Женщина Лауры хочет больше, чем просто нравиться мужчине подобно женщине из гарема. Она хочет быть его любовью, его другом, равной ему и заслуживать его сексуальное восхищение даже после того, как она родила ему детей. В этом стиле присутствует мягкость, земная и чувственная; улыбающаяся, музыкальная элегантность, требующая к себе уважения, но и сексуальная, только слишком нежная, чтобы описать ее словами.»

Женщины просто влюбились в изделия Лауры. В них они ощущали себя женственными, свободными, привлекательными, гордыми собой, не будучи жалкими подобиями идеальных диоровских манекенщиц.

В магазине Лауры было полно народу, несмотря на то что зал увеличили. И теперь, к ее удовольствию, ей стали наносить визиты представители тех самых торговцев, которые так безразлично отнеслись к ее первому показу. Эти женщины, по указанию их боссов, которые предвидели, что на сцену вскоре выйдет что-то значительное, еще раз присмотрелись к изделиям Лауры, и были очарованы ими.

Но как только они поняли проблему размеров в одежде Лауры и невозможность массового производства одной и той же вещи для разных размеров, их интерес сразу угас. Они были убеждены, что их начальство и слышать об этом не захочет. Это будет слишком дорого стоить, и слишком большой риск выходить с этим на рынок.

Сформировав такое негативное отношение, они в конце концов решили, что модели Лауры казались их изысканному вкусу немного странными, слишком далекими от главного течения моды, чтобы придавать им серьезное значение. Конечно, они были вынуждены признать, что многим женщинам нравилась эта одежда и у Лауры были постоянные покупатели, но это была причуда, решили они, которую разделяли несколько женщин света, причуда, которая скоро пройдет.

Так торговые предприятия во второй раз проигнорировали Лауру. Тем не менее, популярность ее росла. С каждым днем все больше женщин говорило о ней и ее одежде. Стоило женщине лишь однажды увидеть «стиль Лауры», и они, казалось, не могли думать ни о чем другом.

Тим Райордан переживал эту ситуацию со смешанным чувством восхищения и огорчения. Работу Лауры можно было сравнить с ракетой на взлетной площадке, готовой исследовать самые отдаленные уголки мира, и не хватало лишь искры, чтобы она взлетела. Общество было готово принять модели Лауры, и могло их себе позволить. Но посредники – крупные торговцы – не понимали этого.

Лаура оставалась популярной, но в довольно узком кругу, и так будет долго, если только не произойдет какое-то событие, которое все изменит.

 

XVI

27 октября 1954 года

Диана Столворт стояла перед зеркалом в своем будуаре. Она наносила последние штрихи на свой вечерний туалет, который она наденет сегодня вечером на бал у Шерри Нетерленд.

Бал давался международным комитетом Лиги женщин-избирателей в честь французского посла. Будет присутствовать мэр и несколько сенаторов штата и большое число членов ООН. Диана была активным членом Комитета – она вступила в него, когда Хэл был назначен президентом Эйзенхауэром посланником в НАТО – и она будет замечена сегодня вечером. Днем фотограф должен был заснять ее с послом, а на балу будет присутствовать, конечно, самое модное общество и пресса.

Специально для этого вечера она заказала туалет от Джекес Фэт. Это было замечательное длинное, до пола, платье без бретелек, сшитое из белого шелка. Аксессуары, включая ожерелье с изумрудами и бриллиантами, браслет с изумрудами и серьгами в тон, были выписаны от Лейлы Коффи специально для этого случая. Этот ансамбль должен был как можно более выразительно подчеркнуть статную красоту Дианы, так как она должна была представлять солидарность американского женского общества с послевоенным европейским альянсом.

Рядом с ней была Джой Арендт, ее личная косметичка, которая только что закончила накладывать краску на природно золотистые щеки Дианы, чтобы они соответствовали белому цвету ее платья.

– Ну как я выгляжу? – спросила Диана.

– Сенсационно, – ответила Джой, причесывая Диану маленькой круглой щеткой. – Я думаю, вы произведете фурор.

– Надеюсь.

Диана не могла не согласиться, что отражение в зеркале выглядело идеально. Ее постоянные занятия спортом, включая езду верхом, плавание, теннис и гольф, оправдывали себя также, как и ее забота о цвете своего лица. Она выглядела молодой, подвижной и чувственной.

И все-таки эта женщина в зеркале волновала ее. Конечно, она прекрасно подходила для торжества у Шерри Нетерленд, окруженная сановниками в черных галстуках и фраках. Но была ли она такой же подходящей парой для Хэла?

Диана подумала, что она выглядела слишком холеной, слишком заученной, слишком неестественной. У нее была такая прекрасная фигура, что если бы она захотела, то могла стать профессиональной манекенщицей. Но ей не удавалось избавиться от ощущения, что выглядит недостаточно женственной. И, хотя благодаря своей вежливости, Хэл говорил много комплиментов по поводу ее внешности, она чувствовала, что оставляет его равнодушным. Вопреки самой себе она была рада, что в этот вечер Хэл был в Париже, и не мог увидеть ее среди всех этих посторонних людей.

Она вздохнула, пока Джой поправляла выпавший локон ее волос.

– Мне не совсем нравится, как я выгляжу в последнее время, – пожаловалась она.

– Что же здесь может не нравиться? – прямо спросила Джой. – Ради Бога, Диана. Вы же любимица Америки, у вас самая красивая фигура в городе и самый красивый мужчина, не говоря уже о парочке миллионов долларов в банке на булавки. Как же при всем этом вы можете жаловаться?

Диана нахмурилась.

– Этого я не могу объяснить, – сказала она. – Я просто больше не чувствую себя естественной. Я покупаю вещи у известных модельеров, и они заставляют меня выглядеть хорошо, но я не чувствую себя… ну, самой собой.

Большая часть одежды Дианы была выписана из Парижа от таких модельеров, как Фэт, Тридже, Диор и Баленсиага, а с недавних пор она стала пользоваться услугами Гивенчи. Она всегда хорошо выглядела, и все ее считали законодательницей мод. Но ее холеный вид и светлые волосы делали ее слишком стереотипной. Глядя в зеркало, она не находила в себе ничего индивидуального.

– Диана, не глупите, – сказала Джой, сосредоточенная больше на своей работе, чем на жалобах ее привилегированной модели. – Вы это вы. Вы прекрасны.

– Я серьезно, – сказала Диана. – Во мне есть что-то ненастоящее, по крайней мере, когда я в этой модной одежде и на фотографиях. Мне просто кажется, что я больше не принадлежу сама себе. Возможно, мне надо спуститься на землю.

– Вы знаете… хотя, ничего, – вдруг произнесла Джой.

– Что? – спросила Диана.

– Ну, это чересчур далеко от того, к чему вы привыкли, – сказала Джой, подкрашивая Диане брови. – Но я слышала о новом дизайнере. Совершенно секретно, вы понимаете. Вам нельзя упоминать ее имя ни в одном из больших магазинов и никому говорить, что вы о ней слышали. Но многие мои знакомые упоминали ее имя. Очевидно, она делает что-то необычное. Отличное от высокой моды, совершенно особенное. Говорят, она может подобрать вам одежду, независимо от вашего размера, и открыть в вас такое, о чем вы и не подозревали. У меня есть клиенты, которые на нее молятся. Заинтригованная, Диана спросила:

– Как ее имя?

– Дайте подумать. Лаура… Лаура… Не помню ее фамилии. Но не думаю, что она ей пользуется. Ее предприятие называется «Лаура, Лимитед». Это где-то в нижнем Виллидж. Вы могли бы обратиться к ней.

– Я подумаю об этом.

Диана задумалась. Она потеряла всякий интерес к изображению в зеркале. И не могла не подозревать, что Хэл тоже потерял к ней всякий интерес. Есть ли в ней что-нибудь такое, что смог бы выявить новый глаз? В любом случае, она ничего не потеряет, если выяснит это.

Лаура…

 

XVII

«Мода», 15 января 1955 года

«Знакомьтесь – Диана Столворт

Если вы еще не знаете самую умную и красивую девушку, то должно быть, вы проспали все эти годы, по крайней мере двадцать один год. Так как практически с самого рождения Диана была знаменитостью.

Дочь Гарри М. Столворта и его жены, в девичестве Зельды Гейнз, Диана блестяще училась в школе Регины Кольберт в Женеве, и была признана первой красавицей в 1948 году, а ее первый бал в Гросвенор стал настоящей сенсацией в обществе.

Сейчас блестящая, талантливая выпускница колледжа, Диана является предполагаемой невестой Хэйдона Ланкастера, истинного американского героя (Медаль Чести лишний раз доказывает это) и, по единодушному согласию, самого обожаемого молодого сердцееда, который когда-либо появлялся в обществе.

В двадцать четыре года Диана по-прежнему остается живой легендой своего времени. Пока ее возлюбленный продолжает работать чрезвычайным посланником страны в НАТО, Диана работает в нескольких благотворительных организациях и пишет серию статей для «Таймс».

Диана не однажды появлялась на страницах нашего журнала, демонстрируя одежду таких мастеров, как Диор, Баленсиага, Шипарелли. Но в этом месяце она приготовила нам сюрприз. Всегда неустанная искательница, яркая внешность которой отличает ее от всех женщин высшего общества, Диана открыла нового дизайнера, который вытеснил из ее сердца великие парижские имена.

Имя этого чуда Лаура Блэйк. До настоящего момента ее работы держались в строжайшем секрете несколькими передовыми светскими львицами, среди которых встречаются очень известные в обществе.

Но и до тех пор, пока Диана не открыла мисс Блэйк и не стала приверженцем ее стиля, карьера блестящего модельера не стояла на месте. Уже сейчас на Лауру большой спрос, и с этого момента ее звезда засияет еще ярче.

На сто двадцать четвертой странице мы видим Диану в потрясающем спортивном костюме от Лауры, в который входят красные шерстяные брюки, соответствующие жакету, шелковая блузка кремового цвета, туфли от Элиад и сумочка от Райнера. На странице сто двадцать пять на Диане поражающий воображение вечерний туалет, сшитый из шелка персикового цвета с ожерельем от Зиты Вильерс. На сто двадцать шестой странице Диана представляет весеннее твидовое пальто с меховыми нарукавниками и воротником, застежка по всей длине обшита светло-серым джерси. (Фотографии Сесиль Битон.)

Мы думаем, наши читатели согласятся, что такие впечатляющие модели Лауры Блэйк, которые нам представила Диана Столворт, это нечто особенное, достойное признания».

Диана оставила журнал лежать открытым у себя на коленях и посмотрела в окно на Пятую авеню. То, что журнал так пространно написал о Лауре, наполняло ее гордостью не только потому, что это она привлекла к Лауре внимание широкой аудитории, но и потому, что в моделях, представленных в журнале, она выглядела совершенно другой женщиной.

Первый раз Диана решила посетить салон Лауры смеха ради. Хотя платья в витрине были действительно хорошо сшиты и привлекательны, она была готова поверить, что «Лаура, Лимитед» всего лишь причуда кучки неутомимых светских жеманниц.

Но когда она встретила Лауру, все изменилось. Не только потому, что Лаура была невероятным талантом, что она доказала за полчаса, снимая с Дианы мерки и набросав несколько эскизов одежды, которые легко можно было себе представить в готовом виде. Лаура также была замечательным человеком. Она довольно спокойно отнеслась к снобистскому поведению Дианы и к тому, что та несколько раз обронила имена виднейших парижских кутюрье, услугами которых обычно пользовалась. Почти сразу она поняла, что за таким поведением Дианы скрывалось беспокойство, и своей манерой держаться заставила ее успокоиться.

К концу этого первого визита они стали друзьями. Лаура держалась так мило и естественно, что невозможно было перед ней устоять. Она очаровательно просто и скромно относилась к своему таланту, заботясь лишь о нуждах клиентов. В ней не было ничего от модной примадонны, как в других знакомых модельерах Дианы.

И когда, наконец, Диана примерила одну из трех вещей, которые создала для нее Лаура через месяц после ее первого визита, она совершенно убедилась, что наконец-то нашла для себя идеального дизайнера. Это были изделия изумительной красоты, и каждая делала личность Дианы просто неотразимой. Они были больше похожи на произведения искусства, чем на предметы одежды.

Лауре как-то удалось разрушить холодный, статичный образ Дианы, который культивировали другие дизайнеры, и обнажить ее внутреннюю уязвимость. Эти платья делали ее молодой женщиной с надеждами, чувствами, с сильными и слабыми сторонами, а не испорченной надменной богачкой. И все это Лаура сделала таким образом, что Диана не могла смотреть на себя в зеркало без слез благодарности. Впервые с тех пор, как она себя помнила, Диана могла взглянуть в зеркало и почувствовать себя обычным человеком, не испытывая при этом чувства стыда.

Диана решила поддерживать Лауру всеми своими силами. Она гордилась своей славой законодательницы мод среди светских дам и чувствовала, что идеально подходит для того, чтобы представить Лауру в наилучшем виде.

Она принесла эти изделия прямо в журнал «Мода» и показала их издателям. К ее удивлению, она, казалось, сразу не убедила их, и они напомнили ей, что на страницах журнала могут публиковаться работы только самых известных дизайнеров. Но потом по каким-то причинам они согласились принять эту рекламу «Лаура, Лимитед», если она будет предварительно оплачена.

Диана была рассержена их сопротивлением. Она напомнила редакторам о том, сколько историй написал о ней журнал в прошлом. Но еще больше появится в будущем, так как ее помолвка и женитьба с Хэлом уже стали реальностью. Она ясно дала им понять, что если она будет ими недовольна, то эксклюзивное право публиковать информацию о ее будущем с Хэлом она предоставит журналу «Базар».

Страх потерять «любимцев Америки» и еще больший от того, что о них будет писать главный противник – убедил редакторов. Они согласились опубликовать модели Лауры Блэйк, представляемые прекрасной Дианой Столворт.

И вот они появились. Это был поразительный материал. Не только потому, что он показывал, насколько гениальным дизайнером была Лаура, но и раскрывал неподозреваемые и потому невидимые черты Дианы, которые удалось обнажить Лауре.

Диана редко когда так гордилась тем, что она сделала. Да и польза была много больше, чем просто сверкающая обложка журнала. Диана была взволнована, что сумела помочь кому-то, кто того заслуживал, как Лаура. Но в то же самое время она была уверена, что помогла и себе тоже.

Сегодня днем она пошлет копию журнала Хэлу в Париж. В следующий раз, когда он приедет домой, она предстанет перед ним в одежде, созданной для нее Лаурой. Теперь, когда она познакомилась с Лаурой и чувствовала себя намного уверенней, она сможет храбро встретить его. Она очень надеялась, что те дни, когда она была напряженным, запуганным спутником Хэла, наконец-то проходят.

Благодаря Лауре Блэйк, Диана начинала чувствовать себя женщиной.

 

XVIII

22 января 1955 года

Уинтроп Эллис Бонд IV в свои шестьдесят четыре года был вполне довольным жизнью человеком. Он был председателем правления «У. У. Бонд», третьего самого большого конгломерата, основанного в США, и одной из десяти самых больших корпораций в мире. Так как компания начала свою деятельность со строительства железных дорог еще в девятнадцатом веке и росла вместе с Америкой, то в настоящий момент Уинтроп Бонд был одним из самых богатых людей в мире.

Он был всецело занят своей работой. К тому времени, как он унаследовал компанию, она уже выросла из железнодорожного и угольного концерна в спрутовидного монстра с капиталовложениями во всех отраслях промышленности, науки, связи и банках. Две мировые войны завершили этот процесс и «У. У. Бонд» была сегодня фактически расчетной палатой, которая заставляла функционировать американский бизнес.

Довольно странно, но Уинтроп Бонд – или Уин, как называли его родственники и друзья – в душе не был бизнесменом. Он никогда не был движущей силой роста своей компании. Он унаследовал дело отца, но не его деловой характер. Эта черта, казалось, переходила из поколение в поколение.

Первый Уинтроп Бонд, дедушка Уина, построил компанию из сети почти обанкротившихся фирм, превратив ее в собственность великой баронской династии. Но дедушка Уинтроп II был неуверенным распорядителем, пока его сын Уинтроп III не принял от него управление, будучи еще двадцатилетним выпускником Йеля, и не увеличил размеры корпорации в десять раз.

В течение трех десятилетий Уинтроп III стоял у руля управления, не давая покоя своей кроткой семье так же, как и конкурентам. Потом он умер от сердечного приступа – врожденная болезнь Бондов, неспокойная жизнь которых несомненно ускоряла ее процесс – и компания перешла к Уинтропу IV.

К тому времени «У. У. Бонд» была уже слишком большим чудовищем, чтобы можно было остановить ее рост. Уин Бонд, у которого был довольно консервативный характер и врожденный страх перед ненужным риском, умудрялся удерживать рост компании в разумных пределах, и в довольно безопасном финансовом положении. Благодаря его предосторожностям и заботе о финансовом управлении, корпорация выжила в годы Великой Депрессии, ни разу не оступившись, и продолжала проникать в международные финансовые центры, которые сначала привели мир ко второй мировой войне, а затем вывели из нее.

За время своей долгой карьеры Уин избегал большой оригинальности, но в то же время и больших глупостей.

Уин, возможно, мог бы делать свою работу лучше. Он знал, что «У. У. Бонд» в более деятельных руках могла бы стать крупнейшей корпорацией в мире. На сегодня она была одной из самых уважаемых. Уин, несомненно, работал неважно.

У самого Уина было двадцать шесть процентов акций компании. Его личный капитал превышал триста пятьдесят миллионов. Он, по сути, всю свою жизнь жил как король, окруженный беспокойными советниками, телефонными звонками и ответственностью, наигранной и настоящей.

И, подобно королю, он был одинок. Количество близких друзей, которым можно было доверять, не увеличивалось с приходом к власти. Человек, который наследует такое положение, должен советоваться сам с собой. Такой образ жизни не подходил Уину, который по своей природе был человеком скорее мягким, чем смелым, рожденным любить и быть любимым и избегать жестокостей жизни.

Но Уин прекрасно понимал, кем и чем он являлся, чтобы определить свое место в мире. Он делал это, забиваясь в один из самых крошечных и укромнейших уголков своей личной жизни. Его жена – наследница одной из процветающих химических фирм, которая, выйдя замуж за Бонда, объединила богатство своей семьи с «У. У. Бонд», в то же время завладев сердцем Уина, – помогала ему в этом.

Они занимали единственный этаж особняка на Мэдисон-авеню, где устроили себе небольшую квартирку. Эйлин любила готовить, и Уин научился помогать ей делать салаты на кухне, которую они оборудовали наверху. Они редко посещали свои дома в Нью-Порте и Шоколадной бухте, делая это в основном ради детей. Они спокойно жили в своих комнатах, слушая по вечерам радио, Уин, читая финансовые новости и вестерны, его жена, занятая вязанием для него свитера или носков.

Их единственным настоящим «домом далеко от дома» была вилла, построенная Уином на скалистом побережье Напили. Два-три раза в год он удалялся туда вместе с женой на пару недель, чтобы глотнуть тропического воздуха. Плеск моря, песок и замечательная растительность, казалось, расслабляли Уина, восстанавливая его силы, и в этом экзотическом месте, таком далеком от шумных улиц Манхэттена, он как нигде чувствовал себя ближе к Эйлин.

Уин не считал себя слишком оригинальным или одаренным человеком. Он получал удовольствие от игры в гольф, катания на свой яхте – он не был сильным пловцом и никогда бы не рискнул сам управлять яхтой – и от вечеров с Эйлин.

Его единственной страстью были картины импрессионистов. Бонды, благодаря бабушке Ханне, оказывали покровительство Ренуару и Моне, когда те были живы. В коллекции семьи были некоторые самые значительные их работы, также как и работы Дега, Писсаро и несравненного Мане.

Уин полюбил эти полотна, будучи еще ребенком, когда он бегал по залам особняка на Мэдисон авеню. Радужные пейзажи наполняли его чувством умиротворенности и безопасности, а женщины Ренуара, такие румяные и мягкие, напоминали ему его мать и бабушку.

Когда он вырос, то проявил активный интерес к приобретению новых картин. Они медленно поднимались в цене в двадцатых и тридцатых годах, но для человека с чековой книжкой Бонда они не дорожали. Уин купил Ренуара за пятнадцать тысяч долларов, поля и лилии Моне за двадцать тысяч, танцовщиц Дега за семь с половиной и портреты Мане едва ли за большую сумму.

Живопись была для Уина радостью и страстью. Сегодня коллекция импрессионистов Бонда оценивалась почти в семьдесят миллионов долларов и дорожала с каждым днем, так как работы французских мастеров штурмом брали мир.

Уин окружил себя картинами. Иногда, закрывая шторы на окнах, он включал подсветку и наблюдал, как маленькие лампочки освещали дам Ренуара на стенах его кабинета. Он сидел так часами после обеда, ощущая томление своей юности, которая рисовала жизнь в розовом свете.

Теперь Уин остался один. Эйлин, его единственный настоящий друг во всем мире, умерла от рака семь лет назад после длительной борьбы с болезнью. Ее потеря опустошила Уина. У него больше ни на что не осталось сил, кроме как на заседания правления, чтение романов и на спокойные размышления.

Его двое детей, сын Уинтроп V (которого называли Тони, чтобы избежать путаницы в связи с чрезмерным обилием Уинтропов в семье) и дочь Гей никогда не были особенно близки со своими родителями. Они прошли через жизнь Уина как привидения, не оставив почти никакого следа, кроме волнений о поврежденных коленках, разбитых лодыжках, школьных соревнованиях, уроках музыки, слезах из-за мальчишек и скандалов из-за поздних свиданий. Сейчас Тони был членом правления, секретарем исполнительного комитета, а Гей вышла замуж в семью коммерсантов Конуэй.

Уин привык проводить время вдвоем с Эйлин, и когда она умерла, в мире не осталось ничего, что бы он ценил. Остаток жизни виделся ему как постоянная потеря его необходимости и незаменимости, так как Тони все больше вникал в дела; как еще большая поглощенность его художественной коллекцией и проведение все большего времени в Напили, где мягко катящиеся волны напоминали ему об Эйлин и о его разбитой мечте провести остаток дней с ней.

У него был небольшой сердечный приступ три года назад, недостаточно серьезный, чтобы изменить его образ жизни. Но врачи предупредили его, что пора проще относиться к вещам. Они не могли знать, как он примет этот совет.

Конечно, Уину было только шестьдесят четыре. В семье его поддразнивали, ведь он был самым желанным вдовцом на всем американском континенте, а его товарищи по клубу в Нью-Йорке всегда отпускали шуточки по поводу его счастливой холостяцкой жизни и о том, как прекрасно он, должно быть, проводит время. Но его друзья уже давно перестали представлять ему женщин. Все видели, что он не может забыть Эйлин, что он слишком стар и слишком устал для романтики и целиком ушел в свое одиночество и воспоминания.

Его внуки вносили желанный беспорядок в его жизнь во время приездов в Напили, что бывало не часто, так как туда было трудно добираться и дорога отнимала много времени. Уин помнил об их днях рождения и звонил им, но не считал необходимым прилетать, чтобы обнять их, так как не очень любил собственных детей и их супругов, которых он утомлял. Вполне довольный жизнью Уин понимал, что переживал не только Эйлин, но и себя. Ему давно уже пора было уйти на пенсию, но не хватало духу оставить «У. У. Бонд» и передать компанию в другие руки. Чувство уважения к покойному отцу и дедушке не позволяло ему оставить работу.

Он жил в другом эмоциональном мире, далеком от реальной жизни. В глубине души он готовился к спокойному концу, который не будет нежеланным, когда придет. Он существовал только в прошлом, которое рисовало ему воображение. Там он чувствовал себя дома, там он и останется.

Если только что-нибудь не возвратит его к реальной жизни.

Это был большой вечер. Он давался в республиканском клубе на Шестьдесят третьей улице для членов Ассоциации лидеров американского бизнеса, организации бизнесменов с большими доходами, благотворительные пожертвования которых были огромными.

Все это в целом приводило к неплохим налоговым вычетам и было хорошо для всех. Подобный вечер проводился каждый год, и десяткам лидеров корпораций с плохими манерами и громкими голосами приходилось соседствовать в закрытом помещении с людьми, подобными Уину, для которых близость этих голодных акул была тяжким испытанием.

Сама по себе встреча была ужасной. Повестка дня была длинной, а участники беспокойными, так как члены правления и исполнительные директора скорее станут красть деньги у народа, чем отдавать. И, наконец, вечер был скучным, наполненным табачным дымом, шампанским и пустыми разговорами.

Уинтроп Бонд пожал столько рук, сколько смог, перед тем, как удалиться в библиотеку на восьмом этаже, где он теперь и сидел в своем любимом кресле, уставясь в окно и борясь с сонливостью. Он пил чай – больше он не притрагивался к коктейлям, так как от них у него возникало лишь расстройство желудка, – и его совсем не смущало безразличное отношение к нему его старых товарищей, чей разговор и смех доносились до него снизу неясным бормотанием.

Его глаза уже наполовину закрылись, когда он вдруг заметил за высокой спинкой кожаной банкетки, стоящей перед камином, две маленькие ручки. Это были женские ручки, сложенные так, будто хотели прикрыть зевок после долгого сна. Кремовая кожа этих рук виднелась в смутном свете настольной лампы.

Заинтригованный, Уин пошире открыл глаза. Он услышал тихий вздох и музыкальное почмокивание. Потом он услышал скрип банкетки. Две ножки в чулках появились, свешиваясь с банкетки. Руки исчезли, а на их месте появилась рыжеволосая головка, поднимаясь из-за спинки как что-то неправдоподобное и детское.

– М-м-м, – послышался зевок, когда руки опять вытянулись вверх. Потом как-то сразу молодая женщина встала, глядя на камин, распрямляя ноги и глубоко вдыхая воздух.

Ее волосы немного растрепались ото сна, но стали от этого только еще прекрасней. Деловые юбка и жакет, которые на ней были надеты, выглядели слишком консервативно для ее гибкого тела. Она выглядела похожей на девочку, такой юной и счастливой, что просто осветила эту темную старую комнату.

Она потрясла головой, чтобы убрать волосы с глаз, и повернулась к окну. Она собиралась заколоть волосы, когда увидела Уинтропа Бонда, наблюдающего за ней со своего места.

– О, извините, – сказала она. – Я не думала, что здесь кто-то есть. Я пришла сюда отдохнуть, и следующее, что я помню, это как я проснулась. Надеюсь, я не храпела?

Уин улыбнулся в ответ и покачал головой, но ничего не сказал. Он не привык разговаривать с незнакомыми людьми. И за тридцать лет своего членства в клубе он ни разу не видел в этой комнате женщину.

Она посмотрела на свой костюм, который помялся, пока она спала.

– Не очень-то презентабельно я выгляжу, да? – спросила она. – Я люблю поспать. Я могу заснуть даже посреди улицы, если мне предоставится такая возможность. Вы не подскажете, который час?

Уин взглянул на часы.

– Десять сорок пять, – сказал он.

– О, боже, – произнесла она, дотрагиваясь пальчиком до своих губ. – Неужели так поздно? Я хотела позвонить в гостиницу до девяти. – Она пожала плечами, улыбаясь ему. – Это еще один из моих недостатков. Я не могу вести счет времени. Иногда мне кажется, что оно проходит мимо меня.

Она нагнулась, чтобы надеть туфли. Когда она делала это, волны рыжих волос упали вперед, напомнив Уину одну из его любимых картин Ренуара.

Или она воплощала самую прекрасную танцовщицу Дега, надевая туфли? У нее была фигура танцовщицы, с прекрасными плечами, длинными руками и ногами, прямой спиной и округлой грудью под блузкой и жакетом.

Ее естественная грация очаровала его, она была такой юной и свежей. Конечно, он был далек от того, чтобы увлечься ею. Он смотрел на нее как пенсионер восхищенно смотрит на школьницу, играющую в парке.

Она села на банкетку, чтобы было удобней надевать туфли.

– Извините, что одеваюсь в вашем присутствии, – сказала она. – Я думаю, что вообще не должна находиться здесь.

Уин улыбнулся.

– Я никому не скажу, – сказал он с юмором.

– Я, возможно, должна была бы сейчас ехать в гостиницу… Не знаю почему, но эти встречи выбивают меня из колеи…

Уин кивнул, очарованный ее прямотой.

– Поэтому и я прячусь здесь, – сказал он. – Конечно, я уже не молод, как вы. Но кому может понравиться встреча с Ассоциацией лидеров бизнеса. Это противоестественно.

Очевидно, почувствовав облегчение от его слов, она подошла к нему, поправляя юбку, и уселась на стул напротив. Она смотрела на его чай.

– О, – сказала она. – Неплохо. Мне кажется, что чашка чая привела бы меня сейчас в норму.

