Глава первая

Стояли первые дни месяца тот, когда я впервые увидел ее. Мой командир, генерал Паис, приказал мне сопровождать царского посланника на юг, в Нубию, куда он направлялся с незначительным поручением; на обратном пути мы остановились на ночь в селении Асват. Река еще не начала подниматься. Она медленно несла свои воды. И хотя мы возвращались в прекрасном настроении, после долгого пути испытывали сильную усталость, а потому были очень рады добраться до нашей благодатной родной Дельты.

Асват — не то место, куда хочется заехать лишний раз. Крошечное селение, или, проще говоря, кучка глинобитных лачуг, зажатых между пустыней и Нилом; впрочем, здесь имеется довольно красивый храм, воздвигнутый в честь почитаемого в этом краю бога Вепвавета и расположенный на самой окраине Асвата, там, где река, петляя меж тенистых пальмовых рощ, течет совсем близко от селения. Посланник вовсе не собирался останавливаться в этом месте. Однако, к его крайнему неудовольствию, у нас лопнул давно стершийся канат, за которым мы с тревогой наблюдали последние дни, да еще один из гребцов вывихнул плечо, так что мой начальник с большой неохотой приказал повернуть к берегу и развести походный костер недалеко от местного святилища.

Наступал вечер. Спрыгнув на берег, я увидел за деревьями пилоны храма и небольшой канал, по которому должны были проплывать те, кто направлялся к своему богу. В лучах заходящего солнца — бога Ра — вода канала горела алым огнем. В теплом воздухе плавала пыль, и если бы не гомон и возня гнездящихся птиц, стояла бы полная тишина. Зная, какую ненависть питают местные крестьяне к слугам фараона, я ни за что не стал бы здесь останавливаться, но, памятуя о том, что должен охранять посланника, принялся внимательно осматривать берег, пока слуги собирали хворост для костра, а гребцы прилаживали новый канат. Разумеется, никакой опасности я не обнаружил. Если бы в этой поездке вестнику фараона действительно что-то угрожало, то сопровождать его мой командир послал бы не меня, а опытного воина.

Мне было шестнадцать лет. Два года назад я закончил обучение и не знал ничего, кроме суровых законов военной школы. Мне хотелось служить в одном из отдаленных фортов на восточной границе владений фараона, куда часто совершали набеги соседние племена, привлеченные плодородными землями Дельты. Там я надеялся покрыть себя боевой славой, однако, как я подозреваю, отец пустил в ход все свое влияние, чтобы спасти мне жизнь, в результате чего я остался служить в своем родном Пи-Рамзесе в качестве одного из стражников личной охраны генерала Паиса, где и началась моя нудная служба. Я по-прежнему обучался военному делу, однако теперь большую часть времени проводил, совершая обходы генеральского дома или стоя на часах перед дверями, ведущими в личные покои генерала Паиса, и наблюдая за бесконечным потоком входящих и выходящих оттуда женщин — знатных дам и прекрасных простолюдинок, веселых и разбитных или элегантных и холодно-сдержанных, ибо мой командир был красив, пользовался успехом у женщин и никогда не спал один.

Я говорю «отец», хотя мне известно, что я приемный сын. Мой родной отец был убит в одной из первых войн, начатых фараоном, мать умерла во время родов. У моих приемных родителей не было сыновей, так что они с радостью приняли меня в свою семью. Отец — весьма богатый торговец — очень хотел, чтобы я пошел по его стопам, но что-то говорило мне, что я должен выбрать профессию военного. Чтобы доставить отцу удовольствие, однажды я отправился с его караваном в Сабейское царство, мы везли туда редкие лекарственные травы. Но чем больше отец пытался заинтересовать меня видами незнакомой страны и переговорами с торговцами, тем скучнее мне становилось. Кончилось все тем, что после нескольких колких фраз и препирательств отец наконец уступил моим мольбам и по возвращении в Пи-Рамзес записал в офицерскую школу при дворце правителя. Вот почему я оказался возле маленького храма Вепвавета, бога войны, тихим теплым вечером месяца тот, названного так в честь бога мудрости, и вот почему сейчас впереди маячила деревушка Асват, справа тихо плескался Нил, а слева лежали крошечные и безлюдные свежевспаханные крестьянские поля.

Честно говоря, мне хотелось заглянуть в этот храм. Единственное, что осталось у меня после смерти родителей, была маленькая деревянная статуэтка Вепвавета. Сколько себя помню, она всегда стояла на столике возле моего ложа. Я поглаживал ее гладкую поверхность, когда ребенком плакал от обиды, нервно расхаживал возле нее, когда кипел от бешенства, и каждую ночь засыпал, глядя, как светильник бросает яркий свет на длинную волчью морду бога и его острые уши. Когда эта фигурка была рядом, я вовсе не чувствовал страха. Я вырос с твердым убеждением, что это моя родная мать послала Вепвавета охранять меня, и, пока он стоит, глядя немигающими глазами из глубины комнаты, мне не страшен никто — ни злые духи, ни люди. Статуэтка была сделана просто, но очень выразительно; искусная рука мастера в точности изобразила не только копье и меч в руках бога, но и вырезала на его груди иероглифы, означающие «Озаритель Путей», что наделяло статуэтку еще большей силой, я чувствовал это. Кто вырезал ее? Моя приемная мать этого, разумеется, не знала и просила не забивать голову всякими глупыми фантазиями. Отец же рассказывал, что, когда младенцем меня принесли в их дом, фигурка была завернута вместе со мной в льняные тряпки. Вряд ли мои настоящие родители когда-либо занимались резьбой по дереву. Старшие офицеры никогда не снисходили до ремесленной работы, а что касается женщин — ну какая женщина станет вырезать статуэтку бога войны? Не верил я также и в то, что она могла быть привезена из нищего селения Асват. Монту — вот величайший бог войны, но ведь и Вепвавет почитаем во всем Египте, так что в конце концов я пришел к выводу, что мой погибший отец, человек военный, когда-то купил эту статуэтку для домашнего алтаря. Иногда, когда я прикасался к ней руками, я думал о других руках — руках, которые вырезали ее, руках моего отца, руках моей матери, и тогда мне казалось, что, трогая пропитанную маслом деревянную поверхность, я создаю некую связь между ними и собой. В тот тихий вечер у меня появилась неожиданная возможность вступить в жилище моего бога и помолиться ему в его собственных владениях. Обойдя канал, я пересек крошечный передний дворик и прошел через пилоны.

Внешний двор храма уже погрузился в вечерний сумрак, и я с трудом различал под ногами его каменные плиты; гладкие колонны, окаймляющие двор, терялись в темноте. Подойдя к двойным дверям, ведущим во внутренний двор, я наклонился, снял сандалии и уже собрался было взяться за ручку, когда неожиданно услышал чей-то голос:

— Двери заперты.

Я мгновенно обернулся. Возле колонны стояла женщина, она выливала грязную воду из ведра. Швырнув на землю мокрую тряпку, она выпрямилась, упершись рукой в спину, и легкой походкой подошла ко мне.

— На закате жрец запирает двери внутреннего двора, — сказала женщина. — Таков наш обычай. Ночью в храм мало кто ходит. Люди слишком устают за день.

Она говорила как-то небрежно, словно в сотый раз повторяла давно заученный текст и мое присутствие ее совершенно не интересовало, но я разглядывал незнакомку с большим интересом. Ее речь не была похожа на резкий, невнятный говор египетских крестьян. Женщина произносила слова отчетливо и твердо. Кожа на ее босых грязных ступнях была грубой, руки также загрубели от работы, ногти были неровными и грязными. На ней была бесформенная рубаха, какие носили жены феллахов, поверх нее — платье до колен из грубого полотна, подвязанное веревкой, как и ее жесткие черные волосы. На темно-коричневом лице женщины ярко выделялись ясные, умные глаза, которые, к моему величайшему изумлению, оказались прозрачного голубого цвета. Встретившись с ней взглядом, я вдруг почувствовал сильное желание опустить глаза, что меня крайне раздосадовало. Я был младшим офицером охраны самого правителя и никогда не смущался в присутствии каких-то крестьянок.

— Вижу, — ответил я более резко, чем мне хотелось бы, и стал смотреть на запертую дверь храма, стараясь придать себе вид небрежный и вместе с тем, во всяком случае я надеялся, властный. — Так найди же жреца, пусть откроет дверь. Я сопровождаю царского посланника. Мы возвращаемся в Дельту, и я хочу почтить своего бога, раз уж мне представилась такая возможность.

Женщина не стала кланяться, пятясь, как я того ожидал; напротив, подошла ко мне поближе, и я увидел, что ее странные голубые глаза сузились.

— Вот как? — резко спросила она. — А как зовут этого посланника?

— Его зовут Мэй, — ответил я, заметив, что интерес, на мгновение вспыхнувший в ее глазах, потух. — Так ты приведешь жреца?

Женщина пристально посмотрела на меня, бросив взгляд на сандалии, которые я держал в руке, на кожаный пояс, на котором висел меч, на полотняный шлем на голове и на особую повязку на моей руке, которая указывала на то, что я важная персона, и которой я очень гордился. Я мог поклясться, что в эту минуту она прикидывала мое положение, возраст и степень власти.

— Не думаю, — спокойно ответила женщина. — Сейчас он наслаждается вечерним покоем и ужином, и я не хочу ему мешать. Ты принес Вепвавету какой-нибудь дар?

В ответ я только покачал головой.

— В таком случае советую тебе прийти на рассвете, перед отъездом, и вознести богу молитву в присутствии жреца. — Она повернулась, собираясь уходить, но затем вновь обернулась ко мне. — Я слуга тех, кто служит богу, — объяснила женщина. — Поэтому не могу открыть для тебя дверь. Зато могу принести вам чего-нибудь поесть, пива, лепешек или, скажем, целый обед. Мой долг — заботиться о тех, кто служит фараону. Где вы остановились?

Поблагодарив ее, я указал место нашей стоянки, а потом смотрел, как она, подхватив ведро, скрылась в ночной темноте. Эта женщина держалась с тем же достоинством, что и моя старшая сестра, которую учила хорошим манерам нянька, когда-то выкупленная из гарема самого правителя, и, глядя на ровную, прямую спину уходящей женщины, ее царственную осанку, я вдруг смутно почувствовал, насколько я жалок и ничтожен по сравнению с ней. Вконец расстроенный, я надел сандалии и отправился на берег.

Посланник сидел на походном стульчике перед костром и мрачно смотрел на огонь. Слуги, сидя на корточках в некотором отдалении, о чем-то тихо переговаривались. На фоне темнеющего неба смутно виднелась черная глыба — наша ладья, о которую тихо плескались волны. Услышав мои шаги, посланник поднял голову.

— Полагаю, еды в этой дыре нам не найти, — вместо приветствия сказал он. — Я мог бы послать к управителю селения и потребовать, чтобы нам принесли поесть, но оказаться в толпе глазеющих на тебя простолюдинов — это уж слишком. У нас же почти ничего не осталось, так что придется перебиваться лепешками и сушеным инжиром.

Ничего не ответив, я присел возле огня. Конечно, когда он хорошенько поужинает, то завалится и будет спать, а мне и моему подчиненному придется всю ночь сторожить, слушая его храп. Я тоже устал от однообразной пищи, скучного плавания по реке и сна урывками, но вместе с тем был все же достаточно молод, чтобы испытывать гордость от порученного мне дела и возложенной на меня ответственности, когда, позевывая и опираясь на копье, стоял в предутренние часы на палубе, прислушиваясь, как ветер шелестит в кронах редких деревьев, растущих по берегам Нила, и смотрел на мерцающие над головой созвездия.

— Через несколько дней мы будем дома, — ответил я. — По крайней мере, путешествие было спокойным. В храме я встретил женщину, она принесет нам пиво и еду.

— О, — отозвался посланник. — А как она выглядела?

Этого вопроса я не ожидал.

— Как любая крестьянка, только у нее необычные голубые глаза. Почему вы об этом спрашиваете, господин?

Посланник лишь нетерпеливо махнул рукой.

— Эту женщину знает каждый царский посланник, путешествующий по реке, — сказал он. — Сумасшедшая с голубыми глазами. В этом месте никто не останавливается именно из-за нее. Она служит в храме и обычно под видом незначительной услуги просит передать фараону какой-то деревянный ящик. Я уже встречал ее раньше. Вот почему мне так не хотелось высаживаться на берег в этой дыре.

— Ящик? — спросил я. — А что в нем?

Посланник пожал плечами.

— Она говорит, что в нем история ее жизни, что когда-то сам Великий Царь отправил ее в ссылку за некую провинность, но как только он прочитает ее записи, сразу простит и отменит наказание. Могу себе представить, что она там написала! — презрительно сказал посланник. — Она имени-то своего не нацарапает! Я давно должен был тебя предупредить, Камен, но она, в общем-то, неопасна. Покрутится здесь немного, зато хоть еды принесет.

— Так что же, в этот ящик так никто и не заглядывал? — спросил я.

— Нет, конечно. Говорю тебе, она сумасшедшая. Ни одному сановнику не придет в голову выполнить ее просьбу. И ты тоже, молодой человек, выбрось из головы всякие романтические бредни. Это только в сказках, которые рассказывают няньки, крестьянка может оказаться знатной дамой, в реальной жизни наши крестьяне — это тупые животные, годные лишь на то, чтобы выращивать урожай да пасти скот, на который они сами похожи.

— Она говорит как человек, получивший хорошее образование, — попытался я встать на сторону женщины, сам удивляясь тому, что делаю.

Посланник рассмеялся.

— Этому она научилась за те годы, что вертелась возле знатных особ, которые имели несчастье встретиться с ней, — ответил он. — И не вздумай ее жалеть, иначе она от тебя не отвяжется. И почему это жрецы храма за ней не присматривают? Если так пойдет и дальше, в Асвате вообще никто не будет останавливаться. Эта женщина безобидна, но назойлива, как муха. Она говорила что-нибудь о горячем супе?

Была уже непроглядная ночь, когда женщина пришла в наш лагерь, беззвучно появившись из темноты, освещенная оранжевыми отблесками костра, словно языческая богиня; на этот раз ее черные волосы были распущены и густой волной ниспадали на грудь. Я заметил, что на ней надето другое платье, столь же грубое, как и то, в котором она мыла пол в храме, а ноги по-прежнему босы. В руках женщины был поднос, который она церемонно поставила на складной столик перед посланником. Поклонившись сановнику, женщина сняла с горшка крышку и принялась разливать в две небольшие миски горячий ароматный суп. Вслед за супом на столе появилось блюдо с ячменными лепешками, финиковое печенье и, ко всеобщей радости, кувшин с пивом. Поклонившись, женщина подала миску сначала посланнику, затем мне, и, пока мы черпали ложками вкуснейший бульон, налила пива и осторожно расстелила у нас на коленях два безукоризненно чистых куска льняной ткани. После этого она почтительно встала в сторонке и лишь изредка подходила к нам, чтобы долить пива или убрать пустую миску. Я подумал, что она, видимо, когда-то работала служанкой в доме одного из местных вельмож, а может, и в доме главного жреца храма Вепвавета, который и сам был крестьянином, но все же, в силу своего положения, был образован получше, чем его односельчане, и заодно научил хорошим манерам и свою служанку. Когда со стола было убрано, а на поднос бросили заляпанную жирными пятнами ткань, посланник вздохнул и заерзал на своем стульчике.

— Спасибо, — буркнул он.

При этих словах женщина улыбнулась. В свете костра блеснули ослепительно белые зубы, и тут я впервые заметил, как она красива. Темнота скрывала ее натруженные руки, морщинки вокруг странных глаз и нечесаные длинные волосы, и я любовался ею, как завороженный. Бросив на меня быстрый взгляд, женщина обратилась к моему господину.

— Мы уже встречались, царский посланник Мэй, — тихо сказала она. — Однажды ты со своей свитой высадился возле нашего селения, когда в твоей ладье появилась пробоина. Что нового в Дельте?

— Ничего, — деревянным голосом ответил посланник. — Я возвращаюсь в Пи-Рамзес с юга. Я отсутствовал несколько недель.

Улыбка женщины стала шире.

— Значит, ты не знаешь о событиях, которые могли произойти на севере, — с насмешливой серьезностью сказала она. — И значит, не сможешь сообщить ничего нового. Или ты просто не хочешь со мной разговаривать? Я накормила тебя, царский посланник Мэй. Неужели за это я не могу немного посидеть возле тебя и насладиться твоим обществом?

Не дожидаясь приглашения, она легким движением опустилась на землю и села, скрестив ноги и расправив на коленях юбку. Это напомнило мне Каху, писца, который служил в доме моего отца, — он точно так же садился на пол, укладывал на коленях палетку и ждал, когда ему начнут диктовать.

— Мне нечего сказать тебе, женщина! — отрезал Мэй. — Твоя еда пришлась очень кстати, и я уже поблагодарил за нее. Уверяю тебя, в Пи-Рамзесе не происходит абсолютно ничего интересного.

— Я его смутила, — сказала женщина, повернувшись ко мне. — Смутила могущественного сановника. Я их всех смущаю, всех посланников, которые ездят вверх и вниз по реке и клянут всех и вся, когда им приходится высаживаться на пустынный берег возле нашего Асвата, потому что они знают, что я немедленно к ним приду. Им ведь даже в голову не приходит, как мне самой от всего этого неловко. Но кто ты, молодой офицер с красивыми темными глазами? Раньше я тебя не встречала. Как твое имя?

— Камен, — ответил я, внезапно испугавшись, что сейчас сумасшедшая обратится со своей просьбой ко мне, и покосился на посланника.

— Камен, — повторила женщина. — Дух Мена. Как я понимаю, Мен — это имя твоего отца?

— Ты понимаешь правильно, — ответил я. — А как я понимаю, ты просто надо мной смеешься. Благодарю тебя за еду, но мой долг — заботиться о моем господине, а он очень устал. — Я поднялся. — Будь добра, забирай свои миски и уходи.

Она немедленно встала, что меня очень обрадовало, взяла поднос, но так просто уходить не собиралась.

— У меня к тебе просьба, офицер Камен, — сказала она. — Прошу тебя, доставь царю одну вещь. Я бедна, и мне нечем тебе заплатить. Ты сделаешь это для меня?

«О боги», — в отчаянии подумал я и, сгорая от стыда, опустил голову.

— Простите, госпожа, но у меня нет доступа в царский дворец, — выдавил я из себя.

Вздохнув, женщина повернулась, собираясь уходить.

— Ничего другого я и не ожидала, — бросила она через плечо. — Куда катится Египет, если могущественный не хочет прислушаться к мольбам обездоленного? Просить же тебя, посланник Мэй, бесполезно, один раз ты уже отказал мне. Спокойной тебе ночи!

Во тьме послышался ее презрительный смех, и вскоре наступила тишина.

— Безмозглое существо! — выругался посланник. — Выстави караул, Камен.

Он направился к ладье, а я, сделав знак солдату, принялся засыпать костер песком. В желудке у меня стоял ком.

Сказав, что буду дежурить во вторую смену и показав солдату границы его участка, я взял одеяло и направился к деревьям, но мне было никак не заснуть. Затихли голоса гребцов. Со стороны селения не доносилось ни звука, и только на реке время от времени раздавался тихий всплеск, когда какое-нибудь ночное животное выходило по своим делам. В небе, расчерченном темными ветвями деревьев, переливались звезды.

Мне следовало радоваться. Я возвращался домой, к своим родным, к своей невесте Тахуру. Я с успехом справился со своим первым поручением. Я был здоров и бодр, богат и умен. И все же меня начала одолевать какая-то странная печаль. Я вертелся с боку на бок, пытаясь уснуть, но земля подо мной вдруг словно сделалась тверже и впивалась мне в бока и плечи. Я ложился то так, то эдак, но сон упорно не шел.

Наконец я встал, пристегнул меч и направился к реке. Она была совсем пустынной и, словно серая лента, тянулась среди пальм и зарослей акаций. Идти в селение мне не хотелось, ведь наверняка оно мало чем отличалось от тысячи таких же деревушек, которые мы встречали по дороге от Дельты на севере до Порогов на юге. Я повернул направо и вдруг почувствовал какую-то тревогу, когда в лунном свете передо мной возникли очертания храма, а над головой зашептали тихую ночную песнь ветви пальм. Вода выложенного камнем канала было черной и неподвижной. Я немного постоял возле него, глядя на свое бледное расплывчатое отражение. Мне не хотелось возвращаться к реке. Повернув налево, я пошел вдоль храма и внезапно наткнулся на ветхую хижину, одиноко приютившуюся возле его задней стены, за которой передо мной предстала бескрайняя пустыня, залитая волнами лунного света и уходящая за горизонт. Вдалеке, на окраине Асвата, где кончались обработанные земли, виднелись ряды редких пальм — слабый бастион для защиты от песка, также освещенный всепроникающими лунными лучами.

Я заметил ее, когда она внезапно появилась из-за дюны и легко заскользила по песку. Обнаженная, с поднятыми вверх руками и откинутой головой — я не сразу узнал ее, приняв сначала за один из призраков, которые по ночам выходят из заброшенных могил и бродят вокруг, желая отомстить живым. Но когда она начала танцевать, все мои страхи пропали. Казалось, ее гибкое, изящное тело впитало в себя лунный свет, сделавшись серебристо-голубым, волна ее черных густых волос была словно сама тьма, которая двигалась вместе с ней. Я знал, что мне следует уйти, знал, что вижу то, чего не должен видеть, но я словно прирос к земле, не в силах отвести глаз от дикой красоты этого зрелища. Величие бескрайней пустыни, холодный поток лунного света, страстный танец, который исполняла женщина во имя некоего прославления или очищения или просто ради собственного удовольствия, — все это околдовало меня.

Я очнулся, когда танец внезапно прекратился и женщина застыла на месте с поднятыми к небу и сжатыми в кулаки руками, а затем как-то сразу обмякла. Ссутулившись, она пошла в мою сторону, подобрала на ходу свою одежду и ускорила шаг. Я понял, что сейчас меня обнаружат. Резко повернувшись, я хотел убежать, но нога попала на скользкий камень, который покатился в сторону, а я, споткнувшись, налетел на шершавую стену хижины, в тени которой я прятался. Наверное, ударившись локтем, я вскрикнул от боли, потому что женщина остановилась, накинула на себя одежду и крикнула:

— Это ты, Паари?

Меня заметили. Выругавшись про себя, я вышел в полосу лунного света и оказался лицом к лицу с сумасшедшей. Ночью ее глаза казались бесцветными, но не узнать ее было невозможно. Пот струился с ее шеи и блестел на висках. Ко лбу прилипли мокрые пряди волос. Она слегка запыхалась, грудь вздымалась и опускалась под руками, прикрывающими ее куском ткани. Впрочем, женщина не слишком испугалась и быстро пришла в себя.

— Так это ты, младший офицер Камен, — сказала она. — Шпион Камен, презревший свой долг, обязывающий охранять нашего замечательного посланника Мэя, который сейчас храпит себе в своей лодчонке и не знает, что никто и не думает его охранять. Неужели в военной школе Пи-Рамзеса офицеров учат подглядывать за безобидными женщинами, Камен?

— Конечно нет! — воскликнул я, смутившись и в то же время рассердившись. — Но скажи, с каких это пор безобидные египетские женщины танцуют голыми при луне, если только они не…

— Кто? — спросила она. — Ненормальные? Сумасшедшие? О, я отлично знаю, что обо мне говорят. Но это, — она махнула рукой в сторону хижины, — мой дом. А это — моя пустыня. А вот это — моя луна. И я не боюсь ничьих глаз. Я никому не сделала ничего плохого.

— Значит, луна — твоя покровительница? — спросил я и сразу пожалел о своих словах, услышав, как горько засмеялась женщина.

— Нет, луна — это моя погибель. Я танцую под лучами Тота, чтобы бросить ему вызов. Значит ли это, что я сумасшедшая, юный Камен?

— Я не знаю, госпожа.

— Недавно ты уже называл меня госпожой. Ты очень добр. Когда-то у меня действительно был титул. Ты веришь мне?

Я взглянул ей в лицо.

— Нет.

Она усмехнулась, а я вдруг заметил в ее глазах странный лихорадочный блеск, от которого меня внезапно охватил суеверный ужас. В этот момент теплые пальцы женщины крепко сжали мою руку.

— Ты поранил локоть. Сядь. Подожди меня здесь.

Я сел, а она скрылась в хижине, откуда вернулась через мгновение с глиняным горшком. Присев возле меня, женщина сняла с горшка крышку, зачерпнула немного мази и осторожно нанесла ее на ранку.

— Это мед и молотый миррис, — объяснила она. — Надо, чтобы рана оставалась чистой, но если в нее попадет грязь, промой ее соком из листьев ивы.

— Откуда ты все это знаешь?

— Когда-то, очень давно, я занималась врачеванием, — просто ответила она. — Теперь мне запрещено заниматься этим ремеслом, поэтому, когда нужно, я потихоньку таскаю миррис из кладовой храма.

— Запрещено? Почему?

— Потому что я пыталась отравить фараона.

Я разочарованно взглянул на нее. Она сидела, обхватив колени руками, и смотрела на пустыню. Мне так не хотелось, чтобы это странное, эксцентричное существо оказалось сумасшедшей. Я хотел, чтобы она была в здравом уме и чтобы я мог узнать у нее что-то новое, достойное и вместе с тем неожиданное, непредсказуемое, такое, чего я еще не встречал в своей жизни. Предсказуемость — вот что всегда было мне опорой. Мне нравилось, что я ем хорошо знакомую, проверенную пищу, учусь в знакомой школе, что меня любит знакомая с детства семья, что каждый год мы веселимся на праздниках в честь наших и только наших богов. Я заранее знал, что моей невестой будет Тахуру, дочь весьма богатых родителей, что наш брак был задуман очень давно. И даже мое первое задание прошло спокойно, без приключений, я только выполнял свой обычный долг и рутинные обязанности. Ничто не подготовило меня к встрече со столь странной, непонятной мне женщиной, которая в диком танце кружилась под луной близ крестьянского селения. Однако ее сумасшествие все сводило на нет, она была всего лишь умалишенной, которой чурались и сторонились здоровые люди и которая не стоила моего внимания.

— Я не верю тебе, — сказал я. — Я живу в Пи-Рамзесе. Мой отец знаком со многими сановниками. Я никогда не слышал, чтобы царя пытались отравить.

— Конечно не слышал. Об этом знали очень немногие, к тому же это было давно. Сколько тебе лет, Камен?

— Шестнадцать.

— Шестнадцать. — Она протянула ко мне руку. Этот жест показался мне лишним, но вместе с тем удивительно трогательным. — Шестнадцать лет назад я полюбила царя и захотела отравить его. Мне тогда было семнадцать. Где-то сейчас спит мой сын, который живет и не знает, кто он, чья кровь течет в его жилах. А может, он уже умер. Я стараюсь поменьше о нем думать. Слишком сильна боль. — Она улыбнулась. — А впрочем, и верно, почему ты должен верить мне, какой-то сумасшедшей ведьме из Асвата? Иногда я и сама в это не верю, особенно в те дни, когда скребу пол в храме, пока еще не проснулся Ра. Расскажи мне о себе, Камен. Тебе нравится твоя жизнь? Твои мечты начали осуществляться? Где ты служишь?

Я знал, что мне пора возвращаться. Меня ждал часовой, которого я должен был сменить. Кроме того, в лагере могло что-нибудь случиться. И все же эта женщина чем-то удерживала меня. Не своим теперь уже очевидным безумием, нет, в этом, как ни печально, я вынужден был согласиться с посланником. И не своими странными речами, хотя я и нашел их весьма захватывающими. Эта женщина была чем-то для меня новым, чем-то таким, что будоражило и вместе с тем успокаивало мой Ка. И я начал рассказывать о своей семье, о нашем доме в Пи-Рамзесе, о моих ссорах с отцом, который хотел сделать из меня торговца, а также о моей победе в этих спорах и блестящем поступлении в военную школу при царском дворце.

— Я хочу служить на восточной границе, где смогу получить звание старшего офицера, — закончил я свой рассказ. — Но пока служу у генерала Паиса, в его личной охране…

Я не закончил. Вскрикнув, женщина вцепилась мне в плечо.

— Паис! Паис? Этот червяк из Апофиса! Эта амбарная крыса! Когда-то я находила его привлекательным. Это было до того, как… — Она пыталась справиться с волнением. Я осторожно снял с плеча ее похолодевшую руку. — Он все так же красив и любезен? И царевны все так же дерутся за место в его постели? — Она заколотила руками по песку. — Где же твоя жалость, Вепвавет? За свои поступки я заплатила сполна. Я так стараюсь все забыть, отказаться от всякой надежды, а ты посылаешь мне это!

Женщина вскочила на ноги и куда-то побежала. Я тоже встал. Она вернулась, неся в руках деревянный ящичек. Ее била дрожь, глаза сверкали.

— Послушай меня, Камен, прошу тебя, пожалуйста! Молю, заклинаю тебя, отвези эту вещь в дом Паиса! Но не отдавай ее самому генералу. Он ее уничтожит, а то и еще хуже. Отдай тому, кто служит царю и кого ты будешь часто видеть. Скажи, что этот ящичек нужно передать самому Рамзесу. Придумай, что хочешь. Если будет нужно, скажи правду. Только ничего не говори Паису! Если в тебе есть хоть капля сострадания, помоги мне! Я ведь прошу так мало! Фараона каждый день осаждают прошениями. Пожалуйста!

Я машинально потянулся к мечу. Но меня учили сражаться с мужчинами, а не с безумными женщинами. Рука замерла на рукоятке меча.

— Я не тот, кого следует просить, — спокойно ответил я. — Я не могу разговаривать со знатными сановниками так просто, как тебе кажется. А если я попрошу заняться этим одного из друзей отца, он наверняка захочет все тщательно проверить, прежде чем браться за это дело и показываться на глаза Великому. Почему ты не отдала свой ящик управителю селением, чтобы он переслал его вместе с другой корреспонденцией правителю нома, а тот бы передал его советнику фараона? Зачем ты пристаешь к посланникам, которые ничем не могут тебе помочь?

— Потому что я изгой, — громко сказала женщина. Я видел, как она была взволнована, как дрожал ее голос. — Да, я дочь Асвата, но мои односельчане стыдятся меня и гонят отовсюду. Управитель отказывал мне уже много раз. В селении распускают слухи о том, что я сумасшедшая, чтобы мне никто не вздумал помочь. Они не хотят срывать струпья со своих ран унижения. Поэтому здесь меня считают просто сумасшедшей, которая где-то научилась хорошим манерам, а не убийцей в изгнании, жаждущей получить помилование. Даже мой брат, Паари, хоть и любит меня, ничего не хочет сделать. Его чувство справедливости будет оскорблено, если царь согласится меня выслушать. Никто не станет ради меня рисковать своим положением, не говоря уже о жизни. — Держа ящичек обеими руками, она мягко прижала его к моей груди и заглянула мне в глаза. — Ты возьмешь его, правда?

В ту минуту мне страстно захотелось оказаться где-нибудь в сотне миль от Асвата, ибо жалость, этот враг всех мужчин, который лишает их силы, уже начала просыпаться во мне. Может быть, если я возьму ящичек, женщина почувствует себя лучше? Я не мог себе представить, что заставляло ее из месяца в месяц, из года в год приходить на берег реки и просить помощи у мужчин, в чьих глазах она не видела ничего, кроме насмешек, отказа, презрения и, что хуже всего, жалости. Я надеялся, что хотя бы в моих глазах она этого не увидит. Если я выполню ее просьбу, с плеч безумной спадет тяжкий груз. В конце концов, я же могу просто выбросить ящичек за борт. Разумеется, из дворца не будет никакого ответа, но женщина подумает, что царь просто не хочет ее помиловать, и тогда, может быть, в ее душе наступит покой. Конечно, подобный обман не к лицу человеку, который служит самому царю, но ведь я желаю ей только добра. Я вздохнул и с виноватым видом взял ящичек.

— Я беру его, — сказал я, — но ты должна понимать, что никакого ответа от царя не будет.

При этих словах широкая улыбка озарила лицо женщины, она шагнула ко мне и поцеловала в щеку.

— О нет, я так не думаю, — прошептала она, обдав мое лицо своим теплым дыханием. — Рамзес уже старик, а старики любят вспоминать былую молодость. Он ответит. Благодарю тебя, офицер Камен. Да защитит тебя Вепвавет и наставит на путь истинный, ибо ты согласился помочь мне.

И, плотнее завернувшись в одежду, она скрылась в хижине, а я, крепко зажав ящичек под мышкой, побежал к реке. Я чувствовал себя предателем, я ненавидел свою слабость. Я должен был отказать ей. «Ты сам виноват, что поддался чарам луны, — ругал я себя, когда, спотыкаясь, пробирался между деревьями. — И что, интересно, ты теперь будешь делать?» Я ведь прекрасно понимал, что бросить ящичек в Нил у меня просто не хватит духу. Прибежав в лагерь, я сунул его под одеяло и побежал сменять часового, после чего до самого рассвета шагал туда-сюда, предаваясь грустным размышлениям.

Утром, пока слуги готовили завтрак, я стоял во внутреннем дворе храма и слушал, как жрец с мутными глазами возносит молитву богу. Сквозь полуоткрытые двери храма виднелся алтарь, но своего бога я не видел, его закрывал собою жрец. Вдыхая запах благовоний, смешанный с утренней свежестью, и простершись ниц, я пытался сосредоточиться на молитве, но мысли путались, язык заплетался. Когда безжалостные лучи Ра, поднявшегося из-за горизонта, озарили небо, я устал проклинать себя за свою слабость, за то, что позволил какой-то крестьянке манипулировать собой, а также твердо решил вернуть ей ящичек. Я был очень зол на себя, но еще больше на нее — как ловко ей удалось всучить мне его! Теперь мне самому придется принимать решения, бросить же ящик в Нил я не смогу, я слишком честен. Я преклонял колени, вставал, опять опускался на колени и все время потихоньку осматривал двор, желая увидеть женщину, но она не появлялась.

Молитва закончилась, и двери храма закрылись. Бросив в мою сторону беглый взгляд и улыбнувшись, жрец скрылся в одном из маленьких помещений, располагавшихся по внешнему периметру двора, его помощники последовали за ним, и я остался один. Деревянный ящик стоял передо мной на каменном полу, словно безмолвный обвинитель или сирота, терпеливо ожидающий подаяния. Надев сандалии и подхватив ящик, я поспешил во внешний двор, быстро пересек его и побежал к уже знакомой мне одинокой хижине. Открыв было рот, чтобы позвать женщину, я вдруг обнаружил, что даже не знаю ее имени. Тем не менее я прокричал приветствие и стал ждать, думая о том, что гребцы уже наверняка закончили приготовления к отъезду и глашатай жаждет поскорее уехать.

— О, будь ты проклята! — пробормотал я сквозь зубы. — И будь я проклят, дурак несчастный.

Подождав еще немного, я подошел к хижине и отодвинул тростниковую занавеску, закрывающую вход. Я увидел маленькую темную комнатку с земляным полом и голыми стенами. В углу стояло низкое деревянное ложе с тонким тюфяком, отделанное искусной резьбой. Его изящные ножки и каркас тускло поблескивали в темноте. Странно было видеть в убогой хижине столь великолепную кровать. Возле нее располагались небольшой стол и скамейка, также покрытые искусной резьбой. На полу стоял грубый глиняный светильник. Хижина была пуста, а ждать у меня не было времени. Я хотел быстро поставить ящичек на кровать и убежать, но, мысленно прокляв себя в очередной раз, решил, что не сделаю этого. Выйдя из хижины и опустив за собой тростниковую занавеску, я помчался к реке.

Когда я взбежал по трапу на ладью, внезапно налетевший порыв ветра сорвал с ящика одеяло. Увидев его, посланник громко расхохотался.

— Она все же нашла одного дурака! — задыхаясь от смеха, проговорил он. — И что же ты будешь делать с этим ящиком, юный Камен, швырнешь за борт? Или твои принципы не позволят тебе этого? Как ей удалось уговорить тебя? Она что, отдалась тебе на своем вшивом тюфяке? Ты вляпался в историю, помяни мое слово!

Я ничего не ответил. Я даже не взглянул в его сторону, когда он приказал поднять сходни и отчалить от берега; только сейчас я понял, что мне не нравится этот человек. Солдат принес мне хлеба и пива. Сидя на носу ладьи, я ел без всякого аппетита, а за кормой тем временем проплывали поля и одинокие пальмы Асвата и началась пустыня. Следующее селение находилось совсем недалеко, но, когда я смахнул с коленей последние крошки и допил пиво, я почувствовал такое острое одиночество, что страстно возжелал поскорее вернуться домой.

 

Глава вторая

Оставшиеся восемь дней мы плыли без всяких приключений, и утром девятого дня вошли в Дельту, где Нил разделяется на три мощных рукава. Мы свернули в северо-восточный, называемый Воды Ра, который впоследствии был переименован в Воды Авариса, и поплыли через величайший город в мире. С какой радостью оставил я унылый, засушливый юг и вдохнул наконец влажный воздух Дельты, насыщенный густыми ароматами садов и наполненный шумными звуками города. Хотя разлив реки еще не начался, все пруды и ирригационные каналы были наполнены прохладной водой, поблескивающей среди густо посаженных деревьев и зарослей папируса, тихонько покачивающихся под легким ветерком. На мелководье важно вышагивали белые цапли. Птицы с громким свистом проносились над снующими по реке суденышками, и нашему кормчему приходилось не отрываясь смотреть на воду, чтобы лавировать между ними.

В районе Вод Авариса пейзаж изменился: мы проплыли мимо храма богини-кошки Баст, мимо огромного храма бога Сета, возле которого лепилось множество убогих хижин бедняков, заполнявших пространство между храмом и городом пылью, шумом и грязью. Вскоре мы достигли широкого канала, окружающего Пи-Рамзес, Город бога, и, свернув направо, поплыли мимо многочисленных складов, амбаров и мастерских, которые спускались к самой реке, словно желали схватить своими жадными пальцами все, что мог дать им цивилизованный мир; через их распахнутые двери сновали грузчики, перетаскивающие на своих плечах то, что называлось богатством Египта. За мастерскими я заметил разбросанные там и сям цеха по изготовлению фаянса. Их управляющий был отцом моей невесты Тахуру, и у меня сразу потеплело на душе, когда я подумал, что скоро увижу ее.

Поодаль от всего этого шума и суеты располагались небольшие усадьбы мелкой аристократии и сановников, торговцев и заморских купцов. Здесь был и мой дом. Здесь я проведу несколько приятнейших дней отдыха, прежде чем вернусь в дом Паиса, а также к своим обязанностям в офицерской школе, царский же посланник будет пробираться на своей ладье по узким, охраняемым стражниками притокам Нила, пока не достигнет озера Резиденции, где вода тихо плещет о ступени, сделанные из чистейшего белого мрамора. Лодки, которые причаливают здесь, выдолблены из лучшего ливанского кедра и покрыты позолотой, а вежливое безмолвие, рожденное ощущением огромного богатства, погружает в царственную тишину роскошные парки и тенистые фруктовые сады. Здесь живут главные управители и верховные жрецы, родовая аристократия и управляющие, и среди них — мой будущий тесть. Здесь же находится и окруженный мощной стеной дворец Рамзеса Третьего.

Плыть по озеру Резиденции без специального разрешения было запрещено. У моей семьи, разумеется, имелся специальный пропуск, а у меня — пароль, который давал мне право входить в дом генерала Паиса и в военную школу, но сегодня, когда кормчий подвел ладью к берегу, я думал только о хорошем массаже, кувшине доброго вина, вкусной еде и постели с чистым полотняным бельем, пропитанным ароматическими составами. Я быстро собрал свои вещи, отпустил на отдых подчиненного, небрежно сообщил посланнику Мэю, куда иду, и сошел на берег, с огромным удовольствием ощутив под ногами знакомый холодок каменных ступеней, спускающихся к самой воде. Когда подняли сходни и капитан ладьи дал команду отчаливать, я этого уже не слышал. Взбежав по ступеням, я прошел через открытые ворота, весело окликнул привратника, который мирно дремал неподалеку, и направился к своему дому.

В саду не было ни души. Деревья и кусты тихо покачивались от ветра, залетавшего сюда из-за стены, окружающей дом, а солнце, пробиваясь сквозь кроны деревьев, бросало рассеянный свет на хаотично разбросанные по всему саду цветочные клумбы — так любила высаживать цветы моя мать. Быстро пройдя через сад, я вышел к алтарю бога Амона, где обычно собиралась наша семья, чтобы возносить молитвы, повернул направо и подошел к портику, прятавшемуся в тени высоких деревьев. За их стволами в глубине сада виднелся большой пруд с рыбками, по берегам которого рос тростник, а в центре плавали огромные зеленые листья лотоса. Лотос должен был зацвести только через несколько месяцев, но над ним уже порхали стрекозы, трепеща прозрачными сверкающими крылышками, а в воде плавали лягушки.

Однажды я чуть не утонул в этом пруду. Мне тогда было три года, я был очень любопытным и непоседливым ребенком. Сбежав от своей няньки, с которой обращался, честно говоря, довольно сурово, я затопал к воде, желая потрогать цветы или половить рыбок или жуков, и тут же упал в пруд, споткнувшись о его каменное ограждение. Я помню мгновенный испуг, затем приятную прохладу, а затем приступ паники, когда попытался вдохнуть среди окружившего меня зеленого полумрака и обнаружил, что сделать этого не могу. Из воды меня вытащила старшая сестра; сначала меня вырвало водой, а потом я заорал не своим голосом, больше от ярости, чем от страха. На следующий день отец послал своего управляющего найти кого-нибудь, кто научил бы меня плавать. Улыбаясь этим воспоминаниям, я прошел через портик и, свернув направо, вошел в дом, чувствуя, как все мои былые тревоги и волнения остаются за его порогом.

Слева от меня находился большой зал с четырьмя колоннами, залитый ярким солнцем. За колоннами виднелся сад с колодцем, который заканчивался внутренней стеной, отделявшей помещение хозяев от жилища слуг. Наш сад был таким густым, что полностью скрывал стену, окружающую дом. Справа от меня находилась маленькая дверь, ведущая во внутренний двор, где располагались амбары, а также еще одна стена с тремя дверями, в настоящий момент запертыми. В полной тишине я оглянулся по сторонам, заглянул за одну из колонн, где находилась ванная комната, и пошел дальше, тихо поскрипывая сандалиями. Внезапно отворилась дверь, и передо мной предстал наш управляющий.

— Камен! — радостно вскрикнул он. — То-то я слышал, что в доме кто-то ходит. Добро пожаловать домой!

— Спасибо, Па-Баст, — ответил я. — В доме так тихо. Где все?

— Ваша матушка и сестры еще не вернулись из Фаюма. Разве вы забыли? Отец, как обычно, работает. Вы вернетесь в дом господина Паиса прямо сейчас или мне застелить ваше ложе свежим полотном?

Я совсем забыл, что наши женщины иногда уезжали в маленький домик на границе с Фаюмским оазисом, чтобы там пережидать сильную жару, которая обычно стояла в месяце шему, а значит, они вернутся не раньше чем в конце следующего месяца фаофи, когда, как все надеялись, начнет подниматься река. Мне стало грустно.

— Мне дали два дня отдыха, — сказал я, снимая и передавая слуге свой кожаный пояс с мечом, дорожную сумку и сандалии. — Пожалуйста, приготовь мое ложе и позови Сету. Скажи ему, что все мои вещи грязные, меч тоже нужно почистить, и на одной сандалии оторвался ремешок. И вели наполнить ванну горячей водой.

Управляющий, улыбаясь, продолжал стоять возле меня, и тут я вспомнил о деревянном ящичке, который держал под мышкой.

— А вот это отнеси в мою комнату, — поспешно сказал я. — Нашел во время путешествия, а теперь не знаю, что с ним делать.

Па-Баст неловко взял ящичек, поскольку уже держал в руках мои вещи.

— Тяжелый, — заметил он, — да еще и завязан какими-то странными узлами! — По его лицу я видел, что сказал он это скорее для себя. Па-Баст был вообще хорошим слугой и никогда не лез не в свое дело. — От госпожи Тахуру пришло послание, — продолжал он. — Она просит вас зайти к ней, как только вы вернетесь. Вчера приходил Ахебсет и просил передать, что сегодня вечером в пивной «Золотой скорпион», что на улице Корзинщиков, состоится пирушка и он умоляет вас прийти.

Я печально усмехнулся:

— Дилемма.

— Да, но вы можете зайти к госпоже Тахуру после ужина, а потом отправиться в «Золотой скорпион».

— Пожалуй. А что у нас сегодня на ужин?

— Не знаю, но могу спросить.

Я вздохнул:

— Не надо. Если мне приготовят копченых мышей с травой, я этого все равно не замечу — после стольких дней солдатской пищи. Иди, не забудь о горячей воде. И поскорее.

Управляющий удалился, а я подошел к одной из закрытых дверей и постучал.

— Войдите! — раздался голос отца, и я вошел в его контору. Увидев меня, отец вскочил из-за стола и протянул ко мне руки. — Камен! Добро пожаловать! Под южным солнцем ты стал темным, как корица, сын мой! Ну, как поездка? Каха, я думаю, на сегодня достаточно, можешь идти.

Писец встал и, бросив на меня приветливый взгляд, вышел, забрав с собой палетку, перья и свиток папируса. Предложив мне сесть, отец вернулся на свое место за столом, все так же радостно улыбаясь.

В конторе было прохладно, здесь царил полумрак, поскольку свет проникал только через верхние оконца, расположенные под самым потолком. Когда я был маленьким, мне разрешали играть под столом в конторе отца, пока тот занимался делами. Я помню, как любовался чистыми белыми квадратами, которые появлялись на противоположной стене, когда солнечный свет через оконца попадал в комнату, потом постепенно вытягивался, скользил по неровным книжным полкам и, расползаясь, словно жидкость, тянулся по полу ко мне. Иногда на его пути возникал Каха, который, сидя с палеткой на коленях и тростниковым пером в руке, что-нибудь записывал под диктовку отца, и тогда солнечный свет скользил по спине писца и застревал в его тесном черном парике. Я знал, что нахожусь в полной безопасности и могу спокойно играть со своим деревянным гусем и маленькой тележкой на деревянных колесиках, в которой я таскал коллекцию красивых камешков, ярко раскрашенных глиняных скарабеев и свою гордость — лошадку с раздувающимися ноздрями, дикими глазами и хвостом, сделанным из настоящего конского волоса. Но если Каха садился немного ближе к отцу, тогда я забывал об игрушках и, цепенея от страха, смотрел, как яркие белые квадраты, медленно искажаясь, сползали с книжных полок и начинали подбираться ко мне с какой-то только им известной целью. Правда, им никогда не удавалось до меня добраться, потому что входила мама и звала меня обедать, а когда я стал старше, то понял, что этого вообще бы никогда не произошло, потому что в те часы солнце стояло как раз над нашим домом. Теперь же, сделавшись взрослым человеком, шестнадцатилетним офицером, состоящим на службе у самого царя, я со смехом вспоминал свои детские страхи.

Было позднее утро. Сев напротив отца, я рассматривал его в мягком свете, льющемся из окон. За те годы, что он провел в пути под палящим солнцем, сопровождая свои караваны, его кожа загрубела и сморщилась, и все же глубокие морщины на лице по-прежнему излучали улыбку и теплоту, а мозоли на руках лишь подчеркивали их силу. Отец был честным человеком, грубовато-добродушным и прямым. Он очень умело вел торговлю лечебными травами и всякими иноземными штучками, никого при этом не обманывал и, занимаясь любимым делом, заслужил себе хорошую репутацию. Он говорил на нескольких языках, включая язык ха-небу и сабеев, и всегда настаивал, чтобы те, кто водил его караваны, принадлежали к народам, с которыми он вел торговлю. Как и жрецы, мой отец не относил себя ни к какому сословию, хотя его с радостью принимали в любых кругах; фактически же он был представителем мелкой аристократии, чем не особенно гордился, говоря, что не заработал себе титула. Тем не менее он ревностно следил за моей карьерой и очень гордился тем, что в результате длительных переговоров я получил разрешение жениться на дочери одного из представителей крупнейшей знати. Сейчас отец сидел, поглаживая загрубелой рукой лысину с остатками седых волос, и смотрел на меня из-под своих кустистых бровей.

— Итак? — начал он. — Как тебе понравилась Нубия? Путь туда не слишком отличается от пути в Сабею, ты не находишь? Песок, мухи и жара. Ты хорошо ладил с глашатаем? — Он засмеялся. — По твоему лицу вижу, что нет. И все это — за жалкое офицерское жалованье? Что ж, Камен, по крайней мере, армия учит тебя выдержке, а это тоже неплохо. Ведь одно грубое слово царскому слуге — и тебя вышвырнули бы вон.

В его словах сквозила такая досада, что я улыбнулся.

— Я не хочу, чтобы меня вышвыривали из армии, — сказал я. — В Нубии было очень скучно, посланник — раздражительный зануда, и вообще путешествие прошло без каких-либо приключений. И все же это лучше, чем целыми днями сидеть на осле, умирая от жажды и размышляя, нападут ли в этот раз на караван разбойники, разграбив товары, на которые ты потратил столько трудов, а потом, через несколько месяцев, снова собираться в путь.

— Если ты отправишься в один из отдаленных фортов, о чем так мечтаешь, то, будь уверен, получишь полную порцию жары и скуки, — возразил отец. — Подумай, Камен, кому я оставлю свое дело, когда умру? Мутемхеб? Торговля не женское занятие.

Все это он говорил мне уже не раз, и я не обижался — в его словах сквозили любовь к сыну и досада.

— Дорогой отец, — нетерпеливо сказал я, — ты сможешь передать дело мне, и я наберу хороших управляющих…

Отец махнул рукой.

— Торговля не то занятие, которое можно доверить слугам, — важно произнес он. — В нашем деле часто возникает желание обмануть, так что в один прекрасный день ты можешь проснуться и обнаружить, что разорен, а твой слуга стал хозяином соседнего поместья.

— Это смешно, — сказал я. — Сколько караванов ты водишь сам? Один из десяти? Отправляешься в путь раз в два года, да и то только тогда, когда устаешь сидеть дома. А почему? Да потому, что веришь своим людям, так командир должен верить своим солдатам…

— Ну, теперь ты становишься педантом, — улыбнулся отец. — Прости меня, Камен. Ты ведь, наверное, хочешь помыться? А как там река? Гребцы наверняка молили Исиду пролить слезы, чтобы течение быстрее несло вашу ладью домой и встречный северный ветер не мешал продвигаться вперед. Сколько дней занял у вас обратный путь? Меньше, чем путь туда?

— Меньше, на несколько дней, — ответил я, пожав плечами. — Но у нас не было времени останавливаться на ночь там, где нам хотелось. Посланник мечтал ночевать в домах управителей селениями, где обычно накрывают богатый стол, а вместо этого мы жевали хлеб и инжир на берегу Нила. Пока мы разбивали лагерь возле деревушки Асват, у него окончательно испортилось настроение. Но там мы встретили женщину, которая принесла нам еды…

Отец пристально взглянул на меня:

— Женщину? Какую женщину?

— Простую крестьянку, отец, к тому же полусумасшедшую. Я пошел в храм Вепвавета, чтобы вознести молитву, и там была эта женщина, мыла полы. Я заговорил с ней, потому что двери во внутренний двор храма были заперты и я хотел, чтобы их открыли. А почему ты спрашиваешь? Ты что-нибудь о ней знаешь?

Густые брови отца сдвинулись, взгляд внезапно посерьезнел.

— Я о ней слышал. Эта женщина досаждает всем посланникам. Она и к тебе привязалась, Камен?

Ситуацию можно было бы считать комичной, но глаза отца смотрели совершенно серьезно. «Неужели его настолько расстроили мои слова об этой встрече?» — подумал я.

— Не то чтобы привязалась, — ответил я, понимая, что именно так все и было, — но была очень настойчивой. Она все время пытается всучить какой-то ящик сановникам, которые путешествуют по реке. Говорит, что его нужно передать Единственному. Она пыталась отдать свой ящик и глашатаю Мэю, но он решительно отказался, и тогда она стала умолять меня помочь ей.

Взгляд, от которого тряслись поджилки даже у самых ловких иноземных торговцев, прожигал меня насквозь.

— Ты, разумеется, отказал ей, не так ли, Камен? Я знаю, как сострадательна молодежь! Ты ведь не взял его?

Я открыл рот, чтобы сказать, что как раз взял, что женщина чуть не силой сунула мне в руки свой ящичек, когда стояла передо мной, полунагая, освещенная луной, но тут со мной произошла очень странная вещь. Я никогда не лгал своему отцу, ни разу в жизни. Мои учителя крепко вбили в меня науку об истинной природе лжи. Боги не любят обмана. Обманывать — удел слабых. Добродетель всегда говорит только правду, а потом смело отвечает за свои поступки. В детстве я иногда лгал — от страха или впав в панику: «Нет, отец, я не бил Тамит за то, что она меня дразнила». Однако, как правило, после все равно признавался и получал свою порцию наказания; когда же я стал старше, то перестал лгать вовсе, а следовательно, и признаваться мне было не в чем. Человека, который сейчас сидел передо мной, я искренне уважал и любил и все же должен был ему солгать. Не потому, что поддался мольбам сумасшедшей, нет. Не потому, что боялся гнева отца или его насмешек. Не потому, что он мог потребовать принести ящичек, открыть его и тогда… Что тогда? Почему я должен скрывать от него правду? Но в глубине своего ка я понимал: если сознаюсь, что этот самый ящичек сейчас находится в моей комнате, то положу конец… чему? Проклятие, чему?

— Конечно не взял, — холодно ответил я. — Мне было жаль эту женщину, но потакать ее безумию я не стал. Хотя положение мое было весьма затруднительным.

Произнеся эти слова, я подумал, что ничего подобного не говорил Па-Басту и тот в разговоре с отцом вполне может случайно упомянуть о деревянном ящичке. Маловероятно, конечно, но возможно. Пристальный взгляд отца несколько смягчился.

— Хорошо! — бросил он. — Сумасшедшие — это угодные богам люди, и не следует их обижать, но и потакать им тоже не стоит. — Отец встал. — Во время последней поездки мне удалось добыть сурьму, а также большую партию шалфея из Кефтиу. А еще сабеи продали нам немного желтого порошка, который они называют «имбирь». Понятия не имею, что они с ним делают. Сейчас я хочу немного поспать, а потом пойду к прорицателю. Отдам ему сурьму, он обещал хорошо заплатить, а заодно, надеюсь, он возьмет и имбирь. — Подойдя поближе, отец дружески хлопнул меня по спине. — От тебя плохо пахнет. Иди вымойся, выпей пива и отдохни. Если остались силы, продиктуй письмо матери и сестрам в Фаюм. Жаль, что на обратном пути ты не смог к ним заехать.

Это означало, что я могу идти. Когда отец крепко обнял меня своими сильными руками, я безжалостно вырвал из своего сердца ростки стыда. И вышел из отцовской конторы с ощущением внезапно навалившейся на меня усталости.

Пройдя через переднюю, я поднялся наверх, где у нас находились спальни. Моя комната располагалась справа и имела два больших окна. Поскольку верхний этаж дома был по размеру меньше нижнего, я мог выйти прямо на крышу нижнего этажа и, перегнувшись через парапет, увидеть амбары, жилище слуг, входные двери и за главной стеной — запруженные лодками Воды Авариса. Налево располагались комнаты моих сестер, окнами выходящие в сад, а прямо надо мной — комната родителей. Легко распахнув дверь, я вошел к себе.

Ящик стоял на постели, застеленной свежим полотном, словно хотел показать, кто здесь, в моем святилище, главный, и, прежде чем снять с себя одежду и отправиться в ванную комнату, я схватил его за завязанные странными узлами веревки и с грохотом швырнул в один из своих сундуков, изготовленных из кедрового дерева. Я так и не решил, что буду с ним делать. Даже невидимый, он отравлял воздух моей комнаты. «Катись ты к Сету», — подумал я о женщине, которая втянула меня в эту историю, ибо Сет — это рыжеволосый бог хаоса и раздоров, которому следовало бы быть покровителем города Пи-Рамзеса, а вместе с ним и далекого нищего Асвата. «Да не думай ты об этом, — сказал я себе, спускаясь по лестнице и вступая в горячий и влажный воздух ванной комнаты. — Ты дома, тебя ждет Тахуру, впереди веселая пирушка с Ахебсетом, а через два дня ты уже будешь в доме генерала Паиса. С этим ящиком разберешься после».

Горячая вода, налитая в два больших чана, уже поджидала меня. Когда я вошел, навстречу мне поднялся мой слуга Сету. Пока я, стоя на каменной плите, усердно тер себя натром, а он поливал меня ароматической водой, я рассказывал ему о путешествии и, отвечая на его вопросы, наблюдал, как вместе с грязной водой уходят в сток, проделанный в полу, и все мои треволнения. Вымывшись, я вышел во двор и лег на скамью в тени дома, чтобы Сету умастил меня благовонными маслами и сделал массаж. Начиналось самое жаркое время дня. Ветви деревьев едва шевелились, птицы умолкли. Стих даже городской шум, доносившийся из-за стены сада. Умелые руки слуги начали растирать и мять мои мышцы, избавляя их от усталости и напряжения, я почувствовал, что засыпаю, и зевнул.

— Не трогай ноги, Сету, — сказал я. — Я их вымыл, и хватит. Когда закончишь лупить меня кулаками, отнеси в мою комнату кувшин пива и, пожалуйста, пошли кого-нибудь к Тахуру. Передай ей, что я зайду на вечерней заре.

Вернувшись в свою комнату, я опустил тростниковые занавески на окнах, выпил пива и со стоном наслаждения повалился на постель. Маленькая статуэтка Вепвавета безмятежно смотрела на меня со своего места на столике возле ложа; казалось, что изящный нос бога к чему-то принюхивается, а острые уши насторожились, прислушиваясь к моим словам, когда я сонно поприветствовал его.

— Твой храм маленький, но очень симпатичный, — сказал я. — Зато почитатели твои — довольно странные люди, Вепвавет. Искренне надеюсь, что никогда с ними больше не встречусь.

Я спал долго и крепко; меня разбудил Сету, который раздвинул занавески и поставил возле меня поднос с едой.

— Я не хотел будить вас, господин Камен, — сказал он, когда я сел на постели и потянулся, — но Ра уже клонится к закату и ужин готов. Ваш отец ходил к прорицателю и уже вернулся. Он не велел вас будить, однако госпожа Тахуру наверняка уже извелась, дожидаясь, когда вы пожалуете к ней в сад, и я бы не советовал вам слишком долго испытывать ее терпение.

Улыбнувшись, я потянулся к подносу.

— Ничего, я быстро все улажу, — ответил я. — Спасибо, Сету. Найди мне чистую одежду и, если починили, принеси мои старые сандалии. В дом невесты я пойду пешком, мне нужно поразмяться.

На подносе было молоко и пиво, небольшая буханка пахнущего гвоздикой ячменного хлеба, горячий чечевичный суп и свежие курчавые листья темно-зеленого салата, на которых было выложено по куску желтого козьего сыра, жареной утки и немного зеленого горошка.

— О боги, — вздохнув от удовольствия, сказал я, — как хорошо дома!

Пока я с жадностью поглощал пищу, чем в свое время вызвал бы праведный гнев своей старой няньки, Сету ходил по комнате и открывал крышки сундуков. Я увидел, как удивленно он поднял брови, когда заметил ящичек и взял его в руки.

— Он испортит накрахмаленное белье, господин, — сказал Сету. — Можно, я поставлю его в какое-нибудь другое место?

Будучи поистине образцовым слугой, Сету не стал спрашивать, что находится в этом ящичке, а я решил не привлекать его внимания своими объяснениями.

— Поставь его на сундук, — небрежно сказал я. — Он мне пока не нужен.

Сету кивнул, а затем подошел ко мне, чтобы подать отделанную золотым шитьем короткую юбку, пояс с кистями, золотой браслет и золотые серьги со вставками из яшмы. Когда я покончил с едой, он подкрасил мне черной краской глаза и помог одеться. Оставив слугу прибираться в комнате, я сбежал вниз. Отец стоял возле лестницы и разговаривал с Кахой. Увидев меня, он оглядел мой наряд.

— Очень красиво, — заметил отец. — Идешь к Тахуру? Только не распускай руки, Камен. Помни, до вашей свадьбы еще целый год.

Я не стал отвечать на знакомое поддразнивание. Попрощавшись, я пересек переднюю и вышел в залитый оранжевым солнцем двор, дав себе слово, что, когда вернусь, обязательно поговорю с Па-Бастом о деревянном ящичке.

Выйдя из ворот и свернув налево, я пошел по дорожке вдоль реки, вдыхая свежий вечерний воздух. На ступенях, ведущих к воде, толпились обитатели соседних усадеб, которые в сопровождении своих слуг пришли к реке, чтобы приятно провести часы вечерней прохлады. Со многими из них мы обменялись дружескими приветствиями. Затем дорожка побежала среди густых деревьев, за которыми вскоре показались часовые, охраняющие подходы к озеру Резиденции. Меня окликнули, но то была пустая формальность. Я хорошо знал этих людей. Меня пропустили, и я пошел дальше.

Здесь Воды Авариса вливались в огромное озеро, волны которого с величавой равномерностью бились о священную землю резиденции самого Великого Бога Рамзеса Третьего; от любопытствующих глаз его охраняли высокая стена и многочисленные усадьбы, расположенные вокруг дворца и также обнесенные стенами. Верхушки пышных деревьев осторожно склонялись к массивным строениям из кирпича-сырца, бросая густую тень на дорожку, по которой я шел. Там, где деревья расступались, виднелись высокие ворота, а за ними — мраморные ступени, спускающиеся к озеру, где на волнах покачивались великолепные ладьи, украшенные яркими флажками, трепещущими под вечерним ветерком; спуск к озеру охранялся стражниками. Я весело поприветствовал их, они громко ответили.

На берегах сего благословенного озера жили те, кто держал в своих руках жизнь всего Египта. Их власть наполняла царство богатством и энергией. Они хранили равновесие, установленное богиней Маат, эту тонкую паутину, связывающую воедино законы богов и людей, находящихся под властью фараона. Здесь жили То, правитель Севера и Юга, вход в усадьбу которого преграждали ворота из чистого электрона; Верховный жрец Амона, Узермааренахт со своей почитаемой всеми семьей, приказавший вырезать на пилоне перед входом в дом все свои титулы, чтобы их мог видеть каждый входящий, а также изготовить для своих стражников кожаные доспехи, отделанные золотом; правитель священного города Фивы и главный сборщик налогов, Амонмос, превыше всего почитающий огромную статую бога Ра, который когда-то был покровителем Фив, но теперь стал Верховным богом и стоял между вымощенным плитами спуском к озеру и воротами усадьбы, скрестив на груди руки и слегка улыбаясь. Проходя мимо мощных коленей бога, я почтительно его поприветствовал. Дом Бакенхонса, управителя царскими стадами, был относительно скромен. Здесь явно намечалось какое-то празднество: женщины в пышных одеждах, украшенных драгоценными камнями, которые вспыхивали на солнце красным огнем, мужчины в париках и лентах, с лоснящимися от ароматических масел телами. Я почтительно пережидал, пока вся компания спустится по ступеням к воде, где, покачиваясь на волнах, их ожидали плоты с навесами. Бакенхонс ответил на мое приветствие любезной улыбкой и взошел на плот. Я направился дальше.

Тени становились все длиннее, дотянувшись уже до самого озера, когда я подошел к дому Великого Прорицателя. Здесь я остановился. Стены, окружавшие дом, ничем не отличались от стен других домов. В них не было ворот, стояли лишь пилоны, за которыми виднелся сад. В левом пилоне находилась ниша, в ней сидел молчаливый старик, служивший у прорицателя привратником с тех пор, как я себя помню, ни разу в жизни он не поздоровался со мной. Мой отец ходил к прорицателю постоянно и рассказывал мне, что этот старик отвечает только тем, кто заходит под пилон испрашивать разрешения, можно ли ему пройти. «Вряд ли этот старец смог бы кого-то не пустить», — подумал я. Для этого он был слишком слаб. И тем не менее прорицатель не держал уличной стражи. Отец говорил, что внутри дом прорицателя охраняют солдаты, которые ходят очень тихо и стараются не показываться на глаза. Стоя возле этого дома, положив руку на теплые кирпичи и глядя на неясную тень, маячившую возле входа, я понял, почему здесь не нуждаются в вооруженной охране. Пилон перед домом был похож на раскрытый рот, готовый проглотить любого зазевавшегося, и я заметил, как люди, проходя мимо, машинально отходят подальше. И я тоже, шагая мимо этого дома даже при полном свете дня, старался держаться поближе к озеру. Теперь же, когда тень от пилонов легла на дорожку, я сделал над собой усилие, чтобы не свернуть в сторону.

Отец никогда не позволял мне ходить вместе с ним к величайшему оракулу Египта.

— Это один из самых почтенных домов, — раздраженно ответил он мне несколько лет назад в ответ на мою просьбу взять меня с собой, — но оракул фанатично оберегает свое уединение. И мне бы очень не хотелось навлечь на себя несчастье.

— Какое несчастье? — не унимался я. Весь Египет знал, что прорицатель страдает каким-то физическим недугом. Во время публичных выступлений он с ног до головы закутывался в белое льняное полотно, скрывавшее даже его лицо. Поэтому я очень надеялся, что, посещая его дом вместе с отцом, когда-нибудь смогу открыть эту тайну. — Прорицатель чем-то болен?

— Этого я не знаю, — осторожно ответил отец. — Его речь более чем разумна. Он ходит на двух ногах и явно пользуется обеими руками. К тому же для человека среднего возраста он очень неплохо сложен. Судя по очертанию бинтов, разумеется. Без них я не имел чести его видеть.

Когда происходил этот разговор, мне было девять лет, поэтому, будучи весьма любопытным мальчишкой, я стал ждать случая, чтобы побольше выжать из Па-Баста. Однако он оказался еще менее разговорчивым, чем мой отец.

— Па-Баст, ты друг Харширы, управляющего Великого Прорицателя, — начал я, бесцеремонно влетев в маленький кабинет, где наш управляющий сидел, склонившись над разложенным на столе папирусом. — Он что-нибудь рассказывал тебе о своем замечательном хозяине?

Па-Баст поднял голову и спокойно взглянул на меня.

— Невежливо входить без стука, Камен, — с упреком сказал он. — Ты же видишь, я занят.

Я извинился, но не ушел.

— Отец рассказал мне все, что знал, — не моргнув глазом, произнес я, — и я очень расстроился. Я хочу просить за прорицателя, когда буду возносить молитвы Амону и Вепвавету, но ведь я должен быть точен. Боги не любят недомолвок.

Па-Баст откинулся на стуле и улыбнулся.

— Правда, мой юный господин? — сказал он. — А знаешь, чего они еще не любят? Лицемерных мальчишек, которые собирают грязные сплетни. Харшира действительно мой друг. Но он никогда не обсуждает со мной личную жизнь своего хозяина, а я никогда не рассказываю ему о своих делах. И очень прошу тебя: занимайся своими делами, например военной историей, в которой ты показываешь весьма слабые успехи, а прорицатель пусть занимается своими.

Он снова склонился над папирусом, а я, ничуть не устыдившись, решил, что все равно когда-нибудь все узнаю.

Оценки по военной истории понемногу улучшились, я более или менее научился концентрироваться на собственных делах, но все равно в часы отдыха я думал о великом и загадочном человеке, которому боги открывали свои тайны и который умел, как говорили, исцелять одним только взглядом. Он мог исцелить любого, только не самого себя. Торопливо проходя мимо жадно раскрытой пасти пилона, я думал о том, как оракул, весь замотанный в бинты, словно мумия, сидит сейчас в своем темном и молчаливом доме, где над верхушками деревьев тускло мерцают окошки верхнего этажа.

Однако, как только я миновал дом прорицателя, настроение у меня сразу улучшилось, и вскоре я свернул к воротам, ведущим в дом Тахуру. Стражники отдали мне честь, и я зашагал по песчаной дорожке, извивающейся среди густых кустов. Конечно, будь эта дорожка прямой, я давным-давно подходил бы к дому с колоннами, но отцу Тахуру очень хотелось создать впечатление большего богатства, чем у него было. Садовые дорожки петляли между пальмами, замысловато украшенными бассейнами и странной формы цветочными клумбами, потом вы попадали в мощеный двор, и только когда вы проходили последний поворот, перед вами неожиданно возникал дом. Все это очень смешило моего отца, который говорил, что усадьба напоминает ему мозаику, созданную одним не в меру восторженным художником, — от нее начинала болеть голова. Разумеется, все это отец говорил только дома. Мне же в этой усадьбе становилось немного душно.

И если сад утопал в зелени и разнообразных декоративных изысках, от которых негде было спрятаться, внутри дома было на удивление пусто, прохладно и просторно, а его покрытые плиткой полы и усыпанные звездами потолки дышали старомодным покоем и благородством. Немногочисленная мебель была простой и дорогой, а слуги — хорошо обученными, проворными и такими же молчаливыми, как и атмосфера утонченности, в которой они жили. Когда я вошел в зал, один из них бесшумно появился передо мной. Согласно этикету я сначала должен был засвидетельствовать свое почтение родителям невесты, но слуга сообщил, что они вместе с друзьями поехали обедать на реку. Госпожа Тахуру находится на крыше. Поблагодарив слугу, я пошел наверх по внешней лестнице.

Хотя солнце клонилось к закату и его последние красные лучи уже не обжигали, Тахуру пряталась в густой тени у восточной стены, утопая в подушках. Она сидела, сложив ноги крест-накрест, но ее спина при этом была прямой, узкие плечи не сутулились, а подол тончайшего желтого платья красивыми складками лежал на коленях. Возле девушки были аккуратно поставлены ее отделанные золотом сандалии. Справа находился поднос с серебряным кувшином, двумя серебряными чашами, двумя салфетками и блюдом с засахаренными фруктами. Перед Тахуру стояла доска для игры в сеннет с уже расставленными фигурами. Услышав мои шаги, девушка повернула голову и радостно улыбнулась, однако ее спина осталась по-прежнему идеально прямой, что, видимо, очень бы понравилось ее матери. Взяв Тахуру за руку, я слегка прикоснулся щекой к ее щеке. От нее пахло корицей и маслом лотоса, благовониями весьма дорогими и изысканными.

— Прости, что задержался, — поспешно сказал я, чтобы избежать упреков. — Я приехал грязный и усталый, поэтому сначала помылся, а потом проспал дольше, чем следовало.

Надув губки, Тахуру отняла свою руку и знаком пригласила сесть напротив. Доска для игры в сеннет оказалась между нами. На руке Тахуру был золотой браслет, который я подарил ей год назад в тот день, когда мы официально стали женихом и невестой. Он представлял собой тонкую полоску из электрона, украшенную крошечными золотыми скарабеями. Этот браслет стоил мне месяца работы у Верховного жреца Сета, когда в свободное от дежурства время я пас его скот. Зато на тонкой руке девушки браслет смотрелся восхитительно.

— Ну, если ты все это время видел меня во сне, то я тебя прощаю, — ответила Тахуру. — Я так скучала по тебе, Камен. Я думаю о тебе с утра до вечера, особенно когда мы с мамой заказываем ткани и утварь для нашего с тобой дома. На прошлой неделе приходил мебельщик. Сказал, что стулья готовы, и хотел узнать, сколько накладывать позолоты на подлокотники и какие делать сиденья — простые или с отделкой. Я думаю, пусть будут простые, хорошо?

Взяв в руки кувшин с вином, она ждала моего ответа. Я кивнул и стал смотреть, как, закусив своими белоснежными зубами нижнюю губу, она наливала мне вино, и тут взгляд ее густо обведенных черной краской темных глаз встретился с моим. Взяв из ее рук чашу, я пригубил вина. Оно было великолепно. Я сделал еще один глоток.

— Простые или затейливые, мне все равно, — начал я, но, заметив ее взгляд, понял свою ошибку и поспешно добавил: — Я хочу сказать, что не могу позволить себе слишком дорогую отделку. Пока не могу. Я же говорил тебе, мое офицерское жалованье невелико, и нам придется жить только на него. Да и дом мне обошелся недешево.

Губки надулись снова.

— Вот видишь, а если бы ты принял предложение моего отца и изучил производство фаянса, у нас бы сейчас было все, что нужно, — возразила она, что делала уже не в первый раз.

Я ответил резче, чем хотел бы. Этот спор мы вели уже давно, и каждый раз у меня появлялось ощущение тоски и досады, когда я видел, как беспечна и эгоистична моя невеста. Внезапно в моем воображении встала другая картина: скромная хижина, в которой жила женщина из Асвата в своей чистенькой нищете, и сама женщина, с ее грубыми ступнями и натруженными руками, и тогда я крепче сжал в руках чашу с вином, чтобы унять вспыхнувший во мне гнев.

— Я уже говорил тебе, Тахуру, что не хочу быть управляющим фаянсовыми мастерскими, — сказал я. — И не хочу идти по стопам своего отца. Я солдат. Когда-нибудь я, может быть, и стану генералом, но до тех пор я счастлив тем, что имею, и тебе придется с этим смириться.

Увидев, как задели ее мои слова, я пожалел о них. Надутые губки сменило настороженное выражение лица. Тахуру побледнела и откинулась назад. Прижавшись спиной к стене, она сложила на коленях свои выкрашенные хной и усыпанные кольцами руки и вздернула подбородок.

— Я не привыкла к бедности, Камен, — ровным голосом сказала она. — Прости мое безрассудство. Ты же знаешь, моего приданого нам хватит на все. — Она скорчила милую детскую гримаску, и мой гнев сразу прошел. — Я не хочу показаться тебе избалованной капризулей, — извиняющимся тоном продолжала она, — просто я боюсь нищеты. У меня всегда было все, что мне хотелось, даже если это мне было и не нужно.

— Бедная моя сестричка, — с укором сказал я. — Мы не будем жить в нищете. Нищета — это один стол, одна табуретка и один сальный светильник. Разве я не обещал заботиться о тебе? Будь умницей, выпей вина и давай поиграем в сеннет. Ты ведь даже не спросила меня, как прошла поездка.

Тахуру послушно уткнула нос в чашку. Затем облизала губы и склонилась над доской.

— Мои — конусы, ты будешь играть катушками, — распорядилась она. — А не спросила я тебя потому, что не интересуюсь вещами, из-за которых ты должен меня оставлять.

Облегченно вздохнув, я принялся за игру. Мы с громким стуком кидали палочки на теплую крышу и болтали ни о чем, пока последние лучи Ра не скрылись за верхушками деревьев и на небе не появились первые звезды.

Мы с Тахуру знали друг друга с детства, когда малышами играли в саду, пока наши родители обедали, потом мы с ней вместе учились в школе при храме. Она вскоре вернулась домой, получив то образование, которое считалось достаточным для молодых девушек, а я продолжал учиться и затем поступил в военную школу. Мы стали реже видеться и встречались только тогда, когда наши родители вместе ходили на празднества или религиозные обряды. Через некоторое время мой отец начал переговоры, которые окончились нашей помолвкой. Мне это казалось вполне естественным до тех пор, пока Тахуру не начала говорить о домах и мебели, посуде и приданом, и тогда я вдруг понял, что с этой девушкой мне предстоит есть, разговаривать и делить ложе до конца моих дней.

Не думаю, что идея брачного договора зародилась в девичьих мечтах именно Тахуру. Она была немного испорченным поздним ребенком, к тому же единственным — ее родители много лет назад потеряли своего первого ребенка, дочь. Тахуру была нежна и очаровательна, и я считал, что люблю ее. Во всяком случае, жребий был брошен, и мы были крепко связаны друг с другом, хотели мы этого или нет. Тахуру, существу хрупкому и невинному, все это нравилось. Мне в основном тоже, до сегодняшнего дня. Я смотрел, как изящно она передвигает конусы, как стыдливо расправляет на коленях платье, словно боится, что я увижу больше, чем надо, как сжимает губы и хмурится, прежде чем сделать ход.

— Тахуру, — внезапно спросил я, — ты когда-нибудь танцевала?

Она недоуменно уставилась на меня.

— Танцевала? Что с тобой, Камен? Танцы не мое призвание.

— Я имею в виду не танцы в храме, — ответил я. — Мне известно, что тебя этому не учили. Я хочу сказать, ты когда-нибудь танцевала просто так, для себя? Например, в своей комнате перед окном, или в саду, или даже при луне, когда ты была в ярости или, наоборот, чему-то радовалась?

Она некоторое время смотрела на меня, затем вдруг расхохоталась.

— О боги, Камен, конечно нет! Что за нелепая мысль! Ну какая девушка станет заниматься таким неприличным делом? Берегись, я сейчас сброшу тебя в воду. Что-то ты мне сегодня не нравишься!

«Действительно, какая девушка?» — мрачно подумал я, когда Тахуру загнала мою катушку на квадрат, означающий темные воды Подземного мира, и снова начала смеяться. Ее ход означал конец игры, и, хотя я отчаянно сопротивлялся и просил продолжить, она сбросила все фигурки в коробку, захлопнула крышку и встала.

— Завтра будь внимательнее, — сказала она, когда мы, держась за руки, спускались по лестнице. — Сеннет — магическая игра, а ты сегодня проиграл. Ты зайдешь в дом?

Вместо ответа я наклонился, обнял ее и прижался губами к ее губам, вдыхая аромат корицы и ощущая сладкий привкус здоровой молодой кожи. Тахуру ответила на поцелуй, но затем быстро отстранилась, как всегда отстранялась, и я разжал руки.

— Не могу, — ответил я. — Мне нужно встретиться с Ахебсетом и выяснить, как шли дела в казарме в мое отсутствие.

— Ты хочешь сказать, что всю ночь будешь пьянствовать, — проворчала она. — Ну что ж, сообщи мне, когда сможешь пойти со мной смотреть стулья. Доброй ночи, Камен.

Ее неосознанные попытки управлять мною несколько утомляли. Я пожелал Тахуру спокойной ночи, посмотрел, как ее прямая, словно копье, спина скрылась в тусклом свете зажженных в доме светильников, и вышел в сад. Почему-то я чувствовал себя не просто уставшим, я чувствовал себя до крайности изможденным. Впрочем, свой долг я выполнил: навестил свою невесту, успокоил ее, извинился за то, за что, будь она моей сестрой или другом, извиняться бы и не подумал, так что теперь имею полное право хорошенько повеселиться в пивной с Ахебсетом и другими приятелями. Им-то уж точно не придется ничего объяснять, ни им, ни женщинам, которые прислуживают за столом или работают в публичном доме, где мы иногда встречали рассвет.

Дойдя до реки, я на минуту остановился, глядя, как на ее поверхности поблескивают отражения звезд. «Что с тобой происходит? — спросил я себя. — Она красива и целомудренна, благородного происхождения, ты знаешь ее много лет и всегда был счастлив находиться с ней рядом. Откуда это внезапное охлаждение?» Набежавший ветерок шевельнул листья деревьев, и в этот момент лунный луч осветил заросли тростника. Усилием воли заставив себя подавить приступ паники, я резко повернулся и пошел дальше.

 

Глава третья

Все оставшееся после пирушки время я провел, мучаясь от головной боли, диктуя письмо, адресованное матери и сестрам, настолько интересное, насколько хватило моей фантазии, и занимаясь плаванием в надежде вытравить из своего тела тот сладкий яд, который я в него запустил. Я написал Тахуру, что встречусь с ней в доме мебельщика, когда закончится мое дежурство у генерала. Вечером я пообедал с отцом и велел Сету подготовить к отъезду мой дорожный мешок. На рассвете я должен был сменить дежурного офицера, поэтому намеревался лечь спать пораньше, но прошло уже три часа после заката, а я все ворочался и ворочался на своем ложе, пока в светильнике не догорели последние капли масла и во взгляде Вепвавета, таращившего на меня глаза из темноты, не появилось выражение задумчивого размышления и некоторого осуждения. В конце концов я пришел к выводу, что, пока не решу проблему деревянного ящичка, покоя мне не будет. Я встал и откинул крышку сундука, в душе надеясь, что каким-то чудом ящичка в нем не окажется, но нет — он уютно расположился под сложенной одеждой, как какой-нибудь затаившийся в ее складках вредитель. С бьющимся сердцем я взял ящичек в руки, положил себе на колени и сел на край ложа.

Развязать все многочисленные сложные узлы, которыми он был обвязан, было, конечно, невозможно. Если бы я захотел выяснить его содержимое, мне пришлось бы воспользоваться ножом, однако меня учили, что ни в коем случае нельзя лезть в чужие вещи и разглядывать то, что не предназначено для твоих глаз. Вместе с тем я умирал от желания узнать, что находится в ящичке. А что если в приступе умопомешательства женщина наполнила его камешками и перьями, веточками и зерном, думая, что записывает историю своей жизни? Возможно, она и в самом деле могла нацарапать несколько слов корявым почерком, попытавшись описать свою несчастную жизнь в трогательной надежде, что Великий Царь сжалится над ней, а может быть, еще хуже — в горячке сама выдумала какую-нибудь историю о заговоре и преследовании. И все-таки я не имел права открывать ящичек. С другой стороны, можно себе представить, что будет с несчастным посланником, если ящичек откроет сам Единственный и обнаружит в нем лишь мусор. Хорошо, если дело ограничится смехом, ядовитыми насмешками со стороны царственной особы и хихиканьем придворных. В своем воображении я уже видел, как стою в тронном зале перед Престолом Гора, где, кстати сказать, никогда не был, и как царственные персты разрезают кинжалом, украшенным драгоценными камнями, веревки и поднимают крышку деревянного ящичка. Я слышу снисходительный смех, когда царь извлекает — что? Несколько камешков? Потрепанный кусок украденного папируса? После этого моя карьера будет, разумеется, окончена; я застонал. Я не мог, мои принципы не позволяли мне выбросить ящик в реку или открыть его, но не мог я и подсунуть его кому-нибудь другому, чтобы тот открыл его в присутствии Доброго Бога. Я подумал, что, может быть, стоит спросить совета у отца, но потом отказался от этой мысли. Слишком хорошо я его знал. Он скажет, что это мое дело, а не его, что я уже не ребенок, что мне с самого начала не нужно было брать этот ящик. Один раз я уже совершил ошибку в его глазах, выбрав карьеру военного. И теперь, если всплывет еще и эта история с ящиком, его мнение обо мне станет только хуже. Я знал, что отец очень любит меня, но мне хотелось, чтобы он еще и гордился мною. Нет, советоваться с ним я не стану.

