Но прошел мекхир, за ним фаменот, а из дворца не было слышно ни единого слова. На моих ароурах дружно зеленели густые всходы. Мои сад расчистили и привели в порядок. Дом починили и перестроили. Празднования богов сменяли друг друга, отмечая ход времени. Пентауру начал улыбаться мне счастливой безмятежной улыбкой, когда я склонялась над ним, а вскоре научился сам садиться. После полудня, когда жара немного спадала, я выносила его на лужайку и укладывала на покрывало под балдахином: он яростно пинался, молотил крепкими ручонками и радостно гукал при виде цветов, которыми я помахивала перед его глазами или вкладывала ему в ручки. Он был спокойным и жизнерадостным ребенком, и я все сильнее любила его, несмотря на хаос, что он привнес в мою жизнь.

Когда наступил фармути, до меня наконец дошло, что фараон больше не любит меня, — за это время он ни разу обо мне не вспомнил. Как-то я должна буду это пережить. Я еще надеялась, что если смогу увидеть его, придумаю, как встретиться с ним лицом к лицу, то он вспомнит меня и его желание разгорится снова. В драгоценные часы ночной тишины я подолгу размышляла над сложной задачей. Бесполезно пытаться прорваться к нему в опочивальню. Стражники не пропустят меня. Через главные двери дворца я тоже не смогу пройти. Выйти из гарема нетрудно, но в зале приемов очень много стражников, а они прекрасно осведомлены, кому дозволено приближаться к внутренним покоям фараона, а кому нет. Возможно, я могла бы побродить у причала в надежде перехватить Рамзеса, когда тот будет проходить мимо, но, куда бы он ни шел, вокруг него всегда толпилось огромное количество слуг и стражи, которые вряд ли с улыбкой расступятся и пропустят меня к нему. И потом, нельзя подолгу торчать у воды, не привлекая внимания.

Может, надиктовать прошение, которое будет вручено ему лично? Стоило попытаться. Но я не хотела, чтобы писцы гарема знали о моих унизительных попытках. Поэтому я потребовала принести папирус, взяла изысканную дощечку, подаренную мне Гуи много месяцев назад, и, тщательно обдумывая каждое слово, сама написала царю почтительное прошение об аудиенции. Как только мои слова воплотились в черные иероглифы, меня охватил внезапный приступ тоски, я вдруг заскучала по Паари. Вот кому я смело могла бы надиктовать это послание. С ним можно было бы обсудить мое положение, найти понимание и поддержку; хотя я знала, что с тех самых пор, как Гуи прибыл в храм Вепвавета, брат не одобрял моих жизненных устремлений. Закончив, я запечатала свиток, вызвала вестника гарема и попросила его доставить письмо.

Через три дня я получила ответ. Фараон очень занят государственными делами. Он не может посвящать свое время интересам наложницы. Он советовал мне обратиться со своими проблемами к Хранителю дверей. Сообщение было передано мне устно. Выслушивая жестокие слова, я сгорала от стыда и унижения. Итак, Рамзес не хотел меня видеть. Хорошо, тогда я не оставлю ему выбора. Наверняка можно добраться до его покоев в обход стражников. Я не признала поражения.

В конце концов решение оказалось простым. Умащенная, накрашенная, в парике, я снова завернулась в старый шерстяной плащ Дисенк, вышла со двора и направилась по дорожке, что вела к помещениям слуг. Дорожка заканчивалась пыльной земляной площадкой перед рядом келий, там стояли стражники; они едва взглянули на меня: что им за дело до служанки, которая идет с поручением своей госпожи. Никем не замеченная, я повернула направо, потом еще раз направо, прошла в другую калитку и ступила на вымощенный камнем проход к резиденции управителей. По обе стороны от него группами стояли стражники, но мимо них постоянно сновало множество слуг, поэтому меня никто не окликнул.

Я уже была здесь однажды, очень давно, когда приходила сказать Амоннахту, что готова взойти на ложе фараона; несмотря на волнение, я улыбнулась про себя, припомнив свою тогдашнюю решимость и тревогу. Может быть, под коварным влиянием гарема мое тело и изнежилось, но воля была по-прежнему неукротима. Проходя мимо кабинета Хранителя, я глубже надвинула капюшон, чтобы ненароком не заглянуть внутрь. Из кабинета доносилась неторопливая речь — наверное, он диктовал писцу.

Дорожка сделала резкий поворот, и внезапно я оказалась перед еще более широким проходом, с одной стороны засаженным пальмами. По другую сторону возвышался ряд громадных колонн, поддерживавших массивную каменную крышу деловой приемной фараона. Внутри двигались тени, а у подножия каждой колонны стоял на страже воин в полном боевом снаряжении. Я в нерешительности укрылась за кустами: из приемной торопливо вышел писец с кипой свитков и исчез в направлении зала для пиршеств.