– Разрешите мне заказать для вас, – сказал он, дотрагиваясь до звонка рядом с лампой.

– Ужасно мило с вашей стороны, – она улыбнулась, расслабляясь в кресле, вытягивая свои превосходные ноги.

– Тот же сорт, что и мой? – спросил он, когда подошел официант.

– Да, пожалуйста, – сказала она. Он сделал знак слуге, который удалился так же бесшумно, как и появился.

Она протянула руку.

– Меня зовут Лиз. Лиз Бенедикт. Я приехала с представительством Рейнбоу из Феникса. Я здесь вместо мистера Бьюла, так как он повредил спину, играя в гольф – ой, я наверно, не должна была говорить об этом – и не смог приехать.

Она открыла свою сумочку, порылась в ней и покраснела.

– Я хотела дать вам свою карточку, – сказала она. – Но, кажется, я положила их в другое место. Везде, куда бы я ни ходила на встречу, я знаю, что должна давать свою карточку, но всегда об этом забываю.

– Да, ладно, все в порядке, – Уин улыбнулся. – Я знаю общество Рейнбоу. И даже, если мне еще не отказывает моя память, я думаю, что помню Хэрриса Бьюла.

– Правда? – ее глаза загорелись. Он кивнул.

– Я играл с ним и здесь, и на западе. Не удивительно, что он повредил себе спину. Он пытается бить по мячу слишком сильно. Но он довольно хороший человек.

Она пыталась улыбнуться, но была смущена.

– Вы же не будете судить по мне о нашей компании, да? – сказала она. – Я имею ввиду, что я не слишком представительна, но мистер Бьюл действительно прекрасный человек. Он был так добр ко мне. И он превосходный начальник.

– Да, Хэррис хороший руководитель, – согласился Уин. Потом он нахмурился. – Я надеюсь, вы не посчитаете меня грубым, если я открою вам один секрет.

– Секрет? Он кивнул.

– Только не беспокойтесь, – сказал он. – Но дело в том, что я владелец вашей компании.

Ее быстрый вздох сказал ему, что он по-настоящему шокировал ее.

– Рейнбоу – филиал ТСЛ, – сказал он, – который в свою очередь является отделением «Континентал Индастриз», который, если взобраться вверх по лестнице, принадлежит «У. У. Бонд».

Ее глаза широко раскрылись. Она откинулась назад, как будто испугалась.

– Но вы же не мистер Бонд? – спросила она. Он кивнул.

Они молчали, пока официант ставил на столик ее чай. Потом она выдохнула.

– О, черт.

Он протянул руку.

– Уинтроп Бонд. Четвертый. Не спутайте меня с третьим, который был настоящим мозгом нашей компании, или Пятым, моим сыном, который, возможно, скоро заменит меня и будет работать намного лучше, чем я.

Она покраснела и была по-настоящему взволнована.

– Вы ведь не возненавидите нашу компанию из-за меня? – спросила она. – Я действительно не хотела засыпать здесь. Я не привыкла посещать вечера, где бывают Бонды и Рокфеллеры. Я должна была вести себя более прилично.

– Ерунда, – сказал Уинтроп Бонд, наливая ей чай. – По-моему, вы здесь самая презентабельная особа.

– Вы слишком добры, – проговорила она, подливая себе в чашку сливки. – Я хороший финансист – это действительно так, но я еще недостаточно хорошо знаю, как себя надо вести в обществе. Нередко к концу дня я выгляжу просто ужасно.

Как неискренне звучали ее слова теперь, когда она сидела рядом с ним! В ней было очарование, которое завораживало и трогало его. И за чистосердечием ее блестящих зеленых глаз проглядывала задумчивость, которая только добавляла ей привлекательности.

Она была безнадежно, испепеляюще красива. И к тому же была очень элегантна.

– Мисс… Бенедикт, вы сказали?

– Миссис. Я вдова. Луис – мой муж – умер три года назад. – Она помолчала. – Но зовите меня Лиз. Пожалуйста. Или, если вам нравится, – импульсивно добавила она, – вы можете называть меня, как мои тетушки – Лиза. Так мне нравится больше. – Она вздохнула. – В Рейнбоу всегда Лиз то, Лиз се… Я так устала от этого. Когда я слышу имя Лиз, я сразу вспоминаю этих женщин, которые всегда все держат под контролем. Когда я думаю о себе, я думаю… ну, о ком-то, кто знает, как развлекаться, но у которого не все под контролем.

Уин наклонился вперед.

– А что для вас значит развлекаться?

Она вдруг улыбнулась, посмотрев на него таинственным и немного смущенным взглядом.

– Ладно, но вы должны обещать, что никому не расскажете, – сказала она.

Он поднял руку.

– Клятва скаута.

– Больше всего в мире я люблю ходить в цирк, – доверчиво проговорила она. – Я хожу каждый раз, когда цирк приезжает к нам в город. Одна. Если бы у меня были племянники или племянницы, или мои собственные дети, я бы, конечно, брала их с собой. Но у меня их нет, поэтому я хожу одна. Я ем попкорн и леденцы, и прекрасно провожу время. Никто меня не замечает, так как в цирке всегда полно народу. Вот и все.

Она откинулась назад, глядя на него с любопытством, смешанным с робким и проказливым юмором. У него приподнялись брови.

– Это очень необычное времяпрепровождение, – сказал он. – Я не был в цирке… дольше, чем я могу вспомнить. Я не хочу говорить об этом, на я, по-моему, давно не водил туда своих детей. Я предоставил их матери заниматься этим. Это было, должно быть, больше, чем пятьдесят лет назад. – Он печально замолчал, потом посмотрел в ее зеленые глаза. – Скажите мне, почему вы любите цирк?

Она задумчиво закусила губу, как будто ей загадали загадку.

– Ну, трудно сказать. Есть что-то в его шуме. Этот шум… он может унести все волнения в мире. И клоуны… и девушки, управляющие лошадьми, во всем блеске их костюмов. То, как все кланяются. Это все так глупо, с одной стороны, и так замечательно…

Она помолчала, пытаясь найти выражение своим ощущениям.

– Когда я была совсем маленькой, – сказала она, – мой отец иногда водил меня в цирк в Сант-Луисе. Он умер вскоре после этого, поэтому я никогда не могла это забыть. Там был один исполнитель. Его звали мистер Константин. Он был эквилибрист. Он носил цилиндр и фрак, и монокль, и у него была трость. Когда он выступал, все затихали – или, по крайней мере мне так казалось. Это было очень серьезно и опасно – вы понимаете?

Она смотрела мимо Уинтропа Бонда, ее глаза вспоминали.

– Там, посреди арены стоял фонарь. Старого образца с белым холодным шаровидным абажуром наверху. Он забирался на этот фонарь. Когда он добирался до верха, то делал стойку на одной руке. Тогда же я заметила, что на нем были белые перчатки. Так он балансировал, скрестив ноги над собой, а полы его фрака заворачивались вниз. У него были лакированные туфли, и он носил гетры, – она вздохнула. – У всех, казалось, перехватывало дыхание, пока он не спускался вниз, а потом раздавался взрыв аплодисментов. Он кланялся очень вежливо, и потом опять забирался на фонарь со своей тросточкой. В этот раз он балансировал на кончике тросточки, держа свой цилиндр в другой руке. Он еще больше извивался, чтобы удержать равновесие. Это потрясало зрителей еще больше. Потом он проделывал то же самое со стулом, одна ножка которого стояла на верхнем конце фонаря. И завершался этот номер, когда он балансировал, стоя на одном пальце на этом белом абажуре… Она посмотрела в глаза Уинтропа Бонда.

– Для меня это было всем… и концом всего. Я думала, что это невероятно. Не только из-за его искусства, понимаете, но из-за той элегантности, серьезности, молчания толпы… и огромного облегчения, когда он заканчивал и спускался вниз, живой и невредимый, и снимал свой цилиндр.

Последовала пауза, пока она вспоминала.

– Я умоляла моего бедного папочку водить меня туда так часто, как только возможно, – сказала она, – там я могла опять увидеть мистера Константина. Помнится, мы ходили туда только два или три раза до того, как папа умер, но эти вечера остались навсегда в моей памяти. – Она печально улыбнулась. – Прошли годы прежде, чем я опять попала в цирк. Но там уже не было мистера Константина. Там были только клоуны и слоны, и дамы на лошадях в своей блестящей одежде. Но я все равно люблю бывать там до сих пор.

Она пожала плечами.

– Только теперь я хожу одна. Я научилась любить все номера, даже те, которые мне не очень нравились, когда я была ребенком, такие как дрессированные собаки и медведи. Я люблю улыбки и шум, и всех маленьких детей в зале. Если вы на них посмотрите, то увидите, что они действительно по настоящему боятся, когда только начинают бить в барабан перед сложным трюком. У них так раскрываются глаза…

Она засмеялась немного смущенно над собственной откровенностью и сделала глоток чая.

– Скажите, мистер… Бонд четвертый? – она улыбнулась.

– Зовите меня Уин.

– Хорошо… Уин. Скажите, а что вы любите больше всего? Он немного подумал. Он знал, что ему придется скрыть правду, что ни одна из вещей не значила для него так много, как она описала. Пустота внутри него самого привела к этому.

Он подумал о картинах и воспоминаниях об Эйлин. Он подумал о булочках с прекрасным английским джемом на завтрак; о вечерах, когда он сидел один в своем кресле, читая «Таймс», а в его кабинете горел камин. Нет, все это не было его «любимыми» вещами. Они были частью обыденной жизни для человека, который не жил, а наблюдал, как жизнь проходит мимо него. Они были времяпрепровождением, которое должно было облегчить его путь в могилу.

Но потом он подумал о Напили, и умудрился придумать вполне приемлемую ложь.

– У меня есть местечко на Гавайях, – сказал он. – Напили. Там очень мягкая вода на пляже. Вы можете стоять на берегу, у самой кромки, и чувствовать, как волны чуть-чуть приподнимают вас и потом ставят на место. Другие острова виднеются на горизонте, а вода такая голубая. Это зрелище отвлекает вас ото всех других мыслей.

– Да, – сказала она. – Звучит заманчиво. Последовала еще одна пауза. Что-то похожее в мыслях сближало их, хотя у них и не было слов, чтобы выразить это.

Он заметил намек на меланхолию в ее прекрасных глазах и решил заговорить первым.

– Ваша мать жива? – спросил он. Она покачала головой.

– Они оба умерли в один день. Сгорели в нашем доме в Сент-Луисе. Я была в школе. Учительнице принесли записку. Она отвела меня в кабинет к директору. И там они сказали мне…

Выражение ее лица почти заставило его разрыдаться. Казалось преступлением, что на этих чертах, созданных только для веселья и смеха, отложилось такое откровенное отчаяние. Но она быстро подавила это, будто боясь смутить его, и одарила улыбкой, которая почти избавила его от боли.

Теперь он понял грусть, которую заметил в ее глазах раньше. Это было частью ее, хотя она и пыталась скрыть это под своей жизнерадостностью. Она была чувствительной и глубокой личностью, но не хотела выставлять это напоказ. Это только делало ее еще более недосягаемой.

Так Уинтроп Бонд стал думать о ней уже в этом направлении.

– Скажите, как получилось, что вы работаете на Хэрриса Бьюла? – спросил он.

Он подумал, что перемена темы отвлечет ее от своего горя. Но история, которую она рассказала в этот раз – с добавлением веселого цинизма, чтобы притупить ее резкость – привела его в ужас и убила задумчивое настроение, которое навеяла ее история о цирке.

Она вышла замуж за своего первого босса, Луиса Бенедикта, сразу после окончания колледжа. Она любила его маленькую компанию «Бенедикт Продактс» и только еще осваивала свою профессию в электронном бизнесе, когда компанию поглотила «Американ Энтерпрайз» и Луис Бенедикт был переведен в формальный директорат.

Уинтроп Бонд знал «Американ Энтерпрайз» и подобные ей компании довольно хорошо. Они жили и разрастались, заглатывая маленькие фирмы посредством денежных операций, и приносили мало пользы американскому бизнесу. Ему не надо было объяснять, что стало с маленькой «Бенедикт Продактс», захваченной конгломератом.

Муж Лиз Бенедикт умер от углекислого газа, задохнувшись в собственном гараже, услышав новость, что его компания была распущена «Американ Энтерпрайз». Его жена, как почти все другие работники, была уволена во время реорганизации. Она похоронила его, продала их дом, глубоко вздохнула и приступила к поискам работы. Она нашла ее в «Рейнбоу Консептс», которая работала на Хэрриса Бьюла.

– И вот я здесь, – заключила она весело, стараясь скрыть свою боль и смело смотреть в будущее.

– У вас не было детей? – осмелился спросить Уин.

Она покачала головой с немного извиняющейся улыбкой. За ней он мог заметить безграничное сожаление.

– Луис был такой занятой, – сказала она. – Он так любил компанию. И конечно, мы считали, что у нас предостаточно времени. Я была так молода… Потом, когда нас поглотили, у нас больше не оставалось времени ни на что другое, как на волнения. А потом Луис умер.

Уинтроп Бонд задумался. Эта девочка пережила такие ужасные вещи. Его собственные трагедии казались детскими игрушками по сравнению со смертями, которые осиротили ее дважды, так как ее муж, судя по тому, как она о нем говорила, был ей как второй отец, добрый человек, в защите и помощи которого она нуждалась.

Несмотря на такое прошлое, у нее сохранилась теплота характера, которая, казалось, делала ее очень храброй и трогательной.

– Скажите, – проговорил он, ища более подходящую тему для разговора, – наверно, есть еще что-то, что вы любите, кроме цирка? В конце концов человек не может ходить в цирк каждый день.

Она засмеялась.

– Вы правы, что решили поговорить об этом. Так, дайте подумать… Я думаю, я люблю гулять. Я, бывало, ходила пешком на работу в Сакраменто, и все еще продолжаю. Я хожу в парк и брожу по дорожкам; я люблю смотреть, как играют дети, – она вздохнула. – Я люблю гулять по Нью-Йорку, но все твердят мне, что это опасно.

– Совсем нет, – сказал Уинтроп Бонд, захваченный внезапной мыслью. – Нью-Йорк прекрасное место для прогулок. Только надо знать, как по нему ходить.

Он наклонился вперед, удивленный своей собственной смелостью.

– Вы разрешите мне показать?

Ее глаза расширились.

– Вы имеете в виду сейчас? – спросила она. – Сегодня вечером?

Он кивнул.

– А почему нет? Мы оба уже по горло сыты этим приемом. У меня так кровь остановливается от сиденья в этом кресле, словно я старик. И я уверен, свежий воздух принесет вам пользу. Что вы скажете?

Она, казалось, сомневалась. Она, должно быть думала, что еще не слишком хорошо его знала, и у нее были обязательства перед ее боссом и этой встречей.

– Я отвезу вас в гостиницу, как только вы пожелаете, – сказал он. – Я знаю, завтра вам надо отдохнуть. – Он нахмурился, глядя на часы. – Конечно, уже довольно поздно. Если вы устали, то я действительно не хочу удерживать вас…

В глубине души ему было жаль, что он сказал эти последние слова. Но было уже поздно брать их назад.

Она, казалось, решилась. Потом она улыбнулась.

– Я совсем не устала. Буду очень рада пройтись с вами.

– Договорились, – он уже стоял, протягивая ей руку, чтобы помочь подняться. Когда ее пальцы сжались вокруг его, он почувствовал себя на десять лет моложе, чем ему казалось полчаса назад.

Несмотря на поздний час они медленно прогуливались по Пятой авеню. Шофер Уина, большой чернокожий атлет с лицом, идеально подходящим для отпугивания прохожих, следовал за ними на расстоянии двенадцати ярдов в «роллс-ройсе» 1947 года, который был любимой машиной Эйлин.

Возбужденная романтичностью этой прогулки с эскортом, Лиз Бенедикт болтала с Уином о своей работе и надеждах на будущее. На его вопросы она отвечала, что провела свое детство в Сент-Луисе и Калифорнии, о том как она росла у своих родственников, о школе, которую она посещала. И опять в ее описаниях ему чудился такой оптимизм, что ему пришлось призвать на помощь все свое воображение, чтобы представить, насколько действительно трагичным было то, что она осиротела, а потом овдовела.

Он позвонил из Республиканского клуба, когда они уходили оттуда, и теперь удивил ее, пригласив в столовую наверху Бонд Билдинг в Рокфеллеровском центре закусить холодным салатом из лобстеров, икрой и выпить шампанского. Испытывая трепет перед ее окружением в этот момент, Лиза упрекнула его за то, что он так о ней беспокоится. Он просто улыбнулся, восхищенный ее прекрасным лицом в свете свечей.

Была полночь, когда он спросил ее, не желает ли она уйти.

Казалось, было еще слишком рано отпускать ее, но в то же время слишком поздно, чтобы задерживать. Она неохотно кивнула, и они покинули небоскреб через выход, ведущий на Шестую авеню.

На пути в ее гостиницу Уин в основном молчал. Он был подавлен и чувствовал, что надо что-то срочно предпринять. У него было такое ощущение, будто он всю жизнь знал эту девочку. Наблюдать, как она исчезнет в Сант-Реджис, чтобы больше никогда ее не увидеть, было слишком жестоким наказанием за удовольствие, которое он получил от этого волшебного вечера, проведенного с ней.

– И когда вы вернетесь в Аризону? – спросил он, наконец, немного боясь услышать ответ.

– Послезавтра, – сказала она. – У нас еще должна состояться наша собственная встреча, в Нью-Йорке. Не очень-то весело, но мне надо быть там.

– Передайте от меня привет Хэррису Бьюлу, когда вы его увидите, хорошо? – попросил он. – Прошло уже много времени…

– Конечно, передам! – сказала она. – Он будет потрясен. Он так часто говорил о вас.

– Хорошо…

Он немного помолчал, собираясь с мужеством.

– Интересно, – начал он, – будете ли вы так добры оказать мне еще одну услугу.

Она любезно посмотрела на него.

– Когда вы опять приедете в Нью-Йорк по работе, – сказал он, – я надеюсь, вы дадите мне об этом знать. – Он нервно рассмеялся. – Я мог бы использовать более эффективно связь с Рейнбоу и Хэррисом, чем раньше. Я бы хотел увидеть вас…

По выражению ее лица было видно, что его уловка не обманула ее.

– Я не очень хороший обманщик, да? – спросил он. – Тогда дайте мне попробовать сказать правду, Лиза. Я сегодня ужасно хорошо провел время. Знаете, я не был в этой столовой в нерабочие часы с тех пор, как это здание было построено. Мне невыносимо думать, что это не повторится. Это звучит эгоистично, я знаю. Но если бы вы могли обещать, что зайдете ко мне в следующий раз, то доставили бы старику огромное удовольствие.

– Вы не старик, – эти слова были сказаны серьезно и сопровождались улыбкой, которая тронула его сердце и наполнила его приятным смущением. – Я буду рада встретиться с вами в любое время. В конце концов, – сказала она, дотрагиваясь до его руки, – не может же девушка гулять одна по Пятой авеню в такой поздний час.

Радость, подаренная ее словами, сопровождала его всю дорогу до Сант-Реджис, и облегчила страдания, когда он наблюдал, как она исчезает в гостинице. На обратной дороге его обуревали противоречивые чувства, схожие с воодушевлением школьника и стыдом старика, который не знает, как вести себя в этом возрасте.

И когда он оказался в своем родном кабинете с картинами Ренуара на стенах, то почувствовал, что недалек от депрессии. Надежда опять увидеть Лизу Бенедикт не могла изменить тот факт, что она все равно уезжала, и, возможно, еще долго не вернется. У нее была своя жизнь на западе, жизнь, в которой, наверняка, был молодой человек, планы на будущее. Обещала она или нет, вероятно, он уже никогда ее не увидит.

Внезапно одиночество показалось Уину более болезненным, чем когда бы то ни было после смерти Эйлин. Он налил себе крепкого коньяку, несмотря на поздний час, и бродил по дому в смокинге, не находя себе места. Ему была невыносима мысль, что он позволит ускользнуть Лизе прямо сквозь пальцы. Но у него не было ни предлога, ни мужества, чтобы удержать ее.

Наконец, удрученный, он уселся в кресло, ощущая внутри себя теплоту напитка и окидывая комнату рассеянным взглядом. Ловушка его одиночества казалась ему теперь такой безнадежной и незнакомой. Книги, картины, старая мебель…

Вдруг его взгляд остановился на сегодняшней «Таймс», которую оставил слуга для него на обычном месте. Он взял ее и начал листать страницы, как будто ища что-то, что могло бы его спасти.

Он не знал, чего он ищет. Но еще до того, как он понял это, перед его глазами, как по волшебству, возник ответ. Это было объявление в отделе развлечений.

СМОТРИТЕ ВЕЛИЧАЙШЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ НА ЗЕМЛЕ! ОСТАЛОСЬ ТОЛЬКО ШЕСТЬ ДНЕЙ!

Облегченно вздохнув, Уинтроп Бонд улыбнулся. Все решилось само собой.

В городе гастролировал цирк.

 

XIX

5 марта, 1955 года

Лаура ехала в особняк Дианы Столворт на Пятой Авеню.

Она сидела на заднем сидении большого белого лимузина, специально присланного Дианой за ней к магазину. Рядом с ней лежали коробки с многочисленными весенними и летними нарядами, с которыми у Дианы были связаны грандиозные планы. Диана ничего не рассказала Лауре, но элегантность покроя, который они вместе составили, была ярким свидетельством их предназначения. Два строгих деловых костюма, два вечерних платья из тончайшего китайского шелка, двое брюк для вечеринок и развлечений, две сексуальные пижамы, несомненно предназначенные для проведения романтического вечера дома.

Все вместе эти вещи могли свидетельствовать только о том, что в самое ближайшее время публично объявят о помолвке прекрасной девушки и мужчины, которого она любит. Лаура была почти уверена, что Диана скоро будет официально помолвлена.

Лаура вложила в эти наряды всю свою душу и очень много времени потратила на их обдумывание. Она это делала не только потому, что стольким была обязана Диане, но и потому, что Диана все больше и больше нравилась ей.

Когда шесть месяцев назад Диана впервые появилась в ее магазине, Лаура уже приготовилась встретить самую высокомерную и самовлюбленную особу среди всех богатых женщин, чьи малейшие капризы она должна с готовностью выполнять ради их покровительства. Диана была даже еще более важной персоной, чем все остальные. Она очень выделялась среди своего общества, она часто демонстрировала парижские наряды на страницах «Моды» и «Харперс Базар». С Дианой в любом случае нужно было обращаться, как с хрустальным сосудом.

И на самом деле, когда Диана осматривала магазин, пока Лаура снимала необходимые мерки, она казалась холодной и неприступной. Постоянного клиента лучших парижских салонов, Диану навряд ли могло поразить неофициальное и людное заведение Лауры. Она спокойно сидела, пока Лаура делала первоначальные наброски, и вела совершенно простую и обыденную беседу с подругой, с которой пришла.

Это было довольно странно, но высокомерный вид Дианы и тот снобизм, который она проявляла в беседе с подругой, не заставили Лауру невзлюбить ее. Лаура чувствовала, что за маской неприступной леди высшего сословия скрывается нежное, чем-то обеспокоенное и легко ранимое существо. Ее холодный и насмешливый вид, за которым Лаура угадывала страх, был лишь внешней оболочкой, необходимой ей для создания образа идеальной светской леди. Казалось, что больше всего на свете она нуждается в чьей-нибудь поддержке и утешении.

Лаура была рада помочь Диане, она была тронута тем, что у такой красивой женщины, которой восхищаются все мужчины, так много личных тревог и забот.

Лаура сумела найти ту тоненькую ниточку, которая связывала внешний образ Дианы с ее сущностью, и отразила это в своих набросках.

К удивлению Лауры, Диана пришла в восторг от рисунков, и тут же дама высшего общества уступила место восторженной школьнице. Очень скоро обе женщины перешли от обсуждения общих деталей нарядов к предметам более конкретным: ткань, отделка, аксессуары. Хотя Диана была очень требовательным клиентом и, конечно же, ее не волновал вопрос о денежном счете, она была очень уступчивой в отношении изменений моделей. Она явно предпочитала, чтобы Лаура следовала своему художественному чутью в моделировании ее нарядов.

Диана хотела стать другом Лауры, а не только получать хорошие наряды и удовольствие от ее работы. Это приятно отличало ее от других богатых клиенток, и Лаура старалась сделать все в лучшем виде. Ее одежда смягчала черты Дианы, ее холодный и надменный вид; в одежде Лауры Диана казалась новым человеком, по сравнению с тем образом, который создавала вся ее коллекция модной и шикарной одежды.

Диана была в таком восторге, что сумела убедить издательство «Мода» позволить ей написать статью о работе Лауры с демонстрацией ее коллекций. Номер выходил в этом месяце, и Лаура не могла не осознавать, насколько он был важен для будущего ее салона. Заметка в «Моде», напечатанная с одобрения Дианы Столворт, означала, что известность Лауры распространится среди высшего света, что обещало много хороших заказов.

С того первого визита Диана приходила к Лауре еще несколько раз, заказывая каждый раз все новые и новые наряды. Диана была в таком восторге от работ Лауры, что невольно закрадывалось чувство недосказанности. Лауре казалось, что Диана хотела, чтобы в ее моделях было еще что-то, чего она не могла или не хотела обозначить открыто.

Лаура начала подозревать, что это «что-то» – особое настроение, которое должно притягивать будущего мужа Дианы, Хэйдона Ланкастера. Было хорошо известно, что долгая дружба Дианы с красивым молодым орденоносцем, получившим назначение при Эйзенхауэре, должна скоро привести к официальной помолвке. Из-за внимания, какое Диана уделяла всем мелочам в своих туалетах, и обеспокоенности тем, как она будет в них выглядеть, можно было предположить, что у нее были причины для такого волнения по поводу будущей помолвки.

Лаура не удивилась, когда Диана попросила ее привезти последние заказы домой для того, чтобы примерить их в знакомой обстановке.

Диана несомненно хотела выглядеть идеально. Лаура была рада угодить ей в этом.

Лаура имела очень приблизительное представление о бизнесе Столвортов. Ей казалось, что он был связан с химией, но она не была в этом уверена.

Великолепие дома, возникшего перед глазами Лауры, поразило ее воображение. Дом был построен в неоклассическом стиле; он напоминал Лауре те великие европейские особняки, которые она видела на картинах в учебниках по архитектуре, когда училась в колледже. Было похоже, что подъезд, с его массивными колоннами и антаблементами, построили еще много веков назад. Это был шестиэтажный особняк, украшенный фронтонами и пилястрами.

Лаура спрашивала себя, действительно ли такие места могут существовать в Нью-Йорке, городе, который, как ей казалось, она очень хорошо знала. Они остановились перед домом; шофер и слуга в ливрее помогли ей выйти из машины, а потом аккуратно взяли ее коробки и понесли в дом. Лаура увидела лужайку со скульптурами и представила себе, как летом там проходят вечеринки, совершенно скрытые от бурной жизни в городе высокими гранитными стенами, окружающими дом.

– Прошу вас, мадам, следуйте за мной, – сказал дворецкий, открывая дверь. – Мисс Диана ждет вас.

Лаура знала, что она вошла с заднего входа, и потому не видела фасада особняка, специально оформленного для приема гостей. Тем не менее то, что она уже увидела, было потрясающе. Дворецкий провел ее по холлу, в котором стояли маленькие столики и стулья, принадлежащие разным эпохам, антикварная ценность которых, должно быть, исчислялась в астрономических суммах. Резные столики были сделаны из орехового и красного дерева, некоторые из них с мраморной поверхностью, на них стоял фарфор, как европейский, так и восточный, который Лаура даже не могла оценить. На стенах висели картины художников, которых она изучала в колледже: Мэри Кассэт, Шагал, Матисс. Каждая была в красивой рамке и подсвечена специальными незаметными лампами.

Лаура была поражена, когда проходила мимо этих бесценных произведений искусства. Она с трудом могла поверить, что такими сокровищами может владеть одна семья. Лаура не могла удержаться от мысли, сколько Столворты заплатили за эти работы на парижских и лондонских аукционах.

Увидев эти картины, Лаура испытала не только благоговение перед ними, но и какую-то печаль. Казалось, картины находились в заключении еще большем, чем в музее. Лаура знала, что обитатели дома быстро проходят по этому холлу, спеша на встречи и совещания, и совершенно не обращают внимания на эти, уже сделавшиеся привычными глазу полотна, на которые студенты с восхищением смотрели бы часами; они висели здесь никем незамеченные, превратившись в обычные предметы интерьера.