Значит, остается генерал Паис. Завтра я отнесу ему ящичек, расскажу, как было дело, а там уж пусть изливает на меня свой гнев или насмешки. Тут я вспомнил, как умоляла меня женщина ничего не говорить Паису, но насколько можно верить сумасшедшей? Откуда она могла знать генерала? Разве что его имя. Облегчение, которое я почувствовал, приняв наконец решение, было безграничным. Поставив ящичек на пол, я забрался под простыни. Теперь Вепвавет смотрел на меня с одобрением. Через несколько мгновений я уснул.

Сету разбудил меня за час до рассвета. Я встал, позавтракал и облачился в одежду, которая указывала, что я состою на службе в генеральском доме. Безупречной чистоты юбка, смазанный маслом пояс, на котором висели меч и кинжал, белый полотняный шлем и особая повязка на руке — все это показывало, что я важная персона, и я с гордостью носил эти вещи. Надев сандалии и сунув за пояс перчатки, я вышел из дома.

Сад стоял темный и тихий, но на востоке алая полоска уже отделяла небо от земли. Нут, истекая кровью, собиралась подарить жизнь новому Ра. Я мог бы спуститься к реке и сесть в лодку, но, поскольку не опаздывал, решил пойти берегом, слушая, как начинают петь первые птицы, а заспанные слуги выходят подметать ступени и прибираться на стоящих у берега ладьях.

Дом генерала располагался недалеко, как, впрочем, и все, что находилось в Пи-Рамзесе. Он был за домом Тахуру. Проходя мимо, я заглянул в ее сад, потому что иногда, рано проснувшись, она просила слугу принести ей завтрак на крышу, откуда махала мне рукой, но сейчас в саду была только служанка, которая, стоя в облаке пыли, выбивала занавеску.

Оказавшись в доме генерала Паиса, я разыскал дежурного офицера, затем выслушал доклад солдата, которого должен был сменить. В доме все было спокойно. Сунув ящичек под куст, я занял пост у колонны и принялся наблюдать, как постепенно наполняется жизнью и теплом пышно разросшийся сад. На этой неделе я охранял самого генерала. Следующую мне предстояло провести в казарме, упражняясь во владении оружием. Ходили слухи, что вскоре нас должны отправить в западную пустыню на маневры. К концу вечера проблема опостылевшего мне деревянного ящика будет решена. Я ликовал.

Дежурство прошло спокойно. Через два часа после восхода прибыл паланкин и унес бледную зевающую женщину, вышедшую из генеральского дома, в сопровождении управляющего и служанки, которая раскрыла зонтик и держала его над неприбранной головой своей госпожи. Последняя забралась в паланкин, продемонстрировав часть своей мускулистой ноги, после чего служанка поспешно задернула занавеску, защищая госпожу то ли от яркого света, то ли от любопытных глаз — я не понял. А впрочем, какое мне дело. Паланкин подняли, служанка встала с той стороны, откуда ее было не видно, и процессия тронулась по направлению к реке.

Через некоторое время дом окончательно проснулся; забегали слуги, младшие офицеры, старшие посланники и простые курьеры, зашел один случайный проситель; я следил за людьми, здоровался с теми, кого знал, останавливал тех, кто был мне незнаком, пока не наступил полдень. Когда меня сменил один из стражников, я пошел на кухню, где получил свою обычную порцию хлеба, холодной утки и пива, которую съел, сидя в тени в укромном уголке сада, после чего вновь заступил на дежурство.

Было уже далеко за полдень, когда я освободился; забрав ящичек, я вошел в дом, где спросил управляющего, может ли генерал принять меня по личному делу. Мне повезло. Генерал находился в своем кабинете, но вскоре должен был отправиться во дворец. Хорошо зная расположение комнат, я легко нашел довольно унылые двойные двери, ведущие в жилые покои. Я постучал и, услышав разрешение, вошел в кабинет, где уже бывал и раньше. В большой удобной комнате стояли стол, два стула, многочисленные сундуки, окованные медью, изящная жаровня и алтарь бога Монту, перед которым курилась чаша с благовониями. Окна находились высоко под потолком и пропускали в комнату мягкий рассеянный свет — немаловажная деталь для того, кто начинал свой рабочий день с красными от бессонницы глазами и тяжелой головой. Смыслом всей жизни Паиса были только женщины, а полевым офицером он был еще худшим, чем военным стратегом или тактиком, и меня всегда занимал один вопрос: каким образом удалось ему выжить в суровых условиях действующей армии, прежде чем он получил повышение? Он не был мягкотелым хлюпиком, нет. Я знал, что Паис много времени посвящал плаванию, борьбе и стрельбе из лука, однако, как я подозреваю, делал это исключительно для того, чтобы не потерять вкус к своим действительно любимым вещам — хорошему вину и женщинам, ибо его чрезмерное увлечение и тем и другим уже начинало сказываться. Красивый и тщеславный, он тем не менее был неплохим начальником, требовательным в приказах и беспристрастным в оценках.

Отдав генералу честь, я твердым шагом подошел к его столу и встал навытяжку, держа ящичек под мышкой. Генерал улыбнулся. Очевидно, он собирался обедать во дворце, поскольку на нем была роскошная красная накидка, а черные с проседью волосы перехватывала красная лента с золотой бахромой в виде крошечных стрелок. Его широкая грудь была умащена маслом, смешанным с золотой пудрой, глаза густо подведены черной краской, на запястьях блестели тяжелые золотые браслеты. Он был разряжен, как женщина, и вместе с тем производил впечатление сильного, уверенного в себе мужчины. Не знаю, нравился ли он мне. Мы никогда не обсуждали своих начальников. Но в глубине души я надеялся, что когда-нибудь обязательно стану столь же богатым и важным вельможей.

— Ну, Камен, — дружески обратился ко мне генерал, разрешая встать вольно. — Мне сказали, что ты хочешь поговорить со мной по личному делу. Надеюсь, ты не станешь просить перевести тебя в другое место. Я знаю, что когда-нибудь это все равно случится, но пока мне бы не хотелось тебя терять. Ты прекрасно справляешься со своими обязанностями, и благодаря тебе мой дом находится под надежной охраной.

— Спасибо, генерал, — ответил я. — Мне нравится служить у вас, хотя и вправду хотелось бы заниматься чем-то более действенным, прежде чем я женюсь, а это случится через год. И тогда, боюсь, я не смогу надолго отлучаться из Пи-Рамзеса.

Генерал хмыкнул.

— Думаю, что так считает твоя будущая жена, — сказал он, — однако женитьба быстро умерит твои амбиции. К сожалению, у нас очень мало по-настоящему опасных мест, но ничего, может, что-нибудь подвернется: например, к твоей радости, на нас кто-нибудь нападет. — Говоря это, генерал продолжал снисходительно улыбаться. — Так что у тебя случилось?

Собравшись с духом, я поставил на стол свой деревянный ящичек.

— Я совершил одну глупость, генерал, — начал я. — Вы когда-нибудь слышали о сумасшедшей из Асвата?

— Из Асвата? — нахмурился генерал. — Этой грязной лужи на юге? Насколько я помню, там стоит прекрасный храм Вепвавета, но сама деревушка не стоит того, чтобы о ней вспоминать. Да, я слышал о некой женщине, которая досаждает всем сановникам, имеющим несчастье высадиться в том месте на берег. А в чем дело? И что это такое? — спросил генерал, пододвигая к себе ящичек, и вдруг замер, увидев на нем сложно переплетенные веревочные узлы. — Где ты его взял? — резко спросил он. Его унизанные кольцами пальцы как-то неловко потрогали веревку, и генерал отдернул руку.

Его слова прозвучали как упрек, и я пришел в замешательство.

— Простите меня, генерал Паис, если я совершил ошибку, — сказал я, — но мне был нужен ваш совет. Этот ящик мне дала та женщина, вернее, это я согласился его взять. Понимаете, она умоляет каждого проезжающего отвезти его фараону. Она рассказывает о какой-то попытке убийства и изгнании и говорит, что все это описала. Разумеется, она безумна, и ее никто не слушает, но мне стало ее жаль, а теперь я не знаю, что делать с содержимым ящика. Бросить его в Нил было бы нечестно, но еще более нечестно было бы разрезать веревки и посмотреть, что там внутри. Я не могу получить аудиенцию у фараона, даже если бы и захотел, впрочем, мне это и не надо!

На губах генерала заиграла ледяная улыбка. По-видимому, он начал приходить в себя после увиденного, но при этом как-то сжался, и я впервые заметил, какие у него усталые глаза.

— Я вовсе не удивлен, — скривившись, сказал он. — Только сумасшедший мог связаться с сумасшедшей. Но ведь честность и безумие имеют много общего, ты не находишь, мой юный солдат-идеалист? — Его рука вновь поднялась над ящичком, и вновь он ее отдернул, словно боялся заразиться. — Как она выглядит? — спросил генерал. — Я слышал о ней из рассказов посланников, которым приходилось встречаться с этой женщиной, но обычно они смеялись над ней, и я не обращал внимания на их россказни.

На этот раз нахмурился я.

— Она крестьянка, а следовательно, вы не обязаны знать ее имя, — медленно начал я. — У нее черные волосы и загорелая до черноты кожа. Но я хорошо ее запомнил. В ней было что-то необычное, даже экзотическое. Ее речь была слишком правильной для необразованной крестьянки. А еще у нее голубые глаза.

Когда я кончил свой рассказ, генерал молчал так долго, что я было подумал, что он меня не слушает или у него нечто вроде обморока. Наступило неловкое молчание. Не желая показаться грубым, я продолжал смотреть ему прямо в лицо, но затем смутился и отвел взгляд. Только теперь я понял, что генерал слушал меня очень внимательно: я увидел, как побелели его пальцы, намертво вцепившиеся в стол. У меня заколотилось сердце.

— Вы ее знаете! — вырвалось у меня, и тут генерал словно очнулся.

— Мне так сначала показалось, — тихо сказал он, — но я, разумеется, ошибся. Это совпадение, не больше. Оставь мне этот ящик. Ты показал себя сентиментальным идиотом, Камен, однако ничего страшного не случилось, и я могу понять твою неуместную жалость. Можешь идти.

В его голосе слышалось сильное волнение; генерал принялся растирать висок, словно у него разболелась голова.

— Но, генерал Паис, мой благородный господин, вы ведь не выбросите его? — не унимался я.

Он не смотрел на меня.

— Нет, — медленно ответил Паис. — О нет. Я его ни за что не выброшу. Однако, судя по тому, как ловко ты, молодой человек, спихнул на меня свои проблемы, судьба этого ящика теперь исключительно в моих руках. Ты веришь мне?

Генерал смотрел мне прямо в глаза, его губы сжались, а дыхание словно излучало ледяной холод. Я кивнул и вытянулся перед ним, ожидая дальнейших распоряжений генерала.

— Благодарю за помощь.

— Ты свободен.

Я отдал честь и, повернувшись на каблуках, вышел из кабинета. Мысли вихрем кружились у меня в голове. Правильно ли я поступил? Я не считал, что переложил ответственность на другого, но я и не считал, что, отдав ящичек в руки генерала, тем самым дал ему полное право распоряжаться им.

Попрощавшись с товарищем, сменившим меня у дверей, я направился к воротам и вдруг понял, что вовсе не доверяю генералу Паису. Не доверяла ему и та женщина. Она ведь умоляла меня не отдавать ему ящичек, а я не послушался. Генерал ее знал. Знал не понаслышке или из сплетен посланников, а лично. Теперь я был в этом уверен. Он просил меня описать ее, и я заметил, что мой рассказ вызвал у него какие-то тяжелые воспоминания. Прежде всего, он узнал веревку, которой был обвязан ящичек, а мои слова лишь подтвердили его опасения. Но что же произошло между ними? Что могло связать простую крестьянку и знатного вельможу Паиса? Что бы там ни было, генерал очень разволновался. Неужели хотя бы часть того, о чем рассказывала женщина, — правда? Мысли об этом не оставляли меня до самого дома. Попросив Сету принести мне пива, я сел возле пруда и стал смотреть, как его поверхность из прозрачно-голубой превращается в матово-темную и как по ней скользят оранжевые молнии Ра, скатывающегося в широкий рот Нут. Я не знал, что беспокоило меня больше: вероятность того, что женщина вовсе не была сумасшедшей, или то, что было известно о ней Паису, а может быть, и то, что, избавившись от ящика, я лишил себя возможности узнать его тайну. Мое приключение закончилось.

Ра скрылся за горизонтом. Светильники в доме погасли. Со всех сторон меня обступила темнота. Только почувствовав запах жареной рыбы, которую поставили у моих ног, я вспомнил о своем обещании Тахуру. Она будет в ярости. В тот момент мне не было до этого никакого дела.

Эти сны начались вскоре после моего тяжелого разговора с генералом Паисом. Сначала я не обратил на них внимания, приписав их граду упреков, которые обрушила на меня Тахуру, когда я зашел к ней извиниться за то, что забыл зайти к мебельщику. Не сдержавшись, я грубо схватил ее за руку и стал что-то кричать, в ответ она дала мне пощечину, пнула меня ногой и бросилась вон из комнаты. В другое время я побежал бы за ней, но на этот раз круто повернулся на каблуках и ушел из их дурацкого сада. В конце концов, за что мне извиняться? Только за то, что я забыл о какой-то мелочи, а она вела себя так, словно я не явился на подписание брачного договора, да еще кричала, что мне наплевать на всех, кроме самого себя. Нет, теперь пусть сама вымаливает прощение. Разумеется, этого она не сделала. Тахуру была благородных кровей, гордая и самолюбивая.

Прошла неделя. Месяц тот сменился месяцем фаофи, жарким и бесконечным. Река достигла пика своего подъема. Пришло письмо от матери, в котором говорилось, что они останутся в Фаюме еще на месяц. Я установил очередность дежурства в доме генерала, перевез свои вещи в казарму и следующую неделю провел, выполняя до седьмого пота военные упражнения, чтобы таким образом вытравить из себя злость. Нас не отправили в пустыню. Я вернулся домой, получив небольшую рану между лопаток от удара копьем. Рана не была опасной и скоро зажила, но очень при этом чесалась, и я мучился оттого, что не мог до нее дотянуться.

Мы с Ахебсетом как-то раз сильно перебрали и на следующее утро проснулись в чьей-то незнакомой лодке, да еще с уличной девкой, которая спала между нами. От моей невесты и генерала Паиса не было никаких известий. Я думал, что он сообщит мне, что сделал с ящичком, но, сколько я ни ходил по его дому, я ни разу не встретил генерала. На сердце у меня становилось все тревожнее. Я стал плохо спать, и тогда появились эти сны.

Я неподвижно лежу на спине, глядя в ясное голубое небо и ощущая полный покой и умиротворение. Но вот начинается какое-то движение, и в небе появляется огромная тень, которая неуклонно приближается ко мне. Я не боюсь, меня это даже забавляет. Когда тень оказывается совсем рядом, я понимаю, что это огромная, выкрашенная хной ладонь, сжимающая розовый цветок лотоса. Затем она исчезает, и я чувствую, как цветок касается моего лица. Я пытаюсь схватить его, но руки внезапно делаются неловкими, я не могу с ними справиться — и в этот момент я проснулся.

Я лежал, закинув руки за голову, на спине горела рана, простыни промокли от пота. В комнате было темно, в доме все спали. Я сел на постели, чувствуя жуткий страх, который так не вязался с мирным видением, и с трудом дотянулся до стоящей на столике чаши с водой. Пальцы не слушались. Выпив воды, я немного успокоился. Прочитав молитву Вепвавету, я постарался уснуть, и больше в ту ночь мне ничего не снилось.

Утром я постарался забыть этот сон, но на следующую ночь он повторился вновь, и я вновь проснулся в темноте с ощущением жуткого страха. Когда тот же сон я увидел и на третью ночь, то стал спать с зажженным светильником, чтобы, открыв глаза, сразу увидеть знакомые стены.

На седьмую ночь сон немного изменился. На оранжевых пальцах ладони были надеты кольца, а когда цветок коснулся моего лица, вместе с запахом лотоса я почувствовал легкий запах благовоний, от которого пришел в еще больший ужас, и попытался схватить цветок, но не смог к нему прикоснуться. Я проснулся, тяжело дыша, вскочил и, подбежав к окну, начал жадно вдыхать мягкий ночной воздух. Луна медленно уходила за верхушки деревьев. Прямо подо мной к стене дома жались амбары с зерном, отбрасывающие густую тень, за ними блестела дельта Нила, который, поблескивая, медленно стремился к Великой Зелени. Вернувшись в комнату и собрав свои подушки и одеяла, я поднялся на крышу, но оказалось, что лежать и смотреть на звезды было слишком похоже на мой сон, поэтому я быстро вернулся назад. На этот раз мне не спалось. Свернувшись калачиком, я пролежал до самой зари, когда серый свет, предшествующий появлению Ра, начал струиться в мою комнату. С его приходом на меня напала дремота, и вскоре я уже крепко спал. В то утро я вышел на службу поздно.

Тогда я решил напиваться каждый вечер до такого состояния, чтобы уже никакие видения не могли преодолеть винный дурман. Теперь возле моего ложа вместо чаши с водой стояла чаша с лучшим вином с Западной реки, которое я выпивал одним глотком, не разбирая вкуса. В результате к моим видениям добавились больное горло и гудящая голова. После этого я подумал, что если буду изматывать себя физическими упражнениями, то стану засыпать без всяких сновидений или, по крайней мере, не буду их помнить, но и это не подействовало. Мои товарищи начали замечать мой измученный вид, днем я ходил в полусне, еле волоча ноги от усталости. Я знал, что мне нужно преодолеть ту трещину, что легла между мною и Тахуру, знал, что должен преподнести ей какой-нибудь подарок и сказать, что люблю ее, но Тахуру продолжала упорно молчать, а мне не хватало сил взять дело в свои руки.

На четырнадцатую ночь, в середине месяца фаофи, кое-что снова изменилось. Мои сны словно стали произведением некоего художника, который сначала делал набросок и только потом накладывал краски и выписывал детали, добавляя к своей картине запахи и звуки, ибо этой ночью, когда цветок лотоса опять коснулся моего лица, а я снова тщетно попытался его схватить, тихо зазвучал чей-то голос. «Малыш, милый малыш, — не то пропел, не то нараспев произнес голос, — хорошенький, хорошенький мальчик, отрада моего сердца». Даже во сне я заулыбался. Голос был женским, молодым, мелодичным и немного хрипловатым. Он не был похож на голос моей матери, сестер или Тахуру, и все же при его звуках по мне прошла дрожь. Я узнал его, почувствовал самым своим нутром; я проснулся в слезах, с болью в груди.

Сбросив с себя простыни, я встал и, пошатываясь, направился в спальню отца. Постучав в дверь, я стал ждать ответа. Вскоре за дверью мелькнул свет, и появился отец, заспанный и всклокоченный, однако его взгляд был, как всегда, ясен и внимателен.

— О боги, Камен, — сказал отец, — что у тебя за вид? А ну-ка заходи.

Войдя в его комнату, я плюхнулся на стул. Отец сел напротив и, положив ногу на ногу, ждал. Я молчал, стараясь справиться с тяжелым дыханием и дрожью. Постепенно я начал успокаиваться. Отец знаком показал мне на кубок с вином, стоявший на столике между нами. Он, видимо, читал перед сном, потому что рядом с кубком лежал свиток папируса, но я только покачал головой.

— Верно, пожалуй, не надо, — сухо заметил отец. — За последние недели ты наполовину опустошил мои винные подвалы. Что случилось? Ты поссорился с Тахуру?

Я заерзал на стуле.

— Расскажи мне о моей матери, — попросил я.

Отец удивленно приподнял брови.

— Твоя мать умерла, — ответил он, — ты это знаешь, Камен. Умерла во время родов.

— Знаю. Но какой она была? Я редко думал о ней. В детстве она представлялась мне богатой, молодой, красивой и всегда смеющейся. А какой она была на самом деле, отец? Ты хорошо ее знал?

Он долго молча смотрел на меня. Его редкие седые волосы торчали в разные стороны, короткая ночная юбка смялась, обнажив худые колени и отвислый живот. В этот момент я любил отца больше всех на свете. Взяв кубок, он пригубил вина, не отрывая при этом взгляда от моего лица.

— Я ее совсем не знал, — наконец проговорил он. — Человек, который принес тебя в наш дом, сказал, что она умерла при родах и что твой отец погиб.

— Но ведь тот человек не мог появиться ниоткуда и просто сунуть ребенка тебе в руки! Ты же должен был выяснить, откуда я и можно ли меня усыновить! Ты должен знать хоть что-нибудь о моем происхождении!

Отец вздохнул и поставил кубок на стол.

— Почему ты сейчас спрашиваешь меня об этом, Камен? Раньше тебя это не интересовало.

Путаясь в словах, я начал рассказывать ему о своих снах. И пока я говорил, они вернулись ко мне вновь, принеся с собой странную смесь ужаса и наслаждения, так что к концу рассказа я вновь задыхался, а сердце отчаянно колотилось.

— Мне кажется, что во сне я вижу себя младенцем, — хрипло произнес я, — а рука, которая тянется ко мне, — это рука моей матери. Но она выкрашена хной, отец, и на пальцах дорогие кольца. Моя мать была знатной женщиной? Или эти сны — всего лишь мои фантазии?

— Ты проницательный юноша, — медленно произнес отец. — Я никогда не встречал твоей настоящей матери, но я немного слышал о ней. Она действительно была молодой, богатой и красивой. Она была женщиной благородного происхождения.

— Кто же она была? Из семьи торговцев, как наша? У меня есть бабушка и дедушка здесь, в Пи-Рамзесе? У меня есть сестры или братья? Как могла она быть женой простого офицера, если была очень богата?

— Нет! — вдруг резко прервал меня отец. — Выброси это из головы, Камен. У тебя нет ни сестер, ни братьев, ни бабушек или дедушек. Мы ничего не знаем о твоей прежней семье.

— Но они были богаты, ты сам сказал. — Боль в груди становилась такой сильной, что мне захотелось прижать к ней руку. — Мой отец был богат? Что ты знаешь о его семье? Наверняка в военных архивах сохранились документы о его происхождении и службе!

Отец сжал губы.

— Нет. Я сам проверял все архивы. Там ничего нет. Я сказал тебе все, что знаю, сын мой. Молю тебя, живи с тем, что у тебя есть.

Он намеренно сказал мне «сын», но я уже не мог остановиться.

— Ничего нет? Даже его имени? Как его звали?

И почему я никогда не задавал этот вопрос, как, впрочем, и множество других, которые роились у меня в голове? Что я делал все эти шестнадцать лет? Отец наклонился и положил мне на колено свою горячую руку.

— Камен, — громко сказал он. — Пойми меня и поверь. Я ничего не знаю о твоем родном отце кроме того, что он был офицером; я знал, что когда-нибудь ты обязательно спросишь меня об этом, и старался узнать о нем хоть что-нибудь. Я рассказал тебе все, что знал, о твоей матери. Я люблю тебя. Шесира, моя жена, любит тебя. Мутемхеб и Тамит, мои дочери и твои сестры, любят тебя. Ты красив, здоров и ни в чем не нуждаешься. Ты станешь мужем девушки из знатнейшего рода. Радуйся тому, что имеешь, прошу тебя. — Откинувшись на спинку стула, он провел рукой по волосам, так он всегда делал в минуты волнения. — Что же касается снов, то они пройдут. Ты начинаешь взрослеть, только и всего. А сейчас возвращайся к себе. Разбуди Сету и вели ему сделать тебе массаж, чтобы лучше спать. — Отец встал, и я поднялся вслед за ним. Он обнял меня и поцеловал в обе щеки, а потом подвел к двери. — Воскури благовония в честь Вепвавета. Он всегда был твоим покровителем.

«Да, был», — думал я, возвращаясь в свою комнату. Он единственная связь с моим настоящим прошлым, он не только бог войны, но и Озаритель Путей. Как бы мне хотелось, чтобы он со мной поговорил! «А может быть, он с тобой и говорит, — сказал мне внутренний голос. — Может быть, это он посылает тебе сны, чтобы сообщить что-то срочное и важное».

Но когда я взялся за ручку двери, мне в голову пришла другая, более мрачная мысль. Ко мне приходил дух матери. Ему что-то нужно. Что-то лишило его покоя. Он будет беспокоить меня до тех пор, пока я не пойму, что ему нужно. Но где могила моей матери? Или моего отца? О боги, что со мной происходит? Я повернулся, сбежал по лестнице и разбудил своего слугу. Под его опытными руками тело мое расслабилось, боль из груди ушла, и все же я еще долго не мог уснуть.

Всю следующую ночь я проспал крепким благословенным сном и наутро чувствовал себя полностью отдохнувшим. Словно разговор с отцом рассеял все мои тревоги и черные мысли. Рана на спине зажила, от нее остался лишь небольшой розовый шрам. Семья Ахебсета пригласила меня на празднество в честь ежегодного разлива реки, который они собирались отмечать на лодках, и я с радостью принял приглашение. Направляясь в дом генерала, я поглядывал на соседние сады, где садовники сортировали семена, готовясь к высадке новых растений. Казалось, вместе со мной в веселье и празднество погрузился весь Египет. Однако на следующую ночь сон вернулся, словно новый приступ лихорадки; утро я встретил, стоя на коленях перед статуэткой Вепвавета, держа в руках чашу с благовониями и шепча молитвы. Свое дежурство я отстоял в полусне, словно находился под воздействием маковой настойки, после чего вернулся домой, помылся, переоделся и пошел к Тахуру.

Меня провели в приемную, где я прождал так долго, что уже собрался уходить. Наконец ко мне вышел слуга и, пригласив следовать за ним, провел в личные покои Тахуру. Я не чувствовал гнева за эту маленькую месть и, когда вошел в ее комнату, а она поднялась мне навстречу из-за своего туалетного столика, крепко обнял ее и прижал к себе. Сначала она отстранилась, но затем тесно прижалась ко мне, обвив мою шею руками. Волосы Тахуру еще не были заплетены в косы. Они облаком окутывали ее плечи, и я зарылся в них лицом, вдыхая знакомый запах корицы.

— Прости меня, Тахуру, — сказал я. — Я был груб и упрям. Прости, что накричал на тебя и так долго не приходил.

Она высвободилась из моих рук и, сделав знак слуге удалиться, со счастливой улыбкой вновь повернулась ко мне.

— Я тоже должна извиниться перед тобой, — сказала она. — Я все время воображаю тебя идеальным человеком, каким ты кажешься мне в мечтах, но ведь это не так. Тебе было не очень больно, когда я тебя ударила? — Ее глаза сверкнули. — Надеюсь, что нет!

— Ну да, не больно, да я хромал потом несколько дней! — воскликнул я, притворно надувшись; она засмеялась и, взяв меня за руку, подвела к стулу. Подобрав пышную рубашку, она уселась рядом, положив свои пальчики на мою руку.

— Я скучала по тебе, только не очень сильно, — сообщила она. — Моя подруга Тьети вышла замуж, и у них был праздник с горой всяких вкусных вещей, танцовщицами и кучей молодых людей, чтобы я не скучала. Я бы и тебя пригласила, но ты был просто невозможен.

— Прости, — повторил я. — А я приглашаю тебя на праздник, который устраивают родители Ахебсета. Не хочу идти без тебя.

— А почему бы и нет?! — ответила она, слегка рассердившись. — Мне кажется, ты прекрасно мог бы жениться на этом Ахебсете, если тебе веселее с ним, чем со мной.

«Да уж, что и говорить», — со стыдом подумал я, но потом мне пришло в голову, что, возможно, во всем виноват я сам. Возможно, я воспринимал Тахуру как нечто само собой разумеющееся и не стремился устраивать маленькие развлечения для нас обоих, как мы делали с моим приятелем Ахебсетом.

— Да? А ты бы пошла со мной в пивную, чтобы хорошенько выпить и повеселиться? — поддразнил я ее.

Тахуру серьезно взглянула на меня.

— Пошла бы, если бы знала, что тебе от этого будет весело. Но мама никогда этого не позволит.

Я видел, что она говорит совершенно серьезно, и, представив себе изысканную Тахуру, с ее драгоценными сандалиями и безупречно чистой одеждой, с ее аристократической утонченностью и сморщенным носиком, среди шума и гама грязной пивнухи, куда она пришла, чтобы доставить мне удовольствие, улыбнулся.

— Когда-нибудь я обязательно возьму тебя с собой, — пообещал я. — Но только после того, как мы поженимся, иначе твой отец потребует назад наш брачный договор и разорвет его в клочья!

Последовала пауза, в течение которой Тахуру пристально смотрела на меня.

— У тебя что-то случилось, Камен? — тихо спросила она. — Ты выглядишь больным. Нет, не больным, а каким-то загнанным. Ты не хочешь мне рассказать, что с тобой происходит?

Подобная наблюдательность поразила меня, поскольку обычно Тахуру была занята в основном собой. Я действительно хотел рассказать ей обо всем, но боялся, что она не станет меня слушать. Теперь же я горячо поцеловал ее пальцы.

— Спасибо, Тахуру, — сказал я. — Да, пожалуйста, выслушай меня. Я уже говорил об этом со своим отцом, но он ничем не может мне помочь.

И я рассказал ей о своих снах и своем разговоре с отцом. Тахуру, не шевелясь, выслушала мой рассказ до конца. Затем встала, подошла к своему туалетному столику и начала со звоном переставлять на нем шкатулки и кувшинчики. Я ждал. Наконец она заговорила.

— Мне кажется, ты прав, когда говоришь, что та рука принадлежит твоей настоящей матери. А что известно о человеке, Камен, который принес тебя в дом приемного отца? Где-то ведь он тебя нашел.

— Разумеется. Но отец говорил, что тот человек пришел в их дом и сообщил, что мать ребенка умерла при родах, а отец погиб, и после этого вручил им младенца.

Тахуру обернулась ко мне, скрестив на груди руки.

— И больше ничего? Никаких записок?

— Ничего. Отец начал наводить справки в городе, желая выяснить, может ли он усыновить младенца, а тот человек просто исчез.

Тахуру хотела что-то сказать, но передумала и, подойдя к моему стулу, опустилась возле меня на колени.

— Прости, Камен, а ты не думаешь, что он говорит неправду? Это крестьяне имеют право усыновлять детей, не интересуясь их происхождением, но ведь твой отец богатый человек, почти аристократ, и не стал бы принимать в свою семью неизвестно чьего ребенка, который может быть чем-то болен или потом окажется ненормальным. Мне не верится, что когда твои родители захотели усыновить мальчика и начали искать подходящего младенца, то вдруг — раз! — ты свалился на них как по волшебству.

Мне не хотелось все это слушать. Слова Тахуру будили во мне подозрения, которые преследовали меня последнее время. Я вспомнил, какой горячей была рука отца, когда он коснулся меня. «Радуйся тому, что у тебя есть», — сказал он, и что-то во мне содрогнулось. Но я люблю его. Я верю ему. Больше всего на свете он ценил честность, и в детстве меня строже всего наказывали именно за бесчестные поступки. Неужели теперь отец обманывал меня?

— Он не стал бы мне лгать, — громко сказал я. — Да и зачем?

— Стал бы, если бы знал что-то такое, что нужно было от тебя скрыть или что причинило бы тебе боль, — возразила Тахуру. — Но, как я уже говорила, он не принял бы в свою семью неизвестно чьего ребенка.

— Неизвестно чьего. — Я наклонился к ней, чувствуя внезапный холод во всем теле. — Тахуру, твой отец дал согласие на наш брак, несмотря на то что ты девушка благородного происхождения, более благородного, чем мой отец, а кто я — неизвестно. Поэтому, возможно, они оба знают, кто были мои родители, только скрывают это от меня. — Мы посмотрели друг другу в глаза, и я внезапно рассмеялся. — Это просто смешно! Мы с тобой строим пирамиду предположений на нескольких песчинках.

Тахуру откинулась назад и оперлась на подушки. Ее спина при этом осталась идеально прямой. Я про себя улыбнулся.

— Тем не менее я задам этот вопрос своему отцу, — твердо произнесла она. — Не беспокойся, Камен, я буду осторожна. Может быть, я сообщу ему, что не хочу выходить замуж за человека, который уступает мне благородством происхождения, из боязни, что это скажется на моих детях. Я же высокомерная и заносчивая девица, не так ли? Ну и пусть, зато отец не сочтет мои расспросы странными. Если он не станет отвечать, я тайком проникну в его контору. Там стоит много сундуков с разными документами. В основном это счета, списки работников, учет производства и все в том же роде, скучное и нудное. Но вдруг я найду что-нибудь такое, что касается тебя? В прошлом году наши отцы подписали брачный договор. Как ты думаешь, в нем может оказаться что-нибудь интересное?

Я взглянул на нее с неподдельным изумлением.

— Сегодня ты уже дважды изумила меня! — воскликнул я. — Я стану мужем хитрой маленькой ведьмы, которая не прочь захаживать в пивные!

Тахуру хихикнула и тряхнула головой, ужасно довольная собой. Я встал и, притянув ее к себе, крепко поцеловал. На этот раз она не отстранилась, не напряглась, а горячо ответила на мой поцелуй.

— У меня есть одно предложение, — сказала она, когда мы, разгоряченные и слегка запыхавшиеся, разомкнули объятия. — Приготовь какое-нибудь подношение и пойди к прорицателю. Обычных людей он не принимает, но твой отец часто ходит к нему, у них какие-то общие дела, так что, думаю, прорицатель согласится принять тебя. Спроси его о своих снах и своих родителях. Если кто-то в Египте и может тебе помочь, так это он. А теперь иди. Сегодня мы принимаем царского управителя хозяйством, а я еще не готова.

Я хотел поцеловать ее еще раз, но она уклонилась, и я не настаивал. Когда я проходил через приемную, по которой плавали соблазнительные запахи вкуснейших яств, и услышал, как из обеденного зала доносятся тихие голоса слуг, я вдруг подумал, что моя невеста неожиданно проявила такой вкус к интригам, о котором я раньше и не подозревал.

 

Глава четвертая

Предложение Тахуру пойти к прорицателю показалось мне разумным, и в тот же вечер я продиктовал Сету письмо, в котором просил оракула об аудиенции. Сету становился моим секретарем в тех случаях, когда мне не хотелось посвящать в некоторые свои дела Каху, писца и секретаря моего отца. Велев Сету лично отнести письмо прорицателю, я направился через погруженный в вечерние сумерки сад к реке, где на воде покачивались наши лодки. Отвязав одну из них, маленький скиф, я взялся за весла и вывел лодку на середину течения.

В ночной тьме река сливалась с берегами, а берега с растительностью, покрывавшей их, и мне казалось, что я плыву где-то посреди моря, сквозь теплую черноту, поглотившую меня. Мне не встретилось ни одной лодки, в тишине не раздавалось ни единого звука, кроме тихого поскрипывания весел и моего собственного тяжелого дыхания. И все же это странное, похожее на сон состояние было лучше, чем мои ночные кошмары, когда я почти терял сознание, поэтому я очень нескоро повернул ялик к дому.

В течение последующих дней от прорицателя не было ни слова; я ходил на службу, а мои сны продолжали все так же преследовать меня. Молчала и Тахуру. Однако мое беспокойство сменилось состоянием терпеливого ожидания и оптимизма. Я больше не испытывал чувства полного бессилия. Я продолжал возносить молитвы своему покровителю, а когда, задыхаясь, просыпался по ночам мокрый от пота, то испытывал и горячее желание увидеть свою мать, и вместе с тем страшился прыгать через эту пропасть. Говорили, что мертвые не опасны для живых до тех пор, пока живые сами не начнут призывать их, зовя по имени или пытаясь с ними заговорить, я же не знал, что сулила мне та огромная ладонь из сна — зло или добро.

На пятый день пришло короткое послание от прорицателя. «Камену, офицеру царя, — говорилось в нем. — Завтра, за час до заката, тебе надлежит явиться к дверям моего дома». Подписи не было. Папирус был простым, но великолепно выполненным — мягким на ощупь и с ровными, четкими письменами.

Спрятав послание на груди, я стал перебирать свои сокровища, чтобы выбрать подношение оракулу. Что дарили ему принцы и вельможи, которым он предсказывал будущее? Его сундуки наверняка ломятся от всяких дорогих безделушек, а мне хотелось вложить в его руки что-то такое, чего не видывал никто, разве что сам фараон или высшие жрецы его храма. Тут мои руки наткнулись на эбеновый ларец, и я, взяв его в руки, открыл крышку. Внутри лежал кинжал, который отец подарил мне в день моего поступления в военную школу. Этот подарок доказывал, как искренне он любил меня, хотя очень не хотел для меня карьеры военного, и, вынимая кинжал из ларца, я почувствовал, как к горлу подступил ком. Практического значения этот кинжал не имел. Он был декоративным, пригодным скорее для коллекционера, поскольку отец приобрел его у какого-то ливийского племени. Зазубренное лезвие зловеще изгибалось под резной серебряной рукоятью, украшенной молочно-белыми лунными камнями. Этим кинжалом я дорожил больше всех подарков отца, но именно он мог понравиться прорицателю. Положив кинжал перед Вепваветом, я убрал остальные драгоценности в сундук.

В ту ночь мне ничего не снилось, и я проснулся с ожиданием чего-то невероятного. Когда рано утром я собирался выйти из дома, мне встретился управитель караванами, который кивком поздоровался со мной. Он сидел на корточках перед дверью отцовской конторы — черное лицо над кипой грубых коричневых одежд, а там, где он прошел, по гладкому полу протянулась цепочка следов от запыленных сандалий. Я ответил на приветствие; из конторы доносились приглушенные голоса отца и еще кого-то, и я подумал, что, видимо, караван только что прибыл или, наоборот, скоро отправится в путь. Интересно, уедет ли с ним отец? Если уедет, а все остальные члены семьи еще на какое-то время останутся в Фаюме, будет просто отлично. Я настолько погрузился в бесконечные загадки своей жизни, что общение с другими людьми и даже своей собственной семьей становилось мне в тягость.

Итак, мое дежурство началось. Изнывая от скуки, я томился перед дверями генеральского дома, посетители которого меня больше не интересовали. Я бы предпочел ночное дежурство, когда мог бы в одиночестве ходить по спящему дому, но, как назло, подошла моя очередь дежурить днем. В тот день, когда я стоял, переминаясь с ноги на ногу, а меч все сильнее оттягивал пояс, я думал: «А станут ли мне сниться те сны, если я буду спать днем?»

Но вот наконец дежурство закончилось, и я побежал домой, чтобы помыться, перекусить и идти к дому оракула. Когда я взбегал по лестнице, дверь отцовской конторы приоткрылась, и я услышал его голос:

— Камен, подожди.

Я остановился. Отец стоял внизу, босой, с растрепанными волосами, одетый в короткую юбку до колен и простую рубашку без рукавов.

— Мой караван уходит в Нубию, — сказал он. — Думаю, что я поеду с ним до Фив. Хочу вознести молитву в храме Амона, а на обратном пути заехать в Фаюм и повидаться с твоей матерью и сестрами. Меня не будет недели две, может быть, больше. Ты не боишься остаться один?

— Нет, конечно, — быстро ответил я. — Ты же знаешь, со мной будут Сету и Па-Баст. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что беспокоюсь за тебя, но сейчас вижу, что ты стал выглядеть лучше. Тебе по-прежнему снятся твои сны?

Этот вопрос он задал так робко, что я понял: отец боится получить утвердительный ответ. Мне стало обидно.

— Нет, — солгал я, потому что этой ночью мне действительно ничего не снилось.

Отец радостно заулыбался:

— Хорошо! Работай, занимайся физическими упражнениями, не переедай, и ночные демоны перестанут тебя мучить. Я уеду на рассвете и вернусь примерно в следующем месяце. И наверное, привезу наших женщин.

— Отлично. Да будут крепкими подошвы твоих ног, отец.

Он поднял руку в знак прощального благословения, и мы расстались. Отец вернулся в контору, а я пошел в свою комнату. Раздеваясь, чтобы помыться, я размышлял о том, с чего это ему понадобилось куда-то ехать, если в Пи-Рамзесе находится несколько святилищ бога Амона, но потом решил, что ему просто захотелось повидаться со своими собратьями-купцами, а заодно и провести несколько дней в Фаюме. Кроме того, городские святилища маленькие и в них всегда толпится народ, поэтому подойти к алтарю, чтобы возжечь благовония или возложить подношения, всегда очень трудно, да к тому же их почти никогда не посещают жрецы, и людям приходится молиться в шуме и тесноте. Но когда я вошел в ванную комнату и Сету подал мне свежий натр, эти мысли разом вылетели у меня из головы. Хватит и того, что теперь в моем распоряжении будет весь дом.

Итак, на закате я стоял возле пилонов дома прорицателя вымытый, умащенный, надушенный, в своих лучших белых одеждах, с папирусом в руке и кинжалом под мышкой. Мне не хотелось здесь останавливаться. Наоборот, мне хотелось убежать куда-нибудь подальше, поскольку я знал, что скоро вечерние тени начнут удлиняться и к тому времени, когда я выйду из дома прорицателя, мне придется пробираться через его сад в полной темноте, однако усилием воли я заставил себя встать возле прямоугольных каменных колонн. В тот же миг от одной из них отделилась чья-то тень и преградила мне путь. Из-под сутулых плеч на меня глянуло старческое лицо, на котором недобро поблескивали внимательные глаза. Зазвучавший голос был писклявым, но сильным.

— О, это ты, — сварливо произнес он. — Камен, офицер царя. Дай мне это. — Протянулась иссохшая рука и схватила папирус. Я озадаченно смотрел, как старик, развернув свиток, пробежал по нему глазами. — Я видел тебя много раз, ты все время ходишь мимо этого дома, — сказал он, подняв на меня глаза. — Ты работаешь у Паиса и ухаживаешь за надменной дочкой Несиамуна. Я знал, что рано или поздно ты остановишься возле дома моего господина. Сколько людей стремится к этому!.. Но лишь немногие заходят внутрь. — Старик сунул мне обратно свиток. — Иди вперед.

Эти слова звучали как часть некоего ритуала, и я церемонно поклонился желчному старику, но обнаружил, что кланяюсь пустоте. Старик уже шаркал обратно в свою нору.

Дорожка, по которой я шел, вскоре раздвоилась. Одна половина вела направо и кончалась у высокой стены, почти полностью скрытой густой листвой деревьев, растущих на полоске взрытой земли. Впереди также виднелись густые заросли, состоящие из гладкоствольных пальм и пышных кустов. Эта дорожка явно вела к дому, и я пошел по ней широкими шагами, чтобы придать себе уверенности. Однако я вышел не к дому, а к открытой площадке, в центре которой журчал фонтан, струи воды с плеском падали в большой круглый бассейн. Вокруг фонтана были расставлены каменные скамьи, а за ними дорожка вновь раздваивалась. Я свернул налево, но вышел к пруду с рыбками, густо заросшему водяными лилиями и лотосом. Над водой склонил корявые ветви большой платан. Решив, что если я пойду по центральной дорожке, то выйду к дому, я зашагал между зеленых кустов, образующих живую изгородь, и вскоре оказался у большого бассейна, предназначенного, по всей видимости, для купания. Возле него находилась маленькая хижина, а за ней виднелся алтарь, где за столиком для подношений стояла, как живая, статуя Тота, бога мудрости и письма, с головой ибиса. Его клюв отбрасывал кривую тень на маленький алтарь, а круглые черные глазки смотрели прямо на меня, когда я преклонил перед ним колени и пошел дальше.

Внезапно деревья расступились, и я вышел к низкой стене, окаймляющей выложенный каменными плитами двор. Передо мной предстал дом с белыми колоннами, которые в свете заходящего солнца казались розовыми; колонны были украшены рисунками взлетающих птиц и увиты виноградной лозой, взбирающейся вверх, к самой крыше. Я осторожно подошел поближе. Вокруг стояла полная тишина, только мои сандалии хлопали по каменным плитам. Возле широкого входа я остановился, почувствовав знакомую тревогу, но в тот момент, когда, сделав глубокий вдох, я шагнул вперед, передо мной возник слуга, протянул руку, улыбнулся и исчез за дверями. Я стоял и ждал, глядя в темноту дома.

Внезапно передо мной предстал человек столь огромный, какого я еще никогда в жизни не видел. Он сразу напомнил мне священного быка Аписа, ибо его широкие плечи и толстая шея, на которой сидела огромная голова, излучали мощь животного. Живот, свешивающийся над короткой юбкой, имел потрясающие размеры. Если бы я попытался обнять этого человека, мои пальцы наверняка не смогли бы соединиться за его спиной. Однако совершить столь непочтительный поступок я не решился бы никогда в жизни. Даже мысль об этом заставила меня содрогнуться, поскольку этому человеку ничего не стоило бы переломать мне кости. Слуга явно был уже не молод. На его лбу, висках и вокруг полных губ залегли глубокие морщины. Полотняный шлем наверняка сидел на совершенно лысой голове, потому что на его теле совсем не было волос. Страж склонил голову.

— Добрый вечер, офицер Камен, — пророкотал он. — Я Харшира, управляющий моего господина. Тебя ждут. Следуй за мной.

Глубоко посаженные черные глаза холодно оглядели меня, и Харшира пошел в дом, двигаясь на удивление легко и бесшумно. Я последовал за ним.

Мы вошли в огромный зал, выложенный узорчатой плиткой и также украшенный белыми колоннами. По всему залу были беспорядочно расставлены вырезанные из кедрового дерева кресла, отделанные позолотой и слоновой костью, а также столики со столешницами из голубого и зеленого фаянса. По залу ходил слуга и зажигал светильники на высоких подставках; в их свете роспись на стенах, изображающая сцены празднеств и охоты, словно оживала. Мне хотелось полюбоваться ею, но Харшира уже открывал двери в другой зал, и я поспешил за ним. Я увидел ряды стульев, теряющиеся в темноте комнаты. Впереди виднелся коридор с колоннами, выходящий в сад, который казался красным в свете лучей заходящего Ра. Справа от меня в стене находилось несколько закрытых дверей. Подойдя к одной из них, управляющий постучал. Ему ответили.

— Можешь войти, — сказал Харшира, открывая дверь и отступая в сторону.

Я вошел, и дверь тихо закрылась за моей спиной.

Первое, что поразило меня, был запах трав и специй. В комнате пахло корицей, что живо напомнило мне Тахуру, миррой и кориандром, а также другими растениями, которых я не знал, но над всеми этими запахами властвовал запах жасмина. Второе — это удивительный порядок, царивший в комнате. Все стены до самого потолка были уставлены полками с разнообразными ящиками и шкатулками, стоящими в удивительном порядке, и на каждой висел ярлычок из папируса. Справа от меня, почти скрытая полками, находилась маленькая дверь. Напротив нее была такая же. Прямо передо мной находилось большое окно, возле которого стоял письменный стол, все бумаги на нем были разложены с военной аккуратностью. Возле простой, но красиво вырезанной алебастровой лампы лежала палетка писца. Все сияло чистотой. Быстро окинув комнату взглядом, я склонился перед сидящим за столом человеком.

Во всяком случае, я думал, что это человек, ибо он весь, с головы до ног, был закутан в белое покрывало. На руках, вытянутых на столе, были надеты белые перчатки. На всем теле не было видно ни единого кусочка кожи, чему я был только рад. Что бы ни находилось под белой тканью, я не хотел этого видеть. Но хотя я не видел лица прорицателя, его глаза следили за мной. От них не ускользнул взгляд, которым я окинул комнату, поскольку человек засмеялся — сухим, хриплым смехом.

— Ну как, офицер Камен, нравится тебе моя комнатушка? — насмешливо спросил он. — Ты этого ожидал? Думаю, что нет. Молодые люди, которые приходят сюда, обычно разочаровываются. Им хочется мрака и тайн, мерцающих светильников и дыма благовоний, заклинаний и шепотов. Могу сказать, что когда я вижу их разочарование, то испытываю огромное удовольствие.

Мне захотелось кашлянуть, но я решил терпеть.

— У меня не было подобных мыслей, господин, — ответил я, удивляясь твердости, с которой прозвучал мой голос. — Ваш дар предсказывать будущее делает вас подобным богам. Какое же значение имеет все остальное?

Зашуршав белоснежными одеждами, оракул откинулся на спинку стула.

— Неплохо сказано, офицер Камен, — заметил он. — Мой брат Паис всегда считал тебя сообразительным и добросовестным, но ты к тому же еще осмотрителен и тактичен. Что? Ты не знал, что Паис мой брат? Конечно же, не знал. Ты честный юноша и хороший офицер, обученный не задавать лишних вопросов и убивать без размышлений. Ты умеешь убивать без размышлений, юный Камен? Сколько тебе лет?

Я чувствовал, что его глаза следят за каждым моим движением. От этого у меня началось какое-то странное покалывание в голове, и мне вдруг отчаянно захотелось положить руку на затылок.

— Мне шестнадцать лет, — ответил я. — Не знаю, умею ли я убивать, поскольку еще ни разу не имел такой возможности. Я очень стараюсь быть хорошим солдатом.

Мне сразу не понравился тот насмешливо-покровительственный тон, с которым заговорил со мной жрец, и он, очевидно, заметил это. Прорицатель скрестил на груди руки.

— Я вижу, что помимо всего прочего в тебе сидят еще и семена упрямства, которые ждут, когда на них прольется влага оскорблений, чтобы дать ростки несправедливости, — заметил он. — Я чувствую это. Ты не тот человек, каким считаешь себя, Камен. Вовсе нет. Но мне ты интересен именно такой, серьезный и пытающийся скрыть обиду. Скорее свет прольется в Подземный мир, чем ты отступишь хоть на шаг, хотя и пытаешься изображать из себя саму вежливость. Паис говорил, что ты покажешься мне забавным. Что тебе от меня нужно?

— Откуда генерал узнал, что я просил вас принять меня, господин? — спросил я.

Лицо под белой маской задвигалось. Жрец улыбнулся.

— Разумеется, это я сказал ему. Мы часто вместе обедаем и обсуждаем разные вещи. Когда нет ничего особенно важного, мы рассказываем друг другу о нашей жизни. И я подумал, что ему будет интересно услышать, что один из офицеров его гвардии решил пойти к прорицателю. — Он шевельнулся. — А ты хотел бы увидеть мое лицо, Камен?

Я почувствовал, как по телу побежал холодок.

— Вы играете со мной, — ответил я. — Если вы хотите показаться мне, я сочту это за честь. Если нет, я не стану настаивать.

На этот раз жрец глухо рассмеялся.

— Тебе нужно быть царедворцем, — заметил он. — Но ты прав. Я играю с тобой. Прости. Однако спрашиваю вновь: чего ты от меня хочешь? Кстати, можешь сесть.

Рука в белой перчатке указала на стул, стоящий перед столом. Поклонившись, я сел, поставив свой эбеновый ларец на колени. Теперь, когда наступил подходящий момент, я не мог найти нужные слова.

— Я сирота, — запинаясь, начал я. — Мои приемные родители взяли меня в свою семью, когда мне было несколько месяцев от роду…

Жрец положил руку на стол ладонью вверх.

— Не будем терять время. Твоего отца зовут Мен. Как и ты, он честный человек, который сколотил себе большое состояние с помощью страсти к приключениям и способностей к торговым операциям. Он один из моих самых надежных поставщиков редких трав и лекарств. Твою мать зовут Шесира, она добрая египтянка, которой не нужно от жизни ничего, кроме хорошего дома и семьи. У тебя есть старшая сестра по имени Мутемхеб и младшая, которую зовут Тамит. Как видишь, в твоей семье нет ничего необычного. Что же тебя беспокоит?

Правила вежливой беседы для этого человека явно не имели никакого значения. Он умел читать в человеческом сердце, а также видеть своего собеседника насквозь. Несомненно, общаясь с сильными мира сего, он мог быть гибким и мягким, как великолепно выделанный папирус, но при этом смотрел на людей глазами холодного оценщика, не испытывающего ни малейшей жалости к своим просителям.

— Да, господин, — сказал я. — Мне нравилась моя жизнь, в которой у меня не было ни в чем недостатка, но с недавних пор мне стал сниться один сон…

Я подробно описал свои ночные видения, руку, выкрашенную хной, женский голос и мое растущее убеждение в том, что ко мне приходила и говорила со мной моя родная мать.

— Я ничего не знаю ни о ней, ни о моем родном отце, — закончил я свой рассказ. — И мой приемный отец тоже ничего не знает…

Жрец сразу заметил мою нерешительность.

— И ты считаешь, что твой отец знает больше, чем говорит тебе, — спокойно сказал он. — А раньше ты спрашивал его о своем происхождении?

— Нет. Я спросил только тогда, когда начались эти сны.

И, захлебываясь собственными словами, я начал сбивчиво рассказывать прорицателю и о ночном разговоре с отцом, и о замечаниях Тахуру и ее желании найти наш брачный договор, и о своих собственных подозрениях; он слушал, не перебивая и не шевелясь, продолжая упорно смотреть мне в глаза, как светит солнечный луч в ясный полдень.

— Опиши кольца на той руке. Опиши голос, — велел он. — Если можешь, опиши линии на ладони той руки. Мне нужно четко представлять себе, что ты видел.

Я рассказал, и жрец погрузился в молчание. Положив ногу на ногу и скрестив на груди руки, он полностью ушел в себя. Я ждал, от скуки разглядывая комнату. Солнце село, и свет, посылаемый Ра, уже не проникал сквозь окно. Справа, за тяжелыми полками, виднелась маленькая дверь. Что-то в ней было не так, но что, я не успел решить, потому что в этот момент прорицатель шевельнулся и вздохнул.

— Значит, ты не хочешь знать свое будущее, — сказал он. — Ты хочешь знать, кто была твоя мать и, возможно, твой отец. Откуда они были родом. Какими они были. Ты задал мне трудную задачу, офицер Камен.

Эти слова я расценил как вопрос относительно моей платы за аудиенцию, поэтому, наклонившись вперед, я откинул крышку эбенового ларца.

— Я принес вам свою самую ценную вещь, — сказал я, — но я не боюсь с ней расстаться, ибо ваш дар стоит подобной жертвы. Мой отец купил это в Ливии.

Жрец даже не взглянул на кинжал.

— Оставь эту безделушку себе, — сказал он, вставая, и поправил свои белые одежды. — Мне не нужна плата. Ты уже оказал мне одну неоценимую услугу, хотя и не догадываешься об этом. — Я встал вслед за ним и слегка попятился, когда жрец подошел ко мне. — Следуй за мной, — сказал он.

Мы повернули направо и по коридору вышли в темный сад, где на верхушках деревьев еще играли алые отблески заката; через несколько минут мы оказались на небольшой площадке, посреди которой находился простой каменный пьедестал. На нем стояли ваза, большой кувшин и горшок с крышкой. Подойдя к пьедесталу, прорицатель взял кувшин и плеснул из него воды в вазу.

— Встань возле меня, но не слишком близко, — приказал он. — Не двигайся и ничего не говори, только отвечай на мои вопросы.

Я стоял, вдыхая запах жасмина, который поплыл в воздухе, когда жрец открыл горшок. Наверное, отсюда и исходил запах, пропитавший все его тело. Я смотрел, как прорицатель осторожно капнул на поверхность воды немного масла, подождал, пока оно осядет, посмотрел на небо, которое быстро светлело, приобретая прозрачный светло-голубой цвет, и склонился над вазой, обхватив руками пьедестал.

— Хвала Тоту, — услышал я. — Тому, кто управляет правосудием, наказывает преступление, дает вспомнить то, что забыто. Хранителю времени и вечности, чьи слова остаются навсегда. Слушай меня, Камен. Медленно и подробно расскажи о своих снах с самого начала. Ничего не упускай. Говори так, будто видишь их сейчас.

И я заговорил, сначала неуверенно и робко, но затем страх улетучился и мой голос зазвучал увереннее, смешиваясь с теплым вечерним ветерком, который нежно прикасался к моему лицу и шевелил края одежды моего господина. Я почувствовал, что словно растворяюсь, теряю свою телесную оболочку, мне казалось, что говорю не только я, что вместе со мной говорят темные деревья сада и камни у меня под ногами. Вскоре в мире не осталось ничего, кроме моего голоса и моего сна, и этот голос и сон смешались, став одним целым, а я больше не был человеком из плоти и крови, я превратился в призрак юноши, который стоял в ночном саду, находясь между реальностью и миражом.

Жрец поднял руку; на мгновение с нее соскользнул рукав, и в тусклом вечернем свете передо мной мелькнула полоска серой, как пепел, кожи.

— Достаточно, — сказал прорицатель. — Молчи.

Я замолчал, и мир постепенно принял свои прежние очертания.

Я ждал. Я уже привык долго стоять навытяжку, и, когда прорицатель поднял голову, провел руками по вазе и сложил пальцы в особый жест, означающий конец ритуала, на небе уже зажглись первые звезды. Жрец выпрямился и внимательно взглянул на меня.

— Изрекающий истину Тот дает вспомнить то, что забыто, — хрипло сказал он усталым голосом, опершись рукой о пьедестал, словно нуждался в опоре, чтобы устоять на ногах.

У меня заколотилось сердце. Все оказалось правдой. Он действительно мог заглядывать не только в будущее, но и в прошлое. Еще мгновение — и он скажет мне все. У меня задрожали колени, и только сейчас я почувствовал, как сильно болит у меня спина.

— Тот, истинный хранитель равновесия, — сказал жрец и засмеялся, словно залаял, сухо и отрывисто. — Мой дорогой офицер Камен, ты оказался намного интереснее, чем предполагал брат. Мне нужно отдохнуть. Прорицание всегда отнимает много сил. Пошли. Поговорим у фонтана.

Он пошатнулся, выпрямился и, опустив голову, быстро пошел за угол дома, спрятав руки в рукава своих одежд. Я последовал за ним, и вскоре мы вышли на площадку с каменными скамейками и фонтаном, струи которого в ночном свете казались серебряными. Жрец тяжело опустился на скамью, я осторожно примостился рядом, зажав руки между колен. Наблюдая, как постепенно он возвращается к жизни, я подумал о сухом листе, который, упав в воду, оживает вновь. Я больше не мог ждать.

— Что вы видели? — нетерпеливо спросил я. — Пожалуйста, господин, не мучайте меня загадками!

После некоторой паузы жрец неохотно кивнул.

— Прежде чем я тебе отвечу, ответь ты мне на один вопрос, — сказал он. — Почему ты решил стать солдатом? Сделаться торговцем было бы намного легче и разумнее.

В саду было темно, его освещала только луна и звезды. Теперь, когда солнечный свет пропал, сидевшее рядом со мной существо казалось мне бесплотным духом. Он был неподвижен, как мертвец, и расплывчат, словно призрак, а из-под надвинутого на лицо капюшона на меня смотрела лишь черная тьма. Лица не было. Я пожал плечами.

— Не знаю. Просто сильно хотелось. Я думаю, это из-за моего родного отца, он ведь был офицером армии фараона.

Капюшон шевельнулся.

— Не отец, — глухо произнес голос. — Твой дед.

Мне стало жарко. Задыхаясь, я схватил жреца за руку.

— Вы знаете! Скажите мне, что вы видели?

— Твой дед был иноземцем, ливийским наемником, который принял египетское подданство после первых войн фараона, то есть сорок лет тому назад, — ответил он, не пытаясь отнять руку. — Он не был офицером. Его дочь, твоя родная мать, была простолюдинкой. Она была очень красива, но амбициозна. И добилась богатства и знатности.

— Вы видели это в каплях масла? Все это? — спросил я, забывшись от волнения и дергая его за руку. На этот раз прорицатель отодвинулся от меня подальше. Опомнившись, я сел на свое место. Меня била дрожь.

— Нет, — отрезал он. — В масле я увидел твой сон, который был ясен, как развернутый папирус. Я видел тебя младенцем, как ты лежишь на травке недалеко от того дома, где живешь со своей матерью. Она подходит к тебе и опускается на край одеяла, куда положила тебя. Она улыбается. В ее выкрашенной хной руке — цветок лотоса. Вокруг тебя на траве разбросаны такие же цветы. Она щекочет тебя цветком, ты смеешься и пытаешься его схватить. Я узнал ее лицо, этот мягкий овал, изгиб нежных губ. Когда-то я знал ее, много лет назад.

— Где? Здесь, в Пи-Рамзесе? Где мы жили? А мой отец? Как ее звали? Она в самом деле умерла?

Жрец поднял руку, и вдруг, к моему ужасу, капюшон упал с его головы. Его лица я все равно не увидел, поскольку оно было скрыто бинтами, за исключением узкой щелочки для глаз, но его волосы густой волной упали ему на плечи, и были они такого чистого белого цвета, что, казалось, сами излучали свет. Ни малейшего оттенка иного цвета — только белый. «Интересно, а как он выглядит без бинтов? — лихорадочно думал я. — Значит, в этом и состоит его уродство? Что его кожа совсем не имеет цвета? А кровь?»

— Она жила в роскошном доме, — хрипло продолжал жрец, — здесь, в Пи-Рамзесе. Я не могу назвать тебе имени твоего отца, Камен, но могу заверить тебя, что Тахуру напрасно беспокоится о твоем происхождении. Ты принадлежишь к знатному роду. Твоя мать действительно умерла. Мне очень жаль.

— Значит, мой отец был аристократом? А я внебрачный ребенок?

«Теперь все понятно, — думал я. — Мой родной отец принадлежал к знати, вот почему приемный, не раздумывая, и принял меня в свою семью, а Несиамун, не колеблясь, согласился на мой брак с его дочерью. Возможно, мой приемный отец даже знал того, кто подарил мне жизнь. Поэтому и не хотел мне ничего говорить».

— Твой настоящий отец действительно был аристократом, — сказал прорицатель, — и, да, ты внебрачный ребенок. Когда ты родился, я лечил твою мать, но через несколько дней она умерла. — Он провел рукой по волосам и встал. — Я сказал тебе достаточно. Ты должен быть доволен.

Он хотел уйти, но я преградил ему путь, глядя в его слепую белую маску.

— Ее имя, господин! Я должен знать ее имя! Я должен найти ее могилу, возложить дары на алтарь, произнести молитву, чтобы она перестала приходить ко мне по ночам!

Жрец не отступил, не попятился, наоборот, он шагнул ко мне, и я мог поклясться, что в его глазах вспыхнул красный огонь.

— Я не могу назвать тебе ее имя, — твердо сказал он. — Тебе не следует его знать. Она умерла. Обещаю тебе, что теперь, когда ты знаешь ровно столько, сколько должен, она больше не будет являться тебе в снах. Будь доволен, Камен. Иди домой.

Он повернулся и пошел по дорожке. Я побежал за ним.

— Почему вы не хотите назвать мне ее имя? — яростно крикнул я. — Какая вам разница, если она все равно умерла?

Жрец остановился. Свет звезд падал на его белоснежные волосы и зловещую маску, оставляя всю фигуру в тени.

— Ты храбрый и очень глупый юноша, — презрительно сказал он. — Какая разница? Если я назову ее имя, твое любопытство только разгорится, и ты с новой силой примешься выяснять историю ее жизни, искать ее родственников, ты начнешь сходить с ума, пытаясь представить себе, какой она была, искать в себе ее черты. Ты этого хочешь, Камен? Разрушить свою семью? Не думаю.

— Да, хочу! — крикнул я. — Я должен знать! Если вам достаточно того подарка, который я принес, возьмите, возьмите его, господин, только, пожалуйста, назовите ее имя!

Прорицатель повелительным жестом вскинул руку.

— Нет, — решительно сказал он. — Ее имя не принесет тебе ничего, кроме горя. Верь мне. Радуйся тому, что она дала тебе жизнь, и живи по-своему. У тебя своя судьба, следуй ей и не думай больше о матери. Аудиенция окончена.

Вслед за этими словами жрец удалился, растворившись в ночных тенях, и я остался один, дрожа от гнева и досады.

Не помню, как я возвращался домой. Мне и в голову не пришло хоть раз усомниться в словах прорицателя или его способностях. Его репутация настоящего ясновидца и оракула была непререкаемой. Но его надменная, высокомерная речь звучала в моих ушах в такт шагам, пока я, усталый и отчаявшийся, не добрел наконец до своего дома. Думаю, мне следовало радоваться, что жрец вспомнил мою мать, что он знал ее, но зачем мне все это, если он отказался сказать мне самое главное? Что мне теперь делать?

Ввалившись в свою комнату, где Сету оставил для меня зажженный светильник, я закрыл за собой дверь и обвел глазами предметы, ставшие внезапно чужими. Все изменилось. Всего несколько часов назад это было моим ложем, а это — моим столом, а вон то — сундуком с поднятой крышкой, откуда я достал кинжал. Теперь же мне казалось, что все это принадлежит кому-то другому, какому-то Камену, которого больше не существовало.

Я принялся ходить из угла в угол, не в силах лечь спать. Мне хотелось побежать в комнату отца, разбудить его, прокричать ему, сонному, все, о чем я узнал, но что если в его лице я прочитаю то же самое? Что если он и сам все это знает? Зачем мне лишний раз убеждаться в обмане? Отец все объяснит мне позже. Кроме того, утром он уезжает, а значит, я смогу еще некоторое время жить с сознанием того, что он никогда не лгал мне, хотя, скорее всего, моего родного отца он тоже знал. Он был аристократом, как сказал прорицатель. Несиамун не стыдился того, что я стану мужем его дочери.

Интересно, а не были ли они вообще друзьями — мой родной и приемный отец? Я стал вспоминать людей, с которыми отец вел дело: кто покупал его товары, финансировал караваны, приходил к нам обедать. Все они обращались со мной с более или менее равнодушной вежливостью. А не был ли кто-то из них более ласковым или разговорчивым со мной? Не интересовался ли больше остальных моими делами? Как насчет генерала Паиса? Он ведь известный женолюб и наверняка сделал не одного ублюдка. Лучше бы я был его сыном. Однако он и мой отец вращались в разных кругах, хотя отцу и удалось устроить меня на службу в дом генерала. Как это ему удалось? Своим влиянием или, может быть, небольшим шантажом? Тут я рассмеялся, мысленно погрозив пальцем собственной глупости. Нет, такое возможно лишь в самых диких фантазиях.

А моя мать? Может быть, вернуться к прорицателю и не отставать от него до тех пор, пока он все не расскажет? Он ведь явно что-то скрывает. Но как заставить столь могущественного человека заговорить? Не бить же его дубинкой или принуждать силой! Нет, он скажет правду только в том случае, если захочет сам. Еще можно рассказать обо всем Ахебсету и другим приятелям и попросить их поискать в городе следы моей матери. Да, такое вполне возможно, но Пи-Рамзес большой город, и подобные поиски вряд ли будут успешными. Можно сделать то, чем сейчас, быть может, занимается Тахуру. Можно обыскать контору отца. В конце концов, его не будет несколько недель. И все же от этой мысли мне стало не по себе. Нет, этого я не сделаю. Сначала я поговорю с ним напрямую, а уж потом можно будет рыться в его бумагах.

Я зевнул, внезапно почувствовав, как устал. Я не стал звать Сету, чтобы он смыл черную краску с моего лица. Сбросив с себя одежду и сняв драгоценности, я все кучей сложил на полу и повалился на ложе. Передо мной поплыли события сегодняшнего вечера — огромный Харшира с его черными глазами, моя первая встреча с прорицателем и его руки в белых перчатках, мой ужас при виде сброшенного капюшона и волосы жреца, похожие на застывший лунный свет, слуга, который догнал меня в темном саду, и мой кинжал в его руках. Постепенно все видения слились воедино, и я уснул.

Снов я не видел. Что-то подсказывало мне, что больше они не будут меня преследовать, и я крепко проспал до самого утра, когда, проснувшись и сев на постели, обнаружил, что спал, вцепившись в простыню. Светильник давно погас, пахло горелым маслом, за окошком мерцал тусклый свет, и я понял, что заставило меня проснуться. Не страх, а внезапное озарение. Я вдруг понял, почему маленькая дверь в кабинете прорицателя показалась мне немного странной. Сначала я не придал этому значения, но теперь вдруг ясно увидел тот кабинет — ровные ряды полок, простой стол из кедрового дерева с крючком, вделанным в его край, такой же крючок на противоположной стене и веревка, протянутая между ними, чтобы держать дверь закрытой.

Веревка. И узлы. Много сложных, комбинированных узлов, развязать которые можно было, лишь зная, как они были завязаны; узлы, предназначенные для того, чтобы скрывать от посторонних глаз. Что? Например, то, что за дверью. Или внутри чего-то. Все пользовались узлами, чтобы обвязать какую-нибудь коробку или сундук. Я сам так делал. Обычно это были простые узлы, которые применялись для того, чтобы закрепить крышку и уберечь вещи от пыли, песка или вредителей. Если человек не хотел, чтобы его сундук открыл кто-то Другой, узлы заливали воском и прикладывали к ним печатку. Но узлы, которыми была закрыта дверь в комнате прорицателя, были завязаны так сложно, так переплетены, что развязать их можно было бы только с большим трудом. А может, их вообще нельзя было развязать. Они были уникальны. И я мог поклясться своей жизнью, что эти узлы были в точности такими же, какими был обвязан тот кедровый ящичек из Асвата, который я привез с собой.

Я боялся пошевелиться. Я застыл на постели, стараясь не сбиться с мыслей. Те же самые узлы. Тот же человек. Тот же? Но ведь это невозможно — чтобы именно прорицатель обвязал узлами ящичек, который вручила мне сумасшедшая из Асвата. Она говорила, что в этом ящичке история ее жизни. Значит, это она вложила внутрь письмена, закрыла крышку и завязала узлы. Она ни разу не упомянула о том, что это прорицатель дал ей ящичек, уже обвязанный веревками, или что она нашла его на берегу реки, скажем, после того, как возле Асвата останавливался какой-нибудь сановник из Пи-Рамзеса. Она все время повторяла, что в ящичке находится история ее жизни, история отравления и ссылки.

Как же могли та женщина и прорицатель уметь завязывать одинаковые узлы? Этому могло быть только одно объяснение. Та женщина была абсолютно нормальным человеком. При этой мысли во мне словно что-то распрямилось, освободилось нечто, что было сжато, скомкано с первых минут нашей встречи. Та женщина не была сумасшедшей. Она говорила правду, и какой же страшной была эта правда! Она говорила, что когда-то была лекаркой, но где? Этого она не сказала. Прорицатель также был врачом. Неужели когда-то она жила здесь, в Пи-Рамзесе, ходила к нему за советом и видела, как он завязывает узлы на дверной веревке в своем кабинете? Если это так, то вполне возможно, что она знала и мою мать. Значит, мне нужно немедленно отправляться в Асват, поговорить с женщиной, рассказать ей мою историю и спросить о моей матери. Как я объясню генералу, зачем мне нужно уехать, я не знал. Но дал себе слово, что обязательно поеду, даже если для этого мне придется оставить свою должность.

Снова я не мог уснуть. До самого рассвета я просидел на постели, обхватив руками колени, и думал, думал. Наступило утро, по двору заходили люди. Встав с постели, я подошел к окну, через него вышел на крышу и свесился через край. Возле амбаров горели факелы, слуги бегали туда-сюда, таская тюки и нагружая их на лошадей, стоящих у ворот, лаяли собаки, которым предстояло идти вместе с караваном, чтобы отпугивать незваных гостей и предупреждать об опасности. Я увидел Каху с его неизменной палеткой и довольно взъерошенного Па-Баста, который склонился над кучей мешков, а потом появился мой отец в накидке и сапогах, и я отошел от края крыши. Я не хотел, чтобы он меня заметил, не хотел слышать просьб отца заботиться о себе в его отсутствие, не хотел видеть его улыбки. Между нами возникла какая-то преграда, и пока я не выясню всю правду, я не смогу смотреть ему в глаза.

Наконец караван тронулся, проследовал через двор за ворота, и вскоре какофония гулко стучащих копыт и криков людей затихла вдали, оставив после себя взрытую землю, по которой Каха и Па-Баст вернулись в дом. Небо на востоке начало светлеть.

Вошел Сету, поставил на стол поднос с едой и без лишних слов принялся разбирать одежду и украшения, которые я сбросил вечером. Я заставил себя проглотить кусок свежего теплого хлеба и козьего сыра и съесть несколько сладких сморщенных яблок, продолжая думать о том, что скажу генералу. Мне нужно съездить в Асват и вернуться обратно до того, как из Фив вернется отец. Его не будет самое большее три недели. Асват находится ближе, чем Фивы, но мне нужен еще день, чтобы поговорить с женщиной, да и отпустит ли меня генерал? Что я буду делать, если нет? Ослушаться — значит стать дезертиром, а это карается смертью. Какой аргумент смог бы его убедить? Я до сих пор не придумал, что скажу. Я был настроен очень решительно, и вместе с тем мне было страшно.

Однако, как оказалось, я мог не волноваться, поскольку примерно через час после того, как я занял пост у дверей, ко мне подошел управляющий.

— Офицер Камен, — сказал он, — вас вызывает генерал. Он в своем кабинете.

Удивившись, я последовал за ним в дом и вскоре стоял перед знакомой дверью из кедрового дерева. Я постучал, и мне разрешили войти.

Паис сидел за столом. На полу стоял поднос с остатками завтрака, а сам генерал не был еще полностью одет. На нем была лишь короткая юбка, обернутая вокруг талии. В комнате стоял густой запах масла лотоса, от которого лоснилась широкая грудь генерала и которое еще не было смыто с его непричесанных волос. Генерал тяжело взглянул на меня из-под опухших век.

— А, Камен, — бросил он. — Просмотри список своих дежурств и подумай, кто тебя заменит на некоторое время. Через четыре дня ты пойдешь к моей лодочной стоянке, где тебя будет ждать мой наемник. Вы поедете в Асват и арестуете ту сумасшедшую. После этого ты доставишь ее сюда, проследив, чтобы с ней ничего не случилось по дороге. Можешь выбирать любое из моих судов, но учти: оно должно иметь каюту, а не навес с занавесками. За время пути вы не будете останавливаться возле селений, а также ты должен проследить, чтобы женщина ни с кем не разговаривала. Как только вернетесь, немедленно явишься ко мне. Это все.

Я смотрел на него, словно громом пораженный. Все это было столь неожиданно, что на мгновение я потерял дар речи. Наконец я выдавил:

— Почему, генерал?

— Почему? — переспросил он, удивленно подняв брови. — Потому что это приказ.

— Да, — запинаясь, проговорил я. — Если это приказ, я его выполню, но позвольте спросить, зачем ее нужно арестовывать?

— Вот это мне нравится! — рассердился генерал. — Да если каждый солдат будет обсуждать приказы, в Египте уже через неделю наступит хаос. Ты что, отказываешься?

Я понимал, что отказ приведет к немедленному докладу о моей неблагонадежности старшему офицеру школы, что скажется на моей карьере, но, с другой стороны, судьба удивительным образом давала мне возможность оказаться там, куда я так стремился. И все же зачем посылать в Асват солдата из Дельты, да еще с наемником, которому, кстати, надо платить, и немало, когда было бы достаточно направить к правителю нома посланника, передав ему соответствующее распоряжение? Неужели в районе Асвата не было тюрем? И, ради Амона, зачем ее вообще арестовывать? Я уже собрался ступить на зыбкую почву, то есть, не отдав чести, выйти из кабинета, но остановился.

— Нет, генерал, — сказал я. — Я прекрасно понимаю, что невыполнение приказа будет означать отрицательный отзыв обо мне, который будет передан начальству школы. Но посылать двух человек из Пи-Рамзеса с таким незначительным поручением мне кажется не совсем разумным.

— Вот как, мой дорогой подчиненный? — ответил генерал, и на его губах заиграла холодная улыбка. — Видимо, я должен быть крайне благодарен за то, что ты так печешься об экономии времени и денег страны. Ты мне нравишься, Камен, но иногда ты просто забываешься. Здесь твое мнение никого не интересует. Делай, что тебе говорят.

Мне следовало немедленно уйти. В конце концов, я нормальный человек, а женщина, которую предстояло арестовать, сумасшедшая, как считали все, кроме меня. Спорить с генералом было равносильно безумию, но я уже не мог остановиться. С каждой минутой мое поручение казалось мне все более бессмысленным.

— Простите, генерал Паис, — не отступал я. — Но мне хотелось бы сделать два замечания.

— Давай, только побыстрее! — рявкнул генерал. — Я еще даже не мылся.

«Тогда зачем нужно было так срочно меня вызывать?» — подумал я, но промолчал. Вместо этого я сказал:

— Во-первых, женщина из Асвата вполне безобидна. Она простая попрошайка, только и всего. Разве она совершила какое-нибудь преступление? И, во-вторых, почему вы посылаете именно меня?

— Это не замечания, а вопросы, ты, юный идиот, — устало произнес генерал. — И я не обязан на них отвечать; та женщина — преступница, которую нужно опознать, чтобы, как полагается, отправить в тюрьму. Ты ее не только видел, но и говорил с ней. Значит, посылать за ней другого солдата нельзя, во избежание ошибки.

— В таком случае ее мог бы опознать кто-нибудь из членов ее семьи. Или из односельчан.

— А кого бы из своей семьи ты выбрал для этой цели? — спросил он. — Что же касается односельчан, то огласка мне не нужна. Ее односельчане и так от нее натерпелись. Не говоря уже о царских посланниках и сановниках, которым очень хотелось бы, чтобы в Египте царил мир и покой, а не смута из-за какой-то назойливой сумасшедшей. Так что их жалобы были наконец услышаны. Эту женщину на некоторое время поместят в тюрьму, где с ней будут обращаться хорошо, но строго, а когда ее выпустят, то предупредят, чтобы она никогда больше не смела докучать проезжим сановникам, в противном случае она будет отправлена в еще более далекую ссылку.

— Понятно, — ответил я, продолжая думать о том, с чего это власти Асвата сами не попытались разобраться с жалобами сановников и такой влиятельный человек, как генерал Паис, вынужден заниматься столь пустяковым делом. Вдруг меня осенило: — В еще более далекую ссылку, мой генерал? Значит, Асват был местом ее ссылки? И значит, часть ее истории — правда? Вы открывали ящичек и читали ее записи?

Генерал встал из-за стола и подошел ко мне; от него пахло маслом лотоса и мужским потом.

— Я не открывал никакого ящичка, — сказал он, раздельно и четко произнося слова, словно говорил с маленьким ребенком. — Я избавился от него, именно так следовало поступить и тебе. Я его выбросил. Слово «ссылка» у меня вырвалось нечаянно. Она родом из Асвата, и в эту так называемую ссылку отправило ее собственное сумасшествие. Вот что я имел в виду. А ты сейчас рискуешь не только местом в этом доме, но и своей репутацией верного и опытного солдата с прекрасными видами на будущее, и все из-за своей глупой юношеской жалости к этой женщине. — Генерал взял меня за плечи, но выражение его лица немного смягчилось. — Я забуду, что ты имел дерзость обсуждать мой приказ, если ты послушно его выполнишь и выкинешь из головы все мысли об Асвате. Согласен?

Теперь генерал улыбался по-настоящему теплой, человеческой улыбкой, и я, отступив на шаг, поклонился.

— Вы очень добры, мой генерал, — сказал я. — Я знаю того наемника, которого вы выбрали для исполнения приказа?

— Нет. Я его еще не выбрал. Но через четыре дня ты должен быть готов отправиться в путь. А теперь можешь идти.

Я отдал честь и направился к двери. Генерал, скрестив на груди руки, провожал меня взглядом, но выражение кротости исчезло с его лица. Его властные черные глаза были пустыми.

Я закончил свое дежурство, затем собрал роту и установил новую очередность караулов, после чего отдал распоряжения относительно ладьи. У Паиса было несколько небольших лодок, плотов и ладей; почему-то он отказался от военных судов, которые стояли в маленькой гавани у казарм на озере Резиденции. Также меня удивил приказ незаметно привязать ладью в таком месте, где ее никто бы не увидел. Все это пахло какой-то тайной и очень мне не нравилось. Зачем скрывать арест жалкой сумасшедшей? Особенно если ее собираются подержать в тюрьме, а потом выпустить? Почему бы не приказать управителю Асвата посадить ее под домашний арест? В общем, чем больше я думал, тем неяснее мне казалось все это предприятие, и мой восторг по поводу того, как легко мне удастся встретиться с этой женщиной, постепенно сменился тревожным недоумением.

Разумеется, Паис не уничтожил ящичек. Очевидно, он не только открывал его, но и обнаружил внутри что-то важное, причем настолько, что сам приказал тайно арестовать женщину. Конечно, это было всего лишь предположением, но ведь раньше он часто намекал мне, что все приказы приходят, как правило, сверху, а он только их передает. Пока женщина была обычной сумасшедшей, которая приставала к проезжим сановникам, не обращающим на нее никакого внимания, генерала она не интересовала. Но я все изменил. Я взял у нее ящик. Я отдал его в руки генерала, хотя женщина настойчиво просила меня не делать этого, и тем самым спровоцировал его действия. А значит, именно я стал причиной ее немедленного ареста. Конечно, я выполню приказ. Отказаться от этого немыслимо. Но я буду крайне осмотрителен. Теперь я отчаянно жалел, что, вопреки своим принципам, не разрезал веревки и не прочел свитки папирусов, которые, несомненно, находились в деревянном ящичке.

Когда я пришел домой, был уже поздний вечер. Хотя в передней горел светильник, дом казался каким-то пустым, заброшенным и молчаливым. Обычно я не скучал без легких шагов своих сестер или голоса матери, раздававшей нам поручения на день, но сейчас мне ужасно захотелось услышать, как она спрашивает: «Камен, это ты? Почему так поздно?» — и увидеть, как навстречу мне выбегает Тамит со своим котенком. Я вдруг почувствовал, что остался один на всем белом свете, без семьи, которая меня оберегала, без своего милого и уютного детства.

Миновав контору отца, я остановился. И он тоже уехал. Он не войдет к себе, и я могу спокойно копаться в его сундуках, где он хранит счета, перебирать свитки папирусов… Тихие шаги за спиной вернули меня к действительности. Это был Каха, со своей палеткой под мышкой, кожаной сумкой с папирусами на запястье одной руки и светильником в другой.

— Добрый вечер, Камен, — улыбаясь, сказал он. — Тебе что-то нужно в конторе?

Я ответил ему такой же улыбкой.

— Нет, ничего, спасибо, Каха. Я тут просто стою и думаю, каким пустым сделался дом, когда все уехали, а теперь и мне нужно уезжать. Мне приказано через четыре дня отправляться на юг.

— Вот несчастье, ты ведь только что вернулся, — вежливо ответил он. — Не забудь послать письмо Тахуру и сообщить о своем вынужденном отсутствии.

В его глазах сверкнул огонек, и я рассмеялся.

— Ты прав, я действительно бываю забывчивым влюбленным, — сказал я. — Напомни мне об этом еще раз. Спокойной ночи, Каха.

Слегка поклонившись, он вошел в контору и закрыл за собой дверь.