Я быстро сбросила плащ, свернула его и положила на землю под пальмой. Пригладив парик с серебряными вплетениями и надев сандалии, которые несла в руках, чтобы их белая кожа и ремешки, украшенные драгоценными камнями, не привлекли внимания, я отважно шагнула вперед. Если Рамзес не занят сегодня государственными делами, я обречена; приближаясь к солдатам, я лихорадочно молилась, чтобы в соответствии с обычным дневным распорядком он сидел за рабочим столом. Я ступала с самоуверенностью, которой на самом деле не испытывала, старательно глядя прямо перед собой. Один из стражников сделал движение остановить меня. Его копье нерешительно дрогнуло. Я улыбнулась ему с беспечным видом, поздоровалась, проплыв между колоннами в манящую прохладу кабинета.

Там было полно людей. На полу, со скрещенными ногами, колено к колену, сидели в ряд четыре писца с дощечками наготове. Управитель в белом одеянии стоял, прислонившись к стене, скрестив руки на груди, другой управитель томился в ожидании рядом. Еще двоих я заметила по обе стороны от стола, за которым сидел фараон, а прямо перед столом возвышалась внушительная фигура смотрителя города, визиря То, закрывавшая фараона. Тончайший лен, скрывавший его тело от подмышек до щиколоток, был отделан золотой бахромой, золотые обручи охватывали руки выше локтя, парик, доходивший до плеч, тоже был украшен золотом. Когда я вошла, он что-то убежденно доказывал фараону, жестикулируя накрашенной рукой.

— …и он, по крайней мере, демонстрирует свою честность, мой повелитель. Иначе я бы его не рекомендовал. Мы должны искать причины в другом. Я подозреваю не ошибку в расчетах, а хищение зерна, но я не могу быть уверенным, пока…

Он почувствовал, что окружающие его больше не слушают, и умолк. Повернувшись, чтобы посмотреть на меня, он открыл моему взгляду фараона.

Рамзес сидел, неуклюже развалившись в кресле, опираясь головой на руку. По тусклому взгляду подведенных глаз и особенному изгибу губ я сразу поняла, что он утомлен. Свободной рукой он перебирал тяжелое нагрудное украшение. Окружающие несколько неуверенно поклонились мне. Визирь То отошел от стола, я шагнула вперед, остановилась перед Рамзесом и опустилась на пол в глубоком ритуальном поклоне.

Прошло некоторое время, прежде чем я услышала глухое: «Поднимись!» — и встала. Во взгляде больше не было тусклости, он напрягся и подался вперед всем телом. Глаза его гневно сверкали.

— Я уже отказал тебе в аудиенции, госпожа Ту! — рявкнул он. — Как тебе удалось пробраться сюда без разрешения — выше моего понимания, и я скажу начальнику дворцовой стражи, что его солдаты никуда не годятся. Я слишком занят, чтобы выслушивать твои жалобы. Выскажи их Амоннахту. Убирайся вон!

Я не сдвинулась с места, сердце глухо колотилось в груди, я старалась встретится с ним глазами, с болью сетуя на присутствие застывших управителей. Я надеялась, что, увидев меня, Рамзес выгонит всех из кабинета и, в гневе или нет, выслушает меня. Тогда я могла бы свободно выговориться, подольститься и убедить его, надуть губки и расплакаться, подойти ближе и прикоснуться к нему так, как я умела, и знала, что он не устоит перед моими руками. Но что я могла сделать при таком количестве людей вокруг? Он никогда не смягчится в присутствии своих министров, и я не смогу соблазнить его. Взглянув ему в лицо, я поняла, что он не выгонит их, потому что нуждается в их молчаливой поддержке. «Очень хорошо, — подумала я. — Я не могу сбросить одежду и обвиться вокруг него, но я ничего не теряю, высказав свое мнение, и я сделаю это».

— Ты не пришел взглянуть на своего сына, Великий Гор, — сказала я. — Ты не пришел навестить меня, женщину, которой открыто признавался в любви. Это обижает меня. Я живу в печали и одиночестве. Ты разорвал наши отношения без предупреждения и отказался удостоить меня своим царственным вниманием. Ты лишил меня всякой надежды.

Он чванливо надул накрашенные губы.

— Если я буду ходить в гарем каждый раз, когда одна из моих наложниц рожает или желает моего тела, у меня не хватит времени на более важные дела! — раздраженно заявил он. — Ты забыла свое место, госпожа Ту. Ты не жена мне. Твои права ограничены привилегиями обитательниц гарема. Согласно условиям соглашения, которое подписал твой отец, я обязан предоставить тебе кров, пищу, одежду и другие необходимые условия существования. Больше ничего. Твой царь обходился с тобой с исключительной добротой, и я боюсь, это повредило твой разум. Я понимаю, как ты страдаешь, поэтому не стану наказывать тебя. Ты свободна.