Дворецкий вместе с Лаурой поднялся в маленьком лифте наверх, и там он проводил ее в ярко освещенный салон. На полу лежали красивые ковры, стояла шикарная мебель, а на стенах висел ряд европейских пейзажей восемнадцатого века в тяжелых позолоченных рамах и несколько портретов американских родственников и предков Столвортов. На одной из стен висел красивый гобелен Обюссона; а коллекция фарфора была еще более внушительна, чем внизу в холле.

– Мисс Диана сейчас будет здесь, мадам, – сказал дворецкий. – Хотите что-нибудь выпить?

– Нет спасибо. Все хорошо.

Лаура посмотрела в высокое во французском стиле окно. Из комнаты открывался восхитительный вид на Парк с прудом Консерватории, была видна пристань и озера дальше. По дорожкам прогуливались пешеходы и проносились мотоциклисты. Прелесть Парка, который был как будто запечатлен на фотографии, нельзя было увидеть с первого этажа. Совершенно очевидно, что Нью-Йорк вел двойную жизнь. Например, сейчас Лаура видела город с новой стороны, о существовании которой не знала раньше, ибо этот город был так далек от нее.

Лучи солнца слабо поблескивали на предметах в салоне. Это была большая комната, около тридцати футов в длину и, очевидно, сюда приглашались гости, которые не были близко знакомы с семьей. Обстановка была хотя и очень красивой, но в ней не чувствовалось домашней теплоты.

Кроме портретов на стене, единственным свидетельством того, что здесь жила семья, было несколько фотографий, стоящих на письменном столе. Лаура подошла ближе, чтобы лучше рассмотреть их. На них были изображены члены семьи в разном возрасте.

Там был очаровательный портрет Дианы и ее двух сестер. Они были гораздо старше ее, потому что на фотографии они уже были подростками, а Диана – только маленькой улыбающейся девочкой лет шести, которая казалась очень смущенной из-за своего коротенького платьица.

Лаура знала имена сестер: Кристина и Джилберта – Диана как-то упоминала их в разговоре; но Лаура не знала, кто из них был на фотографии. Каждая из сестер была завидной невестой в свое время, и обе они удачно вышли замуж, так что в бизнес Столвортов влились новые компании.

Диана, самая младшая, была и самой красивой, самой избалованной и самой любимой из трех сестер. Ее чистые голубые глаза, стройная фигура, шелковистые светлые волосы покорили всех. По общему мнению, она была названа самой восхитительной и желанной девушкой поколения.

Хотя Диана не блистала академическими знаниями в школе в Европе или у Смита, но несколько ее детских поэм, рассказов и эссе были опубликованы на страницах «Моды» и «Харперс Базар». Высшее сословие Америки смотрело на Диану, как на умное и многообещающее создание, законченное в своем совершенстве.

На маленьком столе также стояли фотографии сестер Дианы с их мужьями и сделанный несколько лет назад семейный портрет, где были изображены и их родители. Миссис Столворт с чувством собственного достоинства смотрела с фотографии на Лауру. У нее были широко посаженные глаза и темные волосы. Их дочери унаследовали светлые волосы от своего отца, высокого блондина с чисто выбритым подбородком и с резкими чертами лица.

Мистер Столворт выглядел могущественным человеком, который привык получать то, что хотел. Тем не менее, Лаура не могла не заметить, что на фотографии не хватало того, что было самым важным в глазах мистера Столворта и всего высшего общества, – на фотографии не было сына.

Этот секрет гладкая поверхность фотографии пыталась не выдать. У мистера Столворта – Лаура не знала его имени – не было сына, который бы унаследовал его фамилию и был продолжателем рода. Можно было почти почувствовать, какие усилия он прилагал, чтобы скрыть свое разочарование, когда он с отцовской гордостью смотрел на трех своих дочерей.

Как интересны могут быть фотографии, подумала Лаура. На этих портретах она видела не только материнские и отцовские черты, в разной степени проявившиеся в трех дочерях, но и едва уловимое взаимодействие личности и родственных отношений, связывающее их в одно целое – семью, и возможно, противопоставляющее их друг другу.

Очевидно, члены семьи пытались скрыть свою душу за заученными улыбками для фотографий. Но у них это не получилось. По их глазам, выражению лиц, позам можно было узнать о самых сокровенных тайнах их души и характера, которые были удивительно интересны. В какой-то степени даже более интересны, чем сам человек, вооруженный, как это и должно быть, социальными представлениями и линией поведения, принятыми в высшем обществе.

Думая об этом, Лаура перевела взгляд на сделанную совсем недавно фотографию Дианы. На ней была изображена женщина лет двадцати трех, спокойная и уравновешенная, смотрящая так, как будто весь мир лежал у ее ног. Но за этой классической позой Лаура опять почувствовала ту обеспокоенность, которая так поразила ее в Диане в первый день их встречи. Она пряталась в тени ее идеально сидящего платья и драгоценностей, как отражение облаков, плывущее по рябой поверхности глубокого озера.

Лаура думала, что теперь она понимает, эта Диана была на виду у всего высшего света, так же как, например, королевская семья в Англии, каждый ребенок которой должен вырасти и жениться под неусыпным вниманием целой нации. Этапы молодости и взросления Дианы были так же хорошо известны публике, как и ее собственной семье.

Какая женщина сможет быть уверенной в себе, каждый день ощущая давление этого испытующего взгляда на ее жизнь? Разве могла она быть уверенной, что ее поведение удовлетворяет ожиданиям стольких людей?

Как можно жить среди всех этих бесценных внешних атрибутов богатства и традиций, не будучи подавленным ими и историей, связанной с ними? Как могла Диана бороться за сохранение собственной личности в такой трясине формальных обязательств и поведения?

Лаура смотрела на семейные фотографии и размышляла о выводах, которые она неожиданно сделала под влиянием дома Дианы, как вдруг неожиданный звук прервал ход ее мыслей и привлек к себе внимание. Он был похож на громкий вздох, или, может быть, стон от боли.

Несмотря на то, что Лаура боялась покинуть место, где ей сказали оставаться, она осмелилась тихонько выйти из салона и подойти к комнате рядом. Звук стал более отчетливым, когда она подошла ближе. Было похоже, будто его издает человек, прилагающий огромные усилия, чтобы сделать что-то. Лаура не могла даже представить, что происходило в комнате, если только там кто-нибудь не передвигал мебель или не чинил какую-нибудь сложную вещь.

В нерешительности Лаура заглянула в комнату и увидела удивительную картину. Посреди комнаты, мебель которой была менее массивной и громоздкой, а портреты миссис Столворт и девочек висели на стенах, стоял мужчина в пропитанном потом костюме и его фигура ясно виднелась на фоне окна.

Лаура была очень удивлена.

Мужчина стоял на руках.

Она ничего не говорила и молча наблюдала, как он медленно ходил из одного конца комнаты в другой; его ноги были согнуты в коленях, а походка была легкой и даже, можно сказать, ритмичной, когда он аккуратно обходил стулья, кресла и столы, чтобы не задеть и не разбить ничего.

К удивлению Лауры, он ходил вниз головой минуты две, единственным проявлением тех огромных усилий, которые он прилагал, были редкие выдохи, которые Лаура и услышала из другой комнаты. Она никогда не видела ничего подобного, чтоб кто-то демонстрировал такую большую физическую силу, может быть, только в цирке.

Лауре было интересно узнать, не был ли этот человек немного не в себе? Может, он был одним из тех эксцентричных родственников Столвортов, чьи странные выходки семья терпеливо переносила.

Эта мысль ее подтвердилась, когда мужчина заметил ее на расстоянии около двенадцати футов и, улыбаясь, направился прямо к ней.

– Ага, – сказал он, и его лицо искривилось и покраснело от прилива крови, когда он снизу вверх посмотрел на нее. – Компания?

Прежде чем она смогла придумать какое-нибудь вежливое приветствие, он быстро, с ловкостью гимнаста, перевернулся на ноги и стал перед ней в нормальном положении. У него были темные проницательные глаза, и он с любопытством смотрел на Лауру без малейшей тени смущения.

Лаура почувствовала странное чувство беспомощности перед ним, не только из-за его роста в шесть футов и силы, заключенной в его атлетическом теле, но и потому, что она была чужой в этом доме, а он своим.

Но его улыбка была заразительна и благожелательна.

– Ну, – сказал он, все еще с трудом переводя дыхание, – мне кажется, мы не встречались раньше? Вы подруга Дианы? Приятно встретиться с вами. Я Хэл.

Лаура поняла, кто был перед ней, после того, как он сказал последние слова; в этом взъерошенном вспотевшем человеке трудно было узнать элегантного красавца-мужчину, появлявшегося на фотографиях журналов и газет. Так это и есть Хэйдон Ланкастер! Любимец президента Эйзенхауэра, да еще и представитель США в НАТО и самый привлекательный молодой холостяк в целой стране.

Значит, это он – будущий муж, для которого Диана собиралась надевать все эти прелестные наряды, а следовательно, это он был косвенной причиной присутствия здесь Лауры.

Неожиданно рука Лауры исчезла в огромной сильной ладони, которая была все еще влажной от такой нагрузки человеческого тела, весившего более ста восьмидесяти фунтов.

– Ой, простите меня – из-за меня вы будете мокрой, – сказал он, пристально глядя на Лауру. – Я не должен был подавать вам свою потную руку. Это не будет способствовать хорошему впечатлению обо мне, не так ли?

Он засмеялся и продолжал:

– Понимаете, они ремонтируют гимнастический зал на первом этаже, а поскольку у меня очень мало времени, я решил использовать сегодня целый дом в качестве моей тренировочной комнаты. Мне подумалось, что эти старые стены заслужили увидеть что-нибудь более необычное, чем официальные вечера с банкирами и людьми высшего света. К тому же, вам не кажется, что эта комната могла бы быть оригинальным спортивным залом?

Он, кажется, получал огромное наслаждение от собственного остроумия и был совершенно спокоен насчет странных обстоятельств их встречи. Но он ясно осознавал присутствие Лауры, поскольку часто и быстро поглядывал на нее оценивающе и все еще не выпускал ее руки. Почему-то Лаура не замечала влажности его ладони. Даже пот, пропитавший его костюм и стекавший со лба и щек, казался чем-то естественным и даже приятным.

– Очень оригинальный, – согласилась Лаура. – У вас необычный способ выполнения физических упражнений.

– Да, правда? – Он улыбнулся. – Это просто моя странность. Мне нравится видеть мир вверх ногами. Это у меня еще с детства. Я часто лежал на спине и смотрел на потолок, представляя себе, что это был чистый белый пол, по которому должны ходить существа, невидимые обыкновенным людям. Мне кажется, у меня было очень развитое воображение.

Он выпустил ее руку. Он стоял совсем рядом, и Лаура немного нервничала из-за его живости. Она чувствовала себя маленькой, замкнутой в себе боязливой птичкой по сравнению с ним, веселым и жизнерадостным.

Когда он посмотрел на Лауру, то, казалось, почувствовал, что она испытывает какой-то дискомфорт, и попытался узнать его причину. Его улыбка выражала какое-то странное сочувствие и понимание ее состояния.

– Но вы еще не сказали мне своего имени, – продолжал он после некоторой паузы. – Вы ведь не шпион, я надеюсь? Вы ведь не следите за мной для Дж. Эдгара Гувера? Если хорошенько вдуматься, то хождение вниз головой можно будет интерпретировать как склонность к коммунистическим идеям. – Она покачала головой, позволяя ему и дальше строить небывалые догадки. – Или вы путешествуете инкогнито? – предположил он. – Это было бы очень романтично. В наши дни так мало романтики вокруг.

– Ничего подобного, – рассмеялась Лаура. – Я просто привезла несколько платьев для мисс Столворт.

– Вы, должно быть, Лаура, – сказал он и лучезарно улыбнулся. – Я слышал, что вы приедете. Диана просто без ума от ваших работ. Очень рад встретиться с живой легендой.

Она была приятно удивлена тем, что он знает, кто она. Очевидно, он принадлежал к людям, которые стремились запомнить людей и вещи, о которых что-то слышали или с которыми встречались. Память была такой же неотъемлемой частью его работы, как и эта готовая улыбка.

Ему было около тридцати, в его чертах переплелись мужская зрелость и мальчишеская непосредственность, казалось, что он навсегда сохранил некую долю юношеских чувств и настроений. В нем как бы жил Питер Пен, который, однако, не был заметен на фотографиях, которые видела Лаура. Из-за этого он казался более человечным, привлекательным и даже очаровательным. Его присутствие было подобно глотку свежего воздуха в такой тяжелой антикварной обстановке.

– А как ваша фамилия… погодите, не говорите мне… – он закрыл глаза и сосредоточился, сжав пальцами виски. – Блэйк. Лаура Блэйк, – наконец произнес он.

– Опять правильно, – ответила Лаура с непроизвольным смехом.

То, что такая важная персона, как он, который должен помнить сотни сложных имен иностранных дипломатов, знал имя человека, настолько незначительного, как она, сильно удивило Лауру.

Как странно было думать, что он держал ее имя в своей голове на протяжении многих недель, ассоциируя его с образом Дианы и с какими-то определенными представлениями о платьях и о тех случаях, когда их нужно одевать, и представляя себе, как может выглядеть сама Лаура и ее магазин в действительности. Мысль о том, что она заочно была известна ему, очень развлекла ее и была даже приятна.

– Ничего удивительного, – сказал он. – У меня никогда не было проблем с памятью. Я никогда не беспокоюсь о том, что могу забыть что-то важное, что мне нужно хорошо помнить. Хотя на самом деле, есть вещи, которые я бы сразу хотел забыть, потому что они приносят мне лишние волнения. С вами никогда такого не было?

Наступила минутная пауза. Лаура был очарована им, она понимала, что он производит такое впечатление, где бы ни был и с кем бы не разговаривал. Но вместе с тем, она чувствовала какую-то стесненность, как будто этими несколькими словами он показал ей, что он может заглянуть ей в душу гораздо глубже, чем она того хотела, хотя, конечно, он не хотел причинять ей никакой боли.

– Ну, – начала Лаура, избегая ответа на его вопрос. – Я рада, что Диане нравится моя одежда. Диана – прекрасный человек, и я хочу сделать для нее все, что в моих силах.

– О, мне кажется, вы понимаете ее гораздо лучше, чем все остальные, – с восхищением сказал он. – В ваших платьях она кажется более очаровательной и женственной, чем в привезенных из Парижа. Конечно, это всего лишь мнение одного мужчины…

Он более пристально посмотрел на Лауру и сказал:

– Я готов поспорить, что на вас сейчас одна из ваших моделей, правда?

Лаура кивнула, посмотрев на простую юбку и жакет, которые были на ней. Они казались Лауре очень обыкновенными, особенно по сравнению с платьями, которые она привезла для Дианы.

– Я не знаю, как это у вас получается, – задумчиво произнес он, поглаживая свой подбородок и внимательно изучая Лауру. – Мне кажется, вы знаете о женщинах что-то такое, что таким, как я, просто необходимо узнать. У вас большой талант.

– Спасибо.

Лаура немного покраснела. Несомненно, у него был дар политического лидера. Внешняя привлекательность в сочетании с острым умом и отличной памятью несомненно позволяли ему достигать намеченных целей. Точно так же, как темные волосы, атлетическая фигура, живые глаза, запечатленные на всех фотографиях, служили для того, чтобы покорить сердца несметного количества женщин, и Хэйдон Ланкастер считался самой значительной фигурой, которая когда-либо появлялась на политической арене.

Он бросил взгляд на комнату в противоположной стороне и потом спросил:

– Вы когда-нибудь были здесь раньше? Лаура отрицательно покачала головой.

– Удивительный дом, не правда ли?

– Да, согласилась она. – Некоторые картины, висящие внизу в холле, были напечатаны в моих учебниках по искусству, когда я училась в колледже. Я никогда не верила, что такие частные коллекции существуют, и уж подавно не могла и подумать, что увижу хоть одну из них.

– Там… – он указал на дверь в дальнем конце салона. – Позвольте мне показать вам кое-что необычное.

Слегка поддерживая Лауру под руку, он провел ее через двери, и они оказались в прекрасной оранжерее, в которой росли удивительные экзотические растения и стояла старинная ротанговая мебель.

Лаура смотрела в окно. Центральный Парк выглядел почти как тропический лес, если на него смотреть с определенной точки.

Она повернулась к Хэлу Ланкастеру и улыбнулась. Капельки пота все еще блестели на его коже, и когда он стоял посреди этой тропической растительности, он органически слился с ней и казался неотъемлемой ее частью.

Он был похож на дикаря – жителя тропических лесов, полного силы и энергии.

– Потрясающе, – произнесла Лаура.

– А теперь посмотрите на это, – он указал на противоположный двери угол. Лаура посмотрела в указанном направлении и увидела очаровательный маленький бассейн, в котором весело плескались рыбки, а его дно было все усеяно пенни и другими монетами, которые бросали сюда предки Столвортов, их племянники и племянницы, внуки и внучки на протяжении многих лет. Вода лилась в бассейн из маленького золотого приспособления, сделанного в виде открытого рта какой-то рыбы.

У края бассейна стояла маленькая статуя балерины. Она была около трех с половиной футов высоты; рука танцовщицы была приподнята, как будто она только что кинула в воду монетку. Ее красивая фигурка хорошо вписывалась в веселую атмосферу комнаты.

Неожиданно посмотрев на лицо и фигуру танцовщицы, Лаура поняла причину хитрой улыбки на лице Хэйдона Ланкастера.

Маленькая девочка была никем иным, как Дианой Столворт, леди в восемь или девять лет, запечатленной как маленькая танцующая нимфа в пачке и балетных тапочках. Скульптура была сделана в стиле, напоминающем балетных танцовщиц Дега. Не представляло большого труда узнать улыбку Дианы, ее веселые глаза, ее овальное личико и стройную, даже в таком раннем возрасте, фигурку.

– Похоже на нее, правда? – спросил Хэл. – Я имею в виду, несмотря на то, сколько лет прошло, и сейчас она все равно похожа на Диану.

– Она прекрасна, – сказала Лаура.

– Ее сделал некто по имени Форэ, – сообщил Хэл. – Насколько я понимаю, он был достаточно известным скульптором в свое время. Он умер вскоре после того, как сделал эту скульптуру.

Лаура сразу вспомнила имя Октава Форэ. Она видела его скульптуры в музее «Метрополитэн». Он был модернистом, в большинстве своих работ приближающимся к кубизму, но эту скульптуру сваял в более романтичном импрессионистском духе. Он умер около пятнадцати лет назад, вспомнила Лаура. Значит, возможно уже тогда, когда работал над этой скульптурой, он был болен. Казалось, он вложил в нее свои последние воспоминания о юности и здоровье, чтобы как бы оттянуть близкий конец своей жизни. Скульптура была самим воплощением очарования.

– Она была миловидна, правда? – сказал Хэл. – Я не знал ее в то время. Только однажды встретил ее на какой-то вечеринке. Но что я знал точно, так это то, что она была сорви-голова с острым язычком, предметом насмешек которой лучше не быть. И она никак не походила на послушную ученицу балерины.

Он нахмурился.

– У нее и сейчас острый язычок, – продолжал Хэл. – Но я уверен, что вы не испытали его на себе. Она приберегает свои насмешливые замечания для своего отца и для меня, когда мы в чем-то не соглашаемся с ней.

Он положил руку на пачку маленькой танцовщицы и ласково погладил ее. В этот момент он взглянул на миниатюрную фигурку Лауры, и в его взгляде было такое восхищение и нежность, что Лауре показалось, будто ее поцеловали.

Хэйдон Ланкастер был мужчиной в самом расцвете своих сил и несомненным знатоком женской красоты. Более того, он не стеснялся показывать свое восхищение.

Он ничего не говорил, просто наблюдал за глазами Лауры. Она смотрела на его руку, медленно продвигавшуюся от бедра маленькой танцовщицы к пояснице.

Лаура даже покраснела от того странного чувства близости, которое возникло между ними благодаря скульптуре.

– Вот здесь, – не снимая руки с поясницы танцовщицы, – они прострелили меня в Корее. – Он дотронулся пальцем до места почти у основания позвоночника. – Если бы я не делал все эти проклятые упражнения, чтобы сохранить сильными мышцы спины, я бы, наверное, всю оставшуюся жизнь ходил с палкой, – он улыбнулся и подбадривающе посмотрел на Лауру. – В этом и заключается причина моего странного поведения.

Она ничего не ответила. Ей было больно представить себе такое совершенное мужское тело искалеченным в жестокой войне. Хэл казался таким уверенным и сильным физически, что никому никогда бы и в голову не пришло подумать, что под этим потным костюмом могут скрываться следы от тяжелого ранения.

Улыбка исчезла с ее лица, эти мысли наполнили ее чувством симпатии к Хэлу, почти болезненной симпатии, но в то же время она ощущала какую-то досаду, разочарование, причину которого не могла определить.

– Вы интересуетесь искусством, Лаура? – спросил Хэл, меняя тему разговора. – В конце концов, вы и сами служитель искусства. Мне кажется, вы хорошо разбираетесь в картинах и тому подобных предметах.

– Достаточно хорошо, чтобы представить себе, сколько стоят картины, находящиеся в этом доме, – ответила Лаура. – Вообще-то я немного изучала искусство, когда училась в школе. Та картина Шагала внизу в холле была напечатана на обложке моего учебника.

– Вы практикуетесь? – спросил он. – Кто вы: художник? скульптор?

Она заколебалась буквально на долю секунды, прежде чем отрицательно покачать головой.

– Нет, я… Просто для развлечения.

– Ну, а я, – сказал он с едва уловимой гордостью, – я делаю наброски портретов, хотя и непрофессионально. Возможно, слово «карикатурист» подходит больше. Я не особенно разбираюсь в искусстве, но мне очень нравится рисовать. Я – любитель и горжусь этим.

– Вы и должны гордиться, – подтвердила она. – Я думаю, гораздо интереснее самому испачкать руки, попробовать нарисовать что-нибудь, чем просто разглядывать и критиковать.

– Мне очень приятно это слышать, – ответил Хэл. – Но вы ведь не только дипломат, я надеюсь? Потому что мне очень много времени приходится иметь с ними дело.

Лаура отрицательно покачала головой.

– Ну, это хорошо, – продолжал он. – Но не беспокойтесь, меня не нужно лишний раз подбадривать. Вы знаете, – добавил он, понизив голос, – в спальне Дианы висит ее портрет в рамке, сделанный мною. Думаю, она повесила его туда, чтобы только сделать мне приятное, и я подозреваю, чтобы быть уверенной, что ни один посетитель не увидит его. Он слишком скверный. Если вы действительно увидите, то, прошу вас, попытайтесь сдержать свой смех, или хотя бы свести его к тихонькому смешку.

– Я обещаю так и сделать, – сказала Лаура. – Но я уверена, портрет замечательный.

– Вы прирожденный дипломат, – ответил он, улыбаясь, и в его глазах читалась теплота и нежность. Казалось, сквозь его открытый взгляд можно заглянуть в глубину его сознания. Безграничная уверенность и проницательность отличали его. Лаура чувствовала себя беззащитной под этим испытующим взглядом, совершенно очарованная его шармом. На самом деле, он был гораздо интереснее, чем можно было предположить по фотографиям.

Пауза, возникшая в их разговоре, длилась некоторое время. Хэл ни на минуту не отводил взгляд от Лауры. Она изо всех сил пыталась придумать подходящие слова, чтобы нарушить затянувшееся молчание.

– Ну, – наконец произнесла она, – мне нужно возвратиться назад, а то Диана подумает, что я исчезла.

– Да, – согласился он, его улыбка сделалась немного грустной. – Если в этой жизни есть урок, который я усвоил очень хорошо, то это тот, что людям всегда нужно возвращаться назад. Где они нужны, вы понимаете?

Как странно прозвучала эта неожиданная фраза. В ней чувствовалось одиночество. Казалось, в его распоряжении было неограниченное время, чтобы сидеть здесь, разговаривать и играть с ней, словно двое маленьких детей, и он был очень разочарован, что из-за ее взрослых обязанностей они должны прекратить такое веселое времяпрепровождение. Хотя сам он был очень занятым человеком, яркой политической фигурой, с тысячью различных обязанностей.

Его сожаление задело какую-то струну в сознании Лауры. Несомненно, в его душе осталось очень много от детства, Лаура не встречала ни одного взрослого, который был способен сохранить столько детского в душе. Не случайно, впервые столкнувшись с его причудами, она подумала о Питере Пене.

Внезапно эта мысль разволновала Лауру и лишила покоя. Она почувствовала непреодолимое желание уйти отсюда, от него, тем более, что улыбка на его лице была еще более нежной, чем прежде.

– Было приятно побеседовать с вами, – сказал Хэл, протягивая руку.

– Мне тоже, – ответила она слабым голосом.

Он взял ее протянутую руку и пожал ее так же осторожно, как будто держал в руках новорожденного птенца.

Теперь, когда они уже практически попрощались, выражение его лица изменилось. Магнетизм его рыжевато-коричневых глаз был так силен и настойчив, что Лаура отвела свой взгляд в сторону и чуть не подпрыгнула от неожиданности, услышав голос, раздавшийся у двери.

– Так вот вы где прятались! Я думала, что вы потерялись в этом доме, Лаура! Хэл рассказывал вам о времени, когда я была балериной?

Диана Столворт стояла в дверях, напоминая прекрасный мираж, в своих белых брюках и шелковой блузке от Валенсии, как узнала Лаура, и смотрела чистыми голубыми глазами на своих гостей.

Хэл отпустил руку Лауры и быстро подошел к красивой девушке на пороге. Он поцеловал ее в щеку и обнял за плечи.

– Ведь ты не хочешь испортить мою Валенсию, правда? – спросила она, отскочив от него. Потом Она тоже поцеловала его, и тихонько потрепала по подбородку:

– Ну хорошо. Думаю, Валенсия переживет это.

Она посмотрела на Лауру из-за его плеча и обратилась к ней:

– Как поживаете, Лаура? Я рада, что вы смогли приехать так рано. Думаю, сегодня наш счастливый день, да?

Лаура улыбнулась.

– Надеюсь, все будет нормально.

Все трое перешли в салон. Когда Диана повернулась, Лауре показалось, что она заметила какую-то тревогу в ее глазах. Диана шла со своей неповторимой грацией. Ее бедра ритмично покачивались в такт шагам, Лаура почти чувствовала счастье Дианы, когда будущий муж, обняв за плечи, вел ее в салон.

Но все равно, каким-то внутренним чувством Лаура ощутила осторожность и неуверенность, которую заметила в поведении Дианы раньше, в самые счастливые моменты ее жизни. Сейчас это было еще заметнее.

Когда они вошли в зал, Диана отошла от Хэла.

– У нас, девочек, есть работа, которую мы должны делать. Мы должны примерять наряды, чтобы потом ублажать вас, мужчин. Почему бы тебе не пойти и не принять душ; мы встретимся за ленчем. Давай устроим его пораньше. Сегодня мне нужно быть на открытии в полтретьего.

Хэл посмотрел на Лауру.

– Теперь понимаете, что я имел в виду?. – спросил он. – Каждый должен быть в каком-то определенном месте. Приятно было познакомиться с вами, Лаура. Хорошо позаботьтесь о ней, – и Хэл кивнул Диане.

Слегка поклонившись, он исчез в дверях, и звук его шагов по коридору очень быстро стал едва различим.

– Ну, – сказала Диана с внезапным проявлением властности в голосе, – начнем?

Ее голос был дружелюбным, но в нем слышалась какая-то нотка раздражения.

Можно было подумать, будто только что произошло что-то неприятное, но теперь, к счастью, осталось позади.

 

XX

Прошла неделя. Лаура сидела в своем рабочем кабинете в дальнем конце магазина.

Было полдвенадцатого дня, и Лауре казалось, будто она захвачена сильнейшим ураганом. Ее бизнес разросся настолько, что она еле с ним справлялась. После той статьи за подписью Дианы Столворт Лаура стала известна среди богачей и приближающихся к ним людей всего Нью-Йорка, Филадельфии, Бостона и даже Вашингтона. Новые клиенты записывались в очередь на встречу с ней, Лаура и ее помощницы выбивались из сил, чтобы выполнить заказы своих клиентов, они едва успевали закончить один, как тут же нужно было приниматься за другой.

Компания «Лаура, Лимитед» до сих пор выполняла небольшой объем работы, и вполне устраивала Лауру. Но сейчас объем работ очень увеличился и причинял некоторые неудобства. Предсказание Тима, которое он сделал еще несколько месяцев назад, сбылось: на данный момент Лаура была не в состоянии обеспечивать выполнение стольких заказов. Что-то надо было изменить. Или ей скоро придется отказывать клиентам, или нужно с головой окунуться в мир бизнеса и открыть собственную фабрику по производству одежды, что будет очень значительным финансовым риском.