Я позвал Сету, разделся, вымылся и поел. Затем я сказал ему, что он может навестить свою семью, пока меня не будет, после чего он, пожелав мне спокойной ночи, вышел, а я бросил в чашу для благовоний несколько зерен мирриса и, поставив ее перед фигуркой Вепвавета, разжег под ней угольки. Простершись ниц перед своим богом, я молил его сделать так, чтобы моя поездка помогла мне наконец открыть тайну моего рождения, а также защитить меня во время поисков. Окончив молитву, я встал и уставился на статуэтку. Взгляд Вепвавета был направлен куда-то мимо меня, крошечные глазки смотрели на что-то такое, чего не видел я, но мне показалось, что божество шепчет: «Я Озаритель Путей», — и от этого я успокоился.

Дальнейших инструкций от генерала не последовало, и следующие три дня прошли спокойно. Каха сказал Па-Басту, что я уезжаю, и управляющий заверил меня, что по возвращении я найду дом в полном порядке. Эти слова были пустой формальностью. Па-Баст, сколько я себя помню, управлял нашим хозяйством безупречно.

На второй день я пошел навестить Тахуру. Услышав о моем отъезде, она надулась меньше, чем могла бы, и обняла меня нежнее, чем я ожидал, поскольку, как я понимаю, кипела от возбуждения по поводу «нашей тайны». Когда я говорю, что Тахуру «кипела от возбуждения», это означает, что на ее щеках играл легкий румянец и что она чуть-чуть отступила от своих обычных церемоний. Я смотрел на нее, посмеиваясь про себя и, должен признать, немного волнуясь, и все же не жалел, что расстаюсь с ней. В мой разум, вытесняя все, что было до этого, начинал входить новый мир со всей своей реальностью, а мне оставалось только надеяться, что наемник окажется более приятным попутчиком, чем брюзгливый глашатай.

На третий день, сдав дежурство, я проверил каждый локоть ладьи, которую выбрал для поездки, открыл каждый мешок с мукой, осмотрел каждую корзину с фруктами и тщательно проверил, надежно ли запечатаны все кувшины с пивом. Этого требовали военные правила, хотя часто оказывалось, что все это было ни к чему. В отношении оружия я решил так: у меня будет свое, а у наемника — свое. Мы отправимся в путь с одним поваром и шестью гребцами, которых я отберу сам, поскольку вести ладью против течения всегда очень трудно. Разлив реки достиг своего пика, и мощное течение широким потоком устремилось на север, к Дельте. До своего первого путешествия на юг мне казалось, что сидеть в ладье часами, наблюдая, как мимо проплывает Египет, крайне интересно. Так оно и было в первый день. Затем мне стало скучно, потом тоскливо, поскольку не с кем было вести приятную беседу, чтобы скоротать время. Но зато наемник, познавший самые низы египетского общества, наверняка окажется веселым и свойским парнем, и мне не придется скучать.

Потом я провел несколько часов в пивной вместе с Ахебсетом, после чего, пошатываясь, возвратился домой под луной, сияющей в безмятежном небе, и собирался завалиться спать, но, когда я вошел в свою комнату, мне навстречу со своего тюфяка поднялся зевающий Сету.

— Вот, — сказал он, протягивая мне папирус. — Принесли несколько часов назад. Я решил дождаться вас на тот случай, если понадобится немедленный ответ.

Я взял свиток и, сломав печать семьи Тахуру, развернул его.

«Дражайший брат, приходи немедленно, если можешь, — говорилось в нем. — У меня есть удивительная новость. До заката я буду дома, а потом мне нужно будет идти на празднество в усадьбу моего дяди».

Письмо было написано очень коряво, знаки выведены неровно, и я сразу понял, что Тахуру не диктовала его писцу, а старательно написала сама. Значит, она не хотела, чтобы об этом письме узнал отец. А это означает, что она все-таки забралась в его контору и просмотрела документы. Что она обнаружила? В письме говорилось о какой-то «удивительной новости». Какой же удивительной должна быть эта новость, если из-за нее Тахуру взялась за самую ненавистную работу — водить пером по папирусу? Тахуру вообще не любила читать и никогда ничего не писала, хотя и получила лучшее образование, чем большинство девушек.

Свернув папирус, я молча уставился на слугу, терпеливо ожидающего распоряжений. Моим первым порывом было скорее бежать к Тахуру, но затем я задумался. Было уже за полночь. Если я начну будить Тахуру, то вместе с ней подниму и весь дом. Кроме того, на рассвете я покидаю Пи-Рамзес. В конечном итоге рассудительность взяла верх. Что бы ни обнаружила Тахуру, это может подождать до моего возвращения. Разве не ждал я целых шестнадцать лет? Терпение, как говорил мой учитель, есть добродетель, которую следует воспитывать в себе, если в зрелые годы ты желаешь стать достойным человеком. Правда, в тот момент мне не было никакого дела до моего достоинства в зрелые годы, но вместе с тем мне не хотелось начинать поездку со смятением в душе или, что еще хуже, быть застигнутым управляющим Несиамуна на стене их сада. Я протянул папирус Сету.

— Сожги его, — сказал я, — а утром пойди к Тахуру и передай, что я получил ее послание, но зайти к ней у меня уже не было времени. Мы увидимся, как только я вернусь с юга. Спасибо, что ждал меня.

Сету кивнул и взял папирус.

— Хорошо, господин Камен. Я собрал ваш дорожный мешок, а утром уеду повидаться со своей семьей. Я вернусь через неделю. Желаю вам успеха.

Он тихо вышел за дверь, а я, повалившись на постель, погрузился в пьяный сон.

Тем не менее на рассвете я уже стоял на берегу реки, с ясной головой и полностью готовый к отплытию. Один за другим явились гребцы и, поздоровавшись со мной, заняли свои места. Повар со своим помощником были уже на борту. Я стоял у сходен и наблюдал, как постепенно просыпается все живое и птицы в кустах, подступающих к самому берегу, сонно начинают свои утренние песни.

Наконец, к моему немалому изумлению, я увидел, как по тропинке от своего дома к ладье спускается сам генерал Паис. Следом за ним шел какой-то невысокий человек в коричневом шерстяном плаще с капюшоном, который чем-то напомнил мне прорицателя; генерал и незнакомец остановились возле сходен, незнакомец кивнул Паису и, проскользнув мимо меня, скрылся в каюте ладьи. Его босые жилистые ноги были темно-коричневого цвета, и на одной из них я заметил серебряную цепочку. Рука, появившаяся из-под плаща, чтобы поправить капюшон, также была темно-коричневой, почти черной; такая кожа бывает у людей, которые подолгу находятся на солнце. Прежде чем рука спряталась вновь, я успел заметить, как на большом пальце блеснуло серебряное кольцо. Что-то подсказало мне, что этот человек вряд ли окажется более дружелюбным, чем его предшественник, и я с разочарованным видом повернулся к генералу.

— Доброе утро, генерал, — сказал я, отдавая честь.

Вместо ответа он протянул мне свиток папируса.

— Здесь твои инструкции, офицер Камен, — сказал он. — В случае непредвиденных обстоятельств ты имеешь право воспользоваться любым судном на свое усмотрение, а также требовать любой помощи.

Такое разрешение было обычным делом, и я, кивнув, сунул папирус за пояс.

— Я полагаю, у наемника также имеются инструкции, — сказал я. — Из какой он дивизии?

— Не из какой, — ответил Паис. — Его прислали специально для меня. Он не умеет читать, поэтому получил инструкции в устной форме. Тем не менее приказываю выполнять все его распоряжения.

— Но, мой генерал, — горячо возразил я, — в случае опасности я должен принимать решения, это мой долг и…

Яростным жестом генерал прервал мою речь.

— Только не в этот раз, Камен, — раздраженно произнес он. — Сейчас ты только сопровождающий, а не начальник охраны. Если все пойдет гладко, принимать решения тебе не придется, если же нет, ты будешь обязан повиноваться этому человеку беспрекословно. — Увидев выражение моего лица, он дружески хлопнул меня по плечу. — Не расстраивайся, Камен, никто не сомневается в твоих способностях. Наоборот, данное поручение показывает, насколько я тебе доверяю. Жду тебя с докладом о выполнении задания.

Что-то в его тоне встревожило меня, и я бросил на него быстрый взгляд. Генерал улыбался, как улыбается добрый начальник своему подающему надежды юному подчиненному, однако желтоватая кожа и провалившиеся, обведенные черными кругами глаза, которые избегали моего взгляда, говорили совсем о другом — о тяжелой бессонной ночи. Генерал упорно смотрел не на меня, а на ладью и гребцов, которые, подняв весла, ждали команды; рулевой, сидя на корме и положив руку на руль, принюхивался к утреннему воздуху.

— Пора ехать, — быстро сказал генерал. — Путь будет трудный, река широко разлилась, и течение сильное. Да будут крепкими подошвы твоих ног.

Его голос сорвался, генерал закашлялся, но затем рассмеялся. Я снова отдал честь, но он уже уходил, низко опустив голову.

Я повернулся, собираясь взойти на палубу, кормчий выпрямился, гребцы приготовились поднять сходни, но я вдруг остановился. Еще не поздно передумать. Например, можно притвориться, что внезапно прихватило живот или начался приступ лихорадки. Я мог бы послать вместо себя кого-нибудь из моих подчиненных, кто был бы счастлив провести пару недель на реке. Да, но что потом? Невнятные извинения перед Паисом? Папирус, посланный моему наставнику: «Камен не в состоянии справляться со своими обязанностями, а посему уволен со службы в моем доме. Понижаю его в звании до тех пор, пока…» Солнце жарило мне плечи, по затылку стекал пот, но не из-за жары, нет. Постояв так немного и придя к выводу, что ослушаться приказа сил у меня все равно не хватит, я взбежал по сходням, махнул рукой слуге на берегу, чтобы тот отвязывал канат, и крикнул кормчему:

— В путь!

С задней стороны каюты находился навес, где я и уселся, пока гребцы отводили ладью от берега и готовились войти в канал, по которому нам предстояло выйти в Воды Авариса, а оттуда — в полноводный Нил. Я постучал в стену каюты.

— Может быть, хотите полюбоваться берегами и подышать свежим воздухом? — спросил я, но ответа не последовало. «Ладно, — подумал я, делая знак помощнику повара, чтобы тот принес мне воды, — если ты предпочитаешь задыхаться от жары в своей конуре, дело твое». Я стал смотреть на проплывающие мимо виды города, попивая прохладную воду.

 

Глава пятая

В любое другое время года путь до Асвата занял бы дней восемь, но из-за сильно поднявшейся реки, а также инструкций генерала Паиса мы продвигались очень медленно. Дельта и расположенные за ней густонаселенные небольшие города вскоре сменились маленькими городками, после которых потянулись обширные поля, залитые стоячей водой, в которой отражалось ясное голубое небо. Иногда нам приходилось причаливать к берегу ранним утром, поскольку дальше по ходу пути не было пустынных мест, а мне приказали не останавливаться возле селений. Иногда берега реки были покрыты пышной и густой растительностью, но, как назло, в этих местах не находилось удобной бухточки. Гребцам приходилось тяжело, ладья ползла еле-еле, и моя скука, а вместе с ней и тревога росли с каждым днем.

Через три дня на нашем судне установился общий распорядок. С наступлением ночи мы останавливались в каком-нибудь безлюдном месте, и повар со своим помощником принимались разжигать жаровню и готовить пищу. Я ел вместе со всеми, наемнику относили еду в каюту. После этого я брал немного натра и шел на реку мыться. К моему возвращению жаровня была уже погашена, а остатки пищи убраны. Гребцы усаживались на песок возле ладьи, чтобы поболтать или сыграть в какую-нибудь игру, я же расхаживал по палубе, всматриваясь в темный берег и сверкающую в лунном свете поверхность реки, пока не чувствовал, что засыпаю. К тому времени гребцы обычно уже спали, завернувшись в одеяла и тесно прижавшись друг к другу; я доставал свой тюфяк, совал под голову мягкий мешок, который служил мне подушкой, прятал под него кинжал, а потом смотрел на звезды до тех пор, пока глаза не закрывались сами собой.

Я знал, что в это время наемник тихо выходил из своего убежища. Однажды я его услышал. Раздался едва слышный скрип, дверь каюты открылась, и по настилу палубы тихо зашлепали босые ноги. Я был начеку, но лежал, не шевелясь. Потом послышался тихий всплеск, потом — ни звука. Я уже засыпал, когда услышал, как он карабкается на палубу, и открыл глаза. Наемник, весь мокрый, шел к своей каюте, на ходу выжимая из волос воду. Он пригнулся, собираясь войти внутрь, и в этот момент стал похож на некое скользкое и зловещее порождение темных сил. Впрочем, это впечатление быстро улетучилось. Думаю, что он просто выходил помыться, но от этого я не почувствовал к нему дружеского расположения.

Он так и продолжал безвылазно сидеть в каюте даже в самые жаркие часы дня, когда я без сил валялся под навесом за ее стеной и нас разделяла всего лишь тонкая деревянная перегородка. Но чем дальше мы продвигались на юг, тем больше меня беспокоило его присутствие. Мне начинало казаться, что его аура, мощная и таинственная, просачивается сквозь стены каюты и проникает в меня, сковывая мой разум и усиливая ту смутную тревогу, с которой я так отчаянно боролся и которая выдавала себя, когда я не мог найти себе места. Иногда из каюты доносилось тихое покашливание и возня, но даже эти звуки казались мне загадочными. Мне хотелось приказать, чтобы навес перенесли на корму, но там отдыхали гребцы, и, кроме того, такой поступок свидетельствовал бы о моем страхе, а этого допустить я не мог. Если бы наемник хоть раз вышел на палубу или постучал в стену каюты и заговорил со мной, то, думаю, я перестал бы воспринимать его столь неприязненно, но день проходил за днем, а он выходил из своего убежища лишь по ночам, когда все спали, чтобы быстро окунуться в воды Нила.

Я спал чутко и сразу просыпался, едва заслышав тихий скрип двери, а потом исподтишка наблюдал, как наемник, совершенно обнаженный, перегибается через борт ладьи с грациозной легкостью, вызывавшей у меня невольную зависть. Я был крепким и сильным парнем, а он был по крайней мере вдвое старше меня, но его легкие и гибкие движения говорили о превосходной физической подготовке. Вновь и вновь я задавал себе вопрос, где мог найти его Паис и зачем ему дали столь скучное и простое поручение, как арест какой-то крестьянки. Возможно, этот человек принадлежит к какому-нибудь ливийскому племени, живущему в пустыне, поскольку маджаи, то есть отряды полиции, патрулирующие пустыню, формировались именно из ее жителей, ибо даже египтяне не выдерживали тяжелых условий службы в безводной местности на западных границах царства, где жили племена ливийцев. И все же вряд ли этот человек служил в маджаи, в противном случае это бросалось бы в глаза. Дикая пустыня накладывает сильный отпечаток на человека.

Вновь и вновь вспоминал я разговор с генералом, приказавшим мне отправиться в Асват, и все более во мне росла уверенность в том, что что-то здесь было не так. Паис стал генералом не из-за своих любовных похождений. Он человек с развитым логическим мышлением, очень расчетливый. И знает не хуже любого младшего офицера, что для ареста и доставки в тюрьму женщины из Асвата было бы достаточно письменного приказа управителю селения, который без лишних хлопот доставил бы ее в ближайший город. Но вместо этого я, уже которую ночь пытаясь уснуть на своем мешке, тащусь в Асват, не имея на борту ни охраны, ни запаса провизии, и все это только для того, чтобы арестовать какую-то сумасшедшую, словно она важная преступница. Да еще и этот человек в каюте. Он явно не управитель селения. И не глашатай. И даже не солдат какой-нибудь дивизии, действующей в настоящее время на территории Египта. Кто же он, в таком случае? Я терялся в догадках.

Тем не менее на седьмую ночь, когда наемник, как обычно, тихо пройдя по палубе, скользнул в воду, я встал и, пригнувшись, шмыгнул в его каюту, дверь которой осталась открытой, поэтому я мог не беспокоиться о том, что она заскрипит. Внутри было совершенно темно и душно; каюта насквозь пропиталась запахом пота. Я стоял, оглядываясь по сторонам и пытаясь привыкнуть к темноте, хотя все внутри меня кричало, что нужно торопиться. Наконец я начал различать разбросанные подушки, на которых наемник, видимо, проводил большую часть времени, и плащ, бесформенной кучей валяющийся рядом с ними. Осторожно взявшись за краешек, я встряхнул его. Из него ничего не выпало, но под ним я обнаружил кожаный пояс с двумя кинжалами. Один был коротким, чуть больше обычного охотничьего ножа, которым вспарывают брюхо убитого животного, зато второй имел грозное изогнутое лезвие с крупными зазубринами; раны от такого ножа получались рваными и очень опасными, поскольку зашить их было практически невозможно.

Такое оружие не могло принадлежать солдату. Солдат должен наносить удары быстро, точно и многократно. А чтобы вытащить из раны такой нож, нужна немалая сила и, что более важно, время, которого в бою обычно нет. Таким ножом наносят только одну рану, зато смертельную. Когда? Когда убийца находится один на один со своей жертвой. С бьющимся сердцем я встал на колени и принялся шарить под подушками. Под одной из них я обнаружил кусок медной проволоки, с двух концов привязанный к деревянным палочкам. Удавка. Трясущимися руками я сунул ее обратно, сверху положил плащ, тщательно его расправил и тихо убрался из каюты.

Едва я успел улечься на свое место и натянуть одеяло, как послышались тихие шаги наемника. Крепко зажмурив глаза, я изо всех сил старался унять дрожь. Скрипнула дверь, в дальнем конце ладьи вздохнул и захрапел один из гребцов. Я не смел шевельнуться, опасаясь, что человек из каюты заметит, что я не сплю. Все ли я оставил, как было? А вдруг он догадается, что, пока он плавал, я копался в его вещах? Вдруг он просто учует мой запах? Ибо теперь я знал, кто он. Не солдат и даже не обычный наемник. Он наемный убийца, которого Паис нанял не для того, чтобы арестовать ту женщину, а чтобы убить ее.

И все-таки я не мог в это поверить. Неподвижно застыв под одеялом, глядя, как медленно кружатся надо мной звезды, и от ужаса боясь не только встать и уйти куда-нибудь, чтобы привести в порядок бешено скачущие мысли, но даже шевельнуть пальцем, я пытался понять, перебирая одну причину за другой, почему все сложилось именно так. Как я ошибался! Этот человек оказался иностранным наемником, который, разумеется, предпочитал пользоваться тем оружием, к которому привык у себя в стране. Да, именно так. Кому-то очень важному, может быть, даже самому принцу надоела назойливость этой женщины, в результате он потребовал ее ареста, а Паис, учитывая всю серьезность ситуации, решил лишний раз подстраховаться. Срочного послания управителю селения было недостаточно. Но к чему такая таинственность? Зачем наемник прятался? Почему мне велели ехать в Асват, соблюдая строжайшую секретность?

Как ни пытался, я так и не смог придумать сколько-нибудь разумных объяснений; в конце концов, после нескольких жалких попыток, вызванных скорее чувством самосохранения, я был вынужден сделать один-единственный вывод: человек, которому я безгранично верил и в чьих руках в значительной степени находилось мое счастье, лгал мне. Я ехал в Асват не для того, чтобы на некоторое время ограничить свободу женщины, я нес ей смерть. Я не знал, что мне теперь делать.

Моей первой реакцией был холодный гнев. Во всем виноват генерал Паис. Он использовал меня, и не потому, что я был хорошим солдатом, а потому, что был молод и неопытен. Бывалый офицер уж наверняка заподозрил бы что-то неладное и под благовидным предлогом отказался бы от поручения или хорошенько бы все обдумал и, ничего не боясь, отправился бы прямиком к кому-нибудь более влиятельному, чем Паис. К другому генералу, например.

Но выбрать такого простофилю, как я, у Паиса была и другая причина. Ему нужно было точно знать, что нож убийцы поразил именно ту, кого он так боялся. Убей он по ошибке кого-то другого, сразу возникло бы множество осложнений. Генерал мог бы послать в Асват одного из посланников, знавших женщину в лицо, но ни один из них, как со стыдом думал я, не был бы столь наивен, чтобы поверить в россказни об аресте, если бы вместе с ним туда был отправлен незнакомый человек, тщательно скрывающий свое лицо. «Какой же ты дурак, — говорил я себе. — Напыщенный дурак, вообразивший о себе невесть что. Как ты мог подумать, что генерал Паис выбрал тебя из-за твоих способностей? Ты всего лишь орудие в его руках».

Человек в каюте глубоко вздохнул во сне и заворочался на подушках. «Вот сейчас возьму и убью его», — пришла мне в голову дурацкая мысль. Например, можно пробраться в каюту и пронзить его мечом. Да, но хватит ли у меня духу убить человека в бою, не говоря уже о том, чтобы хладнокровно заколоть спящего? До сих пор я принимал участие только в учениях, боевого опыта у меня не было. И генерал Паис это прекрасно знал. Ну еще бы. А что если попробовать? А что если этот человек вообще никакой не убийца и я построил дом из дыма своих страхов и фантазий? При одной мысли об этом мне чуть не стало плохо. «Ты же солдат, выполняющий приказ», — сказал я себе. И этот приказ состоит в том, чтобы сопроводить в Асват некоего наемника, оказывая ему всяческую помощь. А что приказано самому наемнику, мне неизвестно. Глупые сказки генерала, разумеется, не в счет. Какой-нибудь исполнительный и разумный молодой офицер выбросил бы из головы все сомнения и делал, что ему велят, а об остальном пусть думают другие. А я? Я разумный? Я исполнительный? Если мои страшные предположения окажутся верными, смогу я стоять в сторонке и наблюдать, как убийца будет выполнять приказ без решения суда, без хотя бы письменного распоряжения? И, о боги, я же хотел поговорить с той женщиной о своей матери! Я хотел сделать это на обратном пути, но если ее собираются убить, а я это допущу, потому что обязан исполнять свой долг, как я смогу с ней поговорить?

Мне еще никогда в жизни не было так одиноко. «Интересно, как бы поступил на моем месте отец?» — спросил я себя и сразу нашел ответ. Отец был человеком, который построил свою жизнь на риске. Он не боялся вложить все, что у него было, в новый караван, не имея никаких гарантий на успех. Он всегда был честен и принципиален. «Камен, — говорил он, — не важно, какую цену тебе придется платить, но, прежде чем спорить с начальством и тем самым рушить свою карьеру, ты должен быть абсолютно уверен, что имеешь основания для подозрений».

Тяжело вздохнув, я перевернулся на бок, подложив под щеку ладонь. В ушах звучал голос отца, который постепенно превратился в мой собственный. Мне нужно твердо знать, что мои подозрения верны. Разумеется, я не стану, как дурак, спрашивать наемника, каковы его намерения; мне придется ждать, пока он выдаст их сам, что, конечно, очень опасно, поскольку, если он и в самом деле наемный убийца, то не позволит мне встать у него на пути и тем самым лишить его возможности заработать. Я для него никто, пустое место, и он, не задумываясь, сметет меня с дороги. По моим подсчетам, до Асвата осталось примерно три дня пути. Еще три дня, чтобы принять окончательное решение. Я начал молиться Вепвавету, горячо и упорно.

Мы встали на якорь за какой-то деревушкой душным и жарким вечером, когда солнце уже уходило за горизонт и его последние лучи окрасили реку в розовый цвет. Я смутно помню бухточку, полузатопленные деревья, тесно обступившие ее берега, и крутой изгиб, который делала река и который полностью скрывал от посторонних глаз любое судно, зашедшее в эту бухточку. Я запретил повару разжигать жаровню, и мы принялись за холодный ужин — копченая гусятина, хлеб и сыр, — а дневной свет в это время угасал, птицы замолкали, и вот наконец наступила полная тишина, нарушаемая лишь тихим журчанием воды.

С трудом заставив себя поесть, я допивал пиво, когда в стену каюты, возле которой я сидел, постучали. Вздрогнув от неожиданности, я уставился на стену; во рту, несмотря на пиво, внезапно пересохло. Из каюты раздался глухой голос.

— Офицер Камен, — произнес он, — вы меня слышите?

У меня перехватило дыхание.

— Да.

— Хорошо. Мы в Асвате. — Это было скорее утверждение, чем вопрос, но я ответил:

— Да.

— Хорошо, — повторил наемник. — За два часа до рассвета вы меня разбудите и отведете к жилищу той женщины. Вы знаете, где она живет.

Человек произносил слова с сильным акцентом. По-египетски он говорил с трудом, словно давно не пользовался этим языком или плохо его знал, но его властная, уверенная манера не оставляла никаких сомнений в его прекрасной осведомленности. Должно быть, Паис рассказал ему все. Иначе как он мог знать, что я приведу его к жилищу женщины? Я глубоко вздохнул.

— Не очень-то хорошо будить человека только для того, чтобы арестовать, — сказал я. — Женщина испугается и растеряется. Почему бы не арестовать ее утром, когда она умоется, оденется и позавтракает? В конце концов, — смело добавил я, — она не совершила ничего страшного. Возможно, она не настолько безумна, чтобы оказаться под особым покровительством богов, ну, может, просто немного не в себе. Арестовывать за это, да еще ночью, довольно жестоко.

Последовало молчание; холодея от ужаса, я представил себе, как наемник улыбается. В каюте что-то зашуршало.

— Ее соседей и родственников беспокоить нельзя, — сказал наемник. — Так велел генерал. Если мы придем за ней утром, это увидит все селение. Там повсюду люди, и они очень испугаются. Ее семью мы известим об аресте позднее.

Я испустил глубокий вздох.

— Хорошо, — послушно сказал я. — Но с ней следует обращаться мягко и спокойно.

Ответа не последовало. У меня так пересохло в горле, что я мог бы выпить целую бочку пива, и я уже собрался сделать знак повару, но передумал. Нет, сейчас мне нужен ясный ум.

Мне нужно еще одно доказательство. Спустилась ночь, голоса гребцов смолкли, наступила тишина, а я лежал с закрытыми глазами и напряженно думал. Шло время, но спать не хотелось. И когда я уже было подумал, что, к своей великой радости, ошибся, раздался знакомый тихий скрип каюты. Я приоткрыл глаза. По палубе двигалась неясная тень, в которой я через несколько секунд узнал наемника. На этот раз он не был обнажен, на нем был его широкий плащ. Наемник спустился с ладьи. Я встал и тихонько подполз к борту. Человек как раз входил под деревья; через мгновение он исчез.

Опустившись на корточки, я уставился на доски палубы. Вряд ли наемник отправился убивать женщину, он не мог этого сделать, пока я не покажу ее. Нет. Он пошел на разведку, осматривать селение, все входы и выходы, а может быть, и подыскивать место для тайной могилы, где-нибудь в пустыне. Через два-три часа он вернется и будет спать, пока я его не разбужу.

Вернувшись на свое место и устраиваясь поудобнее, чтобы провести оставшиеся до рассвета долгие часы, я вдруг замер. Мысль пришла мне в голову внезапно, словно налетевший порыв ветра хамсин. Я громко вскрикнул, но сразу же зажал себе рот одеялом. Когда наемник избавится от женщины, он должен будет избавиться и от меня. Я нужен только для того, чтобы показать ее. Если он под каким-нибудь предлогом — а этого вряд ли можно ожидать — не отошлет меня подальше, пока будет исполнять свою работу, я стану опасным свидетелем, который, вернувшись в Пи-Рамзес, может разболтать обо всем сановникам более влиятельным, чем Паис, и таким образом направить удар на него. А как поступит наемник? Спокойно вернется на ладью и сочинит для гребцов какую-нибудь историю? Например, что женщина внезапно заболела и я остался ее охранять? Или просто исчезнет, оставив в пустыне две безымянные могилы? А Паис? Неужели моя смерть входила в его планы? Неужели он заранее придумал, что скажет моей семье, когда я не вернусь из поездки? Лгать легко, если тебя некому опровергнуть. «О, Камен, — думал я, — ты и в самом деле доверчивый, наивный дурак. Ты сам сунул голову в пасть льву и благодари богов, что он ее пока не захлопнул».

Сначала мне захотелось броситься к гребцам, разбудить их, рассказать обо всем и велеть немедленно поворачивать прочь от Асвата, но затем здравый смысл взял верх. У меня нет ни единого доказательства. Мне придется идти до конца, а это означает, что к восходу солнца я либо навсегда уверюсь в том, что я круглый идиот, либо один из нас будет уже мертв. Я проклинал Паиса, проклинал себя, проклинал события, приведшие меня на эту ладью, но, вспомнив о храме своего покровителя, который находился уже совсем близко, принялся горячо молиться и от этого немного успокоился.

Он вернулся, когда луна уже миновала точку зенита, и на этот раз не пошел к себе в каюту. Заметив, что он направился ко мне, я быстро закрыл глаза и, слегка приоткрыв рот, начал глубоко и ровно дышать, как человек, погруженный в глубокий сон. Он остановился возле меня. Я чувствовал запах ила, исходивший от его ног, пока он неподвижно стоял рядом, глядя на меня, даже своей неподвижностью излучая угрозу. Я чувствовал, что еще немного, и я не выдержу — вскочу и начну вопить, но, на мое счастье, раздался тихий скрип двери. Я был спасен. Однако, даже если бы мне не пришлось дожидаться, пока наемник уснет, я бы все равно не смог пошевелиться. У меня тряслись колени, тряслись руки. Понемногу успокоившись, я встал, прошел по палубе, где еще оставались следы босых ног, и перелез через борт.

За деревьями виднелась тропинка, по которой я побежал, зная, что времени у меня очень мало. Тропинка вывела меня, как я того и ожидал, к маленькому скромному каналу, соединяющему Нил с каналом храма Вепвавета; канал огибал здание храма, проходил мимо хижины женщины, потом шел вдоль берега реки и наконец приводил к селению Асват. Тяжело дыша, я бежал вдоль канала, думая о том, как это хорошо — оказаться на земле, свободно бегать, вообще быть свободным, видеть вот эти кружевные ветви пальм. «Нужно бежать», — твердил я себе. Бежать, пока Асват не останется далеко позади и я не почувствую себя в безопасности, а потом вернуться в Пи-Рамзес, но тут я остановился, увидев, что нахожусь перед убогой хижиной, так хорошо мне знакомой.

Я прислушался. Стояла полная тишина; справа расстилалась бесконечная пустыня, крошечные поля на ее подступах казались огромными лужами, в которых отражались звезды. Все вокруг было серым и безмолвным. Тень от хижины падала мне на ноги. Мне почему-то вновь захотелось увидеть, как та женщина, словно безумная богиня, танцует под луной среди песчаных дюн, но они были безлюдны. Я больше не мог ждать. Подняв тростниковую занавеску, которая служила дверью, я вошел в хижину.

Зная, где находится ложе, я нашел его сразу. На нем лежала она, отбросив во сне одну руку и согнув ноги в коленях. Когда глаза привыкли к темноте, я смог различить ее лицо, наполовину скрытое разметавшимися волосами. Не дав себе опомниться, чтобы не потерять решимость, я наклонился, крепко зажал ей рот и коленом прижал ее к постели. Мгновенно проснувшись, она дернулась, но тут же затихла.

— Не бойся, — прошептал я. — Я не сделаю тебе ничего плохого, только не кричи. Ну что, можно тебя отпустить?

Она отчаянно задергала головой, и я отнял руку. Она тут же приподнялась и резко меня оттолкнула.

— Убери колено, — прошипела она. — Давишь на меня, как камень. Быстро говори, что случилось, или убирайся прочь.

Завернувшись в одеяло, женщина встала с постели. Затем потянулась было к огарку свечи на столе, но я схватил ее за руку.

— Нет! — прошептал я. — Не надо света. Давай выйдем, нам нужно поговорить. Не хочу, чтобы нас застали врасплох.

Женщина молчала, а я продолжал держать ее за руку, каменную от напряжения.

— Мне нечего скрывать, — тихо сказала она. — А если ты собирался меня изнасиловать, то учти, момент упущен. Кто ты? Что тебе нужно?

Женщина бросала на меня подозрительные взгляды, но было видно, что она начала успокаиваться. Я отпустил ее руку и, подняв занавеску, вышел из хижины. Плотнее завернувшись в одеяло, женщина последовала за мной.

Взяв ее за локоть, я повел ее по взрытому песку к редким деревьям, которые росли возле храма и вдоль дорожки, ведущей в селение; зайдя в густую тень, где нас не было видно, я остановился. Женщина внимательно взглянула мне в лицо.

— Да, — прошептала она, — да. Мне показалось, что я тебя знаю, а сейчас я вижу, что была права. Подожди. Больше двух месяцев назад, в начале месяца тот. Ты был в храме, а потом подсматривал за мной, когда я танцевала. — Она махнула рукой в сторону песчаных дюн. — Ты был так добр, что взял мой ящичек для фараона. Ты единственный, кто сжалился надо мной. Прости, но я не помню твоего имени. Зачем ты здесь? И к чему такая таинственность? — На ее лице, словно раскрывшийся цветок лотоса, заиграла улыбка. — Это из-за него, да? Из-за ящичка? Я даже думать боялась, что найдется хотя бы один честный человек, который не швырнет его в воду. Ты передал его Рамзесу, не так ли? И он хочет меня видеть? Ты привез от него послание?

— Нет, — ответил я. — Выслушай меня, у нас мало времени. Я пренебрег твоим предостережением и отдал твой ящик генералу Паису. Я думал, ты сумасшедшая, и не знал, что еще я могу с ним сделать. Прости меня!

Улыбка на лице женщины сменилась недоверчивым выражением.

— Я думал, что совершаю благородный поступок, а на самом деле подверг тебя смертельной опасности. Я приехал сюда по приказу генерала Паиса, — торопливо говорил я, — со мной человек, который, как я думаю, прислан для того, чтобы тебя убить. Перед рассветом я должен провести его к твоему дому. Я думал, тебя собираются посадить под арест за нарушение общественного спокойствия, но, как видно, содержимое твоей коробки вызвало бурю. Я уверен, что тебе угрожает смерть.

Некоторое время мы внимательно смотрели друг на друга. В ее глазах не было страха, только напряженное раздумье.

— Значит, во имя чести ты переложил свою ответственность на другого, причем именно на того, кого я особенно просила избегать, — наконец произнесла она. — Ты поступил, как трус. Но ты еще очень молод, поэтому я прощаю тебя — ты спутал честь с трусостью. Меня нисколько не удивляет, что Паис решил от меня избавиться, ведь ты по глупости вернул из небытия все его прошлые прегрешения. Но почему, мой прекрасный юный офицер, ты посмел столь чудовищно ослушаться приказа и пришел ко мне, чтобы предупредить?

Я молчал, не зная, что ответить на эти спокойные слова.

— Однако вполне возможно, что ты вовсе не ослушался, — сухо продолжала она. — Возможно, тебя прислали, чтобы ты запугал меня историей о наемном убийце и вынудил бежать куда-нибудь подальше, где меня никто не знает. А тогда уж проще простого меня арестовать, бросить в тюрьму и забыть о моем существовании.

Потирая пальцами подбородок, она принялась ходить туда-сюда, я же продолжал смотреть на нее и молчать. Она совершенно правильно поняла причину, заставившую меня передать деревянный ящичек Паису. Да, я совершил постыдный поступок, но как я мог знать, что кроется за всем этим, когда ставил ящичек на стол генерала? Я и сейчас не до конца понимал, что же все-таки происходит, поэтому следил за женщиной глазами и молчал. Она вздохнула, покачала головой и невесело засмеялась.

— Нет, — сказала она, — он не стал бы изгонять меня из Асвата. Он знает, что я никуда отсюда не уйду. Шестнадцать лет я соблюдала закон. Паис знает, что никакие выдумки не заставят меня отказаться от любой возможности вернуть милость фараона. А вот если бы я сбежала, тогда он с полным правом мог бы отдать приказ о моем аресте, который управитель селения и исполнил бы. Но все это наделало бы слишком много шума, который дорогому Паису вовсе ни к чему. Он жаждет похоронить ошибки прошлого. В буквальном смысле. Нет. — Она остановилась и, подойдя ко мне, взглянула в лицо. — Ты пришел, чтобы предупредить меня, потому что, во-первых, ты действительно честный юноша, который хочет загладить свою вину, а во-вторых, потому что и сам понял, что за моей смертью немедленно последует твоя. — Заметив на моем лице удивление и восхищение, она рассмеялась. — Ну что, может быть, я не такая уж и сумасшедшая, а? Как все-таки бесконечно самонадеянна молодость! Итак, на рассвете, когда ты укажешь на меня своим роковым перстом, я должна умереть? — Она нахмурилась. — Убийца вряд ли осмелится действовать, пока мы будем вместе, из боязни сорвать дело. Значит, он, скорее всего, попросит тебя привести его к порогу моего дома, где и убьет тебя, прежде чем расправиться со мной. Так ему удобнее, к тому же потом будет легко закопать оба тела. Не надо далеко тащить. — Пожевав нижнюю губу, она протянула ко мне руку. — Так что же? Ты принес мне какое-нибудь оружие?

Ошеломленный, я покачал головой.

— У меня только мое оружие, меч и кинжал. Меч остался на ладье.

— Тогда давай кинжал. Иначе как же я буду защищаться? Кидать в него светильник? — Видя, что я мнусь в нерешительности, она сердито прикрикнула: — Ты что, все еще сомневаешься в его намерениях? То есть ты не двинешься с места, пока не будешь полностью уверен? Но тогда будет уже поздно, и мы погибнем оба. Верь мне. Послушай. Если ты дашь мне свой кинжал, то, клянусь моим покровителем Вепваветом, я верну его тебе, как только выяснится, что человек, которого ты приведешь, вовсе не убийца и что он просто хочет меня арестовать. Тебя устраивает моя клятва?

При этих словах я вдруг ясно представил себе маленькую деревянную фигурку, которая стоит дома возле моего ложа, и вспомнил все горячие молитвы, которые обращал к ней за прошедшие ужасные дни. Женщина следила за моим лицом, приоткрыв губы и стиснув кулаки, и тогда я улыбнулся, с моих плеч словно упала огромная тяжесть, которая давила на них все это время. Словно имя моего бога послужило паролем в мир новых отношений между нами, основанных на полном доверии друг к другу; вместо ответа я отстегнул ножны с кинжалом и протянул их женщине. Она умело, словно опытный солдат, вытащила кинжал, осмотрела лезвие, потрогала его пальцем, после чего сунула обратно в ножны.

— Спасибо, — просто сказала она. — Так каков наш план? Я думаю, сделаем так. Ты приведешь наемника сюда. Я спрячусь и буду следить за вами. Думаю, ты тоже считаешь, что убийца набросится на тебя сразу после того, как ты приведешь его к моему дому. Когда он вытащит нож, я закричу, и ты сможешь отразить удар, а потом убьешь его.

— Нет, — возразил я, — я нужен убийце, чтобы опознать тебя. А вдруг я покажу ему дом, он меня убьет, а тебя в доме не окажется? Ты же можешь уйти ночевать к подруге или родственнику. Как он тебя потом найдет? К тому же если он мастер своего дела, то после твоего крика я не успею даже оглянуться. Этот человек отлично умеет ориентироваться в темноте. И я не уверен, что смогу с ним справиться даже лицом к лицу. Не думаю… Я еще не проливал ничьей крови.

Женщина ободряюще взяла меня за руку своей теплой рукой.

— А я проливала, — тихо сказала она, и ее рука сжалась. — Я убивала уже дважды. Знаешь, убить легко, вот только потом начинаются угрызения совести, которые могут свести с ума. Не позволяй им взять над тобой верх. Думай о том, что он животное, и больше ничего. И уж его-то точно не будут мучить угрызения совести. — Она отняла руку. — Если ты думаешь, что нужен убийце, чтобы избежать ошибки, тогда ему придется встретиться с нами обоими, чего он и опасается! И будет стараться разделить нас. Что ж, видимо, придется действовать по обстановке, так что давай молиться о том, чтобы мы правильно угадали его намерения. Я многим тебе обязана, — добавила она, прикасаясь губами к моей щеке, — и я сделаю все возможное, чтобы твой смелый поступок не стал последним в твоей или моей жизни. Крепче держи меч и молись!

Она взглянула на небо, и тут я вспомнил о времени.

— Мне пора возвращаться, — заторопился я, увидев, что луна скрылась и небо чуть посветлело. — А ты не вздумай уснуть!

Она кивнула, и я бросился бежать.

— Как тебя зовут? — крикнула она вслед.

— Камен! Я Камен! — крикнул я, не оборачиваясь, и скрылся в тени храма.

Когда я подбежал к месту стоянки ладьи, солнце еще не начало всходить, однако его авангард уже подготовился к выступлению. Поднялся легкий ветерок, зашевелилась листва. Зайдя в воду по колено и держась руками за борт, я стоял возле ладьи, напряженно прислушиваясь к ночным звукам, но все было тихо. Ухватившись за перила, я осторожно взобрался на палубу. Гребцы, в темноте похожие на бесформенные кучи, спали на корме; каюта наемника напоминала часового, который застыл, припав к земле. Я тихо забрался под свой навес и тщательно вытер ноги об одеяло. Наемник не должен заметить, что они мокрые и выпачканы в иле. Затем, пристегнув меч, я громко постучал в дверь каюты.

— Приближается рассвет, — сообщил я. — Пора.

Что-то едва слышно задвигалось, и вместе с волной горячего и спертого воздуха передо мной появился наемник в своем плаще. Молча кивнув, он направился к борту.

— Нужно спустить сходни, — сказал я. — Женщина не сможет без них взойти на палубу.

Наемник остановился.

— Не сейчас, — отрывисто бросил он. — Потом их спустят гребцы.

С этими словами он перемахнул через борт. Я с мрачным видом последовал за ним. Я попытался дать ему еще один шанс оправдаться в моих глазах, и он снова показал, что мои худшие опасения сбываются. Пройдя по прибрежному илу, я зашлепал по песку. Наемник поджидал меня, стоя на берегу. Когда я подошел, он махнул рукой:

— Иди вперед.

Внутри у меня все сжалось, когда я послушно прошел мимо него и направился к дому женщины, путь до которого показался мне на удивление коротким. Боюсь, что до сих пор все события — предательство Паиса и моя неминуемая гибель — представлялись мне чем-то нереальным, какой-то игрой. Я все надеялся, что вот сейчас я проснусь, разбужу наемника, он арестует ту женщину, и мы спокойно отправимся домой, в Дельту.

Однако теперь, когда я трусил по дорожке в полной темноте, казавшейся еще чернее от заслонявших небо пальм, а впереди поблескивал маленький канал, ведущий к храму Вепвавета, до меня наконец дошел весь ужас происходящего. Все это не было учебной ситуацией, выдуманной старшим офицером, и не было розыгрышем, устроенным мне приятелями. Это было правдой, было реальностью: за мной тихо шагал человек, который покончит со мной еще до того, как Ра, огромный и сияющий, поднимется над верхушками деревьев. И все. Меня больше не будет. Я никогда не узнаю, что было потом. От этой мысли я похолодел. Наемник шел так тихо, что я почти не слышал его шагов. Я даже не знал, как далеко он находится от меня. Поэтому, когда рядом внезапно раздался его шепот: «Уйди с тропинки», — я чуть не вскрикнул.

— Эта тропинка ведет к ее дому, — ответил я. — Мы почти пришли.

Мы двинулись дальше, и, когда сворачивали за угол храма, я заметил, как возле тропинки шевельнулись кусты. Она? И сразу моя паника улеглась, уступив место тупой покорности судьбе. Я сделал все, что мог. Остальное пусть вершат боги.

Перед входом в хижину я остановился. Над пустыней царила ночь, но небо на востоке уже начало сбрасывать ее черное покрывало.

— Здесь, — сказал я, не понижая голоса. — Не станем вваливаться в хижину вдвоем, это нехорошо. Давай хотя бы постучим.

Не обращая на меня внимания, он скользнул внутрь. Я знал: в хижине никого нет.

Выйдя обратно, наемник взял меня за локоть.

— Хижина пуста, — прошипел он. — Где женщина?

Я вывернулся из его рук и уже собрался ответить, когда кусты зашевелились и из них вышла она. На ней была та же грубая накидка, которую она надевала после танца под луной, два месяца тому назад. На этот раз накидка была завязана под горлом. Одной рукой женщина придерживала полы одежды, другая была опущена. Я знал, что в ней она сжимает мой кинжал.

— Странное время для визитов, — сказала она, переводя взгляд с меня на наемника. — Кто вы и что вам нужно? Если вы ищете жреца, то он скоро придет на утреннюю молитву. Идите по этой тропинке и ждите его во дворе храма.

Она говорила абсолютно спокойно и убедительно.

Я чувствовал, что наемник занервничал. Слишком долгой была пауза, прежде чем он ответил. Я просто читал его мысли. Нас было двое, она и я, и мы стояли перед хижиной. Что он будет делать? Скажет: «Я прибыл, чтобы арестовать тебя за нарушение общественного спокойствия» — и тем самым положит конец моим сомнениям? Мы ждали, все трое. В предрассветном сумраке я с трудом различал лицо женщины и ее фигуру. Она как-то слишком крепко сжимала рукой накидку.

— Это и есть та женщина? — ясным голосом спросил наемник. Я не осмелился взглянуть ему в глаза.

— Да.

— Ты уверен?

Я заскрежетал зубами.

— Да.

Наемник кивнул и обратился к ней.

— Женщина из Асвата, — сказал он, — я прибыл сюда, чтобы арестовать тебя за нарушение общественного спокойствия. Я отвезу тебя на север. Собери свои вещи.

Я был потрясен, во взгляде женщины появилось недоумение. Ее глаза расширились.

— Что? Арестовать меня? За что? Где этот приказ? — почти закричала она.

— Приказа и не требуется. Тебя задерживают лишь на некоторое время.

Она взглянула на меня, на свою хижину, затем на наемника.

— В таком случае я ничего не буду с собой брать, — решительно заявила она. — Пусть мне все дают власти. Но ведь меня никто не предупредил! Что подумает моя семья, если я исчезну? Вы известили управителя Асвата?

— Мы всех известим позднее. Офицер Камен, ступайте на ладью, прикажите гребцам спустить трап и готовиться к отплытию.

Ну конечно. Какой ловкий трюк и как замечательно все разыграно — не подкопаешься. Что ж, мы тоже будем играть до конца. Я отдал честь и повернулся на каблуках. Лицо женщины ничего не выражало.

Отойдя подальше, я вытащил меч и осторожно, прячась за кустами, вернулся обратно, к тропинке. Светало. Вот-вот Ра появится над горизонтом, уже запели первые птицы. Скорее всего, наемник отведет женщину немного подальше, где густо растут деревья, и пропустит ее вперед, чтобы оказаться у нее за спиной. Интересно, он свяжет ей руки? Если да, то мой кинжал будет обнаружен.

Они появились внезапно — она впереди, он за ней. Она шла, опустив голову. Я сжал в руках меч. Бросив быстрый взгляд по сторонам, наемник вытащил удавку. Его движения были проворными и точными, походка уверенной. Развернув проволоку, он взялся за деревянные палочки и одним движением накинул удавку на горло своей жертвы.

Должно быть, она успела что-то почувствовать — движение воздуха, какой-то едва слышный звук, потому что за мгновение до того, как петля обвилась вокруг ее шеи, женщина подставила руку и, зашатавшись, упала вперед, увлекая за собой убийцу. Когда я выскочил из кустов, она, лежа на земле, судорожно шарила в складках своей одежды. Наемник тем временем действовал без промедления. Бросив удавку, он схватил женщину, запрокинул ей голову, и я увидел, как в его руках блеснул нож с зазубренным лезвием. Женщина пыталась кричать, но вместо этого лишь сдавленно хрипела.

Внезапно я стал удивительно спокоен и крепко сжал в руке рукоять меча. Время замедлилось. Я бежал к ним, но при этом почему-то смотрел на грязное пятно на плаще наемника, на абсолютно круглый оранжевый камешек у себя под ногами. Услышав мои шаги, убийца обернулся, но жертву не бросил, приготовившись вонзить в нее нож. Вот тогда я и ударил его мечом, держась обеими руками за рукоять и стараясь попасть в основание шеи. Наемник глухо вскрикнул и упал на одно колено. Нож выпал из его рук на землю. Я вытащил меч, из раны на шее убийцы фонтаном брызнула кровь, но, даже лежа на земле, он пытался дотянуться до своего ножа. Я поднял этот нож и с криком вонзил ему в спину. Наемник повалился лицом вниз, прямо в лужу какой-то темной жидкости, которая образовалась на тропинке. Его пальцы заскребли по песку, он застонал — и затих. Шатаясь, я привалился к стволу одного из деревьев; меня начало рвать. Когда мне немного полегчало и я смог оглядеться, то увидел, что солнце уже взошло. Теплый ветер шевелил пряди, выбившиеся из блестящей черной косы наемника, играл краями его плаща.

Женщина сидела возле тела, глядя на свою руку, из которой сочилась кровь.

— Смотри, — хрипло сказала она, показывая мне пальцы. На ее горле виднелись багровые кровоподтеки. — Разрезало до самой кости. Но он мертв. Я проверяла. Пульса нет. — Она одобрительно глянула на меня. — А ты молодец. Я сначала испугалась, что ты ему поверил и действительно пошел на берег. Мне трудно говорить, Камен. Нужно похоронить его, пока здесь не появились люди. Пойди в мою хижину и принеси одеяло и метлу. Быстрее.

Я понемногу успокаивался, только ноги по-прежнему дрожали; я послушно побрел к хижине. Мне казалось, что прошло уже больше тысячи хентис с того момента, когда мы втроем стояли возле этого домика, а тот Камен, который умирал от страха и нерешительности, так и стоит в темноте.

Что-то изменилось. Я чувствовал это так же точно, как видел взошедшее солнце. Я перешагнул ту пропасть, которая разделяет мальчика и мужчину, и не потому, что убил человека. Я прошел испытание, немыслимое для моих офицеров-сверстников, и я его выдержал. Когда я вернулся к женщине, притащив с собой одеяло и лопату, приступы тошноты у меня почти прошли.

Мы завернули труп в одеяло, оставив нож в ране, чтобы из нее на тропинку не вытекала кровь, и метлой тщательно замели песок, на котором остались следы убийства. Затем поспешно оттащили труп в хижину.

— Не будем хоронить его в пустыне, — сказала женщина. — Шакалы могут раскопать могилу, к тому же сколько нам понадобится времени, чтобы выкопать подходящую яму? Провозимся все утро, а мне еще нужно подметать в храме. Если я не приду, меня еще, чего доброго, будут искать. — Из-за раны на горле она не говорила, а хрипло каркала, в то же время промывая пальцы и осторожно накладывая на них мазь. — Теперь действуй один, — добавила она. — У внешней стены стоит лопата. Закопай труп в моей хижине, я здесь все равно больше жить не буду. Когда я вернусь, решим, что делать дальше.

Думать о будущем мне не хотелось. Теперь все мои мысли сосредоточились на одном: как спасти ее и себя, хотя в тот момент в голову ничего не приходило. Наступило утро. Гребцы уже позавтракали и наверняка гадают, почему меня нет и что могло со мной случиться. Я схватил лопату и принялся копать яму.

Пол в хижине был земляной, но плотно утрамбованный. Прокопав первые несколько дюймов, я наткнулся на песок, и работа пошла гораздо быстрее. Когда единственная комнатка превратилась в кошмарное нагромождение земли и песка, которые я, разумеется, не мог выбрасывать наружу, я решил, что теперь пора закапывать тело, что я и сделал, опустив его в яму и принявшись за прежнюю работу, но в обратном порядке. В этот момент женщина вернулась, и мы закопали яму вместе, под конец хорошенько утоптав землю и забросив ее остатки под ложе.

Некоторое время мы молча сидели на краешке постели, глядя на земляной пол, затем я встрепенулся.

— Мне нужно идти, — сказал я. — Когда буду отчитываться перед генералом, скажу, что наемник сошел на берег возле Асвата, а потом бесследно исчез. Я хотел арестовать тебя сам, но не нашел. — Внезапно мне ужасно захотелось пить. — Все кончено, — сказал я. — У тебя есть родственники, которые могли бы тебя на время приютить и помочь построить новую хижину? Что ты им скажешь, почему не хочешь жить в старой?

Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего, и крепко сжала мою руку.

— Ничего не кончено, — быстро сказала она. — Ты думаешь, Паис тебе поверит? Он наверняка велел наемнику привезти доказательства того, что его приказ исполнен, и, если ты явишься к нему со своей «правдивой» историей, он поймет, что дело сорвалось. Если ты будешь лгать уверенно, то, возможно, и спасешь свою жизнь, но ведь он может послать еще одного убийцу или шпиона, чтобы найти меня. Нет, Камен. Я не могу остаться здесь и жить в постоянном страхе. Я поеду с тобой.

Я оторопел. Конечно, она была права, однако перспектива брать на себя ответственность за ее жизнь меня вовсе не радовала. Я-то думал, что сейчас расспрошу ее о своей матери, а потом спокойно отправлюсь в обратный путь, домой, оставив позади все эти кошмарные события.

— Да, но каковы условия твоей ссылки? — поспешно спросил я. — Если ты внезапно исчезнешь, власти Асвата начнут тебя искать, и им придется сообщить об этом правителю нома. Кроме того, я, конечно, могу везти тебя в качестве пленницы, но что ты будешь делать потом, когда мы доберемся до Дельты?

— У меня нет выбора! — почти крикнула она. — Ты что, не понимаешь? Здесь я в ловушке, я беззащитна. Односельчане стыдятся меня и не станут мне помогать. Моя семья сможет дать мне кров, но ведь Паис все равно до меня доберется. Особенно сейчас.

— Но почему? — спросил я. — Почему он хочет тебя убить?

— Потому что я слишком много знаю, — мрачно ответила она. — Но он не учел моей настойчивости и решимости бороться. Он недооценил меня. Я дам тебе почитать мою рукопись, и ты все поймешь.

— Но я думал…

— Я сделала копию. — Она смотрела на свои руки, грубые, мозолистые, с ярко-красными полосами в том месте, где в пальцы врезалась проволока. — Я провела в этом месте почти семнадцать лет! Семнадцать лет! Каждое утро, просыпаясь, я давала себе клятву, что не успокоюсь до тех пор, пока меня не освободят. Каждый день, страдая от стыда и унижения, я мыла полы в храме, ухаживала за жрецами, которые должны проводить по три месяца в священном месте, работала на своем огороде, чтобы обеспечить себе пропитание, и, чтобы не сойти с ума, потихоньку таскала листы папируса и в свободное время записывала на них историю своей жизни. Я не дура, Камен, — добавила она, и я заметил в ее глазах слезы. — Я понимала, что, даже если смогу уговорить какого-нибудь добросердечного путешественника взять мой ящичек с записями, нет никакой гарантии, что он попадет к царю, поэтому я сделала с них копию. С тех пор как меня сюда привезли, я слала и слала прошения на имя царя, но ответа не получала. Наверное, их никто не читал. Но я уверена, что он давно простил меня! Простил и забыл. Говорят, он болен. Мне нужно увидеть его, пока он жив.

— Но когда он умрет, новый сокол станет пересматривать все решения суда, — возразил я. — Не лучше ли тебе обратиться к преемнику фараона?

Она рассмеялась:

— Да, я знала царевича, когда он был юн, красив и под маской спокойствия и сердечности скрывал холодную жажду власти. Ему будет неприятно вспомнить, как однажды какая-то крестьянская девчонка заключила с ним сделку на царскую корону. Нет, Камен. Мой единственный шанс — это старший Рамзес, и ты должен мне помочь увидеть его. Подожди здесь.

Солнечный луч упал на пол хижины; женщина вскочила и выбежала за дверь.

Вот теперь я могу сбежать. Через несколько минут я буду на ладье, гребцы быстро поднимут трап, налягут на весла, и вскоре мы будем далеко от берега. Я сделал все, что требовали от меня боги. Больше им ничего не нужно. Я спас женщине жизнь. Все остальное меня не касается. У меня есть и свои дела. Довольно рисковать карьерой, потакая прихотям какой-то бабенки, которая привязалась ко мне, как нищенка на улице. Я вовсе не хочу знать историю ее жизни. Я хочу вернуться в Дельту, к своей прежней нормальной жизни. Эта женщина была как болезнь, подхваченная на юге, от которой невозможно избавиться.

Однако я знал, что никуда не сбегу. И не от слабости характера, а оттого, что понял: женщина говорит правду, и я не смогу бросить ее на смерть после всех волнений, которые мы с ней вместе пережили. У меня был выбор, в отличие от нее. Я прочитаю ее записи, и если они меня не убедят, я выдам ее властям Пи-Рамзеса, и, она будет наказана за то, что сбежала из ссылки. Паис же ее ни за что не получит, да он и не осмелится возражать, учитывая, что тайно, своей властью приказал ее арестовать. Вспомнив о трупе, что лежал в земле у меня под ногами, я решил покориться неизбежности.

Женщина вернулась очень нескоро, когда мне уже надоело ждать, внезапно возникнув на фоне жаркого неба, и кивком подозвала меня. С радостью оставив темную и душную хижину, я вышел на свежий воздух. Женщина уже умылась и причесалась. В одной руке она держала плащ, в другой — кожаный мешок, который протянула мне.

— Я держала его в доме брата, — объяснила она. — Он согласился всем рассказывать, что я заболела и буду жить у него, пока не смогу вернуться к своим обязанностям в храме. Конечно, как только об этом узнают мои родители, они забеспокоятся, а мать уж наверняка примчится, чтобы меня лечить, она ведь раньше была деревенской лекаркой и повитухой, но брат обещал это уладить. Я последнее время редко виделась с матерью. Она никогда не одобряла моего поведения. А вот отцу, видимо, придется все рассказать. — Она передернула плечами. — Я очень люблю своего брата. Он всегда поддерживал меня, что бы я ни вытворяла, и если с ним что-нибудь из-за меня случится, на мои плечи ляжет еще один тяжкий грех, но иначе я поступить не могу. — Она завернулась в плащ и набросила капюшон. — Пошли.

— Ты больше ничего с собой не возьмешь? — спросил я; в ответ она лишь махнула рукой.

— Я прожила уже две жизни, — с горечью сказала она. — Однажды я уехала из Асвата, ничего с собой не взяв, потом меня вернули обратно, и тоже ни с чем. Сейчас я вновь выхожу из этого безводного чрева, и снова у меня ничего нет.

Таков был ее ответ.

Мы обошли храм и вскоре вышли на тропинку, которая вела к реке. Поля были пустынны, на тропинке, к моей радости, нам тоже никто не встретился, и только со стороны храма слышалось тихое пение жрецов. Нашей ладьи не было видно, но я, взяв женщину за локоть, повел ее напрямик через густые заросли, и вскоре мы вышли к бухточке. Совсем рядом раздавались голоса гребцов. Только тут я заметил, до чего же я грязный. Весь в песке, в земле, да еще и потом разит. Поэтому, оставив женщину дожидаться меня в сторонке, я с наслаждением окунулся в благословенную прохладу реки и хорошенько помылся. Затем мы вышли к ладье. Приказав спустить сходни, я завел женщину на палубу.

Когда я приказал кормчему занять свое место, а гребцам взяться за весла, над палубой повисло короткое молчание. Но вот ладья закачалась, под ее днищем заскрипел песок, и вскоре, подхваченная течением, она полетела на север, наполнив ветром прямоугольные паруса. Мы были свободны. Мы ехали домой. Обессиленный и вместе с тем счастливый, я повалился под навес, женщина примостилась рядом. Ко мне подошел капитан ладьи; заметив в его глазах вопрос, я поспешил ответить:

— Наемник отправился выполнять другой приказ генерала Паиса. Он вернется в Пи-Рамзес самостоятельно. Скажи повару, чтобы принес еды и пива мне и пленнице, а также прикажи проветрить и прибраться в каюте, женщина будет жить там.

Капитан поклонился и пошел исполнять поручение, я же откинулся на спину и закрыл глаза.

— Я сейчас попью и поем, а потом буду спать, — с блаженным вздохом сказал я. — Когда каюта будет готова, можешь ее занимать.

— Спасибо, — ядовито заметила она. — А я и не собиралась целых десять дней торчать на виду у всей команды.

Я улыбнулся про себя.

— Торчала бы, если бы я приказал, — ответил я, не открывая глаз. — Здесь я хозяин, а ты моя пленница.

Она не ответила. Услышав, что рядом со мной поставили поднос, и почувствовав запах пива, темного и пенного, я тем не менее некоторое время не шевелился. Женщина тоже. Когда же я наконец поднялся, то увидел, что она пристально наблюдает за мной, слегка сузив свои прозрачные голубые глаза и скривив полные губы.

— Хорошо, — сказала она.

Чем дальше мы уходили от Асвата, тем веселее становилось у меня на душе. Ни разу на берегу не появились солдаты, крича и требуя, чтобы мы остановились, чего я, по правде говоря, опасался. Ни одно судно не бросилось за нами в погоню. Течение и попутный ветер помогали нам быстро двигаться на север, и мы останавливались только по вечерам, чтобы разжечь костер и поесть. Мы не соблюдали никакой секретности. Да и зачем? Пока гребцы занимались костром, женщина обычно прыгала с ладьи в воду и плавала; ее черные волосы тянулись за ней, как хвост, а загорелые руки мелькали, словно коричневые рыбки. Ее упорные упражнения напомнили мне моего школьного наставника, который учил, что нужно обязательно тренировать мышцы рук, чтобы потом легко натягивать тетиву.

Я начал читать ее записки и уже не мог оторваться. Иератические письмена, которыми она пользовалась, были выполнены превосходно, она удивительно точно умела выражать свои мысли. Нет, это не были корявые записи полуграмотной крестьянки, здесь явно чувствовалась рука образованного человека.

Я узнал о том, что она родилась в Асвате, что ее отец был ливийским наемником, состоял на службе у фараона и за это получил три надела пахотной земли. Ее мать была деревенской повитухой. Она описывала свое детство, рассказывала, как ей хотелось научиться читать, как отец отказался отдать ее в школу при храме и как потом брат начал потихоньку учить ее грамоте. Она не хотела, согласно обычаю, идти по стопам своей матери. Любознательная и невероятно энергичная, она постоянно жаждала чего-то большего, и эта жажда была наконец удовлетворена, когда в Асват приехал сам Великий Прорицатель, чтобы посоветоваться по какому-то вопросу со жрецами храма Вепвавета. Однажды ночью девушка тайно пробралась на его ладью и стала умолять предсказать ей будущее, однако вместо предсказания оракул предложил ей уехать с ним. Здесь я приостановил чтение, ибо с огромным удивлением и вспыхнувшей надеждой узнал, что звали того оракула Гуи.

Я подошел к ней как-то вечером, когда солнце только начало окрашивать небо в оранжевые тона, а вода, кипевшая под ладьей, потемнела. Она стояла, держась за поручни и повернув лицо навстречу ветру. Мимо проплывали мирные пейзажи Египта — поля с пальмовыми рощами по краям, голые серовато-коричневые холмы, журавли, выглядывающие из густых зарослей тростника. Увидев меня, женщина улыбнулась и откинула назад свои густые волосы.

— Я все не могу поверить, что уже не лежу на своем тюфяке в хижине, мечтая о свободе, — сказала она. — Я понимаю, что все это может разом кончиться, но сейчас я счастлива и не хочу ни о чем думать.

Я заглянул ей в глаза.

— Знаешь, я ведь ни разу не спросил твоего имени, — сказал я. — Но я начал читать твои записки, так что теперь знаю, что тебя зовут Ту.

Она засмеялась.

— О Камен, прости мою грубость! — воскликнула она. — Да, меня зовут Ту, как видишь, простое, короткое и скромное египетское имя, хотя мой отец был ливийцем. Мне давно следовало представиться.

— Ты пишешь, — осторожно продолжал я, — что Великий Прорицатель Гуи забрал тебя с собой из Асвата. Когда-то ты мне говорила, что была лекаркой. Это прорицатель обучил тебя медицине?

Улыбка на лице женщины пропала.

— Да, — просто ответила она. — Он был, а может быть, все еще остается одним из самых великих врачевателей Египта. Он хорошо учил меня.

Умирая от страха, я приготовился задать ей вопрос, который уже давно вертелся у меня на языке. «Молчи, — твердил мне внутренний голос. — Оставь все как есть. Пусть это будут всего лишь твои фантазии». Я не стал к нему прислушиваться.

— Не так давно я тоже ходил к прорицателю, чтобы он помог мне истолковать один сон, который постоянно меня мучил, — сказал я. — Я приемыш. Во сне ко мне приходила мать, моя родная мать. Я думал, что она умерла при родах, как мне всегда говорили. Но прорицатель сказал, что моя мать была простолюдинкой, а дед — ливийским наемником. Он сказал, что моя мать умерла и что он немного знал ее лично. Она была красива и богата. — У меня перехватило дыхание, и я немного помолчал. — Когда генерал Паис послал меня в Асват со своим поручением, я очень обрадовался, потому что собирался спросить тебя, не встречала ли ты женщины, похожей на мою мать. Может быть, ты даже ее лечила. А может быть, я сейчас с ней говорю. Неужели ты моя мать, Ту? Ведь это вполне возможно, не так ли? Твой отец ливиец. Твоему сыну сейчас было бы примерно столько же, сколько и мне.

С жалостью взглянув на меня, женщина мягко провела ладонью по моей щеке.

— О бедный Камен, — сказала она. — Прости меня. Да, в твоей и моей жизни есть некоторые совпадения, но ведь это только совпадения, не больше. Совпадения. В начале своего правления наш фараон нанимал тысячи наемников, которым потом давал египетское подданство. Получив земельные наделы, они расселялись по всему Египту и женились на местных девушках. Когда-то я действительно была красивой и богатой, но все мое богатство либо принадлежало Гуи, либо было подарено мне фараоном, что же касается моего титула, то я его сначала заслужила, а потом потеряла. Я родилась крестьянкой. Я знаю, дети-сироты часто мечтают о том, что когда-нибудь встретят свою мать, которая окажется богатой и знатной дамой. Прости, Камен, но я не могу тебе помочь, — мягко продолжала она. — Я понимаю, что тебя очень беспокоит тайна твоего происхождения. Мне от всего сердца хотелось бы внести в твою душу мир и покой, но нас с тобой соединяют лишь несколько совпадений. К несчастью, доказательств нашей кровной связи не существует. Как бы мне хотелось, чтобы они были! Я гордилась бы таким сыном, как ты.

— Но ведь все возможно, разве не так? — не отступал я. — Совпадения есть, и их как-то слишком много. А что если это действительно так? Что если ты действительно моя мать, и боги по каким-то только им известным причинам дали нам с тобой встретиться, чтобы, возможно, исправить ошибки прошлого…

Ту вопросительно взглянула на меня, и мой голос осекся.

— Такой прыжок мы делать не будем, дорогой Камен, — мягко сказала она. — Если ты прав, боги сами откроют нам правду, когда сочтут нужным это сделать. А пока я бы посоветовала тебе считать, что твоя мать умерла.

То же самое говорил мне и прорицатель, и снова все во мне взбунтовалось.

— И не подумаю! — с жаром сказал я. — Она уже ожила в моих снах, она дышит и говорит со мной! Мне нужно снова увидеться с прорицателем.

Женщина молча отвернулась и стала смотреть на воду, а я пошел к капитану, который готовился подвести ладью к берегу на ночную стоянку. Шагая по палубе, я вдруг вспомнил о записке, которую прислала мне Тахуру перед моим отъездом. Она писала, что нашла что-то интересное, а значит, у меня еще есть какая-то надежда.

К тому времени, когда мы достигли устья Фаюма, я закончил чтение рукописи. Несмотря на описываемые ужасы и интриги, история Ту показалась мне правдивой, и, засовывая папирус обратно в кожаный мешок, я уже знал, что ни за что не выдам женщину властям. Да, она была амбициозна, но в то же время молода и неопытна, а потому оказалась послушной игрушкой в руках мужчин, плетущих заговоры против фараона. Когда же она перестала быть им нужной, ее обвинили во всех тяжких грехах; последним же ударом стало для нее предательство Великого Прорицателя, единственного человека, которого она любила и которому верила. Несколько часов просидел я под навесом, целиком погрузившись в историю страсти, измены и убийства, и, только закончив чтение, задумался о том, что же мне теперь делать. Больше всего на свете мне хотелось привести Ту к себе домой и представить ее домочадцам как свою мать, но она была права: нас соединяло всего лишь несколько совпадений.

Я постучал в стену каюты, и Ту вышла ко мне, заспанная и растрепанная. Мы плыли по каналу, ведущему к широкому озеру Фаюм. Завернувшись в одеяло, Ту некоторое время любовалась берегами, затем опустилась на пол возле меня.

— Рамзес подарил мне усадьбу на этом озере, — сказала она. — Я была хорошей любовницей, он был доволен. А когда я попыталась его убить, у меня все отобрали. Мои земли, мой титул, моего ребенка. — Ее голос звучал совсем равнодушно. — За свой поступок я заслуживала смерти, но царь смилостивился и заменил ее ссылкой. Те же, кто пытался избавиться от ненавистного им фараона моими руками, остались безнаказанными — Паис, Гуи, Гунро, Банемус, Паибекаман.

— Знаю, — сказал я, — я читал.

— Ты мне веришь?

Этот вопрос она задавала мне уже не раз и этим только лишний раз подчеркивала, какая же она, в сущности, беззащитная. Обхватив колени руками, я смотрел туда, где на фоне голубого неба четко выделялись белые прямоугольники парусов, хлопающих на ветру.

— Если бы генерал Паис не подослал к тебе убийцу, не верил бы, — ответил я. — Твоя жизнь необыкновенна, но без фактов, подтверждающих попытку убийства, я бы тебе не поверил. А сейчас хочу спросить: как ты собираешься призвать к ответу бывших заговорщиков? У тебя есть друзья в Пи-Рамзесе?

— Друзья? — переспросила она. — Нет. Есть Старшая жена, Аст-Амасарет, если она еще жива и по-прежнему управляет фараоном с помощью своих бесчисленных шпионов и собственных способностей к политике. Мы с ней не были друзьями, но ей выгодно, чтобы на троне оставался Рамзес, поэтому, возможно, она согласится меня выслушать. — Ту вздохнула. — Столько лет прошло. Может быть, она уже умерла или потеряла власть. Царский двор — это сложная игра, где каждый делает ход, а потом отражает удар и плетет интриги, тайно или явно, чтобы получить хотя бы малую толику власти, исходящую от Престола Гора. Танцовщицы приходят и уходят, мгновенно возвышаются, потом скатываются вниз. Знакомые лица исчезают, их место занимают другие. — Она задумчиво прижала палец к виску. — Болезнь фараона — всего лишь его старость, за годы своей жизни он ни разу серьезно не болел, поэтому я думаю, что заговорщики решили отказаться от своих планов. Они живут и процветают. Единственный человек, который может их обличить, это я, но меня уже никто не помнит. Конечно, я хочу расплатиться с ними за все зло, которое они мне причинили, только не знаю как. Все, что я могу сделать, это броситься к ногам Рамзеса и умолять его вернуть меня из ссылки. Как отомстить Гуи, я еще не придумала. — Она бросила на меня острый взгляд. — Ты, наверное, ломаешь голову, что со мной делать, когда мы вернемся в город? Тогда посмотри на меня, Камен. Я больше не та изнеженная дама, какой была раньше. Я могу сесть на рынке и предлагать себя в качестве прислуги, пока буду думать, что мне делать дальше. Я обязана тебе своей жизнью и не хочу портить твою.

Да, конечно, но как я смогу бросить ее в городе одну, только с парой сандалий? Спрятать ее в нашем доме под видом служанки тоже не получится. Острые глаза Па-Баста ее сразу заметят. Может быть, мне поможет Тахуру? Усадьба Несиамуна большая, гораздо больше нашей, там работает множество слуг.

Но как я вообще смогу ее спрятать? А капитан, а гребцы, а повар со своим помощником? Они же ее видели. И не разболтают ли по пьянке в какой-нибудь пивной, что наемник, выполнявший приказ генерала Паиса, остался в Асвате выполнять еще один его приказ? Паис узнает об этом моментально. Мне остается только молиться, чтобы к этому времени женщина уже успела попасть во дворец.

Ту сидела, подперев голову руками. Она казалась совершенно спокойной, и я подумал, что годы ссылки научили ее терпению и мудрому фатализму, которых у меня еще не было. Если она и чувствовала на себе мои пристальные взгляды, то виду не подавала. Я смотрел на мягкий овал ее лица, маленький ровный нос, лучики морщинок вокруг глаз. Она откинула назад свои густые волосы, обнажив стройную шею, загорелую до черноты, и тогда я представил себе, как выглядело ее лицо, когда вот эти необыкновенные голубые глаза были обведены черной краской, губы выкрашены красной хной, а в пышных и мягких волосах сверкали драгоценные камни. Словно прочитав мои мысли, женщина сказала, не глядя на меня:

— Когда-то я была очень красива.

— Ты и сейчас красива, — ответил я, несмотря на подкативший к горлу ком. — И сейчас.

 

Глава шестая

Был полдень, когда я, связав женщине руки, свел ее по сходням на берег в районе складов Пи-Рамзеса. Путешествие прошло спокойно и приятно. Обратный путь занял восемь дней; по прибытии я поблагодарил гребцов и дал им трехдневный отпуск, сказав при этом, что на берегу нас должен ждать специальный отряд тюремных стражников. На причале всегда дежурили солдаты на случай прибытия ценного груза для храмов или дворца, поэтому выдать их за тюремщиков было проще простого. Отпустив гребцов и велев им отвести ладью на стоянку военных судов, я отвел женщину подальше, снял с ее рук веревку, и мы быстро смешались с толпой. Чтобы скрыть лицо, она накинула капюшон.

Стоял приятный теплый день. Месяц азир заканчивался, уступая место месяцу хоак, период летней жары подходил к концу. Путь до дома Тахуру был очень неблизким, но я, сколько ни ломал голову, так и не смог придумать, куда еще можно было бы отвести женщину, чтобы скрыть ее от посторонних глаз. Мы пробивались в толпе мимо орущих ослов, скрипящих повозок и пронзительно зазывающих покупателей лавочников, а я продолжал размышлять. Окажется ли дома Тахуру? Как провести Ту мимо стражников у ворот? Сколько у меня будет времени, прежде чем Паис узнает, что ладья вернулась и я жив?

Когда мы вошли в район рынков, стало немного свободнее. Люди толпились в основном возле прилавков с товарами, и мы смогли ускорить шаг. В тени деревьев сидели старики в грязных набедренных повязках, жестикулируя и о чем-то споря хриплыми голосами, а вокруг них кипела городская жизнь. Время от времени я оглядывался назад, но Ту не отставала от меня ни на шаг; ее босые ноги и подол плаща покрылись густым слоем белой пыли. Мы прошли мимо группы молящихся, которые собрались возле небольшого святилища Хатхор, откуда доносился запах курящихся благовоний. В первый день месяца хоак весь Египет собирался праздновать день богини любви и красоты Хатхор.

Мне вспомнились мои женщины. Тахуру, такая очаровательная и своенравная, с нежной, изящной фигуркой. Моя мать Шесира, всегда изысканно одетая, обожающая дорогие украшения, которые ей часто дарил муж. Мои сестры, Мутемхеб и Тамит, со светлой кожей, которую они так боялись открывать на солнце, в одеждах из тончайших тканей, с огромным количеством ларчиков с маслом для волос и кувшинчиков с дорогими благовониями. А за моей спиной шлепали босые ноги женщины с телом сухощавым и мускулистым не от физических упражнений, а от тяжелой работы, и лицом, к которому слишком часто прикасались жгучие пальцы Ра. И все же я не лгал, когда говорил ей, что она красива. Ее сверкающие голубые глаза таили в себе столько мудрости и жизненного опыта, сколько изнеженным красоткам моего круга и не снилось. Она притягивала к себе взоры без всяких искусственных ухищрений. Прошедшая великолепную выучку в царском гареме, она, должно быть, и в самом деле когда-то была весьма лакомым кусочком.

Когда мы подошли к озеру Резиденции, я оставил Ту под деревом, где она уселась, опустив ноги в воду, а сам, пройдя мимо часовых, поднялся по знакомым мраморным ступеням. Проходя мимо дома прорицателя, я заметил движение возле одного из пилонов и на ходу поприветствовал старика-привратника. Он не ответил. Улыбнувшись про себя, я пошел дальше.

Слуга Несиамуна встретил меня крайне радушно и заверил, что госпожа Тахуру дома. Пройдя сквозь строй многочисленных статуй, я вошел в дом, после чего послал слугу сообщить о том, что стою внизу.

Я приготовился к ожиданию, поскольку давно привык ждать Тахуру подолгу. Она всегда и везде опаздывала, никогда при этом не утруждая себя извинениями и объяснениями, очевидно полагая, что является центром мироздания. Пройдясь немного по залу, я уже собрался было усесться на один из деревянных стульев, стоящих в дальнем углу, когда внезапно передо мной появилась Тахуру. Увидев меня, она замерла на месте. Я удивленно уставился на нее, потому что на ней была лишь легкая туника, никакой косметики, а волосы были небрежно завязаны на макушке. Никогда еще Тахуру не выглядела столь небрежно.

— Камен! — выпалила она. — Я заставила тебя ждать? Извини. Мне делали массаж. Прости мне мой вид. Я не ожидала, что ты вернешься так скоро…

В ее взгляде не было того мягкого укора, с которым она обычно смотрела на меня, если замечала на моей одежде хотя бы крошечное пятнышко; моя юбка была смята и покрыта грязью, ноги и волосы запылились, но Тахуру, кажется, этого не замечала. Она так и стояла передо мной, босая, переминаясь с ноги на ногу и покусывая губы. После некоторой паузы я встал, взял ее за горячую руку и прикоснулся губами к ее щеке.

— Я скучал по тебе, Тахуру, — произнес я дежурную фразу. — Что с тобой? Мне кажется, ты чем-то взволнована.

— Правда? — переспросила она. — О да, Камен, спасибо, у меня все хорошо. Послушай, мне нужно поговорить с тобой, прямо сейчас. Я должна тебе кое-что показать. Я тебя еле дождалась. Пойдем в мою комнату.

Я с нежностью взглянул на Тахуру — она смотрела мне в лицо, раскрасневшаяся, со сверкающими глазами, а ее чуть дрожащие пальцы и некоторое замешательство при нашей встрече выдавали сильное волнение.

— Сейчас пойдем, — ответил я. — Но сначала мне нужно сообщить тебе нечто. Тахуру, случилось кое-что ужасное. Я могу тебе довериться?

Она убрала руку.

— Конечно.

— Учти, речь пойдет не о каком-нибудь легкомысленном секрете, о котором можно посудачить с подружками, — серьезно проговорил я. — Поклянись, что никому не скажешь. Скоро праздник Хатхор. Поклянись ее именем!

Тахуру отступила на шаг.

— Клянусь, — произнесла она. — Камен, ты меня пугаешь.

— Прости. Давай выйдем в сад, где нас никто не подслушает.

Тахуру послушно последовала за мной; я видел, что она чем-то очень взволнована, иначе она никогда бы не вышла из дома полуодетая, да еще без косметики на лице, из боязни, что кто-нибудь увидит ее в таком виде. Мы зашли за густой куст, сели на траву, и я рассказал Тахуру все. Я знал, что очень рискую, но, с другой стороны, если сейчас я не могу положиться на свою невесту, то как смогу я после этого доверять ей как своей жене? Паис частенько заходил в их дом, где его принимали как старого знакомого. Кроме того, Паис был братом прорицателя.

Пока я говорил, у меня было чувство, что я разворачиваю некое вышитое полотно, и вдруг мне пришла в голову одна мысль: а что если прорицатель знал о планах своего брата? Что если все козни против Ту исходили именно от него? Я читал рукопись. Гуи был холодным, безжалостным человеком, который сначала использовал молодую девушку в своих интересах, а потом бросил ее на волю царского суда. Что если убить ее для него все равно что прихлопнуть муху? Особенно сейчас, когда так велика опасность того, что всплывут его старые грехи? Если фараон прочитает рукопись, едва ли он будет просто разгневан. Значит, если Паис открывал ящик и читал рукопись, а потом рассказал обо всем брату, они вместе решили, что сначала должна умереть Ту, а потом и я, как ненужный свидетель.

Тахуру внимательно наблюдала за мной, переводя взгляд с моего рта на глаза и обратно. Наконец я умолк, и тогда она тихонько тронула меня за колено.

— Ты веришь этой женщине, Камен?

Об этом меня все время спрашивала и Ту. Я кивнул.

— Верю. Теперь от всей этой истории зависит не только моя карьера, но и моя жизнь.

— Тогда я тоже верю. А где она, у реки? Это крестьянка? Что я должна делать?

В тоне Тахуру невольно проскользнули нотки презрения и страха, но я не винил ее.

— Тахуру, в вашем доме очень много слуг. Скажи управляющему, что эта женщина привязалась к тебе на рынке и ты уступила ее мольбам. Посели ее вместе со слугами, но следи, чтобы она выполняла такую работу, при которой не надо выходить из дома. Например, пусть ухаживает за садом.

Тахуру сморщила носик.

— А почему ты не можешь поселить ее в своем доме, Камен? Пусть ухаживает за вашим садом.

— Потому, — мягко сказал я, — что в нашем доме мало слуг и Па-Баст ее сразу заметит и либо выгонит, либо отдаст в другой дом. Пожалуйста, Тахуру, сделай это для меня.

Однако моя просьба Тахуру не только не смягчила, а, наоборот, разозлила.

— Для тебя, Камен, или для нее? Или для вас обоих? Она красива? В конце концов, вы провели на реке много дней.

Я вздохнул. О женщины!

— Дражайшая моя Тахуру, — сказал я. — Ты меня внимательно слушала, я же знаю. Когда-то эта женщина действительно была очень красива, она даже была возлюбленной царя, но с тех пор прошло семнадцать лет. Теперь она просто женщина, которая отчаянно нуждается в нашей помощи. Кстати, ты не могла бы придумать способ, как ей попасть во дворец?

Тахуру просияла.

— Если она была царской наложницей, то должна хорошо знать дворец, — сказала она. — Мы с ней обсудим эту проблему. Знаешь, Камен, я еще никогда не видела наложниц, и мне это очень интересно. — Она наклонилась ко мне. — Я понимаю: все это очень серьезно и необычно. Но, Камен, моя новость еще более важная. Ты хочешь ее узнать?

— Нет, — ответил я и встал. — Не сейчас. Достань мне знак служанки, Тахуру, чтобы женщину пропустила стража. Она, должно быть, голодна и хочет пить. Пойду приведу ее.

Тахуру собралась что-то сказать, затем передумала и, поднявшись, направилась к дому. Вскоре она вернулась и протянула мне тонкий медный браслет.

— Я сказала управляющему, что наняла новую служанку, — сообщила она. — Проведи женщину в мою комнату, Камен, а потом мне обязательно нужно с тобой поговорить.

Удивившись ее серьезному тону, я кивнул и направился к выходу из сада.