Я задумчиво смотрела на него. Если я попытаюсь в присутствии его управителей напомнить ему интимные подробности наших отношений, он сразу же прогонит меня. Я не могла поверить, что этот резкий, безразличный человек и есть мой фараон, который сажал на колени и ласкал меня, прижимался ко мне всем телом и запускал руки в мои волосы, засыпая, в темноте шептал мне в ухо страстные бесстыдные слова. «Ты старый лицемер, — с отвращением подумала я. — Как могло случиться, что я почти полюбила тебя? Это все. Все кончилось. Теперь я понимаю, что ты уже никогда не возьмешь меня назад. Я уже ушла для тебя в темную историю гарема, осталась звездой, что промелькнула на твоем небосклоне и погасла незамеченной».

— Полагаю, что я исполнила обязанности наложницы с умением, достойным всяческих похвал, — холодно возразила я, и наградой мне был резкий прилив крови к его щекам. — В конце концов, это была другая сторона заключенного соглашения, не правда ли, Могучий Бык? И ты однозначно признал исключительное качество моих услуг, даровав мне титул и маленькое поместье. — «Осторожнее, — сказала я себе. — Не заходи так далеко». — Ясно, что мой царь не желает больше иметь со мной ничего общего теперь, когда я оказала ему высшую честь, произведя на свет царственного сына, — продолжала я, — но мои чувства подсказывают мне, что исполненное мной заслуживает большей награды, чем золотая безделица, усыпанная лунными камнями. Разве не так?

Теперь он сидел совершенно прямо, тяжело дыша и упираясь в стол сжатыми кулаками.

— Я могу приказать высечь тебя за это! — закричал он. — Как ты смеешь обращаться ко мне в таком тоне! Кем ты себя вообразила?

Я подошла совсем близко и уперлась бедрами в край стола.

— Твоим маленьким скорпионом, Рамзес, — тихим голосом сказала я. — Ты ожидал, что я укроюсь под ближайшим камнем, когда ты попытаешься раздавить меня? Я любила тебя, залечивала твои раны, разделяла твои самые сокровенные мысли. А теперь ты отшвырнул меня, как ненужный хлам. Ты знаешь меня, фараон. Как я могу не ужалить?

«Неплохая речь, — подумала я, — и она возымела свое действие». Царь поджал губы и со злостью смотрел на меня, один его кулак разжался, и рука слегка дрожала. Когда я говорила, я не знала, насколько мои слова были криком истинной боли от потери доверия и любви, а насколько расчетливой попыткой вызвать в нем чувство вины. И не хотела знать. Я напряженно ждала, мы неотрывно смотрели друг другу в глаза, и наконец он первый опустил взгляд.

— Чего ты хочешь? — спокойно спросил он.

— Я хочу вернуться на твое ложе, — настойчиво сказала я. — Хочу, чтобы ты снова вожделел меня!

— Это невозможно. — Он сложил руки. — Я больше не желаю видеть тебя в своей постели. Если ты любишь меня так, как говоришь, позаботься о моем ребенке. В конце концов он служит подтверждением того, что твой царь однажды выбрал тебя из всех, чтобы посеять свое божественное семя, и такая великая честь должна обеспечить тебе высокое положение среди других женщин.

— Высокое положение! — с негодованием воскликнула я. — В гареме дюжины женщин, которые принесли тебе сыновей и дочерей! Подобное высокое положение там так же обычно, как грязь!

Испуганный ропот прокатился у меня за спиной. Я закусила губу. В пылу нашего спора я забыла о людях, что жадно слушали мои обвинения, и фараон, думаю, тоже забыл. Я воздела руки, раскрыв ладони в жесте защиты и извинения, и поклонилась.

— Мой царь, — тихо взмолилась я, — прости мне злые слова. Они рождены в больном сердце. Если владыке больше не требуются услуги его наложницы, позволь мне удалиться в свое поместье в Фаюме. Отпусти меня присматривать за землей и растить урожай, чтобы я могла попытаться восполнить наслаждения твоего ложа более мирными и менее пьянящими объятиями природы.

Сначала он выглядел пораженным, затем нахмурился:

— Ты хочешь бросить своего сына? Нет!

— Я могу взять его с собой, — с жаром сказала я. — Тебе не нужно будет беспокоиться о его воспитании, владыка. Я найму для него учителя. Что касается моей верности тебе, ты можешь послать со мной столько стражи, сколько пожелаешь, чтобы быть уверенным в моем благопристойном поведении. — Я всплеснула руками. — Я не нужна тебе больше. Я не нужна никому, кроме своего ребенка. Позволь мне уйти! Фаюм не так далеко. Ты можешь призвать меня обратно в любое время! Прошу тебя, о владыка!