В этот момент в магазине была она одна. Мередит и Джуди поехали на встречу с канадским дизайнером, чьи работы очень понравились Тиму и Лауре. Одна из продавщиц, Шейла, сказалась больной и ушла домой, другая, Паш, переезжала на новую квартиру на Вильямсберг-Бридж и не появится на работе раньше, чем в полдень. Рита помогала швеям, а Тим был в одном из своих бесконечных таинственных, но очень важных путешествий, из-за которых он почти все время проводил вне магазина.

Лаура должна была оставаться в магазине одна до тех пор, пока не придет Паш.

В час должна приехать важная клиентка из Лонг-Айленд по имени миссис де Форест, чтобы примерить три платья, которые на этой неделе закончила для нее Лаура. Не оставалось ничего другого, как сидеть и ждать ее.

Лаура увлеченно работала над разработкой новой модели, когда вдруг услышала легкий стук в дверь ее комнаты.

Она подняла голову от своего наброска и увидела Хэйдона Ланкастера, стоявшего в дверях с приветливой улыбкой. Она удивленно подняла брови.

«О, нет!»

Эта непрошенная мысль нанесла Лауре сокрушительный удар, прежде чем она смогла понять, что это значило.

– Неужели я пришел в относительно свободное время? Какое-то мгновение она не могла найти ничего в ответ, а просто, не двигаясь, смотрела на него.

– Не отвечайте мне, – сказал он. – Все разъехались по разным поручениям и оставили вас здесь отдуваться за них.

Она не смогла ему ответить, потому что держала в зубах булавки, а только кивнула с усталым видом, чтобы подтвердить, как он был прав.

Он заметил неожиданный румянец, появившийся на щеках Лауры, и казался немного смущенным.

– Ну, не буду отвлекать вас своим непрошенным визитом, – сказал Хэл. – Я просто встречался здесь поблизости с двумя приятелями с Уолл-Стрит этим утром, и вдруг вспомнил, что ваш магазин находится в этих местах. Поэтому я решил зайти и передать привет.

Лаура вымучила улыбку и начала быстро вынимать булавки изо рта.

– Фу, – выдохнула она, когда вынула. – Здравствуйте, мистер… – Его предостерегающий взгляд заставил ее остановиться. – Хэл, – наконец закончила она фразу.

– Вот именно, – улыбнулся он и бесцеремонно прошел к ее рабочему столу. На нем был строгий черный костюм и самое красивое кашемировое пальто, какое только Лаура видела. Он носил одежду с особенным изяществом, и все чаще появлялся в списке «Лучше всего одетых» с тех пор, как возвратился с корейской войны и вступил на политическую арену.

По сравнению с его элегантностью Лаура почувствовала себя старомодно и плохо одетой в простом костюме, который был на ней. И несмотря на его дружелюбную улыбку, это чувство лишило ее силы поприветствовать Хэла как следует.

– Очень приятно, что вы зашли, – наконец удалось выдавить ей и улыбнуться. – Как Диана?

– Сходит с ума от ваших нарядов, но очень беспокоится, куда ей их одевать, – ответил он. – Она боится одевать то зеленое платье на встречу, которая может не устроить ее. Поэтому она хранит…

Во время этих слов Лаура вспомнила, что женщина, занимающая такое положение в высшем свете как Диана, не может одевать одно платье больше, чем два раза, как делают это все обыкновенные женщины. Она также вспомнила о своих подозрениях, что в скором времени будет проходить много вечеринок, отмечающих помолвку Дианы и Хэла. Эта мысль привела ее еще в большее беспокойство из-за того, что сейчас она была с Хэлом одна.

Он стоял и смотрел на Лауру. Приятный запах его одеколона и свежий воздух холодного утра наполняли комнату.

– Итак, – наконец произнес он, и посмотрел через стеклянную дверь на помещение за комнатой Лауры. – Это и есть «Лаура, Лимитед».

– Да, в основном, – ответила она. – Некоторые из нас работают в цехе, находящемся дальше по улице. Там происходит пошив изделий. Но клиенты приходят сюда.

Он указал на манекены, выставленные в окнах и сказал:

– Я позволил себе посмотреть на некоторые ваши модели. Ваша реклама создает о вас не очень справедливое мнение. На самом деле вы опытный модельер.

– Спасибо, – ответила Лаура. – Иногда мне хочется, чтобы у меня было больше рук. Мы не успеваем выполнять заказы.

Его глаза сразу потеплели при этом замечании. Показалось, что время пошло вспять и они опять оказались вдвоем в той оранжерее в доме Дианы, когда он все еще держал ее руку в своей и так нежно смотрел на нее, что Лаура испугалась, что слишком поддается его обаянию; и если бы не внезапное появление Дианы, прервавшее их тет-а-тет, неизвестно, что бы могло произойти.

Но здесь не было Дианы. Теперь они были одни.

– Думаю, что ваш день очень напряжен, – предположил он. – Клиенты и так далее…

– Да, очень, – подтвердила Лаура, ощущая какой-то дискомфорт.

– Посмотрите, сколько времени, – продолжал он, взглянув на часы. – А я даже не подозревал, что уже скоро полдень. Мне нужно уйти. Думаю, сейчас вы ожидаете какого-нибудь клиента…

– Да, – ответила Лаура. – Миссис де Форест должна подъехать к часу. Но у меня так много дел…

– Вы, наверное, взяли с собой бутерброды или еще что-нибудь, зная, что у вас впереди такой трудный день.

Лаура ничего не ответила. Она была так поглощена платьем, которое хотела как можно быстрее закончить, что мысль о ленче даже и не приходила ей в голову. Она часто забывала о еде, если кто-нибудь в магазине не напоминал о ней. Лаура была слишком увлечена работой, чтобы думать о еде.

– Вы знаете, – продолжал он, – если вы не возражаете против небольшой критики в свой адрес, мне кажется, вы недостаточно едите, Лаура. Вы немного бледны, и создается впечатление, что вы можете извести себя до изнеможения, если не будете хорошо следить за собой. Что говорит ваша мама о том, как вы выглядите?

– Моя мама умерла… Много лет назад, – сказала Лаура.

Выражение его лица мгновенно изменилось. Его глаза выражали такое сочувствие и внимание к Лауре, что она даже почувствовала некоторое смущение от своего признания.

– Мне очень жаль, – сказал он, – Матери очень важны в нашей жизни. Простите меня, если я причинил вам боль.

Она улыбнулась.

– Ничего страшного.

– Тем не менее, это еще одна причина для существования кого-либо, кто бы следил за вами. Здесь кто-нибудь заботится о вас?

Лаура подумала о Тиме. Он постоянно напоминал ей о том, что надо внимательно относиться к самой себе, чаще отдыхать, больше есть. Но его замечания не производили на Лауру особенного влияния.

Внезапно Лаура решила не упоминать о Тиме. Она просто пожала плечами и вопросительно посмотрела на Хэла.

– Тогда почему бы, – сказал он, – мне не взять на себя эту роль, хотя бы на час? Я знаю одну милую закусочную недалеко отсюда. Это не займет много времени.

В нем определенно было что-то мальчишеское, почти невинное, что очаровывало Лауру. Она почувствовала, что начала терять интерес к работе, лежащей перед ней.

– Мне не следует уходить, – начала она. – Паш не появится раньше, чем к полудню, а в любой момент может позвонить телефон…

– Но это займет буквально двадцать минут. И к тому же вы можете оставить ей записку.

Его логика была неопровержима и убедительна.

– Я работаю сейчас над вещью, которая обязательно должна быть завершена сегодня, – продолжала сопротивляться Лаура.

– Работа только пойдет быстрее, если вы что-нибудь перекусите. Самое время подкрепиться, – настаивал он.

– Очень мило с вашей стороны предложить…

– Это уютное и спокойное место, – продолжал он. – Я знаю его владельцев. Мистер и мисс Голдмены всегда рады услужить тебе. Миссис Голдмен готовит лучший картофельный салат во всем Манхэттене. И к тому же я не буду удивлен, если она тоже поможет процветанию вашего бизнеса. У нее очень много друзей…

Лаура скептически посмотрела на него.

– Не говорите «нет»? – он проговорил просьбу как вопрос, вложив в свой голос всю лесть, на какую был способен.

Лаура сдалась. Она уронила свой карандаш на стол и, улыбнувшись, встала.

– Я надену пальто.

– А, – с благодарным облегчением вздохнул он, наблюдая за ее движениями. – Как это мило с вашей стороны. Обещаю, что вы не пожалеете.

Хэл отступил в сторону, чтобы пропустить Лауру вперед. Выходя вместе с ним из магазина, она надеялась, что Хэл окажется прав и она действительно не пожалеет об этом поступке.

Закусочная была многолюдна. За столиками сидело множество людей, которые разговаривали между собой, на их лицах было удовлетворение от еды и обслуживания, и в то же время озабоченность своими повседневными делами. Практически все посетители были местными бизнесменами или секретарями. Несколько человек, судя по их дорогой одежде, были с Уолл-Стрит или преуспевающими в своей сфере профессионалами, привлеченными сюда хорошей репутацией заведения.

Лаура с улыбкой наблюдала, как Хэл сделал заказ торопливому официанту, который прокричал его шеф-повару, записавшему заказ без малейших признаков того, что он вообще его слышал.

Через несколько минут к их столику подбежал выглядевший очень взволнованно человек в мешковатых штанах и грязном белом фартуке. Он поздоровался с Хэлом, который представил его Лауре. Это и был Майрон Голдмен, владелец закусочной. Он поговорил с Хэлом с какой-то резкой бесцеремонностью и фамильярностью, что сначала неприятно поразило Лауру.

Потом Лаура поняла, что мистер Голдмен, очень занятой человек во время ланча, считал жестом огромного почтения то, что он нашел время подойти и поздороваться с молодым дипломатом и его подругой. Его фамильярность на самом деле была знаком уважения.

Мистер Голдмен скривился в улыбке для Лауры с таким видом, будто она причинила ему сильную боль, а потом, проинформировав их о том, что тушеное мясо только что вытащили из духовки, а салат из нашинкованной капусты сегодня отличный, повернулся и поспешил на свое рабочее место.

Когда они остались одни, Хэл некоторое время изучал лицо Лауры с задорной улыбкой на губах. Он рассеянно дотронулся до стакана, стоявшего перед ним, и вдруг заметил бумажную салфетку под стаканом. На ней был изображен еврейский символ и маленький нож с вилкой со словами «Закусочная Голдмена. Лучшая пища!»

– А теперь только не смейтесь, – проговорил Хэл, вытащив из внутреннего кармана автоматическую ручку. – Я говорил вам, что я делаю любительские наброски портретов, а теперь собираюсь это продемонстрировать. Это докажет, как безоговорочно я верю, что вы не будете смеяться надо мной.

Он начал рисовать быстрыми нервными штрихами, изредка поглядывая на Лауру. Он немного прищуривался, когда изучал ее лицо. Однажды он в нерешительности остановился, как будто определяя что-то, но потом быстро продолжал рисунок, пока не закончил его.

– Вот, – сказал Хэл, без лишних церемоний протягивая Лауре салфетку.

Лаура посмотрела на набросок. Он поразил ее. Хотя это был лишь черновой вариант, но было очевидно, что у автора проницательный глаз и несомненное чувство пропорции, так же как и своеобразный юмор. Хэл уловил овал ее лица, как лежат волосы, даже форму ее рук. На рисунке были видны складки ее свитера, бесхитростно подчеркнутые. Даже кулончик, который она носила, не ускользнул от его острого глаза.

– Вы очень талантливы, – откровенно сказала она. – Вам нужно практиковаться. Вы когда-нибудь пробовали рисовать красками?

Он пожал плечами.

– У меня нет времени. В таком мире мы живем, Лаура. Нам приходится жертвовать одним ради другого.

Она опять взглянула на картинку, стараясь, чтобы салфетка не дрожала в ее руках.

– Что-нибудь не так? – спросил Хэл.

– Боюсь, что вы слишком хорошо схватили мои характерные черты, ответила Лаура. – Я выгляжу испуганно, как перепел.

Хэл был заметно огорчен этим замечанием. – Вы так чувствуете? Из-за моего присутствия?

– Нет, – рассмеялась Лаура. – Причина не в вас, а во мне. Я действительно не самый храбрый человек в мире. Я боюсь.

Она покачала головой, улыбаясь собственным словам.

– О, я не знал об этом, – сказал Хэл. – Вы стоите во главе процветающего дела, вы нанимаете людей, у вас большой талант. Послушайте, вы ведь уже имеете собственную торговую марку. В конце концов, такие люди, как Диана Столворт, не покупают одежду у кого попало. Вы кажетесь мне умной, талантливой и амбициозной женщиной, находящейся на пути к достижению великих целей.

Лаура улыбнулась; ей было интересно и приятно слушать, как описывает свое впечатление о ней посторонний человек, но она и не забывала, что перед ней сидел профессиональный дипломат.

– С другой стороны, – продолжал Хэл, – некоторые люди нелегко принимают свои собственные амбиции. И я понимаю их. Гораздо легче мирно идти по жизни, чем чего-то достигать и завоевывать в ней. И я не думаю, что это такая уж плохая жизненная позиция.

Лаура чувствовала на себе его пристальный взгляд, но не хотела встречаться с его глазами. Он знал и понимал ее слишком хорошо. Его симпатия к ней только подчеркивала силу той интуиции, которой он обладал.

Его взгляд приятно согревал ее, но в то же время она чувствовала непреодолимое желание убежать, точно так же как тогда в доме Дианы. С одной стороны, ее душа наслаждалась беседой с Хэлом, его открытостью и шармом, с другой – ей хотелось уйти, пока не стало слишком поздно.

«Зачем я пришла? Я, должно быть, сошла с ума». Разные мысли крутились у нее в голове, пытаясь противостоять успокаивающей нежности его манер, но Лаура была уже покорена им. Ее собственный образ смотрел на нее с картинки, свидетельствующей о его интересе и понимании ее. Как далеко-далеко от этого места она хотела бы сейчас оказаться. Как бы она хотела, чтобы их встреча никогда не произошла. Но подобные желания приходят слишком поздно. В этом она была совершенно уверена, была уверена почти до состояния безысходного отчаяния.

Лаура не сказала Хэлу, что это не первое ее признание его художественного таланта. Она видела портрет Дианы в ее спальне, хотя Диана и не указала на него специально. Он очень отличался от того портрета, который Хэл сделал сейчас, как по манере, так и по настроению. Диана была нарисована в холодных вертикальных тенях, и она не улыбалась. Хэлу удалось почувствовать скрытую нежность Дианы за ее холодной аристократической внешностью, но он не подчеркнул это на картине.

Хэл, без сомнения, был прав в том, почему Диана повесила набросок в своей спальне: чтобы доставить удовольствие ему и чтобы скрыть его от посторонних любопытных глаз.

– Возьмите его, – сказал Хэл, указывая на рисунок, который Лаура все еще держала в руках. – Я хочу, чтобы он остался у вас.

– О, я не могу, – прошептала она, когда официант поставил перед ней тарелку с едой и поспешил принести новую салфетку для Хэла. – Правда…

Хэл выглядел обиженным.

– Но вы должны, – настаивал он. – Какой смысл рисовать портрет человека, если ты потом не можешь вручить его этому человеку? К тому же сохраните его на память обо мне. Вы были так добры, что приоткрыли мне завесу своей души. Почему бы и вам не сохранить частицу меня? Я бы тогда чувствовал себя гораздо лучше…

Его слова как бы обволакивали ее, передавая скрытый в них смысл. Она начала осознавать, что для него это было несколько большим, чем обостренная память и дипломатический такт. Это был поразительно одаренный человек и гораздо более чувствительный, чем того требовала его профессия. В этом и состояла истинная подоплека его очарования, которому, если учесть его постоянную задумчивость и притягательное одиночество, было нелегко противостоять.

– Что ж, спасибо вам, – произнесла Лаура. Очень любезно с вашей стороны.

– Не стоит благодарности, – он улыбнулся. – Как придете домой, можете выбросить. Только мне не говорите.

Глядя на их разговор со стороны, можно было бы подумать, что она – это строгий судья, а перед ней находится смущенный новичок. Но Лаура не могла не помнить, что он странным образом оказался на голову выше ее, когда придумал ей ее нынешний образ и убедил Лауру принять его на вооружение. Она сложила салфетку и спрятала ее в сумочку, обнаружив при этом, что у нее снова дрожат руки. Лаура знала, что она точно ее не выбросит.

– Думаю, что вы сейчас очень загружены делами, – предположил он.

Лаура кивнула.

– А вы?

– В понедельник мне надо лететь в Европу, – ответил он. – В Париж, в штаб-квартиру НАТО. Дипломатия дело хлопотное. Сквозь обручи научишься прыгать – и все ради какого-то пустяка. Но без этого Земля остановится. Я так думаю, – он нерешительно посмотрел на нее. – Меня какое-то время не будет здесь. Месяц, может быть. А вы как?

– Работа, работа, – ответила Лаура. – Я думаю, что не скоро получу свой первый отпуск.

– Опять «закон Ланкастера», – улыбнулся Хэл. – «Каждый человек обязательно должен где-то быть».

Лаура кивнула.

– Да, пожалуй.

– Ну что ж, я очень рад, что успел увидеть вас перед отъездом, – сказал он. И снова тень досады набежала на его красивое лицо – олицетворение молодости, мужественности и притягательности. Лаура взглянула на его темные волосы, руки, крепкие плечи, и сердце ее забилось от неизъяснимой тревоги, какой она никогда не испытывала.

Лауре подумалось, что его отъезд в Европу спасителен для нее.

Но в этой мысли было мало проку, ибо что-то подсказывало ей, что пройдет немного времени и они снова увидятся с Ланкастером.

Именно эта мысль пугала ее больше чем что-либо.

 

XXI

Следующий месяц прошел для Лауры под знаком недобрых предчувствий. Это была поистине пытка страхом. Она работала даже напряженнее, чем в магазине, и не потому, что ей так хотелось. Работы было настолько много, что Тим вступил в переговоры с Милли Эдельмен об увеличении в два раза времени выполнения контракта между ее фабрикой и «Лаура, Лимитед». Буквально все, начиная с Мередит и кончая Милли и самим Тимом чувствовали возрастающую усталость и становились раздражительными. Единственным выходом из ситуации было бы для них заключение договора с одним или несколькими крупными розничными продавцами, которые подрядились бы реализовывать одежду Лауры. Но эти продавцы осторожничали, несмотря на то, что стиль Лауры становился известным далеко за пределами Нью-Йорка.

Загруженность работой даже облегчала ей жизнь в течение первой недели. Но потом пришла открытка из Парижа с изображением штаб-квартиры НАТО. Хэл в шутку обвел кружком окно кабинета, в котором он работал. Надпись на обороте искрилась юмором:

«Выбрал время сходить на демонстрацию мод Диора в Сен-Оноре. Видел в зале двух леди в платьях от Лауры. Обе важничали, как кошки, слопавшие по канарейке. О дальнейших успехах буду сообщать». Письмо было подписано начальной буквой имени.

С этого дня Лаура стала читать нью-йоркские газеты от корки до корки, высматривая известия о Хэле. Через короткое время она, сама того не желая, была в курсе всех ежедневных дел президента и его помощников и государственного департамента, но о Хэле она не нашла ни слова, сколько ни искала.

В столбцах светской хроники она не раз наталкивалась на имя Дианы. Репортеры не уставали упражняться в сплетнях относительно точной даты ее обручения с Хэлом Ланкастером. Диану Лаура как-то видела в магазине, когда та приходила подправить платье. Женщины мило поболтали, и Лаура сняла с Дианы мерки для будущих заказов. Имя Хэла при этом ни разу не упоминалось.

К концу второй недели Лаура стала плохо спать и есть меньше обычного. Коллеги обратили внимание на ее бледность. Она неубедительно ссылалась на перегруженность работой и заботы о «Лаура, Лимитед». Лаура старалась работать еще интенсивнее, но ловила себя на том, что ей трудно сосредоточиться на моделировании. Пальцы, казалось, обладали собственной памятью, отчего делались неуклюжими и непослушными.

Поздними вечерами она сидела в кресле-качалке с отсутствующим взглядом, а в голове у нее был только Хэл, его улыбки и смех, его теплота: она думала о его открытости и веселом и добром нраве, что сильно отличало его от других мужчин. Лаура зажмуривала глаза и усилием воли пыталась изгнать его из своих мыслей. Она понимала, что нельзя придумать ничего глупее, чем находиться под впечатлением очарования, которое он произвел на нее за какие-то две краткие встречи.

Но все напрасно. Хоть он был и далеко, но удерживал ее в своей власти, точно свою собственность. Все же попытки прогнать его из памяти неизменно заканчивались тем, что она с изумлением и досадой обнаруживала, что последние пять или десять, двадцать минут она не занимается ничем, мечтая о нем.

Лаура глубоко вздыхала, расправляла плечи и возвращалась к работе. А сама продолжала думать о том, что с ней будет.

Наконец он вернулся. Апрельским вторником она увидела в газете сообщение, которого ждала. «ЛАНКАСТЕР ДОЛОЖИТ АЙКУ О СЕССИИ НАТО», гласил крупный заголовок. Хэл должен был несколько дней провести в Вашингтоне, потом поехать домой, а затем в Нью-Йорк.

Он позвонил ей из столицы в первый же вечер.

– Как работа? – спросил он. – Вас по-прежнему заваливают с головой?

– Еще как, – ответила она. – И каждый день. Как там в Европе?

– Все по-старому, – сказал Ланкастер. – Все те же лица, и ни одно из них не испытывает радости от встречи со мной. Так хотелось поскорее вернуться. Я очень рад, что наконец-то дома.

Наступила напряженная пауза.

– Скажите, вы не хотели бы совершить со мной в воскресенье небольшую прогулку? – наконец произнес он. – Так, ничего особенного, прокатимся по Манхэттену. Обычная воскресная прогулка. Что скажете, Лаура? Вы сможете выбрать время?

Лауре и думать не надо было, у нее уже давно был готов ответ.

– Очень мило с вашей стороны, – промолвила она. – А как у вас с делами? Вы не очень заняты?

Ей послышался низкий смех на другом конце провода, словно ее вопрос показался ему забавным.

– Тогда я заеду за вами домой, хорошо? – спросил он. – В час вас устроит?

– Хорошо, в час, – она продиктовала Ланкастеру свой адрес.

– С нетерпением буду ждать воскресенья. До свидания, Лаура.

– До свидания, Хэл.

Хэл стоял рядом и разглядывал остров Эллис.

– Ваши предки прибыли в город этим путем? – спросил он. Лаура повернула к нему голову и посмотрела на него.

– Да, это хороший вопрос, – задумчиво промолвила она, – но я действительно не знаю ответа на него. Родители мне ни разу не говорили об этом. – Она пожала плечами. – Но полагаю, что да. Они давно умерли. Думаю, им неинтересно было говорить на такие темы с маленькой девочкой.

Лицо Хэла сделалось задумчивым.

– Если бы они знали, сколь многого они нас лишают, держа при себе свои воспоминания, – произнес он. – За одно-два поколения мы забываем людей и дела, от которых зависели судьбы наших фамилий. И все из-за того, что люди просто не хотят брать на себя труд рассказать о них. Все смотрят вперед, в будущее, и не понимают, что прошлое уходит от них. Спохватываются, когда уже поздно. – Хэл показал на остров. – Мои предки прибыли этим путем. О, они хотели бы, чтобы мы думали, будто они гордо стояли на Плимутской скале. Но нет, они были такими же бедными иммигрантами, как и все остальные, и искали здесь прибежища от своих врагов на родине. И я голову отдам на отсечение, что половина из них была не в ладу с законом, – он вздохнул. – Потом они стали работать. На родине они работали в шахтах и здесь начали с того, на чем там остановились. Но этот переезд на новое место как-то изменил их, и, как и многие другие иммигранты, они стали подумывать, что можно жить и иначе. Они скопили денег и вложили их в угольные шахты Пенсильвании. Лучше иметь собственную здесь, чем всю жизнь работать на чужой на родине, в Ньюкасле. А дальше пошло по заведенному образцу: сделай деньги, а потом позаботься, чтобы деньги делали еще большие деньги.

Наступило молчание. Дальше от берега волны были повыше, до них стали долетать мелкие брызги. Большая часть пассажиров стала перебираться внутрь катера, чтобы наблюдать виды бухты через стекло.

– Я часто думаю о них, своих прапрадедах, их братьях и других Ланкастерах, – снова заговорил Хэл. – Какой был клан! Они ничего не делали в одиночку. Все время вместе. Они объединяли и деньги, и энергию. Я преклоняюсь перед ними за то, чего они добились. Но знаете что, Лаура? Когда я представляю себя на их месте – эта работа по восемнадцать часов в день ради сколачивания состояния – то мне всегда кажется, что каждый из них время от времени задавал себе вопрос: не теряет ли он половину себя ради этого состояния? И не одевает ли себе на глаза шоры, не закрывает ли глаза на другие вещи, которые может предложить человеку жизнь на этой земле?

Дождь до них не долетал, но брызги волн попадали на лица. Он поднял Лауре ворот плаща и заглянул ей в глаза.

– Иногда я не чувствую себя Ланкастером, – продолжал он. – Моя сестра Сибил любит повторять, что я в некотором роде – результат мутации. Я никогда до конца не был Ланкастером. Вот Стюарт, мой брат, тот да. Это был Ланкастер до мозга костей. У него был такой же строй мыслей, как у папы и наших прародителей. А я в шкуре Ланкастеров чувствую себя не очень уютно. Мне нужно что-то другое, но в то же время я удивляюсь этому своему желанию. Думаю, из-за этого я и пошел в политику. В конце концов, государственная служба – это не преступление, хотя мои этого и не одобряют. Не думаю, что мне это мешает, и все же…

Шум волн несколько заглушал его голос, и когда он взглянул на Лауру, то понял, что она его уже не слушает. Волосы Лауры увлажнились от висевшей в воздухе влаги, руки ее прижимали к шее ворот плаща, лицо было обращено к нему, но она смотрела ему не в глаза, а на широкую грудь, которая была совсем рядом с ее лицом, и куда-то дальше. Хэл почувствовал, что этот невидящий взгляд разглядывает глубинный смысл его слов и причины, побудившие его пригласить ее на эту прогулку.

Несколько мелких брызг легли ей на щеку. Хэл нежно стер их пальцами. Получилось, что руки оказались у нее на плечах и стали нерешительно поглаживать их.

Потом, повинуясь импульсу, он распахнул свой плащ и, прижав ее к себе, спрятал от дождя и брызг. Хэл почувствовал, как ее нежные ладони легли на его шерстяной свитер, и сильнее прижал Лауру к себе.

Она, казалось, прекратила борьбу с собой. Ее притягивала к нему сила, менее видимая, чем туман, но более мощная, чем шумевший под ними океан. Руки она держала перед собой то ли в мольбе, то ли оказывая сопротивление, а лицо она отвернула в сторону и спрятала у него на груди почти в трагической позе.

Было что-то настолько детское в том, с какой стыдливостью она сдавалась ему, что он легонько прижал ее к себе с той нежностью, с какой отец прижимает к себе любимое дитя.

Она стояла неподвижно, прижавшись щекой к его груди, чувствуя его дыхание и учащенное биение сердца.

Наступило молчание. Их никто не видел, потому что все туристы собрались внутри катера и слушали рассказ гида, вещавшего с бруклинским акцентом. Бухты они больше не видели. Только, когда катер стал подходить к пристани, от которой отчалил, он тихо прошептал ей на ухо:

– Можно я отвезу вас куда-нибудь в теплое место?

Она промолчала, но ее тело легко прижалось к нему. Она выразила свое «да» столь своеобразно, что ошибиться было невозможно.

Он взял ее за руку. Так они спустились по сходням и пошли к машине. По дороге он снова взял ее руку и сжал, продолжая о чем-то говорить. Но она его не слушала. Лаура услышала уже вполне достаточно.

Она не знала того места, куда они приехали. Маленький уютный вестибюль, пахнущий домом, чей-то голос, тесный лифт, отделанный и благоухающий ореховым деревом. Потом они шли коридорчиком, застеленным темным ковром, и подошли к двери с номером.

Он отпер ключом дверь и замер, глядя на нее. Волосы Лауры еще не просохли после морской прогулки, ее личико выглядело виноватым и было ангельски красиво.

– Если вы не хотите, то не надо, – спокойно произнес Хэл. – Я вас пойму, поверьте мне, Лаура.

Она подняла на него свои красивые черные глаза и приложила свою маленькую ручку к его губам, чтобы он замолчал. Выражение ее глаз было таким серьезным, какого Хэл никогда ни у кого не видел. Ее глаза показались ему окном в другой мир.

Ланкастер распахнул дверь, сделал шаг в сторону и с улыбкой объявил:

– Леди первыми. Лаура прошла в комнату.