Женщина крепко спала в тени платана, завернувшись в плащ и подложив под щеку ладонь. Ее густые волосы разметались по траве. Я присел на корточки, посмотрел, как подрагивают ее длинные ресницы, и тихо тронул ее за плечо. Она мгновенно проснулась. Я протянул ей браслет.

— Я поговорил с Тахуру, — сказал я. — И все ей рассказал. Она согласилась взять тебя в служанки и хранить твою тайну.

— Ты доверяешь ей.

Это было утверждение, а не вопрос, и я кивнул.

— Не знаю, что тебе предложат делать, — сказал я, чувствуя, что должен извиниться за то, что ее вообще заставят работать, но она, как всегда, прочитала мои мысли, потому что улыбнулась и надела браслет на руку.

— Я привыкла к тяжелой работе, — просто сказала она. — Мне все равно, какой она будет. Я прошу только об одном: чтобы твоя невеста каждый день позволяла мне плавать и, если возможно, прятала меня от гостей и посетителей дома.

— Хорошо. Идем.

Мы прошли мимо стражников, которым Ту на ходу показала свой браслет, и вскоре уже проходили мимо пилонов дома прорицателя. Ту отвернулась, и я понял, как тяжело ей было вспоминать те дни, когда она ходила по этим ступенькам, в дорогих одеждах, окруженная всей роскошью, какую только мог дать ей фараон. Дом прорицателя мы прошли в молчании.

Было время полуденного сна, и в саду никого не было. Мы тихо проскользнули в дом. Тахуру ждала нас; в ответ на мой стук дверь ее комнаты быстро распахнулась. Я с удовольствием отметил, что за время моего отсутствия она успела привести себя в должный вид. Ее белоснежное, из тончайшего полотна платье было перехвачено на талии тонкой золотой цепочкой из маленьких священных крестиков — анков. Стройную шею украшали ожерелья из таких же анков и лунного камня, в уши были вдеты массивные серьги. Лицо и шея были припудрены золотым порошком. Контраст между этой элегантной роскошью и грязным платьем моей спутницы был так велик, что я сначала растерялся; и все же именно крестьянка вскоре начала доминировать в комнате. Сложив руки, она поклонилась Тахуру. Та кивком ответила на поклон, после чего женщины принялись молча разглядывать друг друга. Затем Тахуру спросила:

— Как ваше имя?

— Меня зовут Ту, — ответила женщина.

— Я — госпожа Тахуру. Камен поведал мне вашу историю. Мне стало жаль вас, и я обещала ему помочь. Своему управляющему я сказала, что какая-то женщина пристала ко мне на рынке и я из жалости привела ее в дом. Возможно, это вас обидит, ведь раньше у вас были собственные слуги, — поспешно добавила высокомерная Тахуру, желая, видимо, смягчить свои слова, что с ней случалось довольно редко, — но больше мне ничего не пришло в голову. Вы будете выполнять поручения управляющего, пока мы с Каменом не решим, как вытащить вас из этого кошмара.

Пока она говорила, я вдруг понял, зачем она нацепила свои лучшие наряды и драгоценности. Не из высокомерия, нет, а просто потому, что чувствовала себя очень неуверенно, а также чтобы показать, кому здесь принадлежит офицер Камен. Я был польщен.

— Благодарю вас, госпожа Тахуру, — ответила женщина. — Уверяю вас, меня нисколько не обидит положение служанки, пусть даже когда-то у меня и были свои слуги. Я сделаю все, чтобы мной остались довольны. В конце концов, Камен спас мне жизнь.

Тахуру улыбнулась:

— Вот как? В таком случае, мы с вами потом поговорим и вы расскажете мне об этом во всех подробностях. А теперь, будьте любезны, пройдите в конец сада — там находится жилище слуг и там же сейчас должен быть наш управляющий. Скажите ему, чтобы дал вам еды и пива, и пусть покажет, где вы будете спать. И скажите, чтобы дал вам одежду.

— Спасибо.

Изящно поклонившись, женщина вышла. Тахуру повернулась ко мне.

— Она совсем не такая, какой я ее себе представляла, — сказала она. — Я думала, она грубая и сильная, но если отбросить ее бедность и годы изгнания, то ее можно даже назвать утонченной. Она говорит и ведет себя совсем не как крестьянка.

— Я люблю тебя, Тахуру, — сказал я. — Ты не только щедрая и красивая; с каждым днем я нахожу в тебе что-то такое, о чем раньше не подозревал.

Она покраснела от удовольствия.

— Это потому, что мы с тобой знаем друг друга с детства, — ответила она. — Вот я, например, знаю, что под твоей маской занудного служаки скрывается человек, который в случае надобности не моргнув глазом отбросит в сторону все условности. Ты это уже проделывал. Я тоже тебя люблю. И мне очень нравится наше приключение. Как ты думаешь, не предстанем ли мы в один прекрасный день перед троном Единственного?

— Нет, — быстро ответил я, внезапно испугавшись, что Тахуру, вероятно, не до конца поняла всю серьезность ситуации, в которой мы находились. — Если нам повезет, то я останусь в живых, а твоя семья ничего не узнает об этой истории. Послушай, мы с тобой не в игрушки играем.

— Понимаю, — шепотом ответила Тахуру, сразу превратившись в ту девушку, которая совсем недавно вышла ко мне в одной тунике. — Камен, — сказала она, глядя мне в глаза, — вспомни о записке, которую я послала тебе перед самым твоим отъездом на юг. Мне нужно тебе кое-что показать. Это касается твоего отца.

Я встревожился.

— Что? С ним что-нибудь случилось? Он ранен? Погиб?

— Нет, речь идет не о Мене, — ответила Тахуру и, подойдя к сундуку, откинула крышку и стала рыться в ворохе одежды, после чего достала со дна свиток папируса. Осторожно взяв его в руки, она прижала его к груди. — Я нашла его, когда осматривала отцовскую контору, — дрожащим голосом сказала Тахуру. — Он лежал в коробке со списками рабочих и старыми отчетами о фаянсе. Если этот документ подлинный, то когда-нибудь ты действительно предстанешь перед ликом Единственного. Ты имеешь на это право. Ты его сын.

С этими словами она почтительно, словно преподносила ценный дар или укладывала подношения на алтарь бога, подала мне папирус. Я принял его, внезапно перестав соображать, что делаю.

Папирус затвердел, видимо, его долго не разворачивали. Когда-то на нем была печать, от которой сейчас осталась половина. Я заметил, как дрожат мои пальцы. Я понял, что сказала мне Тахуру, и вместе с тем мой разум отказывался в это поверить.

— Что ты говоришь? Что ты говоришь? — как идиот, повторял я.

Нащупав за спиной стул, я плюхнулся на сиденье. Перед глазами заплясали четкие иероглифы, написанные черной краской. Тахуру взяла меня за плечо.

— Читай, — сказала она.

Знаки перестали кружиться у меня перед глазами, но я продолжал крепко сжимать папирус в руках. «Достопочтенному Несиамуну, управителю фаянсовыми мастерскими Пи-Рамзеса, привет, — говорилось в документе. — Относительно вопроса о происхождении Камена, в настоящее время находящегося в доме торговца Мена, удостоверяю, что вышеназванный Мен является человеком честным и не имеет коварного намерения связать брачными узами своего приемного сына неизвестного происхождения с вашей дочерью, принадлежащей к благородному и древнему роду. Владыка Обеих Земель, Великий Бог Рамзес, принял решение по священным причинам, которые не подлежат обсуждению, поместить своего сына, вышеназванного Камена, в дом торговца Мена в качестве приемного сына, которого оный Мен обязался воспитывать как родного. Хотя вышеназванный Камен и является сыном царской наложницы, в нем течет священная кровь, а посему нет никаких причин отказываться от подписания брачного контракта между ним и вашей дочерью. Вместе с тем вам предписывается сохранять строжайшую тайну относительно происхождения приемного сына Мена. Писано царским писцом Мутмосом, в четвертый день месяца пахон, в двадцать восьмой год правления Царя. — И подпись: — Амоннахт, Хранитель дверей».

Я долго не мог прийти в себя. Голова, сердце, конечности — все онемело. Я тупо смотрел прямо перед собой. «Так вот это как — быть мертвым, быть мертвым, быть мертвым», — стучало у меня в голове. Постепенно ко мне пришло осознание, что я нахожусь в доме Тахуру, что ее мягкая женская рука лежит на моем плече, а я — это не я, а царский сын, прежний же Камен умер; у меня закружилась голова, я согнулся пополам и сидел, прижавшись лбом к коленям, пока мне не стало легче. Тахуру терпеливо ждала.

— Я тоже сначала не могла прийти в себя, — сказала она, увидев, что я поднял голову. — Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. В твоих снах, Камен, к тебе приходила твоя мать, поэтому тебе так захотелось ее найти. И кто бы мог подумать, что сначала ты найдешь ответ на вопрос, которого не задавал!

Я облизал губы и судорожно сглотнул. Мне казалось, что я сделался пустым и легким, как провеянная шелуха.

— Я полагаю, этот документ подлинный? — с трудом произнес я.

— Конечно. Амоннахт действительно Хранитель дверей царского гарема. Его слово — закон в его владениях. Да и кому могло бы прийти в голову подделать такой документ? Здесь же упоминается не только Хранитель дверей, но и сам фараон! Даже его законные сыновья не имеют права жениться без разрешения отца. А это означает, что, когда встал вопрос о нашем браке, твой отец сказал моему, что препятствий для этого нет, так как твое происхождение даже выше моего. Мой отец ему не поверил и обратился к Хранителю дверей. Тот пошел к Единственному за разрешением на брак и получил его, а потом написал моему отцу. Ты сын фараона, Камен.

— Мой отец все знал, — сказал я, чувствуя, как во мне закипает гнев. — А значит, он знал, какая наложница меня родила. Знал и молчал, лгал мне! Зачем?

Тахуру пожала плечами.

— В папирусе говорится, что твой отец был связан клятвой. Он не имел права рассказывать.

Но я не был готов прощать. Во мне клокотала слепая, бешеная ярость. Мне хотелось схватить отца за горло и бить его, бить, бить. Сжав кулаки, я задыхался от гнева и вдруг понял, кого на самом деле хочу сокрушить. Своего родного отца. Самого Великого Бога. Я же сын фараона.

— Почему Рамзес так тихо от меня избавился? — глухо спросил я. — В гареме всегда полно ублюдков, которые потом спокойно служат офицерами в армии, обычно при штабе. И все прекрасно знают, кто они. Их, конечно, не почитают, как принцев крови, но и тайны из их происхождения тоже не делают. Что же случилось со мной?

Тахуру крепко взяла меня за руки.

— Не знаю, но это можно выяснить, — сказала она. — Тебе нужно время, чтобы привыкнуть к своему новому положению, Камен. Только не делай никаких глупостей. Может быть, ты родился под несчастливой звездой. Может быть, фараон так любил твою мать, что не хотел видеть возле себя ничего, что бы о ней напоминало. Эта крестьянка Ту, она была наложницей фараона примерно в то время, когда ты родился. Я спрошу ее, что она помнит о том времени. Ты и в самом деле царский сын и имеешь право просить отца об аудиенции, и никто не посмеет тебе отказать. А я полюбила тебя еще до того, как узнала, чья в тебе течет кровь, и ты это знаешь, правда?

Я попытался улыбнуться, но губы меня не слушались.

— Ты ужасная задавака, Тахуру, — прохрипел я. — Что же мне делать? Кто я? Все мои привычки, симпатии и антипатии, — это что, следствие царского происхождения? Что мне теперь, начинать жить заново? Кто я?

Тахуру придвинулась ко мне и обняла так крепко, как только могла.

— Ты мой Камен, храбрый и благородный, — тихо сказала она. — Давай не будем хвататься за все сразу. Пойди сначала домой и вели Сету тебя вымыть. А завтра утром ты пойдешь в контору своего отца и разыщешь там такой же папирус, как тот, что я нашла у моего.

— Завтра утром я должен стоять перед генералом и лгать, — ответил я, и она рассмеялась.

— Ты будешь стоять перед ним и знать, что в тебе течет самая благородная во всем царстве кровь, — сказала Тахуру. — Генерал не посмеет поднять руку на сына фараона!

Я не был в этом уверен. В этот тихий и сонный полдень мы сидели на полу, целовались и мечтали. Комната Тахуру была для меня последним островком, где я чувствовал себя прежним, нормальным человеком. Я ушел от нее только тогда, когда рассудок подсказал мне, что пора идти домой.

Помню, как я шел. Словно кто-то забрал мои прежние глаза и дал мне новые — я впервые так ясно видел солнечные блики на воде, очертания деревьев на фоне неба, темно-желтый песок у дорожки. Под своими сандалиями я ощущал каждую неровность, уши улавливали мириады новых звуков — люди, насекомые, птицы, плеск озера. Я словно переродился, оставшись при этом прежним человеком. Я перестал жить в мире, куда меня милостиво допустили, я больше не чувствовал, что занимаю чужое место.

Придя домой, я помылся, переоделся и снова ушел, на этот раз направившись к дому Паиса. Можно было подождать до следующего утра, но я решил, что лучше явлюсь к нему сам, прежде чем он узнает от кого-то о моем возвращении. Наверняка он ждал прежде всего доклада наемника. Однако вместо него в кабинет твердым шагом вошел я.

Генерал не замер от неожиданности, привстав со своего места, но я заметил, как он напрягся. Впрочем, ему удалось быстро с собой справиться, что я немедленно оценил, продолжая сохранять на лице торжественное выражение.

— Камен, — небрежно сказал генерал, — я вижу, ты вернулся. Докладывай.

Его голос звучал спокойно, но как-то немного визгливо.

— Мой генерал, — начал я, — сожалею, но мне не удалось выполнить ваш приказ. Уверяю вас, что все это произошло не по моей вине. Я знаю, в чем состоит мой долг.

Генерал нетерпеливо махнул рукой. Он уже не только овладел собой, но и начал поглядывать на меня с подозрением. Я принял вызов.

— Перестань болтать, — прервал он меня. — Лучше объясни, почему ты не выполнил столь простого поручения?

Меня начал разбирать смех, наверное, это было признаком легкой истерики.

— Я доставил наемника в Асват, как мне было приказано, — спокойно сказал я. — По пути мы ночевали в безлюдных местах, как вы и велели. Когда мы добрались до Асвата, за три часа до рассвета я отвел наемника к хижине женщины, но ее там не оказалось. Наемник рассердился. Спросив у меня, где она может быть, он велел мне остаться возле хижины. Я остался. Он больше не вернулся, женщина тоже.

— То есть как это — не вернулся? — рявкнул генерал. — Сколько ты его ждал? Ты искал его?

— Разумеется, — с гордостью ответил я. — Но я помнил о вашем предупреждении относительно строжайшей секретности. Это несколько затруднило поиски. Я мог бы опрашивать жителей села и обыскивать их дома, но вместо этого мне пришлось ограничиться простым обходом дорог и окрестных полей. Я прождал еще день, но наемник так и не появился. В тот вечер я снова пошел к дому женщины, но результат был прежним. Она не вернулась. Мне пришлось выбирать: привлекать и дальше внимание любопытных крестьян или возвращаться в Дельту. Я выбрал второе. Вся ответственность лежит на мне. Надеюсь, я поступил правильно. Позвольте предложить: направьте в Асват послание с требованием арестовать женщину. Как только она вернется, ее арестуют.

Не слишком ли далеко я зашел? Темные глаза генерала внимательно и холодно смотрели на меня, но я выдержал его взгляд. Надеюсь, в моих глазах он видел выражение почтительного сожаления.

Тут я подумал вот о чем: скорее всего, наемник был лишь орудием в руках самого Паиса. Не думаю, чтобы он люто ненавидел женщину или меня. Генералом двигали вовсе не эмоции; наоборот, мне кажется, я ему даже нравился. Нет, его поступок был продиктован чувством самосохранения. Он почувствовал, какая опасность ему угрожает, и тщательно рассчитал ответный ход. На то он и старший офицер. Ту говорила, что если его первая попытка окажется неудачной, он сделает вторую. Глядя в глаза генерала, я понял, что она права.

Генерал скривился и откинулся на спинку стула.

— Уверен, что ты стараешься себя выгородить, — сухо заметил он. — В то же время меня крайне удивляет поведение наемника, и я, разумеется, проведу расследование столь странного исчезновения. Как ты думаешь, с ним не могло что-нибудь случиться?

Я постарался придать себе вид человека, изумленного до глубины души. Я вообще становился хорошим актером.

— Случиться? — переспросил я. — О, не думаю, генерал. Что могло случиться с человеком, который приехал выполнить столь незначительное поручение? Должен вам сказать, что мне этот наемник не понравился. Сидел в каюте целыми днями и ни с кем не разговаривал. Мне кажется, что, когда мы прибыли в Асват, он просто почувствовал зов пустыни и ответил на него. Дикарь, что с него взять!

Паис пристально взглянул на меня.

— Что ж, возможно, ты и прав, — сказал он, — я тоже думаю, что мы его больше не увидим. Скажи, Камен, ты открывал тот ящичек, который привез мне?

— Нет, мой генерал. Это был бы бесчестный поступок. К тому же, что могла туда положить какая-то сумасшедшая? И веревки на нем были очень уж сложно завязаны. Я бы не смог их развязать.

Генерал улыбнулся.

— Как это удобно, быть честным человеком, — пробормотал он. — Кто точно знает, что хорошо, а что нет, всегда действует не задумываясь. За него думает Маат. Можешь идти, Камен, но я хочу тебя предупредить: время твоей службы в моем доме подходит к концу. Ты хорошо охранял меня, но нам обоим нужны перемены. Ты вернешься в свою школу для дальнейшего обучения.

Мысли лихорадочно завертелись у меня в голове. Он придумал это только сейчас. Он мне не поверил и теперь боится меня. Он не поверил, что я не вскрывал ящик, и хочет вернуть меня в казарму, чтобы убийство произошло не в его доме. Например, несчастный случай во время учений. Генерал наверняка поднимет все свои связи, чтобы отправить меня служить в Нубию или на восточную границу. Постаравшись остаться равнодушным, я отдал честь.

— Я рад, что служил у вас, генерал, — сказал я, — и надеюсь, что моя служба вас не разочаровала.

— Мне не на что жаловаться, Камен, — ответил он, вставая. — Но ты еще молод. Тебе нужна другая служба, требующая больших усилий, чтобы твои способности не пропали даром. Разумеется, я буду следить за твоей карьерой. Ты очень и очень меня интересуешь.

Теперь он улыбался уже откровенно, с какой-то мальчишеской самоуверенностью, и мне ужасно захотелось немедленно стереть с его лица эту улыбку.

— Спасибо, генерал, — ответил я. — Вы мне льстите. Мне будет жаль оставить службу в вашем доме.

С этими словами я повернулся и вышел из кабинета, дрожа от бешенства и вместе с тем испытывая огромное облегчение.

Шагая по тропинке вдоль воды, я представлял себе, что будет, когда я встречусь со своим отцом, фараоном. Он объяснит, почему удалил меня из дворца. Он не станет умолять меня о прощении, ибо воля царя священна, но он будет смотреть на меня с любовью, когда я преклоню перед ним колени. «Что я могу сделать для тебя, Камен?» — спросит он. «Прошу тебя, отдай мне в руки генерала Паиса, — отвечу я. — Он причинил мне много неприятностей». В этот момент я очнулся. По озеру проплывала лодка, сидящий в ней человек узнал меня и прокричал приветствие. Я помахал ему рукой, а потом рассмеялся над своими дурацкими фантазиями и Паисом с его самонадеянностью. От смеха у меня полегчало на душе, и, входя в наш дом, я весело кивнул привратнику.

Дома меня ждали послания. Отец благополучно добрался до Фаюма, проводил свой караван и дальше отправился на ладье. Он пробудет неделю в нашем поместье, вместе с управителем проверяя состояние хозяйства и почвы после разлива реки, а также изучая виды на урожай, а затем повезет домой наших женщин. Моя мать и сестры прислали мне такие длинные и запутанные послания, что мне начали слышаться их голоса. Я любил их всех, но теперь между нами возникла тайна, о которой, возможно, знал не только отец, но и мать, так что теперь, пока все не решится, мы будем находиться на разных берегах.

Сету был отправлен сообщить Па-Басту, что вечером меня не будет. Мне хотелось повидаться с Ахебсетом, а заодно хорошенько отвести душу в веселой и разбитной пивнухе. Паис, женщина из Асвата, мое происхождение и все мои страхи пусть подождут до утра. Я как следует напьюсь со своим приятелем и забуду обо всем. Сняв с себя оружие и форму, я нацепил короткую юбку, надел старые сандалии и, прихватив плащ, вышел из дома.

Пивом я накачался будь здоров, но забыть о прошедших днях так и не смог. События, эмоции, часы страшного напряжения, шок — память об этом никак не хотела выветриваться из головы. Под грубый смех и пьяные крики я сообщил Ахебсету, что скоро уйду со службы в доме генерала. Мне хотелось рассказать ему все, поскольку мы были знакомы со дня поступления в военную школу, но вместе с тем я страшился потерять его дружбу или подставить приятеля под удар. Поэтому мы пили, орали песни, ссорились, но домой я вернулся вполне трезвым и сразу повалился в постель.

На следующее утро я проснулся с тяжелой головой и, вдыхая ароматы завтрака, который принес мне Сету, смотрел, как он раздвигает занавеси на окнах и прибирает в комнате. Вставать мне не хотелось. Я выполнял долгое и трудное задание, поэтому имел полное право на пару дней отдыха. Наконец Сету спросил:

— Вы заболели, господин Камен? Или просто не хотите вставать?

Я мгновенно поднялся и сел на постели, спустив ноги на пол.

— Ни то ни другое, — ответил я. — Спасибо, Сету, но я не хочу есть, оставь мне только воду. Я пойду искупаюсь, а потом зайду к Кахе, узнаю, не занят ли он. Одежду мне не готовь, я сам оденусь.

Кивнув, Сету забрал поднос с завтраком и вышел, а я выпил кувшин воды, надел сандалии и отправился на озеро.

Утро было ясным и теплым, и я с блаженным вздохом окунулся в прозрачную воду озера. Сначала я просто полежал, покачиваясь на легких волнах и разглядывая свои белеющие под водой руки и ноги, потом поплыл. Ритмичная работа рук, тяжелое равномерное дыхание, плеск воды у самого рта — все это действовало на меня успокаивающе. Почувствовав усталость, я выбрался на берег, а когда пришел домой, то был уже совсем сухим. Я обернул вокруг талии чистую юбку, причесался и спустился вниз, предварительно послав слугу сообщить Кахе, что я хочу его видеть. Я был совершенно спокоен. Я знал, что мне делать.

Каха явился сразу, зажав под мышкой палетку и вежливо улыбаясь.

— Доброе утро, Камен, — бодро приветствовал он меня. — Ты хочешь продиктовать послание?

— Нет, — ответил я. — Я хочу, чтобы ты помог мне отыскать в отцовской конторе один папирус. Ты хорошо знаешь, Каха, где какие документы он хранит, у меня же это займет много времени.

— Твой отец запрещает входить в контору в его отсутствие, — задумчиво ответил Каха. — Я просматриваю только те послания, на которые нужно ответить немедленно. У тебя что-то срочное?

— Да. И уверяю тебя, его деловая переписка меня не интересует.

— В таком случае, могу я узнать, что именно тебя интересует?

Я помедлил, но потом решил, что лучше ответить честно. Каха — верный слуга отца и в любом случае скажет ему, что я рылся в его счетах.

— Мне нужно найти одно послание из дворца, — сказал я. — Я знаю, что иногда отец поставлял дворцовому управителю разные редкие товары. Это меня не интересует. Папирус, который я ищу, написан в год моего рождения.

Каха бросил на меня острый взгляд.

— Я поступил на службу к твоему отцу через три года после этого, — сказал он. — Деловая переписка моего хозяина была в полном порядке, поэтому я не стал ею заниматься. Однако думаю, что коробки с более ранними посланиями сохранились. Но знаешь, Камен, я ведь рискую своим местом, — добавил он. — Если твой отец узнает, что я открывал его контору, я навлеку на себя его гнев. И все-таки я помогу тебе, если ты поклянешься, что у тебя что-то столь важное, что отцовским запретом можно пренебречь.

«В подобном случае правда больше похожа на ложь, — подумал я, — но если сейчас я начну рассказывать все как есть, никуда он меня не пустит. Нет, лучше приказать. В конце концов, отец не запрещал мне выяснять мое происхождение, а просто просил этого не делать».

— Это очень важно, — заявил я. — Я знаю, что отец запрещает входить в его контору, но мне жизненно необходимо найти этот документ. Мне никто не запрещал заниматься этим вопросом, и я изучал его долго и тщательно, но теперь мне срочно нужна некая информация, которой располагает отец. К сожалению, он в отъезде, а я очень спешу.

Каха нахмурился, явно пребывая в нерешительности. Его длинные пальцы барабанили по деревянной палетке.

— И больше ты мне ничего не скажешь? — наконец спросил он. — Я хочу помочь тебе, Камен, но у меня есть строжайший приказ твоего отца.

— Ты всегда можешь войти в его контору, — возразил я. — Ты делаешь это постоянно. Можно мне один раз проникнуть туда и поговорить с тобой, пока ты будешь работать?

Каха явно шел на попятный. Я видел это в его глазах. Наконец он сдался.

— Ну хорошо, — неуверенно сказал он. — Ты настоящая капля, которая точит камень! Но потом, когда отец приедет, ты ему расскажешь об этом?

— Зачем? — спросил я, когда Каха срывал с дверной защелки восковую печать. Мы вошли в контору.

— Затем, что это необходимо, — ответил он. — Если хозяин не может доверять своему писцу, кому же тогда он будет верить?

Каха начал разворачивать лежащие на столе свитки папирусов, а я подошел к полкам.

На них рядами стояли коробки, на каждой из которых была проставлена дата. Каха очень аккуратно вел записи. «Год тридцать первый правления фараона» — прочитал я. Это прошлый год. Выше стояли коробки, обозначенные «Год двадцатый правления фараона». Мне тогда было шесть. С бьющимся сердцем я провел пальцем по следующему ряду и прочитал: «Десятый год правления». Это запись была сделана чьей-то чужой рукой. Я взял коробку с надписью «Год четырнадцатый правления фараона» и бросил взгляд в сторону писца. Тот читал какой-то документ. Поставив коробку на пол, я поднял крышку.

— Смотри не перепутай папирусы, — не поднимая головы, вдруг сказал Каха.

Я промолчал и начал просматривать документы, надеясь на одном из них увидеть царскую печать. Ничего. Я просмотрел еще раз, затем поставил коробку на место и взял другую, следующего года, и снова ничего. Поставив коробку на полку, я подошел к Кахе.

— Его там нет, — сказал я, чувствуя, что задыхаюсь от волнения. — В деловых бумагах его нет. А где отец держит свои личные бумаги?

Каха резко встал.

— Довольно! — сухо и решительно сказал он. — Довольно, Камен. Тебе придется подождать возвращения отца.

— Я не могу ждать, Каха, — сказал я. — Прости, не могу.

Обойдя вокруг стола, я внезапно подошел к писцу сзади и одним движением обхватил рукой его шею, крепко прижав к себе его голову.

— Я могу сломать тебе шею, — сказал я. — Послушай, Каха, ты скажешь отцу, что я силой заставил тебя отдать документ. Где личные бумаги отца?

Каха не шевелился.

— Что ж, убей меня, — глухо сказал он. — Только не думаю, что ты это сделаешь, потому что прекрасно знаешь, каковы будут последствия. Не надо, Камен. Лучше объясни мне, что с тобой происходит, и, может быть, я сумею тебе помочь.

С тяжелым вздохом я разжал руки и отступил на шаг. Опустившись на стул, я провел рукой по лицу.

— Я пытаюсь выяснить, кто были мои родители, — сказал я. — У меня есть веские основания считать, что отец это знает, хотя и скрывает, поэтому мне обязательно нужно найти папирус, который откроет мне правду.

— Понятно. — Каха смотрел на меня серьезно и спокойно. Мои угрозы его ничуть не испугали, и теперь, под пристальным взглядом этих темных глаз, я чувствовал себя полным дураком. — Но, Камен, если отец отказывается сказать тебе правду, как мог ты подумать, что это сделаю я?

— Каха, — мрачно сказал я, — я больше не ребенок, который играл вот под этим столом, пока вы с отцом занимались делами. Если ты не принесешь мне коробку с личными бумагами отца, я разнесу в клочья всю контору, пока не найду этот документ. Мне все равно, что скажет отец. Я его не боюсь. И ты не смеешь мне приказывать.

— Я очень люблю тебя, Камен, — сказал Каха, — но позволь тебе напомнить, что и ты не смеешь мне приказывать. Я служу только твоему отцу, и больше никому. От него зависит, останусь я в этом доме или нет.

Я встал. Спокойно подойдя к сундукам, которые стояли под полками, я рывком сорвал печать с первого же из них и разом высыпал на пол все его содержимое. Каха молча наблюдал за мной. В сундуке лежали свитки пергаментов и какие-то маленькие коробочки, завернутые в холст. Я начал грубо срывать с них ткань. В них оказались золотые безделушки, слитки серебра, необработанный кусок ляпис-лазури, стоивший, наверное, не меньше, чем весь наш дом, драгоценные камни без оправы, сабейские монеты, но ничего похожего на то, что я искал. Пошарив на дне сундука, я выдвинул второй. В стену с грохотом ударила крышка. Я нагнулся над сундуком.

— Ладно, согласен! — крикнул Каха. — О боги, Камен, ты что, сошел с ума? Я дам тебе, что ты просишь. Позови Па-Баста, пусть он будет свидетелем, что я сделал это по принуждению.

Однако специально звать управляющего не пришлось. Он стоял в дверях, с ужасом глядя на тот хаос, что я устроил в конторе. Я не дал ему заговорить.

— Видишь это? — дрожащим голосом спросил я. — Это сделал я. Каха пытался меня остановить. А сейчас он принесет мне то, что я ищу, потому что иначе я переверну вверх дном всю контору. Я не шучу, Па-Баст.

Управляющий окинул быстрым взглядом меня, Каху, разгромленные сундуки.

— Ты пьян, Камен? — поинтересовался он. Я покачал головой. — Тогда дай ему поскорее, что он там просит, а то он и в самом деле все разгромит, — сказал он Кахе. — И если после этого ты не успокоишься, мне придется запереть тебя в твоей комнате, где ты будешь сидеть до тех пор, пока из Фаюма не вернется твой отец.

— Не придется, — ответил я. — Я в своем уме. Все будет хорошо. Неси, Каха.

Тот холодно кивнул, открыл один из сундуков и вытащил из него эбеновый ларец, отделанный золотом. Открыв крышку ларца, Каха протянул его мне.

— Я буду держать, а ты ищи, что тебе надо. Только ничего больше не трогай.

Я увидел его сразу. Он был почти таким же, как свиток Тахуру. Папирус превосходного качества, мягкий и гладкий. Такая же восковая печать, с таким же оттиском. Я медленно развернул папирус, и сразу люди в комнате, беспорядок на полу, содержимое ларца, который держал в руках Каха, перестали для меня существовать, словно кто-то накрыл меня покрывалом. Я принялся разбирать четкие иероглифы.

«Достопочтенному Мену, привет. Узнав о вашем желании взять на воспитание приемного сына, а также тщательно выяснив состояние ваших дел, положение и репутацию, с радостью сообщаю, что на ваше попечение будет отдан ребенок, родившийся от царского семени у одной из наших наложниц по имени Ту. Вы будете заботиться о нем, как о своем родном сыне. За это вы получаете одно из наших поместий на берегу озера Фаюм, со всеми причитающимися по этому случаю официальными бумагами. Под страхом царской немилости вы обязаны скрывать тайну рождения этого ребенка. Да пребудет он в здравии и благополучии. Продиктовано Хранителю дверей, Амоннахту, в шестой день месяца мезори, четырнадцатого года нашего правления».

Документ был подписан незнакомой рукой, такой тяжелой, что перо проткнуло папирус. Титулы царя заняли четыре строки.

Значит, это правда. Я сын фараона. А имя наложницы, родившей меня, Ту. Неужели боги сотворили чудо и Ту из Асвата — это та самая Ту? «Подожди, не торопись, — твердил я себе. — Ту — вполне обычное имя. Тысячи женщин в Египте зовут Ту». Но я не мог успокоиться. Папирус свернулся у меня в руке, и Каха подставил ларец, но я покачал головой.

— Он пока побудет у меня, — сказал я. — Позови слугу, пусть все приберет.

Я бросил взгляд на Па-Баста — тот равнодушно смотрел на папирус. Значит, про документ он ничего не знает. Молча пройдя мимо него, я направился к лестнице.

Я уже начал подниматься, когда внезапно застыл на месте. Словно чья-то рука в один миг все изменила; вскрикнув от внезапной догадки, я бегом бросился в свою комнату.

Швырнув папирус на кровать, я упал на колени перед сундуком и вытащил из него кожаный мешок, который совсем недавно дала мне женщина из Асвата. Вытряхнув свитки папируса, я начал лихорадочно перебирать их и вскоре нашел то, что искал. «Каждое утро, когда солнце еще не начинало жечь, я выносила его во двор и укладывала на одеяло, расстеленное на траве, а потом смотрела, как он машет ручками и ножками и ловит цветок, который я подносила к его лицу». Она рассказывала о своем сыне, о сыне фараона, сыне, которого у нее отобрали перед тем, как отправить в ссылку. «Нет, этого недостаточно, — думал я. — Это же мой сон, но, может быть, это все-таки совпадение?» Но я уже не верил самому себе.

Нет, неправда, все сходится. Тогда, на обратном пути в Пи-Рамзес, когда Ту рассказывала мне свою печальную историю, я не обратил внимания на весь ужас и трагедию, произошедшую с этой женщиной. Я прочитал еще один отрывок из ее записей: «Статуэтка была покрыта несколькими слоями масла, чтобы ее поверхность была ровной и гладкой. Уши Вепвавета были подняты вверх, его прекрасный длинный нос к чему-то принюхивался, но глаза смотрели прямо на меня, в них отражалось его великое могущество. На нем была коротенькая юбочка с безукоризненными складками. В одной руке он держал копье, в другой меч. На его груди была вырезана надпись: „Озаритель Путей“, сделанная отцом, который, должно быть, долго учился этому у Паари».

Я уставился на спокойное, умное лицо бога, с которым не расставался все эти годы, а Вепвавет с самодовольным видом смотрел на меня. «Озаритель Путей», — прошептал я. Неужели это возможно? Сунув папирус обратно в мешок, я положил туда же и статуэтку и выбежал в сад. Она отдала статуэтку, которую для нее вырезал отец, Хранителю дверей, Амоннахту, умоляя его завернуть фигурку в тряпки вместе с ребенком. И тот отнес дитя в дом торговца Мена? Скоро я это выясню.

Я быстро добежал до дома Тахуру, шлепая сандалиями по песку и размахивая кожаным мешком. Солнце стояло высоко, и навстречу мне то и дело попадались спешащие по своим делам слуги, солдаты, жители соседних усадеб. Многие окликали меня, но я не останавливался.

Тяжело дыша, я вбежал в ворота усадьбы Несиамуна, на ходу крикнул пароль изумленному привратнику и едва успел нырнуть за ближайший куст, когда из дома вышел сам Несиамун с двумя людьми. За ними слуги несли пустой паланкин с алой бахромой и золотыми занавесками.

— Нас задерживает нехватка порошкового кварца, — говорил Несиамун, — но эта проблема к завтрашнему дню будет решена, если, конечно, не подведут каменотесы. Приходится биться с управляющими, которые купили свое место, ничего при этом не смысля в производстве фаянса. А попробуй уволь их — сразу поднимаются родственники, старые связи, да еще многие из них мои друзья. Что же будет с производством, неизвестно…

Несиамун замолчал, когда один из посетителей отвесил ему поклон.

В саду Несиамуна прятаться было очень легко. Я сидел за кустом, вспоминая свои былые визиты к Тахуру, которые больше напоминали тайные встречи двух влюбленных, и содрогался от отвращения, поняв, во что превратилась моя жизнь в последнее время. Она словно покрыла меня слоями грязи, а ведь мне так хотелось быть чистым и свободным!

Я подошел к дому. Оттуда слышался звон посуды и смех матери Тахуру, Адьету. Она что-то рассказывала своим подругам, и я не стал заходить, потому что тогда меня усадили бы за стол и принялись угощать медовым печеньем и вином под любопытными взглядами благородных дам. К тому же я не был одет как подобает, а потому решил вернуться обратно в сад. Шагая по дорожке, я вдруг заметил, как возле бассейна сквозь ветви деревьев мелькнуло что-то белое. Я подкрался поближе. Тахуру только что вышла из воды и оборачивала вокруг обнаженного тела огромный кусок белого полотна. На мгновение я увидел ее маленькие торчащие груди, живот и лоно, по которому стекали сверкающие капли воды. В тот момент Тахуру была так прекрасна, что я не мог оторвать от нее глаз. Но вот ткань скрыла ее тело, и Тахуру растянулась на подстилке возле воды, взяв в руки гребешок. Я вышел из кустов.

— Камен! — вскрикнула она. — Что ты здесь делаешь?

Я приложил палец к губам и оглянулся, чтобы проверить, нет ли поблизости служанки.

— Она ушла за моим зонтиком, — сказала Тахуру. — А я решила искупаться, пока мама болтает с подругами. Что случилось? Еще одна тайна?

Я кивнул.

— Возможно. — Вынув из мешка статуэтку Вепвавета, я вложил ее в мокрую ладонь Тахуру. — Поставь это среди своих шкатулок и кувшинчиков, — сказал я, показывая на туалетный столик. — Потом вели позвать женщину из Асвата и попроси ее что-нибудь сделать, например, пусть расчешет тебе волосы или смажет маслом руки. Я хочу, чтобы она заметила эту статуэтку. Я спрячусь и буду наблюдать.

— Зачем?

— Потом скажу, а сейчас мне нужно увидеть ее реакцию.

— Ну хорошо. — Тахуру поморщилась. — Вон идет Изис с зонтиком. Так ничего мне и не скажешь, Камен?

Вместо ответа я чмокнул ее в щеку и спрятался за кустом. Пришла служанка и стала разворачивать над Тахуру белый полотняный купол. Порывшись в своих вещах, Тахуру достала кусочек корицы и положила его в рот.

— Изис, — услышал я, — ступай, приведи мне ту новую служанку с голубыми глазами. Кажется, сегодня она работает на кухне. Я хочу ее видеть. Потом можешь вернуться в дом.

Поклонившись, Изис ушла.

Тахуру легла, опершись рукой на локоть. Я видел, как, зажав зубами кусочек корицы, она принялась его сосать. Немного полежав, глядя в пространство, она приподнялась и надела на щиколотку золотую цепочку, после чего вновь откинулась на спину. Ее движения были плавно-ленивыми, чувственными, и тогда я подумал, что она просто дразнит меня, что, впрочем, как-то не очень вязалось с моей невестой, учитывая ее возраст и неопытность в подобных вещах.

— Ты сегодня как сама богиня Хатхор, — тихо сказал я.

Тахуру улыбнулась.

— Я знаю, — ответила она.

Мы ждали. Наконец появилась Ту и быстро подошла к бассейну. На ней было платье служанок дома Несиамуна — короткое, с желтой полосой и желтым пояском. На ногах Ту были желтые сандалии. Волосы забраны на голове в пучок и подвязаны желтой лентой. Подойдя к Тахуру, Ту изящно поклонилась.

— Вы посылали за мной, госпожа Тахуру, — сказала она.

Тахуру села.

— Вчера вы так хорошо сделали мне массаж, — сказала она, — а сейчас у меня все мышцы зашлись от плавания. Пожалуйста, помассируйте меня снова. Масло вон там, на столике.

Женщина снова поклонилась и подошла к столику. Вепвавет стоял там, полускрытый подушкой. Я увидел, как женщина протянула руку к склянке с маслом и вдруг замерла. У меня перехватило дыхание. Пальцы Ту задрожали, и вдруг, глухо вскрикнув, она схватила статуэтку и обернулась к Тахуру. Ее глаза расширились, лицо побледнело. Прижав статуэтку к лицу, она начала раскачиваться, словно пьяная, пытаясь при этом что-то сказать. Тахуру молча наблюдала за ней. Наконец женщина хрипло заговорила.

— Госпожа Тахуру, госпожа Тахуру, где вы это взяли? — сказала она, проводя пальцами по гладкой поверхности дерева, как часто делал я сам.

— Мне ее дал один приятель, — небрежно ответила Тахуру. — Красивая, правда? Вепвавет — покровитель вашего селения, не так ли? Но что случилось, Ту?

— Мне знакома эта статуэтка, — мрачно сказала Ту. — Ее вырезал мой отец, в честь дня моего имени, когда я еще служила в доме прорицателя.

— Вы уверены, что это та самая статуэтка? — спросила Тахуру. — Их ведь так много повсюду. С другой стороны, этот бог — Озаритель Путей. — Она тронула Ту за руку. — Сядьте, Ту, а то вы сейчас упадете.

Женщина опустилась на траву.

— Я узнала бы эту фигурку, даже если бы ослепла, — дрожащим голосом сказала она. — Одного прикосновения достаточно, чтобы понять, что это работа моего отца. Эта фигурка стояла возле моего ложа много лет, я молилась возле нее. Госпожа, умоляю, скажите, кто дал вам ее? — Она протянула к Тахуру руки. — Последний раз я видела фигурку перед тем, как отдать ее Амоннахту, Хранителю дверей царского гарема, когда меня отправляли в ссылку. Я умоляла его сделать так, чтобы эта статуэтка непременно была рядом с моим маленьким сыном, чтобы Вепвавет охранял его. — Внезапно женщина заколотила руками по земле. — Да неужели вы не понимаете, что, если я найду того, кто дал вам статуэтку, я, может быть, найду и своего сына?! Может быть, он жив! — кричала она.

Тахуру опустилась возле нее на траву и взглянула в мою сторону.

— Боги, — прошептала она, — о боги, Камен, это ты…

С трудом поднявшись на ноги и пошатываясь, как человек, перенесший тяжелую болезнь, я вышел из-за куста. Подойдя к женщине, я опустился на колени и посмотрел в ее лицо.

— Это моя статуэтка, — сказал я, едва слыша собственный голос. — Она была завернута в тряпки вместе со мной, когда меня принесли в дом Мена. Я знаю, что мой отец — фараон. А ты… ты моя мать.

 

Глава седьмая

Я был еще молод, когда поступил на работу в этот дом, а Камену было всего три; это был строгий, умный ребенок с правильными чертами лица, пристальным взглядом и страстным желанием вникать во все, что происходило вокруг него. Я мог бы стать для него хорошим учителем, поскольку всегда бережно относился к скрытым талантам детей, боясь, что им не дадут развиться, однако в данном случае я мог не беспокоиться. Отец Камена прилагал все усилия, чтобы дать ему хорошее образование, и воспитывал его строго, но с такой любовью, о которой можно было только мечтать.

В мальчике было что-то притягательное. Так бывает: увидишь мельком в толпе чье-то лицо и забываешь, но потом вдруг начинаешь видеть его повсюду. Иногда отец позволял Камену играть в конторе, где мы работали. Камен сидел под столом, тихо возился со своими игрушками и иногда поглядывал на меня, поскольку я тоже сидел на полу, и тогда мне хотелось прикоснуться к нему — потрогать не его нежную детскую кожу, а то непонятное, незнакомое, что так меня притягивало.

В доме Мена всем жилось спокойно и счастливо, а сам Мен был хорошим хозяином. Я же был превосходным писцом. Я прошел обучение грамоте и школе жизни при храме Амона в Карнаке, где я увидел, что священное поклонение богу превратилось в череду сложных, но пустых ритуалов, проводимых жрецами, которые больше верили в свою тугую мошну и возможность покрасоваться, чем в могущество божества или просьбы молящихся. Тем не менее я получил отличное образование и по окончании учебы смог поступить на службу в дом знатного сановника.

Меня всегда интересовала история Египта, поэтому я решил выбрать себе хозяина, который интересовался тем же. Он, так же как и я, считал, что культ богини Маат извращен, что прошлая славная история страны, когда боги, восседавшие на Престоле Гора, поддерживали гармонию отношений между жрецами и правительством, потускнела. Наш фараон правил по указке жрецов, давно забывших, что Египет существует вовсе не для того, чтобы набивать их кошельки и выполнять прихоти их сыновей. Хрупкое равновесие, установленное Маат, космическая музыка, которая сплетала воедино власть мирскую и божественную, чтобы звучала та величественная песнь, что зовется могуществом Египта, искажались под тяжестью коррупции и жадности, и теперь песня Египта звучала тихо и фальшиво.

В дни своей молодости фараон провел несколько военных походов против восточных племен, которые хотели прибрать к рукам плодородные земли Дельты, однако его гения не хватило, чтобы понять, что войну лучше всего вести на своей территории. В те дни, когда на Престол Гора претендовал иноземный узурпатор, отец нынешнего фараона заключил сделку со жрецами, и те согласились помочь ему вернуть себе трон в обмен на определенные привилегии. Молодой фараон на долгие годы предал эту сделку забвению, в результате чего жрецы только толстели и чванились, армия голодала, а высшие чиновники попали под власть высокопоставленных иноземцев, чья верность интересам государства заканчивается в тот момент, когда им перестают платить.

Мой первый хозяин мечтал увидеть Маат возрожденной. Он нанимал на работу лишь тех, кто разделял его любовь к прошлому Египта, и я был счастлив поступить в его дом. Кроме того, я с юности ненавидел рутинную, однообразную работу, поэтому мысль о том, чтобы проводить дни за посланиями, которые будут диктовать богатые, но недалекие сановники, приводила меня в ужас. Свою карьеру я начал в качестве младшего писца под начальством Ани, старшего писца в этом странном доме. Мне тогда было девятнадцать. Четыре года я провел в полном уединении в доме загадочного и очень скрытного человека, где, впрочем, был вполне счастлив. Он быстро заметил и признал мою способность запоминать и в нужный момент подсказывать дату или подробности любого исторического события. Разумеется, хороший писец обязан запоминать все слова, которые ему диктуют, и, когда нужно, находить то место, на котором прервалась фраза, однако мои способности выходили далеко за рамки умения обычных писцов, и хозяин это отметил.

Он дал мне одно задание, для которого я отлично подходил, а именно научить грамоте некую молодую девушку, которую предназначил для служения Египту и Маат. Свое дело я знал прекрасно и быстро согласился. Мы приступили к учебе, и с каждым уроком возрастала моя привязанность к этой девушке. Она была очень красива и от природы наделена живым и острым умом. Училась она легко и, как и я, любила и почитала тот священный язык, который дал нам Тот, бог мудрости и письма, в дни зарождения Египта. Когда я узнал, что ее забирают из дома, то очень огорчился.

Впрочем, сам я тоже покинул дом, как только начал подозревать, что хозяин и его знакомые находятся под пристальным вниманием дворца. В конце концов я узнал, что мою ученицу готовили к убийству фараона, что повлекло бы за собой, как мы все надеялись, возвращение культа Маат. Но фараон избежал смерти, а девушка была арестована и приговорена к смерти. Впоследствии по неизвестным причинам казнь была заменена ссылкой, и это меня встревожило. Мой хозяин высказал предположение, что фараон, видимо, поддался чарам девушки и просто не смог отправить ее на смерть, но я не был в этом уверен. Ибо, несмотря на все свои недостатки, Рамзес Третий не был столь сильно подвержен эмоциям. Скорее всего, он узнал от девушки некую информацию, которой оказалось недостаточно, чтобы схватить нас как заговорщиков, но вполне достаточно, чтобы дать ему повод насторожиться. Хозяин со мной не согласился, но все же дал мне прекрасную рекомендацию, когда я сообщил ему, что собираюсь покинуть его дом. Кроме того, ему хватило ума понять, что я не стану ни на кого доносить.

Это было семнадцать лет назад. Проведя два года на службе в других усадьбах и чувствуя, как с возрастом ослабевает моя непоседливость, я обратился с просьбой о приеме на службу в дом Мена. Я всегда усердно трудился на благо своего первого хозяина, поэтому столь же честно работал и у остальных. Я даже чуть не женился на дочери управляющего одного из моих хозяев и начал забывать о том, что когда-то принадлежал к заговорщикам, намеревавшимся убить царя.

Дом Мена стал и моим домом. Его слуги стали моими друзьями, его семья стала и моей семьей. Я видел, как Камен растет и превращается в уверенного в себе, способного юношу, наделенного, правда, некоторым упрямством, что изредка приводило к спорам с отцом. Когда Камен заявил, что хочет стать военным, шумной перепалки и криков не было, и все же последнее слово осталось за ним. Мне почему-то всегда казалось, что раньше мы с Каменом были знакомы, поэтому я сразу полюбил его от всей души. Когда ему нашли невесту, я понял, что пройдет совсем немного времени, он построит себе дом и уйдет от нас, и тогда я решил, что, возможно, попрошу его взять меня к себе в качестве писца. А пока моя верность распространялась лишь на его отца.

И даже после того, что случилось в конторе, я не мог долго сердиться на Камена. Он грубо схватил меня за шею, но я знал, что ничего он мне не сделает. Он сам был измучен и рассержен. Что-то сильно угнетало его; он куда-то уходил, много пил, ночью бродил по дому и часто кричал во сне. Я слышал это из своей комнаты. Я чувствовал, что с ним что-то происходит, но спрашивать об этом все же не имел права. Его поступок явился следствием многих недель тревоги и расстройства, и, когда Камен рассказал мне о документе, который искал, я начал понимать, в чем дело. Мы все знали, что он приемный ребенок, и, как и он, никогда не спрашивали, кто его родители. Зачем нам было это нужно? Или ему? Его обожали мать и сестры, обожал отец, его уважали слуги, на чьих глазах он вырос. Он рос в достатке, любимый всеми, но сейчас все изменилось.

Когда Камен бросился вон из конторы, Па-Баст позвал служанку и велел ей прибраться в комнате, я не уходил до тех пор, пока она не навела порядок. Оставаясь в конторе, я продолжал размышлять над случившимся. Камен говорил, что сам все расскажет отцу. Мена я не боялся. Он человек справедливый. Но мне было ясно, что Камен очень не хотел, чтобы отец узнал о его поступке, иначе мальчик не стал бы дожидаться отъезда отца, чтобы забраться в его контору. Я мог понять его горячее желание узнать, кем были его родители. Наверное, хороший сын покорился бы отцовскому приказу никогда о них не спрашивать, и все же мои симпатии были на стороне Камена. Почему Мен ведет себя так неразумно? Что плохого в желании Камена?

Когда в конторе было прибрано и дверь снова закрыта и опечатана, я пошел к Па-Басту. Он сидел на кухне за домом, болтая с поваром, у которого из-за отсутствия хозяев было мало работы. Когда разговор закончился, я вытащил Па-Баста во двор.

— Я все думаю о той сцене в конторе, — сказал я. — Вообще-то, это был всего лишь порыв ветра в пустыне — налетел и тут же стих. Камен чем-то расстроен, и я не хочу усугублять его состояние еще и тяжелым разговором с отцом. Поэтому, Па-Баст, пусть этот случай останется между нами. В конторе наведен порядок. Если я попрошу Камена отдать мне тот документ, а потом верну его обратно в ларец, ты согласен молчать о том, что видел?

Па-Баст улыбнулся.

— А почему бы и нет?! — сказал он. — Камен впервые выкинул подобную штуку, да и вреда от нее, как ты меня уверяешь, не было. Мне что-то тоже не хочется пережить еще один скандал, когда Мен вернется и узнает, что его сын в приступе умопомешательства чуть не разгромил контору. Если Камена и гложет какая-то мысль, то уж явно не пустяковая. Мы с тобой его хорошо знаем.

— Его мучит мысль о собственном происхождении, — сказал я. — Мен почему-то скрывает от него, кто были его родители. А сказал бы, тогда Камен сразу бы успокоился и в доме снова наступили бы мир и покой, а его нервозность приписали бы просто периоду взросления. А ты не знаешь, кто были его настоящие родители, Па-Баст?

Управляющий покачал головой.

— Нет, да и тот папирус, который Камен выхватил из ларца, я тоже никогда не видел. Когда мальчика принесли к нам, с ним в тряпки была завернута только статуэтка Вепвавета. Папирус, должно быть, был передан Мену человеком, который принес ребенка. Но ты прав, Мен ведет себя страшно глупо, позволяя песчаной дюне превращаться в гору.

— Так, значит, мы договорились?

— Да.

Я не считал, что предаю своего хозяина; мне просто не хотелось, чтобы между отцом и сыном пролегла трещина. Хотя они любили и уважали друг друга, между ними было мало общего. Я решил, что поговорю с Каменом, как только он вернется, заберу у него документ, верну его на место, и все будет забыто.

Но Камен в тот день не вернулся. Я поплавал, поужинал, написал письмо поставщикам папируса с просьбой прислать новые листы и чернила. Вечер сменился ночью, а Камен все не возвращался. На следующее утро, едва проснувшись, я встал и сразу направился в его комнату, но Сету, которого я встретил в коридоре, сообщил мне, что Камена там нет. Он не ночевал дома. Сначала я не придал этому значения. Все эти мелкие проступки Камена были всего лишь следствием юности, и я подумал, что он, скорее всего, прокутив всю ночь с приятелями, сейчас отсыпается в доме одного из них. Впереди у него оставался еще один день отпуска, поэтому я не стал бить тревогу.

В полдень принесли письма, и я принялся их разбирать, проработав в конторе в течение нескольких часов, затем поел вместе с Па-Бастом, немного поспал и, как обычно, искупался в озере. Наступила ночь, но Камен не вернулся.

На следующий день, через два часа после восхода солнца, я был в передней, когда ко мне подошел какой-то солдат и отдал честь.

— Генерал Паис прислал меня узнать, где находится офицер его личной гвардии, — без всякого вступления начал он. — Сегодня утром офицер Камен не явился на службу. Если он болен, генерала следует об этом известить.

Я начал быстро соображать. Появление солдата меня встревожило, и моим первым порывом было защитить Камена. Он всегда был ответственным юношей… Какая бы дикая история с ним ни приключилась, он никогда бы просто так не бросил дежурство, а с ним и своих подчиненных. Может быть, мне что-нибудь сочинить? Например, сказать, что отец срочно вызвал его в Фаюм? А что если как раз сейчас Камен входит в дом генерала? Нет. Его вещи так и лежат на кровати, где их оставил Сету. Тогда где же он? У Тахуру? Уже две ночи подряд? Несиамун никогда бы этого не позволил. Или он напился, упал в реку и утонул? Такая возможность есть. Или на него напали в городе, избили и ограбили? Тоже вполне возможно. В мою душу начал закрадываться страх. Каким-то образом я понял, что он не спал у своего приятеля, что он не придет домой и что происходит что-то ужасное и мне нужно его выгораживать.

— Скажи генералу, что прошлой ночью отец Камена прислал из Фаюма послание, — сказал я. — У них там что-то случилось, и Камен срочно выехал к семье. Разве генерал не получал его послания?

— Нет. Когда он вернется?

— Не знаю. Но как только из Фаюма появятся новости, я немедленно сообщу об этом генералу.

Солдат развернулся и пошел к выходу, а я увидел, что рядом со мной стоит Па-Баст.

— Случилось что-то серьезное, — тихо сказал он. — Что будем делать? Я пошлю Сету в дом Ахебсета, пусть спросит, нет ли у них Камена, потом он зайдет в дом Несиамуна, может быть, Камен сидит у госпожи Тахуру, но если его и там не окажется, придется известить об этом Мена.

Я кивнул. «Скорее всего это связано с тем документом», — подумал я про себя и сказал:

— Пусть Сету идет. Больше мы ничего не можем сделать. Если он ничего не выяснит, будем думать.

В то утро дел у меня было немного. Забрав свои папирусы, я отправился в сад и сел недалеко от входа, а когда увидел, что Сету ушел, вернулся в дом. Дверь в комнату Камена была распахнута. В коридоре никого не было. Я быстро подошел к сундуку, открыл его и на стопке свежего белья увидел папирус, который Сету положил туда, когда прибирал комнату. Взяв папирус, я закрыл сундук, быстро вышел из комнаты и вернулся на свое место.

Конечно, я намеревался рассказать Камену, что мы с Па-Бастом решили сделать, а заодно и попросить его вернуть папирус на место, но Камен находился одним богам известно где, а Мен и женщины должны были скоро вернуться. Если бы я был писцом, который всегда соблюдает букву закона, то, несомненно, вернул бы папирус в тот ларец, где он и лежал; но нет, я развернул его, хотя и чувствовал при этом некоторые угрызения совести. Я беспокоился за Камена. Мне хотелось помочь ему, поэтому я решил, что если узнаю, что написано в папирусе, то, может быть, смогу действовать в нужном направлении.

Сначала содержание документа не произвело на меня никакого впечатления; хотя нет, не так: оно произвело на меня такое впечатление, что я стоял как громом пораженный, силясь осознать, что происходит. Затем я аккуратно свернул папирус и сунул его в кучу других свитков. Сидя в густой тени дерева и сцепив руки на колене, я уставился на залитый солнцем сад. В голове была пустота, но постепенно мысли прояснялись.

Теперь я понял, почему ребенок, сидевший под столом в конторе отца, вызывал во мне какую-то странную привязанность, почему его взгляд, жесты, даже смех казались мне знакомыми. Мне все стало ясно, и я только удивлялся тому, как медленно, но неотвратимо божественные персты выставляют счет за каждое наше деяние. По крайней мере, мне так показалось, когда жестокая правда встала передо мной. Значит, матерью Камена был не кто иной, как та самая девушка, которую я учил в доме своего хозяина Гуи, та девушка, в чей чистый, невинный разум, следуя приказу прорицателя, я заронил зерна сомнения в безупречности божественного фараона. Я любил ее как брат, а когда она покинула дом и стала царской наложницей, очень тосковал по ней. Заговор провалился, ее отправили в ссылку, а я вырвался из дома своего хозяина, повинуясь чувству самосохранения. Теперь все мои страхи вернулись, ибо я понял, куда отправился Камен. Я сделал бы то же самое. Он уехал на юг, чтобы разыскать свою мать; конечно, она ему все расскажет, и мы вновь окажемся в опасности, все мы — я, Гуи, Паис, Банемус, Гунро, Паибекаман и даже Дисенк, которая была служанкой Ту и готовила ее к ночным встречам с царем.

Я был всего лишь писцом. Я не участвовал в заговоре, но ведь я и не сообщил о нем властям, а кроме того, именно я внушил юной и впечатлительной Ту мысль о том, что былая слава Египта померкла в глубинах горя и негодования, куда ее ввергло невежественное правление Рамзеса Третьего. Со своей задачей мы справились блестяще. Юная крестьянка доверилась нам полностью; неопытная, простодушная и полная радужных надежд, она смело забралась в постель фараона, как скорпион — прекрасное, непредсказуемое и смертельно опасное животное. И, как скорпион, она вонзила в царя жало, но он выжил. А Ту? Ее отправили на юг, где она и исчезла, и Гуи решил, что у нашего скорпиона вырвали жало. Но он ошибся. Ребенок, которого она родила и который прорицателя вовсе не интересовал, со временем может стать нашей погибелью, если не будут приняты надлежащие меры.

Стряхнув с себя тяжелые мысли о фатальности, я взял палетку и принялся писать послание Гуи. Ждать Сету не имело смысла. Я уже знал, что в Пи-Рамзесе Камена не найдут. «Благородному господину, достопочтенному прорицателю Гуи от бывшего помощника писца, Кахи, привет, — написал я. — Позвольте выразить вам мое глубочайшее признание за честь быть приглашенным на обед вместе с вашим братом, генералом Паисом, главным управляющим фараона Паибекаманом, госпожой Гунро, а также теми слугами, что работали в вашем доме семнадцать лет назад, чтобы отпраздновать годовщину открытия вашего дара прорицания. Желаю вам долгой жизни и процветания». Я поставил свою подпись, понимая, что послание составлено очень неумело, но на другое у меня просто не было сил. Я написал Гуи, и если он меня поймет, то должен немедленно созвать остальных.

Я вызвал слугу и велел ему отнести послание, затем вернулся в дом и осторожно положил папирус в ларец с личными бумагами Мена. Я должен всех предупредить. Завтра я так и поступлю, а дальше пусть сами решают, что им делать. Больше от меня ничего не требовалось, во всяком случае, я на это надеялся. И все же я мучился от страха и не мог есть.

Как я и предполагал, Сету вернулся ни с чем. Друзья ничего не знали о Камене. Управляющий Несиамуна также его не видел.

— Подождем еще день, а потом сообщим в полицию, — сказал Па-Баст. — В конце концов, мы же не тюремщики. Может быть, ему вдруг захотелось поохотиться, и он не счел нужным нам об этом сообщить.

Но в голосе Па-Баста не было уверенности, и я не ответил. Камен действительно отправился на охоту, и если он найдет свою добычу, жизнь обитателей домов Мена и Гуи может измениться навсегда.

На мое послание Гуи не ответил. Тем не менее на следующий вечер, когда все вокруг утопало в красном зареве великолепного заката, я сказал Па-Басту, что пошел навестить своих друзей, а сам направился к дому прорицателя. Был третий день месяца хоак. Ежегодный праздник Хатхор закончился. Скоро река начнет отступать, и феллахи будут вспахивать плодородный ил, который оставила вода, чтобы бросить в него семена будущего урожая. И только озеро останется таким, как было. Фруктовые деревья в садах сбросят лепестки, и они густым ковром покроют землю, потом появятся плоды, а жизнь города будет идти своим чередом, и его жителям не будет никакого дела до той горячей поры, которая каждый год наступает в жизни землепашцев.

Я родился и вырос в Пи-Рамзесе, поэтому не слишком обращал внимание на вечную переменчивость всего остального Египта, вызванную несметным скоплением народов. Стану я частью этого огромного водоворота или нет — это мое дело, но мне нужно твердо знать, что вот он, здесь, вокруг меня, а я в самом его сердце. Годы, проведенные в школе при храме в Карнаке, были всецело посвящены учению. У меня не было ни времени, ни желания изучать город, который когда-то был центром могущества Египта, а сейчас существовал только для того, чтобы возносить молитвы Амону да совершать обряды похорон, которые регулярно проводились на западном берегу реки; этот город стал городом мертвых. Однако, когда я подошел к пилонам перед домом Гуи, мои мысли обратились на юг, сердце забилось. Наверное, Камен сейчас спешит туда, в засушливую пустыню, где находится селение Асват?

Старый привратник выбрался из своей норы, прихрамывая, подошел ко мне и принялся внимательно рассматривать.

— Каха, — угрюмо сказал он, — давно я тебя не видел. Тебя ждут.

— Спасибо, — ответил я, проходя мимо него. — Я тоже рад тебя видеть, Минмос. Скажи, ты когда-нибудь жил, как подобает человеку с твоим именем?

Старик хрипло рассмеялся и зашаркал обратно на свое место. Дело в том, что его имя означало «сын Мина», а Мин — это одно из воплощений Амона, когда один раз в год этот бог превращается в большого любителя зеленого салата и покровителя всех толстяков в Фивах.

Несмотря на всю важность моего визита, должен признать, что, оказавшись в изысканном саду прорицателя, я старался ступать потише. Здесь я когда-то был счастлив. Большая часть моей юности прошла среди фонтанов, разбрасывающих розовые капли воды, и высоких деревьев с их густой тенью. Здесь я сидел с юной Ту, когда читал ей о битвах фараона Осириса Тутмоса Третьего, требуя, чтобы она все запоминала наизусть, а она напряженно слушала, боясь упустить хоть одно слово. Она дулась на меня, потому что хотела пить, а я не разрешал ей прикасаться к кувшину с пивом, пока она не выучит урок. Вот здесь я как-то раз остановился, засмотревшись, как она делает утреннюю разминку под руководством Небнефера, учителя гимнастики; я смотрел, как изгибается ее тело, покрытое потом, когда Небнефер яростно выкрикивал слова команды. Наивной и нетерпеливой была она в те годы. Когда мои уроки закончились и с ней начал заниматься сам прорицатель, я заскучал, и хотя мы с ней продолжали видеться каждый день, это было все равно не то.

Я часто думал о том, что случилось с той коллекцией глиняных скарабеев, которую она собирала. Однажды я дал ей одну такую фигурку в виде награды за старание, и с тех пор она приходила в невероятный восторг каждый раз, когда я ставил на ее маленькую ладонь глиняного скарабея. «Маленькая ливийская царевна» — вот как я ее называл, поддразнивая за высокомерие, а она усмехалась, и ее глаза при этом загорались. Прошло много лет, я уже давно забыл о ней, но теперь, когда я оказался в знакомом саду, голоса прошлого ожили вновь. Она была левшой, то есть дочерью Сета, и по-крестьянски суеверно относилась к этой своей особенности, невероятно ее стыдясь, но я объяснил ей, что Сет не всегда был богом зла и что город Пи-Рамзес был воздвигнут в его честь.

— Подумай, Ту, — добавил я, когда увидел на ее лице недоверие, что случалось с ней весьма редко. — Если тебя любит Сет, ты будешь непобедима.

Но она не была непобедима. Она воспарила к самому солнцу, как всемогущий Гор, а потом упала на землю, в страдания и презрение. Я вздохнул, двигаясь мимо расписных колонн и входя в приемный зал, где меня встретил слуга.

— Можете пройти в обеденный зал, — сказал он, и я, звучно хлопая сандалиями по глазурованным плиткам, направился к знакомой двойной двери.

Меня встретил огонь светильников, смешанный со слабеющим блеском заходящего солнца, который проникал в комнату через маленькие оконца под потолком. В лицо ударил аромат цветов, расставленных на небольших столиках, и благовонных масел, курящихся в лампах. Сильнее всего пахло жасмином, любимым растением моего господина, и тогда воспоминания вспыхнули во мне с такой силой, что я замер на пороге комнаты. Сзади ко мне тихо подплыл управляющий Харшира, похожий на груженую баржу под всеми парусами, сверкая обведенными черной краской глазами, и крепко сжал мою руку в своих огромных ладонях.

— Каха, — прогудел он, — счастлив тебя видеть! Ну, как тебе живется в доме Мена? Я время от времени вижусь с Па-Бастом, и мы обмениваемся новостями, но как же приятно увидеть тебя самого!

Я столь же тепло поприветствовал его, поскольку любил и уважал своего друга, и все же мое внимание привлекли другие люди.

Там были все. Паис в короткой алой с золотом юбке, из-под которой виднелись его стройные ноги, с золотыми цепочками на груди и золотой серьгой в ухе. Его черные волосы были смазаны маслом, а губы накрашены красной хной. Управитель царскими слугами Паибекаман слегка постарел. Он начал сутулиться, на лице резче выступили скулы, но его взгляд был по-прежнему пристальным и презрительным. Я не любил его, и Ту, кажется, тоже. Это был холодный, расчетливый человек. Паис откинулся назад, держа в руке чашу с вином, но Паибекаман сидел прямо, насколько, разумеется, позволял его старческий позвоночник. При виде меня он не улыбнулся.

Улыбнулась Гунро. С накрашенными глазами, губами и ладонями, обвешанная драгоценностями, с седыми прядями в косах и складками платья, провисающими под тяжестью сердоликовых украшений, она была бы сказочной красавицей, если бы не морщинки в уголках презрительно кривящихся губ, придававших ее лицу угрюмое выражение. Я хорошо помнил ее — это была гибкая женщина с быстрыми и резкими движениями, прошедшая обучение в школе танцев; она обладала подвижным телом и острым мужским умом, однако за последнее время как-то сдала и располнела. Она и Ту жили в одной каморке в гареме. Представительница древнего рода, сестра генерала Банемуса, Гунро тем не менее выбрала удел наложницы, предпочтя его замужеству с человеком, которого ей прочил отец. В гареме она провела свою молодость, и, глядя на ее вечно недовольное лицо, я подумал, что она, верно, не раз пожалела о своем решении.

В комнате находился и Гуи, и при взгляде на него все во мне сжалось. Он стоял и смотрел на меня — колонна сплошной белизны, прерываемой лишь тонкой полоской серебряной оторочки на юбке и серебряными застежками на перчатках. Он по-прежнему носил широкое серебряное кольцо в виде змеи, которая обвивалась вокруг его пальца. Он не слишком изменился. Ему было где-то около пятидесяти, а непереносимость солнечного света помогла ему неплохо сохранить лицо. Ни один солнечный луч ни разу не коснулся бледной кожи и длинных роскошных волос, рассыпавшихся по обнаженным плечам прорицателя; вся его жизнь сосредоточилась в красных сверкающих глазах, которые, казалось, впитывали любой свет, проникающий в комнату. Из-за своей странной болезни прорицатель всегда ходил завернутым в белую ткань, как труп. Он сбрасывал ее только в присутствии своих друзей или слуг; и все же Гуи обладал какой-то экзотической, неотразимой красотой, о силе воздействия которой я успел позабыть. Я подошел к прорицателю и поклонился.

— Каха, — произнес он, — сколько времени прошло. И почему это старые друзья вспоминают друг о друге только в минуты опасности? Подойди ко мне. Сядь. Ты ведь больше не мой замечательный юный писец, не правда ли?

Он щелкнул пальцами. Харшира тут же вышел, чтобы проверить, как идет подготовка к обеду, а мне был поднесен кувшин с вином и чаша, которую я взял в руки и держал, пока слуга ее не наполнил, но прежде я выразил свое почтение всему благородному собранию. Затем по приглашению моего бывшего господина я опустился на подушки. Гуи вернулся на свое место.

— Итак, — сказал он, — мы не будем обсуждать наше дело, пока не отведаем кушаний и не обменяемся другими, более мирными новостями. Здесь нас собрала одна короткая записка, но это вовсе не означает, что нам достаточно переброситься парой слов. Выпей вина, Каха!

В углу в мягком свете светильников заиграла арфа. Разговоры то затихали, то возобновлялись. Вокруг стола сновали слуги с дымящимися подносами, принося и унося кушанья, чаши с вином наполнялись несколько раз, и все же за видимостью непринужденной беседы сквозила тревога. Я старался не думать о ней и веселился от всей души. Во рту стоял привкус кушаний Гуи. Кровь разгорячилась от его вина. Все в этом доме нашептывало мне о прошлом, и если бы я закрыл глаза, позволив себе мысленно перенестись в прошлое, то дом Мена превратился бы в мечту о будущем, а над моей головой, в своей изысканной комнатке, стояла бы на коленях возле окошка молодая девушка, ожидая, когда разъедутся гости.

Но вот наступила глубокая ночь, все насытились, и тогда слуги внесли новый кувшин вина, поставили его перед прорицателем и удалились. Музыкант встал, забрал свой инструмент, поклонился в ответ на наши слабые аплодисменты и тоже вышел. Когда дверь за ним закрылась, Харшира встал возле нее, скрестив на груди руки.

— А теперь, — обратился к нам Гуи, — Каха расскажет, зачем он велел нам собраться в такой немыслимой спешке. Что случилось?

Я посмотрел в его лицо, чувствуя, что все взгляды обращены на меня, но по выражению красных глаз прорицателя понял, что он-то в объяснениях не нуждается.

— Я думаю, что вы, мой господин, равно как и генерал Паис, догадываетесь, зачем я попросил вас собраться, — сказал я. — Семнадцать лет назад мы часто собирались по вечерам. Хотя я и не был одним из зачинщиков, я был вашим добровольным помощником, горячо поддерживающим заговор, и когда он провалился, я понял, что являюсь более уязвимым, чем вы. У меня нет благородного происхождения. У меня нет связей среди высокопоставленных сановников, кроме вас. Если бы обо мне узнали, я был бы немедленно казнен, чего нельзя сказать о вас. Я рисковал больше всех, поэтому я и покинул этот дом и отдалился от всего, что случилось потом. И все же я остался вам верен. Как остаюсь и сейчас. Я пришел сюда, потому что нагрянула новая беда. Когда Ту отправили в ссылку, никто из вас ни разу не поинтересовался, что случилось с сыном, которого она родила от фараона. Возможно, вы решили, что подобные расспросы могут вызвать подозрения. А возможно, вам просто не было до него дела.

— Верно, — сказала Гунро. — Кому он нужен? И с какой это стати нам о нем узнавать? Она была грубой крестьянской девчонкой ниоткуда, без капли благодарности или скромности, а грязную кровь в жилах ее отродья ничем не отмыть, даже смешав ее с кровью царя.

— Ну и что, все равно она была на редкость красива, — буркнул Паис. — Я бы многое отдал, чтобы смешать мою кровь с ее, и ручаюсь, что уж я бы доставил ей куда больше наслаждения, чем этот тупица. Девчонка по-прежнему стоит передо мной, словно полузабытая мечта.

— Не стоит так говорить о том, кто когда-то был твоим другом, — мягко сказал Гуи, глядя на Гунро, и та усмехнулась.

— Эта выскочка? Я тоже была молода и полна радужных надежд. Я постаралась стать ее подругой, как велел мне ты, Гуи, но это оказалось трудной задачей. Ее надменность не знала границ, и вот вам результат — она провалила все дело и сама получила по заслугам.

— Если бы она в самом деле получила по заслугам, то была бы уже мертва и не беспокоила нас снова, — раздался из угла пронзительный голос Паибекамана. — Я понимаю твое крайнее беспокойство, госпожа. В конце концов, ты ведь знала, что находилось в том масле, которое Ту отдала бедной маленькой Хентнире для умащивания фараона. Ту отдала ей масло в твоем присутствии. И кто знает, чьи голоса раздались бы из гарема, чтобы свидетельствовать против вас?

— Вот как? А что ты скажешь о себе, управитель? — выпалила Гунро. — Это ведь ты забрал пустой горшок со следами мышьяка, смешанного с маслом! И ты отдал его потом принцу, как приказал тебе Гуи, хотя сказал Ту, что уничтожишь его. На тебя не упало и тени подозрения, потому что все мы дружно лгали против Ту, против нее одной!

— Тихо! — сказал Гуи. — Мы все лгали. Любой из нас мог выдать своих товарищей, если бы захотел. Ту была принесена в жертву во имя нашего спасения. Я очень жалел об этой потере, хотя ты, Гунро, вряд ли мне поверишь. Я вытащил ее из этой грязной дыры — Асвата. Я учил ее, воспитывал, оттачивая каждую мелочь. Я создал ее. Она принадлежала мне. Такое дело нельзя забыть так просто, оно оставляет шрамы. Я не бросал ее на съедение шакалам.

— Конечно же, нет, брат мой, — тихо сказал Паис. — И твое тело тосковало о ней сильнее, чем твое сердце, не правда ли?

Не удостоив его ответом, Гуи скомандовал:

— Пусть Каха продолжает.

Я встал и поставил чашу на стол.

— Ту, очевидно, записала историю, которая с ней приключилась при дворе фараона, — сказал я, — и, как вам известно, в течение многих лет пыталась вручить свои записки сановникам, которые волей случая попадали в Асват, с просьбой передать их фараону. Глупо, конечно, поскольку все, чего она добилась, это репутации сумасшедшей. Но опасность пришла к нам с другой стороны. Ее сын узнал, кто он на самом деле. Шестнадцать лет он жил в доме моего хозяина, торговца Мена. Три дня назад он прочитал папирус, в котором говорится, что его отец — фараон, а мать — некая Ту из Асвата. После этого он исчез. Я полагаю, что сейчас он направляется в Асват, чтобы встретиться со своей матерью. Кто знает, что они вместе придумают? Он ведь наверняка убедит мать покинуть селение и попытаться увидеться с фараоном.

— Ну и что? — медленно произнес Паис. — Что из того? У них и вдвоем не больше доказательств, чем у нее одной. Когда ты прочитал записи, которые находились в этом дурацком ящике, Гуи, ты их сжег? Значит, остается ее слово против нашего.

— Возможно, — задумчиво ответил прорицатель. — Но ты послал мальчишку на юг, не будучи твердо уверенным, что он не знаком с содержимым ящика. Ты не пожелал лишний раз позаботиться о нашей безопасности. Впрочем, не думаю, чтобы он открывал ящик. Узлы на нем не были развязаны, а если и были, то завязать их снова мог только тот, кого учил я сам. Нет. Я считаю, что Ту отдала мальчишке не единственный экземпляр своих записей. Есть еще один.

— Который Камен и прочел, — сказал Паис. — Четыре дня назад он солгал мне, сказав, что наемник и женщина куда-то исчезли. Я усомнился в его словах и стал спрашивать членов команды ладьи. От них я узнал, что Камен привел Ту на ладью, а потом сказал, что отвезет ее в тюрьму Пи-Рамзеса. Видимо, он все-таки догадался, что за человек плывет с ним, и каким-то образом от него избавился. Предприимчивый малый, этот юный офицер Камен. — Паис лениво повернулся ко мне. — Так что ты ошибаешься, Каха. Камен вовсе не спешит в Асват. Он прячется где-то в городе, а с ним и Ту. Если бы он, как обычно, явился на дежурство в мой дом, я приказал бы его немедленно арестовать, однако он оказался хитрее. Думаю, что это временное везение.

— Значит, вы знали, кто он! — воскликнул я. — Откуда?

— Я сказал, — спокойно ответил Гуи. — Камен как-то приходил ко мне за советом. Его мучил один сон, который он никак не мог истолковать. Я согласился погадать ему на масле, поскольку у меня с Меном есть некоторые общие интересы. Камен считал, что во сне к нему приходит его родная мать, я думал так же. Когда на поверхности масла начало появляться изображение, я увидел лицо Ту. — Прорицатель замолчал, встряхнул чашу с вином, которую держал в руке, и сделал большой глоток. Взгляд его красных глаз встретился с моим, и Гуи криво улыбнулся. — Это был шок, но мой дар никогда меня не обманывал. Этот сдержанный молодой человек с квадратными плечами был не кем иным, как сыном Рамзеса, которого царь некогда вышвырнул из дворца. Разумеется, как только мне открылась правда, я увидел, до чего они похожи. У него глаза Рамзеса и такое же сложение, какое было у молодого царя в ту пору, когда он участвовал в походах. А вот чувственный рот — это у него от Ту, и прямой нос, и линия подбородка. Я тогда посмеялся над юношей. В этом была моя ошибка.

— Но почему вы ничего не сказали мне? — резко спросил я. — Вы же знали, что я живу под крышей его отца!

— Зачем? — спросил Паис. — Ты же сам сбежал из дома моего брата, потому что испугался, а следовательно, и знать тебе было не о чем. Тебе же лучше.

Мне его тон не понравился.

— Я ушел из этого дома потому, что не верил, как и сейчас не верю в то, что Рамзес отменил смертную казнь Ту из-за каких-то глупых сантиментов! — с жаром возразил я. — Он что-то про нас знает, и раньше знал, только недостаточно, чтобы отдать нас под суд. И мне не хотелось стать объектом тайной слежки дворца.

— В таком случае извини, — сказал Паис, хотя в его голосе не чувствовалось и нотки раскаяния. — Но я во все это что-то не верю. Семнадцать лет прошло, а мы по-прежнему свободны. Гуи все так же лечит членов царской семьи. Я по-прежнему генерал. Гунро может свободно заходить в гарем, а Паибекаман все так же служит фараону. Ты стал жертвой собственных фантазий, Каха.

— Паис считал, что Ту и Камена следует уничтожить, — сказал Гуи. — Встреча матери и сына была лишь делом времени, и, как ты сам верно заметил, Каха, вместе они опасны вдвойне. Но Камену удалось спастись самому и спасти мать, так что теперь нам снова придется решать, что делать.

В голосе прорицателя звучала гордость, словно он говорил о своем собственном сыне, и я с любопытством взглянул на него. Ночь была теплая, к тому же Гуи немало выпил, и его тело покрылось капельками пота. Он лежал, откинувшись на подушки, полуприкрыв глаза тяжелыми веками, вокруг его бедер обвивалась гирлянда увядших цветов, и тогда я вдруг подумал, что прорицатель был влюблен в свою жертву, что когда-то в прошлом его тайна, его страсть к уединению отступили перед притягательной силой красоты, которой ему внезапно захотелось полностью обладать. Это страстное желание не сделало его слабым. Я не уверен, что он страдал, когда посылал Ту на смерть. Но оно было.

Об этом знал и генерал. Он спокойно наблюдал за братом, слегка улыбаясь.

— У нас два пути, — сказал он. — Можно попытаться еще раз убить Ту и ее сына. Найти их будет нетрудно. Либо убить самого фараона, хотя делать это в конце его жизни было бы глупо. Царь уже назначил своим официальным наследником принца Рамзеса, а он разбирается в нуждах армии куда лучше, чем отец.

— Я считаю так: нужно убить их всех, — с пьяной угрозой заявила Гунро. — Рамзеса за то, что он постарел и только мешает работе нового правления, Ту с ее выродком, чтобы не смогли донести правду до божественных ушей умирающего Гора или, что еще хуже, до ушей его царственного приемника Рамзеса.

Паибекаман наклонился вперед. Его голый череп отсвечивал в темноте, а длинные узловатые пальцы шевелились, словно пауки.

— Это безумие, — сказал он. — Против нас нет ничего. Что если Ту и ее сыну все-таки удастся пробраться во дворец и предстать перед Единственным? Ту нечего рассказать и нечего показать. Рамзес болен и слаб. Он может помиловать ее, но только из-за воспоминаний о былой страсти, а не потому, что Ту сможет доказать свою невиновность.

Странно было слышать эти слова от царского управителя, который так же, как и Гунро, относился к Ту с явным пренебрежением. Гунро кичилась своим благородным происхождением, которым Паибекаман похвастаться не мог и, как все амбициозные выскочки, демонстрировал свое низкое происхождение, обливая грязью тех, кто стоял ниже него.

— Кроме того, — продолжал Паибекаман, — Банемус имеет право узнать о наших планах, прежде чем мы начнем действовать.

— В последнее время мой брат что-то сильно раскис, как ты, Паис, должен знать, — презрительно бросила Гунро. — Всю свою жизнь он провел в штабе фараона в Нубии и потому предпочитает расходовать свой военный талант на то, что поближе. Когда наш заговор провалился, он полностью потерял к нему интерес. Теперь я с ним редко вижусь. На вашем совещании, Паибекаман, он сказал бы, что все следует оставить как есть.

— А ты что скажешь, Каха? — спросил Гуи, насмешливо поднимая чашу в мою честь. — Ты мог сохранить свою новость в тайне, но вместо этого решил созвать нас. Как считаешь ты? Всех убить?

«Ты страшный человек, — подумал я, глядя в его белое, как соль, лицо. — Твои губы редко произносят то, что читается в твоих глазах. Ты уже знаешь, что я чувствую, какие слова сорвутся с моих губ, и ты уже осудил меня».