Он долго смотрел на меня с непроницаемым выражением лица, а я старалась не выдать своего глубокого волнения; потом он отодвинулся от стола и встал.

— Ты спесивый и необузданный ребенок, Ту, — наконец сказал он, — и твои фантазии, несомненно, как у того пустынного скорпиона, ядовитого и непредсказуемого. Ты много раз жалила меня, иногда эта боль доставляла мне удовольствие, иногда забавляла. Но сейчас ты поступила довольно глупо, обнажив свое жало в присутствии моих управителей. Это непростительно. Я настаиваю на условиях твоего соглашения с двойной короной, и можешь считать себя счастливой, поскольку я не приказал высечь тебя и заключить под стражу за величайшую дерзость. Твоя просьба отклонена.

Я внезапно покачнулась и отчаянно ухватилась за край стола.

— Пожалуйста, Рамзес, — задыхаясь, взмолилась я. — Пожалуйста. Ты не представляешь, как это тяжело — каждый день находиться в окружении женщин и детей в гареме, где невозможно укрыться от шума и хаоса, потерять всякую цель в жизни, одеваться и краситься только для себя одной! Я боюсь гарема. Он задушит меня в своих объятиях, и я пропаду. Прости меня, если оскорбила тебя, и будь милосердным ко мне, умоляю! Не обрекай меня на такую судьбу! Позволь мне уехать, Рамзес! Позволь мне уехать!

На его лице застыло неодобрение, не дав мне даже договорить, он взглянул поверх моей головы и щелкнул пальцами. Я в испуге обернулась. Ко мне направлялся здоровенный стражник.

— О Рамзес, нет! — вскрикнула я в отчаянии. — Ради любви, что ты когда-то испытывал ко мне, имей сострадание!

Но он уже снова опустился в кресло и коротко кивнул визирю.

— Продолжай, То, — отрывисто сказал он.

Вздох облегчения пронесся по кабинету, и мужчины вернулись к обсуждению вопроса, которое я так внезапно прервала. То откашлялся. Писцы взялись за свои перья. Никто не уже смотрел на то, как стражник, крепко схватив меня за руку, потащил между колоннами на солнце. На дорожке я наконец вырвалась из его рук.

— Я и без сопровождения найду дорогу в гарем, — надменно сказала я. — Если, конечно, тебе не приказали доставить меня до самой двери и запереть в келье.

Мгновение он колебался, потом поклонился, развернулся и зашагал назад; я нашла плащ Дисенк там, где оставила его, перекинула через руку и двинулась обратно.

Я была потрясена. Сцена в приемной фараона пока что представала в моем сознании сумбурным нагромождением, но я знала, что пройдет немного времени, и сложится единая страшная картина, происшедшее превратится в воспоминание, которое будет жечь и преследовать меня всю жизнь. Я вдруг почувствовала, что меня шатает, как пьяную. Сознание затуманилось, меня охватила слабость. Я старалась смотреть под ноги, чтобы идти ровно; на фоне бежевых плит дорожки кожа сандалий казалась ослепительно белой, яркие украшения сверкали на солнце.

Впереди замаячила тень. Подняв голову, я увидела, что уже поравнялась с кабинетом Амоннахта, а сам Хранитель стоит у дверей кабинета и разговаривает с писцом. Они прервали беседу и поклонились мне, Амоннахт бросил на меня озадаченный взгляд. Я подошла к нему.

— Я бы хотела навестить своего наставника, прорицателя, — сказала я, поражаясь тому, как ровно и естественно прозвучал мой голос. — Ты позволишь мне, Хранитель?

Просьба была абсолютно спонтанной, мне хотелось убежать туда, где я могла бы прийти в себя. Амоннахт проследил взглядом дорожку, по которой я шла, потом вопросительно посмотрел на меня.

— Да, я была во дворце без твоего разрешения, — нетерпеливо сказала я, — и фараон сурово отругал меня. Обещаю, что впредь это больше не повторится, и надеюсь, что мой опрометчивый поступок не вызовет подобного потока обвинений в твой адрес за то, что ты плохо справляешься со своими обязанностями. Полагаю, ты захочешь обсудить с ним мою просьбу, но сомневаюсь, что он будет возражать. Он воспримет визит к Гуи как наименьшее зло.

Я выдавила кривую усмешку. Хранитель казался озадаченным.

— Мое позволение зависит от позволения царя, госпожа Ту, — ответил он. — Я подойду к нему с твоим вопросом, как только он закончит на сегодня свои дела с управителями.

Большего я и не ожидала, кивнула и тотчас пошла дальше. Сцена в приемной Рамзеса начинала складываться в последовательность ярких картин, ранивших мое сердце, как лезвие ножа, и я поспешила уединиться в своей келье, чтобы не разрыдаться прямо перед Амоннахтом.