В ту ночь Хэл не смог заснуть ни на минуту. Он лежал в своей постели, уставившись в потолок, и ему чудились грезы, подобных которым он не видел с детства. Он удивлялся им, потому что отвык от их красоты. Но они наполняли его сердце и тревогой из-за того, что он так много потерял, пока взрослел.

В детстве Хэл верил, что у мира есть какое-то свое лицо, многообещающее, полное тайн, и он иногда посматривает им на Хэла, высовываясь из-за бесцветных будней.

Благодаря своеобразному детскому шестому чувству он рассматривал многие окружавшие его предметы как одушевленные. Люди ему казались огромными, а к каждому прожитому дню он относился как к звену в цепочке отдельных таинственных приключений, которые вели его к неизвестному и волшебному.

Он просыпался бывало по утрам – тогда комната Стюарта находилась напротив через коридор, а Сибил была совсем маленькой и спала в детской – лежал и размышлял своим детским умом о тайнах мироздания.

По мере того как он рос, его тайные размышления и мечты все реже посещали его. Возможно потому, что к нему пришли юношеские заботы, а также потому, что никто другой из его близких или сверстников не умел разглядеть внутренней окраски окружающих предметов, которая раньше так властно притягивала к себе его внимание.

Когда он оглядывался на себя в прошлом – что случалось все реже и реже – он вспоминал только, что с его индивидуальным видением мира были связаны грустные мысли и что такие мысли предполагают в их обладателе повышенную ранимость и наивность. Поскольку же он был уже не таким наивным и распрощался с грустью, то красота, которая когда-то так манила его, ускользнула из его жизни.

Но сегодня она к нему вернулась, словно из сказки. Забытая все эти годы, она снова вернулась к нему. Он словно чудесным образом очутился на тропинке судьбы, провалился в нужный момент в какую-то яму и оказался в волшебной стране своего детства. Хэл чувствовал себя растерянным. Ему казалось, что все его прошлые ошибки, слабости, неверные решения и прожитые понапрасну годы искуплены светом, озарившим его, и жизнь снова забурлила в его жилах. Он действительно почувствовал, что именно этого ждал все эти годы – вернуться в свое внутреннее святилище, где вещи окутаны неземным очарованием, где люди – пришельцы из легенд, где мир полон волшебства.

И раз уж он снова разыскал это святилище, то и годы, проведенные вдали от него, нельзя в конечном итоге считать напрасно прожитыми. Это в нем, в его голове была написана тайна, которая делала жизнь стоящей штукой, которая наполняла его сердце безграничными надеждами и ожиданиями.

И все это после морской прогулки в тумане, в результате выкроенного дня, из-за маленькой женщины.

Ночь прошла, а Хэл так и не сомкнул глаз. Но его это и не трогало.

Когда серый свет за окном возвестил о приходе зари, он уже не мог далее выносить своего одиночества. Надо было с кем-то поделиться своими мыслями. Ведь к нему снова вернулась жизнь, в первый раз на его памяти, и об этом необходимо было рассказать кому-нибудь.

Но кому? Кому из взрослых, серьезных людей доверишь такой секрет?

Ответ пришел еще до того, как сформировался вопрос. Словно ребенок в рождественское утро, он протер кулаками глаза, вскочил с кровати и приготовился принять все, что ему принесет этот радостный день.

Он одел широкие брюки и свитер, не тратя времени на бритье, спустился к своему автомобилю и через город направился к туннелю Мидтаун. Машины попадались редко, было еще слишком рано. На северном бульваре он взял курс на Гленкоу, не обращая внимания ни на восход солнца, ни на город.

Дорогу в пригород он знал как свои пять пальцев и машину вел чуть быстрее допустимого, небрежно крутя баранку. Когда он прибыл на место, было еще очень рано, и пригород, вопреки его ожиданиям, еще не проснулся.

Он поставил машину на площади перед старым зданием. На земле валялась листва, мокрая от дождя. Он вошел в вестибюль, обратился к женщине за столом и получил от нее разрешение пройти, куда ему было нужно.

Хэл нашел нужную ему дверь и постучал.

– Кто там? – раздался голос из-за двери.

– Хэл.

Он хотел добавить что-нибудь еще, объяснить, почему он в такой ранний час, но не нашел слов.

Через несколько секунд Сибил открыла дверь. Как только она увидела его лицо, в ее глазах вспыхнул огонек. Она попятилась, такой шутливой манерой приглашая его последовать за собой.

Хэл вошел и закрыл дверь.

Вид у нее сейчас был возбужденный, проказливый и заговорщический, как в старые времена, когда они были детьми и у них имелись собственные секреты от родителей.

Она присела на край кровати и первой нарушила молчание, удивив его своим провидческим даром.

– Кто она? – спросила Сибил.

 

XXIII

Со дня прогулки на лодке с Хэлом Лаура стала другим человеком.

Теперь она, когда бодрствовала, жила только для Хэла, не думала ни о чем, кроме его лица, улыбки, чуда его прикосновений. Образ Хэла завладел и ее снами.

В дни, оставшиеся до его возвращения в Европу, они виделись настолько часто, насколько это было возможно. Они жертвовали всем ради встреч вечером или даже на закате.

Когда закрывалась дверь, обозначая их уединение, влюбленные не могли вздохнуть, пока не сливались друг с другом. Горячее чудо секса являлось для них открытием, близостью, о какой ни один из них не мог раньше и мечтать. С Хэлом Лаура чувствовала себя, словно встретившись в райском саду с первым мужчиной на Земле и прикоснувшись к нему. Ее страсть была такой ошеломляющей, что иногда Лаура замечала, как трудно ей смотреть на Хэла, будто свет любви мог ослепить ее, уничтожить возлюбленного или их обоих.

Благодарная темноте, она прижимала его к себе и дарила поцелуи, в которых отдавала всю себя. Находясь внутри нее, Хэл так наполнял Лауру, что она больше не ощущала барьера между своей и его плотью, а чувствовала только мистическое различие между мужчиной и женщиной, заключенное в жарких, как в первый раз, объятиях и ее возрождении в тот прекрасный момент, когда она принадлежала только ему.

Когда все заканчивалось, Лаура лежала, прикасаясь к Хэлу, прислушиваясь к его сладкому шепоту или наблюдая, как он ходит по комнате, и размышляла над охватившим ее безумием. Она была больше не способна мыслить разумно, рационально, бояться, тревожиться или даже чувствовать себя счастливой.

За это время она хорошо узнала Хэла. Довольно странно, но ей это совсем не было нужно. Ее любовь не оставляла места любопытству. Кем бы и чем бы он ни был, Лаура принадлежала ему безраздельно.

Единственное, чему она научилась, это разжигать свою любовь к нему еще сильнее.

Но вскоре Лаура поняла, что Хэл был воплощением парадокса. Как его мужское тело, мощное и чувствительное, таило в себе почти юную сладость, так же вся его жизнь видимая – на поверхности, скрывала бурные внутренние течения.

Хэл давно отрекся от награбленного всеми возможными способами наследства баронов Ланкастеров. Он сам отдалился от своего сурового, труднодоступного отца, чьи любовь и одобрение помнил с детства, и от остальных Ланкастеров с их постоянным стремлением к власти и приобретательству, с их самодовольным сознанием своего высокого положения в обществе. Хэл был изгнан, но по собственному желанию.

Этот мятеж проявился не только в его выборе образа жизни, в стремлении избежать судьбы, связанной с Уолл-Стрит, которую его брат Стюарт с удовольствием унаследовал бы от отца. Он проявился в выборе Хэлом либерального, интернационального политического мышления, которое уже обеспечило ему множество врагов на реакционной политической арене Америки в условиях господства маккартизма. Хэл не мог выбрать лучшего способа пойти против воли своего консервативного отца.

Однако упорство, с которым он придерживался выбранной линии, являлось характерной чертой Ланкастеров, так же как высоко развитое чувство долга. Поэтому личное очарование, с которым Хэл обезоруживал оппонентов, заставляло тех задуматься, прежде чем объявить его своим заклятым, непримиримым врагом. Он понимал, что для достижения своей цели ему потребуются силы, и был достаточно умен, чтобы завести стратегические связи, способные помочь ему занять хорошее положение. В этом тоже проявился характер Ланкастеров.

Но парадокс, заключенный в Хэле, был глубже. Благодаря более чувствительной, чем у его политических оппонентов, натуре, он обладал более широким и глубоким взглядом на мировые проблемы. На самом деле сердце Хэла было молодым, неиспорченным цинизмом, поэтому он, в отличие от противников, подходил к политическим вопросам обдуманно, терпимо.

Именно это раннее здравомыслие произвело огромное впечатление на Дуайта Эйзенхауэра и заставило его держать Хэла рядом с собой несмотря на общее недовольство. Как и Хэл, Эйзенхауэр знал об ужасах войны не понаслышке и искренне желал Америке мира на нашей опасной земле. Он устал от звучавших вокруг настойчивых голосов, которые советовали перейти к резко агрессивной внешней политике и постоянно предупреждали о коммунистах, вырастающих как будто за каждым домашним кустом.

Но самая большая загадка, как вскоре поняла Лаура, заключалась в том, что Хэл в действительности не был предназначен только для политической деятельности. Об этом свидетельствовала его нежная, созерцательная натура. Он родился для счастья, а не для больших амбиций. Он был рожден, чтобы украсить мир своей милой личностью и извлечь восхитительные уроки из его таинственных перешептываний. Несравненное чувство юмора Хэла отличало его от политических противников так же сильно, как его богатый интеллект.

Если бы Хэл не родился Ланкастером, он мог бы стать великим историком, политическим философом или, возможно, журналистом. Развивай Хэл свои природные способности к искусству, он мог бы стать художником, поэтом, писателем. Определенно, из него мог бы выйти превосходный политический сатирик. Хэл показывал Лауре свои карикатуры на современных политических деятелей, и та неудержимо хохотала над гротескными изображениями Фостера Даллеса, Джо Маккарти, Шермана Адамса и Дика Никсона.

Хэл представлял политическую арену, как цирк античных масок, на который нужно смотреть со здоровым чувством абсурда, если только не пугаться его смертельной серьезности. Юмор Хэла прорывался сквозь маски, однако художник относился к своим оппонентам терпимо, великодушно прощал их за человеческие слабости, пустые лозунги и лживые избирательные кампании. Даже злобного Маккарти он видел как трагическую фигуру, которой Америка должна подчиняться, не принимая ее особенно всерьез.

Итак Хэл сделал странный выбор в жизни, но намеревался добиться успеха. Он был плохо приспособленным к окружающим условиям, но остался живым. В этом состояло его отличие от прекрасной сестры Сибил, которой Хэл восхищался из-за ее воинственного отчуждения от стереотипного образа жизни, навязываемого ей родителями, но которую он жалел за саморазрушение, мешавшее ей использовать свой огромный потенциал как личности.

Но Хэл имел одно важное сходство с бедной Сибил – физические раны, оставившие шрамы на его теле и свидетельствующие о том, что он отличался от остальных и всегда будет отличаться. Однако Сибил наносила раны себе сама в ярости на жизнь, которую ей приходилось вести, а ее брат получил их в отчаянной битве за свою страну.

Когда Лаура размышляла над этими ранами и думала о глубоком уважении к чести, скрывавшейся за выбором Хэлом политической карьеры, ей казалось, что все его загадки неизбежно ведут в прошлое, к Медали Чести и к корейскому эпизоду, оставившему в его жизни неизгладимый отпечаток. Поскольку все случилось в Корее, он стал героем.

Изгнанный из собственной семьи за выбранную деятельность и характер, Хэл оказался отверженным и в среде своих пехотинцев из-за социальных и классовых различий. Все произошло на берегу одной корейской речки. Хэл совершил вполне понятную ошибку, решив, что опасности подвергается все подразделение, и с самоубийственной яростью и самоотверженностью налетел на врага, будто пожертвовав ради этих людей жизнью, он мог наконец наладить с ними отношения, не только исправить тактическую ошибку, но и разгадать загадку своего существования.

Тот корейский эпизод, очевидно, стал своеобразным поворотным пунктом в жизни Хэла. Он пытался отомстить за смерть на войне своего любимого брата. И в некотором смысле отомстить за свою отверженность. Но чтобы сделать это, ему было необходимо стать лидером, к чему он не имел природных наклонностей.

В результате Хэл оказался наиболее парадоксальной фигурой – героем. Герои – это люди, жертвующие собой ради других с великодушием, граничащим с самоуничтожением, и с самоотречением, мало чем отличающимся от самоубийства.

* * *

Лаура узнала эти и многие другие вещи о Хэле за страстные часы, проведенные с ним. И все они стали частью крепкой основы ее любви к нему. Она любила его за нежность, смелость, капризы и грусть, вызванную изгнанием. Она любила его за неопределенность, таинственность, удивительную невинность и честность.

Хэл умел рассмешить Лауру как никто другой и был очарован ее низким, хрипловатым и каким-то чувственным смехом, вызываемым его юмором. Но эти звуки проникали в самую сердцевину его мужских инстинктов, и слушая их, он не мог не взять ее за руки и не закрыть ей рот своими поцелуями.

Лаура смотрела на шрамы Хэла, прикасалась к ним мягкими руками, словно стараясь залечить скрывающиеся под ними внутренние раны. Но скоро ее прикосновения превращались в любовную ласку, а тихий шепот во вздохи желания. Было невозможно восхищаться прекрасной молодостью и уязвимостью Хэла, не пав жертвой его мощных сексуальных сил. И было так же невозможно восхищаться его телом, не попав под обаяние его невинного, страдающего сердца.

Лаура думала об этом мускулистом, испещренном шрамами мужском теле со странной материнской нежностью. Иногда после занятий любовью Хэл вставал, надевал трусы и начинал расхаживать по комнате. Лаура наблюдала за ним и ловила себя на мысли, что она в восторге и от этих трусов, так как они придавали ему странно детский вид. Он становился похожим на маленького мальчика, которого она обожала материнской любовью.

Однако Хэл был не мальчиком, а мужчиной. Лаура знала, что за его внешностью таится всепоглощающая сила желания, готовая бросить его вперед при виде ее тела, прикосновении руки, звуке голоса.

Уязвленная его несдержанностью, Лаура должна была что-то сказать, чтобы осадить Хэла, но встретилась с его сверкающими, неожиданно настойчивыми глазами.

– Иди сюда, милый.

Она выговаривала эти слова тихим хрипловатым голоском, который только Хэл мог пробуждать к жизни. С грациозностью нимфы, которая всегда безотказно воспламеняла его, Лаура подвинулась к краю кровати, встала на колени, обняла любимого за талию, целуя его грудь, соски, плечи, и постепенно снимая с него трусы.

Но шутка зашла слишком далеко, поскольку выпрямившееся божество между ногами Хэла изголодалось по Лауре и не могло ждать ни секунды. Она опрокинулась на спину, а Хэл оказался сверху. Лаура почувствовала, как его чувствительный кончик входит в ее лоно, теплый и медленный, а затем с могучим потоком удовольствия проникает внутрь, срывая с ее губ вздохи изумления.

Магический ритм держал их в плену, все глубже погружая друг в друга, затем ускоряясь, пока Хэл не извергнул семя в жаждущие его глубины. Стоны экстаза звучали в ушах Лауры как гимн судьбы, почувствовать это она мечтала всю жизнь. Лаура и не думала, что мужчина может так отдавать себя.

Когда все закончилось, они лежали в тишине, смакуя соединивший их шторм и наступившее потом спокойствие. Лаура и Хэл знали, что время их уединения ограничено, что стрелки часов неумолимо приближаются к тому моменту, когда придется расставаться. Но им было все равно, так как часы их близости существовали за пределами обычного человеческого времени, и являлись по-своему вечными.

* * *

Затем они опять расставались, разделенные тонкой вуалью времени и пространства, работы и реальности, которые казались обоим нематериальными, словно сон. Так их завораживали мысли о следующей встрече.

Лаура работала старательнее обычного, следя за своим карандашом, перелетавшим со страницы на страницу, создавая модели, исполненные новой чувственности, невольно отражающие смятение ее сердца. Она сидела за стеклянной перегородкой, отделяющей рабочую комнату от салона. Ее сознание было занято мыслями о деле, а глубины эмоций были полны ожидания следующего телефонного звонка от Хэла.

Когда он звонил, Лаура прижимала трубку к уху и вслушивалась в очаровательный голос, полузакрыв от удовольствия глаза. Все ее тело под халатом начинало дрожать. Она не задумывалась над тем, что ее возбуждение кто-то может заметить через стеклянную перегородку.

Поэтому Лаура никогда не чувствовала на себе взгляда Тима, никогда не замечала, как сильно он за нее беспокоится.

 

XXIV

В конце апреля Хэл вернулся в Париж. Когда он улетел, Лаура испугалась, что месячная разлука разрушит их совсем недавно обретенное счастье и сделает ее одинокой, как никогда в жизни.

Странно, но отсутствие Хэла никак не сказалось на их близости, и даже, наоборот, еще сильнее связало влюбленных. Он писал Лауре каждый день и звонил несколько раз в неделю, чтобы просто услышать ее голос, забывая об огромных счетах за переговоры, которые придется оплатить. Она интересовалась сложностями его работы в НАТО и смеялась над вопросами о мельчайших подробностях ее гораздо менее важных дел в «Лаура, Лимитед».

Когда Хэл в начале июня вернулся, Лаура почувствовала себя, словно жена, чья разлука с мужем только укрепила любовь, являющуюся смыслом ее существования. Теперь она знала, что эта любовь распространилась в самые тайные уголки ее личности и овладела всем сердцем. Каким-то образом подобное тотальное погружение в свое чувство породило в ней ощущение защищенности от бед. Поскольку любовь Лауры была всепоглощающей, она не могла представить себе ее пределы. Ослепленная восторгом, женщина не могла разглядеть на горизонте темную тучу. Неожиданно она прозрела.

* * *

Лаура и Хэл редко выходили из дома в светлое время дня. Оба помнили о своей популярности среди жителей Нью-Йорка и поэтому отправлялись только в самые отдаленные ресторанчики или в кинотеатры, где их скрывала темнота, Они появлялись в музеях в часы, когда там было мало посетителей, и где Лаура показывала Хэлу свои любимые картины, не боясь, что кто-то увидит их вместе.

Иногда днем они прогуливались по самым отдаленным дорожкам Центрального парка к карусели, садились на самую уединенную скамью, и Лаура осмеливалась взять Хэла за руку, наблюдая за катающимися детьми. Она думала, разделял ли он ее желание, видя этих прелестных маленьких мальчиков и девочек, кружащихся на разноцветных лошадках. Потом Лаура отгоняла эти мысли, поскольку рука, которую женщина держала, говорила ей, что она обладает Хэлом достаточно, чтобы наполнить свое сердце.

Единственное исключение из правила не выходить в город вместе было довольно необычным и сделано по настоятельной просьбе Хэла.

Его любимым занятием было плавание. Как он говорил, ему удавалось выносить политическую работу только потому, что регулярное купание очищало его, позволяло забыть заботы. Хэл настоял, чтобы Лаура ходила с ним в маленький плавательный клуб в Нижнем Манхэттене с очень милым бассейном, где очень редко появлялся кто-либо из знакомых.

Она полюбила купание больше, чем другие часы, проводимые вместе с Хэлом. Его детское наслаждение водой заражало. Как лодочные прогулки помогали ему уйти от береговой линии Манхэттена с его заботами, так вода бассейна отдаляла его от земных проблем, в чем Хэл очень нуждался.

Его глаза загорались, когда он видел Лауру, выходящую в купальнике из раздевалки. Хэл наслаждался видом ее едва прикрытого тела. Он заставлял Лауру играть с ним в бассейне, и они прыгали вместе, маскируясь мокрыми волосами, хотя горсточка других пловцов вряд ли могла обращать на молодую парочку меньше внимания.

Хэл щекотал Лауру под водой, чтобы она прикасалась к нему тоже. Скользкая, теплая вода стала особым элементом в их близости, поскольку поддерживала, делала движения томными и чувственными. Лаура вскоре стала разделять мистическую уверенность Хэла, будто вода смывает все неприятности реального мира.

Она восхищалась его счастьем, когда он находился в бассейне. Только здесь женщина поняла, сколько мальчишества, искреннего восторга и невинности словно по волшебству заключено в тело мужчины.

Улыбка Хэла во время купания была такой незабываемой, что Лаура решила запечатлеть ее для себя и попросила у Томми Стардеванта, фотографа, работавшего с ней над новыми моделями одежды, на время фотоаппарат. Том дал ей большой «Хассельблад», который, по его словам, хорошо снимал в помещении.

Лаура вставила в аппарат кассету с пленкой и однажды взяла его с собой в бассейн. С согласия смущенного Хэла она делала снимок за снимком, когда он находился в воде, на вышке для прыжков, на бортике. Его фигура в видоискателе опьяняла ее. Мокрые волосы Хэла были такими темными, глаза такими счастливыми, обнаженное тело таким невероятно красивым… Лаура никак не могла наглядеться на него. Жажда запечатлеть облик Хэла на пленке заставляла ее делать снимки почти непрерывно.

Когда на кассете остался последний кадр, Лаура попросила Хэла попозировать в полный рост на фоне бассейна. Он вылез из воды, и капли стекали по его телу вниз, образовывая у ног небольшую лужицу.

Хэл никогда не выглядел таким прекрасным. Но Лаура заколебалась, пока готовилась сделать снимок. Фотоаппарат в ее руках показался странным предметом. Она ощутила внезапный страх, что этот снимок являлся какого-то рода нарушением, словно насилием над чем-то слишком прекрасным для демонстрации, или пленением чего-то, что предназначено быть мимолетным и незапечатленным. Она испугалась, что картина ее любви во всем ее великолепии утратит беззаботность их счастливых дней. Возможно, было грехом остановить время.

Но Лаура отмахнулась от своего страха, решив, что это мысли из ее прежних «дождливых дней», пришедшие испортить счастье. Она слишком сильно любила Хэла, чтобы платить дань этим мыслям.

Лаура сделала снимок.

* * *

Проявив и напечатав фотографии, Лаура посмеялась над большинством из них. Но улыбка исчезла, когда она взглянула на последнюю.

Это был тот самый снимок Хэла в полный рост, очень четкий, благодаря великолепным линзам фотоаппарата. Хэл стоял, опустив руки и глядя прямо в объектив. Его квадратные плечи и твердые грудные мускулы вздымались над крепкими, мужественными линиями бедер и талии. Шрамы казались призрачными белыми тенями на фоне загорелой кожи.

Стены бассейна сзади были отсняты не в фокусе, а вода казалась темной массой, поднимающейся, словно тень из-под ног Хэла. Сам он светился, как солнце, улыбаясь с нежностью, предназначенной Лауре. Его глаза сверкали дьявольской уверенностью. Казалось, он ласкал ее со снимка, как бы говоря: «Не нужно больше грустных мыслей, Лаура. Теперь ты моя».

Тем не менее фон за улыбкой Хэла был каким-то скорбным, словно небо, постепенно затягивающееся темными тучами.

Но самое главное в снимке заключалось в том, что капли воды стекали вниз по телу Хэла. Они бежали по его волосам, щекам, груди, и качественный фотоаппарат поймал каждую, даже падающие с кончиков пальцев и образовывающие на полу лужицу.

Что-то тревожное заключалось в водном элементе, доминирующем на фотографии. Капли, словно роса, сверкающая на солнце, гармонировали с улыбкой Хэла. Но темнота фона и бассейна у его ног пробуждала тревогу и грусть. Казалось, капли вцепились в лицо, грудь Хэла и уже не выглядели такими солнечными, а стали похожи на слезы горя, льющиеся из какого-то неведомого источника.

Какое горе? Лаура не могла сказать.

Но какая-то скорбная светотень на фоне придавала Хэлу еще более звездный, милый вид, добавляла глубину его счастью, а улыбка как бы говорила: «Какая разница, что тени слишком темные, чтобы моя улыбка могла изгнать их? Я здесь с тобой, и ничто не может нарушить нашего счастья».

Но для Лауры снимок значил гораздо больше. Поскольку он представлял Хэла в особом, понятном только ей одной виде, казалось, на нем отразились все улыбки, все поцелуи, вся симфония их любви со дня первой встречи. На фотографии был не один Хэл, а вся их любовь.

Если это было так, значит, фотоаппарат, запечатлев мимолетный облик Хэла, сделал его вечным и еще раз подтвердил неотделимость времени и любви. Любовь, выглядевшая на снимке вечной, была множеством причин ограничена во времени.

Если бы Лаура три месяца назад не приехала домой к Диане, она никогда бы не встретила Хэла, и осталась бы для него только именем. Но благодаря этому визиту, благодаря тому факту, что Диана узнала о работе Лауры, увидела ее, благодаря мириадам поворотов судьбы, которые привели Лауру из забытого детства в Квинсе в магазин на Четырнадцатой улице – благодаря всему этому, она встретила Хэла, отдала ему свое сердце и смогла сделать снимок, свидетельствующий о прекрасной силе их близости.

Но если время и случайность могли сделать их отношения возможными, они могли так же легко и прекратить их. Кто мог сказать, что принесет завтрашний день? Как долго счастье, светящееся на фотографии, будет продолжаться в реальной жизни? Принадлежа Хэлу всем сердцем и душой сегодня, будет ли Лаура счастлива принадлежать ему завтра? Именно это, поняла она, означали тени на снимке. Они символизировали неумолимые силы жизни, более мощные, чем это очаровательное мгновение, в котором Лаура и Хэл принадлежали друг другу так самозабвенно. И эти силы не могли быть более опасными, чем тени на фотографии или капли, стекающие с обнаженного, уязвимого тела Хэла.

Лауре впервые пришло в голову, что она может потерять любимого. Хуже того, она поняла, что должна была с самого начала осознать, что он может никогда не принадлежать ей. Однако женщина уже зашла слишком далеко в отношениях с ним, отдала ему свое сердце и теперь никогда не получит его обратно.

Лаура показала Хэлу все фотоснимки. Он смеялся, указывая на некоторые забавные моменты и вспоминая момент, когда была сделана та или иная фотография. Когда Хэл добрался до последней, Лаура на мгновение затаила дыхание, но он ничего не сказал.

– Мне нравится этот снимок, – сказала она. – Ты на нем настоящий.

– Правда? – он снова взглянул на свое изображение. – Мне кажется, это какой-то пустоголовый парень, стоящий около бассейна и желающий, чтобы девушка с фотоаппаратом перестала снимать и поцеловала его.

Лаура обняла Хэла и выполнила его желание.

В тот день они больше не говорили о снимках. Но Лаура сохранила их и часто пересматривала. Она отнесла последний в лабораторию, увеличила и положила среди своих самых личных бумаг. По вечерам она доставала его и рассматривала, напуганная излучаемым им обаянием, но слишком очарованная, чтобы убрать.

Через неделю Лаура неожиданно сделала копию с негатива и отдала ее Хэлу.

– Я хочу, чтобы ты взял это, – сказала она, – и когда-нибудь напечатал. Хочу, чтобы ты хранил снимок там, где люди могли бы его видеть. Таким образом, посмотрев на него, они увидят тебя так, как видела я. Они не будут знать, кто я, но увидят, каким ты был для меня.

«И тогда ты будешь моим». Мысль эта была слишком странной, чтобы произносить ее вслух. И какая странная логика! Будто показав Хэла другим через свой взгляд и объектив фотоаппарата, она смогла бы обладать самой его сущностью, которая на снимке как бы протекала между пальцев.

Вот почему, поняла Лаура спустя мгновение, она хотела, чтобы эта фотография была у него. Он даже сейчас проскальзывал между ее пальцев.

Хэл взял негатив и убрал. Он почувствовал таившуюся за этим подарком грусть.

– Я сделаю, как ты говоришь, – пообещал Хэл. В его серьезности сквозил юмористический оттенок.

Увидев, что он спрятал негатив, Лаура ощутила облегчение. Из темной воды бассейна к ней как бы выплыли самые тяжелые мысли «дождливых дней», грустные, но все же полные человеческого счастья, человеческой нежности.

Она выбросила снимок из головы. Теперь ей хотелось смотреть только на Хэла.

– Поцелуй меня, глупый, – попросила Лаура.

Прикосновение его губ прогнало все тревоги. Она прижала Хэла к себе так, что он сделал движение, будто ему не хватало воздуха. Оба рассмеялись.

Но темная вода и улыбка Хэла в ту ночь овладели снами Лауры, и с тех пор больше не отпускали ее.

 

XXV

14 июня 1955 года

Уинтроп Бонд сидел на веранде своего дома в Напили, глядя на Лиз Бенедикт.

Она была в тропическом шелковом платье без бретелек, которое он подарил ей в день ее приезда две недели назад. Ее волосы ароматными роскошными волнами охватывали шею. Девушка никогда не выглядела такой прекрасной.