— Я согласен с Паибекаманом, — ответил я. — Убийство фараона нам ничего не даст. Рамзес и так умирает. Что бы ни обнаружил Камен за время своих поисков, для нас это не имеет никакого значения, разве что теперь в семье Мена начнется полный разлад. Ту и так достаточно настрадалась. Пусть себе вымаливает прощение. Камен же виновен лишь в том, что в его жилах течет кровь фараона. Оставьте его в покое!

Гуи поднял белую бровь.

— Беспристрастное и справедливое заключение, — с сарказмом заметил он. — Итак, нам следует сделать выбор, мои бесчестные друзья. Помилование или смертный приговор. Все это как-то возбуждает, вы не находите? Вам нравится вкус власти? Кто из вас решится поверить в то, что на суде никто не станет прислушиваться к крикам Ту? А она будет кричать, можете мне поверить, я знаю ее лучше, чем вы. Если ей дадут говорить, она будет проклинать, разражаться длинными тирадами и потрясать кулаками до тех пор, пока кто-нибудь не обратит на нее внимание. Ибо, хотим мы того или нет, она одна из нас, такая же упрямая, коварная, хитрая и беспринципная. Все это делает ее очень сильной в борьбе за свою жизнь и честь, а Ту, мои дорогие партнеры-цареубийцы, будет бороться до конца. И если мы не уберем ее с дороги, она уж точно найдет способ разделаться с нами.

В комнате наступила полная тишина. Все уставились в пол, но я чувствовал, как нарастает напряжение. Гунро оперлась подбородком на руку, неподвижно глядя в одну точку. Паис распростерся на ложе, закрыв глаза и поставив себе на грудь чашу с вином, которую он поддерживал унизанной кольцами рукой. Паибекаман отодвинулся в тень.

Гуи также сидел очень тихо, обхватив колено руками, но, взглянув на него, я заметил, что он пристально наблюдает за мной. «Ты уже принял решение, — подумал я. — Ты собираешься принести их в жертву на алтарь собственной безопасности. Ты любишь ее и все же будешь спокойно смотреть, как она умирает. Такое самообладание поистине выше человеческих сил. Да человек ли ты, Великий Прорицатель? О чем ты думаешь, когда вступаешь в мир пустоты между сном и пробуждением? Можешь ли ты быть уязвимым, или твоя воля простирается даже в это таинственное царство? Ты будешь смотреть, как она умирает».

Прорицатель, все так же глядя мне в лицо, склонил голову.

— Да, — прошептал он. — Да, Каха. Я уже играл один раз. И слишком стар, чтобы проиграть в этой игре в кости, второго случая у меня не будет. — Он выпрямился и хлопнул в ладоши. Все, кроме Паиса, зашевелились. — Она умрет, — громко объявил прорицатель. — Мне очень жаль, но у нас нет иного выбора. Вы согласны?

— Зачем вам нужно наше согласие, господин? — спросил я. — Вы с генералом ее давно приговорили.

— И Камен, — добавила Гунро. — Как хороший сын, он должен разделить судьбу матери. Он уйдет вместе с ней.

— Я по-прежнему считаю, что в этом нет крайней необходимости, — сказал Паибекаман, — а мы рискуем навлечь на себя беду, если Ту и Камен снова избегут смерти.

— То есть ты хочешь сказать, если я снова провалю все дело, — сказал Паис, садясь на ложе и приглаживая волосы. — Разумеется, если нас схватят, то на суде нам припомнят многое, но это произойдет только в том случае, если мы будем бездействовать. Нет, все решено. Я пошлю на поиски Ту и Камена своих солдат, а ты, Гуи, попробуй что-нибудь узнать через своих высокопоставленных пациентов. — Он кивнул в мою сторону. — Если Камен по глупости вернется домой, немедленно сообщи мне. Я знаю, как ты привязан к Камену, Каха, но подумай, что будет, если твои сантименты встанут у нас на пути. Нужно действовать, и побыстрее. — Генерал встал. — Если Ту сейчас находится в Пи-Рамзесе, значит, она сбежала из ссылки, и власти Асвата должны прислать запрос правителю нома. Мы будем не единственными, кто станет ее преследовать. Харшира, вели подать мой паланкин.

Все встали и начали собираться. Харшира пошел распорядиться насчет паланкинов, слуги стали вносить господские плащи. Пройдя темный зал, мы вышли из дома. Глядя на ночное небо, я всей грудью вдыхал свежий воздух. Луна превратилась в тонкую серую щепку, и широкий двор перед домом прорицателя был освещен только светом звезд, который терялся во тьме деревьев, растущих за небольшими воротами.

Паис отбыл первым, пожелав всем спокойной ночи и что-то резко бросив своим носильщикам. За ним уехал Паибекаман. Гунро взяла Гуи за обе руки и поцеловала в губы.

— Ты наш повелитель, — прошептала она. — Мы боготворим тебя.

Харшира помог ей сесть в паланкин, и скоро мерная поступь ее носильщиков затихла вдали. Гуи вытер рот.

— Ядовитая гадина, — сказал он. — Семнадцать лет назад она была полна огня и энергии, танцевала в гареме, очаровывая фараона своей гибкостью и пылом. Стать подругой Ту для нее было всего лишь игрой, и она прекрасно справилась со своей ролью, но когда Ту не удалось отравить Рамзеса, притворяться уже не было смысла. Живость Гунро стала проявляться лишь время от времени, и то в виде судорожных вспышек. Оптимизм юности сменился вечным чувством обиды. Мне бы хотелось, чтобы это ее преследовали, а не Ту. — Прорицатель устало улыбнулся. — Мы с тобой знали Ту лучше, чем остальные. Для них она всего лишь опасность, от которой нужно поскорее избавиться, но для нас она словно память об ушедших днях, когда мы еще были полны надежд.

В голосе прорицателя не было привычного цинизма. Он звучал грустно и устало.

— Тогда оставьте все как есть, — сказал я. — Зачем вам нужна смерть фараона, Гуи? Кто бы ни занимал Престол Гора, вы всегда останетесь прорицателем, целителем. Ваш брат ввязался в заговор ради интересов армии и своей собственной карьеры. А Маат? Разве боги не заговорили с вами, когда Ту схватили? Камен достойный юноша. Он должен жить!

— Вот как? — спросил прорицатель, и в его голосе вновь зазвучала усталость, но теперь к ней примешивались насмешливые нотки. — А кто из нас сидит и раздумывает о том, что ценнее — жизнь царского выродка или уникальный дар прорицателя, не говоря уже о всесильном генерале? Ты все такой же идеалист, Каха. Только раньше твой идеализм выражался в яростном порицании плачевного состояния Египта, а теперь он распространяется на судьбу одной-единственной женщины и ее ребенка. Маат тут больше ни при чем. Теперь вопрос в том, как нам сохранить свою жизнь. И твою, между прочим.

Я поклонился.

— В таком случае, доброй ночи, господин, — сказал я. — И тебе, Харшира, — добавил я, поскольку слуга молча стоял за спиной своего хозяина.

Я так устал, что дорога от дома прорицателя до берега озера показалась мне бесконечной. Мне не хотелось уходить из дома Гуи. Может быть, броситься назад и умолять его снова взять меня к себе? Но я понимал, что это желание вызвано лишь стремлением вернуться в то чрево, где когда-то мне было так хорошо. Прежний Каха ушел навсегда, растворился в кислоте самопознания и зрелости, которые разрушают миражи юности. В темноте надо мной возвышались огромные, как башни, пилоны. За ними в свете звезд переливалась поверхность воды. Я свернул направо и по пустынной дорожке направился к дому Мена.

 

Глава восьмая

Никем не замеченный, я зашел в свою комнату, разделся и повалился на постель, но уснуть так и не смог, несмотря на усталость. Снова и снова я прокручивал в голове события сегодняшнего вечера, вспоминая людей, взгляды, которые они бросали друг на друга, слова, которыми они обменивались, свое волнение. После нашей встречи у меня осталось одно чувство: это конец. Все эти годы история нашего заговора оставалась словно без завершения. Теперь настало время взяться за перо и совершить последнее действие, как делает ткач, когда отрезает от готового полотна лишние нити. Только вместо нитей у меня двое людей, а последние иероглифы моей записи будут написаны кровью. «А чего же еще ты ожидал, когда обращался к Гуи? — спрашивал я себя, глядя в темный потолок. — Неужели ты думал, что он не отреагирует? Ты же не слишком удивился, когда узнал, что они уже начали действовать и без твоих предупреждений, что генерал Паис уже пытался убить Ту и Камена, а Гуи знал, кто такой Камен. Ты был прав, когда надеялся, что от тебя ничего не потребуется. Ну разве что самая малость — совершить предательство. Если Камен вернется домой, на папирусе останется лишь несколько кратких слов». Предательство? Это слово неумолчно звучало в моих ушах. Кто ты, Каха? Что ты должен и кому?

Я повернулся на бок и закрыл глаза, почувствовав внезапный приступ тошноты, который был вызван вовсе не количеством съеденной пищи и выпитого вина. Все эти годы я старался отрезать себя от того, что сделал, вот только нож оказался грязным и в мой ка попала инфекция. Я не знал, что мне делать.

Наступило сияющее утро. Я встал и позавтракал; Камен так и не вернулся. Это меня ничуть не удивило. Я ел и пил без всякого аппетита, но тут, допивая козье молоко, я увидел, что ко мне идет Па-Баст. В руке он держал распечатанный свиток папируса, выражение его лица было серьезным.

— Доброе утро, Каха, — сказал он. — Из Фаюма пришло послание. Семья выезжает домой. Они намереваются приехать завтра, если только не решат заехать в Он, в чем я сомневаюсь, — Па-Баст присел рядом со мной. — Я не стал посылать им ответ. Что я могу сказать? Слуги готовят хозяйские спальни, но что будем делать с Каменом? — Он заглянул мне в глаза. — Я сообщил о его исчезновении начальнику городской полиции, он организует тщательные поиски. Как ты думаешь, мы сделали все, что было в наших силах?

Городская полиция — до чего же это на руку генералу Паису! Теперь он легко сможет разделаться и с Ту, и с ее сыном, сделав так, что их тела с ножевыми ранами будут обнаружены в озере или каком-нибудь переулке, и тогда все подумают, что они стали жертвами грабителей. Мен захочет узнать, каким образом Ту оказалась в городе в компании с его сыном. То же будет интересовать и семью Ту из Асвата.

Внезапно меня словно что-то кольнуло — я вспомнил о подарке, который сделал Ту отец в День получения имени. Она тогда жила в доме Гуи. Отец прислал ей статуэтку Вепвавета, которую сам вырезал; статуэтка была сделана просто, но с большой любовью, а потому смотрелась очень красиво. Ну конечно, конечно же! Я глубоко вздохнул от волнения. Теперь эта статуэтка стоит возле ложа Камена. «Ну и дурак же ты, Каха! — обругал я себя. — Ну как ты сразу не догадался? Он любил ее. И ее брат, Паари, тоже ее любил и часто писал ей. А ты, трусливый писец, разве ты не был к ней нежно привязан? Считал, что любишь ее, а сам будешь стоять и смотреть, как ее арестуют и поведут на казнь, испытывая лишь праведное сожаление?»

— Да, думаю, что все, — наконец ответил я на вопрос Па-Баст. — Когда вернется Мен, я ему все расскажу. Нам все равно этого не скрыть, Па-Баст. Я думаю, что Камен сбежал из-за того папируса. Сообщи мне, когда придет начальник полиции.

Па-Баста поднялся и ушел, а я еще некоторое время сидел в саду, на прохладной траве.

Пустые блюда, стоявшие передо мной, начали привлекать голодных мух. Одни, покружившись над остатками еды, уселись на кружку; их жирные черные туловища поблескивали на солнце. Другие опустились на хлебные крошки и кожуру от фруктов и принялись жадно насыщаться. Глядя на них, я вдруг понял, что мне надо делать. Мы просто высосали из Ту все жизненные соки. Я лопался от гордости, видя, какой я замечательный учитель и знаток истории. Для Паиса она была просто женщиной, которую он с удовольствием затащил бы к себе в постель. Гунро всегда считала ее презренным существом и в этой ненависти возвышалась в собственных глазах. А Гуи? Гуи поглотил ее. Он опустошил ее. Сломил ее, подчинил себе, сделал своим вторым «я». Он прожевал ее ка и выплюнул его, но уже в другом виде. И в довершение всего влюбился в нее, но не в саму Ту, какой она была на самом деле, а в ту девушку, что вылепил по своему образу и подобию, в Ту-двойника.

Мух становилось все больше. Кружась над столом и друг над другом, они сосали пищу у себя под лапками. Внезапно мне стало противно, я схватил салфетку и принялся размахивать ею, отгоняя мух, но они только сердито жужжали и улетать не собирались. Я прикрыл блюдо салфеткой. Куда же отправился Камен? Где он спрячет мать? Он человек общительный и имеет массу знакомых, но доверять столь важную тайну не станет никому. Есть Ахебсет, но я решил, что к нему Камен тоже не станет обращаться. Он мог бы поместить мать среди слуг в своей казарме, но это все равно что бросить ее прямо в жадную пасть Паиса. Мог бы отправить ее в Фаюм, но там сейчас находится его семья. Значит, остается Тахуру, его невеста. Его давняя подруга. Да. Он пойдет к ней. Там удобнее всего спрятать Ту, поскольку дом Тахуру совсем недалеко от его собственного, а кроме того, есть возможность проверить, насколько верна ему девушка, хотя, если бы Камен ей не доверял, он вряд ли привел бы к ней Ту.

Оставив тарелки на столе, я ушел в контору, где у меня еще оставались кое-какие дела. Я как раз закончил работу, когда в передней послышались голоса. Выйдя в переднюю, я увидел начальника городской полиции, к которому по влажному после уборки полу спешил Па-Баст. Я стоял молча, пока Па-Баст объяснял, зачем он вызвал полицию.

— Дело не должно получить огласку, — предупредил он. — Достопочтенному Мену не понравится, если об исчезновении его сына начнут судачить по всему Пи-Рамзесу.

— Разумеется, — ответил начальник полиции. — Я крайне расстроен твоим известием, Па-Баст, и мы сделаем все, чтобы найти Камена. Пусть тебя утешает мысль, что этот юноша — солдат, а стало быть, может о себе позаботиться. Будем надеяться, что он просто хватил лишнего и с кем-то подрался. Полагаю, он не брал с собой одежду или другие вещи?

Па-Баст ответил еще на несколько вопросов, после чего проводил начальника и, подойдя ко мне, вздохнул.

— Происходит что-то странное, — сказал он. — Тут какая-то тайна, Каха. Ну ладно, что бы там ни было, жизнь продолжается, и мне надо сходить на рынок закупить продуктов для кухни, иначе получу нагоняй от госпожи Шесиры.

— Я хочу сегодня поговорить с Тахуру, — сказал я. — Будь любезен, найми на рынке писца для записи счетов за товары. Извини, Па-Баст, но так нужно.

Управляющий бросил на меня внимательный взгляд.

— Ты знаешь о Камене больше, чем говоришь, да, Каха? — сказал он. — Ты ведь печешься о благополучии этой семьи, правда? — Это был вопрос, а не утверждение, и я молча кивнул в ответ. — Тогда иди, — сказал он. — Но учти, Сету уже был у Несиамуна, Камена там нет.

— Возможно. Спасибо, Па-Баст.

Управляющий что-то буркнул и отправился по делам, а я зашел в комнату, чтобы надеть свои лучшие сандалии и чистую юбку. В глубине души я боялся, что при встрече с Несиамуном поведу себя как его слуга, но потом решил, что пора бы уже исцелиться от былых привычек. Завязав сандалии и надев на запястье золотое кольцо, указывающее на мое положение, я вышел из дома.

Красота утра ослепила меня, я молча пробирался мимо людей, которые покинули свои дома, чтобы прогуляться и поболтать со знакомыми. Кое-кто меня окликал, я коротко отвечал на приветствие, продолжая думать о своем и боясь, что если сейчас я остановлюсь, то мои ноги сами поведут меня обратно к дому. Наконец я добрался до дома Несиамуна, где навстречу мне вышел привратник и, узнав мое имя, отправился докладывать обо мне.

Я ждал. Вскоре явился слуга и сообщил, что хозяин просит его не беспокоить. Он принимает генерала Паиса. Но если я желаю, то могу поговорить с управляющим. Писец, разумеется, тоже занят и выйти ко мне не может. Как только хозяин освободится, он меня примет. Я стал быстро соображать. Того, что здесь окажется Паис, я предвидеть не мог. Остается надеяться, что он меня ни в чем не заподозрит.

— Управляющий моего господина просил меня зайти к госпоже Тахуру и спросить ее, не слышала ли она что-нибудь о господине Камене, — объяснил я. — Мой господин завтра возвращается из Фаюма, и мы все очень встревожены исчезновением его сына.

Слуга сочувственно поцокал языком.

— Пойду спрошу у нее, не согласится ли она тебя принять, — сказал он и ушел.

Я снова стал ждать, разглядывая бесчисленные расписные статуи, заполнявшие сад Несиамуна. Вдруг я заметил, как в его дальнем конце, возле жилища слуг, появились солдаты. Итак, пока Паис беседует со своим приятелем, его солдаты прочесывают усадьбу. У меня перехватило дыхание. Я оглянулся на привратника, но он уже вернулся на свое место. Мой отчаянный страх немного улегся, когда я увидел еще один отряд вооруженных людей. Интересно, что скажут слуги управляющему по поводу этого вторжения? Что сказал им командир отряда? Что они ищут преступника? Паиса эти вопросы явно не волнуют. Он действует очень уверенно, всегда и везде. На меня упала чья-то тень, и я обернулся.

— Госпожа Тахуру согласна тебя принять, — сообщил слуга. — Следуй за мной.

Он провел меня через первый этаж к маленькой комнатке в задней части дома. В комнате находилось большое окно, выходящее в сад.

— Писец Каха, — объявил слуга и, поклонившись, вышел.

Она сидела в кресле из эбенового дерева и смотрела в окно. Унизанные кольцами пальцы сжимали подлокотники кресла, ноги в золотых сандалиях покоились на низкой подставке. Простое белое платье из дорогой ткани спадало с ее узких плеч, лоб перехватывала золотая цепочка, к которой крепилась золотая сетка, удерживающая ее великолепные пышные волосы. Она была юна и очаровательна, но даже густой слой черной краски и оранжевой хны, которыми были накрашены ее глаза и губы, не могли скрыть ее бледности. Я низко поклонился. Пальцы Тахуру нервно сжимали головы львов, вырезанные на деревянных ручках кресла. Наконец, сделав над собой усилие, она заговорила.

— Писец Каха, — хрипло произнесла она, — я полагаю, ты пришел сюда, чтобы задать мне вопросы о моем женихе. Я уже рассказала его слуге, Сету, все, что знала. Прости.

Я внимательно посмотрел на нее. Она сидела, стиснув зубы, но взгляд ее был направлен не на меня. Она не отрываясь смотрела в сад. «Я прав, — вдруг с восторгом подумал я. — Она все знает».

— Благодарю, что согласились принять меня, госпожа, — сказал я. — Мне известно, что генерал Паис сейчас беседует с вашим отцом, в то время как усадьбу обыскивают солдаты. Камен в безопасности?

Ее взгляд пронзил меня насквозь.

— О чем ты говоришь? — спросила она, и ее пальцы впились в подлокотники. — Откуда мне знать, в безопасности он или нет? Я молюсь за него день и ночь. Из-за переживаний я совсем потеряла сон.

— Я тоже переживаю, — сказал я, — и в данную минуту больше всего опасаюсь, что его найдут у вас. Думаю, вы разделяете мой страх.

Она еще держалась, но я заметил, как в ее глазах мелькнул ужас. Над верхней губой девушки выступили бисеринки пота, на высокой шее забилась жилка.

— Я больше не могу говорить с тобой, Каха, — сказала она, изо всех сил стараясь придать себе надменный вид. — Пожалуйста, уходи.

— Госпожа, — не отступал я, — я пришел к вам не с генералом. Мне не нужна смерть ни Камена, ни его матери, она нужна генералу. Я пришел сюда, чтобы предупредить их. Ведь вы знаете, где они находятся, не так ли?

Она почти без чувств откинулась на спинку кресла.

— Я по-прежнему не понимаю, о чем ты говоришь, — упрямо повторила она, — но если ты считаешь, что Камен в опасности, и хочешь ему помочь, я тебя выслушаю.

Мое сердце разрывалось от боли, и все же я с трудом сдержал улыбку. Бедняжка тряслась, как загнанная газель, но отступать было уже поздно.

Подавив в себе последние сомнения, я начал свой рассказ. Я понимал, что если я неправильно понял эту девушку, то сейчас рискую головой. Но ведь я писец, человек, который умеет понимать не только слова, а в Тахуру я не мог ошибиться. Слушая меня, она не сводила с моего лица своих расширенных глаз.

Рассказ занял много времени. Я рассказывал о своей жизни в доме Гуи, о юной Ту, которая жадно тянулась к знаниям и признанию и отчаянно хотела вырваться за пределы своего крестьянского мирка. Я рассказывал, как ее учили медицине, а заодно отравляли ей душу темными помыслами, которые, как подземная река, текли под чистым потоком наших с Ту отношений. Я рассказал, как ее забрали из нашего дома и отвели во дворец фараона, где ее поместили в гарем, ее, живой и послушный инструмент в опытных руках Гуи. Я спокойно говорил о том, как Ту родила сына, а потом впала в немилость, и как она в отчаянии пришла к Гуи, и тот дал ей мышьяк, как Ту смешала яд с маслом и передала его Хентмире, тогдашней фаворитке Рамзеса, как девушка сделала царю массаж, и как она умерла, а фараон выжил и приговорил Ту к смерти, когда царевичем было проведено расследование и тайна раскрылась. Затем казнь заменили ссылкой.

До этого момента Тахуру слушала не перебивая. Затем она подняла руку.

— Так, значит, Каха, — тихо сказала она, — ты жил в доме прорицателя и учил Ту. Более того, ты знал о заговоре против Рамзеса. Когда Ту арестовали, ты мог свидетельствовать в ее пользу и спасти ее, но ты этого не сделал. Так зачем же ты пришел ко мне сейчас?

Потрясающее самообладание. Она не собирается никого выдавать. Теперь ее руки лежат на коленях, только вот одна нога поставлена на другую, что говорит о том, что Тахуру очень страшно.

Я понимал ее, понимал, что она намерена спасти Камена во что бы то ни стало, но время шло, и мне нужна была ее помощь. Подойдя к Тахуру, я тронул ее за плечо.

— Я знал любовь только на словах, — сказал я. — В молодости я слишком часто разбрасывался этим словом — любовь к Египту, любовь к Маат, любовь к священным иероглифам, данным нам Тотом, любовь к уму и сообразительности Ту. Но, госпожа Тахуру, когда пришла пора доказать свою любовь делом, я сбежал. Любовь к себе пересилила все остальное. Только вчера я понял, что все эти годы жил со стыдом в душе.

— А что случилось вчера?

— Вчера я ходил в дом прорицателя, где встретился с генералом Паисом и госпожой Гунро. Во время нашей встречи было решено убить Камена и Ту, прежде чем они успеют попасть во дворец и рассказать фараону истинную историю Ту. Ничто не изменило этих людей. Они все такие же — алчные и жестокие. Но за годы службы в доме Мена я полюбил Камена, а Ту была для меня словно сестра. Я не позволю им погибнуть. Я должен искупить свою трусость.

— Генерал быстро приступил к делу, — заметила девушка уже более уверенно.

— Да. И он не глупец. Он понял, что единственное место, где могут спрятаться Камен и Ту, это ваш дом. Если сегодня он их не найдет, то завтра подошлет к вам своих людей, чтобы ночью они тайно обыскали усадьбу. Вы не сможете скрывать их долго.

— Генерал уже пытался их убить. В Асвате.

— Вот именно. И он не отступит.

Она некоторое время смотрела на меня, покусывая губы, затем встала и отодвинула кресло.

— Я читала записки Ту, — сказала она. — Твой рассказ совпадает с тем, что я уже знаю. Следуй за мной.

Она повела меня по коридору, через переднюю и вверх по лестнице в заднюю часть дома. Там был еще один коридор, и вскоре мы подошли к высокой двойной двери. Тахуру прошла вперед, я за ней и закрыл за собой дверь. Мы находились в ее комнате. Навстречу нам вышла служанка, поклонилась и тихо ушла. Двери вновь открылись и закрылись.

Подойдя к дальней стене, Тахуру открыла еще одну дверь. За ней оказалась маленькая комнатка, в которой стояли сундуки и полки с разнообразными париками, свитками папирусов, шкатулками с драгоценностями и стопками белья. В дальнем углу комнатки в темноте виднелась узкая лестница.

— Как и многие, летом я сплю на крыше, — сказала Тахуру. — Ту прячется в жилище слуг. Нам повезло, что она находилась у меня, когда к нам неожиданно приехал Паис. Отец позвал меня, чтобы я ответила на несколько вопросов. Например, не нанимали ли мы в последнее время новых служанок. Боюсь, что, хоть и я сказала, что нет, управляющий меня выдал. Камен также был здесь. Днем он ходил по городу, а вечером потихоньку пробирался в дом. — Внезапно Тахуру рассмеялась, и на ее щеках заиграл румянец. — Честно говоря, Каха, мне еще никогда раньше не было так весело. У меня им нечего бояться. Никто не имеет права заходить в мою комнату, пока я сама этого не разрешу.

— Не думаю, — ответил я. — Опытный убийца легко поднимется по стене, спустится по этой лестнице и сделает свое дело.

Ничего не ответив, Тахуру заглянула в маленькую комнатку и позвала:

— Выходи, Камен.

Послышался шорох, и в свете, падающем из окна, передо мной появился Камен. Увидев меня, он замер на месте, словно приготовившись к прыжку. Но я не смотрел на него. За спиной Камена стояла женщина в желтом платье служанки. Сначала я ее не узнал. Я помнил Ту с нежным овалом лица и нежной кожей, а передо мной стояла загорелая женщина с грубыми, неухоженными руками и стоптанными ногами, морщинками на лице и жесткими волосами. Но ее сияющие голубые глаза были все такими же, ясными и неотразимыми, а губы все такими же чувственными. У меня пересохло в горле.

— Ту, — прошептал я.

Быстро подойдя ко мне, она изо всей силы влепила мне пощечину.

— Каха, — процедила она, — я бы тебя везде узнала, тебя и всех остальных. Ваши лица преследовали меня по ночам и отравляли мою жизнь днем все эти семнадцать лет. Я же верила тебе! Ты был моим любимым учителем, моим другом! Но ты предал меня, предал и бросил, и теперь я тебя ненавижу и желаю тебе смерти!

Ту задыхалась от бешенства. Ее била дрожь, глаза горели. Камен обнял ее за плечи, но она отбросила его руку.

— Я хочу видеть, как ты страдаешь! — крикнула она. — Я хочу, чтобы ты узнал, каково это — остаться без друзей, быть всеми презираемой, всего лишенной!

От ее пощечины у меня слезились глаза, горела щека.

— Прости меня, Ту, — сказал я. — Пожалуйста, прости.

— Простить? — выпалила она. — Простить тебя? А вернет мне прощение мои ушедшие годы? Покажет мне это прощение, как рос мой сын? Будь ты проклят, писаришка! Будьте вы все прокляты!

Ту разрыдалась, и эти слезы потрясли нас больше, чем ее ярость. Затем она подошла ко мне и положила голову мне на грудь. Я обнял ее.

— Я любила тебя, Каха, — всхлипывала она, — я верила всему, что ты мне говорил. В доме Гуи ты был мне братом, и я верила тебе.

Что я мог ответить? Камен и Тахуру молча наблюдали за этой сценой; наконец Ту успокоилась, вытерла слезы — и буря понемногу улеглась. Отодвинувшись от меня и вытерев глаза краем платья, Ту бросила на меня внимательный взгляд и взяла Камена за руку.

— Ну, — сказала она, — я полагаю, ты пришел сюда вместе с Паисом, чтобы забрать меня. Попробуй, но так просто я не дамся. Мне больше нечего терять.

Камен внимательно наблюдал за мной, и только сейчас я заметил на его поясе короткий боевой меч. Рука юноши лежала на рукояти меча.

— Нет, Камен, — сказал я. — Я пришел не затем, чтобы отдать вас в руки Паиса. Для этого я ему не нужен. Я пришел, чтобы предупредить: за вами охотятся. Вам больше нельзя здесь оставаться. Генерал уже просчитал все возможные места и пришел к выводу, что искать вас следует именно здесь. Сегодня, быть может, он вас и не найдет, но завтра он пошлет по вашему следу своих секретных агентов. Теперь в опасности и госпожа Тахуру. Она слишком много знает.

— Я об этом не подумал, — нахмурился Камен. — Как глупо. В таком случае нам с матерью все равно куда идти. Но если Паис нас не найдет, он ведь не станет подозревать Тахуру?

— Нет, станет, — возразила девушка. — Он наверняка догадается, что ты мне все рассказал, и поэтому постарается сделать так, чтобы я не разболтала этого кому-нибудь еще.

Тахуру казалась совершенно спокойной, и я не мог понять, что это — беспечность или полное неведение относительно всей серьезности ситуации, в которой она оказалась. Я решил, что второе. За всю свою жизнь, проведенную в комфорте и безопасности, Тахуру ни разу не подвергалась настоящему риску, поэтому она просто не понимала, что ей угрожает.

— За вами охотится еще и городская полиция, — сказал я. — Па-Баст вызвал их сегодня утром, Камен. Он страшно обеспокоен твоим исчезновением, тем более что завтра приезжает твоя семья.

Камен задумался.

— Может быть, нам лучше сдаться? — медленно произнес он. — Если мы окажемся в руках полиции, генералу до нас будет уже не добраться.

— Не думаю, — сказала Ту. Она совсем успокоилась, теперь ее голос звучал твердо, взгляд стал холодным. — Городские тюрьмы посещает много народу, к тому же армия и полиция тесно связаны между собой, и устроить в тюрьме несчастный случай для Паиса было бы детской игрушкой. Думаю, что в Асвате уже известно о моем исчезновении и я объявлена беглой преступницей. Интересно, сообщат об этом Рамзесу или нет?

— Сомневаюсь, — сказал я. — Если в твоем деле не обнаружат ничего важного, то тебя поймают, высекут и отправят обратно в Асват, не беспокоя фараона никакими сообщениями.

— Ты мог бы просить о пересмотре моего дела, Каха, — сказала она. — Ты мог бы выступить свидетелем в мою пользу. В свое время я назвала царю все имена, и он сказал, что хорошо их запомнит, хотя это было всего лишь мое слово. — Ту поморщилась. — Слово убийцы. И если ты и в самом деле хочешь мне помочь, отведи меня во дворец и выступи перед фараоном в мою защиту!

Я так и знал, что это когда-нибудь случится. Вот почему я оставил Гуи и оказался прав, поскольку потом жил тихо и мирно.

Подойдя к столу, Тахуру налила в чаши вина и подала нам, затем присела на край кровати. Камен сел рядом с ней. Однако Ту, не прикасаясь к вину, продолжала стоять и смотреть мне в лицо. В ее глазах читался вызов. Мне очень хотелось пить, я мог бы выпить свою чашу одним глотком.

— Этого недостаточно, — сказал я. — Мое слово — это слово какого-то писца против двух самых влиятельных людей Египта и благородной дамы из стариннейшего и знатнейшего рода. Мне будет нечем доказать свою правоту.

— Это мог бы сделать Паибекаман, — резко произнесла Ту. — Он многое знал и рассказал все царевичу, ничего не утаив. Однако его доказательства были против меня. Боги знают, что я была виновна, но только не в убийстве. Совращение юной девушки — гораздо худшее преступление. А впрочем, хватит судить да рядить. Ты прав, Каха. Наверное, мне нужно самой вершить суд. Я убью их всех, одного за другим. — Она весело рассмеялась. — Может быть, ты хотя бы согласишься отдать в руки фараона мои записи?

— На это нет времени! — возразил Камен. — Нам нужно побыстрее найти новое место, где мы могли бы скрыться. Но как быть с Тахуру? Если исчезнет дочь столь знатного человека, как Несиамун, весь Египет начнет ходить ходуном!

— А что, это было бы неплохо, — задумчиво сказала Тахуру. — Чем больше вокруг нас шума, тем труднее генералу от нас избавиться. Ситуация и так уже выходит из-под его контроля. Сначала он планирует тихое убийство двух неизвестных личностей где-то вдали от столицы. У него ничего не выходит, а эти два человека оказываются в центре огромного города, в котором день и ночь кипит жизнь. И что еще хуже, теперь к ним присоединяется девушка из весьма знатной семьи, которую нельзя убить потихоньку, ибо после этого на ноги будет поднята вся полиция. Возможно, генерал решит отказаться от своих планов.

— Гуи не позволит убить Тахуру, — сказала Ту. — Я знаю его лучше вас всех. Он человек хладнокровный и изворотливый, но не бессмысленно жестокий.

Все замолчали, обдумывая ее слова, а я почувствовал, как в комнату начинает проникать приятная полуденная теплынь и как начинает просыпаться дом и слуги берутся за свою обычную работу. Упреки Ту жгли мою душу, и, отпивая из чаши вино, я думал, что мне теперь делать. В какой-то степени я уже смазал целительной мазью раны на своей совести, предупредив Ту и Камена об опасности, но этого недостаточно. Я должен полностью забыть о самом себе, отречься от Гуи, от всего, что когда-то так притягивало меня к нему. При мысли об этом я почувствовал, как глухая тоска начинает сжимать мое сердце, но тут я подумал, что все это — часть той ловкой игры, которую вел со мной прорицатель, пытаясь накрепко привязать к себе. Вино на моих губах имело привкус засохшей крови; с трудом заставив себя сделать последний глоток, я поставил чашу на стол.

— Дело обстоит так, — сказал я. — Госпожа Тахуру, вам следует собрать свои вещи и на время переехать в дом Камена. Я хотел предложить вам спрятаться в поместье Мена в Фаюме, но не думаю, что Камен захочет оставить вас без присмотра и своей защиты.

Приподняв бровь, Камен кивнул.

— Продолжай, Каха, — сказал он.

— Мы, то есть ты и я, расскажем обо всем твоему отцу, Камен, и будем умолять его добиться аудиенции у царевича. Обращаться к фараону бесполезно. Он болен, и дела государства сейчас почти полностью в руках наследника. Если Мен согласится нам помочь, мы сообщим Несиамуну, где находится его дочь и почему она живет у Камена. Царевич может отказаться принять Мена, но он не сможет отказать в аудиенции одной из знатнейших особ страны.

— А как ты объяснишь свое желание срочно увидеть царевича? — резко спросила Ту, и я улыбнулся.

— Произошло похищение дочери главного управителя фаянсовыми мастерскими, — ответил я. — Тахуру права. Это событие поднимет на ноги всю городскую полицию, в дело вмешается и дворец. — Я повернулся к Ту. — Тебе негде скрыться, — сказал я. — Единственное место — это забраться в самые кишки города. Камен, ты доверяешь Ахебсету?

— Да, но мне не нравится ход твоих мыслей, Каха, — ответил он. — Я не брошу мать на произвол судьбы на улицах Пи-Рамзеса.

Ту мягко потрепала его по щеке.

— Не будем тратить время на пустые переживания, — тихонько одернула она сына. — Не беспокойся обо мне, Камен. Не забывай, я прошла через лабиринт опасностей гарема. После него переулки Пи-Рамзеса мне не страшны.

Она посмотрела на меня, и в этот момент наша прошлая привязанность и взаимное уважение, которые крепко связывали нас когда-то, ожили вновь. У нас с Ту была своя история.

— То есть ты намереваешься отпустить меня в город, а в качестве посредника использовать друга Камена, — высказала мою мысль Ту. — Хорошо, Каха. Очень хорошо. Раньше у меня не было возможности изучить бордели и пивные Пи-Рамзеса. — Движением руки она заставила замолчать возмутившегося было Камена. — Так мне будет легче скрыться от ищеек генерала. Не беспокойся обо мне, Камен. Лучше позаботься о своей невесте.

Вскочив со своего ложа, Тахуру, сверкая глазами, подбежала к Ту.

— Я хочу уйти с вами, Ту, — сказала она. — У меня тоже не было возможности изучить город.

Этого Камен уже не выдержал.

— Ты никуда не пойдешь! — крикнул он. — Я говорил тебе, Тахуру, мы здесь не в игрушки играем! Делай, что я тебе говорю! Сложи свои вещи, и мы уйдем.

Тахуру покраснела. Вздернув подбородок, она упрямо взглянула ему в лицо и все же опустила глаза первой.

— Я не умею складывать вещи, — хмуро сообщила она, и тогда вперед вышла Ту.

— Я умею, госпожа, — мягко сказала она, стараясь скрыть смех.

Когда женщины вышли в соседнюю комнату, мы с Каменом переглянулись.

— Может быть, у нас и получится, Каха, — тихо сказал Камен, словно говорил сам с собой. — А если нет, придется бороться против Паиса и Гуи в одиночку.

В глазах Камена горел холодный огонь, который, казалось, зажгла в нем Ту.

— Нужно спешить, — громко сказал я. — Мы должны покинуть дом, пока все спят после обеда.

Больше мне было нечего сказать, и мы стали терпеливо дожидаться женщин.

Ту постаралась тщательно скрыть свою принадлежность к дому Несиамуна. Исчезли сандалии, желтое платье и лента, исчез и медный браслет. Она была босой, в коротком платье из грубого полотна. Тахуру, вот кто всем своим видом демонстрировал, откуда она. За собой девушка тащила большой, туго набитый кожаный мешок, который Камен подхватил и взвалил на плечо.

— Мы выйдем через дверь для слуг, — сказал он. — Мама, на улице Корзинщиков есть пивная «Золотой скорпион». Мы там часто бываем с Ахебсетом. Приходи туда каждую третью ночь, он будет передавать тебе от меня весточки.

Мы стояли, готовые к выходу, но уходить почему-то не хотелось. Ту смотрела в окно. Тахуру нервно теребила подол платья, а Камен, сжав губы, смотрел на дверь. Мне тоже не хотелось оставлять эту комнату с ее атмосферой безмятежности, но вместе с тем каждый понимал, что эти стены не смогут нас защитить, когда нагрянет беда. Наконец Камен уже собрался было что-то сказать, как вдруг в дверь постучали.

— Кто там? — тревожно спросила Тахуру.

— Простите, госпожа, — послышался тихий голос. — Гость вашего отца ушел, и ваша матушка просила вам сообщить, что обед готов.

— Скажи ей, что я сегодня завтракала поздно и приду к ней после дневного сна, — ответила Тахуру, и в коридоре послышались удаляющиеся шаги. Девушка слабо улыбнулась. — Не хочется расстраивать маму, — сказала она, и Камен нежно погладил ее по волосам.

— Тебя не будет дома всего одну ночь, — по-мужски нетерпеливо сказал он. — Или ты предпочитаешь остаться и быть зарезанной в собственной постели?

Тахуру сверкнула глазами.

— Я не дура и не хочу, чтобы мои любимые из-за меня страдали! — заявила она и направилась к двери. Камен пробормотал извинение, и мы двинулись вслед за ними.

Мы осторожно вышли из дома. Несиамун с женой обедали в зале. Тихо спускаясь по лестнице, мы слышали их голоса и голоса слуг, прислуживающих за столом. Дом, казалось, был пуст. Те из слуг, которые не были заняты работой, ушли в свои помещения. В саду также никого не было, лишь возле дорожки валялись садовые инструменты. Тахуру повела нас вдоль стены, окружающей усадьбу, и, далеко обойдя главные ворота, мы вышли к боковому входу. Его охранял стражник, который только сонно махнул нам рукой, едва склонив голову в знак приветствия.

Мы оказались на тропинке у воды и молча двинулись дальше. Вокруг стояла тишина, все обитатели усадеб отдыхали после обеда. Никого не встретив по дороге, мы подошли к воротам усадьбы Мена. Здесь мы остановились, и Ту крепко обняла Камена.

— Стражники у озера не смотрят, кто выходит, им важнее, кто входит, — сказала она. — Я легко выйду отсюда. Через три дня я приду в «Золотой скорпион». Да пошлет Вепвавет нам удачу.

После этого Ту повернулась и, не оглядываясь, ушла.

Камен вздохнул.

— Вот такой я встретил ее впервые, — сказал он. — В грубом платье и босой. Я молю богов, чтобы она не осталась в моей памяти именно такой. Ну что ж, пошли.

Как и в доме Несиамуна, мы старались двигаться как можно тише, чтобы нас не заметил ни один из слуг, весьма преданных своему хозяину. Одно нечаянно брошенное слово могло погубить нас. К счастью, никто в этот час не работал. Камен провел Тахуру через сонный дом в комнаты матери, а я прямиком отправился к Па-Басту.

Управляющий лежал на своем ложе, совершенно голый. Опустив тростниковую занавеску, чтобы в комнату не проникал горячий воздух, он мирно похрапывал. Я тихо потряс его за плечо. Он мгновенно проснулся и сел на постели, потирая смятую подушкой щеку.

— Каха, — хрипло сказал он. — Что случилось?

— Ничего, — ответил я. — Камен вернулся, а с ним Тахуру. Он поместил ее в покоях Шесиры. Скрыть от слуг нам это не удастся, так что пойди и скажи им, чтобы держали рот на замке. От этого зависит наша жизнь, Па-Баст.

Па-Баст уже окончательно проснулся и теперь смотрел на меня тем пристальным взглядом, который появляется у всех управляющих, когда они разговаривают со своими подчиненными. Но я не был слугой в этом доме. Я был таким же служащим, как и он.

— Слава богам, что Камен жив, — сказал Па-Баст. — Расскажи-ка мне все по порядку. Я подозреваю, что ты с самого начала знал больше, чем говорил, так что теперь я тоже хочу все знать, если уж мне нельзя немедленно послать за Несиамуном. Скорее всего, он не знает, где сейчас Тахуру.

— Не знает. Не думаю, что он уже обнаружил, что ее нет, но это вопрос лишь нескольких часов. Это длинная история, Па-Баст. Ты можешь поклясться, что выслушаешь ее без гнева?

Па-Баст кивнул.

— Я всегда уважал тебя, Каха, — сказал он. — Я слушаю.

И я все ему рассказал, а когда мой рассказ подошел к концу, послеобеденный отдых уже закончился. Па-Баст слушал молча, лишь изредка задавая короткие вопросы и тщательно скрывая свои чувства, как и подобало хорошему управляющему. Наконец я умолк. Па-Баст встал и начал собирать свои вещи: длинную и свободную рубаху, браслет и красную ленту — знаки принадлежности к дому Мена. Эту ленту Па-Баст всегда повязывал на свой голый череп. Ни слова не говоря, он быстро оделся, думая о чем-то своем. Затем сказал:

— Я хорошо знаю Харширу, управляющего прорицателя, и управляющего генерала тоже. Я не слышал от них ни единого слова о том, что ты мне сейчас рассказал.

— Разумеется, — ответил я. — Они верные слуги и не любят сплетничать, как и ты, Па-Баст. А Харширу я знаю даже лучше, чем ты. Мы прожили в одном доме много лет. Ради Гуи он мог пойти на все, я тоже. Прошу тебя, оставь свои сомнения и не осуждай меня, пока не приедет наш хозяин.

Па-Баст, который в это время завязывал сандалии, выпрямился и посмотрел на алтарь Аписа, своего покровителя.

— Клянусь Тотом, богом, который управляет моей жизнью, — сказал я, — что весь мой рассказ — чистая правда. Спроси Камена, если не веришь.

— Спрошу, — мрачно ответил он. — И я буду молчать, но только до тех пор, пока не вернется хозяин. Разумеется, госпоже Тахуру нужно будет выделить служанку. Жаль, что все они сейчас в Фаюме. Придется поискать среди домашней прислуги. — Он нахмурился. — Ужасная история, Каха. В ней много зла, если только все это правда.

Я вздохнул с облегчением. Итак, Па-Баст мой.

— Спасибо тебе, Па-Баст, — сказал я.

После этого мы расстались — он пошел повидаться с Каменом и предупредить слуг, а я направился в свою комнату. Особых дел у меня не было, разве что привести в порядок утреннюю корреспонденцию, пришедшую на имя Мена. Я ликовал. Сбросив одежду, я без сил повалился на постель. Я думал о Ту, которая сейчас пробиралась через толпы людей на городском рынке. Некоторое время на нее не будут обращать внимания. Интересно, объявлен ли ее официальный розыск? Если да, то теперь ее ищут не только солдаты Паиса. Где она будет спать? Что есть? А вдруг из нашей затеи ничего не выйдет? Что если боги так и не даровали ей прощения, несмотря на столько лет изгнания? Говорят, когда боги тобой не интересуются, все твои деяния остаются без последствий. В таком случае Ту им далеко не безразлична, поскольку она-то за свои деяния заплатила сполна. Неужели она им не безразлична до такой степени, что они дадут ей погибнуть от руки убийцы в каком-нибудь темном переулке? «Каха, ты глупый выдумщик», — одернул я себя и, прочитав короткую молитву Тоту, в которой просил о помощи всем нам, уснул.

Вечер я провел к комнате Камена вместе с Тахуру, томясь ожиданием и тревогой. Па-Баст нашел для девушки робкую служанку, непривычную к подобной работе, а потому неловкую и нервную, но, к чести Тахуру, она отнеслась к этому с юмором. Управляющий велел служанке опекать дочь господина Несиамуна денно и нощно, так что теперь мы не могли свободно разговаривать.

В комнату Камена подали ужин. Меня пригласили присоединиться. Служанка прислуживала своей новой госпоже; закончив работу, она, как велел ей управляющий, отошла в уголок, откуда наблюдала за нами широко раскрытыми глазами. За едой мы болтали о том о сем, хотя всех нас одолевали тяжелые мысли, и в комнате часто повисало угрюмое молчание, когда я и Камен молча смотрели в свои чаши с вином, а Тахуру бесцельно переставляла фигурки настольной игры, которую Па-Баст предоставил в ее распоряжение. Камен выглядел очень усталым, с черными кругами вокруг глаз и побледневшей у рта кожей. Я знал, что он все время думает о матери.

Я спускался по лестнице, направляясь в свою комнату, когда увидел, что Па-Баст разговаривает с человеком в форме дома Несиамуна. Сердце у меня замерло. Спустившись с лестницы, я быстро подошел к ним. Рядом стоял слуга, держа в руках светильник. Все повернулись ко мне.

— Достопочтенный Несиамун хочет знать, не у нас ли находится его дочь, — быстро объяснил мне Па-Баст, сохраняя на лице вежливо-равнодушную мину. — Ее хватились после полудня. Зная, что из нашего дома тоже пропал сын, господин Несиамун желает узнать, во-первых, нет ли о нем известий, и, во-вторых, просит господина Мена заехать к нему сразу по возвращении.

Рука нашего слуги, державшего светильник, дрожала. Я бросил на него предостерегающий взгляд.

— Мы все крайне встревожены исчезновением господина Камена, — сказал я. — Ваше известие ужасно. Господин Несиамун уже известил о случившемся городские власти?

— Да, сразу, — ответил человек. — Он также послал записку своему другу, генералу Паису, и тот обещал задействовать всех своих солдат на поиски госпожи Тахуру.

Я с трудом сдерживал желание переглянуться с Па-Бастом.

— В таком случае нам остается только ждать, — ответил тот. — Передайте своему господину, что достопочтенный господин Мен даст о себе знать сразу, как только вернется.

Поклонившись, человек исчез в темноте. Па-Баст обернулся ко мне.

— Молись, чтобы Мен поскорее вернулся, — мрачно сказал он. — Иначе мы пропали.

В ту ночь я почти не спал и утром, когда солнце коснулось устами горизонта, приступил к своим обязанностям с тяжелой головой и дурными предчувствиями. Наверху было очень тихо. Либо Камен и Тахуру еще спали, либо они решили вести себя как можно тише.

Наступил и прошел полдень. Я съел несколько штук инжира и немного козьего сыра и выпил полную чашу вина в надежде, что оно поможет мне снять пульсирующую головную боль. Затем вышел в сад и попытался заговорить со старшим садовником, но тот, вежливо отвечая на мои вопросы, все же дал мне понять, что очень занят. Тогда я пошел в ванную комнату и, встав на каменную плиту, стал лить на себя холодную воду, но даже это не помогло мне ни избавиться от боли, ни успокоить мой Ка.

Незадолго до наступления вечера к нам явились четверо солдат Паиса. Стоя в ванной комнате, мокрый и завернутый в покрывало, я слышал, как они о чем-то спорят с Па-Бастом. Подойдя к двери, я прислушался.

— Придете завтра, когда вернется мой господин, — решительно говорил Па-Баст. — Я не могу этого позволить.

— У нас приказ генерала и самого царевича, — ответил офицер. — Нам приказано обыскать все дома от дворца до озера. Если ты откажешься повиноваться, то будешь наказан. Уйди с дороги, управляющий.

Па-Баст не двинулся с места.

— Если вы получили приказ от самого царевича, тогда покажите мне папирус с его печатью, — сказал он. — Генерал должен был дать вам письменный приказ, подписанный царевичем. Никто не позволит вам обыскивать свою усадьбу лишь по вашему слову.

Лицо офицера потемнело.

— Мне кажется, ты не понимаешь, — сказал он. — Эти люди — опасные и умные преступники. Возможно, они прячутся в вашем доме, а ты об этом даже не догадываешься.

— Нет, это невозможно, — возразил Па-Баст. — Это скромный дом, и у нас мало слуг. Я управляющий и проверяю помещения слуг каждый день. Чужаку у нас не спрятаться.

Я закрыл глаза. «Только не позволяй поймать себя на слове, — мысленно молил я своего друга. — Требуй письменного распоряжения».

— Мы должны проверить, — настаивал офицер. — Мы уже осмотрели три усадьбы соседей достопочтенного Мена. Никто нам не отказывал, наоборот, хозяева были рады и считали своим долгом помочь нам.

— Господина нет дома! — повысил голос Па-Баст. — Поэтому я не имею права пустить вас без письменного приказа из дворца. Покажите мне приказ и тогда можете заходить. В противном случае — уходите.

Выпрямившись, Па-Баст повернулся к офицеру спиной и пошел в дом, всем своим видом демонстрируя собственную правоту и власть. Его лицо горело, вот только предательски дрожала закушенная нижняя губа. Он знал, так же как и я, что, если солдаты сейчас применят силу, мы не сможем их остановить. В доме Мена не было вооруженных стражников. Однако, немного поразмыслив, офицер отдал резкую команду, и отряд покинул дом. В передней снова стало светло. Я судорожно вздохнул и принялся одеваться.

Примерно через час в нашем доме появился еще один солдат, на этот раз в сопровождении слуги из дома Несиамуна, который спрашивал, не получили ли мы известий о местонахождении госпожи Тахуру. И снова Па-Баст был вынужден лгать. Он был ужасно рассержен, но не потому, что гневался на несчастного слугу, который был встревожен не меньше, чем его господин, а потому, что попал в историю, унизительную для любого честного управляющего. Я понимал, что еще немного, и в поисках женщины из Асвата, сбежавшей из ссылки, будет перевернут вверх дном весь город, и мне оставалось только молиться, чтобы до нашей усадьбы добрались после того, как вернется Мен. Что будет, если господин решит задержаться в Фаюме, чтобы встретить свой караван и вернуться с ним? При одной мысли об этом меня бросало в дрожь.

Но я волновался напрасно. Через час после захода солнца мирную тишину нашего дома внезапно нарушил невероятный шум и гам, поднялись топот и суетня.

— Па-Баст! Каха! Камен! Где вы? Выходите! Мы вернулись!

Пробегая мимо комнаты Камена, я услышал спокойный голос Шесиры:

— Не кричи так, Мен! Они уже знают, что мы приехали. Тамит, немедленно отнеси кошку на кухню и умойся. Мутемхеб, прикажи забрать сундуки с одеждой и ларцы с косметикой и отнести их наверх. Остальное может подождать, пусть слуги сначала поедят. Камен! Дорогой мой! О боги, неужели ты всегда был таким высоким?

Я знал, что, прежде чем отдохнуть и поесть, Мен пойдет в свою контору проверять, как идут дела, но, едва он крикнул, чтобы я шел к нему, а я спустился с лестницы и на минуту остановился, чтобы полюбоваться на веселую беготню, в передней появился Камен и, подойдя к старшей сестре, взял ее за руку и что-то прошептал на ухо. Видимо, он предупредил ее, что комната матери занята. Я очень надеялся, что у него хватило ума не прятать Тахуру в своей комнате. Сестра кивнула, улыбнулась, поцеловала его и обернулась к слугам, разбирающим кучу сундуков и коробок.

Шесира распростерла объятия.

— Мой прекрасный сын! — пропела она. — Подойди, обними меня! Паис заставляет тебя слишком много работать. Или ты слишком много времени проводишь в пивной. Ты выглядишь совершенно изможденным. Как поживает Тахуру?

Увидев, что Камен замялся, я сразу понял, что происходит в его душе. Сейчас он сравнивает стоящую перед ним ласковую, милую женщину, уверенную в себе, ибо она занимает высокое положение, и ту, другую, почти чужую, с темным, хотя и незаурядным прошлым, которая вобрала в себя все его чувства и перевернула все его представления о добре и зле. Он подошел к приемной матери, позволил ей заключить себя в жаркие объятия, затем мягко отстранился и коснулся губами ее седеющего виска.

— Я выгляжу усталым, мама, только и всего, — сказал он. — Скажи мне, вы хорошо отдохнули? Как дела в Фаюме? Что будет сажать отец в этом году?

— Понятия не имею, — ответила она. — Они с управляющим все ходили, хмурились и что-то обсуждали. Я хочу попросить его расширить наш дом в Фаюме. Скоро он станет мал для нашей семьи, учитывая, что вы с Тахуру подарите мне внуков. Фонтан во дворе почти сломался, а твой отец все не может найти времени, чтобы вызвать каменщика. И все равно, — тут она улыбнулась, блеснув ровными зубами, — это благословенное место, и я ужасно люблю туда ездить. Правда, от постоянного безделья Мутемхеб стала совсем раздражительной, а Тамит приходилось чуть не силой усаживать за уроки.

— Из Тамит выйдет хорошая жена, тихая и спокойная, — заметил Камен. — Она добрый и милый ребенок, и совсем не амбициозна. Не дави на нее слишком сильно, мама.

Обведенные черной краской глаза Шесиры скользнули по лицу сына.

— Тебя что-то беспокоит, Камен, — тихо сказала она. — Теперь я ясно вижу, что с тобой что-то происходит. Я устала, голодна и очень хочу помыться, но вечером, прошу тебя, зайди ко мне. Каха! Вот ты где! Завтра я хочу услышать полный отчет о состоянии хозяйства, это касается тебя и Па-Баста. Приближается тиби, а с ним и праздник Коронации Гора. — Она вздохнула от счастья. — Как хорошо быть дома!

Я поклонился, и в это время из-за спин слуг, все еще таскавших вещи, показался Мен, который резко приказал мне следовать за ним. Зажав под мышкой свою палетку, я быстро подошел к нему, и вскоре мы оказались в тишине конторы. Следом за мной туда вошел Камен.

Мен, как обычно, острым взглядом окинул свою святыню. Затем, чуть улыбнувшись, предложил нам сесть. Камен занял один из стульев, а я, как всегда, уселся на полу, скрестив ноги.

— Ну? — спросил Мен, с видимым удовольствием садясь за свой письменный стол. — Как идут дела, Каха? Есть что-нибудь важное? О караване что-нибудь слышно? Камен, как ты себя чувствуешь? Надеюсь, лучше, чем перед моим отъездом.

Камен взглянул на меня, и я быстро рассказал хозяину, как идут дела в доме. Мен слушал внимательно, только иногда хмыкая или покашливая.

— Я привез отчет управляющего из поместья в Фаюме, — сказал он, — относительно видов на урожай с учетом разлива реки в будущем году. Завтра включи его в общий отчет. Шесира меня совсем доконала со своим фонтаном. Будь любезен, Каха, найди хорошего каменщика и отошли его на юг. Честно говоря, я бы на месте этого фонтана построил пруд с рыбками. В Фаюме тучи мух. Напиши также прорицателю и сообщи, что травы, которые он заказывал, прибудут вместе с караваном. Пусть подождет. Что-нибудь еще?

Я взглянул на Камена. Он сидел, сложив руки, и постоянно сглатывал слюну, словно пытался проглотить кость, застрявшую в горле.

— Да, отец, еще, — сказал он, — но я думаю, что тебе нужно сначала поесть и вымыться, прежде чем ты об этом узнаешь.

— Что-то серьезное? — поднял брови Мен. — Лучше я сначала узнаю, в чем дело, а уж потом пойду есть. Тебя что, уволил Паис?

— Нет, — нерешительно ответил Камен. Затем встал и, подойдя к полке, взял маленький резной ларец, в котором Мен хранил свои личные бумаги, и поставил его на стол.

— Речь пойдет об одном папирусе, который лежит вот здесь, — сказал он, — только я не знаю, с чего начать. В нашем доме находится Тахуру, отец.

— Что? В нашем доме? Почему же она не вышла поздороваться с нами, Камен? Она будет у нас ужинать?

— Нет, эту ночь она провела в комнате матери. Ее жизнь в опасности. Моя тоже. Нас ищет Паис. Мы…

Мен жестом остановил его.

— Сядь, — приказал он. — Каха, приведи сюда Тахуру и скажи Па-Басту, чтобы на стол не накрывали, пока я не скажу. И принеси нам кувшин вина.

— Каха должен остаться здесь, — сказал Камен. — Он тоже замешан в этом деле.

Мен уставился на сына.

— Мой писец? Мой слуга? Что здесь происходит? Вы что, сошли с ума, пока я отсутствовал? Каха, иди и делай, что тебе велят.

Поклонившись, я вышел из комнаты.

Тахуру молча сидела в комнате Камена, и я повел ее с собой. К счастью, нам никто не встретился. Из ванной комнаты раздавался плеск воды и женские голоса. Постучав в дверь конторы и впустив туда девушку, я пошел разыскивать Па-Баста, после чего вернулся, прихватив с собой кувшин вина.

Камен твердым голосом рассказывал историю, которую я знал слишком хорошо. Тахуру, выпрямившись, с бледным лицом, молча сидела на стуле. Я налил всем вина и занял свое место на полу. Мен, не сводя глаз с лица Камена, залпом выпил свою чашу и велел наполнить ее снова. Когда Камен закончил свой рассказ, кувшин с вином был уже пуст.

Долгое время Мен не произносил ни слова. Он сидел, сжав руки, но я знал, что сейчас он напряженно думает. Через некоторое время он провел ладонью по лысой голове и тяжело вздохнул.

— Если бы я не знал, кто твои родители, я сказал бы, что вся эта история — самая большая глупость, которую я слышал в своей жизни, — мрачно заметил он. — Генерал Паис — знатный и уважаемый человек, на его репутации нет ни единого пятнышка. Более того, он близкий друг твоего отца, Тахуру. Прорицатель лечит членов царской семьи, а кроме того, он величайший провидец Египта. Ты говоришь о двух самых влиятельных людях страны. У тебя есть доказательства, что вся эта история — не выдумки сумасшедшей из Асвата?

Камен показал на меня.

— Каха провел несколько лет в доме прорицателя. Он знал о заговоре против фараона, решающую роль в котором должна была сыграть моя мать. Скажи им, Каха.

С разрешения хозяина я поведал им все, что знал.

— Я долго молчал, — сказал я под конец, — и до сегодняшнего дня не выдавал тайну моего господина.

Это было неуклюжей попыткой напомнить Мену, что мне можно верить, однако не думаю, что он меня слушал. Он сидел, нахмурившись, барабаня пальцами по пустой чаше.

— Все равно идти к принцу еще рано, — проговорил он. — Ты ведь этого хочешь от меня, верно? Чтобы я пошел во дворец? Но даже если Рамзес согласится меня выслушать, что я донесу до его ушей? Какую-то несусветную историю.

Камен оперся грудью о стол, и за его спиной я увидел напряженное лицо Тахуру.

— У меня есть доказательства! — горячо сказал юноша. — Одно из них лежит в земле в хижине моей матери в Асвате. Это тело наемника, которого я убил.

Мен упал на стул. Его губы плотно сжались, превратившись в тонкую линию.

— Надеюсь, все вы понимаете, что если мы представим еще одно подобное доказательство, то заработаем очень крупные неприятности, — сказал он. — Госпожа моя Тахуру, вы можете что-то добавить?

Девушка шевельнулась.

— Нет, — прошептала она. — Но я верю Камену, и я слышала рассказ его матери. Сегодня в наш дом приходили солдаты Паиса. Потом он присылал их еще раз. Молю, помогите нам, достопочтенный Мен.

Мен взглянул на Тахуру и вдруг улыбнулся и легонько толкнул меня ногой.

— Иди позови сюда Па-Баста, — приказал он. — Ты записывал наш разговор, Каха?

Я встал и положил палетку на стол.

— Нет, — ответил я.

— Хорошо. Поторопись.

Па-Баст находился в обеденном зале, он разговаривал со слугами. Увидев меня, он подошел, вопросительно глядя мне в глаза, но вдаваться в объяснения у меня времени не было. Когда мы вошли в контору, Мен встал из-за стола.

— Я вижу, тебя тоже завлекли в эту невероятную историю, Па-Баст, — сказал он. — Похоже, мир изменился, пока я был в отъезде. Немедленно ступай в дом Несиамуна и попроси его приехать ко мне. Иди сам, никого другого не посылай. Скажи ему, что я вернулся и срочно хочу его видеть и что это связано с исчезновением его дочери. А мы пока поедим.

Он хлопнул в ладоши. Управляющий поклонился, и, когда мы сели за стол, его уже не было.

Обычно старшие слуги, такие как я, Па-Баст, Сету и другие, обедали вместе с хозяевами. Обед должен был проходить в атмосфере общего веселья, но хотя Тахуру и пыталась поддерживать оживленную беседу с Мутемхеб, а также делать вид, что внимательно слушает безыскусную болтовню Тамит, ее глаза неотрывно смотрели на дверь и еда на тарелке осталась нетронутой. Шесира все время поглядывала на Тахуру, а Мен не сводил глаз с Камена. Вскоре атмосфера стала совсем гнетущей — все замолчали, даже Тамит, и в зале раздавались лишь тихие шаги слуг и звяканье посуды.

Все оживились, когда в передней послышались голоса и торопливые шаги. Тахуру вскочила из-за стола и выбежала из зала. Вскрикнув, Шесира рванулась было за ней, но Мен удержал ее.

— Потом, — сказал он. — Камен, Каха, идите за мной.

Мы вышли из обеденного зала. В передней, обнимая дочь, стоял Несиамун; при виде Камена он ужасно удивился.

— Что это значит, Мен? — спросил он.

Вместо ответа Мен поклонился и распахнул дверь конторы.

— Мы поговорим здесь, — сказал он. — Па-Баст, теперь можешь идти поесть.

Рассказывать мою историю Несиамуну оказалось гораздо труднее, чем хозяину. Управитель фаянсовыми мастерскими не был благодушным торговцем. Аристократ, отпрыск старинного рода, человек острого, холодного ума, он неоднократно прерывал мой рассказ вопросами или обескураживал меня возражениями. Конечно, он не мог сбить меня с толку, поскольку я говорил чистую правду, но и жалеть меня он явно не собирался. Когда он обращался к Камену, его лицо ничего не выражало, но юноша отвечал ему как равный.

Наконец Несиамун произнес:

— Мы с Паисом дружим уже много лет. Я хорошо его знаю и иллюзий на его счет не питаю. Он гениальный полководец или стал бы им, попади он на войну, но вместе с тем он человек жадный и неискренний. Неужели он еще и предатель и убийца? Вы говорите мне, что это так. Ты честный человек, Камен, поэтому я вынужден заключить, что либо ты говоришь правду, либо введен в заблуждение наложницей, родившей тебя. Можешь ты поклясться своим божественным покровителем, что убил и похоронил в Асвате наемного убийцу, чтобы спасти себя и Ту?

— Да, могу, — твердо ответил Камен. — А вы можете получить аудиенцию у принца? Вы знатный человек, господин Несиамун. Он не станет вам отказывать. Чем дольше мы ждем, тем меньше у моей матери шансов спастись. Если вы скажете, что хотите видеть царевича в связи с похищением своей дочери, он примет вас немедленно. Городская полиция ее по-прежнему ищет, верно? — Несиамун кивнул. — Значит, весть об ее исчезновении уже достигла ушей царевича.

— Похоже, ты все продумал, — заметил Несиамун. — Для того ты и привел ее к себе? Чтобы заручиться моим согласием?

— Нет, отец, — возразила Тахуру. — Не для того. И если ты откажешься нам помочь, я пойду к Рамзесу сама. Только он может нас защитить.

Несиамун удивленно уставился на дочь.

— Не смей разговаривать со мной таким тоном, — сказал он. — Ты еще не замужем. — Он повернулся к Мену. — Я думаю, что нам следует пойти к Паису и его брату и поговорить с ними. Прежде чем мы обратимся к царевичу, нужно дать им шанс оправдаться.

Тахуру схватила отца за руку.

— Нет! — крикнула она. — Отец, я боюсь. У тебя не было времени все хорошенько обдумать, иначе ты бы нас понял. Разве я не разумная девушка? Разве Камен не искренний и честный человек? Как ты мог подумать, что мы окажемся столь доверчивы, чтобы поверить пустым россказням? Но ведь есть еще и Каха. Никто не нанял бы писца, имеющего репутацию лжеца. Напиши послание Рамзесу, напиши прямо сейчас! Пожалуйста!

Несиамун встал.

— Тахуру, ты немедленно вернешься со мной домой, — сказал он. — Мне нужно подумать, ответ я дам утром. Мои стражники смогут тебя защитить, если тебе потребуется защита.

Быстро поднявшись, Камен встал между отцом и дочерью.

— Либо Тахуру останется здесь, либо я ее действительно украду, — заявил он. — Она права. Вы не понимаете, насколько мы все уязвимы. Моя мать бродит сейчас по городу, спит в каком-нибудь грязном переулке или в лодке или жмется к чьему-нибудь порогу вместе с нищими. И вы считаете, что, проведя в ссылке семнадцать лет, она сбежала просто так, из своей прихоти? Вы поможете нам или нет?

Они в упор смотрели друг другу в глаза. Несиамун не отвел взора, но все же было видно, что он не сердится.

— Твоя искренняя решимость действует обезоруживающе, — примирительно сказал он. — Хорошо. Я немедленно напишу послание во дворец с просьбой об аудиенции по той причине, которую ты мне подсказал. Если же ты лжешь или сам введен в заблуждение, отвечать за последствия я не стану. Сегодня ночью, Тахуру, когда ляжешь спать, думай о том, как страдает твоя мать, ибо я не могу ей сказать, где ты находишься. Доброй ночи, Мен.

Не дожидаясь ответного поклона Мена, Несиамун быстро вышел из комнаты. Мы переглянулись.

— Не беспокойтесь, — дрожащим голосом сказала Тахуру. — Он рассержен и озадачен, но если бы действительно нам не верил, то сразу отказался бы помочь, а меня вытащил бы отсюда силой. Отец сдержит свое слово.

Не думаю, что кто-то из нас спал в эту ночь. Камен лежал на тюфяке в коридоре возле комнаты Шесиры, которая не задала ни единого вопроса, когда Мен сообщил ей, что сегодня Тахуру будет ночевать в ее комнате. Мутемхеб удивленно подняла бровь и насмешливо взглянула на брата, прежде чем удалиться в свои покои, а Тамит, уставшая после долгого путешествия по реке, отправилась спать без всяких уговоров. Мен приказал Па-Басту отправить двух садовников охранять главные ворота и не пускать в усадьбу никого, кроме посланника из дома Несиамуна. Сам хозяин улегся спать прямо в передней, возле входной двери. Я видел, как он теперь сожалеет, что не держал в доме вооруженной охраны. Я вернулся в свою комнату, где провел всю ночь, ворочаясь с боку на бок и думая о Ту.

Утром от Несиамуна не пришло никаких известий. С возвращением всех домочадцев наш дом стряхнул с себя дремоту. Едва взошло солнце, Мен отправился в свою контору, а я занял свое обычное место на полу возле его письменного стола. Сквозь закрытую дверь, перекрывая голос хозяина, который диктовал мне очередное послание, слышались умиротворяющие звуки кипучей жизни большого дома. Звонкий голосок Тамит, отчаянно спорящей с матерью, и спокойный, ласковый голос Шесиры, уговаривающей дочь. Музыкальные упражнения Мутемхеб и тихое шарканье сандалий в зале — старшая сестра Камена явно не теряла времени даром и пригласила подружек, чтобы обменяться последними новостями. Голос Па-Баста, распекающего слугу. Звон разбитой посуды где-то в дальнем конце дома и приглушенные проклятия. Дом снова ожил, став таким, как прежде, но как хрупок был установившийся в нем мир и покой! Никто не знал, что ждет нас впереди.

Мне было трудно сосредоточиться на письме, а моему хозяину — на своих обычных делах. Как-то он прервал диктовку прямо на середине фразы и взглянул на меня.

— Он называл ту женщину матерью, — сказал он. — Ты заметил? Чем бы теперь ни закончилась эта история, наш Камен будет уже другим. Нужно чем-то утешить Шесиру. Камен и Тахуру сидят наверху, забились в угол, как загнанные зверьки. Почему Несиамун молчит?

Я положил перо и палетку.

— Она его мать, господин, — ответил я. — Вам следовало все ему рассказать до того, как он узнал об этом сам. Он беспокоится за нее и разгневан на вас, поскольку все это время вы ему лгали. Но придет день, и его любовь к Шесире вернется. Она живет в его памяти, а не Ту.

Мен задумчиво провел рукой по своим седеющим волосам.

— Думаю, ты прав, — сказал он. — Я хотел, чтобы он рос не на глупых фантазиях, но, кажется, ошибся. Я больше не могу выносить это ожидание! Так на чем я остановился?

Мы попытались продолжить работу, но хозяин постоянно сбивался с мысли, так что в конце концов он отпустил меня, а сам скрылся в глубине дома.

В тот день я не обедал. Я вышел в сад, растянулся на траве и принялся смотреть, как над моей головой в ярко-синем небе порхают птицы. У меня тоже больше не было сил ждать. Мне хотелось броситься во дворец, растолкать стражников, прорваться к царевичу и выложить ему всю нашу историю. Я понимал, что сейчас рискую своей карьерой писца гораздо больше, чем Камен рискует карьерой военного, после всего того, что произошло в Асвате. Если мы проиграем, его накажут, впрочем, не слишком сурово, поскольку принц все же приходится ему сводным братом; карьера же писца всегда строилась на его верности своему господину, а я предал прорицателя. Кому какое дело, почему я так поступил? Не выгонит ли меня из дома Мен? А если выгонит, возьмет ли меня к себе Камен? От всех этих мыслей мне стало казаться, что даже трава стала колкой, а от мелькания листьев зарябило в глазах. У меня не было семьи, которая могла бы меня принять, не было жены, которая утешила бы меня. Я целиком и полностью зависел от милостей своего господина, а потому был совершенно одинок.

Вечером пришел посланник от Несиамуна. Царевич согласился принять его, и завтра утром Несиамун должен явиться во дворец. Когда посланник покидал наш дом, я потихоньку отозвал его в сторону.

— Кто-нибудь еще знает об этой аудиенции? — спросил я.

Посланник удивленно взглянул на меня.

— Только писец моего господина и помощник управляющего, — ответил он. — Они находились в доме, когда из дворца прибыл царский посланник. Ах да, и еще генерал Паис. Он последнее время часто бывает в нашем доме и очень беспокоится за семью моего господина.

— Он что-нибудь говорил по поводу послания?

— Только то, что очень рад, что наш господин не стал тратить время на заявление в суд. Он старый друг моего господина. Он послал много солдат на поиски госпожи Тахуру.

Поблагодарив слугу, я отпустил его. Только бы не спугнуть удачу! Нужно молиться, чтобы Несиамун после долгих размышлений не счел наш рассказ выдумкой и не позволил Паису увлечь себя беседой, в которой рассказал бы ему больше, чем следует. Несиамун — человек прямой, не склонный к уверткам, зато Паис очень наблюдателен. Даже если Несиамун ему ничего не рассказал, генерал вполне мог почувствовать, что его старый друг что-то скрывает. И если так, что станет делать Паис?

Ответ на мой вопрос был скорым и печальным. Семья заканчивала ужинать, когда в передней послышался шум. Бросившись туда, мы увидели отряд солдат, заполнивших всю переднюю. За их спинами был виден один из садовников Мена, который сидел на земле, держась за кровоточащую рану на виске. Мен обернулся к женщинам.

— Тамит, Мутемхеб, немедленно идите к себе! — приказал он.

Те повиновались, бросая через плечо испуганные взгляды.

— Простите меня, господин, — с трудом проговорил садовник. — Я попытался их остановить.

По его виску струилась кровь, стекая на шею.

— Ты все сделал правильно, — спокойно ответил Мен. — Спасибо. Шесира, уведи его и вели промыть ему рану.

Жена шагнула к нему.

— Но, Мен… — начала она.

Он не дал ей договорить.

— Иди, Шесира, пожалуйста, — повторил он тихим и ясным голосом, по которому все домочадцы сразу узнавали, что их господин сильно разгневан. Шесира замолчала и послушно увела садовника. Я и Па-Баст остались на месте.

— Какое у вас ко мне дело? — спросил Мен офицера. Тот шагнул вперед и протянул ему свиток папируса. Мен бросил на меня холодный взгляд, и я взял папирус.

— Я пришел, чтобы арестовать вашего сына Камена по обвинению в похищении, — не слишком уверенно произнес офицер. — Сразу хочу сказать, что этот приказ получен мною от самого царевича Рамзеса.

— Это невозможно! — воскликнул Мен, но я уже читал приказ. На нем стояла царская печать.

— Он говорит правду, господин, — сказал я, передавая Мену папирус.

Он пробежал его глазами. Его руки дрожали.

— Кто выдвинул это обвинение? — спросил Мен. — Это же смешно! О чем думает этот Несиамун?

— Обвинение поступило не от достопочтенного Несиамуна, — ответил офицер. — Вернувшись из его дома, генерал Паис попросил повелителя принять его и имел с ним беседу. У генерала есть веские основания предполагать, что госпожу Тахуру держат в этом доме.

— Какие у вас доказательства? — прервал его Мен. — Вы не можете арестовать человека по одному лишь обвинению!

— Нам не требуется предоставлять доказательства, чтобы обыскать ваш дом, — упрямо сказал офицер. — Если вы немедленно не приведете к нам сына, мы найдем его сами.

— Нет, вы этого не сделаете! — рявкнул Мен. — Да знаете ли вы, что Несиамун уже получил разрешение на аудиенцию у самого царевича и завтра предстанет перед ним? Ему не пришло в голову подозревать в похищении своего будущего зятя. Кроме того, я не знаю, где сейчас находится Камен. Я приехал, и мне сообщили, что Камен пропал и весь дом в смятении. Разве генерал Паис не присылал сюда своего солдата, когда Камен не вышел на очередное дежурство, Па-Баст? — Крепко сжав губы, управляющий кивнул. — Вы видите? Не понимаю, что заставило царевича принять столь непонятное решение, но это не важно. Камена здесь нет. Убирайтесь из моего дома!

Ничего не ответив, офицер сделал знак солдатам, и те мгновенно рассыпались по дому. Один взялся за ручку двери конторы, двое направились к лестнице. Мен с криком бросился к ним, Па-Баст загородил им дорогу. Офицер вытащил меч.

И в этот момент раздался голос Камена, который стоял на верху лестницы.

— Нет, отец, нет! Не сопротивляйся! Это безумие! — Сбежав по лестнице, он встал перед офицером. — Ты знаешь меня, Амонмос, — сказал он. — Это я, Камен, твой старый приятель. Ты в самом деле считаешь, что я похитил женщину, которую люблю?

Офицер покраснел.

— Прости, Камен, — пробормотал он. — Я всего лишь выполняю приказ. Генералу я бы мог что-нибудь наплести, но сейчас у меня приказ из дворца. Я не смею ослушаться. Где ты был? Где Тахуру?

— Я здесь. — Девушка, держась спокойно и с достоинством, как подобает знатной даме, спускалась по лестнице. — Кто здесь говорит о похищении? Я гощу в этом доме, и мой отец это прекрасно знает. А знает он о том, что вам велено вытащить Камена из собственного дома? Предлагаю вам вернуться к генералу и объяснить ему эту ошибку. Надеюсь, царевич его как следует отчитает.

Смелая попытка, и на какое-то мгновение у меня мелькнула надежда, что она сработает. Амонмос явно пребывал в нерешительности, но вот он расправил плечи.

— Не понимаю, что тут у вас происходит, — сказал он, — пусть лучше во дворце разбираются. Ты пойдешь со мной, Камен, и, если это ошибка, все быстро прояснится. У меня четкий приказ.

— Нет! — крикнула Тахуру. — Если вы заберете его с собой, его убьют! Он не дойдет до дворца! Куда вы с ним пойдете?

Офицер бросил на нее насмешливый взгляд.

— Послушайте, госпожа, — попытался убедить он Тахуру, — его же посадят под арест, а не отдадут палачу. Просто генерал хочет задать Камену несколько вопросов и имеет на это разрешение царевича. А если вы, — закончил он, — находитесь в этом доме в качестве гостьи, то почему из-за вас прочесывают весь город? Идите домой, к отцу.

Он отдал короткую команду, и Камена окружили солдаты. Еще одна команда — и его повели к выходу.

— Отец, немедленно иди к Несиамуну и отправляйтесь во дворец, — громко сказал Камен. — Не ждите до утра! Каха, рукопись!

Его увели. Мы стояли, оцепенев от ужаса. Тахуру заплакала.

— О боги, какой я дурак! — воскликнул Мен. — Па-Баст, оставляю Тахуру на твое попечение. Не отдавай ее никому, даже слугам отца. Каха, одевайся. Поплывем к дому Несиамуна в лодке.

Взлетев по лестнице, я бросился в свою комнату, на ходу забежав в комнату Камена. Там сидел Сету.

— Мне нужен кожаный мешок, который Камен привез из Асвата, — торопливо сказал я. — Достань его, Сету. Он велел отвезти его царевичу, и я сделаю это сегодня, а не завтра.

— Камен ничего мне об этом не говорил, Каха, — ответил Сету, но все же достал мешок из сундука.

— Он сам бы его взял, если бы его не арестовали, — сказал я, забирая мешок. — Пожалуйста, верь мне. И помоги Па-Басту присматривать за Тахуру.

Заскочив к себе, я схватил плащ и бережно завернул в него рукопись Ту. Затем сбежал вниз по лестнице.

 

Глава девятая

Мен ждал меня у дверей, завернувшись в плащ.

— Я уже предупредил Шесиру, — сказал он, когда мы пошли по дорожке, ведущей к реке. — Если за Тахуру придут, она спрячет ее в амбаре, а там пусть солдаты обыскивают дом. Ну и проклятое же дело!

Догнав хозяина, я схватил его за руку.

— Господин, я думаю, нам нельзя брать лодку, — сказал я, — Паис наверняка продумал, каким будет наш следующий ход, и расставил своих людей у ваших ворот и ворот Несиамуна, а может, и возле входа во дворец. Давайте выйдем через заднюю калитку и пойдем в обход усадеб. Прикажите паре слуг закрыть лица и вести лодку к дому Несиамуна, только медленно. И конечно, запретите им разговаривать.

— Хорошо. Жди меня здесь, — ответил Мен и скрылся. Вскоре он вернулся в сопровождении Сету и еще одного слуги. Оба были закутаны в длинные накидки.

— Старайтесь не показывать своего лица, пока не отплывете подальше, — велел им Мен. — Когда подплывете к причалу Несиамуна, привяжите лодку и никуда от нее не отходите. Сделайте вид, что о чем-то спорите. Нам с Кахой нужно выиграть время. Скорее всего, люди Паиса следят за нашими усадьбами.

Хлопнув слугу по плечу, Мен двинулся по дорожке. Я последовал за ним. В глубине сада, возле окружающей его стены, находился колодец, выступ которого мы когда-то использовали, чтобы перебраться через стену и попасть на грязную улочку, которая, делая крутой поворот, одним своим концом упиралась в узкий проход, ведущий к озеру, а другим выходила к солдатским казармам. На эту улочку выходили задние дворы многих усадеб, но никто по ней никогда не ездил, поскольку земля утопала в грязи и отбросах, которые сюда сбрасывали ленивые кухарки из многих домов, а кроме того, все окрестные кошки использовали ее в качестве отхожего места. Мы свернули налево, поскольку Несиамун жил недалеко от устья озера и своих фаянсовых мастерских.

По дороге мы никого не встретили. Пробираясь в темноте вдоль стен поместий, спотыкаясь чуть не на каждом шагу, мы медленно продвигались вперед. Каждая стена, освещенная холодным лунным светом, казалось, не имела конца, уходя куда-то в черную пустоту, и, чтобы сделать шаг, нам приходилось осторожно нащупывать землю сандалией. Наконец Мен остановился.

— Кажется, пришли, — прошептал он. — Я где-то сбился. Нет, вот, кажется, ветка большой акации, которую Несиамун запретил рубить. Каха, залезай мне на плечи. Спускайся в сад и иди искать Несиамуна. Я уже слишком стар, чтобы лазать по стенам.

Положив мою драгоценную ношу у стены, я снял сандалии. Мен пригнулся, и я, встав на него и опершись рукой о кирпичную кладку, взобрался на стену. Я посмотрел вниз. В саду было тихо. В тени кустов и деревьев виднелись серые ленты причудливо изгибающихся дорожек. Нужно было торопиться. Поднатужившись, я закинул одно колено на стену, затем, удерживая равновесие, подтянул вторую ногу и спрыгнул на траву по ту сторону стены.

Мне хотелось хоть немного полежать, чтобы перевести дух, но времени не было. Поднявшись на ноги, я, прячась за кустами, побежал к дому. Первого солдата я увидел сразу. Он стоял у дорожки, прислонившись к дереву, и наблюдал за домом. Обойти его было нетрудно, но я умирал от страха, представив себе, что могу наткнуться на второго. Я подождал, следя за входом в дом и уже не сомневаясь, что его также охраняют солдаты, как и причал на озере, и главные ворота усадьбы. Никто не прошел бы незамеченным через главный вход.

Наконец я добрался до самого дома, подойдя к нему с задней стороны. Как мне попасть внутрь? Тренированный человек легко взобрался бы по стене, оттуда на крышу, а с нее, возможно, протиснулся бы через верхнее окошко и попал в дом, но мои физические упражнения ограничивались лишь азартным плаванием один раз в день, так что выполнить подобную задачу мне было не под силу. С крыши в комнату Тахуру вела лестница, но до нее нужно было еще добраться. Закрыв глаза, я попытался унять приступ отчаяния. Если я ничего не придумаю, мне придется вернуться назад, к своему господину, и мы пойдем во дворец, не имея мощной поддержки в лице Несиамуна.