Остаток дня я провела на кушетке, отрешенно баюкая малыша и всхлипывая от унижения, но ближе к закату Амоннахт прислал сообщение, что царь позволил мне навестить Гуи, если я возьму с собой стражника из гарема. Чтобы я не сбежала, мрачно подумала я. Я уложила Пентауру в корзинку, которая быстро становилась мала для него, и приказала Дисенк привести в порядок мое лицо.

Пока она героически пыталась замаскировать мои опухшие глаза и покрасневший нос, я смотрела на свое непривлекательное отражение в зеркале и отщипывала кусочки холодной гусятины с сельдереем. Я не могла смириться с судьбой, на которую царь так бессердечно обрекал меня, я должна была что-то сделать, но что? Это мог знать Гуи. В отличие от фараона Гуи всегда заботился обо мне. Он должен подсказать какое-нибудь разумное решение. Я была уверена, что безвыходных положений не бывает.

Так я пыталась успокоиться и собраться с силами, пока прохладные руки Дисенк колдовали над моей кожей, но эти храбрые мысли были слабым утешением, и мне огромных усилий стоило не разрыдаться снова, когда я наклонилась поцеловать спящего сына.

Стоял теплый розовый вечер. Я осталась равнодушной к тихой прелести закатного солнца, заливающего нежным светом гладь озера Резиденции. Стиснув зубы и зажав ладони в коленях, я села в каюту скифа, безразлично глядя на розовеющие борта своего суденышка и отрешенно прислушиваясь к хлопанью паруса. Пристань поместья Гуи показалась мне мечтой, к которой я стремилась долгие годы.

Оставив кормчего и гребцов у воды под деревьями, я прошла под пилоном, миновала будку привратника, обменявшись со стариком несколькими словами, которые тут же забыла, и направилась по дорожке к дому. Нут наконец поглотила солнце, оно исчезло за горизонтом, и спустились сумерки.

Пройдя в ворота сада, я ступила на мощеный двор, и тут из-за угла дома вышел Гуи. Мы одновременно увидели друг друга и остановились. Темнота надвигающейся ночи стала сгущаться между нами, и мне вдруг показалось, что мы стали участниками какого-то магического ритуала или фигурками в чьей-то страшной и непонятной игре. Я всю дорогу представляла, как брошусь в его надежные объятия, рыдая, буду искать утешения у него на груди, но сейчас он вдруг показался мне таким чужим и далеким от всего, что меня окружало, что было знакомо и близко. Я совершенно ясно поняла, что не смогу приблизиться, а буду лишь издали смотреть на него с болью в сердце.

— Гуи, — сказала я, — я в беде. Я боюсь.

Он не ответил. Наклонив голову, он молча прошел через двор, как серебристо-бледный призрак, в мягких сумерках только набедренная повязка разделяла плавные контуры его фигуры. Он, очевидно, собирался плавать. Запечатлев поцелуй у меня на лбу, он прошел мимо, я последовала за ним в сад.

Он вел меня в сторону от дорожки, через кусты. Обойдя пруд с лотосами, мы углубились в буйные заросли и наконец подошли к подножию стены, что отделяла его поместье от соседнего. Там он обернулся ко мне и кивнул:

— Рассказывай.

Во мне будто прорвало плотину. Сжав кулаки, глядя на темную кирпичную стену за его спиной, я рассказала, как мне не позволили вернуться в свои комнаты, как отказали в аудиенции, как с отчаянным упрямством все же я пошла в приемную фараона и просила вернуть меня на его ложе, а потом умоляла отпустить в мое поместье в Фаюм.

— Он не имел права так поступать со мной! — выкрикнула я. — Я сделала все, чтобы он не мог обойтись без меня, я всячески ублажала его, и как он отплатил мне, Гуи? Он выбросил меня, как ненужный мусор, отшвырнул, как грязную юбку, которую никогда больше не наденет! Он унизил меня перед своими управителями. Говорил со мной так надменно, будто не знает меня! Я ненавижу его!

И вдруг я осеклась, потому что, высказав наконец это, я почувствовала огромное облегчение. Это правда. Я ненавидела его. Под израненным самолюбием, под горечью разочарования, чувством отвергнутости, крушением надежд бушевало море ненависти к человеку, которому я подарила свою девственность, любовь и преданность, а он отплатил мне за это непостоянством и безразличием.

— Я ненавижу его, — шепотом повторила я. — Я желаю ему смерти. Я готова убить его за то, что он со мной сделал.

Воцарилось долгое молчание. Все время, пока я произносила свою горячую тираду, Гуи простоял не шелохнувшись. Он внимательно смотрел на меня, его руки были свободно опущены вдоль тела. Нас обступала ночь. Серый сумрак поглотил кроны деревьев, и они, будто неясные тени, дрожали и шептались над нашими головами. От земли сочилась темнота, обволакивая нас туманом таинственности; белое тело Гуи стало серым и бесплотным. Я слышала его спокойное, ровное дыхание, только напряженный взгляд противоречил безмятежности мерного ритма.