Уин сидел, курил сигарету, одетый в белые парусиновые брюки и рубашку с открытым воротом, и смотрел сквозь облачка дыма на свою молоденькую компаньонку. За ней на фоне океана виднелись острова Молокаи и Ланаи, как бы склонившиеся друг к другу, словно тихие заговорщики. Их тени напоминали пунктирную линию в слабом потоке света.

Слуги убрали после обеда приборы, и Уин с Лиз сидели уже полчаса, потягивая бренди и наслаждаясь вечерним воздухом. Он чувствовал одновременно и покой, и возбуждение, какого не испытывал никогда в жизни. Уин загорел во время совместных купаний с Лиз, а его ноги окрепли от прогулок по пляжу и скалам.

Единственное, что его беспокоило, это волны волос вокруг ее шеи. Он особенно обратил на них внимание сегодня на закате, вспомнив, что это их последний вечер. Завтра утром Лиз должна вернуться на материк.

Уин задумался над тем, где ему найти силы отпустить ее.

* * *

Прошло почти пять месяцев с того вечера в республиканском клубе, когда Лиз появилась в его жизни и тронула сердце своей детской прелестью. Эти пять месяцев полностью изменили его жизнь.

Уин решился пригласить девушку в цирк. К его восторгу, она согласилась. Одетая в неуместно строгий деловой костюм, поскольку забыла взять с собой какую-либо неофициальную одежду, в очках, которые придавали ее милому лицу прилежный вид, Лиз сидела рядом с Уином, когда артисты промаршировали на арену под звуки фанфар.

Уин использовал все свое влияние, чтобы получить места в первом ряду, хотя это были не лучшие места, так как ограничивали вид на арену. Когда очень близко от них прошли своей неторопливой походкой кивающие при каждом шаге слоны, девушка испуганно сжала его руку – тяжелый запах и огромный вес животных словно обрушились на них.

Представление началось, но Лиз не убрала руку, а только просунула свою ладошку в его, доверчиво, как ребенок. Они смотрели номера, потом Уин принес ей сахарную вату и пакетик с воздушной кукурузой. Лиз не преувеличивала свою любовь к цирку. Широко раскрытыми глазами она внимательно следила за артистами, иногда оглядывалась на Уина, как бы призывая разделить ее восторг, стискивая при этом его ладонь. Ее радость породила в нем слабое чувство, что он опять стал мужчиной… по крайней мере для этой девчушки.

На следующее утро она уехала в Аризону. Уин провел две длинные недели, пытаясь забыть о ней, но потом сдался. Он обдумал ситуацию, рассчитал силы, которыми обладал в этом мире, и решился на активные действия.

Уин позвонил Хэррису Бьюлу в «Рейнбоу Концептс» и рассказал, какое впечатление произвела на него молодая, но очень способная мисс Бенедикт на встрече в Нью-Йорке. Не прибегая к хитростям, он дал Хэррису понять, что ее присутствие на грядущей конференции «Бонд Индастрис» в середине марта было бы очень желательно.

Когда она прилетела, в городе не было цирка, но было «21». Уин повел Лиз обедать, потом в театр и на длинную прогулку по Пятой авеню в сопровождении Джеймса за рулем «роллс-ройса» в нескольких шагах сзади. Он устроил ей экскурсию в управление «У. У. Бонд» в рокфеллеровском центре, а в последний вечер осмелился пригласить потанцевать в «Кафе Пьер».

Когда ее визит подошел к концу, Уин не смог скрыть грусти.

– В чем дело? – спросила Лиз, заметив его настроение.

– О, не знаю, – уклончиво ответил он. – Когда мужчина моего возраста встречает хорошенькую молоденькую девушку, как ты, он начинает думать обо всем, что упустил в жизни. Обо всех возможностях. Так много счастья предлагается нам в этой жизни… только бери. И как часто мы отворачиваемся от него в погоне за… Не знаю, за чем. В моем случае это нечто вроде неуправляемого чувства безопасности.

К его удивлению, он увидел, что его слова поразили девушку.

– Ты рассуждаешь как старик! – с улыбкой начала укорять Уина Лиз.

– Ну? – он жестом указал на свое сморщенное тело.

– Уин, ты в самом расцвете, – горячо произнесла девушка. – Ты можешь чувствовать и делать все, что хочешь. Все для тебя. Разве ты этого не видишь?

Ее оптимизм тронул Уина. Конечно, она была очень молодой, чтобы знать о разрушающем воздействии лет, волнений и поражений. Всего этого для нее не существовало.

– Почему ты так уверена? – спросил он.

– В противном случае меня бы здесь не было, – ответила Лиз, обезоруживающе улыбаясь.

Когда Уин проводил ее к самолету, он вернулся домой, чувствуя себя как Золушка после наступления полуночи. Он не мог ни жить без Лиз, ни набраться смелости вернуть ее.

Прошли три недели, потом шесть. Рука Уина тысячу раз тянулась к телефону, но он отдергивал ее.

«Ты слишком стар, – говорил он себе, – она забыла тебя». Ведь такая прекрасная девушка должна иметь молодого друга. Даже нескольких. Несомненно, она каждый уик-энд ходит на свидания и отбивается от поклонников в свободное от работы время. В ее занятой, полной жизни не было места воспоминаниям о старике, которого она встречала пару раз на Манхэттене, о скучном вдовце, чью прихоть она удовлетворила, пойдя с ним в цирк и пару раз пообедав вместе.

Но в конце шестой недели Уин, неожиданно для самого себя, полетел в Финикс лично поприсутствовать на встрече акционеров в «Рейнбоу Концептс». Хэррис Бьюл встретил его как принца, и теперь была очередь Лиз устраивать ему экскурсии, показывать свое рабочее место, маленькую квартирку и безлюдный пейзаж, который она научилась любить со дня приезда сюда из Сакраменто.

Перед тем, как улететь в Нью-Йорк, Бонд еще раз выразил Хэррису Бьюлу свое восхищение Лиз и намекнул, что она была бы желанной посланницей на грядущей через месяц встрече акционеров корпорации. Хэррис обещал прислать ее.

Ни Хэррис Бьюл, и никто другой, кроме Уина, не обратил внимания та то, что в последний момент место встречи было перенесено самим Бондом в Гонолулу.

Все прошло, как было запланировано. Самолет с Лиз прибыл в аэропорт Гонолулу по расписанию после долгого полета из Лос-Анджелеса. Уин ждал девушку у ворот, думая, о чем с ней заговорить.

В последнюю секунду на него нахлынули сомнения. Может, его сумасшедший план ей не понравится? Может, она разозлится на то, что он обращается с ней, как с марионеткой?

Но все тревоги исчезли, когда Уин увидел, как просветлело ее лицо при встрече.

– О, я так скучала по тебе, – сказала она. Он улыбнулся, суеверно сложив пальцы.

– Я должен сделать кое-какое признание. Встреча акционеров только начинается. Хэррис Бьюл дал тебе две недели отпуска. Ты едешь со мной на Мауи. У тебя будет отличный отдых, – Уин робко взглянул на Лиз. – Теперь скажи правду. Я доставил тебе неприятности?

Вместо ответа она притянула его к себе и поцеловала в щеку, затем отодвинулась на длину вытянутой руки, дотронулась до его лица и взглянула на него влажными глазами. К удивлению Уина девушка, казалось, разрывалась между облегчением и болью, словно судьба жестоко разлучила их на эти месяцы, а теперь смилостивилась.

– О, Уин, – произнесла Лиз, – как ты можешь причинить мне неприятности?

В течение двух дней он возил ее по Гонолулу, показывал Даймондхед, Вайкики, превосходные восточные магазины и рестораны в деловой части города. Затем они отправились в маленькие сонные фермерские городки и рыбачьи поселки на наветренной стороне острова Оаху, где селились местные жители.

Когда встреча закончилась, Уин и Лиз на его личном самолете приземлились на посадочную полосу неподалеку от Лахайна на Мауи, а затем поплыли на яхте в Напили, отдаленное местечко в горах, где на утесе, похожий на гнездо, стоял дом Бонда. Девушка восхищенно вскрикнула от вида канала и островов, открывающегося с веранды. Прелесть Вайкики, напоминающая видовую почтовую открытку, не подготовила ее к совершенно иному великолепию этого места.

– Здесь рай, – произнесла Лиз.

«Сейчас», – подумал Уин, наблюдая, как заходящее солнце отражается в ее зеленых глазах.

* * *

Они провели вместе две прекрасные недели. Их дни были наполнены одновременно покоем и приключениями. Уин возил Лиз на яхте на Ланаи, остров ананасов, и на Молокаи с его пустынными пляжами и уединенными грунтовыми дорогами. Он взял ее с собой в Вайлуку, поселение знати Мауи с милыми старыми домиками, оставшимися от миссионеров, и в отдаленный городок Хана, спрятавшийся среди буйных тропических джунглей и полей, где в Хана-отеле часто собирались выпить его знакомые.

Уин отвез Лиз через перешеек к вулкану Халеакала, где его друзья Баллами весь вечер развлекали их на своей скотоводческой ферме. Ночной горный воздух был прохладен, и девушка, удивленная и восхищенная, сидела у костра, прислушиваясь к пению каких-то птиц, смотря на простиравшиеся впереди поля, поросшие тростником и ананасами.

Уин каждое утро, пока солнце еще не раскалилось, ходил с ней плавать и брал лодку, чтобы показать изумительную тропическую рыбу, метавшую икру возле рифа на краю лагуны под домом. Двое надежных мальчиков учили Лиз кататься по волнам на доске. Девушка снова и снова падала, смеялась, махала руками и наконец, будучи настоящей спортсменкой, смогла проехать по не очень бурным волнам. Она подошла к Уину, задыхающаяся, вся в каплях морской воды и замерла, пока он осторожно вытирал ее полотенцем.

От вида этого прекрасного тела в ярком, жалящем свете тропического солнца у него перехватило дыхание. Крепкие круглые груди Лиз были спелыми, как местные фрукты, смуглая кожа – безупречной, как белые пляжи, которые он так любил, великолепные бедра – неотразимыми, как мягкий ветерок, ласкавший его под плавками.

Вечерами они прогуливались по лужайке за домом среди деревьев и цветов, а затем сидели на веранде, наслаждаясь картиной заката, наблюдая, как волны нежно ласкают песок далеко внизу. Местный повар готовил им восхитительные обеды из свежей рыбы, говядины с ранчо на Мауи, экзотические салаты из тропических фруктов и овощей, выращенных на собственном огороде.

Уин рассказал Лиз о годах, прожитых с Эйлин, о своей любви к островитянам, об их дружелюбии и любопытном чувстве собственного достоинства. Он говорил о своих детях и внуках и заставил девушку поведать ему о Лу Бенедикте, о котором она отзывалась с почтением, смешанным с грустью. Сознавая, что воспоминания о прошлом сближают их, Уин наблюдал, как угасающий солнечный свет золотит ресницы Лиз.

Проходили дни, и беседы стали почти не нужными. Уин и Лиз, казалось, узнали друг о друге все. Их вечера проходили теперь в молчаливом общении, в покачивании в креслах-качалках в такт морскому прибою. Девушка обычно доверчиво прятала свои ладони в его. Близость, соединявшая их, наполняла Уинтропа Бонда истомой, которая с каждым днем становилась все соблазнительнее. Он позволил себе купаться в чарах, излучаемых Лиз, и старался избегать мыслей о том, что будет, когда она уедет.

Две недели неумолимо подходили к концу. Растущее чувство сожаления стало сопровождать их дни, пока они наконец не поняли, что нынешнее счастье перевешивает подлинный страх перед будущим.

И вот все кончилось.

* * *

– Спасибо, – сказала Лиз, широко улыбнувшись, – за то, что я смогла все это увидеть.

Уин взглянул на ее свежие розовые щеки в свете свечи. Наступил их последний вечер.

– Спасибо тебе за то, что я смог все это увидеть, – произнес он, подумав, что хотя и владел этим местом уже многие годы, провел бесчисленные часы, глядя на океан, на горы сначала с Эйлин, потом в одиночестве, но никогда не ощущал окружающую обстановку так полно, пока сюда не приехала Лиз.

Уин прикоснулся к ее руке. Его глаза были полузакрыты от тайного желания. Дни, в течение которых он пытался доказать себе, что этот момент никогда не настанет, иссушили его. Теперь Уин испытывал настоящее отчаяние при мысли, что завтра Лиз придется провожать.

– Не грусти, – сказала девушка, даря ему свою самую милую улыбку. – Мы провели чудесное время, Уин. Я никогда не забуду тебя и твой остров. Пожалуйста…

– Я грущу, потому что запас моих трюков иссяк. Я завлек тебя в Нью-Йорк, преследовал в Финиксе и обманным путем заманил сюда. Теперь ничего не осталось, как позволить тебе уехать. У тебя своя жизнь. Я знаю, так должно быть, но что-то очень эгоистическое во мне немного противится. В глубине души я надеюсь еще хоть раз встретить тебя. Возможно, ты позвонишь мне, когда прилетишь в Нью-Йорк. Я, вероятно, найду предлог случайно приехать в Аризону по какому-нибудь делу. Я позвоню тебе, если наберусь наглости…

– Наглости? – Лиз выглядела потрясенной. – Уин, как ты можешь говорить такое? Так ты обо мне думаешь?

Он смотрел на нее, загипнотизированный ее блестящими в свете свечей зелеными глазами. Вечерний ветерок с запахом пальм и тропических цветов ласкал волосы девушки, спадавшие на ее обнаженные плечи. Никогда она еще не выглядела такой прекрасной.

Уин постарался сосредоточиться на действительности.

– У тебя впереди большое будущее, Лиз, – проговорил он. – Тебя ждет успех в работе. Однажды ты полюбишь, выйдешь замуж, нарожаешь детей…

– Я уже люблю, – ее голос звучал невероятно серьезно и был полон мольбы.

Уин ощутил слабость. Он старался не смотреть на девушку.

– Пожалуйста, Лиз, – пробормотал Уин, надеясь, что его не слышно, – Я не могу так. Я считаю тебя своим самым хорошим другом. Самым дорогим, самым прекрасным…

– О, не продолжай, Уин, – вскрикнула девушка. – Разве ты не видишь, что я люблю тебя?

Он посмотрел на нее расширившимися глазами. Его сердце забилось быстрее. Взрыв, все это время нараставший у него внутри, был готов раздастся. Слова Лиз подпалили заряд, и ничего уже нельзя было остановить.

– Лиз, не хочешь же ты сказать…

Она вцепилась в Уина обеими руками. От настойчивости ее пальцев у него перехватило дыхание.

– Уин, я хочу принадлежать тебе. Я хочу детей от тебя. Слезы катились по щекам девушки. Он увидел, чего стоило ей это признание, и попытался возразить.

– Но, Лиз, дорогая, я старик. Моя жизнь подходит к концу. У тебя все еще впереди…

Она яростно покачала головой.

– Только с тобой!

Потрясенный ее твердостью, Уин почувствовал, что обязан возразить.

– Лиз, ты не подумала. Конечно, между нами возникло какое-то чувство. За короткий период времени мы сблизились. Не могу скрывать, насколько важной ты для меня стала. Но это не значит…

– О, думай так, если хочешь, – в отчаянии произнесла девушка. – Но не говори вслух, Уин. Ты разбиваешь мое сердце.

И Лиз упала в его объятия, вцепившись в него изо всех сил.

– Неужели ты не понимаешь? – она рыдала, покрывая щеки Уина поцелуями. – Такое бывает только один раз. Женщина знает это точно. Это ты, Уин, мой дорогой Уин. Я знала это давно, еще с первого вечера в той глупенькой комнатке в нью-йоркском клубе. Я так старалась доставить тебе удовольствие, чтобы понравиться. Я уже любила тебя, но не должна была показывать этого. Я не хотела отпугнуть тебя своей молодостью и бестактностью. О, Уин, мое сердце разбилось, когда я в первый раз уехала от тебя. А когда мистер Бьюл отправил меня на торговую конференцию, и ты позвонил мне, я была так счастлива, так рада. Я думала, ты забыл меня…

Внезапное рыдание потрясло все тело Лиз. Она неуклюже вытерла слезы.

– Разве ты не видишь? – проговорила она. – Все это время я пыталась скрыть свои чувства, чтобы ты не ощущал моего давления и мог свободно выбрать меня, если бы захотел. Но я больше не могу Уин, Не могу попрощаться с тобой…

Девушка прильнула к его груди. Он мягко похлопал ее по плечу. Как странно было ощущать силу этих объятий, несмотря на ее трепетную молодость и его усталое старое сердце.

– О, пожалуйста, Уин, пожалуйста, – сказала Лиз, – не говори, что полюбишь меня, если сможешь. Скажи только, что позволишь мне принадлежать тебе или, по крайней мере, попытаешься. Пожалуйста, не говори «нет». Если ты скажешь «нет», у меня ничего не останется.

Горячие слезы девушки увлажнили щеку Уина, словно ароматные брызги океанских волн. Ее руки все крепче обнимали его, словно это был последний шанс Лиз удержать Уина.

Теперь Уинтроп Бонд в одно мгновение понял все чувства, которые бешено росли в нем в течение последних странных, полных страданий и блаженства месяцев, понял, почему Лиз так неотразима для него. Она желала его из-за его мужества. Она хотела дать ему своих детей. И это был именно мужской инстинкт – оставаться живой частью мира, а не усталым свидетелем жизни. Лиз разожгла его в Уине с самого начала.

В этом заключался секрет ее странной детской любви к цирку и доверчивость, нежность, с которой она прятала свои ладони в его. Лиз не смущал возраст Уина, не привлекали его богатство и положение в обществе. Подобные условности не существовали для нее. Она только хотела подарить ему себя, как женщина, и изголодалась по любви, как может изголодаться женщина. Но Лиз с самого начала знала, что Уин будет сопротивляться из-за ее молодости… и сознание этого мучило девушку.

Но теперь все было позади, поскольку струны, которых Лиз коснулась своим признанием, звучали внутри Уина, как симфония. Наконец, его оборона рухнула.

Лиз, казалось, почувствовала это, одновременно с облегчением и волнением взяла его за руки и повела в свою спальню. Он не сопротивлялся.

Девушка закрыла дверь, и в лунном свете, падающем из окна, сняла с себя платье. Она стояла перед Уином, похожая на жемчужину, волшебный образ достигшей брачного возраста женщины. Когда ее бюстгальтер соскользнул вниз, Уин впервые увидел обнаженные груди, очертания которых так часто тревожили и волновали его под купальником.

Лиз подошла к нему в одних трусиках и прикоснулась к его губам своими, сначала мягко, затем с все возрастающим женским голодом. Уин приоткрыл свои губы, и нетерпеливый, пылкий язык Лиз проник в его рот.

Усталые чувства Уина пробудились к жизни, когда он ощутил ее наготу и услышал тихий вздох удовольствия и возбуждения. Он почувствовал, что начинается эрекция. Ободренная, Лиз стала целовать его еще крепче. Уин осмелился прикоснуться к ее шелковым трусикам, смущенно сознавая, что она хотела, чтобы он снял их с нее.

То, что произошло с Уинтропом Бондом через несколько минут, находилось на расстоянии нескольких световых лет от любого сексуального переживания, когда-либо испытанного или приснившегося ему за всю его долгую жизнь. Предлагая свою плоть, девушка делала это не потому, что от нее этого ждали, а потому что она нуждалась в Уине, желала его и отчаянно боролась за их любовь.

До сих пор ни одна женщина не была с ним такой. Для всех он был Уинтропом Бондом Четвертым, человеком, родившимся почти принцем, которого люди должны принимать как короля до следующего поколения. Поскольку он был Уинтропом Бондом Четвертым, никто не обращал на него внимания как на личность.

Даже Эйлин пришла к этому только после того, как они поженились. Помимо выполнения роли продолжательницы рода, она делала все, чтобы установить контакт с одиноким мужчиной.

Но Лиз желала его тела, сердца и души. Она так распалилась в своем желании, что ее голод обжег Уина, словно пламя, вызвав эрекцию и пожар в пояснице. Удивляясь самому себе, он вошел в нее с уверенностью молодого мужчины и доставил ей удовольствие, для которого была предназначена ее прекрасная плоть.

Ободряющие стоны он услышал, когда Лиз выгнула спину, чтобы Уин вошел еще глубже. Очень скоро вздохи ее экстаза захватили его, и он ощущал горячее удовольствие оргазма, зарождавшееся сначала где-то внутри, затем все разгоравшееся и наконец вспыхнувшее между ног. Лиз почувствовала это и приветствовала тихими мягкими вскриками. Наконец страшная энергия ворвалась в нее как часть Уина, которую он тщательно скрывал все эти годы, о существовании которой забыл до этого счастливого момента, когда она вернулась к жизни.

– М-м-м, – Лиз ревниво прижимала Уина к себе, когда его вздохи перекрывали отдаленный шум прибоя. – Спасибо, Уин. О, любовь моя…

Он смаковал этот момент, потому что знал, что это незаслуженное им чудо. Жизнь подарила ему второй шанс, второе мужество, гораздо более реальное, чем первое, благодаря этому милому, чувственному молоденькому существу. Впервые за свои шестьдесят пять лет Уин почувствовал себя по-настоящему желанным.

Обнаженная Лиз лежала в его объятиях, целуя его грудь, гладя пальцами его плечи и бедра. Их прикосновения посылали электрические заряды удовольствия и очарования.

– О, Уин, – прошептала она. – Я люблю тебя.

В последний раз он посмотрел в эти умоляющие глаза и сдался.

– Милая Лиз, – отозвался Уин. – Я тоже люблю тебя. Он услышал ее радостное дыхание, почувствовал, что она улыбается в темноте.

– Скажи еще раз, – прошептала Лиз.

– Я люблю тебя.

– О…О…

Она наклонилась, чтобы поцеловать Уина. Он ощутил ее слезы, чистые, как святая вода. Потом Лиз сильнее прижалась к нему.

– Я хочу подарить тебе ребенка, Уин, – произнесла она. – Вот что я почувствовала, когда впервые увидела тебя. Вот что я чувствую сейчас. Я знаю, это правильно, Уин… Не знаю, почему, но я чувствую. У тебя есть дети, но ты рожден для большего. Разве ты не видишь? Это судьба, что я встретила тебя. Тебе назначено стать отцом двух поколений, а не одного. А мне назначено стать теперь матерью.

Лиз поцеловала Уина в щеку, затем еще раз и еще с все нарастающим девичьим возбуждением.

– О, я знаю, это похоже на сумасшествие, – сказала она. – Но я всю жизнь чувствовала, что жду чего-то. Я не нашла этого с Лу, храни его Бог. Может, поэтому я не могла забеременеть от него. Должно быть, я знала, что мои дети где-то в другом месте, они еще ждут меня. Когда мы с тобой встретились, я сразу все поняла. О, как я хотела тебя все эти месяцы…

Лиз крепче прижалась к Уину и заговорила более настойчиво.

– Позволь мне иметь от тебя детей, Уин. Подари их мне. Это все, о чем я прошу. Пожалуйста, не говори нет. Только люби меня, и, я знаю, дети появятся. Прекрасные мальчики и девочки… Я ощущаю их внутри себя. Все они твои. Они должны были дождаться тебя. О, слава Богу…

Она приблизила свое лицо к его. Ее волосы накрыли их обоих. Восхитительное обнаженное тело напоминало колышущийся в темноте белый знак, посланный судьбой, чтобы изменить жизнь Уина.

– Не говори «нет», – умоляла Лиз. – Только позволь мне принадлежать тебе. Я никогда не брошу тебя, обещаю. Никто никогда не любил тебя так, как я.

Уин глубоко вздохнул. Его мужество преподнесли ему на серебряной тарелочке. Он не мог отказаться от него.

– Нет, – Уин улыбнулся, обняв Лиз за талию и прижав к себе. – Я не стану говорить «нет».

Она издала тихий, невероятно женский звук, нечто между рыданием и торжествующим мурлыканьем.

– Но только ты должна будешь сделать еще одно… – добавил Уин, обнимая ее крепкие молодые плечи.

– Что, Уин? – Лиз выглядела испуганной. – Что? Он провел пальцем по ее щеке и поцеловал. – Ты должна будешь выйти за меня замуж.

 

XXVI

Париж, 16 июня 1955 года

Хэл Ланкастер сидел на софе в своем номере в отеле «Крайллон», прислушиваясь к шуму движения на площади Де ла Конкорд.

На нем была рубашка с короткими рукавами. Его ноги покоились на кофейном столике, на котором еще с унылым видом стояли тарелки с недоеденными сэндвичами и пара пустых бутылок из-под французского пива. Глаза Хэла были закрыты.

Из радиоприемника несся сладкоречивый голос французского диктора, читающего новости. Хэл не прислушивался, поскольку считал утомительным думать и говорить на французском после долгого дня, проведенного за столом переговоров.

Но помощник и близкий друг Хэла Том Россмэн слушал радио очень внимательно. Сегодняшняя встреча с французами прошла чересчур напряженно и была отмечена дюжинами двусмысленных намеков с обеих сторон. Том хотел узнать, как французское радио сообщит об этом, поскольку знал, что правительство контролировало средства массовой информации и с их помощью выражало свою точку зрения.

Сотрудники президента НАТО, включая Хэла, Тома и представителей генерала Грюнтера, Верховного командующего союзников в Европе, несколько месяцев «прыгали в обруч», чтобы уговорить французское правительство согласиться на формирование Европейского Союза Обороны. Такой шаг, который заложил бы фундамент объединенной европейской обороны против потенциальной советской агрессии, являлся личной мечтой Эйзенхауэра для послевоенного Запада.

Сегодняшняя встреча довела американских дипломатов до предела, и они покинули зал заседаний в состоянии коллективного истощения сил. Хэл должен был вернуться в Вашингтон завтра и знал, что сможет доложить Эйзенхауэру лишь о незначительных успехах. Он ненавидел обязанность время от времени летать домой с плохими новостями в основном из-за того, что экстремисты в государственном совете и в совете национальной безопасности никогда не одобряли его назначения на пост и постоянно пытались настроить Эйзенхауэра против него.

Но их усилия оставались напрасными, поскольку тот доверял инстинкту Хэла в отношении Франции и Европейского Союза Обороны больше, чем кому-либо другому. Однако непопулярный среди правого крыла республиканцев в Вашингтоне, Хэл был уверен в друзьях в самом Овальном кабинете.

По этой причине он радовался возвращению домой. Что же касается его личных настроений, то он только и жил ради этих перелетов в Вашингтон, поскольку они приближали его к Нью-Йорку, к Лауре.

Хотя Хэл весь длинный рабочий день был занят, он сейчас не думал о НАТО. Он знал, что если завтра улетит в Вашингтон, то через три дня сможет увидеться с Лаурой. Жажда ее пожирала Хэла.

Он взглянул на Тома, сидевшего на подлокотнике кресла, постукивая очками о колено и покачивая головой, что означало, насколько серьезно он сосредоточился на проблеме.

Том был самым близким другом Хэла в правительстве. Они вместе учились в Гарварде и окунулись в политику почти одновременно, но с разных сторон. Хэл, отпрыск англо-саксонского семейства, традиционно получивший образование в Йельском университете, сильно отличался от Тома, выходца из бедной семьи, проживавшей в Бронксе. Тот никогда серьезно и не задумывался насчет колледжа, пока собственная эрудиция не заставила его изменить решение.

Том был связан этническими корнями своей иммигрантской семьи так же сильно, как Хэл Ланкастерами. Но оба приняли добровольное изгнание, покинули родителей. Так же как Хэл отрекся от ланкастерского правого республиканства, Том повернулся спиной к родительской ностальгии по «новому курсу», посчитав, что послевоенный мир оброс новыми проблемами, для разрешения которых требуются новые лидеры.

Двое молодых людей, оба демократы, нашли свои дороги к прогрессивному Белому дому Дуайта Эйзенхауэра. Хэл увидел в Томе превосходный фон для собственной личности. Тот обладал острым, циничным умом, тонким чутьем политического игрока в покер и аналитическим мозгом, способным заглядывать в самые укромные уголки дел, которые инстинкт Хэла мог и не заметить.

В то же время, никогда не говоря этого вслух, Том сразу почувствовал в Хэле Ланкастере потенциального великого лидера. Он обладал редкой политической мудростью, которая происходила от глубоких корней идеализма и природной гибкости личности. К этому нужно было еще добавить его смелость и желание жертвовать собой ради других, что встречалось крайне редко среди политиков.

Том решил, что куда бы Хэл ни стремился в жизни, он будет помогать приятелю. К концу первого года их дружбы оба без слов поняли, что отныне их карьеры связаны между собой.

Они играли вместе в гандбол, и быстрый от природы Том всегда опережал Хэла несмотря на его огромную физическую силу. Еще они играли в покер, в котором Том имел очевидное преимущество благодаря своей подозрительной натуре и тонкому чутью атаки и обороны, но часто оказывался обезоруженным перед удивительной способностью Хэла блефовать с плохими картами на руках.