Но когда я завернул за угол, то неожиданно увидел слабый свет, льющийся из окошка на первом этаже. Хотя оно было завешено тростниковой занавеской, свет проникал через ее планки. Я подождал; стояла тишина, в саду не мелькала ни одна тень. Собравшись с духом, я подкрался к окошку и приник глазом к неплотной занавеске. Я смотрел в контору Несиамуна, большую комнату, углы которой терялись в темноте. Перед окном стоял письменный стол, а за ним, лицом ко мне, сидел сам Несиамун. Перед ним лежал развернутый свиток папируса, но Несиамун, словно не видя его, глядел куда-то перед собой. Я внимательно осмотрел комнату. Похоже, Несиамун был один. Откуда-то издалека доносились приглушенные голоса. Я тихо постучал в окно.

— Господин! — позвал я. — Господин, это я, Каха! Вы слышите меня?

К чести Несиамуна, он не подпрыгнул от неожиданности и не опешил, а, быстро поднявшись, подошел к окну.

— Каха? — сказал он. — Что ты здесь делаешь? Иди сюда, заходи через главный вход.

— Не могу, — быстро заговорил я. — За вашим домом следят люди генерала, отсюда не выйти незамеченным. Камен арестован, его обвиняют в похищении вашей дочери. Это генерал убедил царевича, что Камена нужно немедленно арестовать. Нам нужно скорее идти во дворец, иначе Паис убьет Камена, а потом легко доберется и до его матери. Нельзя ждать до утра.

Несиамун сразу сообразил, в чем дело.

— Где Мен? — быстро спросил он.

— Ждет за стеной. За его домом тоже следят. Он умоляет вас идти немедленно.

Не ответив, Несиамун начал быстро завязывать сандалии. Через минуту он уже стоял рядом со мной.

Ни слова не говоря, я повел его через сад, сделав знак ступать как можно тише, когда мы обходили солдата у дорожки. Вскоре мы подошли к акации. Взглянув на стену, Несиамун покачал головой.

— Мне сюда не забраться, — сказал он. — Подожди.

Он скрылся во тьме, а я присел на корточки возле стены, волнуясь и отчаянно желая оказаться где-нибудь подальше отсюда. Вскоре Несиамун вернулся, волоча за собой лестницу. Мы приставили ее к стене и забрались наверх, после чего я спустил лестницу с другой стороны, и мы благополучно перебрались через стену. Навстречу нам из темноты вышел Мен, и мужчины сдержанно поздоровались. Я поднял с земли свой плащ и сумку.

— Нужно торопиться, — сказал Мен. — Рано или поздно наше отсутствие обнаружат.

От этих слов у меня по спине пополз холодок.

Словно призраки, мы проскользнули мимо усадьбы Мена и побежали дальше. Из некоторых усадеб доносились звуки музыки и смех, но вскоре они затихли вдали, и в ночном воздухе был слышен лишь шелест листьев да тихие шаги кошек, которые во множестве населяли эту пустынную часть города. Наконец позади осталась последняя усадьба; впереди был только дворец и стражники. Мы повернули к центру города.

Не сговариваясь, мы выбрали дорогу, которая вела мимо храма Ра и выходила к самым оживленным кварталам. Из распахнутых окон пивных и торговых лавок, поджидающих покупателей, лился яркий свет. По улицам прогуливались веселые горожане, наслаждаясь благоуханным ночным воздухом. Но на дороге, ведущей к храму Птаха, Несиамун остановился.

— Идти дальше не имеет смысла, — сказал он. — Мы все равно не сможем попасть во дворец. Любой подход ко дворцу строго охраняется, и даже если мы каким-то чудом минуем посты наемников, нас будут окликать снова и снова, пока не остановят. К тому же, кто знает, где сейчас находится царевич? Дворец — это настоящий лабиринт, и пока мы будем по нему бродить, потеряем много времени. Я думаю, нам следует идти к главному входу. Там я потребую, чтобы нас пропустили и отвели к царевичу. Если там дежурят солдаты Паиса, им придется объяснять стражникам, почему они меня не пропускают. Я захватил с собой вот это. — И Несиамун достал из складок своей туники свиток. — Это мое разрешение на аудиенцию у царевича. Оно поможет нам пройти через главные ворота.

— Пусть будет так, — кивнул Мен. — Я очень боюсь за своего сына, Несиамун. Каждую минуту мне кажется, что его убивают. Если Паис выиграет, я никогда не прощу себе, что поступил с моим мальчиком как трус.

Несиамун холодно улыбнулся.

— Тахуру мне этого тоже никогда не простит, — добавил он. — Идем. Нужно спуститься к воде.

Еще целый час мы петляли по запутанным улицам и переулкам города, пока не вышли к большой зеленой лужайке, усаженной редкими пальмами. За лужайкой, мерцая в ночном свете, раскинулось озеро Резиденции. Слева от нас возвышалась мощная стена, окружающая весь комплекс зданий дворца, а впереди в трех местах ее прорезали каналы, где стояли царские ладьи. По этим каналам во дворец бога провозили представителей дипломатических делегаций и крупнейших торговцев. Каждый канал заканчивался широкими мраморными ступеньками, ведущими в просторный, вымощенный плитами двор, за которым стоял огромный пилон и находился вход в саму священную обитель.

В напряженном молчании мы ступили на плиты двора. Посреди него стоял пышно украшенный паланкин, переливающийся в свете факелов, которые держали рабы. Паланкин был пуст, его шелковые занавески были задернуты, а рабы, собравшись в одну группу, о чем-то лениво болтали и едва взглянули на нас. У ступеней канала стояло несколько ладей, к причалу подходила еще одна, из нее раздавались веселые голоса и смех. Высадившись на берег, компания окружила нас, я почувствовал запах благовонных масел и услышал нежный звон драгоценностей. Люди узнавали Несиамуна, окликали его, здоровались, весело спрашивали, почему на нем нет праздничной одежды и где его жена. Внимательно посмотрев на приглашенных, стражи дворца пропустили их внутрь.

Мен крепко сжал мою руку и придвинулся ближе к Несиамуну, который, поравнявшись с одним из гостей, завел с ним серьезный разговор. Шумная компания влекла нас за собой. Вот над нами проплыл пилон, и мы оказались в помещениях дворца.

— Если во дворце сегодня праздник, царевича не будет в его апартаментах, — торопливо сказал Мен. — И ему не понравится, что его побеспокоили.

— Еще рано, — ответил Несиамун. — Ему рано идти в пиршественный зал. Попробуем попасть к нему, пока он не вышел из своих комнат.

Двор закончился, и мы увидели три обсаженные травой дорожки, расходящиеся в трех разных направлениях. Средняя вела к ряду высоких колонн. У их основания, словно четыре огненных языка, плясало пламя четырех факелов.

— Приемный зал, — объяснил Несиамун.

Вместе с веселой толпой приглашенных мы подошли к колоннам, здесь Несиамун свернул налево и остановился перед новой дорожкой.

— Она ведет к гарему, — сказал он. — Нам нужно пройти между гаремом и дворцовой стеной.

Он подвел нас к небольшим воротам, возле которых, внимательно глядя на нас, стояли два стражника в бело-голубой форме царской охраны. Один из них поднял руку в кожаном налокотнике, и мы остановились.

— Если вы идете на праздник, то выбрали не тот путь, — сказал он. — Вернитесь к главному входу.

Несиамун, ничуть не смутившись, вытащил свой папирус.

— Я управитель фаянсовыми мастерскими, — сообщил он. — Царевич Рамзес всемилостиво согласился дать мне аудиенцию.

Развернув свиток, страж быстро пробежал его глазами.

— Ваша аудиенция назначена на завтрашнее утро, — возразил он. — Сегодня царевич желает веселиться. Приходите завтра, в свое время.

Несиамун забрал свиток.

— Дело, которое мне нужно обсудить с царевичем, не терпит отлагательств, — твердо заявил он. — Мне нужно немедленно видеть повелителя.

— Все хотят немедленно видеть повелителя, — резко ответил солдат. — Будь вы генерал или министр, я бы вас пропустил, но что за срочное дело у управителя фаянсовыми мастерскими?

Несиамун подошел к стражнику вплотную.

— Ты хорошо выполняешь свою работу, — сказал он, — и царевич должен быть тебе благодарен. Но если ты нас сейчас не пропустишь, то очень об этом пожалеешь. Послушай, вызови хотя бы царского вестника. Если не хочешь, я его сам могу позвать.

Продолжая загораживать нам дорогу, солдат что-то тихо сказал своему товарищу.

— Иди найди вестника, — ответил тот.

Солдат повернулся, скрипнув кожаными ремнями, и скрылся во тьме ночи, уйдя за ворота. Мы стояли не шевелясь, но я чувствовал, как напряжен мой господин. Он тяжело дышал, вцепившись руками в ремень, и то и дело бросал взгляды назад, на главные ворота, к которым одна за другой прибывали оживленные группы гостей. Несиамун держался спокойно, но, как я думаю, исключительно для того, чтобы произвести впечатление на стражника, так как понимал: хотя бы один признак нерешительности — и нас никуда не пустят.

Долго ждать не пришлось. Вскоре вернулся стражник и занял свой пост у ворот. За ним появился царский вестник.

— Достопочтенный Несиамун, неужели это вы? — приветливо сказал он. — Как я понимаю, вы хотите срочно видеть повелителя. Согласно списку, ваша аудиенция назначена на завтра.

— Я знаю, но у нас срочное дело, — ответил Несиамун. — Пойдите к царевичу и скажите ему, что речь идет уже не только о судьбе моей дочери. В опасности жизнь царского отпрыска. Мой компаньон, торговец Мен, и его писец по имени Каха — свидетели по этому делу. Мы умоляем царевича уделить нам хотя бы несколько минут.

Вестник был опытным царедворцем. Не выказав ни любопытства, ни сомнения, он важно поклонился.

— Я поговорю с повелителем, — ответил он. — Он в своих апартаментах, готовится к празднику.

С этими словами вестник ушел, а мы остались стоять у ворот. Стражники увлеклись разговором и перестали обращать на нас внимание. Двор за нами опустел, и только время от времени по нему проплывал огонек факела, когда чей-нибудь слуга бежал с поручением. Я почувствовал, что очень устал, лицо хозяина тоже выглядело изможденным. Жив ли еще Камен? Мне отчаянно не хотелось верить в обратное, но от усталости начало казаться, что мы уже проиграли.

Наконец вестник вернулся и кивнул солдатам у ворот.

— Я отведу вас к царевичу, — сказал он нам, — но мне приказано вас предупредить. Если вы решитесь обмануть повелителя, подтасовав факты, то испытаете на себе весь ужас его немилости.

Эта угроза должна была напугать нас, но вместо этого я пришел в такой восторг, что пропустил слова глашатая мимо ушей.

Мы поднялись по узенькой лестнице, которая располагалась позади тронного зала, прошли вдоль дворцовой стены и завернули за угол. Здесь начиналась широкая лестница, ведущая в личные покои царевича. У ее подножия стояли два стражника. Не обращая на них внимания, вестник проследовал дальше, вверх по лестнице. Мы шли за ним. Лестница закончилась площадкой, на которую выходила высокая двойная дверь. Вестник постучал. Дверь распахнулась, и за нею мелькнул тусклый свет. Мы оказались в темном коридоре, который сворачивал влево. Прямо передо мной находились новые двери. Вестник постучал снова, и из-за двери послышался резкий, властный голос, велевший нам войти. Мы перешагнули через порог и зажмурились, ослепленные ярким пламенем светильников.

— Достопочтенный Несиамун, — объявил вестник и, пропустив нас вперед, вышел, закрыв за собой дверь.

Мы склонились в почтительном поклоне, я же потихоньку оглядывал комнату. Она была просторной и изысканно обставленной. Стены отсвечивали синим и нежно-бежевым, цветами египетской пустыни, переданными художником поистине великолепно; я вспомнил разговоры о том, что наш царевич обожал бескрайние горизонты пустыни и часто бродил в одиночестве среди песков, чтобы побыть одному, или поразмышлять, или поохотиться. Это пристрастие несколько отдалило его и от его более светских братьев, и от вельмож, которые пытались перетащить его на свою сторону в те дни, когда фараон еще не объявил о назначении наследника и все министры и политиканы метались от одного царского сына к другому.

Этот Рамзес держал себя мудро и спокойно, открыто выражая любовь лишь к своему отцу и своей стране, в то время как его братья едва не дрались за трон. Гуи как-то сказал мне, что нарочитое самоустранение царевича и его доброта скрывали амбиции не менее яростные, чем у его братьев, просто он был более умен и терпелив в своем стремлении к цели, завоевывая сторонников силой своей личности. И если Гуи прав, то царевич достиг своей цели, ибо теперь он был наследником фараона, его правой рукой, уже правящей страной, поскольку старый фараон был болен и немощен и готовился оставить Египет, уплыв на Небесной Ладье. Свои мысли относительно будущего страны царевич по-прежнему держал при себе, но ходили слухи, что он начинает проявлять осторожный интерес к армии, заброшенной в годы правления отца, и что после смерти фараона армия возродится вновь.

Мебель в комнате была простой, но очень изящной и дорогой; позолоченные стулья из кедра, жаровни из полированной бронзы, тройной алтарь богов Амона, Нут и Хонсу, отделанный золотом и выложенный изнутри плитками из фаянса, сердолика и ляпис-лазури. Повсюду стояли светильники — на заваленном свитками письменном столе, маленьких столиках, в углах комнаты. Возле стола фараона сидел писец с палеткой на коленях, который бросил на нас равнодушный взгляд.

Но я не смотрел на него и не смотрел даже на царевича, ибо в комнате находился еще один человек, который сидел, лениво развалившись на золоченом стуле. При виде нас он медленно поднялся с той грацией, от которой меня всегда пробирала дрожь. Я услышал, как что-то хрипло пробормотал про себя Мен. Сердце у меня бешено колотилось, когда мы стояли, ожидая, что скажет Паис.

Он смотрел на нас, улыбаясь своими накрашенными губами.

— Приветствую тебя, Несиамун, — мягко сказал царевич. — Я думал, что буду иметь удовольствие видеть тебя завтра, но глашатай понес какую-то чепуху о царском сыне, которому якобы угрожает смертельная опасность, и о том, что ты стоишь у дворцовых ворот и не желаешь уходить. По совету генерала Паиса я уже отдал приказ об аресте твоего сына, Мен, по обвинению в похищении твоей дочери, Несиамун, так что теперь остается дождаться, когда люди Паиса разыщут его и тем самым спасут твою дочь. Что же, в таком случае, привело вас ко мне? Говорите, ибо я голоден.

— В деле о похищении, мой повелитель, — начал Несиамун, — генерал действовал слишком поспешно. Моя дочь отправилась погостить в дом Мена, не спрося на то моего разрешения, и я молю вас отменить приказ об аресте. Произошло недоразумение.

— Вот как? — произнес царевич. — В таком случае почему твою дочь ищет вся полиция Пи-Рамзеса?

— Я вызвал полицию, когда узнал, что Тахуру пропала, — спокойно ответил Несиамун. — Я понятия не имел, что она пошла к своему жениху. Она ушла, не сказав никому ни слова. Я сердит на нее.

— Не сомневаюсь. — Царевич поднял тонкие брови. — Значит, твоего сына, Мен, можно обвинить лишь в слишком горячей любви? — Он повернулся к Паису, который стоял, скрестив на груди украшенные браслетами руки. — Молодой человек ведь тоже исчез, разве нет? Он не явился на дежурство в твой дом?

— Да, повелитель, — ответил Паис. — Он оказался совершенно ненадежным человеком, и мне пришлось отправить его обратно, в дом его отца, где он прятал госпожу Тахуру. Мен не знал, что она находится в его доме.

— Негодяй! — закричал Мен. — Это ложь! Все ложь! Где мой сын? Он жив?

— Почему, во имя богов, ты об этом спрашиваешь? — раздраженно спросил царевич. — А ты? — обратился он ко мне. — Я тебя не знаю. Что ты здесь делаешь?

Внезапно наступила тишина. Паис улыбался, не отрывая от меня глаз, но его взгляд был холоден.

Пришло мое время. Глубоко вздохнув, я порвал со своим прошлым окончательно и бесповоротно.

— Я пришел, чтобы молить вас о снисхождении, мой повелитель, — сказал я. — Я Каха, писец господина Мена. Я думаю, что должен рассказать вам одну очень длинную историю, но, прежде чем я начну, хочу спросить вас: вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-нибудь называл вам следующие имена: прорицатель Гуи, генералы Паис и Банемус, управитель царскими слугами Паибекаман, госпожа Гунро?

Царевич попытался вспомнить, но затем лишь покачал головой. Его лицо ничего не выражало, но взгляд стал настороженным.

— Да, — резко ответил он. — Продолжай.

И я продолжил. Держа в руках рукопись Ту, я рассказал все. Я говорил долго; слуги тихо входили и выходили из комнаты, подливая масла в светильники, внося подносы с вином и медовым печеньем. Никто не притронулся к яствам. Рамзес слушал молча, ничем не выдавая своего волнения, в комнате раздавался только мой голос. Несиамун и Мен, погрузившись в свои мысли, стояли, опустив голову. Паис, сжав губы, сверлил меня взглядом, и я знал, что, если сейчас не сумею убедить царевича в правдивости всей этой истории, меня ждет жестокая и неминуемая расплата. Мне было страшно, но я не отступал.

Кто-то подошел к двери, вошел в комнату и начал что-то говорить, но царевич остановил его одним движением руки. «Потом», — сказал он, продолжая внимательно слушать меня. Дверь тихо закрылась. Когда я закончил свой рассказ, царский писец незаметно разминал онемевшие пальцы, а в светильниках догорали остатки масла.

Рамзес внимательно смотрел на меня, сжав выкрашенные хной губы. Затем повернулся к генералу.

— Очень интересная история, — небрежно заметил он. — Длиннее и запутаннее, чем сказки, которые мне рассказывала нянька, но столь же захватывающая. Паис, что ты об этом думаешь?

Генерал пожал широкими плечами.

— Чудо выдумки, смешанное с крупицами правды, чтобы вонзить смертоносное жало, мой повелитель, — ответил он. — Я знал этого человека, когда он служил у моего брата. Даже тогда он был болтлив и непостоянен. Вы, конечно, знаете, что женщина, которая много лет назад пыталась убить Единственного, сбежала из ссылки и сейчас находится в городе. Я полагаю, что она сговорилась с Кахой, чтобы очернить тех, кто некогда проявил к ней доброту, и с помощью лжи заслужить себе прощение. Они и придумали эту дикую историю.

— А зачем писцу все это нужно? — спросил царевич, сложив руки на груди. Теперь он смотрел не на Паиса, а в дальний угол ярко освещенной комнаты.

— Потому что он был влюблен в эту женщину, — с готовностью ответил Паис. — Она умела ловко пускать в ход свои чары и завлекать мужчин, она и сейчас не потеряла этой способности.

Лицо царевича исказилось, словно от боли.

— Я ее хорошо помню, — кашлянув, сказал он. — Мне было поручено вести расследование ее дела. Тогда была доказана только ее вина, никто другой не был причастен. — Царевич взглянул на меня. — Почему же так получилось, если все, что ты рассказал, правда?

Этот вопрос можно было назвать наивным, но я знал, что царевич далеко не глуп. Он хотел, чтобы я что-то сказал.

— Потому что, вместо того чтобы выбросить горшок с отравленным маслом, управитель Паибекаман передал его вам, мой повелитель, в качестве доказательства вины Ту.

— Ту, — повторил царевич. — Да. Боги, как она была прекрасна! А в чем заключалась твоя ложь, Каха?

Я осмелился взглянуть на генерала. Он стоял, заложив руки за спину и широко расставив ноги, словно присутствовал на военном параде.

— Продолжай, Каха, — сказал он. — Лги, изворачивайся ради любви, которую поглотило время. Лги, чтобы выгородить крестьянскую девку из Асвата.

От ярости я забыл о своем страхе.

— Я лгал всего один раз в жизни — из преданности вам и Великому Прорицателю, — горячо ответил я. — Из преданности, генерал! Но я писец и уважаю истину! Вы думаете, это легко — чувствовать себя маленькой рыбешкой, плавающей в реке, кишащей акулами? Рыбешкой, которую любая акула может съесть, а потом даже не вспомнит о ней, наслаждаясь своей силой и свободой? Вы получите больше снисхождения, даже совершив самое гнусное преступление!

— Успокойся, Каха, — тихо сказал царевич. — Египетское правосудие одинаково для всех — и аристократов, и простолюдинов. Тебе не следует бояться правосудия больше, чем Паису.

Я опустился на одно колено.

— В таком случае докажите это, мой повелитель! — воскликнул я. — Моя ложь состояла вот в чем: мой господин Гуи сказал во время следствия, что Ту просила его дать ей мышьяк для изгнания червей из организма больного, и ему и в голову не пришло, что она намеревалась использовать этот яд против вашего отца. На самом деле Гуи признался мне, что прекрасно об этом знал и радовался, что Египет наконец-то избавится от паразита царской крови. — Я запнулся. — Простите меня, повелитель, но таковы были его слова. Я приучен точно запоминать фразы. Когда меня спросили, что я могу сказать по этому делу, я повторил ложь моего господина. Я также лгал, когда говорил, что мне не было известно, где находился мой господин в ту ночь, когда ваш отец едва не умер. Гуи велел нам говорить, что он ездил в Абидос, чтобы встретиться там со жрецами Осириса, и вернулся через два дня после попытки убийства. Это была ложь. Все это время он находился в своем доме, и именно он дал Ту яд, чтобы отравить Великого Бога.

Я встал.

— Нет, одного твоего слова мне недостаточно, — сказал Рамзес. — Пока я не могу принять решение.

Он что-то шепнул своему писцу. Тот встал, поклонился и вышел из комнаты. Царевич повернулся к Мену.

— А ты, — сказал он, — какое отношение к тебе имеет вся эта история?

Мен выпрямился.

— Все очень просто, повелитель, — ответил он. — Мой сын, Камен, мне не родной, а приемный. Его родная мать — та самая Ту, а отец — это ваш отец. Камен — ваш сводный брат. Судьба свела его с матерью в Асвате. Ту рассказала ему свою историю, и с тех пор генерал Паис пытается убить их обоих из боязни, что их признание он уже не сможет опровергнуть.

Паис делано расхохотался, и царевич остановил его яростным и властным жестом.

— Так вот что случилось с ребенком Ту, — сказал он. — Я как-то спрашивал об этом отца, но он предпочел не отвечать. А теперь я обращаюсь к тебе: какие у тебя есть доказательства в поддержку столь чудовищного обвинения?

— Если бы Камен был здесь, а он обязательно был бы, если бы генерал не приказал его арестовать, — ответил Мен, — то он все рассказал бы сам, и лучше, чем я. Генерал послал вашего брата на юг вместе с человеком, которому было приказано убить его. Камен начал что-то подозревать, но не был уверен в своих подозрениях до тех пор, пока тот человек не напал на Ту. Тогда Камен его убил и закопал тело в хижине Ту в Асвате. Если повелитель прикажет послать туда людей, они найдут труп убийцы.

— Паис, — обратился царевич к генералу, — что ты можешь ответить этому торговцу?

— Не слушайте его глупые выдумки, мой повелитель, — ответил Паис, и я впервые заметил, как с его лица начала сползать маска самоуверенности. Над верхней губой генерала выступили капли пота, он нервно поглядывал на дверь. — Все это пустые выдумки.

— Это не ответ, — сказал царевич и кивнул на кожаный мешок, висевший у меня на плече. — А что это ты принес, Каха?

Мне очень не хотелось расставаться со своей ношей, ведь я еще не знал, чем закончится спор с генералом, но выхода не было. Неохотно сняв мешок с плеча, я поставил его на пол и открыл.

— Все эти семнадцать лет Ту подробно описывала свою жизнь, начиная с того момента, когда прорицатель увез ее из Асвата, — сказал я. — Она отдала свои записи Камену, умоляя передать их фараону, как умоляла очень многих проезжающих по реке сановников. Она не знала, что говорит со своим сыном. Камен взял записи и, как честный офицер, передал их своему начальнику, то бишь генералу Паису. После этого они исчезли. Но Ту была умной женщиной и сделала со своих записей копию. — Я протянул царевичу рукопись. — Храните ее хорошенько, мой повелитель. Это очень ценный документ.

Улыбнувшись, царевич взял рукопись. От его улыбки я похолодел, ибо в ней отразилась вся мощь его божественной власти, вся его острая проницательность.

— Можете сесть, все, — сказал царевич. — Отведайте кушаний, пока мы ждем. Похоже, сегодня у меня праздника не будет.

Он щелкнул пальцами, и по его знаку вперед выступил слуга. Мне не хотелось садиться. Я был слишком взволнован. И все же я послушно опустился на стул, как и мои спутники. Никто не посмел спросить, чего мы ждем.

— Ты тоже, Паис, — отрывисто бросил царевич. — Сядь сюда.

Он показал на стул, который, как я радостно заметил, находился далеко от двери. Паис все понял. Чуть помедлив, он сел и положил ногу на ногу.

Наступило молчание, которое царевича вовсе не смущало. Он сел за стол, взял один из множества свитков и углубился в чтение. Мы с тревогой за ним наблюдали. Слуга разлил в серебряные кубки вино и подал его нам вместе с медовым печеньем. Мы сделали по глотку. Внезапно царевич спросил, не отрываясь от чтения:

— Мой брат еще жив, Паис?

— Ну конечно, мой повелитель! — ответил Паис с легким возмущением, которое никого не могло обмануть.

— Хорошо, — буркнул царевич. Комната вновь погрузилась в тишину.

Прошел еще час, и вот дверь открылась и в комнату торопливо вошел писец. В руке он сжимал свиток. Поклонившись, писец подошел к столу царевича. Тот не пошевелился.

— Простите, мой повелитель, — сказал писец, — но в архивах никого не было, и мне пришлось разыскивать архивариуса. Он находился в пиршественном зале, и я с трудом нашел его в толпе. Потом потребовалось время на поиски нужного вам папируса. Вот он.

Рамзес кивнул.

— Читай, — сказал он, и писец развернул свиток.

— «Владыке Жизни, Божественному Рамзесу, привет, — начал он. — Дражайший мой господин, пять человек, включая вашего прекрасного сына, царевича Рамзеса, сейчас решают мою судьбу. Меня обвиняют в ужасном преступлении. Согласно закону, я не имею права защищать себя в суде, но я могу обратиться с прошением к вам, опоре Маат и высшему и самому справедливому судие Египта, выслушать меня лично по поводу всего, в чем меня обвиняют. Умоляю вас, ради той любви, которую вы некогда питали ко мне, и всего, что нас связывало, дать мне последнюю возможность предстать перед вами. Есть некоторые обстоятельства, о которых я хотела бы сообщить только вам. Каждый преступник имеет право попытаться спасти свою жизнь. Уверяю вас, мой царь, меня использовали, я ни в чем перед вами не виновата. Зная вашу великую проницательность, прошу вас подумать о следующих именах…»

Писец остановился. Догадавшись, что я сейчас услышу, я затаил дыхание. Значит, я оказался прав, когда смутно догадывался, что фараон знал имена заговорщиков, помнил их все эти годы, потому что эти имена ему назвала Ту. Умирая от ужаса перед тем, что ее ожидало, она прошептала эти имена писцу, а тот передал их царю.

Вот почему ей оставили жизнь. Прямых доказательств не было, однако Рамзес, будучи милосердным богом, начал сомневаться в ее вине, а потому помиловал Ту. Она так умело и красиво выразила свою последнюю мольбу, что я почувствовал гордость. Значит, я был хорошим учителем. Наверное, я издал какой-то звук, потому что царевич посмотрел на меня.

Краем глаза я видел Паиса. Он больше не сидел, вальяжно развалившись на стуле. Он сидел прямо, вцепившись руками в колени, с бледным лицом. Писец продолжил чтение, назвав имена тех, кто некогда разжигал во мне юношеский пыл и совратил любознательную девчушку из Асвата. Гуи, прорицатель. Паибекаман, главный управляющий. Мерсура, первый министр. Панаук, писец царского гарема. Пенту, писец Обители Жизни. Генерал Банемус и его сестра, госпожа Гунро. Генерал Паис. Ту не внесла в этот список ни меня, ни свою служанку Дисенк, хотя вполне вероятно, что догадывалась о нашей роли в этой истории. Возможно, она просто пожалела нас, решив, что нами, как и ею, воспользовались, поскольку мы были простолюдины, а значит, люди без связей, в отличие от наших высокородных покровителей.

— «…Умоляю вас, мой повелитель, поверить, что эти вельможи, одни из самых могущественных людей Египта, не любят вас и с моей помощью пытались вас убить. И попытаются сделать это снова».

Царевич подал знак писцу замолчать.

— Достаточно, — сказал он и, обойдя вокруг стола, сел на его краешек. — Это письмо было продиктовано Ту из Асвата почти семнадцать лет назад, за три дня до того, как ее приговорили к смерти. Мой отец прочитал его и, вместо того чтобы отправить Ту в Подземный мир, отправил ее в ссылку, тем самым смягчив наказание гораздо больше, чем она того заслуживала. Но он всего лишь царь и не хотел, чтобы преступник понес наказание, если в доказательстве его вины была хоть капля сомнения. Потом он показывал мне это письмо. Мы стали ждать, но больше покушений на жизнь Единственного не было, и тогда отец вновь засомневался — а правильно ли он поступил, когда поверил этой женщине и отменил ее казнь.

Царственная нога начала раскачиваться туда-сюда; зернышки яшмы и зеленой бирюзы на сандалиях вспыхивали и мерцали, когда на них попадал свет. Царевич широко раскинул руки, ладонями вверх. Должно быть, он вспомнил какой-нибудь эпизод из своих государственных дел или охотничий прием, этот красивый мужчина с темными глазами и совершенным телом, но нас он не мог обмануть. Он был Соколом-в-гнезде, и каждая его поза, каждый жест подчеркивали его неукротимость. Он был вершителем наших судеб и знал это.

— Итак, — сказал Рамзес, — если бы я столкнулся с менее тяжелым преступлением, совершенным много лет назад, я, возможно, закрыл бы дело, посчитав, что время сделало бессмысленным всякое наказание. Но измена и попытка цареубийства — это уже совсем другое.

— Повелитель, в этом письме не представлено ни одного доказательства вины перечисленных в нем людей! — сказал Паис. — Там нет ничего, кроме зависти и обиды!

Рамзес обернулся к нему.

— Зависти и обиды! — повторил он. — Возможно. Но может ли человек лгать, глядя в лицо смерти? Не думаю, ибо он или она знает, что от Великого Суда его отделяет всего несколько ударов сердца. — Царевич встал и скрестил на груди руки. — А если Ту сказала правду? И Каха? Что если заговорщики не отказались от своих планов и только ждут, когда трон займет новый фараон? Что если они сочтут, что новое Воплощение Бога их также не устраивает, генерал Паис? Что если цареубийство войдет у них в привычку? Нет. Я не должен закрывать на это глаза.

Царевич выпрямился, расправил плечи и показал пальцем на одного из слуг.

— Приведи сюда одного из моих старших офицеров, — сказал он. — А ты, — обратился он к другому слуге, — ступай в пиршественный зал и скажи моей жене, что сегодня я не буду присутствовать на пире. Потом пойди к моему отцу и, если он не спит, скажи ему, что мне нужно с ним посоветоваться.

Слуги вышли исполнять поручения. Паис сполз на краешек стула.

— Повелитель, — сказал он, — я являюсь самым высокопоставленным военачальником Пи-Рамзеса. Вам не следует посылать за кем-то еще. Приказывайте мне.

Царевич улыбнулся и поднял чашу с вином.

— О, я так не думаю, генерал Паис, — мягко сказал он. — На этот раз — нет. — Затем выпил вина и облизнул губы, наслаждаясь букетом. — Прости, если мне придется на время лишить тебя моего доверия.

— Вы делаете мне выговор?

— Молись своим богам, чтобы дело ограничилось только выговором! — крикнул царевич.

Казалось, генерал нисколько не испугался. Поведя бровью, он хлопнул себя по бокам и сел. Я невольно залюбовался его самообладанием.

Вскоре появился офицер. Подойдя к царевичу и поклонившись, он ждал распоряжений. Я заметил, как он бросил быстрый взгляд в сторону Паиса, затем взглянул Рамзесу в лицо.

— Возьми двадцать человек из моей дивизии Гора, — приказал царевич, — и отведите генерала Паиса в его усадьбу. Он будет находиться там под домашним арестом. — Лицо офицера осталось спокойным, но я видел, как сжались пальцы, лежащие на рукояти меча. — Если тебе понадобится больше людей, бери. Генералу запрещается покидать территорию усадьбы. Ты лично будешь находиться возле генерала все время, пока будут обыскивать его дом и пока не будет найден сын торговца Камен, которого тебе надлежит немедленно и с почестями доставить ко мне. Второму отряду окружить дом прорицателя Гуи. Он также будет находиться под домашним арестом. Передай стражникам, а также Хранителю дверей, чтобы ни при каких условиях не выпускали госпожу Гунро из гарема. То же относится к министру Мерсуре и писцу Панауку. Писца Пенту, который трудится в Обители Жизни, отвести в городскую тюрьму и допросить.

Приказывая отправить в тюрьму писца Пенту, Рамзес брался за самое слабое звено в цепи заговора и понимал это. Пенту, как и я, не имел поддержки высокопоставленных сановников и, следовательно, легко мог сломаться под нажимом. Он был всего лишь рядовым посланником Гуи и всех остальных; он редко входил в их дома и все поручения получал в основном через управляющих. Когда я жил в доме прорицателя, то видел Пенту всего пару раз, а Ту, как я думаю, не видела его вообще. Он был виновен лишь в том, что скрывал тайну заговора, но знал он при этом довольно много. Царевич действительно оказался весьма проницательным человеком, а значит, мы выиграли первый бой — Камен, Ту и я. Мы выиграли!

— Пошли какого-нибудь надежного капитана в Нубию, — хрипло продолжал Рамзес. — Пусть сообщит генералу Банемусу, что он арестован и будет находиться на своем посту до тех пор, пока ему не пришлют замену. После этого пусть доставит генерала под охраной в Пи-Рамзес. Приказываю своей дивизии присоединиться к маджаи и обыскивать город в поисках той женщины, Ту из Асвата. У маджаи наверняка имеется ее описание. Или ты уже и ее схватил, Паис? — спросил царевич, не глядя на генерала.

— Нет, — только и ответил Паис.

— Женщину отвести в гарем и охранять. Тебе все ясно? Повтори. И вот еще что. Пошли несколько солдат в Асват. Пусть привезут в Пи-Рамзес тело, которое они, вероятно, откопают в хижине этой женщины, Ту. Я продиктую приказы относительно генерала Банемуса и прорицателя Гуи.

Повторив приказ царевича, офицер отдал честь и ушел, но вскоре вернулся, приведя с собой солдат, сразу наполнивших комнату. Паис не стал дожидаться, пока его выведут силой.

— Вы совершаете серьезную ошибку, мой повелитель, — холодно сказал он, вставая, и его глаза, взирающие на владыку, были в этот миг как черное стекло.

Рамзес впервые взглянул ему в лицо.

— Возможно, — сказал он, — и если это так, ты будешь прощен и восстановлен во всех правах, а также вновь вернешь мое доверие. Если твоя совесть чиста, думай о том, что за тебя отомстит Маат. Но я в этом не уверен, генерал, — шепотом добавил царевич. — Нет, не уверен.

На мгновение в глазах генерала сверкнула такая ненависть, что я впервые понял, какие зависть, честолюбие и мелкая заносчивость сжигали его все эти годы и привели к столь печальному концу. Ему было недостаточно принадлежать к одному из древнейших и наиболее уважаемых семейств Египта. Паис жаждал власти. Паис хотел занять трон и править при поддержке армии.

Царевич и генерал посмотрели друг другу в глаза. Рамзес отвернулся.

— Уведите, — сказал он.

Солдаты окружили Паиса и вывели его из комнаты. Я ожидал хотя бы одного слова прощания или какой-нибудь колкости, но генерал хранил молчание. Комната опустела. Царевич взглянул на нас.

— А вы, Несиамун, Мен, Каха, ступайте домой, — сказал он внезапно уставшим голосом. — Я отнесу рукопись Ту моему отцу, и мы вместе ее прочитаем. Когда я побеседую со своим братом, я отошлю его домой, к его невесте. А теперь идите.

— Благодарю вас, мой повелитель, — сказал Мен. — Благодарю от всего сердца.

Мы поклонились и вышли из комнаты. Вскоре мы были уже во дворе. Несиамун глубоко вдохнул душистый ночной воздух.

— Как хорошо, — сказал он. — Мне кажется, что за эти часы я постарел на десять лет. А тебя даже не арестовали, Каха. Возможно, ты будешь прощен.

— Возможно, — ответил я и последовал за своим господином, уходившим в ночной мрак.

 

Глава десятая

Было по-прежнему жарко, когда я, покинув дом Несиамуна, быстро пошла по дорожке вдоль озера, чувствуя себя одинокой и беззащитной в этом изысканно-красивом, тихом районе. Сказав Камену, что не боюсь города, я лгала из желания успокоить сына. На самом деле я ничего не знала о Пи-Рамзесе. В доме Гуи мое время было расписано по часам, а передвижение ограничивалось домом и садом. Все остальное было от меня скрыто. По ночам, когда Дисенк отправлялась спать на тюфяк за моей дверью, я приникала к окошку и, всматриваясь в темноту, сквозь переплетение ветвей пыталась разглядеть, что находится там, за деревьями.

Конечно, на пути из Асвата я видела город из ладьи, но тогда я была возбуждена и напугана, а потому все, что я успела заметить, слилось в мелькание цвета, форм и многоголосый шум. Иногда со стороны невидимого озера доносились смех и громкие голоса или мелькал огонек факела с какой-нибудь лодки, которая так быстро проносилась мимо, что мне начинало казаться, что мир заканчивается за стенами сада, а город — это мираж, реальный и вместе с тем призрачный.

Потом меня отправили во дворец, к фараону. Нас с Гуи доставили туда в паланкине. Я упросила прорицателя не опускать занавески, но успела увидеть лишь безлюдную дорожку, солнечные блики на водной глади озера и многочисленные усадьбы с их обязательными ступенями, спускающимися к воде. Когда я жила в гареме, мы с Дисенк всегда ходили одной и той же дорогой. Я хорошо знала центр города, все здания дворца и помещения гарема, но о районах, которые питали город, вливая в него жизненные силы через многочисленные речные притоки, имела весьма смутное представление.

Однажды Гунро взяла меня с собой на рынок, однако мы занимались в основном тем, что валялись в паланкине на подушках и весело болтали, лишь изредка показывая пальчиком, что бы нам хотелось купить; я почти не смотрела на улицы, по которым наш эскорт с трудом прокладывал дорогу. Зачем мне эти улицы? Я ведь была госпожой Ту, изнеженной и надежно охраняемой, мягкие подошвы моих ног никогда не ступали по грязной, горячей земле, привычной скорее для простого люда, а чтобы перебраться через пропасть, отделяющую меня от грязи и вони Пи-Рамзеса, — так на то в моем распоряжении всегда были слуги и солдаты.

Всегда. Я поморщилась. Всегда — как давно это было. Красивый паланкин исчез, а вместе с ним исчезли слуги и солдаты, и ту самую пропасть мне пришлось преодолевать пешком, и за годы изгнания мои ноги так загрубели, что больше не боялись ни горячего песка, ни боли. Фараон объявил, что в ссылку мне надлежит отправляться босой и таковой и оставаться, что было верхом стыда, поскольку о богатстве и положении дамы судили по многим вещам, но основным было состояние ее ног — именно их ухоженность указывала на благородство и знатность происхождения.

Я вспомнила, в какой ужас пришла Дисенк, когда Гуи привел меня в свой дом и приказал ей заботиться обо мне; как день за днем она смазывала мне ноги маслом и скребла щеткой, поливала душистой водой и умащивала благовониями до тех пор, пока они не стали такими же розовыми и нежными, как мое тело. Мне запретили ступать по полу без специальных льняных тапочек. Запретили выходить на улицу без кожаных сандалий. Конечно, Дисенк тщательно заботилась и о моих запущенных волосах, и о загорелой коже, которые волновали ее несколько больше, чем уроки хороших манер и косметики, но ноги — ноги выдавали во мне крестьянку, и Дисенк не успокоилась до тех пор, пока однажды не вошла в мою комнату с чашей хны и щеточкой. Мне предстояло впервые показаться гостям Гуи.

В тот день я перестала быть простолюдинкой и в презрительных, но прекрасных глазах Дисенк превратилась в благородную даму — титул, которым меня позднее пожаловал Рамзес. Свернув в сторону от озера и направившись к рынку, чтобы затеряться в его темных закоулках, я смотрела на свои ноги и вспоминала мать — ее ноги были такими же разбитыми, запыленными и крепкими. Один месяц моего болезненно-кровавого пребывания в ссылке перечеркнул все труды Дисенк, и госпожа Ту, эта испорченная фаворитка царя, исчезла в песках засушливого Асвата.

Я медленно привыкала к грязи и тяжелому труду. Впрочем, я не слишком переживала, будучи внезапно вырванной из роскоши и неги гарема и оказавшись в роли простой служанки при храме Вепвавета, где я мыла полы и кельи жрецов, готовила им еду, стирала белье и бегала с поручениями, а потом возвращалась в крошечную хижину, которую построили для меня отец и брат, где копалась в жалком садике и возилась по хозяйству. Мысль о том, что я никчемное существо, потерявшее все, что имело, — вот что доставляло мне самую сильную боль. Я так и состарюсь в Асвате, а потом умру; я стану такой же измученной и бесполой, как мои односельчанки, которые быстро расцветали и столь же быстро увядали под грузом непосильного труда, высасывающего из них все соки. И в огне страсти мне больше не сгорать, ибо хоть я и находилась в ссылке, но продолжала оставаться собственностью царя, а значит, под страхом смерти не имела права принадлежать другому мужчине.

Только две вещи не дали мне сойти с ума. Первой, как ни странно, была враждебность соседей. Я навлекла на Асват немилость, и односельчане избегали меня. Поначалу взрослые демонстративно поворачивались ко мне спиной, а дети швыряли в меня грязью или камнями, выкрикивая оскорбления, но со временем я научилась не обращать на это внимания. Такое существование лишало меня возможности вернуться к прежней деревенской жизни и вынуждало в одиночку бороться с отчаянием и ощущением неволи, которые так мучили меня в годы ранней юности. Да, я находилась в ссылке, и все же больше не была одной из них, а жила сама по себе, так, как хотелось мне.

Второй была история моего взлета и падения. Я начала записывать ее, чтобы хоть как-то сгладить тоску по своему маленькому сыну, которая наваливалась на меня в ночные часы, а еще для того, чтобы поддерживать в себе огонек надежды, которому я твердо решила не дать угаснуть. Я не хотела, не могла думать о том, что навсегда оставлена гнить в Асвате, и пусть мои мечты были безумны, но я упорно, ночь за ночью, иногда падая от усталости, водила по папирусу скрюченными от напряжения, раздувшимися пальцами, а потом прятала заполненные листы украденного папируса в дыре земляного пола.

Теперь этот пол хранил еще одну тайну, которая спасет моего сына и даст мне свободу, если только я искупила свой грех в глазах богов и они смилостивились надо мной. Но теперь во мне с новой силой вспыхнула ненависть к моим мозолистым рукам, ломким, неухоженным волосам, грубой, обожженной солнцем коже, к моему вынужденному одиночеству. Я смешалась с толпой возле торговых лавок. Никто не смотрел на меня. С босыми ногами и натруженными руками, непокрытой головой, в грубой рубашке, я была всего лишь одной из жительниц города, спешащих куда-то по своим скромным делам. Да, так для меня было безопаснее, и вместе с тем я чувствовала, как во рту появляется сильный привкус горечи.

Моей первой задачей было разыскать улицу Корзинщиков, чтобы каждую третью ночь заходить в пивную, как велел мне Камен. Прохаживаясь в тени навеса, под которым дремал торговец, я стала думать о красивом юноше, который — я до сих пор не могла в это поверить — был моим сыном, но затем отогнала эти мысли прочь. Приближался полдень. Мне нужно было раздобыть себе еду, узнать дорогу к пивной и найти место, где я могла бы спрятаться. Материнскому счастью и гордости придется подождать. Вдруг кто-то резко дернул меня за платье. Это был торговец.

— Если не будешь ничего покупать, иди своей дорогой, — проворчал он. — Ищи тень в другом месте. Ты закрываешь мне прилавок.

— Как мне пройти на улицу Корзинщиков? — спросила я, послушно отступая в сторону, на солнце.

Торговец неопределенно махнул рукой.

— Иди вон туда, мимо храма Птаха, — сказал он. — Далековато отсюда.

— В таком случае не уступите ли вы мне одну дыню? Я голодна и очень хочу пить.

— А заплатить ты можешь?

— Нет, но я могла бы посторожить вашу лавку, если вы захотите освежиться кружкой пива. День жаркий. — Торговец бросил на меня подозрительный взгляд, и я ответила ему своей самой обворожительной улыбкой. — Не бойтесь, я ничего не украду, — заверила я его. — И потом, ну как я смогу украсть дыню, если у меня и мешка-то нет? А просить милостыню у храма не хочется. — Я подняла палец. — Одна дыня за то время, которое вам потребуется, чтобы выпить кружку пива.

Торговец хмыкнул.

— Умеешь ты убеждать, — сказал он. — Ладно. Но если ты что-нибудь украдешь, я вызову полицию.

Я широко улыбнулась. Меня и так искала полиция, только вряд ли они станут обращать внимание на женщину, которая стоит возле лавки и предлагает прохожим дыни. Я кивнула. Повязав голову льняной тряпкой, торговец показал, что можно продавать, и побрел прочь, а я заняла его место под навесом. Я умирала от желания схватить нож, который лежал рядом на столе, и вонзить его в желтую дыню, но, глотая слюни, я переборола соблазн. Взяв в каждую руку по дыне, я принялась громко расхваливать свой товар, предлагая его прохожим, мой голос влился в голоса других торговцев, и на некоторое время я забыла о своих бедах.

К тому времени, когда торговец вернулся, я продала девять дынь, и одну из них — солдату, который едва взглянул на меня, вытаскивая нож, чтобы проверить, хороша ли дыня, после чего скрылся в толпе. Мой новый хозяин со стуком поставил на стол кружку с пивом, затем откуда-то из складок туники извлек еще и чашу. Катнув в мою сторону дыню и бросив вслед за ней нож, он предложил мне выпить.

— Я знал, что ты меня не обманешь, — важно заявил он. — Я неплохо разбираюсь в людях. Пей. Ешь. Что ты делаешь в Пи-Рамзесе?

Пиво, дешевое и темное, освежило горло, как благословенная прохлада, и я, залпом осушив чашу, вытерла рот и принялась за дыню.

Поблагодарив торговца и набив рот сочной мякотью, я начала рассказывать ему какую-то избитую историю о семье из далекой провинции, которая больше не могла платить мне за работу, и тогда я отправилась на север. К лавке дважды подходили покупатели, но торговец тем не менее слушал меня очень внимательно, и, когда я наконец расправилась и со своей историей, и с дыней, он сочувственно закудахтал:

— Я так и думал, что ты служила в благородной семье. Ты говоришь не как крестьянка. Знаешь, я мог бы нанять тебя в лавку на день или два. Мне обычно помогает сын, но сейчас его нет. Соглашайся, а за это будешь бесплатно получать дыни и пиво. Ну как?

Я молчала, быстро соображая. С одной стороны, мне нужна свобода действий, но, если разобраться, сколько времени смогу я продержаться в городе, где мне нечем заплатить за еду? Возможно, этого человека мне послал мой дорогой Вепвавет.

— Вы очень добры, — сказала я, — но разрешите мне подождать с ответом до завтрашнего дня. Сегодня мне нужно найти улицу Корзинщиков.

Торговец обиделся.

— Что тебе там нужно? — спросил он. — В городе много корзинщиков, а еще есть пивные и бордели, а по ночам, когда корзинщики отправляются спать, на улицах полно молодых солдат. — Торговец окинул меня взглядом. — Улица не место для почтенной женщины.

«Я перестала быть почтенной женщиной, — с болью подумала я, — в ту ночь, когда предложила Гуи свою девственность в обмен на краткий взгляд в мое будущее. Мне тогда было тринадцать». Я отогнала эти воспоминания.

— Мне сказали, что я смогу найти там работу, — ответила я. — Благодарю вас за предложение, но в пивной для меня нашлось бы и место для ночлега.

— Дело твое, — смягчился торговец, — но будь осторожна. Эти голубые глаза накличут на тебя беду. Приходи завтра, если не будет удачи.

Поблагодарив торговца за щедрость, я пошла своей дорогой. Он отдал мне свой нож, и я сразу вспомнила Камена, когда сунула нож за пояс и прикрыла складкой платья. Камен убил человека, чтобы спасти мне жизнь, но теперь мне придется защищать себя самой. Солнце начало клониться к западу, превращая пылинки, плавающие в воздухе, в крошечные молнии. Махнув торговцу на прощание рукой, я смешалась с толпой.

До улицы Корзинщиков оказалось действительно далеко, и когда я наконец нашла ее, то чуть не умирала от жажды и усталости. Узкая, извилистая улочка, по обеим сторонам которой тесно жались друг к другу жалкие лачуги, извиваясь, уходила куда-то в темноту, хотя солнце заливало красным светом площадь перед храмом Птаха. Корзинщики грузили непроданный товар на ослов, и по всей улице эхом разносился рев недовольных животных и ругательства людей. В этой суматохе я заметила солдат, в основном молодых парней, громогласных и оживленных, разыскивающих некие двери, из-за которых на улицу лился мягкий свет.

Медленно шагая по улице, я вдруг услышала веселую музыку, от которой кровь быстрее побежала у меня по жилам и усталость немного отступила. Ведь, что бы там ни было, я жива и свободна. Теперь никто не может мне приказывать, никто не заставит меня мыть полы или таскать воду. Если мне захочется просто гулять и глазеть на людей, я так и сделаю — прислонюсь к теплой стене и буду стоять, вдыхая запахи навоза и пива, мужского пота и тонкий аромат тростника, из которого каждый день плели сотни корзин, кучами сложенных возле лавок. Столь странное, дурманящее состояние, о котором за много лет рабства я успела забыть, казалось мне таким непривычным, что я, забыв обо всем, наслаждалась им, смакуя его вкус, прекрасно понимая, что вечно так продолжаться не может.

Внезапно на моем пути вырос солдат, который, загородив мне дорогу, окинул меня откровенным взглядом с ног до головы. Не успела я сделать шаг в сторону, как он принялся с видом знатока трогать мои волосы и ощупывать платье, явно пытаясь определить под ним формы моего тела. Затем солдат, едва взглянув на меня, улыбнулся.

— Пиво и чашка супа, — объявил он.

— Что-что?

Стыд и отвращение пронзили меня насквозь. Мне было стыдно не за него, за себя. Ибо второй раз за день моя цена равнялась самым элементарным вещам, необходимым лишь для удовлетворения естественной потребности. «Если я так мало стою, — нашептывал мне внутренний голос, — почему бы не согласиться? Какая тебе разница? Тебе нужно жить, этот солдат даст тебе поесть, а за что — ты уже поняла».

Собравшись с духом, я посмотрела ему в глаза, хотя мне ужасно хотелось убежать и где-нибудь спрятаться.

— Нет, — ответила я. — Я собой не торгую. Извини.

Пожав плечами, солдат не стал спорить. Видимо, он еще не успел накачаться пивом и не был разгорячен солеными шуточками своих приятелей, поэтому просто обошел меня и не спеша отправился своей дорогой. Но мое хорошее настроение пропало, мне больше не хотелось глазеть на толпу. Последний красный язычок заходящего солнца подобрался ко мне, скользнул и скрылся за поворотом улочки. Показалась шумная ватага солдат, которые с гомоном и свистом ввалились в открытую дверь какого-то дома. Я подняла глаза. Скорпион, нарисованный на стене, казалось, хотел побежать вслед за ними. Я нашла пивную, о которой мне говорил Камен.

Замирая, я вошла внутрь и увидела маленькое скромное помещение, заставленное столиками и скамейками, чистенькое и хорошо освещенное. Посетителей было немного, но, пока я стояла на пороге, не решаясь идти дальше, мимо меня прошли еще несколько стражников, встреченных приветственными криками приятелей. В углу тихонько сидела небольшая компания уличных девок. Увидев меня, они насторожились, вероятно решив, что я тоже пришла сюда подзаработать, но вскоре потеряли ко мне интерес и принялись внимательно разглядывать посетителей.

Я начала привлекать внимание солдат. Они поглядывали на меня, а я потихоньку разглядывала их, стараясь уловить в чьем-нибудь взгляде признак того, что меня узнали. Возможно, Камен уже передал мне весточку, но солдаты один за другим отворачивались.

Мне нельзя было здесь стоять. Может быть, среди них находились люди Паиса, у которых было мое описание, и тогда мне пришлось бы отвечать на вопросы. Эта улица представляла для меня опасность. Откуда-то из глубины комнаты потянуло запахом супа, отчего у меня сразу потекли слюнки, но я повернулась и вышла на улицу, постаравшись быстро уйти в тень. Завтра я легко украду что-нибудь из еды, а пока можно и поголодать. Мне хотелось пить, но рядом протекали Воды Авариса — пей, сколько хочешь, если не брезгуешь. Впрочем, нет, лучше взять воды в каком-нибудь храме, где жрецы всегда держали огромные чаши с водой, предназначенной специально для путников и молящихся. Вскоре я входила во двор храма Птаха.

Вознеся короткую молитву Создателю Мира, я вволю напилась воды, а потом снова отправилась бродить по городу, постепенно продвигаясь в сторону доков и причалов, где намеревалась провести ночь. Поначалу я пряталась каждый раз, когда вдали показывался богато разукрашенный паланкин в сопровождении стражников, которые охраняли его спереди и сзади, и со слугой, который шествовал впереди и криком велел прохожим расступиться. Часто за поднятыми занавесками паланкина я успевала заметить тончайшие ткани с серебряным и золотым шитьем, выкрашенную хной и обвешанную драгоценностями руку, смазанные маслом, роскошно убранные косы. Даже спустя семнадцать лет мне не хотелось быть узнанной кем-нибудь из подружек по гарему, хотя вряд ли они бы теперь меня узнали. Иногда мне казалось, что я вижу знакомое красивое лицо, но потом сердце говорило мне, что все это просто былые воспоминания, которые все еще живо стоят у меня перед глазами. По мере приближения к докам и складам Пи-Рамзеса богатые паланкины стали попадаться все реже, и я могла уже не прятаться. Теперь я шла открыто, то и дело нащупывая рукоять ножа, поскольку улицы и переулки стали узкими и темными, а у людей, попадавшихся мне навстречу, был какой-то вороватый вид.

На берегу озера, там, где на фоне неба чернели силуэты ладей и огромных плотов, а вдалеке сгрудились здания складов, под пирсом я нашла укромное местечко, где и устроилась, подоткнув под себя платье. Я лежала на рыхлой земле, надо мной громоздился пирс, а впереди, в свете луны, мирно поблескивало озеро. Я вспомнила Асват, луну, бросающую черные тени на песчаные дюны, среди которых я сбрасывала одежду и танцевала, танцевала каждую ночь, бросая вызов богам и своей судьбе.

Я вспомнила лицо брата. Мы очень любили друг друга. Он научил меня читать и писать, а когда приходил домой после учебы в храме, всегда проводил со мной тот час послеобеденного отдыха, когда всем полагалось спать. В дни моего величия, когда весь Египет лежал у моих ног, а будущее казалось абсолютно безоблачным, я просила брата приехать в Пи-Рамзес и стать моим писцом, но он отказался, сославшись на то, что собирается жениться и вообще предпочитает служить при храме в Асвате. Я была уязвлена до глубины души, ибо к тому времени привыкла получать все, к чему тянулись мои жадные пальчики. Но когда наступили кошмарные дни изгнания, одиночества и всеобщего презрения, именно его верная любовь поддержала меня и помогла выжить. Брат и сейчас оставался моей тихой, надежной гаванью.

Наше последнее расставание было тяжелым. Он сразу согласился солгать, сказав, что я нахожусь в его доме, хотя мы оба прекрасно понимали, как сурово его накажут, если моя затея провалится. И что теперь? Теперь я лежу, жалкая и дрожащая, под пирсом, моя жизнь разбита, а где он? Нашу хитрость наверняка раскрыли, и брат, наверное, арестован. Или управитель Асвата, вспомнив о том, как любят и уважают брата односельчане, позволил ему уйти, решив дождаться, чем закончится вся эта история — моим возвращением в ссылку или полным помилованием. Паари. Я шептала его имя, ворочаясь на твердой земле. Он подарил мне искреннюю любовь, которой я не заслуживала, а я так и продолжаю платить ему бесконечными проблемами.

Думать о родителях я не смела. Мать давно уже со мной не разговаривала, зато отец воспринял мое падение с тем чувством собственного достоинства, которое не оставляло его никогда, изо всех сил стараясь устроить меня поудобнее. И все же между нами возникло болезненное ощущение неловкости, которое сводило наше общение к отдельным фразам и не позволяло залечить раны, полученные от прошедших лет и моего поступка.

Нож уперся мне в бедро; я вытащила его и взяла в руку. Как там остальные? Камен, хорошенькая Тахуру и Каха, который заменил мне брата, пока я жила в доме Гуи. А Паис? А сам Гуи? Мне нужно было поспать, но в голове вставали образы прежних времен, наслаиваясь друг на друга и причиняя боль. В конце концов я уцепилась за проплывающий перед глазами образ Камена, того Камена, который был мне еще чужим; я вспомнила, как расширились его глаза, когда я протянула ему ящичек с рукописью, как ночью, в темноте, он пробрался в мою хижину, чтобы предупредить о грозящей опасности; я вспомнила, как побелело и исказилось его лицо, когда из раны на шее наемника хлынула кровь; вспомнила, как держала за руку его, Камена, моего сына, моего сына, с которым встретилась вопреки всему — хороший знак, значит, боги меня простили. И тогда я успокоилась. Закрыв глаза, я подтянула колени к груди и уснула. Проснулась я только утром, когда над головой застучали шаги и заскрипели канаты.

Когда я, потягиваясь, вылезла из-под пирса, никто не обратил на меня внимания. Солнце ласково согревало кожу, и я подставила лицо его первым лучам; немного так постояв, я вновь отправилась на рынок. Стоять за прилавком и продавать дыни я не собиралась, решив, что сначала стащу какую-нибудь еду, а потом посижу в одном из храмов. Возле них всегда толпился народ, и я могла спокойно сидеть у колонны и прислушиваться к разговорам. Если же появятся солдаты, я легко смогу улизнуть во внутренний двор, где обычно царит полумрак. Наверное, жрецы меня оттуда не выгонят. Только сейчас, когда до назначенной в «Золотом скорпионе» встречи оставалось еще три дня, я поняла, что мне предстоит бороться не только с тревогой и волнением, но еще и со скукой. Может быть, навестить Гуи? При этой мысли я рассмеялась и ускорила шаги.

В городе было полно маленьких рыночных площадей, и после нескольких неверно выбранных поворотов, а также перебранки с торговцем, чей терпеливый осел, нагруженный горой глиняных кувшинов, полностью перегородил узкий переулок, не давая мне пройти, я наконец вышла на залитую солнцем оживленную площадь, где расставлялись столы, разворачивались навесы, дети разгружали ослов, снимая с них корзины со всевозможными товарами — от свежего салата с еще дрожащими на листьях капельками росы до грубо намалеванных картинок с изображением богов, которые охотнее всего раскупали приезжие крестьяне из отдаленных номов. Среди прилавков уже сновали слуги с корзинами, высматривая продукты к обеденному столу своих хозяев, а в дальнем конце площади начала собираться небольшая группа пришедших в поисках работы мужчин и женщин.

Пробираясь в толпе, я ловила на себе взгляды; от запаха вареной рыбы у меня потекли слюнки, проходя мимо торговца, склонившегося над жаровней, я отвернулась — красть горячую пищу было бы неразумно. Не имело смысла воровать с прилавка и живую утку, поскольку, даже если бы я и смогла ее разделать своим ножом, приготовить ее все равно было невозможно — я бы не смогла разжечь огонь. Я остановила свой выбор на сушеном инжире, буханке хлеба и разбросанных по земле листьях салата, поскольку продавцы инжира и хлеба целиком погрузились в утреннюю беседу, ничего не замечая вокруг, а продавец салата, наоборот, так бдительно следил за своим прилавком, застыв, словно каменное изваяние, что мне пришлось довольствоваться лишь тем, что валялось у него за спиной.

Быстро убравшись подальше со своей добычей, я оказалась у святилища Хатхор. В этот час маленькое обиталище богини пустовало, и я смогла спокойно присесть на землю, прислонившись спиной к стене ниши, чтобы позавтракать. Правда, долго наслаждаться покоем мне не пришлось, поскольку вскоре к святилищу подошли две женщины, чтобы возложить дары на алтарь богини, и я была вынуждена уйти, провожаемая укоризненными взглядами. Теперь, когда в желудке у меня появилась приятная тяжесть, я решила, что самое время помыться, так как после ночи под пирсом мои волосы, ноги, руки и платье были в пыли и грязи. Я побрела в западную часть города, где находились Воды Авариса, чтобы искупаться в относительном уединении. Я знала, что на берегу озера Резиденции, а также на востоке, у Вод Авариса располагаются казармы, зато на юге находились районы бедняков, которые стекались туда с севера, из развалин древнего города Авариса, а следовательно, там на меня никто не обратит внимания.

Я шла медленно, время от времени прячась от солдат, которые небольшими отрядами патрулировали территорию. Может быть, им не было до меня никакого дела, но все же я решила быть осторожнее, поэтому до западной части города добралась к тому времени, когда солнце стояло уже высоко. Здесь, возле полосы ила у самой воды, я остановилась. Далеко справа, сквозь чахлые, поникшие деревья виднелась стена, окружающая военное заведение. Слева и сзади протянулись лабиринты жалких глиняных лачуг, которые лепились друг к другу на пышущей жаром, без единой травинки земле, где воздух пронизан вечным шумом и царит постоянная неразбериха. Я смело двинулась вперед. Обитатели этого района были большей частью люди миролюбивые, в отличие от ночных посетителей доков. Это были крестьяне, оставившие свои селения в поисках призрачных радостей города, или городские бедняки, люди законопослушные и самодостаточные. Место, где я остановилась, было пустынным, но я знала, что вечером сюда придут прачки и примутся колотить о камни белье, а их голые ребятишки будут с визгом плескаться в воде.

Пока же здесь никого не было. Развязав пояс, я с удовольствием скинула платье. Сунув нож во влажный песок у воды и держа платье в руке, я вошла в воду, наслаждаясь ее прохладой. Вот она дошла мне до бедер, затем до пояса, и вот она уже ласкает мою грудь. Я окунулась.

Сначала я просто лежала на воде, чувствуя, как она оживляет и очищает мое тело, затем принялась изо всех сил тереть себя и платье. У меня не было ни натра, ни щетки, только руки. Решив, что на сегодня достаточно, я выбралась на берег, надела мокрую одежду и устроилась в тени акации, пытаясь пальцами расчесать волосы. Кое-как распутав свалявшиеся пряди и распустив волосы по плечам, я встала и пошла к казармам. Сытой и вымытой, мне нужно было выспаться.

Солнце уже преодолело точку зенита, и стена вокруг казарм отбрасывала густую тень; встав возле нее, я прислушивалась к звукам, доносившимся с другой стороны, — там ржали боевые кони, раздавались команды, резко трубили рожки, которыми военные пользовались в мирное время. Подойдя к огромным воротам, я смело двинулась вперед по широкому мощеному проходу. Солдаты Паиса были расквартированы не здесь, а на другой стороне города. Если ничего не изменилось, то здесь стояли дивизия Гора, которой командовал царевич Рамзес, и дивизия Сета, в данное время находившаяся на маневрах. Двадцать тысяч человек, которых нужно было накормить, напоить и занять делом, чтобы их нерастраченная энергия не вылилась в беспорядки. «Интересно, — подумала я, — скольких из них отправят на восточную и южную границу и что они будут там делать, когда умрет отец нашего царевича?»

Я вспомнила о фараоне, и внезапно у меня закружилась голова. Неужели я когда-то лежала под ним на его тонких белых простынях, в его огромной спальне, вдыхая запах духов, благовоний и мужского пота, а возле поблескивающих позолотой стен, скрытые от глаз, стояли слуги, готовые выполнить любое его желание, стоило ему щелкнуть пальцами? Рамзес! Божественный Царь, такой добрый и такой непредсказуемо жестокий, думаешь ли ты обо мне, жалеешь ли, что в твоей памяти я осталась всего лишь мечтой?

Внезапно я наткнулась на еще одну стену, более высокую и более гладкую, за которой виднелись дворец и сады, этот город внутри города, закрытый и неприступный, протянувшийся через весь Пи-Рамзес до самого озера Резиденции. Я подошла к дворцу с задней стороны, и если сейчас брошу через стену камешек, он наверняка стукнет по крыше комнатки какой-нибудь наложницы. Я напряженно прислушивалась со смешанным чувством отвращения и тоски, надеясь услышать те звуки, которые долго еще мучили меня по ночам в моей хижине в Асвате, — женский смех, крики царских отпрысков, резвящихся у фонтана, звуки арфы и барабанов, но время было послеобеденное, и вокруг стояла тишина. Я пошла вдоль стены, ведя по ней пальцами, словно их кончики могли увидеть за стеной то, чего не видели глаза. Интересно, сидит ли еще Хатия, загадочная Хатия, которая всегда ходила в черном, возле своей двери, со своим вечным кувшином вина и рабыней, которая всегда стояла у нее за спиной? А те две маленькие наложницы из Абидоса — Нубхирмаат и Небт-Иуну, — любят ли они друг друга по-прежнему? Помнится, в час послеобеденного отдыха, этот самый драгоценный час, они частенько уединялись, чтобы насладиться объятиями друг друга. А Старшая царская жена, Аст-Амасарет, с ее голосом, и резким и елейным, и ее странно привлекательными неровными зубами? По-прежнему ли она живет в огромных апартаментах, расположенных над комнатами госпожи Обеих Земель Аст, и все так же, сидя в своем резном кресле и приоткрыв полные, сильно накрашенные хной губы, мысленно плетет паутину шпионской сети, опутывающую весь дворец?

Там была еще танцовщица Гунро, гибкая, энергичная Гунро, с которой я делила комнату, а однажды поделилась и тайной, стоившей мне свободы. Ее привязанность ко мне оказалась не чем иным, как притворством. Под маской искренней дружбы она скрывала глубокое презрение к моим крестьянским корням, а когда провалилась попытка убить царя, когда я перестала быть нужной, с легкостью отвернулась от меня. При мысли о Гунро я сжала кулаки. Гарем был ужасным местом, хотя и утопал в роскоши, и мне не хотелось бы вновь увидеть его блеск.

Наконец стена закончилась, и я осторожно заглянула за угол. Дальше находились кухни и помещения слуг, но я туда не пошла. Передо мной, посреди огромной поляны, окруженной пальмами, раскинулась знакомая громада храма Амона. В воздухе стоял густой запах благовоний, который исходил от мириад курильниц, возносивших молчаливые молитвы к величайшему из всех богов, слышались тихие, но отчетливые звуки пения. Мои бедные ноги с радостью ступили на прохладную траву. Возле стены святилища я нашла уголок, скрытый густыми кустами, где, положив нож на грудь и свернувшись калачиком, тут же и уснула.

Проснулась я мгновенно, почувствовав на лице что-то липкое и холодное. Не открывая глаз, сжала в руке нож и вскочила. Возле меня стояла коричневая собака с лоснящейся шерстью и длинной любопытной мордой, в ошейнике, украшенном бирюзой и сердоликом. Послышался голос — кто-то подзывал собаку к себе, и я не стала дожидаться, когда ее хозяин придет сюда. Оттолкнув животное, я побежала и внезапно оказалась в широком дворе храма Амона, где стояли толпы молящихся. Это была вечерняя молитва, значит, я проспала весь день, и меня не обнаружили только чудом. Я поступила очень глупо.

Постояв некоторое время среди людей, я собралась с духом и смело начала выбираться из толпы, после чего направилась к центру города. На следующую ночь Камен должен прислать мне записку, но я уже начала уставать и нервничать. Все чаще на меня накатывали приступы страха, а значит, было недалеко и до паники. Не могу же я болтаться по городу вечно, и от солдат Паиса мне все равно не уйти. И тогда мне пришла в голову одна мысль: а что если спрятаться в таком месте, где Паису и в голову не придет меня искать?

Можно дождаться темноты, а потом пробраться в усадьбу Гуи. В конце концов, я знала его дом не хуже, чем свою жалкую лачугу в Асвате. И даже лучше, ибо его плиточные полы и разрисованные стены часто казались мне более реальными, чем тот грубый ящик, в котором я провела семнадцать лет своей жизни. «А почему бы и нет?» — спрашивала я себя, проталкиваясь сквозь многоголосую толпу, собравшуюся на улицах, чтобы успеть доделать свои вечерние дела. Гуи не держит в доме стражников. Для этого он слишком высокомерен. Народ и так обходит его усадьбу стороной, ибо его репутация колдуна известна по всей стране, но я его не боюсь. Я легко проберусь мимо старого привратника, а затем буду в безопасности, спрятавшись в саду, где нет толпы, солдат и грязи.

Но я лгала самой себе. Не страх гнал меня к дому Гуи, а жажда увидеть его, человека, который некогда был мне отцом и учителем, любовником и врагом, и эта жажда была сильнее рассудка. Что мне с ним делать — убить или зарыться лицом в его прекрасные белые волосы? Я не знала.

Приняв решение, я уже не могла ждать. Аппетит у меня пропал, а с ним и желание прятаться в толпе. Стараясь держаться узких переулков, я направилась на восток, а дневной свет между тем медленно, медленно угасал, превращаясь из розового в бледно-оранжевый, а потом в красный, и к тому времени, когда я добралась до длинной дорожки, ведущей вдоль больших усадеб, солнце закатилось.

Забраться на стену, окружавшую дом Гуи, я не могла, кроме того, его садовники предусмотрительно подрезали все ветви деревьев, которые свешивались над стеной. Попасть в дом можно было только со стороны пилона, а это означало, что мне придется каким-то образом проскочить мимо стражников, стоящих вдоль берега озера. Небо потемнело, начали зажигаться звезды, и в их бледном сиянии я направилась к воде. Сейчас я не стану показываться стражникам. Я спрячусь под густыми ветвями платанов и подожду смены караула; вот в этот момент я и попытаюсь проскочить.

Я ждала долго. Сквозь листья я видела двух солдат, которые стояли по обеим сторонам дорожки и время от времени перебрасывались короткими фразами. Им было скучно, они устали, хотели поесть и отдохнуть. На озере начали появляться лодки и ладьи — обитатели усадеб выезжали на вечернюю прогулку. Народу на дорожке тоже прибавилось. Словно сверкающие бабочки, мимо меня проплывали веселые компании с факелами, которые беспечно болтали о всяких приятных вещах, и тогда вместе с завистью ко мне вернулась та горечь, с которой мне удавалось справляться во время ссылки и которая теперь снова взяла верх. Я была богаче, чем эти люди, и гораздо знатнее; в который раз, сжав зубы, я напомнила себе, что потеряла все это исключительно благодаря собственным ошибкам. Впрочем, нет, нельзя винить только себя. Я принялась наблюдать за стражниками.

Наконец явилась их смена и прозвучал рапорт сдающего караул. Я тихо встала и по воде направилась мимо солдат, внимательно следя за ними. Я старалась идти так, чтобы в тишине не раздавался плеск и чтобы мой силуэт не был виден на фоне неба. Все было спокойно. Стражники тихо разговаривали. Наконец дорожка сделала поворот, и я смогла без опаски бежать к дому Гуи.

Был поздний вечер, а значит, прорицатель мог куда-нибудь уйти, чтобы поразвлечься. Тем лучше. Я посижу в саду, может быть, немного посплю, а когда он вернется, то сразу завалится спать и не узнает о моем присутствии. Я начала вспоминать расположение помещений дома, решая, с какой стороны в него лучше попасть, и в результате остановилась на задней двери, которой редко кто пользовался. К этому времени я уже стояла перед пилоном.

Хоть я и пыталась уверить себя, что не боюсь дара провидения, которым был наделен Гуи, я остановилась. Луны не было, но пилон отбрасывал мрачную, грозную тень, сад погрузился в непроглядную тьму. Я посмотрела в сторону ниши, где обычно сидел старый привратник, и возле одной из колонн заметила крохотный огонек. Если старик сейчас готовит еду или просто смотрит на горящие поленья, значит, он меня не заметит. «Глупый Гуи, — мрачно улыбнулась я про себя, неслышно проскальзывая под пилоном и сразу отступая в сторону, на траву, заглушающую мои шаги. — Глупый, самонадеянный Гуи. В каждой усадьбе ворота охраняют стражники, только не в твоей. Почему ты так уверен, что неуязвим?»

Оказавшись в саду, среди густых кустов, я сразу сбилась с дороги, но мои ноги сами знали, куда идти, и вскоре я все вспомнила. Я находилась возле живой изгороди, которая росла вдоль дорожки, ведущей к дому. Я вспомнила ее: сначала нужно пройти алтарь Тота, затем будет пруд, потом клумбы, а после них свернуть налево, к бассейну, где я плавала каждое утро под бдительным оком Небнефера, потом направо, пересечь дорожку и выйти к другой изгороди, за которой начинается низкая стена, разделяющая двор и дом. Ступая по траве, я прошла мимо пруда, на темной воде которого виднелись неясные очертания лилий и лотосов, и, продравшись через заросли кустов, вышла в пустынный двор, за которым возвышался огромный дом.

Стояла тишина. Покрытая мелкими камешками земля слегка отсвечивала, но колонны перед домом скрывались во мраке. Разумеется, перед входной дверью сидит слуга, который встречает гостей и вызывает паланкины, когда посетители собираются уезжать. Однако сейчас во дворе не было ни паланкинов, ни носильщиков. Тишина царила повсюду, та тишина, которая всегда отличала дом Гуи, погружая его в некое вневременное пространство. Когда-то из-за этой тишины у меня начали появляться мысли об утробе матери, где ребенку так хорошо и безопасно. Потом я с трудом избавлялась от этого ощущения. В то время дом Гуи был и моим домом, миром мечты и волнующих открытий, которые я совершала под руководством моей опоры и защиты — моего господина. Или так мне казалось.

Я присела на траву. Наверное, Гуи еще не спит. Слишком рано. Скорее всего, работает в своем кабинете, просто мне отсюда не виден свет того окна. И тут я вспомнила, что Гуи все-таки держал одного стража, который каждую ночь дежурил возле его кабинета, поскольку там находилась еще одна комната, где Гуи хранил свои травы и препараты. И яды. Дверь в ту комнату была перевязана веревкой с невероятно сложными узлами, обращаться с которыми Гуи меня тоже учил, но веревка бессильна против ножа, а страж — гарантия того, что в ту комнату никто не сможет войти. Внешняя дверь кабинета открывалась в коридор, который вел из приемного зала в заднюю часть дома, а значит, идти этой дорогой нельзя, меня могут заметить. Нужно попасть в дом до того, как Гуи закроет кабинет, или подождать, пока уйдет слуга, сидящий перед домом.

В этот момент сзади послышались голоса, замелькали огни факелов, и я поспешно пригнулась, скрывшись за стеной. Осторожно выглянув вновь, я увидела, что дом ожил. Гостеприимно распахнулись двери, из них хлынули потоки света. Ворота со скрипом отворились, возле них встала огромная тень, и во двор, колыхаясь, вплыли четыре паланкина и остановились у входа. Занавески паланкинов поднялись, и тут меня пронизала холодная дрожь, ибо из паланкина выбрался не кто иной, как сам Паис, который по-прежнему двигался с той развязной грацией, которую я помнила так хорошо. Других гостей я не разглядела, только слышала шарканье их сандалий и голоса.

Паис не слишком изменился. Может быть, немного располнел, а может, и поседел, я не видела, но его лицо, которое я разглядела, когда он повернулся к своей спутнице, было по-прежнему удивительно красивым — живые черные глаза, точеный прямой нос и полные губы, которые, казалось, всегда чему-то усмехались. На Паисе была короткая алая юбка, вся его грудь скрывалась под многочисленными золотыми цепочками. И все же это очарование дикого зверя больше на меня не действовало, как раньше, когда я была молоденькой девчонкой, ибо теперь я знала, что за ним скрывается — пустота. Но, как видно, вульгарная, кричащая красота Паиса все так же притягивала женщин. Обняв свою спутницу за голые плечи, он весело помахал свободной рукой.

— Харшира! — крикнул он. — Разливай вино! Ореховые пирожные уже готовы? Сегодня я хочу всласть повеселиться. Где мой брат?

Женщина что-то прошептала ему на ухо, генерал рассмеялся, она положила руку на его мускулистый живот, и они вошли в дом. Гости потянулись за ними. Двери закрылись, в окнах зажегся свет, и вскоре из дома послышалась музыка.

Я ждала, пока все рассядутся за столиками, обменяются приветствиями, попробуют лучшего в городе вина. Я ждала, когда Харшира кончит ходить по приемному залу, подгоняя слуг, а потом займет свое место возле дверей обеденного зала. Я ждала, когда носильщики устроятся поудобнее и задремлют, ожидая своих хозяев. Затем я легко перепрыгнула через стену и пошла через двор.

Как я и думала, слуга, сидевший у входа, ушел. Я открыла входные двери, вошла в дом и пошла мимо белоснежных колонн по безупречно чистому залу, выложенному гладкой узорчатой плиткой. Здесь ничего не изменилось. Все та же изящная мебель, кресла из кедрового дерева, инкрустированные золотом и слоновой костью, маленькие столики со столешницами из зеленого и голубого фаянса, живописно разбросанные по всему залу. На стенах все те же застывшие мужчины и женщины с чашами вина в руках и цветами в волосах, голые детишки, кувыркающиеся у их ног, и мистические кошки.

Я подошла к широкой лестнице, уходящей в темноту. Откуда-то справа слышались смех, голоса, звон посуды и звуки арфы. Я не стала прислушиваться. Я была абсолютно спокойна и полна холодной решимости. На полу валялось несколько засахаренных фруктов, которые, видимо, упали с подноса пробегающего слуги. Я подняла их и съела. Мне было наплевать, что мои сандалии громко хлопают по полу. Я поднялась по лестнице. Мне не нужен был свет. Бессчетное число раз ходила я по этим ступенькам, именно ходила, поскольку Дисенк запрещала мне бегать, говоря, что настоящая дама должна ходить медленно и величаво, и давние воспоминания вновь вернулись ко мне.

Я подошла к своей бывшей комнате и распахнула дверь. Окно было открыто, и в комнату струился бледный свет звезд. Я увидела свой столик, за которым всегда обедала, а Дисенк при этом стояла у меня за спиной и внимательно следила, чтобы я соблюдала хорошие манеры. Помню, как она сидела, склонившись над шитьем, освещенная красными отблесками заката, зашивая швы на платье, которые я, вздорная девчонка, разорвала в который раз, поскольку шаг у меня был всегда широкий и я никак не могла привыкнуть к мелким, семенящим шажкам, которым учила меня Дисенк. Кончилось все тем, что Гуи сделал мне выговор, после чего я смирилась, обуздав свою непокорность в угоду вкусам знати.

Моя кровать, вернее, ее деревянный остов стоял на прежнем месте. Тюфяк, гладкие льняные простыни, мягкие подушки — все это исчезло. Не было ковра, не было сундуков, ничего, что говорило бы о том, что в комнате кто-то живет. На какое-то мгновение мне пришла в голову нелепая мысль, что это Гуи в приливе сентиментальности приказал оставить все так, как было, но затем я громко рассмеялась. «Ту, — сказала я себе, — ты все такая же тщеславная дура. В этом доме никогда не было нежных чувств. Внизу пируют двое из твоих возможных убийц, наслаждаясь яствами и поздравляя друг друга с еще одним состряпанным планом, а ты пришла сюда только для того, чтобы мстить. Да стань же ты взрослой!»

И все же я стояла в полной темноте, пытаясь найти хоть какие-то следы той девчонки, которой была когда-то. Но не было в этой комнате запаха мирры, которой меня умащивала Дисенк, не валялись повсюду тонкие, прозрачные ткани, не слышно было криков радости или боли или укоризненных речей. Осталась одна комната, молчаливая и безликая, которая даже не пыталась выгнать меня вон; я сама, вздохнув, повернулась и вышла, вернувшись в коридор, а оттуда на лестницу, ведущую в ванную комнату. На лестнице также было темно, но я хорошо помнила, где находилось это помещение — на заднем дворе, рядом с одинокой пальмой.

Войдя в ванную комнату, я глубоко вдохнула влажный воздух, смешанный с чувственными ароматами благовоний и ароматических эссенций. Сколько же лет к моему телу прикасались лишь мои собственные руки, чтобы вымыть его и сделать массаж? Когда-то я каждый день приходила сюда, становилась на каменную плиту, и слуги принимались тереть меня натром, обливать душистой теплой водой, а потом, вся розовая, с мокрыми растрепанными волосами, я выходила во двор, где меня поджидал молодой массажист. Дисенк всегда тщательно удаляла с моего тела все волосы, и массажист своими безжалостно-опытными руками гладил и постукивал его, натирая ароматными маслами. Тогда мне, красивой и честолюбивой девочке, жизнь казалась прекрасной, полной надежд и осуществимых желаний.

Я обошла ванную комнату, наслаждаясь прохладой каменных плит и заглядывая во все горшки и горшочки, расставленные на полках. Сняв платье, я зачерпнула кувшином воды из большого чана, набрала натра и, встав на каменную плиту, принялась мыться. Затем окунула голову прямо в чан, после чего взялась за ароматические масла. Кожа впитывала их жадно, как и волосы. Сев на плиту, я заплела свои мокрые волосы.

Заметив в углу сундук, я подошла к нему и откинула крышку. Там лежали мужские туники и юбки, а еще длинный легкий плащ и узкое платье, такое легкое и тонкое, что лишь глаза сказали мне, что я держу его в своих руках. Харшира все предусмотрел — у гостей хозяина было все, что нужно, включая и ванну после веселого пиршества. Отшвырнув в сторону свою грубую рубаху, я почтительно взяла платье в руки. Скользнув по чистому, умащенному телу, воздушная ткань словно прильнула к нему, как будто это платье было сшито специально для меня. Я очень жалела, что со мной нет зеркала, потому что впервые за много лет ощутила себя прежней Ту. Я порылась в сундуке, надеясь найти сандалии, но их там не оказалось, и тогда я решила, что обойдусь и без них. От сандалий столько шума, к тому же ноги от них отвыкли, а если мне придется бежать, то они мне только помешают.