Наконец он заговорил, и это было так, будто я только и ждала этих слов, чтобы черный замысел полностью созрел и оформился у меня в голове.

— Ты уверена? — тихо спросил он. — Ты совершенно уверена? Тогда почему бы и нет? Он подло поступил с тобой. Он приговорил тебя к жизни в невыносимой тоске, начисто лишил свободы. Он опозорил и унизил тебя. И ты ни в чем не виновата. Ты сделала для него все, что могла, и жестоко поплатилась за это. — Он шагнул ближе ко мне, тень скользнула по его бледному лицу и осталась лежать под потусторонними красными глазами. — С такой же слепой беспощадностью он поступает с Египтом. — Его голос звучал гипнотически. — Нельзя позволять ему это. Ты попыталась помочь своей стране, и твоя попытка была напрасной, но в этом нет твоей вины. Убийство фараона будет актом милосердия.

Я смотрела на его крепкие зубы и чувственные губы, и душевное волнение покидало меня, уступая место внутреннему покою. Акт милосердия. О нет, мой Мастер. С моей стороны — это акт попранного честолюбия, а с твоей — акт государственной измены. Но какими бы ни были мотивы, мы одного поля ягоды, я и ты, нас тянет друг к другу, как вожделение к молодой плоти, как жажду к крепкому вину, как ярость к отмщению…

— Ты всегда знал, что мы к этому придем, правда, Гуи? — медленно проговорила я. — Даже если бы мне удалось выполнить твое задание и повлиять на изменение политического курса фараона — задание, которое никто был не в силах осуществить, и ты знал это, — однако ты всегда знал, что в конечном счете его убийство необходимо. Поэтому ты никогда по-настоящему не пытался влиять на Рамзеса через свой дар предвидения, правда? Возможно, ты мог добиться того, чтобы его политические решения были менее пагубными для страны, но ты не беспокоился об этом, потому что ты хотел его смерти. Все эти годы ты ждал лишь подходящего момента.

Он не ответил. Он продолжал смотреть на меня без всякого выражения, но мне показалось, что я заметила, как на этих красиво очерченных губах промелькнула улыбка.

— И твои друзья, — продолжала я, осторожно нащупывая ход через лабиринт, который неожиданно все яснее проявлялся перед моим внутренним взором, — этот надменный Паибекаман, твой брат Паис, генерал Банемус, Панаук, Пенту, Мерсура — они тоже хотят его смерти, правда? Тогда власть в Египте захватит армия, Гуи, а царевич удобно устроится на Престоле Гора? Как долго вы все собирались и строили планы, лелея свои предательские мечты? Царевич тоже принимал в этом участие?

Мне следовало бы оскорбиться, что меня использовали, что меня предали. Более того, они видели во мне шанс к достижению своей цели, но я сама значила для них меньше, чем те бокалы, из которых они беззаботно пили вино. Но я не чувствовала себя оскорбленной. Я разделяла их желание избавить Египет от его правителя. Только теперь я преследовала собственные цели. Я была одной из них. Я была связана с ними. Знал ли Гуи, в своей тайной мудрости, что все случится именно так?

— Ты проницательная молодая женщина, — сказал Гуи, и улыбка, тень которой я заметила раньше, теперь наконец блеснула на его лице. В ней не было теплоты. — Все, что ты сказала, правда, и я много раз говорил тебе о причинах, которые заставляют нас действовать так. Но царевич еще не с нами. Мы надеемся, что, как только его отец будет устранен, он примет наши предложения по восстановлению Маат в Египте. Потому что между ним и его здравым смыслом не будет больше преграды ложной преданности. Но мы обратимся к царевичу, когда придет время. Ты с нами? — Его руки, два серых мотылька во мраке ночи, взлетели, и я ощутила его ладони на своих щеках. — Ты уже убивала раньше, — прошептал он, к его дыханию примешивался знакомый аромат жасмина, — и по гораздо менее веской причине. Я знаю, Ту. Рано или поздно, с моей помощью или сама, ты пришла бы к этому решению, потому что та слишком горда и слишком неразборчива в средствах, чтобы провести остаток жизни узницей гарема. — Его пальцы скользнули по моей коже. — Ты скорее рискнешь стать царицей рядом с сильным молодым царем, когда он взойдет на трон и будет выбирать себе женщин, чем зачахнешь, отвергнутая жирным стариком, правда?

Я отпрянула от него.

— Почему я должна сделать это? — резко спросила я. — Зачем мне рисковать собой? Пусть Паибекаман избавит вас от этого проклятия!