Том женился на своей однокурснице, симпатичной девушке по имени Нора, которая отлично разбиралась в своеобразном характере мужа и любила его за юмор и молодость души. Хэл провел много вечеров и воскресных дней в их уютном вашингтонском доме и стал приемным дядей их шестилетней дочери Джоан, крепко сбитой огненной девчушки, обожавшей кино и по первой просьбе готовой цитировать диалоги из «Унесенных ветром».

Мужчины стремились улететь домой завтра, поскольку остро чувствовали необходимость оторваться от медленно плетущихся переговоров в НАТО.

Хэл думал именно об этом, когда увидел, как Том вздохнул, выключил радио и начал поправлять галстук.

– Том, – сказал Хэл, сидя на софе, – если у тебя есть время, я хотел бы поговорить с тобой.

Том удивленно взглянул на него.

– Что у тебя на уме?

– Нечто гипотетическое, – ответил Хэл. – Не насчет НАТО. Насчет меня.

Том снял спортивную куртку и подошел к краю кровати. Взгляд Хэла подсказал ему, что предмет разговора достаточно серьезен.

– Предположим, только в качестве аргумента, – произнес Хэл, – что через пару лет я окажусь в каком-нибудь важном офисе. Сенатор, представитель президента, губернатор… Что-нибудь в этом роде. К тому времени я, конечно, женился бы на Диане. Думаешь, это помогло бы мне на выборах?

Том рассмеялся.

– Это помогает папе Римскому? – спросил он. – Как ты думаешь?

Хэл остался серьезным. Казалось, он задумался.

– Так ты думаешь, это важно? Улыбка на лице Тома растаяла.

– Если ты спрашиваешь меня серьезно, – ответил он, – то да. Диана – не только реклама в самом лучшем смысле этого слова. Она хорошая реклама, реклама на высоком уровне. Тебе не купить такую и за миллион долларов, Хэл. Вы с Дианой любимцы Америки. Эта женщина удваивает твою популярность.

Более того, свою тоже. Она на обложках журналов мод, на страницах социальных изданий… Люди сходят с ума по ней. Господи, она становится самой великой леди в истории. С ее улыбкой мужчина может попасть в Белый Дом. Хэл кивнул.

– А если бы я не женился на ней? – поинтересовался он. Том хотел было рассмеяться, но заметил, что приятель совершенно серьезен. Нахмурившись, он снял очки и стал раскачивать их.

– Ты не дурачишь меня, а? – спросил Том.

Хэл ничего не сказал. Ответ красноречиво выражало его лицо.

Том задумался, глядя в окно, за которым над французской столицей сгущались сумерки.

– Ну, – произнес он наконец, – есть кое-что поважнее, чем отделить образ Дианы от твоего. Ты должен будешь прибавить к своему образу немного негативного оттенка. Ты превращаешься в мужчину, бросившего Диану после любовного романа, что автоматически становится темой для разговоров всей нации. Ты – человек, отвернувшийся от своего прошлого, от своей семьи, от своих обязанностей. Это ударит по тебе, Хэл. Сильно ударит.

Хэл смотрел на приятеля ясными, внимательными глазами.

– Как сильно? Том вздохнул.

– Сегодня ты любимый холостяк страны, белый рыцарь. Если ты женишься на Диане, вы станете любимой парой Америки. Но без нее ты – одиночка, предоставленный самому себе. Ко всем расчетам следует добавить, что у тебя уже есть репутация лояльного политика. Сложив все вместе, я должен сказать, что это отбросит рост твоей карьеры лет на пять, может, больше. Еще я думаю, твой политический потенциал, вероятно, будет уменьшаться в одном или в нескольких офисах. Тебе никогда не стать президентом, Хэл. Возможно, и вице-президентом тоже.

Наступила пауза. Том покачал головой, пытаясь сосредоточиться.

– И еще одно, – сказал он. – Хотя я ненавижу вспоминать об этом. Деньги. В этом смысле к тебе относятся не очень серьезно, Хэл. Не только с точки зрения партии. Не забывай о своей семье.

Оба знали, что судьба Столвортов неформально связана с судьбой Ланкастеров двенадцатилетним ожиданием женитьбы Хэла. Если он сейчас откажется, его жест не только разрушит финансовый альянс, базирующийся на многих миллионах долларов. Это будет пощечина, которую его отец никогда не простит. Рейд Ланкастер был строгим, мстительным человеком.

Он никогда не хотел для сына политической карьеры и мог сильно навредить ему с финансовой точки зрения.

– У тебя, правда, пока есть дополнительное время. Ты можешь ликвидировать кое-какие разрушения, – сказал Том почти убеждающе. – В политике нет ничего вечного. Все мы знаем это. У людей короткая память. Но все будет зависеть от обстоятельств… как политических, так и личных, – он откашлялся. – Позволь мне спросить тебя кое о чем. У тебя на уме кто-то еще?

– Не могу ответить, – произнес тот.

– Тогда гипотетически, – настаивал Том. Хэл стиснул зубы.

– Хорошо, гипотетически. Допустим, у меня на уме кто-то есть.

– Она должна быть второй Дианой, – сказал Том. – Кто-нибудь из того же круга. Кто-то с такими же связями. Кто-то, кого твоя семья приняла бы с распростертыми объятиями. В таком случае люди могут позволить тебе пошалить, поменяв одну принцессу на другую. Это менее серьезное преступление, – он нервно взглянул на приятеля. – Девушка, о которой мы говорим, отвечает этим условиям?

Хэл загадочно улыбнулся.

– Не могу ответить.

Теперь Том выглядел очень обеспокоенным.

– Хэл, мой совет тебе все тщательно обдумать. Люди ждут от тебя женитьбы на Диане. Они будут ждать долго. Не вляпайся во что-нибудь.

Хэл молчал.

– Послушай, – продолжил Том, – я хочу, чтобы ты кое-что понял. Твоя карьера для меня не просто предмет любопытства. Куда бы ты ни стремился, я намерен помогать тебе. Я кое-как разбираюсь в нашей сумасшедшей стране и знаю, что тебе понадобится в ближайшие годы. Дуайт удерживает нас от войны, но для этого использует все свое умение и авторитет. Однако он не вечен. Нам необходимы мудрые лидеры в наш ядерный век. У тебя для работы есть и голова, и сердце. Не исключай себя из списка гонщиков, пока гонки не начались, Хэл. Не делай сегодня ничего, что может помешать твоей избирательной кампании в будущем.

Он встал, надел очки и взглянул на приятеля.

– Подумай о своей стране, как о себе, Хэл. Это все, о чем я прошу.

Тот кивнул, оценивая слова Тома, затем тоже поднялся, улыбнулся и развел в стороны усталые руки.

– Я тебе вот что скажу, – заявил он. – Хочу принять душ. Когда спустишься вниз, закажи мне мартини. Увидимся через пару минут.

– О'кей.

Том направился к двери, все еще выглядя обеспокоенным.

– Спасибо, – произнес Хэл.

Когда Том ушел, он опять сел и уставился в окно. Двусмысленная улыбка играла на его губах, хотя в глазах было страдание.

Он знал заранее, что посоветует ему Том, но все равно должен был выслушать.

Хэл уже принял решение. Завтра он полетит домой, поговорит с Дианой и сделает предложение Лауре.

Хэл улыбнулся своей прошлой наивности. За все эти годы любовь никогда не принималась им в расчет. Но теперь он великолепно и самозабвенно влюбился. Его сердце принадлежало Лауре с того самого момента, когда он впервые увидел ее.

Этот факт сделал все остальное неважным. На первом месте должна стоять Лаура.

Любовь являлась новым переживанием для Хэла. Вначале чувство было таким болезненным, таким изматывающим, что он испугался, как бы не сойти с ума. Впервые в жизни он понял измученных любовью молодых людей, привязанных к девушке, отдающих ей себя, иногда даже кончающих жизнь самоубийством.

Лаура была его сердцем. Без нее он превращался в ничто.

Девушки для Хэла всегда были чем-то, преподносимым на тарелочке. Они бросались к нему без колебаний и не скрывали свой голод и желания. Неуклюжие и вялые в попытках быть женственными, они вызывали в Хэле чувство одиночества даже во время их самых горячих объятий. Поскольку девушки всегда стремились к нему, Хэл не ощущал, что по-настоящему необходим им. Зачем желать того, что каждый может получить по собственной прихоти?

Но Лаура отличалась от всех. Она держала себя в руках, потому что имела характер. Другие женщины походили друг на друга во всем, но Лаура была другой.

Однако не только глубина и достоинство сильно отличали ее от других в сексуальных отношениях, которые Хэл, как он думал, познал полностью. Она отдавала ему себя больше, чем любая женщина. Когда Лаура прикасалась к нему, улыбалась ему, занималась с ним любовью, она отдавала все свое сердце.

И благодаря этому она завоевала его сердце.

По словам Тома, без Дианы от Хэла осталось бы процентов двадцать пять, как от политика, Но без Лауры от него осталась бы только половина мужчины. Он не мог представить свою оставшуюся жизнь без нее. Все было очень просто.

Хэл заплатил бы любую цену, пожертвовал бы всем ради Лауры. Она являлась самой жизнью.

Приняв решение и почувствовав при этом огромное облегчение, Хэл взглянул на телефон. В Нью-Йорке сейчас около полудня. Лаура наверняка находилась в магазине, работала с заказчиками. Все, что ему сейчас требовалось, это позвонить, услышать ее голос и таким образом набраться смелости довести дело до конца.

Хэл направился к телефону, но тот зазвонил раньше.

Он снял трубку.

– Ланкастер слушает.

– Хорошо, что застал тебя, Хэл, – это был полковник Спрейдж, главный помощник генерала Грюнтера. – Нам нужно, чтобы ты остался. Франция имеет контрпредложения по Европейскому Союзу Обороны. Они хотят сесть за стол переговоров завтра. Генерал только что поговорил с Даллесом. Дуайт желает, чтобы мы бросили все и попытались договориться с французами за неделю или дней за десять. Извини, что нарушаю твои планы, но, боюсь, тебе придется отложить поездку домой.

Хэл стиснул зубы.

– Нет проблем. Встретимся утром в управлении.

Он положил трубку и только через несколько минут вспомнил о звонке Лауре… Потом он решил, что все может подождать до его поездки домой.

Хэл мог прожить без ответа Лауры еще десять дней.

 

XXVII

Семнадцатого июня Лауре позвонил секретарь Дианы Столворт и передал ей приглашение на чай с Дианой в следующий понедельник.

Подобное приглашение не было удивительным. Диана являлась самой уважаемой заказчицей Лауры, безусловно, самой известной, и прошло уже около месяца с тех пор, как женщины встречались последний раз.

Тем не менее Лаура была несколько озадачена. Она не предусмотрела возможности более тесных отношений с Дианой именно сейчас.

Лаура приехала вовремя и захватила с собой свой блокнот для набросков. Ее провели в солярий на втором этаже, где четыре месяца назад они с Хэлом познакомились. Она села в одно из симпатичных плетеных кресел и стала наблюдать за рыбками, плещущимися в крохотном бассейне, рядом с которым на бронзовом пьедестале стояла маленькая балерина. Глаза статуэтки выглядели детскими и невинными.

Наконец появилась Диана в желтой шелковой блузке и темных габардиновых брюках, которые смоделировала для нее Лаура. Встав, чтобы обменяться рукопожатием, Лаура увидела в руках хозяйки маленький портфель на молнии, который та положила на стол рядом с чашками.

– Будешь лимон, правда? – спросила Диана, демонстрируя хорошую память, являвшуюся частью ее арсенала настоящей хозяйки. Она осторожно налила чай, и Лаура заметила, что ее руки слегка подрагивали.

– Как поживаешь, Лаура? – поинтересовалась Диана, протягивая гостье чашку.

– О, все так же, – ответила Лаура может быть слишком мягко. – А ты?

– Прекрасно, – улыбка Дианы была натянутой, а голос ломким.

Тревога нахлынула на Лауру, но она решила ее проигнорировать.

– Я захватила блокнот, – сказала она. – У тебя есть проекты?

Диана покачала головой.

– Разговор будет не об одежде.

Лаура промолчала. Она наблюдала, как Диана взяла кожаный портфель и открыла его. Внутри находилось два огромных конверта. Диана открыла первый и протянула его Лауре.

– Взгляни на это, – произнесла она.

Лаура удивленно посмотрела на нее перед тем, как достать содержимое конверта.

Там лежали фотографии. Около двух дюжин или даже больше. На всех были запечатлены она и Хэл.

Лаура побледнела. Очевидно, кто-то следил за ними и сделал много снимков. На одном из них Лаура и Хэл улыбались в ожидании такси, на другом сидели в темном зальчике уютного ресторана, погруженные в беседу, не сводя друг с друга глаз.

На одной фотографии они прогуливались в Центральном парке по их любимой уединенной аллее, ведущей к карусели, на другой заходили в кинотеатр. Опытный фотограф снял их держащимися за руки на ночной улице. Хуже того, здесь был снимок, где они целовались. Хэл обнимал Лауру за плечи, уверенный, что их никто не видит.

Удивительно, но плавательный бассейн не входил в «коллекцию». Фотограф каким-то образом упустил это.

Но все остальное здесь было представлено. Снимки свидетельствовали об их тайной, сладкой великолепной близости, что бы они ни делали: разговаривали, смеялись, обменивались взглядами, полными любовной нежности, и неизбежно прикасались друг к другу.

Лаура тихо сложила фотографии вместе, положила их на стол и взглянула на Диану.

Та смотрела на нее сквозь слезы.

– Я считала тебя своей подругой, – произнесла она дрожащим от рыданий голосом.

Чувство постепенного погружения куда-то усилилось у Лауры. Лицо Дианы выражало неподдельную боль, и Лаура была виновницей этого.

Диана вытерла глаза носовым платком и глубоко вздохнула.

– Мне жаль, что я сказала это, – произнесла она. – Предмет нашего разговора не имеет никакого отношения к дружбе.

Эти слова ранили Лауру так же, как и предшествующие.

– Лаура, – сказала Диана, с трудом подбирая нужные слова. – Ты мне очень нравишься. Я очень уважаю тебя за твой талант в работе. И как личность тоже. Если честно, я могу понять, почему Хэл увлекся тобой. Ты привлекательна. По-своему, ты даже прекрасна.

Она сделала паузу, как бы размышляя, и посмотрела на маленькую балерину около бассейна.

– Я знала с девяти лет, – продолжила Диана, – что выйду замуж за Хэла Ланкастера. Это являлось жизненным фактом для меня и Хэла все эти годы. Я уверена, тебе трудно представить, как мы живем, зная подобные вещи с детства, принимая это, вырастая с этим. Большинство не может представить. Но я и Хэл принадлежим к обществу с таким образом жизни. Оно – часть нас, а мы – часть его.

Она опять сделала паузу и нахмурилась, сосредотачиваясь.

– Лаура, я любила Хэла с того времени, когда была не больше этой статуэтки. И, хочешь, верь мне, хочешь, нет, он любит меня. Возможно, это несколько иное чувство, чем к тебе. Может, нет. Не знаю. Но я вижу, пропасть между нами растет. Хэл был со мной в самые трудные времена, о которых ты даже не знаешь. Он собирается жениться на мне по тысяче причин, о которых ты также не имеешь никакого представления. Я любила его и страдала из-за него, и все это из-за наших с ним общих дел, – Диана неожиданно вздохнула. – Не знаю, как объяснить тебе. Я даже не уверена, что должна пытаться. Я вообще не уверена, что это твое дело.

Лаура ничего не сказала, но ее сердце тянулось к Диане, чье лицо превратилось в маску страдания. Лаура очень хорошо знала, что это такое. Она вспомнила собственные бессонные ночи, проведенные в раздумьях о Хэле, в бесконечных вопросах, где он, счастлив ли, с кем сейчас? Она вспомнила волны ужаса и страха перед тем, что что-нибудь может разлучить их. Сейчас все это ясно виднелось в горестных глазах Дианы. Сколько месяцев и лет бедняга должна страдать от этого?

Диана снова глубоко вздохнула.

– Лаура, – произнесла она, – Хэл в начале большой политической карьеры. Стоит только заглянуть в газеты или поговорить с кем-нибудь в Вашингтоне, чтобы понять это. Эйзенхауэр, похоже, станет на долгое время последним президентом от республиканцев. В следующую политическую эру будут доминировать демократы. Вместе с Джеком Кеннеди Хэл является самым многообещающим лидером у демократической партии. Много людей – я одна из них – считают однозначным, что Хэл в течение ближайших десяти лет будет баллотироваться в президенты. Мне хотелось бы, чтобы он выиграл.

Диана опять сделала паузу, сосредоточилась, чтобы выбрать правильные слова. В этом был намек на снисходительность, словно Лаура была слишком ограниченной или равнодушной, чтобы понять, что поставлено на кон. Однако в позе Дианы сквозило что-то еще более глубокое и неприятное.

– Ты понимаешь, что это значит, Лаура? – спросила Диана. – Это значит, что все нынешние дела Хэла направлены на будущее выдвижение его кандидатуры в президенты… а возможно, на его будущее как президента Соединенных Штатов. Каждый шаг Хэла связан с его шансами выполнить свое назначение и взять на себя ответственность за свою страну. Представляешь, какая случится трагедия, если какой-то его поступок, пусть невинный, заслуживающий прощения, скомпрометирует Хэла?.. – Она вздохнула. – Я уверена, ты знаешь, что Хэл выбрал политическую карьеру против воли своей семьи. Вот насколько это для него важно. И Ланкастеры уважают Хэла достаточно, чтобы поддерживать его политическую карьеру. Это, однако, палка о двух концах. Хэлу понадобится вся возможная поддержка семьи, если он собирается добиться успеха, – Диана покачала головой, успокаивая себя. – Но не это самое главное. Дело не в деньгах. Если бы это было так, Хэл отвернулся бы от своей семьи много лет назад. Нет, Лаура. Хэл – человек, чьи корни глубоко вросли в прошлое, гораздо глубже, чем можно понять по внешним чертам его личности. Как и я, он питается кровью из прошлого, чтобы жить, и из будущего, которому он принадлежит, нравится ему это или нет. Если ты – или любой другой – попросила бы его бросить все это, он лишился бы части самого себя. И никогда, никогда не стал бы прежним. Он не был бы Хэлом, которого ты знаешь. Поверь мне.

Диана посмотрела Лауре в глаза.

– Я знаю, Хэл, вероятно, испытывает к тебе какие-то чувства, – произнесла она. – Но никакие чувства не могут заслонить его сущность. Лаура, это может причинить боль, но я все равно скажу тебе, потому что это важно для нас обеих. Держу пари, Хэл не предлагал тебе выйти за него замуж.

Диана смотрела, какой эффект произвели ее слова. Между двумя взволнованными женщинами воцарилось молчание. Огромными усилиями Лаура пыталась скрыть то, что происходило у нее в душе.

– Полагаю, нет, – заключила Диана больше с сочувствием, чем с триумфом. – И никогда не предложит. Если бы ты знала его так, как я, то поняла бы это, – она глубоко вздохнула. – Тебе, Лаура, может прийти в голову проверить мои слова. На твоем месте я тоже попыталась бы. Но в таком случае, думаю, тебе нужно знать еще кое-что.

Диана открыла кожаный портфель, достала второй конверт и протянула Лауре. Та взяла его и вытряхнула содержимое себе на колени. Это была новая стопка фотографий. Лаура еще не успела четко разглядеть, что на них, как слезы затуманили ей глаза.

На снимках был Хэл с разными молодыми женщинами – с четырьмя или пятью. Одни снимки были сделаны недавно, другие – раньше. На одной фотографии Лаура узнала кашемировое пальто Хэла, на другой он был загорелым как никогда, а волосы длиннее обычного.

Девушки на снимках имели сходство. Все они, несмотря на физические различия были симпатичными – о, какие милашки! – и с одинаковыми выражениями лиц. На их лицах была смесь радости, откровения, доверия и бесконечно волнующей надежды. Это же выражало лицо самой Лауры на совместных с Хэлом фотографиях.

Яркое сияние женского восторга ударило ее в самое сердце, когда она просматривала снимки, глядя на девушек на руках Хэла, держащихся за его руки, прогуливающихся с ним по пляжу или по городской улице. Девушки счастливыми глазами смотрели на Хэла, любуясь его красотой.

Со вздохом Лаура положила фотографии на стол рядом со своими и посмотрела на Диану.

– Это фотограф из одной известной нью-йоркской газеты… Не буду говорить, какой… – сказала та. – Он следит за Хэлом, словно ястреб, уже несколько лет. С тех пор, как этот человек впервые… пришел ко мне, между нами установились натянутые, но удовлетворяющие нас обоих отношения. Я покупаю у него негативы. Он соглашается не публиковать снимки, и я… Ну, я поняла назначение Хэла. Знаю, это звучит мелко и патетично…

Несмотря на боль в сердце, Лаура испытывала глубокую симпатию к Диане. Ведь снимки ранили ее так же, как Лауру. К тому же бедняжка имела больше времени рассмотреть их и рассчитать их значение для своей жизни с Хэлом.

Слезы покатились по щекам Дианы, когда она опять взглянула на фотографии.

– Я должна сделать это, – проговорила девушка. – Я должна защитить его. Никто другой так не внимателен и не предан ему. Хэл – эмоциональный мужчина. Ты знаешь его, Лаура. Ты знаешь, как он воевал. Хэл обладает огромной смелостью… он с радостью готов пожертвовать собой ради других… но никогда не позаботится о своей безопасности, – она посмотрела на многочисленные изображения Хэла, лежащие на столе. – Таков он, и ничто не может его изменить. Это человек, за которого я готовилась выйти замуж и заботиться о нем, как мне назначено судьбой.

Наступило молчание. Наконец Диана из последних сил слабо улыбнулась.

– Видишь, Лаура, – сказала она, – вот для чего мы, женщины, рождаемся на земле. Защищать наших мужчин, не позволяя им замечать того, что их защищают. Они не настолько мудры или смелы, как им хотелось бы. Вот почему им необходимы мы и наша любовь, – девушка глубоко вздохнула. – Не знаю, будет ли Хэл верным мужем. Надеюсь, будет. Но если нет, я смирюсь с этой неизбежностью. Я знаю, какие чувства он испытывает ко мне и, Бог свидетель, отдам всю жизнь за свое чувство к нему. Я уверена, ты понимаешь, что это значит. Я пригласила тебя сюда сегодня попросить принести Хэлу жертву, как делаю я.

«Но он не любит тебя!»

Эта мысль пронеслась в голове Лауры раньше, чем она успела остановить ее. Все логическое здание, так последовательно выстроенное убежденной в своей правоте Дианой, оказалось простым карточным домиком, когда столкнулось с разрушительными фактами. Хэл не любит Диану. Неужели их женитьба могла иметь какой-то смысл? Это умопомешательство, даже грех, и он может привести только к трагедии для них обоих.

Но протест в сердце Лауры был опровергнут другим фактом, неизвестным Диане, но имевшим свою уничтожающую логику.

Хэл никогда не говорил, что любит Лауру. И она никогда не признавалась ему в любви. С одной стороны, она боялась слов, которые могли отпугнуть его, убить стихийность их чувств, превратить их в обязанность. Лаура хотела, чтобы Хэл оставался свободным для выбранного им будущего. С другой, она просто любила его без всяких слов и не ощущала необходимости говорить о своем чувстве вслух.

А Хэл… Кто знал, почему он молчал, и что скрывалось за этим молчанием? Лаура не могла заглянуть в его сердце. До этого ужасного момента ей это и не требовалось. Только сейчас она поняла, каким проклятьем была ее слепота.

Лаура взглянула на снимки Хэла на столе, затем на его образ, который все это время хранила в себе, и увидела в последний раз удаляющуюся картину мира, где вещи являлись тем, чем они были на самом деле, где люди жили счастливо, где любовь соединяла их, а не отдаляла друг от друга… Она проследила, как видение перед ее глазами исчезло. Его место занял Хэл, мрачно марширующий через свои дни по планете, в раздоре с самим собой, но обреченный на выполнение своей миссии благодаря собственной силе и потому не способный освободиться.

Возможно, так ему было назначено судьбой, которую женщины разделить с ним не могли. Значит, не удивительно, что Лаура ощутила сейчас странную солидарность с Дианой.

Она посмотрела на маленькую бронзовую балерину, на фигурку, застывшую в том времени жизни, когда маленькая девочка еще не догадывается о болях в сердце, о страданиях, с которыми она столкнется, став женщиной.

Потом Лаура посмотрела на Диану, взгляд который был устремлен мимо нее, будто на какого-то безликого соперника, более опасного, чем любая женщина из плоти и крови.

Лаура улыбнулась, сдаваясь. В ее глазах появилась жалость.

– Что я должна сделать, Диана?

 

XXVIII

21 июня 1955 года

«Мне тяжело писать это письмо, поэтому ради нас обоих я буду кратка.

Не могу скрывать от тебя, что у меня сложились некоторые продолжительные отношения с одним человеком, которые, по моему мнению, должны продлиться дальше. В таких обстоятельствах нам не следует больше встречаться друг с другом.

Наша дружба в течение нескольких последних месяцев остается для меня чудом. Ты помог мне почувствовать себя сильнее, счастливее и лучше, чем когда-либо.

Хочу пожелать тебе успехов в твоей общественной и личной жизни. Я научилась восхищаться и уважать тебя, и, думаю, ты заслуживаешь всего самого лучшего.

Пожалуйста, Хэл, не пытайся звонить или писать мне. Помоги мне оставить все так, как есть, чтобы прошлое запомнилось мне в хорошем свете.

Живи своей жизнью, Хэл… и будь счастлив! Тот Хэл, которого я знала, всегда будет частью меня. Я не смогла бы избежать этого, даже если бы захотела. И не проси большего. Пожалуйста, не надо, поскольку это сделает тебя несчастным, а я… я хочу этого меньше всего.

Лаура».

 

XXIX

Лаура не знала, сколько прошло времени.

Она ходила на работу, погружалась в привычную ежедневную рутину. У нее создалось впечатление, будто ее внутренности погрузили в лед или в вещество, бесконечно более холодное и твердое, чем лед, вещество, которое убивало все живое.

Лаура задумывалась, могут ли другие не обратить внимания на ее горе. Сможет ли она носить свою мертвую плоть незаметно для остального мира? Поскольку женщина чувствовала, что внутри все омертвело, жизнь в ее сердце уничтожалась ее же действиями.

Лаура перестала размышлять, было ли случившееся правильным или неправильным, честным или нечестным, логичным или нелогичным. Она знала только, что все касавшееся ее закончилось, и что предстоящие впереди дни не будут иметь никаких последствий. Эта мысль принесла ей некоторое успокоение. Лауре больше не требовалось принимать серьезные решения, раздумывать на перекрестках, поскольку ее жизнь уже осталась позади.

Ирония судьбы: как она заметила будто издалека, фортуна вдруг повернулась лицом к фирме «Лаура, Лимитед». Благодаря большому интересу к ее моделям одежды самой Дианы Столворт и соответствующей поддержке высшего общества, два центральных национальных торговца наконец перестали сопротивляться и подписали контракт по продаже продукции Лауры по всей стране.

Одежда должна была продаваться с ярлыками «Лаура, Лимитед». Фасоны различных размеров предоставлялись заказчикам согласно указаний Лауры и завоевали в салонах репутацию сочетания престижности и доступности. Основные рекламные компании планировали развернуть бурную деятельность, включая публикации в «Вог», «Харперс Базар» и в других ярких журналах.

Все это было контрактно оформлено Тимом. Суммы прибыли превосходили все ожидания. Только теперь Лаура поняла, что значит, когда твои модели продаются по всей стране от побережья до побережья. За какой-то вечер она стала одним из самых известных в Штатах модельеров, одной из самых богатых женщин, занятых в бизнесе.

Лаура приняла эту невероятную реальность одновременно с внутренним смущением и безразличием. Для сотрудников она надела на себя счастливую маску и наблюдала за своей жизнью как бы со стороны. Успех, ради которого женщина затратила столько сил, полностью обесценился ее горем. Лаура существовала только, чтобы следить, как проходит время, и надеяться, что пустота внутри углубится достаточно, чтобы сделать завтрашний день более выносимым, чем сегодняшний.

Наконец как-то дождливым днем чей-то голос вывел ее из угнетенного состояния духа, в которое она с удовольствием погружалась.

– Длинный выдался день, милашка?

Это был Тим, который бесшумно вошел в ее кабинет в симпатичном блайзере и серых фланелевых брюках. Оживляющий красный галстук дополнял впечатление блестящей мужской уверенности. Тим улыбнулся.

– Давай пообедаем вечером, – предложил он. – Мне нужно с тобой кое о чем поговорить.