Теперь я готова. Сунув нож за пояс, я вновь поднялась по лестнице, прошла по коридору и, не таясь, вышла в приемный зал. Здесь взрывы хохота и голоса были слышнее, музыка звучала более резко. Вино Гуи явно разгорячило кровь его гостям. Повернув налево, я вышла в коридор, ведущий в сад, миновала кабинет Гуи, маленькую дверь, ведущую, скорее всего, в комнатку слуги, и подошла к внушительным дверям личных покоев прорицателя. Не колеблясь, без малейшего волнения я открыла двери.

В этом святилище я побывала всего один раз, за день до событий, о которых мне не хотелось вспоминать, но сначала я все же бросила быстрый взгляд направо, в сторону комнатки слуги. Там умер Кенна, угрюмый Кенна с его ядовитым языком, всегда ревновавший меня к Гуи, ненавидевший меня и боготворивший своего хозяина. В приступе паники я убила его, чтобы он не встал между мной и Гуи. Я не хотела убивать, я только хотела сделать ему больно, но тогда я еще не умела обращаться с оружием, а настойка мандрагоры оказалась слишком сильной. Я не знала, что все мои страхи были напрасны, поскольку для Гуи я значила куда больше, чем его слуга. Смерть Кенны висела на моей совести таким тяжким грузом, с которым не могла сравниться даже моя попытка убить фараона. Это был жестокий и бессмысленный поступок.

Дверь в комнатку слуги была закрыта, но я не сомневалась, что он там, сидит и ждет, когда хозяин проводит гостей и придет спать. Нужно вести себя очень тихо. Я оглядела спальню. Массивное ложе Гуи по-прежнему стояло на своем помосте. Простыни были свернуты. Рядом уютно горел светильник. Стены были расписаны знакомыми мне картинами, изображающими радость жизни: виноградные лозы, цветы, рыбы, птицы, заросли папируса, и все это в ярких, живых красках — алых, голубых, желтых, белых и черных. Вдоль стен стояли золоченые стулья и узкие столики, украшенные мозаикой. На один из стульев была брошена длинная шерстяная накидка.

На столике возле ложа стоял кубок, полный темно-красного вина. Я поднесла его к лицу и принюхалась. Не ощутив запаха снотворного, я залпом осушила кубок. Вино было похоже на самого Гуи — такое же сухое, дорогое и невероятно успокаивающее. Поставив кубок на стол, я стала думать, где бы мне спрятаться. Ничего подходящего. В комнате стояло несколько больших сундуков черного дерева, но вряд ли я смогла бы поместиться в таком сундуке.

Мое внимание привлекла накидка, очень просторная и плотная. Немного поразмыслив, я взяла ее и пошла к самому дальнему сундуку, стоящему в темном углу. Разложив на нем накидку, чтобы один ее угол остался приподнятым, я забралась под нее. Сжавшись в комок и прижав лицо к узенькой щелочке, которую я себе оставила, я лежала под теплой и мягкой накидкой, и вдруг в ноздри мне ударил тонкий аромат жасмина — запах духов Гуи. Я закрыла глаза, вновь почувствовав глухую тоску, и вдруг, сжав пальцами мягкую ткань, поднесла ее к губам и поцеловала.

Лучше бы я этого не делала. Только первые тринадцать лет своей жизни я прожила без него, это время осталось в моей памяти как время призрачных, неясных миражей без формы и содержания. Гуи стал для меня опорой, иногда сознавая это, а иногда и сам того не желая, он оставался ею и сейчас и будет всегда, до самой моей смерти, как бы я ни пыталась изгнать его из своего ка. Я прижалась спиной к стене, подтянула колени к груди и положила рядом нож. Я ждала.

 

Глава одиннадцатая

Время тянулось медленно. Я садилась, становилась на колени, растирала занемевшие руки и ноги, но вылезти из-под накидки не решалась из страха быть замеченной. Один раз двери внезапно распахнулись — у меня душа ушла в пятки, но это был всего лишь слуга, который зашел в спальню, чтобы подлить в лампы масла. Затем слуга вышел, даже не взглянув в мою сторону. Я попыталась уснуть, но неудобное положение и волнение разогнали весь сон, поэтому я сидела, сжимая в руке нож и спрашивая себя, как могла я решиться на столь безумную затею.

Но он пришел. Бросив смятую юбку на стул, подошел к своему ложу. Вздохнув, провел руками по лицу, развязал белую ленту, стягивающую волосы, и тряхнул головой. Затем позвал слугу. Тот бережно расстегнул и снял с шеи хозяина пектораль из лунного камня и серебряные браслеты с его рук. Гуи сбросил сандалии.

— Я устал, — сказал он. — Оставь все до утра.

— Вам нужен мак, господин? — спросил слуга.

Гуи покачал головой.

— Нет. И вина не нужно. Унеси кубок. Если хочешь, можешь его сам выпить.

Слуга взял кубок. Сквозь щелку мне было хорошо видно его лицо. Слуга хотел что-то сказать, но промолчал, видимо решив, что кубок пуст по его собственному недосмотру. Удивленно заглянув в кубок, он прижал его к груди и поклонился.

— Спасибо, господин. Если вам больше ничего не нужно, я пойду.

Гуи махнул рукой, и слуга вышел.

Больше мне Гуи не было видно, поскольку он отошел в сторону; судя по всему, он встал перед окном. Я лежала, затаив дыхание. Вот Гуи снова вздохнул и что-то пробормотал. Заскрипела деревянная рама кровати, и Гуи вновь стал мне виден. Он был все так же удивительно, невероятно красив с ровной белизной своей кожи и пепельно-белыми волосами, рассыпавшимися по плечам.

Гуи наклонился, чтобы задуть лампу, и на мгновение я увидела его лицо. Линии в уголках рта, который мне так хотелось поцеловать и который лишь дважды коснулся моих губ, стали глубже. И все. Время пощадило его, человека, который сам повелевал будущим, и вдруг я почувствовала такое до боли знакомое, такое страстное желание, что не выдержала и, видимо, издала какой-то звук, поскольку Гуи вдруг замер, глядя в мою сторону. Какое-то мгновение его глаза под тяжелыми веками, в которых вспыхнул красный огонь, смотрели прямо на меня, затем он дунул на лампу, и свет погас. Я слышала, как он забрался в постель. Я тоже закрыла глаза, а когда открыла, то увидела лишь серый свет, падающий из открытого окна.

Дыхание Гуи стало глубоким и ровным, но я была уверена, что он не спит, а только притворяется. Содрогаясь от ужаса, я вспомнила нашу первую встречу в Асвате. Он приехал в Асват, чтобы посоветоваться со жрецами храма Вепвавета по какому-то важному делу. Наше селение затаилось, предвкушая встречу со знаменитым и загадочным прорицателем, которого почти никто из нас не видел; рассказывали, что он с ног до головы закутан в покрывало, как покойник, и что под этим покрывалом скрывается какое-то страшное уродство. К тому времени я окончательно решилась на встречу с Великим Прорицателем, чтобы попросить его заглянуть в мое будущее, ибо мой отчаянный страх, что я застряну в Асвате на веки вечные, буду рожать детей, как моя мать, и, так же как она, быстро состарюсь, был сильнее, чем ужас перед этим чудовищем, о котором шепотом рассказывали женщины. Однажды в полночь я потихоньку выбралась из родительского дома и вплавь добралась до его ладьи; взобравшись на палубу, я прокралась в темную и душную каюту прорицателя, но, оцепенев от ужаса, замерла на пороге, разглядывая бесформенную массу, лежавшую на постели. Гуи уже тогда знал, что в его каюте кто-то есть.

Судорожно сглатывая слюну, я боролась с приступами паники. «Не будь дурой, — говорила я себе, — как он может тебя услышать? Слуга ведь ничего не заметил, да и в комнате все осталось как было». Но с каждой минутой мне все сильнее казалось, что Гуи меня видит. Я вжималась в стену, стараясь сделаться как можно меньше. Рукоять ножа в руке сделалась влажной. Мне хотелось закричать.

И в тот момент, когда я уже решила сбросить накидку и визжать, визжать, он заговорил.

— В комнате кто-то есть, — спокойно произнес Гуи. — Кто это?

Я закусила губу и зажмурилась, не помня себя от страха. И тогда он начал смеяться.

— Мне кажется, что это Ту, — сквозь смех сказал Гуи. — Ты бы хоть показалась, что ли, иначе как же ты будешь произносить свою обличительную речь? Выходи, а то мне хочется спать.

Отбросив накидку в сторону, я слезла с сундука и со стоном распрямила затекшую спину. С трудом держась на ногах, я дрожала от клокотавших во мне чувств — любви, ярости, страха, неизвестно откуда взявшейся детской нерешительности — и не знала, что сказать.

— Я был прав, — продолжал Гуи, — это моя маленькая Ту вернулась домой, как всеми покинутая птичка. Впрочем, не такая уж ты и маленькая, верно?

— Ты предал меня. — Я хотела произнести эти слова громко и четко, но вместо этого лишь хрипло прокаркала. — Будь ты проклят, Гуи, ты использовал меня, а потом предал, бросил в гареме, где меня унижали, судили и приговорили к смерти. Ты поднял меня из грязи, ты был для меня всем, и ты меня бросил, чтобы спасти собственную шкуру. Я ненавижу тебя. Ненавижу. Все эти семнадцать лет я представляла себе, как буду тебя убивать. Я пришла, чтобы сдержать клятву.

Я крепко сжала в руке нож и шагнула к нему, но в этот момент в глаза мне ударил такой яркий свет, что я почти ослепла. Гуи сидел на постели, держа в руке трут, и вскоре комнату вновь заливал желтый свет лампы.

Казалось, мы смотрели друг на друга целую вечность. В его глазах читалась мягкая насмешка, усталость и, возможно, да-да, только возможно, печаль. Я почувствовала, как онемели мои пальцы, сжимающие нож. Как прежде, много лет назад, я застыла на месте, не имея сил шевельнуться.

Я вспомнила, как увидела его обнаженным, когда, залитый светом луны, он стоял в реке, простирая руки к своему божеству — Луне. Вспомнила, как он, сидя за своим письменным столом, сурово отчитывал меня. Вспомнила, как падали ему на лицо белые волосы, когда он, склонясь над ступкой, измельчал травы, целиком погрузившись в это занятие, а по его святилищу, маленькой комнатке, единственному месту, где он бывал самим собой, плавали диковинные ароматы.

— Ну что? — спросил он. — Нож недостаточно отточен? Может, послать за точильным камнем? Или не можешь решиться? Ты, видимо, помнишь только хорошее, а не то, что ранило твою честную крестьянскую душу? Память — грозное оружие, моя Ту. Так ты собираешься меня убивать или нет? У тебя же была прекрасная практика. Дело-то легче легкого.

Как всегда, он угадал мои мысли. И я сдалась.

— О Гуи, — прошептала я. — О Гуи. Ты не изменился. Ты все такой же надменный, жестокий и ужасно самоуверенный. Неужели ты ни разу не подумал о том, как мне жилось в Асвате? Неужели тебя никогда не мучила совесть?

— Конечно думал, — хрипло ответил он и, соскользнув с кровати, потянулся за своей юбкой. — Но я хорошо тебя знаю. Ты ведь очень сильная, моя Ту. Ты как цветок пустыни, который найдет воду даже в самой скудной почве. Нет, уж за тебя-то я не беспокоился. А что касается совести — ты провалила все дело, так что я был вынужден совершить то, что совершил. Вот и все.

— Выбери что-нибудь одно, — сухо заметила я. — Только что ты назвал меня покинутой птичкой.

Гуи бросил на меня холодный оценивающий взгляд, и, несмотря на свое шутливое замечание, я внутренне сжалась, приготовившись к насмешливому ответу.

— Сколько тебе лет? — спросил он и, завязав на поясе юбку, уселся на стул, положив ногу на ногу. Его ноги были по-прежнему сильными и стройными. Я бросила на них лишь мимолетный взгляд, опасаясь выдать свою слабость.

— Тридцать три, — ответила я. — Но ты мог бы и не спрашивать. Мне было тринадцать, когда ты вытащил меня из грязного Асвата, и семнадцать, когда ты снова швырнул меня в эту грязь.

— Твой характер ничуть не улучшился, — заметил он.

— Разумеется! — почти крикнула я. — Если бы он улучшился, я бы не стояла здесь без косметики, драгоценностей и даже без пары сандалий. Почему ты ничего об этом не говоришь, Гуи? Давай рассказывай, во что я превратилась!

Надо заметить, что мой голос больше не дрожал. Гуи улыбнулся, но его глаза остались холодными.

— Выходит, в храме ты работала зря, — медленно произнес он. — Что ж, изволь: твоя кожа стала шершавой, как у крокодила. Ноги раздулись, загрубели, и косточки на щиколотках больше не видны. Твои волосы годятся разве что на гнездо для пчел. Ты приобрела цвет корицы, и теперь ни одна благородная дама не возьмет тебя в служанки, ну, может быть, на кухню судомойкой. Но, моя Ту, призрак женщины, которая когда-то будила самые страстные желания фараона, никуда не исчез, а значит, после надлежащего ухода она сможет возродиться. Эти голубые глаза все еще способны будоражить воображение мужчин.

Я вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, шутит он или говорит серьезно. Может быть, мои глаза взбудоражили его воображение? Гуи всегда было трудно понять. Вот и сейчас, что означает его улыбка?

— Не сердись, — продолжал он, — ты ничуть не изменилась с тех пор, как впервые попала в мой дом. Несколько месяцев в опытных руках Дисенк — и ты сама себя не узнаешь.

— Ты думаешь, меня заботит моя загубленная молодость? — сказала я. — Асват выжег из меня всю эту чепуху.

Нужно было говорить порезче, поскольку эти слова только рассмешили Гуи.

— Теперь ты выглядишь напыщенной, да к тому же еще и неискренней, — сказал он. — Нет такой женщины, которая была бы лишена тщеславия. Но в одном я с тобой согласен — у тебя есть дела поважнее, верно? — Гуи говорил серьезно, но в его красных глазах пряталась саркастическая насмешка. — Ты нашла своего сына. Вернее, он нашел тебя. Кстати, он приходил ко мне за советом. Ты об этом знала? Как тебе вообще удалось сделать из него такого честного, здравомыслящего юношу?

Ответ замер у меня на губах. Я могла бы сказать, что Камена воспитывал Мен и весь Египет, что Гуи и Паис пытались уничтожить сильного и славного юношу, и если бы им это удалось, Египту пришел бы конец, ибо перестала бы существовать сама Маат. Но разве можно было соперничать с Гуи в словесном поединке?

— Пожалуйста, не смейся надо мной, Гуи, — тихо попросила я.

Он долго и молча смотрел на меня; веселый блеск в его глазах потух, в них появилась печаль. Потрескивал светильник. За окном поднялся ветер, зашелестели листья деревьев. Я чувствовала себя усталой, измученной и в который раз пожалела, что поддалась желанию прийти в этот дом, ибо его хозяин оказался более сильным, чем я. Он всегда был сильнее меня.

Но вот Гуи встал.

— Хочешь есть? — спросил он и, не дожидаясь ответа, громко постучал в дверь комнаты слуги. Тот вскоре появился, заспанный, с помятым лицом.

— Принеси что-нибудь приличное, что осталось после пира, и еще кувшин вина, — приказал он и повернулся ко мне. — Я не хотел твоей смерти и смерти Камена тоже, — тихо сказал он. — Но мне ничего не оставалось делать, когда Камен вернулся живым и отправился к Паису, а тот немедленно предупредил меня, что на нашем безоблачном горизонте сгущаются тучи. Если бы ты тихонько сидела в Асвате, если бы по какой-то странной прихоти судьбы Камен не оказался там, тогда и не случилось бы всех этих неприятностей. Но боги вложили в твои руки орудие мести. Только, дорогая сестра, воспользоваться им ты не сможешь.

Гуи подошел ко мне так близко, что я почувствовала на лице его теплое дыхание; в ноздри ударил сильный запах жасмина. Он обращался ко мне, как в былые времена — мягко, ласково. Никогда раньше он не говорил мне «сестра», обычно так обращаются к любимой жене или любовнице, и, если бы так назвал меня кто-то другой, я была бы обескуражена. Но сейчас я насторожилась, борясь со страстным желанием закрыть глаза и подставить губы для поцелуя; вместо этого я выставила перед собой нож.

— Прибереги эти штучки для безмозглых шлюх твоего брата, Гуи, — сказала я. — Они от таких вещей тают, а со мной тебе придется изобрести что-нибудь поинтереснее. Я отлично знаю, что мое тело тебе не нужно. Кроме того, я по-прежнему принадлежу царю, или ты об этом забыл? И именно к царю мы все — Камен, Мен и Каха — и пойдем, прихватив с собой копию моей рукописи, о которой Паис не знал. Этого правосудие не сможет не заметить. Отойди, или я проткну тебя насквозь.

Гуи посторонился, но в его глазах вспыхнул красный свет — я знала, сейчас он обожает меня и восхищается мною. Я улыбнулась.

— Тебя всегда возбуждала опасность, правда, Гуи? — сказала я и вдруг почувствовала, что приоткрыла тайну его загадочного характера. — Опасность, заговоры — ведь все это дает тебе возможность хотя бы на время забыть о том тяжком даре, которым наградили тебя боги. В таком случае сейчас ты должен просто пылать, поскольку находишься в смертельной опасности. Паис не сможет заставить всех нас молчать.

Плавным движением Гуи опустился в кресло и, подперев лицо рукой, молча смотрел на меня.

— И Каха? — пробормотал он. — Плохо. А я-то думал, что верность писца не может подвергаться сомнению.

— Его верность не подвергается сомнению, — ответила я, отчаянно желая вывести Гуи из равновесия. — Он всегда был верен Маат и справедливости.

— Он забывал о справедливости и думал только о том, что у него между ног, когда видел тебя! — раздраженно парировал Гуи. — Да если бы я захотел, то давно пригвоздил бы тебя к полу!

Я крепче сжала в руках нож.

— Да? А ты попробуй! — поддразнила я его. — Но учти — тебе есть что терять, в отличие от меня.

От дальнейшей перепалки нас спас тихий стук в дверь. Вошел слуга с подносом, поставил его на столик перед кроватью Гуи и, не глядя на меня, вышел.

— Угощайся, — сказал Гуи.

Я подошла к столику. Кувшин с вином был даже не распечатан. Подойдя к сундуку, где я пряталась, я откинула крышку, порылась в его содержимом, достала холщовый мешок с завязками и сунула в него кувшин, хлеб, пригоршню фиников и немного козьего сыра. Гуи молча следил за моими действиями.

— Ничего не говори, — сказала я, завязывая мешок. — Я взяла у тебя только платье и еду, а ты мне должен куда больше — семнадцать лет тяжкого труда и отчаяния. Когда тебя арестуют, я буду присутствовать на суде, и вот там я получу остаток своего долга. Я ненавижу тебя, Гуи, и горячо молюсь о том, чтобы когда-нибудь ты получил то же наказание, какое было у меня. Я хочу, чтобы тебя заперли в пустой комнате и держали там до тех пор, пока ты не умрешь от голода и жажды, а я тем временем буду сидеть за дверью и слушать, как ты молишь о пощаде. И на этот раз не будет доброго фараона, который тебя помилует.

Гуи сидел не шевелясь, лишь на его бледном лице играла насмешливая улыбка да приподнялась одна бровь.

— Дорогая Ту, — сказал он. — Ты вовсе меня не ненавидишь. Наоборот, ты любишь меня, любишь страстно, помимо своей воли, потому и впадаешь в такую ярость, потому и пришла в мой дом. Иначе с какой стати ты стала бы предупреждать меня о возможном аресте? Допустим, Паису не удастся заставить вас молчать. Допустим, моя вина будет доказана и я понесу наказание. Что же в таком случае останется тебе, Ту, кроме нежной, но не слишком тебе нужной привязанности к сыну? Я создал тебя, и без меня ты превратишься в пустую скорлупку, в которой не осталось ни одного семечка.

Я отвернулась. Сжимая в одной руке мешок, а в другой нож, я направилась к двери.

— Да сокрушит Себек твои кости, — прошептала я, — и да поглотит тебя вечный мрак Подземного мира.

Спотыкаясь, я шла по темному коридору. Страж уже занял свое место у дверей кабинета, но я прошла мимо, не обращая на него внимания. В приемном зале никого не было, но пусть бы в нем находились толпы людей, я бы их все равно не заметила.

Потому что Гуи был прав. Я любила его и ненавидела себя за эту любовь, как узник, который любит и ненавидит своего тюремщика. Ни эдикт фараона, ни воля богов, ничто не могло заставить Гуи полюбить меня вновь, но я буду любить его всегда, до последнего вздоха. Мне хотелось вырвать его гипнотизирующие красные глаза, всадить в его тело нож и смотреть, как по моим рукам потечет его горячая кровь, мне хотелось обвить его шею руками, прильнуть к нему и почувствовать, как отвечает на мой призыв его тело. Слезы ярости и горя струились по моим щекам, когда я вышла из его небесного сада. Только пройдя по берегу озера и увидев, что оказалась в центре города, я немного успокоилась.

Я стояла, прижавшись к шершавой стене, а мимо, запрудив весь проулок, тарахтели нагруженные повозки. На моих ногах запеклась корка речного ила, воздушное платье, которое я взяла в доме Гуи, запылилось и прилипло к телу. Пора было идти в «Золотой скорпион» получать записку от Камена и строить дальнейшие планы, однако же повозки, запряженные орущими ослами, давно проехали, а я так и стояла, не двигаясь с места. Мысли разбежались, меня охватил страх. Только почувствовав, что мне вдруг захотелось вновь оказаться в Асвате, на своем тюфяке в хижине, я очнулась и заставила себя двинуться вперед.

Он не сказал, что не любит меня, честно говоря, он вообще не выказал никаких чувств. Он охранял свой ка сильнее, чем охраняли царя во время шествия, но иногда, когда он смотрел на меня, я видела, как слабеет эта защита; пробираясь по залитым светом факелов узким улочкам, я вспоминала и вспоминала эти моменты, чтобы облегчить боль, которую оставили в моем сердце его слова. Вытащив меня из грязи Асвата, придав мне, словно куску глины, нужную форму, вложив в меня нужные ему мысли и желания, он сам оказался в плену своего создания. И если он, архитектор и создатель всего, что было во мне, вошел в мой разум и мое сердце, то я, словно заразная болезнь, проникла в его кровь.

Я отдалась ему всего один раз, в саду, в ту ночь, когда, доведенная до полного отчаяния, я решила убить царя. Вот тогда в нас обоих и вспыхнуло внезапное желание, однако Гуи был не из тех мужчин, что позволяют страсти взять над собой верх. Мы бросились в объятия друг к другу в порыве любовного желания и ощущения вины, но было в этом и настоящее чувство. Правда, Гуи в это не верил; он отрицал это тогда, отрицает и сейчас, из чувства самосохранения, а мое сердце пылало сейчас лишь жаждой мести.

«Отомщу, я отомщу», — повторяла я про себя, подходя к дверям «Золотого скорпиона». Как радостно мне будет видеть крах Гуи. Остановившись возле двери пивной, я хорошенько отряхнула пыль с ног и платья, сунула нож в мешок и вошла в ярко освещенную комнату.

Там было полно народу. Как обычно, кто-то повернулся, чтобы взглянуть на вошедшего, и я немного постояла на пороге в надежде привлечь к себе внимание того, кто пришел сюда ради меня, затем я направилась в дальний угол и присела на скамью. Ко мне подошел хозяин пивной, но я сказала, что жду одного человека. Хозяина явно сбили с толку мой неряшливый вид и дорогое платье, но, решив, что я зашла к нему в поисках клиента, он оставил меня в покое.

Я внимательно рассматривала поток посетителей — веселых молодых офицеров, простых горожан с их спутницами. Иногда кто-нибудь бросал на меня пристальный взгляд, и тогда я поспешно отодвигалась в тень, но никто ко мне не подходил. Я начала волноваться. Камен ясно сказал, что будет передавать мне записку каждую третью ночь, но время шло, хозяин пивной начал мне намекать, что желал бы посадить на мое место посетителя, а я все больше становилась заметной в этом заведении, куда заходили в основном солдаты, у которых, кстати сказать, наверняка имелось мое описание.

Я стала прислушиваться к разговорам, надеясь услышать свое имя, но на меня уже начали косо поглядывать, и я больше не могла этого вынести. Резко поднявшись, я вышла из пивной и сразу свернула в один из темных переулков. С Каменом что-то случилось. Теперь я была в этом уверена. Я уже успела понять, что он человек слова, к тому же трогательно пытается меня защитить. Разумеется, он понимает, как я волнуюсь, а следовательно, должна быть очень веская причина, по которой он не дает о себе знать.

«Нет, не просто веская причина, с ним что-то случилось, — думала я, пробираясь в темноте по улице Корзинщиков. — Что-то нехорошее, может быть, даже страшное. Его схватил Паис. И убил. — При этой мысли у меня заколотилось сердце. — Нет. Не надо об этом думать. Думай, что его арестовали. Или что он скрывается и не имеет возможности написать. Камен не может умереть, иначе я тоже умру от сознания своей вины. Боги не могут быть так жестоки, чтобы сначала дать мне встретиться с сыном, а потом забрать его у меня. О Вепвавет, Озаритель Путей, помоги! Что мне делать?»

Внезапно на мое плечо легла чья-то рука, и я, решив, что это боги ответили на мою мольбу, хотела было идти дальше, но рука крепче сжала мое плечо, и мне пришлось остановиться.

Передо мной стоял молодой солдат. Я узнала его — он только что бражничал с приятелями в пивной. «Его прислал Камен», — с радостью подумала я. Видимо, солдат не хотел, чтобы нас видели вдвоем, поэтому дожидался, пока я выйду на улицу. И все же я не стала торопиться с вопросами — то, как крепко солдат взял меня за плечо, мне не понравилось.

— Какого цвета у тебя глаза? — без лишних слов спросил он.

— Ты ошибся, я не уличная девка, — спокойно ответила я. — Я собой не торгую.

Не ответив, солдат заглянул мне в лицо и вдруг мягко, но решительно повел к двери, из-за которой пробивался слабый свет. Я рассердилась и попыталась вырваться, но он только крепче сжал руку.

— Ты ведь Ту из Асвата? — спросил солдат.

Я задрожала.

— Нет, — ответила я и добавила: — Если ты немедленно меня не отпустишь, я начну кричать. Закон запрещает приставать к женщине в общественных местах!

Однако солдата это ничуть не смутило.

— Знаю, — ответил он. — Ты подходишь под описание, которое мне дал мой капитан. Высокая, голубоглазая крестьянка с манерами знатной дамы и правильной речью. Я шел за тобой от «Золотого скорпиона», потому что сначала не был уверен, зато теперь вижу, что не ошибся. Ты арестована.

Я быстро оглянулась по сторонам, но, как назло, на улице не было ни одной шлюхи, даже самой терпеливой.

— Да ты пьян! — нарочито громко и оскорбительно заявила я. — Отпусти меня сейчас же, и тогда я не стану заявлять на тебя в полицию. Если же нет, то завтра, когда протрезвеешь, пожалеешь о своем поступке.

— Я не пьян, — ответил солдат. — Прости, но я должен передать тебя властям.

Я уже поняла, что уговорить его мне все равно не удастся, но от отчаяния решилась еще на одну попытку.

— Каким властям? — крикнула я. — Ты не солдат! Где твои знаки отличия?

— У меня есть приказ нашего повелителя царевича Рамзеса, переданный мне капитаном. А знаков отличия нет, потому что сегодня я свободен от дежурства.

— В таком случае ты не имеешь права меня арестовывать. Думаешь, я дура и ничего не понимаю?

Солдат даже не улыбнулся.

— Нет, не думаю, — ответил он. — Дивизия царевича и вся полиция Пи-Рамзеса не были бы подняты на ноги ради какой-то крестьянской дурехи. Честно говоря, мне бы тоже хотелось знать, что такое ты совершила, хотя это и не мое дело. Так что покорись судьбе, Ту из Асвата, и поскольку я тебя нашел, то мой долг отвести тебя к командиру. Может быть, у меня и нет права тебя арестовывать, зато у него уж точно есть.

От ужаса у меня по спине побежал холодный пот. С трудом я взяла себя в руки.

— Хорошо, — устало ответила я. — Веди.

Мне нужно было достать нож, но он лежал в мешке вместе с едой, к тому же за вторую руку меня держал солдат. Однако, видя, что я не сопротивляюсь, он слегка разжал пальцы и собрался идти вперед. В ту же секунду я впилась в его руку зубами. Вскрикнув, солдат отпустил меня; с силой толкнув его в грудь, я со всех ног метнулась в ближайший темный переулок. Там были люди. Там я смогу затеряться. Я смогу спрятаться.

Но я забыла о проклятом платье, которое стащила в банном домике Гуи. Оно было настолько узкое, что, когда я побежала, оно сковало мои движения, словно у меня на ногах были путы. Не успела я опомниться, как повалилась в грязь. Схватившись за подол, я принялась лихорадочно рвать платье по шву, но ткань была сшита прочными нитками, против которых мои ногти оказались бессильны. Солдат, который к этому времени уже опомнился, завопил, подзывая своих товарищей, появившихся в дверях «Золотого скорпиона». Вскочив на ноги, я задрала подол и бросилась бежать, но было уже поздно. Грубые руки схватили меня за волосы, рванули назад и сжали мне горло.

— Считай себя пленницей Престола Гора, — пыхтя, сказал солдат.

Мне связали руки и повели через весь город. Хотя многие из стражников действительно были навеселе и всю дорогу смеялись и шутили, радуясь, что поймали такую опасную преступницу, мой преследователь оставался серьезен и внимательно следил, чтобы я находилась в самом центре отряда. Один стражник шел впереди, приказывая прохожим расступиться; я шла сквозь озера и водовороты любопытных лиц, одни из которых меня жалели, другие злорадствовали, и все пялились на истерзанную женщину, чья судьба, слава богам, была не такой, как у них.

Я не смотрела по сторонам. Я всматривалась в темные двери домов или проулки, теряющиеся во тьме, надеясь найти хоть какой-то путь к спасению, и наконец, окончательно измучившись, смирилась со своей судьбой. Меня привели в маленькое глиняное строение и поставили перед столом, за которым сидел человек в форме. Развязав мне руки и вернув мешок с едой, стражники удалились.

После короткой паузы, в течение которой офицер пристально разглядывал мое лицо, он встал и подставил мне стул, на который я и упала, а он принялся осматривать мой мешок, откуда вытащил нож и кувшин вина.

— Хорошее вино с Западной реки, шестнадцатого года, — заметил офицер. — Это твое?

— Да.

— Можно открыть? Выпьешь со мной?

Я пожала плечами.

— Почему бы и нет?

— Спасибо.

Он сорвал печать, на которой стояли год и место производства вина, снял с полки две чашки и поставил на стол. Пока офицер разливал вино, я успела разглядеть знаки отличия на его кожаном шлеме и браслете. Это была дивизия Гора, личная гвардия царевича. А разве тот молодой солдат не сказал, что приказ о моем аресте был отдан именно царевичем? Тогда я от страха не обратила на это внимания, но теперь вновь припомнила его слова.

— Вы, как я вижу, не люди генерала Паиса, — брякнула я.

Офицер удивленно вскинул на меня глаза, затем передал мне чашку.

— Нет, конечно, — ответил он. — Почему ты решила, что арестована по приказу генерала? Приказ подписал царевич Рамзес. Пей, пей.

— Царевич приказал меня арестовать по совету генерала?

— Понятия не имею, — снова удивленно взглянув на меня, ответил офицер. — Я знаю только, что несколько часов назад городская полиция и дивизия царевича получили приказ немедленно тебя разыскать. Тебя все ищут. Интересно, зачем?

Заставив себя улыбнуться, я поднесла чашку к губам. Вино, пахнущее Гуи, смягчало горло, словно один из его эликсиров.

— Не знаю, — честно ответила я и поставила чашку на стол. Мне стало немного лучше. Если меня разыскивает царевич, значит, Паис не смог утаить свой грязный заговор. Или был вынужден найти какой-нибудь предлог для моего ареста, и теперь так просто до меня и Камена ему не добраться. Но где же мой сын? Удалось ли ему попасть во дворец? Внезапно мне захотелось есть. Заметив мой взгляд, офицер подтолкнул ко мне мешок.

— Ешь, — сказал он и вернулся за свой стол. Налив себе еще немного вина, я набросилась на хлеб, финики и сыр.

— Забирайте вино себе, — сказала я. — Где же я проведу ночь? Вы что-нибудь знаете о моем сыне?

Офицер нахмурился:

— О твоем сыне? Нет. Я не знал, что у тебя есть сын. Я ничего не знаю о тебе, Ту. А что касается ночи, то у меня приказ немедленно доставить тебя в царский гарем.

При одной мысли о гареме мне едва не стало плохо; все, что я только что съела и выпила, внезапно собралось в один тяжелый ком, который решительно запросился наружу. Судорожно сглатывая, чувствуя, что сейчас потеряю сознание, я перегнулась пополам и ухватилась за край стола.

— Нет, — прошептала я. — Нет! Я не могу туда вернуться, не сейчас, после стольких лет. Гарем — это тюрьма, мне оттуда не убежать, это смерть! Умоляю вас, отведите меня в другое место!

Я почти кричала, цепляясь за стол. «Нет, это не Паис, это придумал царевич, — лихорадочно думала я. — Он хочет наслаждаться видом моих страданий, хочет снова заключить меня в четырех стенах, и больше уже никто не придет мне на помощь. Я растворюсь в огромном стаде надушенных коров». Мне захотелось выскочить из комнаты, но тело сотрясала такая дрожь, что я едва смогла поднять голову. Капитан взял мои руки в свои.

— Не знаю, что ты там натворила, — сказал он так, словно говорил с испуганным ребенком, да так оно, в общем, и было, поскольку оказаться в руках царевича Рамзеса было для меня хуже смерти. — Скажу тебе одно: царевич — человек знающий и милостивый, и когда его отец уплывет в страну богов, он унаследует Престол Гора. Он не мелочен и не злопамятен и никогда не наказывает преступников более жестоко, чем они того заслуживают. А ты явно переволновалась, пока тебя вели по городу. Успокойся.

«Я переволновалась из-за того, что буду наказана человеком, чьи притязания я когда-то отвергла и который хотел приговорить меня к смерти!» — в отчаянии думала я. В гареме у меня не будет возможности даже поговорить с ним. Меня бросят в океан безликих женщин, где я затеряюсь навеки и буду забыта, а он, улыбаясь про себя, станет размышлять об иронии судьбы.

Но, чувствуя сильные руки капитана, я немного успокоилась и смогла выпрямиться.

— Вы правы, — дрожащим голосом сказала я. — Простите. Я очень устала.

Капитан подошел к двери и отдал какой-то приказ.

— Я думаю, что отправлю тебя в гарем в паланкине, — сказал он. — Вот твой эскорт. Пора ехать.

С трудом поднявшись на ноги, я стояла, пошатываясь, и ужасно не хотела оставлять эту комнату, казавшуюся мне небесной обителью. За дверью мелькнул свет факелов, и я увидела скромный паланкин с тяжелыми шерстяными занавесками, темное нутро которого напоминало беззубый рот, готовый меня проглотить. «Итак, моя жизнь сделала круг, — с горечью думала я. — Но на этот раз я возвращаюсь в гарем в качестве пленницы, в простом паланкине, и мое последнее прости будет обращено к солдату, а не к прорицателю. Вот так шутят боги». Капитан ждал меня у двери. Я выпрямилась, глубоко вздохнула и, высоко подняв голову, прикоснулась к его руке.

— Спасибо вам за доброту, — сказала я.

— Да пребудут с тобой боги, Ту, — ответил он, и дверь за нами закрылась.

«Я не хочу, чтобы со мной пребывали боги, — упрямо подумала я, забираясь в паланкин и опуская занавески. — Нет правды на небесах. Пусть боги ищут себе другую жертву и упражняются на ней, а меня оставят в покое».

Паланкин подняли и понесли. Через щелку занавески я посмотрела на свой эскорт, надеясь, что солдат будет немного и мне каким-нибудь образом удастся выскочить из паланкина и убежать, но — увы! — с каждой стороны шагали солдаты с обнаженными мечами, впереди шел сопровождающий, и сзади также был слышен топот сандалий. Нет, останавливаться по пути они не станут.

В паланкине не было подушек, только соломенный тюфяк, на котором я и свернулась калачиком, зажмурив глаза и стараясь не думать о страшных призраках будущего. «Я жива, — твердила я себе. — Я многое вынесла, смогу вынести и это. Презрение женщин, которые помнят меня как несостоявшуюся убийцу фараона, ничем, в сущности, не отличается от презрения моих односельчан из Асвата. Помни о Камене, Ту. Ты подарила жизнь царскому сыну, и ничто теперь не сможет стереть это из твоей жизни». Итак, я продолжала себя успокаивать, хотя мое сердце бешено колотилось, а смелые мысли разлетались, словно уносимые ветром ошметья.

Видимо, я все же уснула, поскольку, вздрогнув, пришла в себя, когда паланкин остановился и опустился на землю. Кто-то, держа в руках факел, поднял занавеску и взглянул на меня.

— Вылезай! — скомандовал солдат, и я выбралась из паланкина. Появился еще один солдат, перебросился парой слов с моим эскортом, и те, повернувшись, отправились восвояси. Я оглянулась по сторонам.

Я стояла посреди огромной каменной площадки перед главным входом во дворец. За мной находились канал и ступеньки, спускающиеся к воде. Справа и слева раскинулась зеленая лужайка, посреди которой тихо шелестели высокие деревья; колонны перед входом во дворец освещались множеством факелов, бросающих яркий свет на богатые паланкины, стоящие по всему двору, словно ладьи у причала. Возле них стояли носильщики, терпеливо поджидающие своих хозяев, которые в это время веселились на пиру или присутствовали на каком-нибудь важном заседании. Там, где оранжевый свет падал на привязанное к причалу судно, возле которого раздавались приглушенные голоса гребцов, слышался тихий плеск воды.

Здесь ничего не изменилось. Вот так и я могла стоять восемнадцать лет назад, в дорогих одеждах, золотых украшениях и с серебряной сеточкой на волосах, и взмахом выкрашенной хной руки подзывать свой паланкин, а позади меня стояла бы Дисенк, держа в руках мою вышитую накидку и ларчик с косметикой, в котором находилась бы черная краска коул для глаз и голубые тени для век на тот случай, если я вдруг вспотею во время веселого пира. От этих воспоминаний меня охватила такая острая тоска, какая бывает лишь при мыслях о родном доме, и когда солдат крепко взял меня за руку, чтобы вести за собой, мне показалось, что это мое прошлое «я», призраки моей ушедшей юности, власти и красоты, презрительно улыбаясь, высокомерно глядят на меня. Я послушно последовала за солдатом.

Я знала, куда мы пойдем. Вверх по широкой лестнице, мимо колонн, возле которых толпились дворцовые стражники и слуги, а потом выйдем к двум коридорам. Правый ведет к воротам и дворцовому саду, а также к пиршественному залу и, далее, в кабинет фараона.

Мы же свернули налево. Дорожка повела нас по зеленым лужайкам, где я заметила бассейн, в котором когда-то мы с Гунро купались каждое утро. Разгоряченные, растрепанные, мы с хохотом выбегали наперегонки из ворот гарема и прыгали головой вниз в чистую, прохладную воду бассейна. В это время солдат отпустил мою руку, дважды стукнул в дверь и скрылся, но не успела я прогнать все свои непрошеные воспоминания, не успела броситься под защиту деревьев, как ворота распахнулись и меня втащили внутрь.

Человек, который запирал ворота за моей спиной, был одет в длинную, до колен, свободную накидку дворцового управляющего. Возле него стоял мальчик с факелом, разглядывая меня с откровенным любопытством. Свет факела блеснул на золотых браслетах, украшающих руки управляющего, когда тот обернулся ко мне и поприветствовал кивком головы. Он не представился. «Да и зачем? — подумала я, следуя за ним и его рабом. — Я ведь никто, крестьянка, присланная для работы на кухне или в прачечной за юбку и спальный тюфяк, которой предстоит со временем кануть в небытие».

Мне было плохо видно, где мы идем, но я догадывалась. Слева росли деревья и кусты, там находился бассейн с лилиями и лотосом, а справа, когда я ступила на знакомую дорожку, показалась кирпичная стена с лестницей, которая вела на крышу покоев царицы. Мы вступили в узкий проход между двумя высокими стенами, и здесь мне вдруг стало душно, ибо стена слева уходила куда-то вдаль, огибая все помещения гарема, а стена справа скрывала здания дворца. Судорожно глотая ртом воздух, зная, что меня душат мои воспоминания и более ничего, я твердым шагом двигалась за пляшущим огоньком факела.

Гарем представлял собой четыре огромных квадратных здания с узкими проходами между ними. Перед каждым зданием располагался просторный двор, в центре которого находилась лужайка с фонтаном; по периметру двора двумя ярусами тянулись крохотные помещения, в которых жили наложницы. В дальнем конце двора стоял дом, куда помещали царских детей. Мы уже прошли первое здание — тихое, молчаливое и строго охраняемое; в нем жили царицы. Второе и третье предназначались для простых наложниц. Управляющий остановился перед вторым и вошел внутрь. Я задержалась, не зная, следовать за ним или нет, поскольку считала, что меня ведут в помещения служанок, которые располагались за домом царских детей. Оглянувшись и заметив мою нерешительность, управляющий поманил меня пальцем.

Когда-то я жила в этом здании, в одной комнатке с Гунро. Мне не нужен был свет, чтобы найти фонтан или дорожку, ведущую к моим дверям. Я взглянула вверх. Над черными очертаниями крыши светили все те же звезды. Тот же ветер шевелил траву у меня под ногами и доносил запахи духов и специй. Если бы я пришла сюда днем, то все было бы для меня вполне реальным, но сейчас, в этой теплой тьме, окруженная какими-то неясными тенями, которые я немедленно узнавала, впитывая знакомый воздух гарема ноздрями, ступнями босых ног, всей кожей своего тела, наполняя чувства давно забытыми ощущениями, я на какое-то мгновение словно обезумела. Управляющий остановился перед дверью, из-за которой широким потоком струился яркий желтый свет.

— Хранитель дверей ждет тебя, — сказал он и, повернувшись, ушел.

Я ступила в полосу света.

Он почти не изменился. Я и прежде не могла определить его возраст, ибо двигался он с легкостью юноши; впрочем, и сейчас лишь более глубокие морщины вокруг живых черных глаз и плотно сжатых губ говорили, что прошло уже семнадцать лет. Он встал, и я, словно зачарованная, медленно подошла к нему. На нем была его обычная голубая юбка и черный завитой парик до самых плеч. Руки от локтей до запястий украшали тяжелые золотые браслеты, на тонких пальцах красовались кольца. Он улыбнулся.

— Приветствую тебя, Ту.

— И я приветствую тебя, Амоннахт, — шепотом ответила я, склоняясь в низком почтительном поклоне. Самый влиятельный человек в гареме, он отвечал за то, чтобы сотни женщин жили в достатке, мире и согласии, и держал ответ только перед самим фараоном. Стоило ему захотеть, и любая наложница могла стать царской фавориткой… или быть сброшенной вниз, где о ней уже никто никогда не вспоминал. Я ему нравилась, и из любви к своему царственному господину он часто способствовал моим встречам с фараоном, полагая, что, оставшись мною доволен, царь окажет и ему какую-либо милость. Но я принесла ему одни несчастья. Я не оправдала надежд Амоннахта, хотя именно он по приказу фараона принес мне воды, когда я умирала в темнице, а потом держал мою голову в своих руках и утешал меня. Я не заслуживала такого обращения.

— Я не успела поблагодарить тебя за доброту, когда мы виделись в последний раз, — быстро заговорила я, — и за то, что ты взял на себя труд передать статуэтку Вепвавета в тот дом, куда унесли моего сына. Благодаря тебе я и нашла его. Я принесла тебе одни разочарования, прости меня. Все эти годы меня мучила мысль, что я тебя так и не поблагодарила.

— Подойди, Ту, — сказал он. — Сядь. Я просил принести сюда немного еды. Уже поздно, но ты, верно, голодна. Я не ожидал, что тебя так быстро найдут.

Я послушно села, все еще находясь во власти видений прошлого, и мне казалось, что это не мы говорим, а кто-то другой, в другое время.

— Разочаровала ты меня или нет, это уже не имеет значения, — сказал Амоннахт, закидывая ногу на ногу. — Не спорю, я считал тебя самым крупным своим провалом и очень печалился не только о твоей судьбе, но и о своей ошибке, когда стало ясно, что я не смог правильно тебя оценить. Я выполняю свой долг перед моим господином и служу ему, не жалея сил, и, когда я увидел, как огорчила его вся эта история, я-был безутешен. — Он расправил складки на своей голубой юбке. — Царь велел казнить тебя, а потом вдруг передумал и сказал, что решил помиловать, и я с радостью бросился к тебе, чтобы сообщить эту новость.

— Ты мог бы прислать управляющего.

— Я же сказал тебе, что очень обрадовался. Несмотря на твое страшное преступление и твою возмутительную неблагодарность по отношению к Единственному, ты мне по-прежнему нравилась. Почему, я и сам не знаю.

— Потому что я была не такой, как все, — ответила я. — Потому что отказалась стать одной из овец владыки. Потому что не позволила отшвырнуть себя в сторону, когда родила от него ребенка.

— А ты мало изменилась, как я погляжу, — сказал он. — Все такая же заносчивая и острая на язык.

— Нет, Амоннахт, — ответила я, — за время ссылки я научилась терпению и получила очень много горьких уроков. Я научилась любить мщение.

Он молча, спокойно и пристально смотрел на меня, я отвечала ему прямым и смелым взглядом, и постепенно мое чувство растерянности начало таять. Мне было уже не шестнадцать лет, и теперь и светлая комнатка, и запах свежей травы, и неумолчный шепот фонтана, и этот человек, который сидит напротив, задумчиво разглядывая меня, все начало становиться ясным, понятным и привычным. Где-то, в одном из этих огромных зданий, спит Гунро, но это уже не та Гунро, которую помнила я. В царских покоях спит Аст. Так ли она по-прежнему прекрасна? А Аст-Амасарет, эта хитрая и загадочная чужестранка, которая знала все, что происходило в стране, ибо выведывала это у своего мужа фараона, жива ли она? В этом месте время не останавливало свой бег, как в те бесконечные годы в Асвате. Время не захлестнуло меня своей петлей, и прошлое было потеряно для меня навеки.

Я наклонилась вперед, чтобы задать Амоннахту еще один вопрос, но в это время в комнату бесшумно вошла служанка и, поклонившись хранителю, поставила передо мной поднос. От лукового супа шел пар, горячий черный хлеб сочился маслом, два куска жареной гусятины распространяли соблазнительный запах чеснока, на свежих листьях молодого салата блестели капельки воды, и ко всему этому — еще редис и мята. Служанка достала салфетку и, что-то пробормотав, осторожно расстелила ее на моих грязных коленках. Затем она протянула мне чашу для рук, в которой плавал розовый бутон. Когда я прополоскала пальцы, она налила в глиняную чашку какую-то коричневую жидкость, поставила ее возле меня и встала за моим стулом, ожидая распоряжений. Но Амоннахт махнул рукой, и служанка, поклонившись, бесшумно выскользнула из комнаты. Я взяла чашку в руки и вдруг почувствовала, как к горлу подступают слезы.

— Пиво, — хрипло сказала я. — Я вижу, ты не забыл, как я любила напиток своей деревенской юности.

— Я же отличный хранитель, — спокойно ответил он. — Я никогда не забываю, что доставляет удовольствие наложницам фараона. А теперь ешь и пей. Еду уже проверяли.

И тогда, вспомнив, что в этом роскошном месте, где роскошь принималась как само собой разумеющееся, всегда кипели самые низменные страсти, я помрачнела. Я сидела, держа чашку обеими руками, и смотрела на Амоннахта.

— Почему меня привели сюда, в комнату, а не швырнули на тюфяк под скамейкой на кухне? — спросила я. — Это царевич велел так сделать, чтобы мне было больнее?

Амоннахт не шевельнулся, только провел накрашенным ногтем по бровям.

— Я видел тот список, что ты передала царю после ареста, — сказал он. — Повелитель тогда спросил меня, не знаю ли я этих людей лучше, чем он, или, может быть, до меня доходили какие-нибудь слухи. Он был очень расстроен. Он приговорил тебя к смерти, и все же сомнение не покидало августейшее сердце. Я ответил, что, к сожалению, ничего о них не знаю и не считаю, что имена этих людей ты перечислила нарочно, желая им отомстить, еще не зная, в чем тебя обвиняют. Из чувства милосердия Единственный приказал отложить твою казнь, чтобы провести расследование. Он сказал, что если тебя казнят, а потом выяснится, что ты была права, то воскреснуть ты уже не сможешь, а он совершит тяжкий грех перед лицом Маат.

— Он так и сказал?

— Да. И тогда тебя отправили в ссылку. Сначала тебя полагалось высечь за попытку покушения на Доброго Бога, но царь этого не позволил. Он был в ярости, ты причинила ему сильную боль, и вместе с тем, как я думаю, он чувствовал вину перед тобой, ибо любил тебя больше остальных и все же выгнал из дворца. Он велел царевичу допросить прорицателя и остальных, но никаких доказательств их вины не нашлось.

— Разумеется! — воскликнула я. — Они же лгали, и их слуги лгали, все тогда лгали, кроме меня!

— Поразительная добродетельность со стороны цареубийцы! — хитро заметил Амоннахт. — Дело было закрыто, но фараон продолжал сомневаться. На всякий случай он понизил управителя царскими слугами Паибекамана до должности простого управляющего и сделал его дегустатором блюд Старшей жены Аст-Амасарет.

Я засмеялась. Паибекаман всегда меня недолюбливал, считая невежественной простолюдинкой, потому я так развеселилась при мысли, как сильно пострадало его высокомерие, когда он получил подобный удар.

— Меня привезли сюда из-за того, что я сбежала из ссылки, Амоннахт? — спросила я. — Теперь вместо храма Вепвавета я до конца своих дней буду прислуживать в гареме?

На лице хранителя расплылась такая широкая и искренняя ухмылка, какой я еще ни разу у него не видела. Выходит, он человек веселый, наделенный чувством юмора?

— Нет, злая ты женщина, — смеясь, сказал он. — Сегодня произошли удивительные события. Три человека пришли к царевичу и стали умолять об аудиенции, а он в это время готовился к празднику. На твое счастье, он согласился их принять, после чего услышал такую историю о попытке убийства и заговоре, какой не слышал ни разу, а ведь он всю свою жизнь провел во дворце, где тайные преступления и акты насилия — обычное дело.

Я с такой силой стукнула чашкой о стол, что пиво вылилось мне на руку.

— Камен! Это Камен заступился за нас перед царевичем! Где он, Амоннахт?

Хранитель посерьезнел.

— Нет, Ту, не твоему сыну внимал наследник престола. Это были его приемный отец Мен, отец его невесты Несиамун, и писец Каха.

От страшного предчувствия у меня сжалось сердце.

— Почему его там не было? С ним что-то случилось, я так и думала! Паис…

Повелительным жестом Амоннахт поднял руку.

— Паис находится под арестом в своей усадьбе. Камена нашли в его доме, закованного в цепи. Мальчик не пострадал, но я думаю, что до утра он бы не дожил, если бы царевич не приказал немедленно задержать генерала.

— Я не понимаю.

— Все, кого ты когда-то перечислила в своем письме, Ту, находятся под домашним арестом, дожидаясь результатов доклада относительно тела, захороненного в твоей хижине в Асвате. Если его найдут, ты будешь оправдана. Тебя выпустят из гарема и рассмотрят все твои жалобы. Царевич придет к тебе, как только его люди вернутся из Асвата.

— Я хочу видеть своего сына!

— Камена доставили в дом Мена. Царевич запретил тебе покидать гарем.

— Но здесь Гунро, Амоннахт. Если она узнает, что я здесь, она попытается от меня избавиться.

— Ты что, не слушала меня? — с упреком спросил он. — Гунро тоже была в твоем списке. Она не может выйти из своей комнаты, ее стерегут стражники.

Волна радости захлестнула меня. Мне захотелось вскочить и крепко обнять хранителя, но я этого, конечно, не сделала.

— Значит, меня не арестовали, а просто привезли сюда, чтобы спасти! — воскликнула я. — И тело наемника обязательно найдут, потому что мы с Каменом сами его там закопали! Как я хочу есть, Амоннахт!

— Хорошо, — сказал он и легко поднялся. — Ешь, а потом ложись спать. Завтра, когда проснешься, за своей дверью найдешь служанку, а если тебе понадобится что-нибудь еще, сообщи мне.

Я засмеялась от счастья.

— Это не Дисенк, нет?

— Нет, — серьезно ответил он. — Твоя прежняя служанка теперь состоит при госпоже Кавит, сестре прорицателя. Что же касается его самого, то тут есть кое-что…

Словно чья-то рука мягко сжала мое сердце.

— Да?

— Когда стражники царевича пришли в усадьбу Гуи, его там не оказалось. Усадьбу обыскали, но прорицателя не нашли. Управляющий тоже не знает, где его хозяин.

«Значит, Гуи все-таки воспользовался моим предостережением, — с горечью подумала я. — И зачем я к нему пошла? Я же знала, как он ловок и хитер. Неужели он лишил меня сладчайших минут мести? Интересно, куда он отправился?»

— У него есть усадьбы в других районах Дельты, — сказала я, — к тому же его хорошо знают почти во всех храмах Египта.

— Да, его будут искать везде, — заверил меня Амоннахт. — Гарем хорошо охраняют, Ту. Ему сюда не пробраться.

«Да, но я сама хочу встретиться с ним, — звучало у меня в голове. — Я хочу, чтобы царские руки схватили наконец его за горло, я хочу видеть, как исчезнет его хваленая самоуверенность. Я хочу видеть, как он страдает».

— А как себя чувствует царь? — с равнодушным видом спросила я. — Мне позволят его увидеть?

Амоннахт бросил на меня внимательный взгляд.

— Он очень болен, — ответил он, — и больше не встает со своего ложа. Боюсь, он умирает. Но царевич приходил к нему вечером и рассказал обо всем, что случилось.

— Значит, он знает, что я здесь, и может за мной послать!

— Может, но не думаю, что он это сделает, Ту. В конце концов, ты же пыталась его убить.

— Он был счастлив со мной, — тихо возразила я. — Несмотря на ту боль, что мы друг другу причинили, он, возможно, вспомнит об этом в последнюю минуту.

— Возможно. Приятных тебе снов, наложница.

Он ушел, и я осталась одна. Глубоко вздохнув, я повернулась к столу и поднесла к губам чашку с пивом. Камен был спасен. Я была спасена. А царь вспомнит своего маленького скорпиона. В конце концов, боги оказались ко мне милостивы. Они позволят мне преклонить колена перед их родственником и умолять о прощении за то зло, что я ему причинила. Быстро допив пиво, я потянулась за супом.

 

Глава двенадцатая

Перед тем как лечь под девственно-чистые, гладкие простыни на маленьком, но роскошном ложе, я сдернула через голову грязное платье, которое взяла у Гуи, и швырнула его к двери. Затем, задув светильник, легла и сразу погрузилась в знакомую полночную тишину гарема; тихо и умиротворенно журчал фонтан, создавая ощущение полной свободы и оторванности от мира, и я вздохнула от счастья. На мгновение я вспомнила о доке, где провела ночь, о часах ожидания в пивной, о неожиданной доброте капитана, об Амоннахте и его словах, но после, вытеснив остальные видения, передо мной встало лицо царя и зазвучал его голос. Покои царя находились совсем рядом. Интересно, спит он или думает обо мне? Или настолько потерял ко мне интерес, что уже и не помнит, кто я такая?

А Гуи? Куда он мог пойти? Может быть, он вообще уехал из Египта, хотя вряд ли. Он не станет так явно показывать свою вину. Скорее всего, где-нибудь прячется в ожидании дальнейших событий, и если мне не повезет, то вскоре вернется с какой-нибудь невероятной историей о том, где он был. Ну что ж, это его дело. Я же сейчас лежу на мягком ложе, набив желудок вкуснейшими кушаниями, о которых за годы ссылки успела забыть, а мой сын находится под надежной охраной в доме своего приемного отца. С мыслями об этом я уснула.

Проснувшись от звука женских голосов, я не сразу вспомнила, где нахожусь. Со двора послышался яростный детский визг, за ним — раздраженный голос взрослого. В комнате было Темно, но, когда я встала и распахнула дверь, в нее ворвался такой яркий свет, что я на минуту зажмурилась. Было позднее утро. На лужайке перед домом кружком сидели женщины и разговаривали или нежились под белыми навесами, хлопающими от легкого утреннего ветерка. Возле женщин сновали слуги. Коричневые детишки плескались в фонтане или гонялись за неистово лающими собаками. Вспомнив о прошлом, я взглянула на знакомый закуток в дальнем конце огромного двора, но там никого не было.

Возле моих ног что-то зашевелилось, и я увидела молоденькую девушку, которая с улыбкой поклонилась мне.

— Приветствую тебя, Ту, — сказала она, поднимаясь с пола. — Я Изис, твоя служанка. Хорошо спала, госпожа?

Я подавила зевок.

— Спасибо, Изис, — ответила я. — Давно я так чудесно не высыпалась. А сейчас, как видишь, я совершенно голая и очень хочу помыться. Ты можешь принести мне все, что для этого надо?

Изис удивленно подняла брови.

— Ну конечно! — ответила она. — Все, что хочешь. Ты ведь почетная гостья царевича.

Я, конечно, могла ей напомнить, что если бы я была почетной гостьей, то не сидела бы в гареме, но решила промолчать. Зачем лишать ребенка сознания собственной значимости?

— Хорошо! — воскликнула я. — Тогда принеси мне хоть что-нибудь из одежды и вели слугам нагреть побольше горячей воды. Приведи массажиста, а когда я выкупаюсь, принеси мне поесть. Здесь есть какие-нибудь платья?

Изис заморгала.

— Я приготовила тебе много всяких платьев, сандалий и украшений. Выбирай, что хочешь, — сказала она и, поклонившись, собралась уходить.

— Еще одно, — остановила я ее. — Я не вижу наложницы Хатии. Где она?

Девушка нахмурилась, пытаясь вспомнить.

— Хатия? О, Хатия! — просияла она. — Она умерла пять лет назад. Я тогда здесь еще не работала, но говорят, что с тех пор, как она появилась в гареме, и до того момента, когда ее нашли мертвой на ее ложе, она не произнесла ни слова. Ни одна из женщин не слышала, как она говорит.

«Я тоже», — грустно подумала я. Ее служанка как-то пришла ко мне с просьбой посмотреть госпожу, поскольку всем в гареме было известно, что я хорошо разбираюсь в медицине. Однако при моем появлении Хатия лишь молча отвернулась к стене, а я так и осталась стоять возле ее постели с ощущением невыносимой тоски и молчаливого страдания. Хатия была пьяницей. Я подозревала, что она шпионит за мной по приказу Аст-Амасарет в обмен на свободный доступ к винным подвалам. Я даже думаю, что именно Хатия как-то раз подсунула мне отравленный инжир, и если бы не бдительность Дисенк, я бы его съела и умерла. И все же этот остановившийся, злобный взгляд, которым она провожала каждую из нас, здоровых и прекрасных женщин, преследовал нас повсюду. Мне бы следовало поговорить с ней по душам, но я тогда была занята в основном собой.

Служанка ушла, а я прилегла на постель. Хатии уже не поможешь; и я не могу исправить множество глупостей, которые совершила, живя среди привилегированных пленниц, но даже теперь, когда всего несколько шагов отделяют меня от комнатки, которую я делила с Гунро, я благодарна судьбе, что перестала быть одной из них. Я не слишком изменилась, просто стала лучше в себе разбираться.

Но тут меня пронзила страшная мысль. А действительно ли я перестала быть одной из них? Я по-прежнему принадлежу царю. Я по-прежнему его наложница. У меня не было ни одного мужчины, не считая запретного соития с Гуи в тот безумный час в его саду. Рамзес имеет право вернуть меня в гарем, а его сын — отправить в то ужасное место в Фаюме, где доживают свой век состарившиеся наложницы. Я вскочила на ноги, моя уверенность в себе, которой я только что так гордилась, лопнула, как пузырь. Царь обязательно за мной пошлет, и когда я вымолю у него прощение, рыдая и стоя на коленях возле его ложа, то непременно попрошу отпустить меня из гарема. Странные повороты судьбы, так резко изменившие мою жизнь, не должны окончиться смертельной скукой и отчаянием покинутой рабыни!

Мои мрачные размышления были прерваны приходом Изис. Она принесла полупрозрачную льняную накидку, которую набросила мне на плечи.

— Тебя ожидают в банном домике, — сказала она, и я, забыв о своем страхе, решила, что попытаюсь восстановить хоть что-то из того, что некогда дала мне юность.

Меня выкупали в ароматической воде и смазали свалявшиеся волосы маслом лотоса. Мне выщипали волосы на теле, сделали массаж и умастили маслом пересушенную кожу. Отскоблили и смазали загрубевшие ноги, втерли в ладони и лицо мед и касторовое масло, затем снова начали скрести, мыть и смазывать маслом. Я радостно покорялась всему, что со мной делали. Это были те удовольствия, по которым я тосковала, работая в храме Вепвавета, и которые снились мне по ночам, когда от безысходного отчаяния мне казалось, что ссылке в Асвате не будет конца. Я вновь возвращалась к жизни, которая перестала состоять только из работы и тяжелого сна, и все сильнее верила в то, что Асват теперь в прошлом.

Я вернулась в свою комнатку, осторожно переступая завернутыми в бинты и обутыми в сандалии ногами; тело слегка пощипывало, вымытые волосы блестели. Меня ожидала служанка, которая уже разложила свои кисточки и расставила баночки с косметикой. Она вежливо подождала, пока я вдоволь наемся. За столом мне прислуживала Изис, и я, как обычно, вспомнила Дисенк, которая упорно учила меня хорошим манерам в первые месяцы моей жизни в доме Гуи. Каждый кусочек, который я отправляла в рот, каждая капля молока казались мне пищей богов.

Когда я закончила трапезу, Изис унесла поднос, а служанка взяла меня за подбородок и стала внимательно разглядывать лицо.

— Только не льсти мне, — сказала я, — не надо говорить, какие у меня завораживающие голубые глаза или четко очерченные губы. Не знаю, можно ли скрыть то, что сделали со мной солнце и время, но ты все же постарайся.

Служанка скривила губы в улыбке. Она была уже немолода и начинала седеть, и я не удивилась, когда она ответила:

— Я помню тебя, Ту, хотя ты меня, конечно, не помнишь. Когда ты здесь жила, я служила у госпожи Верел. А тебе повезло, тебе наносила косметику Дисенк. Она просто художница.

«А еще она маленькая чванливая крыса, которая бросила меня, как и все остальные», — подумала я.

— Лицо у тебя стало очень уж коричневым, — продолжала женщина. — Не знаю, что тут можно сделать, да еще и чтобы краски на нем заиграли. Возможно, ты вновь похорошеешь, со временем. Ты вернулась в гарем?

Я вздохнула.

— Молю богов, чтобы они этого не допустили. Не знаю, сколько времени ты будешь трудиться над моим лицом, но все же постарайся.

Служанка кивнула и взялась за свои кисточки и баночки, а я откинулась назад и закрыла глаза.

Она работала спокойно и методично, а когда закончила, протянула мне медное зеркальце. Мне не хотелось видеть свое лицо. Годами я старалась не смотреть на свое отражение в воде Нила и оросительных каналах на полях Асвата; я даже боялась заглянуть в чашку с водой. Односельчане отворачивались при моем появлении, и я потеряла интерес к своей внешности. Не из гордости. Просто я боялась увидеть свою запятнанную душу, которая презрительно смотрела на меня моими собственными глазами.

Но теперь я взяла дрожащими пальцами зеркальце и поднесла его к лицу. Над обведенными черным коулом глазами служанка наложила серебряные тени, щеки припудрила золотым порошком. Покрытые ярко-красной хной губы блестели. Я увидела свои темные блестящие волосы, пышные и красиво уложенные. У меня перехватило дыхание, ибо на меня смотрела прежняя молодая и жизнерадостная Ту, и я засмеялась.

— Если хочешь, я могу приходить к тебе каждый день, — сказала женщина, собирая свои инструменты. — Вели служанкам умащивать ее медом и касторовым маслом, Изис, и пусть добавляют немного мирры, чтобы свести темный загар. Каждый вечер втирай ей в ноги и руки масло и не позволяй много ходить и работать руками.

И, поклонившись, она ушла.

Она забыла свое зеркало, которое я по-прежнему прижимала к лицу. «А что бы увидел фараон? — подумала я. — Изможденную тридцатичетырехлетнюю крестьянку или красивую девушку, превратившуюся в цветущую женщину? О боги». Я бросила зеркало Изис и потянулась к чаше с вином.

— Пришел слуга, принес платья, — сказала она. — Ты будешь одеваться? Еще он принес зонтик от солнца, его специально для тебя прислал хранитель и велел передать, чтобы ты никуда без этого зонтика не ходила.

Значит, Амоннахт все-таки тоже считает, что Рамзес может за мной послать. Я кивнула.

— Пусть войдет.

Ткани, которые слуга разложил на моей постели, струились и переливались, словно вода в лучах солнца. Украшения — ожерелья, браслеты, кольца, ножные цепочки, тонкие, изящные диадемы — сверкали и вспыхивали разноцветными огнями в лучах света, широким потоком льющегося в открытую дверь. Золото, серебро, бирюза, яшма, сердолик, лунный камень — даже кожаные сандалии, которые слуга аккуратно расставил парами на полу, были украшены драгоценными камнями. Я благоговейно приблизилась к этому великолепию и осторожно прикоснулась к тканям, таким тонким и мягким, что мои загрубевшие пальцы их едва почувствовали. Изис и слуга ждали, пока я перебирала драгоценные вещи, с удивлением и восторгом примеряя то одно платье, то другое, и выбирала сандалии. Наконец я остановилась на желтом платье с серебряной оторочкой и сандалиях, украшенных крошечными серебряными шариками. На руки я надела золотые браслеты с бирюзовыми скарабеями, на шею — пектораль из золотых скарабеев. Последним штрихом стал тонкий золотой обруч со священными крестиками, анками, который я надела на лоб. Анки символизировали мое вступление в новую жизнь.

— А кольца? — спросила Изис, но я только покачала головой и показала свои пальцы.

— На такие руки надевать кольца нельзя, — сказала я. — Смотри, какие у меня толстые, распухшие пальцы. Может быть, завтра.

Слуга начал собирать ткани и украшения.

— Вы правильно сделали, что выбрали желтое, госпожа, — сказал он. — Оно вам к лицу.

Я поблагодарила слугу, и он, забрав свои сокровища, вышел. Я в растерянности обернулась к Изис.

— Что мне теперь делать? — спросила я скорее себя, чем ее. — Я хочу увидеть своего сына, но не могу. Если бы не это, я была бы вполне счастлива. Интересно, сколько времени понадобится солдатам царевича, чтобы добраться до Асвата и вернуться обратно?

— Я могу устроить навес под деревом, — предложила мне Изис. — Мы можем во что-нибудь поиграть. Думаю, тебе не следует много гулять, пока кожа на твоих ногах не станет мягче. А эти сандалии из папируса я отнесу обратно в банный домик.

Тут я наконец поняла, чего хочу.

— Да, — сказала я. — Поставь навес недалеко от моей двери, только подальше от женщин, и пришли ко мне писца. Я буду диктовать письма.

Изис побежала исполнять приказ важной гостьи, и вскоре я уже сидела на мягких разноцветных подушках под белоснежным балдахином; за спиной у меня находилась дверь моей комнатки, а передо мной раскинулась яркая зеленая лужайка. Интересно, показалось мне или женщины действительно поглядывали в мою сторону и перешептывались? Не думаю, что все те, кто знал меня в годы моего падения, умерли или были отправлены в Фаюм, но никто ко мне так и не подошел. Появился писец с палеткой, поклонился и уселся на землю, и вскоре любопытные взгляды женщин перестали меня интересовать.

Я диктовала письмо Мену, в котором благодарила его за все, что он сделал для меня и Камена. Он поверил Камену, поверил, несмотря ни на что, и я горячо восхищалась его верностью. Я также обращалась к Несиамуну и его дочери и благодарила их за доброту. Немного отдохнув и выпив пива, которое Изис поставила возле меня, я продиктовала короткое письмо Камену, в котором сообщала, что со мной все хорошо, что я умираю от желания увидеть его и с нетерпением жду решения нашей дальнейшей судьбы. Не желая расстраивать его приемную мать, я старалась не слишком изливать на него свою материнскую нежность, ибо не хотела еще более ранить сердце, которое и так сжималось от боли, предчувствуя скорую потерю. Я-то хорошо знала, что должна была чувствовать эта женщина. Я сама целых семнадцать лет считала сына навсегда потерянным, не зная, жив он или умер, здоров и счастлив или одинок и всеми заброшен. Я страдала, а он тем временем рос у нее на глазах, она играла с ним, лелеяла, радовалась каждой происходящей в нем перемене, видя, как из ребенка Камен превращается в умного и доброго юношу. А теперь она, в свою очередь, должна с ним расстаться, ибо разве он не мой сын? И разве теперь не пришел мой черед получать удовольствие от жизни с таким сыном? Я не хотела обижать Шесиру, но Камен — мой. Когда все закончится, мы с ним вместе уедем из Пи-Рамзеса. Куда, я еще не решила, но прощаться с ним после того, как обрела, я не собиралась. Если он хочет жениться на Тахуру, пусть женится. Она красивая и знатная девушка, к тому же живая и энергичная, совсем как я. Но жить Тахуру придется с нами.

Последним я продиктовала длинное послание своему дорогому брату, рассказав обо всем, что произошло со мной с того момента, когда я упросила его солгать ради меня; в письме я сообщала, что наконец-то его трогательная забота обо мне начала приносить плоды. Писец работал быстро и четко и только под конец спросил, буду ли я подписывать письма. Я подписала. После этого он заткнул чернильницу, убрал кисточки и поднялся.

— Письма в пределах Пи-Рамзеса доставляются в тот же день, — сказал он, — но в Асват письмо будет отправлено с каким-нибудь вестником, который отправится на юг с важным поручением. Возможно, это будет завтра.

— Потрясающая расторопность! — рассмеялась я. — Я уже и забыла, какие прилежные слуги работают в гареме. Спасибо.

Писец бросил на меня непроницаемый взгляд и вышел.

В течение некоторого времени я лениво разглядывала женщин в ярких одеждах, группами расположившихся на лужайке. Я чувствовала нежное прикосновение воздушного желтого платья, приятную тяжесть золотого обруча на голове, разглядывала скарабеев, навечно замерших на моем браслете. У меня есть все. И от меня никому ничего не нужно. Не нужно прибираться в храме, не нужно копаться в саду, не нужно подстерегать очередного вестника, а потом говорить с ним, дрожа от волнения и скрывая стыд. Нет больше страха, не нужно прятаться, не нужно подавлять приступы отчаяния, упорно преследовавшего меня почти каждую ночь. Все во мне оживало, освобождалось, возрождалось навстречу новой жизни. Я смотрела на белое полотно у меня над головой, и постепенно глаза начали закрываться. Я уснула и не слышала, как Изис осторожно поставила рядом со мной поднос со всякими вкусностями. Через час, когда я проснулась, она так и сидела возле меня, карауля еду, которую уже официально проверили на царской кухне.

Последующие три недели я вела роскошную и праздную жизнь. Я вставала, когда хотела, часами мылась в банном домике, где мне делали массаж и накладывали косметику, наряжалась в самые дорогие одежды, которые сама выбирала. Моя кожа вновь заблестела, руки и ноги сделались мягкими, волосы перестали быть тусклыми и ломкими. Медное зеркальце, которое я каждый день подносила к лицу, показывало, что ко мне начали возвращаться здоровье и красота, и я больше не боялась своего отражения.

Месяц хоак перешел в месяц тиби. В первый день месяца тиби отмечался день Коронации Гора, а также нашего хворого фараона. Гарем опустел, поскольку все женщины, нарядившись в свои лучшие одежды, расселись по паланкинам и отбыли на празднества. Мне приглашения не поступило, и я была этому рада. Говорили, что в честь своей коронации царь собрал всех министров и послов иностранных делегаций, которые преподнесли ему множество подарков. Я представила, как он восседает на Престоле Гора, на его голове — двойная корона, в больших кулаках зажаты посох и цеп. К безупречно квадратному подбородку привязана борода. Золотая ткань скрывает широкую талию. Но в густо обведенных глазах фараона будут стоять боль и усталость, которых не сможет скрыть никакая косметика, и я не думаю, что его пожалеет жена, царица Аст, которая будет сидеть рядом с ним, изящная и неподвижная, как кукла. Ее обведенные черным глаза будут следить за сыном, мужественным и красивым царевичем, исполненным жизненной силы, которая особенно видна на фоне усиливающейся дряхлости отца.

Возможно, в отношении царицы я и не права, но я хорошо помнила, как гордилась она своей царственной кровью, какой была холодно-замкнутой и высокомерной. «Бедный Рамзес, — думала я, направляясь через притихший двор к банному домику. — Когда-то я любила тебя, а любовь — это смесь жалости, страха и ревнивого раздражения, но не думаю, что кто-нибудь в твоей жизни любил тебя так, как я, кроме, может быть, Амоннахта. Боги обречены на одиночество».

За эти три недели я один раз писала хранителю, спрашивая, нет ли известий о Гуи, поскольку в тот день мне приснилось, что он утонул, а я стою на берегу Нила и смотрю на его прекрасные застывшие черты. Но Амоннахт ответил, что, хотя Гуи и разыскивают, найти пока не могут.

Этот сон снился мне не один раз. Я знала, что, если бы видела вот так себя, плавающей на поверхности воды, это было бы хорошим предзнаменованием, означающим долгую жизнь. Или если бы мне приснилось, что Гуи погружается в воду, это означало бы, что он избавится от всех напастей. Но почему он снился мне почти каждую ночь, мертвый и неподвижный, я объяснить не могла. Что это означало — мою полную победу над ним или он пытался мне что-то сказать, открыть какую-то страшную тайну? Потом я подумала, что, может быть, он покончил с собой, и от этой мысли ужасно разволновалась, но после успокоилась. Гуи не способен на самоубийство. Он будет вилять, выгадывать, идти на компромиссы и всегда надеяться, что сможет выкрутиться. В конце концов этот сон перестал меня преследовать, и я успокоилась окончательно, приписав его резкой смене обстановки и тому факту, что Гуи так и не выходит у меня из головы.

Пришли письма от Камена и моего брата Паари, который, видимо, принялся писать ответ сразу, как только получил мое послание. Паари писал, что смог сохранить в тайне мой побег в течение двух недель, но потом к нему явился жрец из храма и сказал, что должен немедленно меня увидеть, а потом в дом ворвалась моя мать и потребовала, чтобы меня ей показали, так как она сама хочет определить мою болезнь. Это меня удивило, поскольку она всегда громко выражала свое презрение ко мне и, хотя не запрещала переступать порог своего дома, ясно давала понять, что не желает меня видеть. Паари писал, что пытался не пускать их в дом, но у него ничего не вышло. Потом его притащили к управителю Асвата и обвинили в соучастии в побеге, после чего посадили в единственную в Асвате крошечную тюрьму, пока наш управитель посылал гонца к управителю нома, чтобы спросить его совета. Вскоре Паари отпустили. Вся деревня гудела от сплетен и пересудов. Затем Паари с огромной радостью узнал, что со мной все в порядке и что я нашла своего сына. Вместе с тем каждую минуту он ожидал вести о своем наказании. Здесь я улыбнулась и прервала чтение. Люди царевича наверняка уже нашли тело наемника и возвращаются обратно. Паари обязательно вернется к своей красивой жене и трем детишкам и будет по-прежнему заниматься своей любимой работой писца. Итак, один грех с моей совести снят.

Через две недели я отправилась навестить Гунро. Конечно, поступать так было эгоистично и недостойно, но я ничего не могла с собой поделать. Она притворялась, что дружит со мной. До сих пор память о ее тщательно скрываемом чувстве превосходства, ее расчетливой лжи заставляла меня мучиться от унижения, поэтому мне так хотелось если не позлорадствовать, то хотя бы показаться перед ней во всем блеске своего триумфа. Разумеется, я не стану напоминать ей о ее положении. Возможно, это мне следовало напомнить о моем.

На эту встречу я испросила разрешение Амоннахта. В ответ он прислал слугу с сообщением, что моя просьба передана на рассмотрение царевича. Я ждала. Ответ пришел на удивление быстро. Повелитель соизволил дать согласие на мою встречу с Гунро при условии, что двери ее комнаты будут по-прежнему охранять стражники. Я знала, что Рамзес согласится на эту встречу. Я знала его довольно хорошо, и, по всей видимости, он не слишком изменился. Он получал тайное удовольствие, думая о встрече обвиненного и обвинителя, а возможно — только возможно, — считал, что я имею право посмотреть в глаза женщине, которая меня презирала и предала без всякого сожаления. Царевич продиктовал послание таким образом, чтобы не возникло никаких недоразумений. Я была уверена, что каждое слово нашей с Гунро беседы будет потом ему передано, но меня это не волновало. Пусть развлекается.

Для визита я выбрала такое утро, когда хорошо выспалась. Мой наряд состоял из бледно-лазурного платья, подчеркивающего голубизну моих глаз, и серебряных украшений. Волосы я свободно распустила по плечам, забрав их изящной серебряной сеточкой, украшенной мелкими цветочками из бирюзы. Они пышной волной ниспадали мне на плечи, сверкая и переливаясь, словно золото высшей пробы. Я могла бы еще покрасить хной ладони и ступни, но, с тех пор как у меня отобрали титул, не имела на это права — это было привилегией лишь знатных дам. Я знала, что больше ничем не напоминаю ту крестьянку, которая когда-то взошла по трапу на ладью Камена, но окажет ли это превращение должное впечатление на Гунро? Я очень на это надеялась. Изис умастила меня маслом лотоса. Я послала ее узнать, где находится мой старый враг, и не удивилась, когда выяснилось, что ее содержат в Доме царских детей. В свое время меня тоже перевели в этот дом, когда фараон узнал, что я жду ребенка.

На встречу я отправилась вместе с Изис, которая держала у меня над головой зонтик от солнца. К этому времени в гареме обо мне говорили уже все, хотя откуда они узнали мою историю, я так и не смогла понять. Женщины, которые поначалу бросали на меня осторожные, а зачастую и враждебные взгляды, теперь любезно мне улыбались и приветствовали. Я отвечала на их приветствия. Дойдя до конца лужайки, я вступила в темный короткий проход между зданиями гарема и дворцом, после чего повернула налево. Дом царских детей находился в отдалении от главного входа, и вскоре нас с Изис со всех сторон окружали шум и беготня.

Я увидела двух стражников, которые стояли перед дверью какой-то каморки, подошла к ним и остановилась. Оба стражника носили отличия дивизии Гора, а значит, не были простыми стражниками гарема, кроме того, на руке одного из них я заметила повязку капитана. К нему я и обратилась:

— Я Ту, гостья нашего повелителя царевича. Я хочу поговорить с пленницей.

Капитан немного подумал.

— У тебя есть на это разрешение хранителя или самого повелителя? — спросил он.

Вместо ответа Изис протянула мне свиток папируса, который я передала капитану. Тот внимательно прочитал документ, свернул его и уже собирался сунуть себе за пояс, но я его остановила.

— Верни мне папирус, — твердо сказала я. — В случае чего он будет лишним доказательством, что царевич разрешил мне эту встречу.

Уже испытав на себе царское вероломство, я больше не хотела зависеть от милости Рамзеса. Капитан удивленно поднял бровь, но все же вернул документ Изис.

— Как видишь, я доверяю тебе больше, чем ты доверяешь повелителю, — ядовито заметил он. — Твоя служанка останется снаружи. Кроме того, тебя буду сопровождать я и мой солдат.

Я кивнула. Капитан развязал веревку, преграждающую вход в комнату, и распахнул дверь. У меня заколотилось сердце. Расправив плечи, я вошла в комнату, капитан и солдат последовали за мной. Дверь за нами закрылась.

Дневной свет проникал в каморку через узенькое оконце, расположенное под самым потолком, и, хотя в комнате было довольно светло, после яркого солнечного утра мне показалось, что здесь царит полумрак. Прямо под лучом света, прямым, словно копье, на полу, скрестив ноги и склонившись над шитьем, сидела женщина. Сначала я подумала, что это Гунро, однако, когда она встала и поклонилась, я увидела, что это служанка. Скользнув по ней взглядом, я посмотрела дальше, в темный угол, где можно было различить какое-то движение. Внезапно появившись из темноты, передо мной предстала Гунро.

Она изменилась. За то мгновение, что мы смотрели друг на друга, я со смешанным чувством удовлетворения и тревоги успела заметить, что плавные, удлиненные линии ее тела танцовщицы начали принимать угрожающе округлые формы. Ее губы, на которых всегда играла улыбка, теперь окружали глубокие морщины, придавая лицу сварливое выражение, а гладкая, цветущая кожа приобрела нездоровый желтоватый оттенок. Гунро была все так же красива, но ее красота словно потеряла форму, сделалась расплывчатой, утратив ту яркую искорку, которая делала Гунро поистине прекрасной и которой я в свое время так завидовала.

— Годы не пощадили ни тебя, ни меня, Гунро, — промямлила я.

Глаза Гунро сузились, и она улыбнулась — медленно и холодно.

— Так, так, — произнесла она. — Ту, женщина, которая совершила невозможное и восстала из мертвых. Если бы я знала, что меня ожидает такая честь, я бы накрасила глаза и ладони. Я вижу, твое долгое пребывание в грязи не улучшило ни твою внешность, ни характер, ибо, как ни трудился над тобой косметолог, ты все равно похожа на высушенный труп, даже под слоем косметики. — Гунро презрительно усмехнулась. — Да и манеры у тебя так и остались деревенскими. Ни одна знатная дама не опустилась бы до того, чтобы прийти ко мне и злорадствовать. Я полагаю, ты за этим пришла?

— Ты права, — твердо ответила я. — Но я пришла к тебе не злорадствовать, Гунро. Наша с тобой участь еще не решена. Мне нужно другое — заглянуть в глаза женщине, которая лгала мне, предала мое доверие и дружбу, которая презирала меня. Не думаю, что это было достойно знатной дамы.