— Паибекамана тотчас же заподозрят наряду со всеми теми, кто постоянно прислуживает царю, — возразил Гуи. — Но ты всего лишь одна из сотен его женщин, более того, тебя больше не допускают в царские покои. Тебя не коснется даже тень подозрения.

— Но если меня больше не допускают в царские покои, — ответила я, тогда как я смогу подобраться достаточно близко, чтобы… чтобы… убить его? — Слова слетели у меня с языка, их вкус был странно чужой и одновременно знакомый. — Бессмысленно пытаться отравить его еду или питье. Его дворецкие пробуют все, что ему приносят.

Мое сердце заколотилось быстрее, и мысли одна за другой замелькали в голове.

Я отвернулась от Гуи и начала расхаживать взад-вперед, едва замечая свежесть травы под ногами и тусклые песчинки первых звезд над головой.

— Возможно, я смогу накормить чем-нибудь его льва, чтобы он взбесился, но зверь может напасть на кого-нибудь безвинного. Несчастный случай на воде или на выезде в пустыню слишком трудно спланировать. Помоги мне, Гуи!

Я не смотрела на него, а он стоял неподвижно, пока я металась перед ним.

Некоторое время я лихорадочно размышляла; огонь, будто крепкое вино, будоражил кровь и медленно струился по жилам, у меня закружилась голова. Потом вдруг идея вспыхнула у меня в голове, такая дьявольская, такая восхитительная, что у меня вырвался стон, и я остановилась. Конечно же, конечно. Я подбежала к Гуи.

— Ты должен дать мне мышьяк, — выпалила я. — Я не смогу накормить его им непосредственно, но я подмешаю его в драгоценное масло, с которым обычно делала ему массаж. Я постараюсь убедиться, что его новая возлюбленная, Хентмира, разотрет масло но всему его телу своими любящими руками. Никто не заподозрит, что причина в этом, а если и заподозрят, вина падет на Хентмиру.

— Ты хотела бы этого, не так ли? — сказал он. Его голос охрип и дрожал от такого же возбуждения, что захватило меня. — Но что, если она потом обвинит тебя?

Я схватила его руки и встряхнула их.

— Только Гунро может связать меня с маслом, а она будет отрицать мою причастность. Она ведь одна из нас, не правда ли? — (Он кивнул.) — Это великолепно, Гуи. Все пойдет как надо!

— Хочу тебя предостеречь, — сказал Гуи. — Я точно знаю, что мышьяк действует, если добавить его в пищу или питье, но я не уверен, насколько быстрым будет результат, если втирать его в кожу. Я не проделывал опытов, чтобы определить это. Думаю, результат зависит от того, какая поверхность будет охвачена, сухая кожа или вспотевшая, от содержания яда в масле, но я не уверен. Это определенно убьет Хентмиру, так же как и Рамзеса, если доза будет достаточно велика, чтобы достигнуть своей цели.

— Тогда дай мне столько, чтобы результат был верным. — Я не собиралась отступать. — Почему я должна заботиться о Хентмире? Пусть она станет жертвой неизбежного риска, с которым всегда была сопряжена жизнь привилегированных наложниц гарема, если она настолько глупа, чтобы верить в то, что милость фараона делает ее неуязвимой.

Я вдруг отчетливо вспомнила себя, измученную беременностью, растрепанную, заплаканную и страдающую от сердечных мук. Хентмира тогда поклонилась мне на узкой дорожке и пробормотала почтительное приветствие, но ведь дверь царской опочивальни закрылась именно за ней, а я вышла оттуда, обезумевшая и опозоренная, и поплелась в темноте в свою комнату. Безрассудство охватило меня, мой неистовый прилив безумия, казалось, передался Гуи, он притянул меня к себе, взял за подбородок и впился губами в мои губы.

Я закрыла глаза, и сразу же прежние желания, что не давали мне покоя все время, пока я жила в его доме, вернулись ко мне. Мои руки нашли его волосы, густую серебристую гриву, я запустила пальцы в их шелковистую массу. У его губ был вкус жасмина. Я не знала, какое из чувств сильнее, на меня одинаково сильно действовали и вид, и вкус, и запах, но это не имело значения, я могла позволить всем чувствам поглотить меня, потому что это был мужчина всей моей жизни, Гуи-друг, Гуи-учитель, Гуи — призрачный любовник моих девичьих фантазий, и в его объятиях я могла найти то, что всегда искала. Я прошептала его имя, мои колени подогнулись, и его руки обвили меня, опуская на землю.

В нашей любви не было нежности. Мы оба горели в огне своего безумного заговора, и, когда пламя его охватило нас, мы растворились друг в друге. Эта ночь остается одним из моих самых печальных воспоминаний, потому что это был не тот порыв невысказанных чувств, когда тела сливаются в одно целое в высшем проявлении любви и возникает новая гармония. Наша страсть питалась из пагубного источника и, удовлетворяя наше вожделение, несла в себе только разрушение. И все же я наслаждалась им, чувствовала его и прикасалась к нему, целовала и ласкала его странное, лунного цвета тело, которого страстно желала, думаю, с тех пор как впервые увидела его, и наконец он уступил мне.