Несколько мгновений Лаура собирала силы, чтобы отказаться. Внутреннее страдание отталкивало ее от Тима.

Возможно, ошибочно приняв слабость в глазах женщины за простую усталость, он обошел вокруг стола и обнял Лауру за плечи. Это был знакомый жест, который часто успокаивал ее раньше, когда темп работы окончательно выматывал.

Лаура взглянула на их совместное отражение в стенном зеркале. Мощные руки и плечи Тима нависали над ней. Он напоминал взрослого, помогающего ребенку надевать коньки. Женщина почти поразилась комической разнице в их размерах. В самом деле ее отношение к Тиму было несколько детским и диктовалось его огромной физический силой, непробиваемым спокойствием, уверенностью и постоянной преданностью.

– Тема не деловая, – сказал он. – Это личное. Думаю, ты поможешь мне разобраться.

Лаура почувствовала тепло, исходившее от его рук, успокоилась от его улыбки в зеркале. Как глупо было все это время принимать Тима как что-то само собой разумеющееся! Каким же счастьем для нее было иметь подобного друга. Возможно, наступило время выразить ему благодарность.

– Хорошо, – согласилась Лаура, прикоснувшись к руке Тима. – Идет.

* * *

Они решили пообедать у Мичелини, в их любимом итальянском ресторане в Виллидж. Он был свидетелем не одного празднования и не одного «обеда катастрофы» в судьбе «Лаура, Лимитед», колебавшейся в течение трех лет.

На столе стояла одна белая роза. Это был обычный жест нежности Тима, когда у него появлялась особая причина побеседовать с Лаурой.

Лаура не смогла много съесть, но сегодня вечером Тим не упрекал ее за худобу и отсутствие аппетита. Она чувствовала себя странно спокойно, словно покинула оболочку и растворилась в звякании бокалов и серебряной посуды, шорохе шагов официантов по коврам, гуле разговоров. Женщина с удовольствием пила вино, поскольку оно посылало тепло в ее застывшее тело.

Когда принесли кофе, она обнаружила, что смотрит на Тима. Тот тоже не сводил с нее глаз.

– Ну? – улыбнулась Лаура. – Какие проблемы?

Она подумала о его сестре, о семье в Ирландии. Какая проблема может быть у него на уме? Странно, но он не выглядел встревоженным. Наоборот, Тим казался возбужденным, словно имел какую-то тайну, как кот, съевший канарейку.

– Не знаю, с чего начать, – произнес он, прикоснувшись к крохотной чашечке кофе своей огромной рукой. Лаура испугалась бы, что рука раздавит хрупкий китайский фарфор, если бы не знала, что эти пальцы никогда никому не причинят вреда.

– Лаура, – сказал Тим, – ты – человек, которому я доверяю больше всех. В общем-то ты – единственный человек, которому я доверяю полностью. Вот почему я хочу попросить у тебя совета в очень личном деле.

Она кивнула.

– Хорошо.

– Есть одна девушка, которую я знаю очень давно. Мы друзья. Но только совсем недавно я понял, что безумно люблю ее, – он замолчал. – Не совсем так. Я знал это и раньше. Долгое время я пытался уговорить себя, что она мне просто нравится, но знал, что на самом деле мое чувство гораздо серьезнее. Скрывать я больше не могу. Но видишь ли, дела обстоят так: мы давно дружим, и теперь я боюсь признаться. Может, я для нее только старый башмак. Может, она давно привыкла ко мне, как к другу, – Тим взглянул на Лауру. – Что бы ты сделала на моем месте? Сбросить груз или наоборот затаиться еще сильнее? Я так больше не могу. Держать все в себе для меня значит убивать себя.

Лаура улыбнулась его словам. Как он счастлив, любя кого-то! Даже если этот кто-то был близким, знакомым и не знал о чувстве. По крайней мере Тим мог смотреть на любимое лицо когда хотел, слышать ее голос…

Но, подумала Лаура, человек должен добиваться полного счастья в жизни. И если судьбой уготовано поражение, он может без промедления броситься в бой против нее. Шанс будет упущен, если не действовать стремительно.

– Скажи ей, – спокойно произнесла Лаура. – Не жди. И не бойся, Тим. Она, вероятно, сходит по тебе с ума. Она не подавала тебе никаких знаков?

Тим покачал головой.

– Если подавала, то я слишком тупоголовый, чтобы заметить это. Вот и вся проблема. У меня не хватает ума, чтобы справиться с ней самому. Я слишком груб и угловат, Лаура. Видимо, по этой причине девушка и не подходила ко мне.

– Все равно скажи ей, Тим, – настаивала Лаура. – Ты слишком строг к себе. Кроме того, почему не попытаться, раз дело такое важное? Самое худшее, что ты можешь сделать, это продолжать таиться от человека, которого любишь.

– Ты хочешь сказать, – проговорил Тим, – мне нужно сделать ей предложение?

– Если это именно то, что ты хочешь, – Лаура кивнула. – Ради бога, Тим, она же наверняка сохла по тебе все это время. К тому же бедняга могла уже отчаяться. Ты должен поговорить с ней немедленно, пока она не начала искать кого-нибудь еще… если уже не нашла.

Она высказала все это с уверенностью, смутившей ее саму. Однако женщина чувствовала себя странно отдаленной от происходящего, от Тима. Как мертвая решилась советовать живому!

Тим вдруг стал грустным, словно почувствовав ее личное отчаяние.

– Подожди и посмотри, – продолжила Лаура. – Ты сделаешь ее самой счастливой девушкой в мире.

– А если она скажет «нет»? – скептически спросил Тим.

– Не скажет, – улыбнулась Лаура. – Не скажет, если я знаю женщин. Ты – прекрасный мужчина, Тим. Очень симпатичный и желанный. Женщины везде обращают на тебя внимание. Ты знаешь это. Ты нежный, сильный, хороший…

Он рассмеялся.

– Если я искал комплиментов, то пришел в правильное место. Но все-таки что, если она скажет «нет».

– Тогда ты окажешься не в худшем положении, чем сейчас, – ответила Лаура. – По крайней мере, прояснишь ситуацию, Наш мир слишком несовершенен, чтобы ждать чего-то. Бери свое счастье, Тим. Борись за него. Даже если проиграешь, то перестанешь колебаться. Вот и все.

Лаура прислушалась к солидной мудрости своих слов, сознавая, что в них заключена самая важная правда, которую она сама не смогла бы принять. Было легко высказывать ее вслух, но так больно оставаться с ней наедине.

Однако то, что произошло потом, прогнало улыбку с лица Лауры.

Тим откуда-то достал крохотную бархатную коробочку, обвязанную золотистой лентой, и положил ее на стол.

– Открой, – сказал он.

Лаура взглянула на него. Холодная зелень глаз Тима углубилась и, казалось, стремилась утопить ее в себе, как в бездонном озере.

Между ними повисла тишина, нерешительная и тягостная. Коробочка на белой скатерти, крошечная вещь, которая словно росла перед глазами Лауры, содержала в себе весь мир, призывала женщину войти в него и познать.

Любопытство кошку сгубило. В памяти Лауры вдруг всплыла эта старинная поговорка, которую мать часто повторяла ей, когда детская любознательность дочери выводила ее из себя в их старом доме в Чикаго. Мать умерла много лет назад, а предупреждение сохранилось в памяти дочери навсегда.

Лаура не посмела противиться истине, заглядывающей ей в лицо. Она хотела закрыть глаза и взять все так небрежно высказанные сейчас слова обратно.

Но узнать, что в коробочке, было более, чем просто любопытно. Сила, таившаяся внутри, была достаточно мощной, чтобы поглотить Лауру целиком, захватить ее прошлое и направить шаги будущего в желаемом направлении, несмотря на все ужасы и утраченные надежды… несмотря ни на что.

Если она прикоснется к коробочке, если откроет ее…

Лаура почувствовала слабость, наблюдая как ее руки самопроизвольно потянулись к крошечной коробочке, прикоснулись к ленте. Крышка открылась. Внутри лежало маленькое, но невероятно изящное обручальное кольцо, чей бриллиант сверкал в полумраке, словно какой-то талисман.

Страстное желание, казалось, перескочило из камня в зеленые глаза Тима Райордана, который не сводил взгляда с Лауры ни на секунду.

– Я… – она попыталась заговорить, но слова не хотели срываться с губ.

– Оно твоего размера, – сказал Тим. – Я хорошо знаю твои руки, Лаура. Кольцо подойдет тебе. Обещаю.

Она увидела, как его большая рука накрыла ее ладонь. Пальцы Тима так легко обхватили пальцы Лауры и коробочку, что женщина почувствовала себя, будто карлик, очутившийся волею судьбы рядом с великаном.

– Я люблю тебя, Лаура, – произнес Тим.

Она закрыла глаза, не в силах ни о чем думать. Эхо этих слов звучало в ее ушах, как гимн. Несмотря на протест разума, чувства женщины выражали соблазнительное согласие.

– Я люблю тебя с того дня, когда впервые увидел, – сказал Тим. – Когда я взобрался по лестнице в темное помещение и увидел крошечного ангела с булавками во рту, пальцы, летающие по ткани, я потерял свое сердце. Я вдруг сразу понял, чего не хватало всем моим знакомым женщинам, понял причину, по которой не мог любить их, доверять им, уважать их… Все это было в тебе. Ты оказалась той, которую я ждал… но в тысячу раз более прекрасной, чем в моих мечтах.

Он вздохнул.

– Я знаю, что протянул слишком долго. Я позволил тебе привыкнуть ко мне. Я позволил тебе подумать, что мне нужна только твоя дружба… Мне не следовало… но ты была такой прекрасной, Лаура, такой нежной, такой милой… Просто присутствие в одной комнате с тобой делало меня слоном в посудной лавке, – его рука стиснула ее ладонь. – Но как я хотел признаться, что люблю тебя, обожаю и отдам все, чтобы провести оставшуюся жизнь с тобой! Молчание оказалось самой большой глупостью, когда-либо совершенной мной. Я говорю тебе это сейчас, потому что взорвусь, если попытаюсь удержать свои чувства в себе. Я люблю тебя, Лаура, хочу, чтобы ты стала моей женой. С тобой я стану самым счастливым человеком в мире. Без тебя я ничто. Скажи «да», Лаура. Скажи, что выйдешь за меня.

Когда Тим говорил, глаза Лауры расширились. Сейчас в них стояли слезы. Руки, державшие коробочку, задрожали.

Он заметил смятение Лауры и нежно похлопал ее по ладони, выглядя смущенным.

– Прости, Лаура. Не позволяй мне заставлять тебя. Господи, ведь это ты придала мне смелости спросить. Какой я дурак! Скажи только, что говорит тебе твое сердце. Не бойся ответить «нет», если ты чувствуешь именно это. Я приму все, как подобает мужчине.

Лаура взглянула ему в глаза и увидела в их глубине мольбу. Тим вручил ей свое будущее. Теперь в ее власти было сделать его счастливым или причинить страдание, которое не отпускало ее даже сейчас.

Он так много для нее значил! Он возродил ее гордость, оказал необходимую поддержку, чтобы она не отступала от своей цели в работе, и дал ей драгоценное спокойствие, когда пронесшийся вихрь едва не погубил ее. Тим был землей, на которую Лаура выбралась.

И теперь она узнала правду. На самом деле она всегда знала, что Тим любит ее. Почему она никогда не отдавала себе в этом отчет, когда это был основной факт в ее жизни? «Он любит меня. Тим любит меня…»

Пять минут назад Лаура чувствовала себя одинокой как никогда. Но теперь звук голоса и прикосновение руки Тима были проникающими в ее заледеневшую душу, согревали, возвращали женщину к жизни, несмотря на ее упрямое стремление спрятаться от окружающего мира.

Рука Тима по прежнему лежала на ладони Лауры. Он не сводил глаз с ее лица. Взгляд их был успокаивающим и в то же время каким-то опьяняющим, даже опасным.

Внутри Лауры назревал взрыв, словно джинн, выпущенный из бутылки при звуке этих трех прекрасных слов, очаровал женщину, парализовал волю, превратил в нового человека, способного делать те вещи, которые несколько мгновений назад казались невозможными.

Лаура почувствовала внутри все крепнущий голос, появившийся после этого невидимого превращения, переполняющий ее, рвущийся наружу, поддерживаемый силой воли Тима и ее собственной слабостью.

Коробочка была открыта. Тим надел кольцо Лауре на палец. Женщина больше не могла сопротивляться. Теперь она не была одинокой и никогда не станет ей, если даст Тиму согласие.

– Итак? – спросил он, нетерпеливый, словно мальчишка. Опять Лаура заметила в его глазах странный озорной свет, словно он знал, что ее оборона ничто по сравнению с силой его любви.

Лаура затаила дыхание. Кольцо на пальце и мягкий голос прогнали ее последние колебания.

– Да, Тим, – сказала она, сделав последний шаг, выбивший почву у нее из-под ног, и отдавая себя в его руки, словно только это могло теперь спасти ее от нее самой. – Я выйду за тебя замуж.

 

XXX

«Дорогие мои, мы собрались здесь перед Богом и в присутствии свидетелей, чтобы соединить вместе мужчину и женщину в святом браке, который есть священный союз, установленный Господом…»

Уинтроп Бонд стоял рядом с Лиз перед собравшимися родственниками, друзьями и представителями высшего нью-йоркского общества. Почти каждый из присутствовавших был моложе Уина, как и прекрасная невеста, чья улыбка светилась за прозрачной вуалью.

Скучные родственники бросали неодобрительные взгляды: кто на волшебное свадебное платье Лиз, кто на лысеющую седую голову Уинтропа.

Священник в своем облачении был здесь самым пожилым человеком, в очках и таким же седым. Он смотрел вниз на невесту и жениха, держа в руке писание.

Ни один человек в Церкви Христа, самой большой и престижной методистской церкви в Нью-Йорке, не одобрял эту женитьбу. Каждый, несмотря на прелесть Лиз, ставшей настоящим открытием церемонии, думал, что Уин не только обрекает себя на гибель, но совершает непростительный грех против бессмертия Бондов своей женитьбой на ничтожестве.

Четыре поколения хитрых, амбициозных, работоспособных Бондов сколачивали капитал не для того, чтобы увидеть его растраченным таким образом. Родственники превосходили друг друга в логике аргументов, пытаясь убедить Уина, что подобная женитьба является преступлением не только против Бондов, но и против истории, против всей Америки.

Все было напрасно. Уин сам распоряжался своей судьбой и принимал решения.

В общем, в церкви сегодня было мало радости.

Но Уинтропа Бонда это не волновало. Он радовался за всех.

Лиз стояла рядом с ним и светилась от счастья, от того, что происходило. Она выглядела такой юной, такой милой в своем волнении! Уин не сводил глаз с улыбки за вуалью, которая так много выражала…

Его не тревожило общее неодобрение. Любопытные лица в церкви принадлежали его прошлому, которое теперь закончилось. А его будущее было открытой книгой, и он собирался прочитать ее в глазах милого существа, стоящего рядом.

Последние несколько недель его сестры и кузины сделали все, чтобы отговорить Уина от женитьбы. Они даже познакомили его с абсурдным докладом детектива о прошлом Лиз. О прошлом, которое по их словам, было сомнительным. Но Уин остался непоколебимым. Он уже слышал об истории Лиз и имел время разобраться в ней.

Более того, Уин знал ее, знал Лиз так, как никто из его щепетильных родственников. Она была нежной, беззащитной девушкой, которая много страдала в жизни, которая любила его и хотела иметь от него детей. Правда в ее драгоценных зеленых глазах была гораздо более искренней, чем сомнительная клевета, придуманная платным детективом.

Уин был благодарен ей за то, что она пренебрегла внешностью и полюбила его. Лиз легко могла удовлетвориться, приняв его как отпрыска семейства надменных баронов, прогоревшую человеческую шелуху, в которой нет ничего интересного. Но девушка заглянула глубже и обнаружила человека, которым можно восхищаться и которого можно любить, человека, готового возродиться с помощью ее любви.

«В счастье, в несчастье, в богатстве, в бедности…» Слова звучали как стихи. Любимые глаза с затаившейся под их яркой девичьей поверхностью грустью смотрели сейчас на Уина, полные нежности, радости и больших обещаний.

Прошлое осталось в прошлом. Теперь ничего не имело значения, кроме Лиз.

«На всю вашу оставшуюся жизнь…»

* * *

«Следовательно, в брак нельзя вступать неосмотрительно или легкомысленно. Нужно относиться к нему почтительно, обдуманно и согласно целям, с которыми он был установлен Господом…»

Диана Столворт перевела взгляд с лица Хэла Ланкастера на доброго епископального священника Нью-Йорка. Позади, знала она, собрались родственники, Ланкастеры и Столворты, сотни приехавших из разных концов мира, и еще несколько приглашенных, высокие лица из Вашингтона, представители лучших семей нации.

Диана была в пошитом у Диора шелковом платье цвета слоновой кости с кружевом на лифе. Фотопортрет Ирвинга Пенна, изображающий ее в свадебном наряде, должен был появиться в ближайшем номере «Вог» вместе с отчетом о церемонии бракосочетания и особыми заметками о приданом невесты.

В данный момент перед Церковью Святого Варфоломея толпились журналисты из пятидесяти стран, жаждущие сделать несколько снимков, когда Диана с Хэлом станут выходить из храма. Телевизионные камеры запишут их проезд на лимузине до резиденции Столвортов на Пятидесятой Авеню на прием, затем отъезд в свадебное путешествие в Грецию на медовый месяц, в течение которого Хэл проведет несколько встреч с европейскими лидерами.

Это бракосочетание являлось самым ярким событием в американской социальной и политической жизни со времен Рузвельта. Хэл и Диана были подходящими фигурами, чтобы занять трон. Их женитьба казалась не только долгожданным союзом двух красивых людей и двух знатных семей, но и удачным политическим дебютом Хэла. Выглядело само собой разумеющимся, что в 1956 году он займет высокий пост. Рядом с Дианой было трудно представить его проигравшим избирательную кампанию.

Коллективное одобрение миллионов наблюдателей, их любопытное волнение по поводу того, что должно произойти между Хэлом и Дианой на борту корабля, отражалось в нежном блеске глаз священника.

Никто не был против этой женитьбы. Все аплодировали ей. Весь мир видел Диану прекрасной, счастливой девушкой, выходящей замуж за Принца во плоти, за Хэла Ланкастера. Сказка становилась былью. Диана оцепенела.

Прислушиваясь к словам священника, молясь, чтобы произнести обет без запинки, она взглянула через вуаль на Хэла.

Он нежно смотрел на нее, и в его глазах виднелось спокойствие, смешанное с юмором.

«Не волнуйся, – казалось, говорил Хэл. – Это просто большой цирк. Когда все закончится, мы вместе весело посмеемся.» Диане хотелось плакать от благодарности за эту поддержку.

Мальчишеский взгляд Хэла, такой хитрый и милый в этой насмешке над торжественностью церемонии, наполнил невесту радостными желаниями. Может такое случиться, что они, как все другие женихи и невесты, закончат вечер в объятиях друг друга, затем завтра, послезавтра, смеясь над сборищем родственников и гостей при воспоминаниях о свадьбе? А позже воспоминания прервутся любовью, поцелуями, объятиями и радостным сознанием принадлежности друг другу…

Но для Дианы сегодняшняя ночь станет первой. Она сохранила себя целомудренной для Хэла за все эти трудные годы. И вечером она узнает, стоило ли хранить ради него это сокровище.

При этой мысли счастливая фантазия Дианы исчезла и почти стерла с губ улыбку. Невеста взглянула на Хэла. Она больше не была ни в чем уверена.

На самом ли деле она в столь важный момент хочет видеть этот взгляд хозяина на лице жениха? Не предпочтительнее ли было бы сейчас более серьезное лицо, даже беспокойное, нервное, как в тот день, когда он просил ее руки?

Диана не хотела, чтобы церемония прошла вяло и формально. Она желала солидного ритуала, который закрыл бы за ней дверь в ее жизнь, полную сомнений, и соединил бы с Хэлом в союз, достаточно крепкий и мощный, чтобы сделать ее настоящей женой, хранительницей семейного очага.

Но происходило ли это сейчас?

Диану не оставляла мысль, что улыбка на лице Хэла отдаляет его, не дает ему соединиться с избранницей полностью. Возможно, он смеется не только над публикой, присутствующей на церемонии, устроенной, чтобы удовлетворить атавистические семейные инстинкты и любопытство народа, который однажды станет его политическим союзником. Возможно, он чувствовал, что это просто необходимый фарс, ничего не значащее представление.

При этой мысли руки Дианы затряслись. Старое беспокойство опять охватило ее, издеваясь, насмехаясь, делая все вокруг смущающим и нелепым в самый важный момент жизни.

Диана Столворт, жена Хэйдона Ланкастера! Несчастная маленькая Диана, пытающаяся выглядеть женственной в своем платье от Диора, готовящаяся к роли, требующей гораздо больше способностей, чем у нее.

Теперь девушка разглядела жестокий цинизм за множеством ожидающих улыбок публики. Все знали, что Хэл будет неверным мужем. Все Ланкастеры были неверными. Эту церемонию вряд ли можно расценить как принесение обета верности. Это была просто роскошная прелюдия к медовому месяцу, тысяче вечеринок и политических приемов, бесконечным толпам умоляющих журналистов, дому в Нью-Йорке и другому в Вашингтоне. И детям… Дети были необходимы, детей ждали…

Ничто.

«Ничто породит ничто».

Диана не могла вспомнить, в какой книге прочитала эту строчку. Может на курсе у Смита. Строчка, написанная великим автором, до которого ей никогда не было никакого дела. Сейчас она вернулась к ней, как темное предупреждение, ужаснее, чем любое предостережение этого пожилого священника. Да, ничто могло породить только ничто. Из этого фальшивого брака не могло получиться ничего хорошего.

Диана попыталась прогнать эти мысли прочь. Ее тело в панике затряслось, руки похолодели. Сейчас священник торжественным тоном обращался к жениху и невесте.

– Спрашиваю вас обоих перед Богом, нет ли у кого-нибудь из вас причины, по которой вы не можете вступить в законный брак. Согласно закону Господа, вы можете сейчас признаться.

Хэл смотрел на священника и не видел перед собой никого. В его глазах виднелась тень страдания, в них застыл такой взгляд, что посмотревшая на жениха Диана почувствовала себя преступно вмешавшейся в диалог человека со своей душой.

Она знала, что у него было много женщин. И большинство из них любили его. Как они могли не любить? Он был самым желанным мужчиной в мире, человеком, чья прелесть вызывала такой восторг, что другие по сравнению с ним выглядели грубыми зверьми.

Диана встречалась с несколькими из этих несчастных женщин, убеждала их оставить Хэла, когда считала, что дело зашло слишком далеко. Последней была маленькая Лаура Блейк, существо столь милое и беззащитное, что Диана с трудом решилась развеять ее иллюзии относительно Хэла. Но какой у нее был выбор? До свадьбы оставалось несколько месяцев. Развлечения Хэла с другими девушками было необходимо прекратить в интересах его же репутации и возможности его женитьбы.

Диана давно стала считать беспорядочные связи Хэла характерной чертой Ланкастеров. Хотя она и знала, что не должна ревновать, ей была ненавистна мысль, что другие женщины давали Хэлу столько же и даже больше, чем сама она, которая так хорошо знала его и нуждалась в нем.

Сейчас, когда Диана заметила загнанный взгляд Хэла при предупреждающих словах священника, ей в голову пришла ужасная мысль. Что, если одна из этих молоденьких женщин значила для него больше, чем остальные? Что, если он отдал ей свое сердце?

Если это было правдой, следовательно он потерял шанс жениться на девушке, которая на самом деле что-нибудь для него значила. После сегодняшней церемонии он потерял шанс быть с кем-то навеки. Таким образом, за наигранными улыбками для Дианы Хэл, должно быть, прятал горе, сделавшее его одиноким, горе, которое Диане никогда не удастся развеять, поскольку она сама являлась его причиной.

Эта мысль вонзилась в сердце девушки, как отравленный нож. Она стиснула зубы и стала гнать ее прочь. Хэл опять посмотрел на нее, и она вложила приличную долю своей любви и нежности в улыбку для него.

Священник соединил их руки и обратился к Хэлу.

– Хэйдон, согласны ли вы взять эту женщину в жены и прожить с ней жизнь в согласии? Будете ли вы любить ее, заботиться о ней в болезни и здоровье, и, отказавшись от других, оставаться ей верным?

– Да.

Диана застыла, чувствуя восхитительное тепло руки Хэла, способное растопить лед в ее душе.

– Диана, согласны вы выйти за этого мужчину замуж и прожить с ним жизнь в согласии? Будете ли вы любить его, заботиться о нем в болезни и здоровье, и, отказавшись от других, оставаться верной ему?

– Да, – она молила, чтобы не была слышна дрожь в ее голосе.

«Ничто породит ничто».

* * *

– Примете ли вы с любовью детей от Господа и вырастите их согласно законам Христа и его Церкви?

Тим Риордан взглянул на католического священника.

– Да, – произнес он.

Его голос звучал робко. Тима поразила торжественность церемонии и огромный престиж католической церкви, снизошедшей до его женитьбы.

Лаура станет его женой!

Тим не мог поверить своему счастью. Три года она владела его сердцем, занимала самое важное место в нем после матери. Могучая сила любви Тима была такой, что он не мог описать ее словами. Он едва не погиб, видя Лауру каждый день, занимаясь с ней служебными делами, в то время как его страсть росла с каждым днем, достигала невероятных размеров.

Но теперь все кончилось. Теперь произошло чудо, и Лаура приняла Тима. Это милое, нежное маленькое существо с мягкими руками, смелыми темными глазами, огромным талантом и тайной женской теплотой… Теперь она станет его женой.

Это было слишком здорово, чтобы быть правдой.

Тим смотрел на Лауру, пока та бормотала ответ на вопрос священника. На ее лице смешались нежность, серьезность, как всегда немного омраченная тенью древней боли, и решимость преодолеть эту боль. Какие чувства скрывались в этом худеньком теле! И какая огромная сила…

Хотя в глазах Лауры всегда виднелся оттенок грусти, в последние несколько месяцев интуиция подсказала Тиму, что она страдала от довольно свежих ран. Он подумал, что это был мужчина.

Тим не собирался спрашивать Лауру напрямик. Не только потому, что это было вмешательством в ее личные дела. Теперь, когда она приняла его, Тим понял, что никогда не узнает, кто когда-либо владел ее сердцем.

Самым главным было теперь то, что Тим обладал ею. И он никогда не причинит ей страданий.

Иногда Тим обнаруживал, что задумывался о мужчине, который был раньше с Лаурой… предположительно был. В такие моменты он переживал странные чувства. Безликий образ человека, ранившего ее, возможно, унизившего, переполнял его яростью такой силы, что Тим мог задушить преступника собственными руками.

С другой стороны, мысль, что Лаура, возможно, прервала отношения сама ради Тима, или эти отношения закончились сами, была менее ужасной. Он так восхищался Лаурой, что мог даже простить соперника, которому повезло испытать ее любовь. В самом деле, Тим чувствовал своеобразную солидарность с человеком, который пал под обстрелом ее очарования, как он сам, провел много бессонных ночей, преследуемый любимым образом.

Тим взглянул на Лауру. Счастье в ее глазах, когда она смотрела на священника, было слишком очевидным, чтобы быть поддельным. Однако оно было не лишено таинственной тени. Тим обожал ее всю, от внешней прелести, которую он хорошо знал, до глубин, для проникновения в которые был слишком груб.

Он не знал, заслужил ли Лауру, но понимал, что будет любить ее всем сердцем всю жизнь. Тим добровольно становился ее рабом перед Богом.

И однажды – Тим надеялся, что скоро – у них появятся дети. Когда он увидит плод их любви, рожденный Лаурой, то отбросит прочь все сомнения, и его жизнь станет сбывшейся мечтой.

Священник выслушал их ответы и заговорил снова.

– Вы объявили о своем согласии перед Церковью. Милостивый Господь принимает их и благословляет вас.

Темные глаза под вуалью весело смотрели на Тима. Маленькая рука протянулась, чтобы принять от него кольцо. Тим осторожно прикоснулся к ней, как всегда опасаясь, что его огромная сила причинит ей вред, если он не сможет сдержать свою любовь.

Как бы Тим ни ошибался, одно он знал точно. Лаура страдала из-за своей последней потери, последней раны. Теперь о ней будет заботиться Тим, днями и ночами. И если кто-нибудь когда-нибудь попытается причинить ей вред или посмеет вызвать в ней даже секундную боль, Тим без колебаний уничтожит его. Все его существо сотряслось при этой мысли. Наступила определенность, а ярость была взята под контроль.

– Что Господь соединяет, человеку разъединить не дано, – заключил священник.

«Ни одному», – подумал Тим. Аминь.