Мы лежали на траве, тяжело дыша, потом наше дыхание успокоилось, и я задремала. Он шевельнулся, оторвал голову от моей груди, вздохнул и поднялся.

— Подожди здесь, — властно сказал он и, натянув измятую набедренную повязку, направился в сторону дома.

Приподнявшись на локте, я смотрела ему вслед, пока высокая бледная фигура не затерялась в темноте. К тому времени, как он вернулся и вручил мне фиал с белым порошком, я привела себя в порядок и начинала уже волноваться.

— Будь осторожна с этим, — пробормотал он и наклонился поцеловать меня. — Я люблю тебя, Ту.

— Я тоже люблю тебя, Мастер, — прошептала я в ответ, но он уже оставил меня, промелькнул между стволами пальм, и ночь поглотила его.

Когда он исчез из виду, я посмотрела в небо. Луны не было.

В детском дворе было тихо, и я смогла добраться до своей кельи незамеченной. Дисенк спала на циновке у двери, я осторожно шагнула через нее, чтобы не разбудить. Она оставила горящую лампу на столе у моей кушетки. Быстро заглянув в корзинку Пентауру, который спал, по-орлиному раскинув ручки во сне, я взяла сумку с лекарствами, поднесла ее к лампе, открыла и достала чудесную алебастровую баночку, где хранилась смесь масел для массажа. Я вынула пробку и быстро огляделась. Все было тихо. Я не колебалась. Не дав себе времени подумать, только для большей уверенности бросив мимолетный взгляд на подушку, в которой хранился свиток царевича, я очень осторожно распечатала фиал, врученный Гуи, и аккуратно, чтобы содержимое не попало на руки, пересыпала порошок в банку. Глядя на маленькую пирамидку порошка на поверхности масла, я почувствовала, что вспотела.

Вдруг до меня донесся какой-то тихий звук, я быстро оглянулась. Дисенк стояла у двери, приглаживая взъерошенные волосы, ее лицо раскраснелось ото сна, но в глазах читалось беспокойство.

— Что ты делаешь, госпожа? — тихо спросила она.

Я молча застыла с пустым фиалом в одной руке и банкой в другой. И тогда она поняла.

— Это твое масло для массажа? — настойчиво допытывалась она. — А что в фиале? Это дал тебе Мастер? О Ту! Вы собираетесь убить его, правда? Ты и Мастер.

Слова прозвучали как утверждение, и я могла не отвечать. Я кивнула. Ее брови поползли вверх.

— Хорошо, — продолжала она. — Если позволишь, я принесу тебе успокоительное питье, потом раздену и умою тебя. — Ее взгляд скользнул к моим неподвижным рукам. — Будь осторожна, — добавила она и ушла, не дожидаясь, пока я отпущу ее.

Закрыв банку, я с холодным содроганием подумала, что мы с ней теперь оказались в равном положении, она не станет больше относиться ко мне как к своей госпоже. От меня не ускользнула нотка фамильярности в ее голосе, когда она говорила со мной. Как и то, что она не выглядела удивленной или шокированной. Она, со своей обычной проницательностью, сразу поняла, что я делаю. Значит, она тоже причастна к заговору Гуи и была с ними заодно задолго до того, как я вынырнула из Нила и вскарабкалась на его ладью? В конце концов, разве она не служила у сестры Гуи? «О боги, — подумала я, падая в кресло. — Я теряю рассудок? Получается, я такая же жертва, как и Рамзес?»

У меня появилось любопытное подозрение, я встала и снова открыла врачебную сумку, нащупывая банку, в которой хранила запас шипов акации. Я перестала пользоваться ими, когда поняла, что беременна Пентауру, и теперь не могла вспомнить, оставалось ли там что-нибудь. Я нашла банку, но там не было ничего, кроме облачка серой пыли на дне.

Я смотрела на него, сдвинув брови. Гуи говорил, что давно собранные шипы темнеют. Он заверял меня, что они сохранили нужные свойства, но что, если он лгал? Что, если они уже были слишком старые, когда он давал их мне, и он знал это, но ему было уже все равно, так как я стала для него бесполезной? О, конечно нет! Гуи не мог поступить со мной так ужасно! Я вспомнила ощущение его рук на своем теле этой ночью, слова, что со стоном вырывались из его горла, когда мы сливались в страстных объятиях. Я снова плотно закрыла свою сумку. Нет, он не мог. Это абсурдная мысль. Гуи суров, но не жесток. Я услышала, как сандалии Дисенк шлепают по камням, и вдруг поняла, как устала. Я ничего не смогу решить до утра.