Гунро сверкнула глазами.

— Я не собираюсь просить у тебя прощения, — сказала она. — И тебе не втянуть меня в споры или воспоминания о прошлом, во всяком случае не сейчас, в присутствии двух человек, которые запоминают каждое мое слово. Ты посмотрела мне в глаза. А теперь уходи.

Я стояла, не зная, что мне делать. Мне было стыдно за свою жалкую и мелкую месть. Того коварного, насмешливого призрака, который долгие годы не покидал моих снов, больше не существовало. Вместо него я обнаружила ожесточенную, сломленную женщину, за вызывающим поведением которой скрывался лишь страх. Куда исчезла беспечная танцовщица?

— Что с тобой случилось, Гунро? — спросила я. — Почему ты бросила танцы?

Она окинула меня презрительным взглядом, явно собираясь сказать что-то оскорбительное, но сдержалась.

— Потому что поняла, что, сколько бы я ни танцевала, из гарема меня не выпустят, — хмуро ответила она. — Рамзес отказался отпустить меня, с тех пор для меня все потеряло смысл. — Она посмотрела мне в лицо. — В молодости мне казалось, что быть наложницей фараона куда интереснее, чем женой обыкновенного вельможи. Я не умела заглядывать в будущее. Я не знала.

— Я тоже, — прошептала я и внезапно подумала, что, какой бы тяжелой ни была моя жизнь, мне повезло больше, чем Гунро. Я согрешила, но мне оставили свободу, а вот Гунро так просто свою вину не искупит. — Прости, что пришла к тебе, Гунро, — искренне сказала я. — Я знаю, что когда-то ты желала моей смерти, возможно, желаешь ее и сейчас, и мне не следовало к тебе приходить. Прости мою жестокость.

Сжав кулаки, Гунро шагнула ко мне.

— О, как ты великодушна, — тихо произнесла она дрожащим от ненависти голосом. — Как благородна. Как добра. Торжествующая Ту снисходит до своего поверженного врага. Побереги свою жалость. Ты была права. Рамзесу следовало дать тебе умереть. Я возненавидела тебя с тех пор, как ты переступила порог моей комнаты, и ненавижу сейчас. Убирайся, оставь меня в покое!

Метнувшись в сторону и на мгновение оказавшись в белом луче дневного света, она неуклюже заползла в свой темный угол, а я послушно направилась к двери.

Выйдя из комнаты, я остановилась на пороге, чтобы вдохнуть чистого горячего воздуха, и подставила лицо солнцу. Ко мне подбежала Изис и немедленно прикрыла меня зонтиком. Вслед за ней подошел капитан и, мягко взяв меня за плечо, вывел во двор. Пробормотав слова благодарности, я направилась к себе, чувствуя, как пересохло у меня в горле и болит от напряжения спина. Но я могла ходить, сгибать колени, свободно двигаться — как же это прекрасно! Я уходила, не осмеливаясь оглянуться.

Всю следующую неделю я провела как в тумане, ничего не делая и мучась от угрызений совести и от стыда, которые остались у меня после свидания с Гунро; иногда к этому примешивались раздумья о неотвратимости суда Маат. Гунро получит по заслугам, как и все остальные, кто пытался нарушить путь, предопределенный Маат. Великое космическое равновесие, которое объединяет истину, справедливость, небесное и земное правление, будет наконец-то восстановлено. Мой приговор отменен. Маат перемолола меня и выплюнула, потрепанную, но свободную. Теперь же она взялась за заговорщиков, а их-то, в отличие от Гунро, мне было вовсе не жалко. Наоборот, я желала, чтобы гнев Маат обрушился на них всей своей мощью. Кроме, может быть, Гуи. Вечно мои мысли возвращались к нему, и, когда это происходило, я старалась думать о чем-нибудь более существенном — пище, вине или руках, которые массировали мои ноги. Все в руках Маат, включая фараона и его сына; наше дело будет рассмотрено в суде, затем отдано в архив храма, а потом и забыто.

На восьмой день после моей встречи с Гунро, когда я сидела на постели раздетая и еще мокрая после ванны и ждала Изис, которая должна была принести мне завтрак, на пороге комнаты, заслонив собой свет, внезапно появилась высокая фигура и склонилась в приветствии. Амоннахт улыбался. Вскрикнув, я прикрылась накидкой и вскочила, пытаясь обернуть ее вокруг тела.

— Хорошие новости, Амоннахт, не так ли? — задыхаясь от волнения, спросила я. — Хорошие, да?

Амоннахт склонил голову, продолжая улыбаться в своей обычной любезной манере.

— Хорошие, — спокойно ответил он. — Царевич просил передать тебе, что в земле твоей хижины в Асвате было найдено мертвое тело. Труп несколько иссох. Его перевезли в Пи-Рамзес в ящике с песком, чтобы он не начал быстро разлагаться. После этого тело было осмотрено дворцовым врачом, дабы установить, соответствуют ли раны на теле тому, что рассказывала ты и Камен. Кроме врача, труп осмотрели три генерала и несколько офицеров различных дивизий.

Амоннахт сделал паузу, чтобы конец фразы прозвучал более эффектно, но я видела, как взволнован сам могущественный Хранитель дверей.

— И что? — не помня себя от волнения, спросила я. — Не дразни меня, Амоннахт!

— Офицеры заявили, что знали этого человека — это был ливийский наемник. Несколько лет назад его зачислили в дивизию Амона. Когда срок его контракта закончился, он не стал его продлевать. Командующий дивизией считает, что он отправился на запад, к своим соплеменникам, перед уходом сообщив, что может служить и наемным убийцей. Паису это явно пригодилось в будущем. — Амоннахт снова поклонился. — Похоже, ты получишь прощение, Ту, а Паис и все остальные будут отданы под суд за измену и заговор против бога.

— Значит, я могу оставить гарем? Могу увидеть сына?

Хранитель покачал головой:

— Нет. Тебе и Камену придется давать показания в суде. Царевич считает, что до этого вам нельзя говорить друг с другом. Кроме того, хочешь ты этого или нет, но ты по-прежнему остаешься царской наложницей и обязана оставаться в гареме до тех пор, пока фараон не умрет, а его сын не пересмотрит списки наложниц. Возможно, ты будешь рада услышать, что все обвиняемые доставлены во дворец, взяты под стражу и отправлены в темницу. — Он сделал паузу. — Генерал Паис посажен в ту самую камеру, которую занимала ты семнадцать лет назад.

Я зажмурилась.

— О, благодарю тебя, Вепвавет, величайший из величайших, — прошептала я, чувствуя, как сваливается с меня огромная тяжесть и напряжение. И тут я открыла глаза.

— Ты сказал, все обвиняемые? — спросила я. — Все?

— Нет. — Амоннахт посерьезнел. — Прорицателя не могут найти. Одним богам известно, где он.

Я уставилась на хранителя. Его слова взволновали меня, но, честно говоря, не очень удивили.

— И что теперь, Амоннахт?

— Теперь мы будем ждать. Сейчас допрашивают слуг обвиняемых. После этого царевич соберет на суде всех, обвиняемых и обвинителей.

— Но я думала, что, согласно закону, обвиняемым не обязательно присутствовать на суде!

Амоннахт пожал плечами:

— Повелитель хочет сделать исключение. Все обвиняемые — знатные вельможи, Ту, и дело очень серьезное.

— А я, значит, не была достаточно знатной, чтобы присутствовать при собственном обвинении, — с горечью заметила я.

Амоннахт скрестил руки на груди и с укором взглянул на меня.

— И тем не менее суд вынес справедливое решение, и ты понесла наказание, — заявил он. — Перестань жалеть себя, Ту, тебе это не идет. Когда же ты наконец повзрослеешь? Царь желает тебя видеть.

— Что? — заморгав, спросила я. — О, хранитель, как я надеялась… молилась… Как он? Он сможет меня принять? Что мне надеть?

— Сама решишь, — сказал Амоннахт. — Мне нужно заниматься делами. Радуйся своей победе, Ту. Здоровье царя слабеет. Иногда он бодр, а иногда весь день проводит в постели. Когда тебя позовут, тогда и узнаешь. Я вижу, пришла Изис, принесла тебе еду. Прощай.

И он ушел. Увидев мое лицо, служанка замерла на месте.

— Хранитель принес хорошие вести? — спросила она.

Набросив накидку на плечи, я села на постель. Только сейчас до меня дошел смысл всего того, что мне сказал Амоннахт. У меня закружилась голова, заколотилось сердце, задрожали руки и ноги.

— Да, Изис, хорошие, — стараясь не стучать зубами, произнесла я. — Но мне что-то очень холодно. Я выйду на солнце, там поем.

Изис встревожилась.

— Ты не заболела, Ту? — спросила она. — Может, послать за лекарем?

Зубы у меня стучали, и я ничего не могла с этим поделать. Семнадцать лет страданий, напряжения, гнева — все было позади.

— Ничего, сейчас пройдет, — еле выговорила я. — Отнеси подушки под навес, Изис. Все хорошо.

«Но Гуи, — думала я, — Гуи. Где, в каком месте скрываешься ты, недостающее звено в цепи событий, неотвратимо ведущих к моему отмщению? Если тебя так и не найдут, я наконец-то излечусь от ран, которые ты мне нанес. Но если ты, живой и невредимый, предстанешь передо мной на суде и будешь умолять о прощении, я попрошу царевича помиловать тебя, а после уже никогда не избавлюсь от жажды мести, которая будет грызть меня вечно. Чего я, помимо всего прочего, страстно желаю. Ибо устала от гнева и горечи, которые терзают мне сердце».

 

Глава тринадцатая

Вызов пришел через три дня. Все это время я вела себя как можно тише и плохо спала. Я не могла заставить себя не думать о предстоящей встрече с Рамзесом. Как мне себя вести? Что говорить? Что скажет мне он? Я волновалась не меньше, чем в тот день, когда Гуи впервые привел меня во дворец. Волнение достигло такого предела, что я послала за дворцовым лекарем и попросила его дать мне немного мака. Наркотик несколько притупил тревожное состояние, но, даже полусонная, я продолжала нервничать.

Однако в тот момент, когда на пороге моей комнатки появился разодетый в белые и голубые одежды младший управляющий, поклонился и торжественно объявил, что сегодня вечером я должна буду предстать перед Владыкой Жизни, все мои сомнения улетучились. Я спокойно поблагодарила слугу и, когда он ушел, послала за Изис. Мы обсудили мое платье, драгоценности, духи, после чего я послала за жрецом. За закрытой дверью моей каморки он зажег благовония, и, пока я лежала, простершись ниц, перед статуэткой Вепвавета, которую мне удалось отыскать в одной из кладовых гарема, жрец возносил молитвы моему божеству. Мне казалось, что этот бог меня любит. «Да, — думала я, прижимаясь носом к полу и зажмурив глаза, — я всегда полагалась на тебя, Озаритель Путей, ты всегда вытаскивал меня из самых трудных переделок, в которые я попадала по собственной глупости, ты всегда приходил мне на помощь, потому что я никогда, с самой ранней юности, не забывала почтить тебя молитвой и принести тебе жертву. Ты научил меня быть дисциплинированной, но при этом не сломал меня, и за это я обязана тебе всем. Не оставь же меня и сейчас, когда я хочу искупить еще одну вину».

«И пусть Рамзес простит меня и отпустит на свободу», — добавила я про себя. Извинившись перед жрецом, что не могу поднести дар ни ему, ни самому Вепвавету, поскольку не имею ничего своего, я пообещала, что в будущем, как только буду располагать большим, чем только собственное тело, обязательно пришлю ему щедрые подарки. Ничего не ответив, жрец улыбнулся и ушел. «Жрецы Вепвавета, — думала я, стоя в ароматных клубах серого дыма, медленно выползающего во двор, — лишены жадности. В отличие от всемогущих слуг Амона».

Перед заходом солнца я наскоро перекусила, и Изис начала меня одевать. После долгих размышлений я остановилась на длинном простом белом платье с широким серебряным воротником, спускающимся до самой груди, и серебряном поясе. Я не собиралась никого обольщать. Эти дни остались в прошлом. Игры закончились. Я предстану перед Рамзесом такой, какая я есть, и буду вести себя с ним как можно более честно и искренне. Служанка нанесла мне голубые тени на веки, подвела черной краской глаза, накрасила хной рот. Изис вплела мне в косы серебряную ленту и над каждым ухом прикрепила серебряный лотос с голубой эмалью. В уши я вдела крупные серебряные анки, на руку надела серебряный браслет с золотым анком. Я решила отказаться от тяжелого, чувственного аромата мирры, предпочтя ему масло лотоса, и терпеливо ждала, пока Изис втирала мне масло в шею и волосы. Затем я поставила у двери стул, села и, сложив на коленях руки, стала ждать, когда Ра медленно опустится в рот Нут и начнут удлиняться вечерние тени.

Завидев младшего управляющего, я встала и пошла ему навстречу. Мы прошли через двор и вступили в узкий проход, соединяющий помещения гарема и дворец. Пройдя коридор, мы оказались перед высокой стеной с воротами, возле которых стояли стражники. Управляющий что-то сказал им, и я впервые за последние семнадцать лет ступила в широкий проход, ведущий в царскую опочивальню. В конце прохода находились массивные двери кедрового дерева, украшенные позолотой. Уверенным шагом, чуть заметно волнуясь, я подошла к этим дверям и сразу оказалась во власти воспоминаний, от которых едва не расплакалась. Управляющий постучал, и одна из дверей приоткрылась. Поклонившись, он знаком велел мне войти, а сам повернулся и двинулся назад. Я осталась одна. Сделав глубокий вдох, я вошла в опочивальню.

Здесь ничего не изменилось. Вдоль стен стояли все те же лампы на деревянных подставках, отбрасывая желтый свет на пол, выложенный драгоценными плитками, в которых поблескивали вкрапления лазурита и пирита. Возле хаотично расставленных низких эбеновых столиков, сверкая золотыми сиденьями, стояли стулья из серебра и электрона. Задняя часть огромной спальни скрывалась в полумраке, где, как обычно, выстроившись в четкую линию, стояли слуги. Царское ложе покоилось на деревянном помосте со ступеньками, возле него стоял маленький столик, заставленный многочисленными кувшинчиками и горшочками с лекарствами.

Я услышала, как за мной глухо закрылась дверь. И сразу опустилась на колени и склонилась так низко, что коснулась лицом холодных плит из прекрасного лазурита. Запах, который я при этом почувствовала, был мне знаком — тяжелый, сладковатый запах смерти, от которого по моему телу пробежала дрожь. «Он умирает, — подумала я. — Рамзес действительно умирает». До сих пор мне почему-то казалось, что он вовсе не так серьезно болен, но теперь, когда из полумрака, откуда-то сверху раздался голос: «Наложница Ту», эхом пролетевший по комнате, у меня едва не сдали нервы. «Он не может умереть, — подумала я. — Он сам Египет, он бог, он Маат, его присутствие дарует жизнь всему — от крошечного зернышка на поле моего отца до широкого Нила, стремящегося к Великой Зелени. Его тень витала надо мной все годы, которые я провела в ссылке. Рамзес!» Но я молчала.

— Это она? — Его голос, слабый, но такой знакомый, прозвучал в моих ушах как удар грома. — Пусть встанет и подойдет ко мне.

Я встала, сбросила сандалии и, поднявшись по ступенькам, хотела вновь опуститься перед ложем на колени. Но, взглянув вниз, застыла, не в силах сделать ни единого движения.

Он лежал на подушках. Его начисто выбритая голова была покрыта, как и полагалось, белой полотняной шапочкой. Выпуклая грудь вздымалась и опускалась, вздымалась и опускалась, прикрытая скомканными простынями. Одну руку он положил на живот, другую бессильно вытянул вдоль тела. На столике стояла одна-единственная лампа, и в ее тусклом свете я увидела опухшее, покрытое потом лицо. Глаза, его карие глаза, которые я помнила так хорошо — то живыми и насмешливыми, то холодными и властными, — были теперь тусклыми, измученными. Внезапно я подумала, что этот человек умирает не столько от болезни, сколько от усталости. И все же он узнал меня и поднял руку.

— Годы изгнания не исправили твоих манер, Ту, — хрипло, задыхаясь, произнес он. — Ты всегда подчинялась лишь своим собственным законам.

От звука его голоса я очнулась и, встав на колени, прижалась губами к его холодным пальцам.

— Простите меня, владыка, — сказала я. — Простите. Вы правы. Мне больно видеть вас в таком состоянии. Что-то случилось со мной — горе, печаль или воспоминания, и я забыла о почтении. Можно? — спросила я и, присев на краешек постели, положила руку ему на лоб. У царя был жар. — У вас хорошие врачи, мой повелитель? — добавила я.

Царь улыбнулся.

— Хорошие или нет, какая разница? Им все равно меня не вылечить, — произнес он. — Они только суетятся да болтают, а сказать правду боятся. А правда в том, что я стар и умираю. Я всегда считал тебя смелой девушкой, которая предпочла бы навлечь на себя немилость, чем солгать мне, но я ошибся, верно?

— Не совсем, повелитель, — ответила я. — Я не лгала, когда говорила, что Египет находится во власти ненасытных храмов Амона, но тогда я была очень зла. Я не лгала, когда призналась, что люблю вас, но эта любовь была не такой сильной, какой я ее изображала. Я не лгала, когда хотела вас убить.

Мутные глаза фараона уставились мне в лицо.

— Как давно это было, моя Ту, — сказал он. — Так давно, что теперь это совсем не важно. Я не умер. Я считал, что разлюбил тебя, когда ты родила мне сына, но ошибся. Я отправил тебя в ссылку и отдал ребенка Мену, но ты постоянно приходила ко мне в снах, и это я чувствовал себя виноватым, не ты.

— Нет, — быстро ответила я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Это я во всем виновата, и все эти семнадцать лет я думала о том, как вымолить у вас прощение. Простишь ли ты меня, о Божественный? Я заслуживала смерти, а ты оставил мне жизнь.

Последовало молчание, а затем он начал кашлять. Схватив меня за руку, он крепко сжал ее, пытаясь сделать вдох. К нему со всех сторон бросились слуги, но взмахом руки он остановил их.

— Ничего, завтра мне будет лучше, — наконец смог выговорить он. — Это еще не агония, нет. У меня есть немного времени.

Отпустив мою руку, фараон с трудом приподнялся на подушках, затем снова взял меня за руку.

— Я вижу, ты просишь о прощении, не о помиловании, — прошептал он. — Ты изменилась. Мой маленький скорпион выманил бы у меня помилование лестью, но эта женщина, чья красота способна по-прежнему волновать кровь, просит у меня всего лишь слова. Возможно, ссылка тебя все же чему-то научила, ибо я не вижу хитрости в твоих глазах, Ту. — Он сжал пальцы. — Я прощаю тебя. Я все понимаю. Я не забыл, чьи имена ты назвала моему сыну, и вдруг — кто бы подумал? — колесо поворачивается, Маат поднимает голову, и вот уже эти самые имена становятся именами изменников, которые ждут моего суда. — На искаженном лице фараона заиграла слабая лукавая улыбка. — Ты ведь желала моего сына, а, Ту? Ты хотела скрыть это от меня, но я обо всем догадался.

— Да, владыка.

— Ты спала с ним?

— Нет, владыка. Мы не посмели решиться на такое.

— Хорошо. Хочешь, я прикажу ему подписать с тобой брачный контракт?

Я взглянула в его лицо, внезапно насторожившись. Он, конечно, болен, но неужели решил устроить мне испытание? Или теперь, когда на него веет холодным ветерком из Подземного мира и со скрипом открывается дверь Великого Суда, он решил оказать мне последнюю милость? Как, каким загадочным образом он узнал, что когда-то я заставила царевича подписать документ, согласно которому после смерти старого фараона я должна была стать царицей? За это царевич просил меня, пользуясь положением фаворитки, уговорить царя официально назначить его наследником трона. Да, в то время фараон ни в чем мне не отказывал. Однако после моего ареста документ исчез; несомненно, царевич сжег его, чтобы не оказаться замешанным в деле о цареубийстве.

Рамзес наблюдал за мной; в его глазах блестел тот огонек, который вновь напомнил мне, как велика в этом человеке жажда жизни, сквозившая в каждом его движении. Я покачала головой.

— Нет, владыка, благодарю вас, — ответила я. — Я больше не желаю вашего сына. И не желаю стать царицей Египта.

— Ты лжешь, когда уверяешь, что не хочешь быть царицей, — прокаркал царь. — Но позволь тебя поздравить: уже во второй раз ты отказалась клюнуть на мою приманку. О, Ту, я даже не подозревал, как глубоко ты вонзила в меня свое жало. Но я не только прощаю тебя, но и возвращаю тебе свою милость. Я велю Амоннахту подготовить твою вольную грамоту, согласно которой ты покинешь гарем свободной женщиной. Скажи мне, у тебя есть мужчина, которого ты желаешь?

Фараон задал этот вопрос с печалью в голосе. Вновь на меня нахлынула волна горя, и тихие слезы заструились по моим щекам. Ведь я еще молода. Я буду жить и наслаждаться жизнью, если того пожелают боги, а он умирает и оставляет все, что когда-то любил. Странная, причудливо перекрученная нить, некогда связывавшая нас, скоро порвется, и царь останется в моих воспоминаниях как призрачная тень, которая с каждым годом будет становиться все тускнее.

— Я думала, все произойдет иначе, — мрачно сказала я. — Годами я мечтала о том, как войду в эту комнату, упаду перед вами на колени и стану умолять о прощении, вы будете прежним Рамзесом, каким я вас запомнила, а я — все такой же скверной, нахальной девчонкой. Или так: наступит день, и меня вытащат из грязи Асвата, привезут к вашей постели, и вы вернете мне мой титул и мои драгоценности. Но все оказалось вовсе не так. — Внезапно горло мне сдавили рыдания. — Прошлое умерло, правда? Ибо вы больны той болезнью, от которой нет исцеления, а я запуталась в своей мести, и все вокруг изменилось.

— Подойди ко мне, — задыхаясь, проговорил фараон и, когда я склонилась над ним, притянул мою голову к своему плечу. — Я не глупец, Ту, — сказал он. — Забирай свою свободу. Забирай из гарема все, что тебе понравится. Возвращай себе свой титул. Я так желаю. Ибо разве я не бог? Разве боги не дарят нам свои милости, невзирая на то, заслуживаем мы этого или нет? Я любил тебя, но недостаточно сильно. И ты любила меня, и тоже недостаточно сильно. И ничего уже не изменишь. Через несколько дней начнется суд. Садись рядом с сыном, держи голову высоко и говори, обвиняй тех, кто когда-то поступил с тобой так жестоко. А когда суд закончится, уезжай, куда захочешь, и постарайся все забыть. Попроси у Мена разрешения пожить в его усадьбе в Фаюме, там ты сможешь отдохнуть и восстановить силы. Ступай, и да пребудет с тобой милость старого бога.

Голос фараона задрожал, и он вздохнул. Прижавшись щекой к его груди, я слышала, как ее раздирают хрипы, чувствовала особый запах его кожи, предвещающий скорую смерть. Смех и любовь, страх и восторг, обожание и предательство — все это разом нахлынуло на меня, и, не в силах более сдерживаться, я разрыдалась и рыдала до тех пор, пока силы не покинули меня. Успокоившись, я встала и взглянула на царя. Он лежал, закрыв глаза, и, казалось, спал. Наклонившись, я поцеловала его в полуоткрытые губы.

— Ты хороший человек, Рамзес, — прошептала я. — Хороший человек и великий бог. Благодарю тебя. Вспомни обо мне, когда займешь свое место в Небесной Ладье.

Фараон приоткрыл один глаз.

— А что мне еще там делать? — сонно пробурчал он. — А теперь иди, моя госпожа Ту. Да будут крепкими подошвы твоих ног.

Соскользнув с его ложа, я прикоснулась к его плечам и пошла к выходу. Расстояние до двери показалось мне вдвое больше. Надев сандалии, я обернулась и простерлась ниц на полу. Светильники вспыхивали, словно крошечные звездочки, затерянные в молчаливом пространстве. Ни один звук не нарушал мирную тишину комнаты. Я вышла и тихо прикрыла за собой дверь.

После того как Изис раздела и вымыла меня, я прилегла на постель, думая, что не усну, но внезапно провалилась в тяжелый сон, после которого проснулась вся в слезах. «Это признак старости», — подумала я и стала внимательно разглядывать себя в зеркало. Когда ты молода, то можешь смеяться и плакать часами, пить до беспамятства, а на следующее утро встаешь такая же бодрая и свежая, какой была за день до этого. Или за неделю. Или даже за год. Я вздохнула, но грусти почему-то не было. Еще вчера я пришла бы в ужас при виде своих опухших глаз и раздраженной кожи, но сейчас это не имело никакого значения и казалось мне пустяком по сравнению с медленной и ужасной кончиной царя.

За свою жизнь я любила двух мужчин и испытывала влечение к третьему. Один из них преодолел свою любовь ко мне ради собственных интересов. Другой полюбил мою девственную красоту, а потом отшвырнул меня прочь. А царевич? Прошлой ночью я отказалась от последней возможности принадлежать этому высокому мускулистому человеку, ну и что? Что с того? Я говорила с Рамзесом совершенно искренне. Сегодня я стала такой же старой, как и он, и такой же измученной. Я больше не желала власти ни над людьми, ни над страной. Я хотела только одного: чтобы свершился справедливый суд, а потом уехать в какое-нибудь спокойное место, подальше от Пи-Рамзеса и Асвата, и жить там вместе с Каменом и Тахуру. Прошлой ночью мы с Рамзесом залечили наши старые раны, и в самой глубине своего ка я чувствовала, что изменилась. Словно меня захлестнула волна разноцветных красок, из которых до сих пор я знала только одну — серую.

Я пошла в банный домик, чтобы вымыться и сделать массаж, но посылать за косметологом не стала. Я поела, а потом вышла во двор прогуляться и поболтать с другими женщинами. Все говорили об арестах, обсуждали слухи и строили предположения, но мне это было неинтересно.

После полудня передо мной возник царский глашатай, поклонился и протянул мне тонкий свиток папируса. Решив, что это послание от Камена, я поспешно развернула свиток, даже не взглянув на печать, но обнаружила лишь несколько строк, написанных иератическими письменами. Я узнала руку самого царя. «Дорогая сестра, — начала читать я. — Я велел Амоннахту доставить тебе все те красивые вещи, которые ты хотела бы иметь, а также приказал Хранителю царского архива разыскать и уничтожить документ, по которому ты лишалась своего титула. Когда будешь покидать гарем, мой казначей выдаст тебе пять дебенов серебра, чтобы ты могла купить землю или что сама захочешь. Возможно, небольшую усадьбу в Фаюме. Будь счастлива. — И подпись: — Рамзес».

Поблагодарив глашатая, я вернулась в свою каморку, глотая слезы. Итак, я снова стала госпожой Ту. Я получила право красить хной ладони и ступни, охотиться на болотах на уток с луком и стрелами. Пять дебенов серебра смогут прокормить меня до конца моих дней или… Я попыталась справиться с душившими меня рыданиями. Или на эти деньги я смогу купить дом и землю; я найму управляющего и нескольких работников, буду выращивать овощи и заведу корову.

Рамзес уже дважды упоминал о Фаюме. Значит, он помнил о том поместье, которое передал мне, поддразнивая и называя своей маленькой крестьянкой. Мы ездили смотреть его вместе. Земли вокруг усадьбы были заброшены, дом покосился, но царь позволил мне провести ночь в этом пустом чреве, а когда мы вернулись во дворец, я попросила его послать туда рабочих, чтобы привести дом в порядок. Как он мне понравился! Я искренне поверила, что жизнь среди полей перевоспитает меня, излечит мою душу. Мы будем принадлежать друг другу и за мою заботу поля отплатят мне обильными урожаями и сознанием безопасности и надежности, чем-то таким, что не исказится, не потускнеет, не исчезнет совсем.

После моего падения у меня все отобрали. Все, что я считала своим, было отдано другим людям. Кто владеет сейчас моим поместьем? Я не знала. Но фараон помнил, что значил для меня его подарок, помнил, что, несмотря на платье из тончайшего полотна, несмотря на множество золотых украшений, я по-прежнему оставалась крестьянкой, для которой земля — это живое существо, и потому фараон торопился, пока не наступил тот момент, когда он уже ничего не сможет подписывать, когда… Я долго сидела, держа папирус на коленях и невидящим взглядом уставясь в стену напротив.

Прошла еще неделя. Однажды за мной зашел Амоннахт и повел в огромные, строго охраняемые сокровищницы дворца. Там он откинул крышку пустого сундука и велел мне наполнить его любыми тканями и драгоценностями, которые мне понравятся. Я сложила в сундук не только платья, кольца, ожерелья, анки, серьги и браслеты, но еще и драгоценные масла и свежий натр. Найдя туалетный столик с откидной крышкой, я набила его баночками с краской коул и хной. Затем в небольшой ящичек я уложила ступку, пестик, а также великое множество разных трав и мазей, каких не видела даже у Гуи.

— Я что, очень жадная? — спросила я у терпеливо поджидавшего меня Амоннахта, не сводя глаз с уставленных всякой всячиной полок и не обращая внимания на дворцового лекаря, который с тревогой следил за моими действиями. Впрочем, я не считала, что жадничаю. Я была совершенно спокойна и сосредоточена. Я собирала свое будущее, и Рамзес это знал.

— Нет, госпожа, — ответил хранитель, — но даже если бы так оно и было, то не имело бы никакого значения. Такова воля царя.

Он упомянул мой титул. Значит, это уже всем известно. Взяв с полки и развязав небольшой мешок, я нашла в нем сушеные листья каты и присоединила их к остальным своим приобретениям.

Однако настоящим открытием, доставившим мне наибольшее удовольствие, оказалась палетка писца с несколькими новыми кисточками разной толщины, папирус, хороший скребок для полировки папируса и чернильницы. Прижав все это к своей довольно запыленной груди, я улыбнулась Амоннахту.

— Обвяжи сундук веревкой, опечатай и убери в кладовую, — попросила я. — Я пошлю за ним, когда решится наше с Каменом дело. А писчие принадлежности я возьму с собой. Я хочу написать царю.

Амоннахт молча поклонился, и я, выйдя из сокровищницы, быстро пошла к себе. Я ничего не писала с тех пор, как закончила свою рукопись, а потому умирала от желания вновь ощутить в руке кисточку и уложить на коленях палетку. Я окажу честь этим вещам, написав с их помощью послание фараону.

О дне суда меня предупредили заранее, поэтому, когда ко мне явились два солдата, чтобы провести во дворец, я была полностью готова. На этот раз я надела голубое платье и золотые украшения, мои ладони и ступни были гордо выкрашены хной, а на пальцах, которые благодаря стараниям Изис снова стали тонкими и нежными, были надеты кольца.

Мы вышли из гарема и двинулись по широкому мощеному проходу, ведущему к главной дороге, которая заканчивалась внушительными колоннами у главного входа во дворец. Все пространство между берегом озера и высокой стеной, окружающей царский дворец, было заполнено людьми. При моем появлении по толпе пробежал ропот, и передний ряд зевак сдвинулся вперед. Меня тут же окружили солдаты, которые начали грубо расталкивать людей, освобождая мне путь. Я шла уверенным шагом, высоко подняв голову, среди рокочущей толпы. Я услышала, как несколько раз прозвучало мое имя.

— Капитан, откуда они узнали? — спросила я одного из провожатых.

Тот пожал плечами:

— Генерал Паис весьма популярен в городе, и его арест скрыть не удалось. Остальное сделали слухи и домыслы. Толпа собралась, потому что запахло кровью. Правда, они еще не знают чьей.

В этот момент раздался крик: «Мама!», передо мной мелькнуло усталое лицо Камена, и в следующий миг я была в его объятиях. Мы крепко прижались друг к другу, а солдаты принялись яростно оттеснять от нас гудящую толпу. Камен улыбался, но я видела, как он измучен — темные круги под воспаленными глазами не могла скрыть даже черная краска.

— Во время нашей последней встречи на тебе не было ничего, кроме грубого короткого платья, — сказал он. — А сейчас я тебя едва узнал. Ты поистине прекрасна.

— Спасибо, Камен, — ответила я. — Но ты плохо выглядишь.

— Да, — небрежно заметил он. — Ожидание далось мне нелегко.

— Нам нужно идти, госпожа, — заторопил нас капитан. — Я не хочу, чтобы нам пришлось отбиваться от людей силой.

Камен удивленно посмотрел на меня.

— Госпожа? — спросил он.

Я кивнула.

— Я помирилась с твоим отцом, — сказала я, — и он вернул мне титул.

За спиной Камена я увидела Мена и Несиамуна, с которыми обменялась кратким приветствием. Затем мы с Каменом вошли под колонны.

— Тахуру каждый день молила богов защитить нас, — сказал мне Камен. — И сегодня она шлет нам свое благословение.

Я почему-то разозлилась.

— Какая она добрая, — сказала я более резко, чем хотела бы, но Камен только обнял меня за плечи и рассмеялся.

— Ты ревнуешь, и мне это льстит, — смеясь, произнес он.

Возле колонн стоял строй солдат с обнаженными мечами и выставленными вперед копьями. При нашем приближении солдаты расступились, и я сказала:

— Камен, а хочешь узнать, какое имя дали тебе дворцовые астрологи, когда ты родился?

Он недоуменно уставился на меня.

— О боги! А я об этом и не думал. Ну конечно, мне же дали имя. А почему ты вспомнила об этом только сейчас, мама?

Мы уже прошли колонны и вступили в прохладный полумрак. Сзади слышался приглушенный гул толпы.

— Потому что когда Распорядитель протокола будет называть имена и титулы обвиняемых и обвинителей, он назовет твое первое имя, а потом то, которое ты носишь сейчас. И я хочу, чтобы свое настоящее имя ты узнал от меня.

Камен не ответил, и я почувствовала, как он напрягся.

— Ну скажи, — попросил он.

Я взглянула на широкие плечи солдата, шагающего впереди нас.

— Тебя назвали Пентауру.

Камен хмыкнул.

— «Отличный писец», — пробормотал он. — Забавное имя для сына фараона и совсем не годится для солдата. Нет, оно мне не нравится. Я останусь Каменом.

Подойдя к дверям тронного зала, мы остановились. Обычно их держали открытыми, чтобы пропускать бесконечные вереницы министров, просителей и делегаций, но сегодня они были наглухо закрыты. Капитан стукнул в дверь рукой в перчатке. Очевидно, суд будет происходить здесь. Двери открылись, и нас впустили в зал. «Не нравится мне все это», — подумала я, шлепая сандалиями по каменному полу. Мне вообще никогда не нравились подобные вещи. Камен был прав, когда решил оставить имя, данное ему человеком, который его любил и воспитывал, и вместе с тем мне очень хотелось, чтобы Рамзес увидел своего сына, пусть даже Камен и родился у простой наложницы. Как мой мальчик поведет себя на суде? Как отнесется суд к сводному брату наследника? Помощник управляющего повел нас к нашим местам у правой стены, и Камен отпустил мою руку. Мы сели все вместе — Камен, Мен, Несиамун и я. Перед нами поставили скамеечки для ног. За нашими спинами встали солдаты.

Я видела, как Камен украдкой обводит глазами огромный зал. Пол и стены, выложенные плитками из лазурита, создавали у меня какое-то странное ощущение — мне казалось, что я глубоко погрузилась в синюю воду, в которой вспыхивали золотистые искры пирита, священного камня, владеть которым могли только боги. Огромные алебастровые лампы стояли на золотых подставках высотой с человеческий рост, на золотых цепях качались курильницы, из которых вился голубой дымок, наполняя зал тонким ароматом. Слуги держались с важностью, достойной богов; их облачение состояло из бело-голубых туник с золотым шитьем и сандалий, украшенных драгоценными камнями. Все они молча и торжественно выстроились вдоль стен, ожидая приказаний.

В дальнем конце зала, лицом к входу, от стены до стены тянулся помост. На нем стояли два золотых кресла с ножками в виде львиных лап; на спинках, украшенных золотом, был изображен Амон, чьи животворящие лучи должны были касаться священной спины сидящего на троне. Одним из этих кресел был, несомненно, Престол Гора, святыня фараона. Другое кресло предназначалось для Верховной царской жены, царицы Аст. Но было еще и третье.

Здесь было сердце Египта. Здесь простирались ниц и прославляли Божественного, здесь он принимал иноземных сановников и издавал законы; огромные размеры зала подавляли атмосферой благоговения перед властью. За креслами находилась маленькая дверь, ведущая, как мне было известно, в скромную комнатку для переодеваний. Однажды я уже была в этом зале вместе с Гуи, который приводил меня, чтобы представить Рамзесу. Я решила, что нужно будет об этом упомянуть. Я ведь пришла, чтобы обвинять, в том числе и прорицателя. Но думать об этом почему-то не хотелось.

Открылась маленькая дверь, и показались десять человек, которые под перешептывание зала прошли через помост и расселись на стульях, стоявших в один ряд лицом к помосту. Я не знала, что это были за люди.

— Это судьи, — прошептал Несиамун на ухо Камену. — Люди суровые, но, надеюсь, беспристрастные. Трое из них — чужеземцы. Ладно, посмотрим, что будет дальше.

Я внимательно разглядывала судей, пока они занимали свои места, тщательно расправляли на коленях юбки и тихо переговаривались между собой. Большинство из них были среднего возраста или чуть старше, за исключением одного, довольно приятного молодого человека с острым взглядом и угодливой улыбкой.

Но вот судьи затихли. Я заметила, что они изредка поглядывают на меня. Конечно, они уже знали, кто я такая, поскольку читали материалы дела, однако их лица ничего не выражали. Мне вдруг стало страшно. Возможно, судьи сочли, что показаний свидетелей им недостаточно. Возможно, они решили, что такие могущественные и влиятельные люди, как Паис и Гуи, не могут обвиняться в измене, что все мои показания — ложь и что спустя семнадцать лет я должна понести заслуженное наказание. Но Рамзес помиловал меня, а царевич счел обвинения против заговорщиков столь серьезными, что назначил суд. Нет, глупо с моей стороны пугаться большого зала и нескольких человек с суровыми лицами.

Дверь открылась снова, на этот раз все встали и склонились в поклоне, ибо появился глашатай и объявил:

— Гор-в-гнезде, командир пехотных войск, командующий дивизией Гора, царевич Рамзес, возлюбленный Амона!

Вслед за глашатаем появился царевич, облаченный в парадную военную форму. Подойдя к третьему трону он сел и оглядел зал.

— Садитесь, — произнес глашатай и занял свое место в углу помоста, у ног Рамзеса.

Я села и стала смотреть на человека, которого некогда так желало мое тело.

Ему было немного за двадцать, когда я впервые увидела его в царской спальне и сначала приняла за самого фараона. Его мускулистое тело солдата, легкие движения, удивительно правильные черты лица и пронзительные карие глаза в полной степени соответствовали моим девичьим мечтам. Да, именно так я и представляла себе бога Египта. Но тогда он был просто царевичем, даже не старшим сыном, и сражался за милость отца против двух своих братьев, тоже Рамзесов. Человек же, к которому меня отвел Гуи, настоящий бог, обладавший реальной властью, поверг меня в глубокое разочарование — полный, с округлыми формами, сладострастный и довольно добродушный. Прошло очень много времени, прежде чем я поняла, что за равнодушным телом и заурядной личностью скрываются величие и ясный ум, достойные бога. Царевич любил проводить много времени в пустыне, охотясь или беседуя с жителями Красной Земли. Он делал все, чтобы прослыть воплощением доброты и беспристрастности, но я узнала, что под этой маской скрывались амбиции не менее сильные, чем мои. Он готов был использовать меня в угоду милостям отца точно так же, как Гуи был готов пойти на все, чтобы добиться смерти фараона. Когда я это поняла, мне было очень тяжело.

Разглядывая же царевича сейчас, я заметила первые признаки приближения старости. Несомненно, он подолгу тренировал свое тело и все же немного располнел в талии, а его лицо потеряло былые четкие очертания, которые притягивали к нему взгляды. Кожа на руках немного обвисла, а когда царевич нагнулся к глашатаю, чтобы что-то ему сказать, я заметила, что у него начинает появляться второй подбородок. И все же он по-прежнему оставался воплощением мужской силы и красоты. Я видела это, хотя царевич перестал волновать мое воображение. Видимо, он почувствовал мой взгляд, поскольку посмотрел в мою сторону. Наши взгляды встретились. Приподняв темную густую бровь, царевич улыбнулся, передавая приветствие от победителя победителю, и я улыбнулась ему в ответ. Значит, все будет хорошо.

Глашатай встал, и по его сигналу главные двери широко распахнулись. Вошел строй солдат, за ним показались обвиняемые, которых со всех сторон охраняли стражники. Я думала, их закуют в цепи, но нет — они шли свободно. Видимо, то была дань их высокому положению. Двери закрылись со зловещим стуком. Пленников подвели к стульям, стоявшим напротив нас, и по приказу глашатая все сели.

Вот они, мои старые друзья, мои старые враги, облаченные не в простые, грязные и пропахшие потом юбки, как я надеялась, но в собственные роскошные одежды. Косметика на лице, драгоценности. На Паисе — генеральские знаки отличия. При виде всего этого я пришла в негодование, поскольку после моего ареста у меня отобрали вообще все. На вопросы судей я отвечала, не успев ни вымыться, ни одеться. «Но тогда ты была простой наложницей, — напомнила я себе. — Кроме того, все эти люди, включая Гунро, еще не осуждены». Я смело посмотрела на них.

Паис почти не изменился. Он по-прежнему выглядел грязным распутником. Косметика была наложена на его лицо слоями, рот выкрашен в ярко-оранжевый цвет, глаза густо подведены. Заняв свое место, он уставился на меня с угрозой и вызовом, очевидно желая разозлить, но я осталась к нему равнодушна. Когда-то я находила его человеком весьма романтичным. Какой же наивной я была!

Мой взгляд упал на Паибекамана. Он был бледен и смотрел прямо перед собой, сложив руки на коленях. «Вот тебя я ненавижу, — со злостью подумала я. — И с удовольствием буду следить за твоим падением, высокомерный, чванливый человек. Ты использовал каждую возможность, чтобы напоминать мне о моих крестьянских корнях, даже тогда, когда сопровождал меня в спальню фараона, и хотя тебе нужна была его смерть, ты тем не менее радовался, увидев меня в беде. Надеюсь, перед казнью с тебя сдерут кожу».

Взглянув на Гунро, я вновь испытала стыд и жалость, как при нашей встрече в ее каморке. Гунро держалась прямо и спокойно. Она сидела, выпрямив спину и сдвинув свои крошечные ножки в изящных сандалиях. Гунро держала за руку какого-то мужчину, сидевшего рядом с ней, в котором я с удивлением узнала генерала Банемуса, большую часть своей жизни проведшего в гарнизонах на южных границах Египта и Нубии. Коренастый, с обветренным, открытым и честным лицом, он приходил иногда к Гуи, и я хорошо его помнила. «Я не хочу, чтобы он умирал», — подумала я. Хотя вряд ли его обвинят в измене, в отличие от Гуи и Паиса. Слишком далеко он находился от главных заговорщиков. Что касается остальных — Мерсуры, Панаука, Пенту, то я едва обратила на них внимание. Для меня они не значили ровным счетом ничего.

В зале воцарилась тишина. Кто-то кашлянул. Зазвенели чьи-то браслеты. Затем открылась маленькая дверь, и в зал вошел распорядитель. Поклонившись царевичу, он встал посреди зала. На нем была длинная бело-голубая юбка и широкая белая лента, переброшенная через плечо. Голова была обрита. За распорядителем стоял писец с большой кипой папирусов. Слуга поставил перед распорядителем складной столик. Писец занял свое место, и слуга ушел.

Повернувшись к помосту, распорядитель вновь поклонился. Царевич поднял унизанный перстнями палец. У меня забилось сердце.

— Именем Амона, Величайшего из Величайших, Царя всех богов, и священной власти Рамзеса Усер-Маат-Ра, Мери-Амон, Хек-Он, Владыки Таниса, Могучего Быка, Возлюбленного Маат, Вседержателя Земель, Владыки Святилищ Нехбет и Уатхет, Повелителя Празднеств Та-Тенен, Гора Золота, Повелителя Времени, Защитника Египта, Покорителя Чужих Земель, Победителя Сати, Усмирителя Ливии и Расширителя границ Египта, провозглашаю суд открытым, — нараспев произнес распорядитель. — Я — Распорядитель протокола. Суд будет проходить в присутствии и под надзором повелителя нашего царевича Рамзеса Гора-в-гнезде, согласно воле фараона, продиктовавшего следующий указ…

Писец положил палетку на колени, открыл чернильницу, выбрал кисть и приготовился. Распорядитель протокола достал из кипы нужный свиток и начал читать звучным голосом:

— «Я, Рамзес Усер-Маат-Ра, возлюбленный Маат и Опора пера правосудия, приказываю судьям, рассматривающим данное дело, проявлять полную беспристрастность в отношении людей, представших перед судом. Да будет доказана их вина, прежде чем вы вынесете приговор. Но помните, что за все свои дела они отвечают собственной головой, в то время как я неподвластен суду и вечности, ибо принадлежу к справедливым царям, находящимся в присутствии Амон-Ра, Царя Богов, и Осириса, Владыки Вечности…»

«Странное заявление, — подумала я. — В чем оправдывается Рамзес? Показывает, что эти люди обладают властью? Дает понять, что сделал не слишком много после того, как в его руки попал мой список, тогда как более тщательное расследование быстрее освободило бы меня из ссылки?» Те слова, что зачитал распорядитель, не могли принадлежать богу, ибо боги не извиняются. Я встревожилась.

— «…Тем не менее, — продолжал распорядитель, — если окажется, что они виновны в том, в чем их обвиняют, я хочу, чтобы они приняли смерть не от рук палача, а от своих собственных».

Я знала, что так наказывают только знатных вельмож, и все же, приказывая им умереть, не давал ли Рамзес волю собственной злобе, чего никогда не должен делать бог? Хотя в свое время Рамзес и был великим воином, покорившим множество враждебных племен, он не смог вырвать власть над Египтом из жадных рук жрецов Амона. Так он и взошел на трон, будучи вынужденным считаться с более богатым и влиятельным Верховным жрецом Амона, и теперь связанное с этим постоянное напряжение наконец-то нашло выход. Царь доверял очень немногим, и тогда я подумала, что Паис и все остальные, кто решился укусить царскую руку, кормившую их, видимо, намеренно вонзили зубы именно в эту открытую рану, чтобы сделать царю побольнее. Какая неблагодарность. Я посмотрела на Паиса. Он качал ногой и смотрел, как на украшениях его сандалий играют лучики света.

Распорядитель протокола протянул указ писцу. По его сигналу судьи встали. Распорядитель громким голосом начал объявлять имя каждого из них. После оглашения своего имени очередной судья садился.

— Ваал-махар, управитель царскими слугами, — начал распорядитель.

«Один из чужеземцев, которых упоминал Несиамун, — подумала я. — Сириец, наверное».

— Йенини, управитель царскими слугами.

«Еще один чужеземец, ливиец».

— Пелока, царский советник.

«Ливиец», — решила я.

— Пабесат, царский советник. Мэй, писец суда. Хора, носитель царского штандарта.

Это был молодой подвижный человек с живым взглядом.

— Менту-эм-тауи, царский казначей. Каро, царский опахалоносец. Кеденден, царский советник. Пен-ренну, царский переводчик.

Все десять судей вновь заняли свои места. После некоторой паузы распорядитель поклонился царевичу. Тот кивнул, и распорядитель повернулся к залу.

Поднялся глашатай.

— Обвиняемые, встаньте на колени, — приказал он. — Повелитель огласит обвинение.

Те подчинились, Паис равнодушно, Гунро неловко, с убитым видом. Они коснулись лбом пола, затем встали, и Рамзес продолжал:

— Распорядитель уже представил формальное обвинение, и мы все знаем, в чем оно состоит. Мне не нужно обвинять каждого из вас в отдельности. Все вы обвиняетесь в одном и том же. Первое: заговор с целью убийства царя, с использованием в качестве орудия невежественной и обманутой девушки. Второе: заговор с целью сокрытия улик, включающих людей и документы, которые могли бы вас выдать. Вы находитесь в Египте, не в какой-нибудь варварской провинции, а в Египте даже фараон подчиняется законам Маат. Мне печально видеть, как низко пали вы, люди благородной крови.

«Но у тебя вовсе не печальный вид, — подумала я. — Скорее, радостный». Сейчас царевичу следовало сделать из дела Паиса и остальных показательный процесс, такой, чтобы люди надолго запомнили цену измены, особенно когда он взойдет на Престол Гора.

— Были допрошены ваши слуги, члены ваших семей и ваши друзья, — продолжал царевич. — Судьи ознакомились с показаниями, однако распорядитель зачитает их вслух еще раз, дабы вы исправили неточности, если таковые найдутся. Можете сесть.

Царевич кивнул, и распорядитель вытащил один из папирусов.

— Показания Дисенк, — начал он, — служанки из дома госпожи Кавит из Пи-Рамзеса, ранее служившей в доме прорицателя Гуи.

Впервые на суде прозвучало имя Гуи. Показания этой маленькой изящной задаваки Дисенк состояли в описании дней, когда она учила меня благородным манерам и спала у меня под дверью, чтобы я не сбежала, но я смотрела только на Паиса. Он сидел, откинувшись назад и скрестив на груди руки, и улыбался. «Этот человек знает что-то такое, чего не знаем мы, — со страхом подумала я. — Он считает, что его оправдают. Почему? Он знает, где находится Гуи? Или они приготовили нам какую-то неожиданность? Или он придумал, как свалить все на прорицателя, поскольку тот неизвестно где и его нельзя допросить?» Я испугалась и рассердилась. Если Паиса освободят, что будет со мной и Каменом? Станет Паис нас выслеживать, чтобы убить? Весьма возможно. Я старалась думать о Дисенк, но ничего не получалось.

Чтение показаний заняло очень много времени; в зале было тесно и душно, и когда распорядитель наконец положил руку на кипу папирусов и охрипшим голосом сказал: «Вот все, что записано. Кто-то хочет это опровергнуть?» — в зале повисла тягостная, почти сонная тишина.

Я тоже слушала распорядителя без должного внимания, думая только о генерале. Казалось, он догадался о моем волнении. Когда я украдкой посмотрела на него, то увидела его открытый и наглый взгляд, который он не сводил с моего лица.

Распорядитель повторил вопрос. Никто не ответил. Тогда встал глашатай.

— Заседание возобновится через два часа, — объявил он. — Приветствуйте царевича.

Рамзес встал и в окружении своей свиты направился к задней двери. Все склонились в низком поклоне. Судьи принялись о чем-то переговариваться. Ко мне подошел глашатай.

— Вам накрыли стол в саду, — тихо сказал он. — Следуйте за мной.

— Я бы лучше поспал, чем поел, — заметил Несиамун, когда мы выходили из зала, и вернулся к беседе с Меном.

Я взяла Камена под руку. Выйдя из зала суда, мы свернули налево и пошли через пиршественный зал, темный, со множеством колонн. Я почувствовала легкий запах гнили, но вскоре мы уже вышли на ослепительно яркое солнце.

Перед нами раскинулась широкая лужайка, по которой пролегала мощеная дорожка, ведущая, как мне было известно, в личный кабинет фараона и кабинеты его министров. Посреди лужайки находился фонтан, вода из которого с шумом и плеском стекала в каменный бассейн. Возле фонтана был устроен навес, под которым стоял стол, уставленный блюдами. Возле стола расположились слуги. Камен высвободил руку и быстрым взглядом окинул приготовленные блюда. Я опустилась на подушки; передо мной немедленно вырос слуга и налил мне вина. Второй слуга разложил у меня на коленях кусок ткани и поставил передо мной поднос с едой.

Я оглянулась по сторонам. Наша охрана расположилась полукругом недалеко от нас. Я понимала, что нас не столько охраняли, сколько следили за тем, чтобы мы ни с кем не разговаривали. С кем? Может быть, с обвиняемыми? Нет, скорее всего, они следили, чтобы мы не вздумали подкупать судей или склонять их на свою сторону.

Камен присел на траву рядом со мной.

— Интересно, — заметил он, отхлебнув вина, — как им удалось заставить слуг говорить правду? Их рассказ совпадал с тем, о чем писала ты в своих записках, мама, но ведь когда тебя арестовали, они все лгали.

— Тогда их хозяева были в ином положении, — ответила я, с удовольствием наблюдая за сильными пальцами сына, когда он брал еду. — Ни одно показание не представляло для них опасности. А сегодня все по-другому. Камен, ты заметил, как ведет себя генерал?

Он задумчиво взглянул на меня.

— Да, — ответил он. — Паис явно что-то знает, и мне это не нравится. А где прорицатель?

У меня сразу пропал аппетит, и я передала слуге чашу, чтобы он налил в нее вина.

— Он не только отсутствует на суде, но даже не был упомянут, когда зачитывали обвинения, — ответила я. — Странно, его все равно должны были упомянуть, даже если он еще и не найден. Дисенк и Каха о нем говорили, но, Камен, где показания Харширы?

— Харшира тоже исчез, — сказал Камен. — Разве ты не знала? Мне кажется, он скрывается вместе с Гуи.

— Ты думаешь, Паис знает, где они?

Камен пожал плечами:

— Возможно. Но у меня такое чувство, что это знает и царевич.

Я в ужасе схватила его за руку.

— О боги, Камен! Неужели Гуи заключил тайную сделку с двойной короной? Пожертвовал Паисом, Паибекаманом и Гунро, чтобы спастись самому? Или даже… — Я сжала пальцы. — Даже убедил царевича предать суду и меня?

— Ну что ты, мама, — с упреком сказал Камен. — Фараон простил тебя. Ты уже понесла свою часть наказания. Теперь тебе ничто не угрожает.

Я посмотрела вокруг; стоял яркий, сияющий полдень. «Думаю, что ты ошибаешься, — подумала я. — Гуи есть чем мне угрожать, и он это сделает, если захочет. Я это знаю. Паис — грубый недотепа по сравнению с ловким, изворотливым Гуи, который уже предпринял какие-то действия. Но какие?»

По настоянию Камена я проглотила несколько кусочков пищи, принесенной из дворцовой кухни, откинулась на подушки и стала смотреть на колыхающийся под легким ветерком полотняный навес. Мен и Несиамун горячо обсуждали проблемы вывоза фаянса в другие страны. Их голоса да и сама мирная тема их беседы действовали на меня усыпляюще, и все же я не могла избавиться от страха, что суд закончится для меня решением, которое начисто перечеркнет всю мою жизнь.

— А госпожа Гунро совсем не такая красивая, какой ты ее описывала, — сказал Камен. Он лежал рядом со мной, опершись на локоть, и улыбался, глядя в мои глаза. — Я-то думал, что увижу женщину тонкую и гибкую, как тростник… Она что, болела?

— Болела — от разочарования и досады, — ответила я. — Годы не пощадили женщину, чье сердце высохло от вечного желания найти любовь и нежность.

Камен внимательно посмотрел на меня.

— В таком случае, какая же любовь помогла тебе остаться такой молодой, мама? — тихо спросил он.

От ответа меня спас глашатай, который объявил о продолжении заседания суда. Мы вернулись в тронный зал.

Обвиняемые уже заняли свои места. Не знаю, кормили их или нет. Вошли судьи, за ними слуги внесли шесть опахал. Встав за нами, они принялись беззвучно обмахивать нас белыми страусовыми перьями. Распорядитель и его писец подошли к столу; усевшись на полу, писец, как обычно, приготовил палетку. Стражники закрыли двери и выстроились вдоль стены. Царевич занял свое место на троне, рассеянно отвечая на приветствия. Его взгляд упал на Паиса. Что-то в его улыбке было мерзкое, неприятное.

— Начинайте, — приказал распорядителю Рамзес.

Распорядитель повернулся ко мне.

— Госпожа Ту, встаньте и скажите, в чем вы обвиняете этих людей.

Сколько лет мечтала я об этом моменте! Там, в храме Вепвавета, с тряпкой в руке, стоя на коленях и отмывая каменные плиты, я представляла себе, как все это будет происходить. Я мечтала об этом, работая в своем крошечном садике за хижиной, когда сидела на корточках и вырывала сорняки. Я думала, что будет так: я вхожу в спальню Гуи, сжимая в руке нож; я обольщаю Паиса, а потом перерезаю ему, спящему, горло; я хватаю Гунро за волосы и валю ее на пол, а она визжит и царапается.

Позднее, когда я немного успокоилась, эти сцены приобрели более реалистичный характер: я стою перед фараоном в зале, где полно каких-то людей, и рассказываю историю собственного обольщения и хладнокровного заговора.

В действительности же все оказалось еще прозаичнее, и все же мой час настал. Пришло время мщения. Я встала, поклонилась царевичу, склонила голову перед распорядителем и повернулась к судьям. И начала так:

— Мой отец был наемником…

Я говорила долго. Несколько раз мне приходилось прерывать свой рассказ, чтобы выпить воды или справиться с душившими меня переживаниями. Я не видела ничего вокруг себя, только какие-то расплывчатые тени — царевич, не сводивший с меня глаз, распорядитель, зрители в зале. Я забыла обо всем, даже о Камене. Постепенно моя речь оживала — или это сама жизнь вливалась в мои слова? Передо мной возникали образы, ясные и четкие, исполненные злобы или радости, страха или удивления, отчаяния или гордости. Снова сидела я в пустыне рядом с Паари и кричала, чтобы боги услышали о моем крахе. Снова стояла я в темной каюте Гуи, слушая, как плещется Нил, и умирала от страха. Я вспомнила, как впервые увидала Харширу, когда наша ладья прибыла в Пи-Рамзес.

Потом я стала рассказывать о годах своей учебы, сначала под руководством Кахи, а потом самого Гуи, который готовил меня для гарема, постепенно направляя мое детское воображение в русло ненависти к царю и правительству, что в конечном итоге привело к попытке убийства Рамзеса. Я ничего не скрывала и не пыталась себя выгородить; я честно рассказывала о том, как натаскивали меня, словно охотничью собаку, как превратили в послушное орудие, ценный живой инструмент.

Я расплакалась только один раз, когда описывала, как получила от Гуи мышьяк, смешанный с массажным маслом, и передала его Хентмире, новой фаворитке царя. Я не пыталась сдерживать слезы. Они тоже были частью моего наказания, это публичное искупление вины, последнее действие, за которым должно было следовать исцеление. Я знала, что Хентмира, скорее всего, умрет. Тогда я уверяла себя, что судьба находится в ее собственных руках, будет она делать массаж фараону или нет, но сейчас я ненавидела себя за это. Тогда я не помнила себя от ненависти и страха, но потом, после долгих лет изгнания, стала глубоко сожалеть о своей жестокости, лишившей молодую женщину всяких надежд на исполнение ее мечтаний.

Я не стала рассказывать о своем аресте и приговоре. Это не имело отношения к преступлению. Судьи знали, что тогда лгали все — от самого Великого Прорицателя до последнего раба на кухне; я должна была умереть. Не стала я рассказывать и о своей сделке с царевичем, когда в обмен на милость отца он пообещал мне корону. Это было нашим с ним делом. Возможно, царевич даже забыл об этом. Наконец мой рассказ подошел к концу. Я поведала о заговоре все. Моя роль была сыграна.

Снова объявили перерыв, и мы снова вышли в сад. Я с удивлением увидела, что солнце уже клонилось к закату и вода в фонтане окрасилась в красный цвет. Было прохладно, в воздухе плавал аромат каких-то цветов. Внезапно я почувствовала сильнейший голод, поэтому плотно поела и выпила вина. Все было позади, почти все. Завтра я смогу начать новую жизнь.

Когда мы вернулись в тронный зал, там уже горели светильники. Наши слуги с опахалами ушли. Судьи с усталым видом заняли свои места. Обвиняемые также выглядели усталыми. Это был трудный день для всех. Только царевич и распорядитель казались совершенно бодрыми. Они о чем-то посовещались, после чего распорядитель подошел к своему столу и обратился к Камену:

— Царский сын Пентауру, известный как офицер Камен, встаньте и приступите к обвинениям.

Итак, теперь Камен, поклонившись царевичу и распорядителю, начал свой рассказ звучным и твердым голосом. Я внимательно слушала, как он рассказывал о нашей первой встрече, о том, как согласился помочь мне, еще не зная, что я его мать. Он рассказал, как отнес мой ящичек генералу Паису и как вскоре после этого был послан в Асват, чтобы якобы арестовать меня; как начали расти его подозрения в отношении человека, который плыл вместе с ним на юг. Потом рассказал, как убил наемника и закопал его в моей хижине.

«Это мой сын, — с гордостью и удивлением думала я. — Этот умный, способный, честный молодой человек — моя плоть и кровь. Кто мог бы подумать, что боги сделают мне такой подарок?» Как я была благодарна Мену, который сидел рядом с Каменом, опустив голову и внимательно слушая сына. Он был ему хорошим отцом, а Шесира — хорошей матерью, которая растила его разумно и строго, чего никогда бы не было, останься он в гареме. Камен научился полагаться только на самого себя, научился скромности и самодисциплине, которой мне самой до сих пор не хватало, и тогда я поняла, что, если бы его воспитывала я, молодая и эгоистичная девчонка, он не был бы таким.

Стоило мне закрыть глаза, и в речи Камена я могла уловить те же повелительные нотки, что были в голосе его родного отца, и я уверена, что весь зал заметил физическое сходство между сидящим на троне царевичем и его сводным братом, стоящим перед помостом. В жилах Камена текла кровь бога. Если бы царь подписал брачный контракт, о чем я молила его в приступе отчаяния, когда страх остаться в гареме навечно вынудил меня унижаться в присутствии его министров, тогда мой сын получил бы все привилегии и богатства, полагающиеся царевичу. Его даже могли бы назвать Гор-в-гнезде, наследник. И тут я решительно отогнала от себя эти мысли, растаявшие, словно дым. «Ты действительно неблагодарная и жадная женщина, Ту, — упрекнула я себя. — Ну когда ты перестанешь желать все на свете?»

 

Глава четырнадцатая

Когда Камен закончил свой рассказ и сел, улыбнувшись мне и что-то тихо шепнув приемному отцу, поднялись Мен и Несиамун и, поведали свою историю. Она была коротка, и когда закончилась, в зале наступила тишина. Мен тайком потянулся и зевнул, судьи начали перешептываться. Но вот встал Распорядитель протокола.

— Показания были выслушаны, — сказал он. — Наступило время оглашения приговора. Сейчас будет говорить повелитель.

Рамзес наклонился вперед.

— Встань, Паис, — сказал он.

Паис вскинул голову. На мгновение в его глазах вспыхнуло удивление. Согласно протоколу сейчас должны были выступать судьи — подниматься один за другим и выносить свой приговор. Рамзес махнул рукой в сторону сидящих перед ним людей.

— Взгляни на них, генерал, — приказал он. — Что ты видишь?

Паис кашлянул. Он стоял, как воин, — широко расставив ноги, заложив руки за спину, но, услышав вопрос царевича, переменил позу.

— Я вижу своих судей, владыка, — ответил он немного хриплым голосом.

Рамзес мрачно улыбнулся:

— Видишь, вот как? Тебе повезло, генерал. Но я должен тебя разочаровать: глаза тебя обманывают. Хочешь, я скажу, что ты видишь? Мне это доставит огромное удовольствие. Или ты станешь утверждать, что я нахожусь во власти миража, а с твоим зрением все в порядке? Так?

Зал насторожился. Все затаили дыхание, ожидая, что будет дальше. Я недоуменно переводила взгляд с царевича на судей и Паиса. Что происходит? Пальцы Паиса вцепились в его драгоценный пояс. Генерал стал очень бледен.

Внезапно царевич встал.

— Говори, пес! — крикнул он. — Скули, раболепствуй, пока будешь объяснять, почему ты видишь десять судей, когда я вижу только четырех! Мне самому назвать, кто из них призраки, или это сделаешь ты?

Паис облизал губы. За день хна смылась, и теперь они приобрели болезненно-белый цвет. Судьи застыли, словно деревянные куклы.

— Я не понимаю, повелитель, — с трудом произнес Паис.

Царевич презрительно произнес:

— Египет даровал тебе свое благословение, а чем ответил ты на доверие страны? Ты разбил ей сердце и лишил ее силы. Маат не может существовать в стране, где нет справедливости, а справедливости не может быть там, где подкупают судей. Или генералов. Ты согласен?

Подкупленные судьи. «…Надеюсь, все они беспристрастны». Это слова Несиамуна. Я снова встревожилась. Так вот почему Паис держался так нагло и уверенно: шесть судей из десяти примут решение в его пользу, а это означает, что он покинет зал свободным. Но как царевич Рамзес узнал о подкупе?

— Я хочу выдвинуть еще одно обвинение, помимо тех, что уже прозвучали, — продолжал Рамзес. — За время домашнего ареста ты тайно пригласил к себе двух человек, которые, как тебе было известно, будут судьями. Ты предложил им угощение и вино. Ты предложил им золото в обмен на оправдательный вердикт. Они согласились. После этого ты пригласил еще одного судью, представителя армии. Встань, Хора. — Молодой носитель штандарта торжественно поднялся и простерся ниц перед повелителем. — Ты вызвал гнев бога тем, что не сообщил о предложении, сделанном тебе генералом, — резко сказал Рамзес. — За это я лишаю тебя должности носителя царского штандарта и понижаю в воинском звании. Но поскольку ты поступил благородно, сообщив об уловке генерала Распорядителю протокола, ты не понесешь физического наказания. Покинь зал.

Хора вскочил на ноги.

— Я совершил ошибку, владыка, — тихо сказал он. — Простите меня. Я не заслуживаю вашего снисхождения.

Склонившись в поклоне, он начал пятиться к выходу из зала. «Да, — подумала я, — тебя использовали так же, как и меня. А ты предал предателей». Двери за ним закрылись.

Я посмотрела на Паиса. Он стоял по-солдатски, высоко держа голову и глядя куда-то поверх голов зрителей. Конечно, он знал, что подкуп судьи — уже само по себе серьезное преступление и вкупе с другими его деяниями сделает суровый приговор неизбежным. И все же генерал быстро справился с собой, и я невольно залюбовалась его выдержкой.

Рамзес снова заговорил:

— Пабесат, судья и царский советник, Мэй, судья и царский писец суда, встаньте. Вы можете что-то сказать суду?

Оба вельможи упали на колени. Когда один из них, кажется, Мэй, прижался лбом к полу, стало видно, что от нервного напряжения вся его юбка пропиталась потом и сквозь влажную ткань просвечивали ягодицы. Вельможи тяжело дышали.

— Пощади нас, владыка! — крикнул один из них. — Мы проявили слабость. Генерал — могущественный человек, которого никогда ни в чем не обвиняли. Он уверял нас, что заговор затеян одной ревнивой и мстительной женщиной, которая хочет его погубить.

— Вы читали показания свидетелей, — холодно произнес царевич. — Вы слышали, что сказали люди, которые осматривали труп наемного убийцы, нанятого генералом. Ваша любовь к золоту пересилила вашу любовь к истине. Вы немногим лучше человека, обманувшего вас. А потому повелеваю: за нарушение своего долга вы будете доставлены на место казни, где от вашего тела будут отделены носы и уши. Капитан!

Из тени выступил один из воинов и встал перед Рамзесом.

Мэй принялся кататься по полу, выкрикивая: «Нет! Нет! Мы не виноваты! Пощади нас, царевич!» Пабесат, дрожа, стоял молча, вцепившись в складки своей одежды. Стражники вывели из зала обоих сановников. Мэя пришлось поднимать силой и выносить на руках. Из-за дверей еще некоторое время слышались его истошные вопли, затем все стихло.

Рамзес вновь занял свое место на троне. Мне стало нехорошо, и я потихоньку нащупала руку Камена. Итак, царевич удалил трех подкупленных судей, но осталось еще трое. Рамзес поднес к губам чашу, стоявшую у его ног, и принялся медленно пить. Что это было — желание подумать или он просто тянул время? Я не знала. Затем царевич спокойно произнес:

— Ваал-махар, Йенини, Пелока. Освободите места, которых вы недостойны, и опуститесь в грязь, в которой вы уже вывалялись. Не спорьте и не возражайте. Много лет назад вы знали, что против бога затевается заговор. Вы даже обсуждали его план с другими обвиняемыми. То, что вы не приняли в нем активного участия, не снимает с вас вины. Паибекаман и писец Пенту приходили в дом генерала и в дом прорицателя и передавали сообщения, в которых вы нуждались. Я содрогаюсь при мысли, что у вас был доступ в покои моего отца, и если бы не милость богов, вы добились бы поворота истории Египта и навлекли бы на нас гнев Маат. К счастью, ваши слуги оказались более преданными мне, чем вы. На допросе, узнав о том, что рассказала госпожа Ту, они сознались во всем.

Я пришла в ужас, услышав свое имя. Все эти годы я думала, что знаю имена всех заговорщиков, но оказалось, что в сети Гуи и Паиса попали и другие люди, в том числе и царский советник. «Как же хитер этот царевич, — с содроганием подумала я. — Как выгоден ему этот суд. Он очищает дом, который вскоре будет принадлежать ему, и одновременно показывает, что ожидает всякого, кто посмеет решиться на заговор, при этом он еще и получает возможность окружить Престол Гора верными ему людьми».

Тем временем обвиняемые встали рядом с генералом Паисом. Казалось, они не понимают, что происходит, и на какое-то мгновение мне стало их жаль. Они вели спокойную, сытую жизнь, не омраченную никакими опасностями, и вдруг из Асвата приезжает Камен и привозит меня. Вообще-то, царевич был прав, когда говорил, что эти люди не были активными участниками заговора, а Паис вряд ли брал на себя труд что-то им объяснять. Приказ прибыть на суд в качестве судей наверняка не только развеселил их, но и дал возможность спасти своего товарища и заодно выгородить самих себя. Но Рамзес провел куда более тщательное расследование, чем они ожидали, и с гораздо более плачевными для них последствиями.

Рамзес кивнул Распорядителю протокола. Значит, неожиданностей больше не будет. Расправив плечи и держа руки на кипе папирусов, распорядитель повторил сказанные им ранее слова.

— Показания заслушаны, — сообщил он. — Пришло время огласить приговор. — Он повернулся к четырем оставшимся судьям. — Менту-эм-тауи, судья и казначей, каково твое решение?

Менту-эм-тауи встал.

— Виновны, — уверенно заявил он и сел.

— Каро, судья и опахалоносец, каково твое решение?

Каро встал.

— Виновны, — сказал он и сел.

Двое других судей ответили то же самое. Писец, сидевший на полу у ног распорядителя, едва успевал записывать.

В зале наступила тишина. Рамзес сидел, опершись подбородком на ладонь, и задумчиво смотрел на обвиняемых. Они также не сводили с него глаз, чем напомнили мне зайцев, которых загипнотизировал хищный взгляд кобры. Наконец царевич шевельнулся и вздохнул.

— Мне не нравится заниматься такими вещами, — сказал он. — Нет, не нравится. Вы превратились в позор Египта, хотя когда-то были его гордостью. Я должен вырвать вас с корнем, как ядовитые растения. Так пусть же перо Маат осудит вас менее сурово.

Гунро издала какой-то странный звук, не то вздох, не то плач. Она стояла рядом с братом, вцепившись в него двумя руками, и не сводила глаз с царевича.

— Я хочу говорить, владыка, — задыхаясь, тонким, дрожащим от ужаса голосом проговорила она. — Пожалуйста, можно мне сказать?

— Протокол запрещает обвиняемым говорить, — спокойно ответил Рамзес.

Гунро упала на колени и простерла руки к царевичу — так в старину поступали те, кто обращался с какой-то просьбой.

— Молю тебя, Гор-в-гнезде, — срывающимся голосом произнесла она. — Всего несколько слов. Прежде чем я умолкну навеки.

Рамзес немного подумал, затем кивнул.

— Говори, но кратко.

— Я молю пощадить моего брата Банемуса, — торопливо начала Гунро. При этих словах Банемус резко поднял голову. — Да, много лет назад он слышал из уст Паиса слова о заговоре и по слабости характера поверил им. Брат согласился найти сторонников мятежа против вашего отца в рядах армии, стоявшей в Нубии, ибо считал, что его власть разрушает силу Маат. Однако вместо этого он вернулся на юг и забыл о заговоре. Он не собирался…

— Нет, Гунро! — крикнул Банемус и вскочил на ноги. — Не смей этого делать! Меня признали виновным! Я не приму милости из твоих рук!

— Милость ты можешь получить только из моих рук, Банемус, — перебил его царевич. — Сядь. Продолжай, Гунро.

Лицо царевича осталось непроницаемым.

— Он не посещал наши встречи по вечерам, когда мы жаловались друг другу и обсуждали план заговора. — Гунро зашаталась, и я подумала, что сейчас она потеряет сознание. Но она справилась с собой и с вызовом взглянула на царевича. — Он виновен лишь во временном умопомешательстве, которое вскоре прошло. Он никогда не интересовался тем, насколько мы продвинулись к нашей цели.

— В таком случае почему это его временное участие не позволило ему пойти к советнику отца и рассказать о заговоре? — сухо спросил Рамзес. — И неправда, что он не посещал ваши сборища. Госпожа Ту пишет, что встречала его в доме прорицателя.

— Но в тот вечер мы не обсуждали заговор, — горячо возразила Гунро. — Она об этом не знала. В тот вечер мужчины собрались, чтобы обсудить, годится ли Ту для… то есть может ли она произвести впечатление на вашего отца. Банемус ничего об этом не знал. Клянусь, ничего.

— Успокойся, Гунро, — сказал Банемус, беря сестру за руку. — Конечно я знал. Я был уверен, что все это чистая глупость, которая вспыхнет и погаснет, как слабый огонь, но я все знал. Прошу, не унижай себя ложью.

Банемус заставил Гунро сесть. Положив голову ему на плечо, она разрыдалась. Банемус обнял ее.

Рамзес встал и возложил руку на церемониальный кинжал, висевший у него за поясом. Другой он подбоченился.

— Ваал-махар, встань, — объявил распорядитель.

Тот повиновался.

— Ваал-махар, признанный виновным, тебя отведут к месту казни, где твоя голова будет отделена от тела, — сказал царевич, и распорядитель немедленно закричал:

— Ваал-махар, это заслуженное наказание!

Царевич повернулся к Йенини, который тяжело поднялся на ноги.

— Йенини, признанный виновным, тебя отведут к месту казни, где твоя голова будет отделена от тела.

Распорядитель снова закричал:

— Йенини, это заслуженное наказание!

Те же страшные слова услышал и Пел ока.

«Все это из-за меня, — с ужасающей отчетливостью пронеслось в моей голове. — Я принесла смерть всем этим людям. Какая теперь разница, были они виновны или нет? В конце концов заговор провалился. Царь жив. Я жива. Какая ирония! А их кровь, хлынув из шеи, зальет ноги палачей и разольется лужей возле каморок, которые я помню так хорошо, и все потому, что однажды в Асвате, в храме Вепвавета я встретила Камена». Я поежилась. Все эти жизни. Справедливость восторжествовала, но прольется ли их кровь на чаши весов в день Великого Суда, когда на них ляжет и мое сердце, и перетянет ли тогда оно чашу на свою сторону?

Я очень устала. Огромные лампы, в которые слуги, неслышно ступая, все время подливали масло, отбрасывали вокруг себя желтый свет. На тускло поблескивающем полу ярко вспыхивали золотые искорки пирита. Потолок огромного зала терялся в темноте, и между мной и обвиняемыми разлилось озеро мрака, словно приговор был уже приведен в исполнение, и я смотрела на бледные призраки, стоящие по другую сторону пропасти, отделяющей мир живых от мира мертвых.

Мерсуре, Панауку, Пенту и Паибекаману также предстояло быть обезглавленными. Свой приговор они выслушали с полным равнодушием. Было видно, что его смысл еще не достиг их сознания. Им хотелось только одного — поесть и отдохнуть. Возможно, от долгого сидения у них болели спина и лодыжки. Их тело еще не поняло, что скоро перестанет тратить силы на чувство голода или эмоции, а их разум отказывался верить в скорый уход в небытие.

Царевич также выглядел крайне усталым. Его обведенные черной краской глаза ввалились, веки припухли. Казалось, на весь зал опустилось плотное одеяло, под которым всем стало душно. Один лишь распорядитель оставался по-прежнему бодрым и теперь терпеливо ждал следующего решения царевича.

— Генерал Паис, встань, — приказал Рамзес.

Паис легко поднялся на ноги и встал перед царевичем, словно молодой, красивый и гордый офицер, готовый выслушать приказ старшего по званию.

— Генерал Паис, признанный виновным, согласно закону в отношении людей благородного происхождения тебя заключат под стражу, и в течение семи дней, начиная с сегодняшнего, ты будешь вести такую жизнь, какую тебе хочется. Твои земли и поместья с этого часа объявляются хато — собственностью государства, твои запасы, скот и другое имущество также переходят в собственность двойной короны. Снимите с него знаки отличия.

— Генерал Паис, это заслуженное наказание! — снова крикнул распорядитель, в последний раз называя Паиса генералом. К нему подошел офицер, но Паис уже сам снял золотые генеральские браслеты и протянул их офицеру. Лицо Паиса побагровело, затем неожиданно сделалось белым, как соль, но на ногах он держался твердо.

— Госпожа Гунро, встань.

Голос царевича звучал хрипло, но не от переживаний — просто он устал. Гунро встала, одной рукой опираясь на плечо брата. Ее ноги дрожали.

— Госпожа Гунро, признанная виновной, согласно закону в отношении людей благородного происхождения тебя заключат под стражу, и в течение семи дней, начиная с сегодняшнего, ты будешь вести такую жизнь, какую тебе хочется. Твои земли и поместья с этого часа объявляются хато — собственностью государства, твои запасы, скот и другое имущество также переходят в собственность двойной короны. Я лишаю тебя титула.

— Где же Гуи? — внезапно завопила Гунро, перекрывая звучный голос распорядителя. — Где он? Почему его нет на суде? Это несправедливо!

Рамзес не обратил на нее внимания.

— Генерал Банемус, встань, — приказал он.

Банемус встал, мягко заставив сестру сесть на место.

Рамзес молчал, пристально глядя на боевого генерала.

— Ты создал мне проблему, генерал, — сказал наконец царевич. — Согласно закону Маат я должен приговорить тебя к смерти вместе с остальными, но ты — лучший военачальник Египта и, как ни странно, самый честный. Ты много раз просил моего отца прекратить бесполезное использование лучшей части египетской армии в тех местах, где от нее мало толку. На службе в Нубии ты проявил себя как человек умный и дальновидный. У меня нет доказательств того, что ты имел глупость подговаривать египетских солдат к мятежу, о чем ты, видимо, иногда подумывал под влиянием сильной усталости. Ты знал о заговоре и ничего о нем не сказал, чем совершил тяжкий грех. Однако в том же самом обвинялись и слуги заговорщиков, которых я простил, зная, что их запутали, внушив неверные представления о преданности. Поэтому я объявляю следующее: ты лишаешься звания генерала и вернешься в армию в качестве рядового солдата. Я лишаю тебя титула. Ты будешь служить под командой младшего офицера, которого я назначу сам. Твое имущество будет находиться в распоряжении двойной короны до тех пор, пока ты не заслужишь его возвращения. Я сказал.

Банемус изумленно уставился на царевича.

— Владыка, я не заслуживаю такой щедрости, — запротестовал он. — Если же ты, милостивый повелитель, оставляешь мне жизнь, то прошу тебя помиловать и мою сестру. Она…

Генерал не договорил.

— Я сказал! — крикнул Рамзес, подойдя к краю помоста. — Гунро умрет! Я Сокол-в-гнезде, наследник отца-бога! Мой голос — это голос Маат! Снимите с него генеральские браслеты! Уведите обвиняемых. Меня тошнит от их вида.

С этими словами царевич упал в кресло.

Банемус безропотно снял знаки отличия, и вдруг Гунро, отчаянно визжа, вцепилась в его одежду. Банемус едва не упал и попытался успокоить сестру, но она уже ничего не слышала. Капитан что-то рявкнул, и два солдата принялись оттаскивать Гунро от брата. Затем ее, визжащую, вырывающуюся из рук стражников, поволокли к выходу из зала.

— Я еще не жила! — истошно вопила Гунро. — Еще не жила! Банемус, спаси меня!

Тот лишь молча провожал ее взглядом, бессильно опустив руки. Когда же мимо него провели Паиса, Банемус повернулся и, тяжело ступая, направился к выходу. Когда за ним закрылась дверь, всем показалось, что духота в зале немного развеялась.

— Суд свершился, — объявил Распорядитель протокола. — Приветствуйте царевича.

Все встали и низко склонились перед Рамзесом. Тот направился к двери, но на пороге обернулся.

— Мен, зайди ко мне, — сказал он. — Госпожа Ту, сегодня ты не увидишься со своим сыном. Возвращайся в гарем и жди, когда тебя позовут.

«Что на этот раз?» — покорно подумала я. Мне очень хотелось побыстрее уйти отсюда вместе с Каменом, а потом попросить Мена приютить меня в своем доме, пока не решится моя дальнейшая судьба. Мне хотелось навсегда забыть о царском дворце. Крики Гунро терзали мне сердце, живо напомнив о том дне, когда ко мне в темницу пришли судьи и объявили, что мне предстоит умереть от голода и жажды. Тогда я тоже потеряла над собой контроль. Я визжала и плакала, пока слуги выносили мои вещи. С меня даже сорвали платье. Меня швырнули в ту яму, которая сейчас разверзлась перед Гунро, но в тот момент, когда рука смерти готова была сжаться, я была помилована. С Гунро же такого чуда не произойдет. Раньше я ее люто ненавидела, но теперь, перед лицом страданий, поняла, что этой ненависти больше нет.

Мы вышли из тронного зала во двор, где царила тихая звездная ночь. Стоя возле колонн перед главным входом, я жадно вдыхала свежий прохладный воздух. «Я жива, — словно во сне, повторяла я. — У меня теплая плоть. Моя кожа чувствует нежное прикосновение ветерка, руку моего сына. Я вижу тени деревьев на влажной траве, отражение звезд в воде канала. Пройдет семь дней, и я по-прежнему буду все это видеть и чувствовать. Благодарю тебя, Вепвавет».

Пожелав нам спокойной ночи, Мен поспешил в сторону личных покоев царевича. Несиамун взял меня за руку и улыбнулся.

— Мои поздравления, госпожа Ту, — сердечно произнес он. — Ваш триумф станет примером справедливости и неумолимости египетского суда, о котором еще долго будут помнить наши дети и после того, как мы сойдем в могилу. Приходите в мой дом, когда царевич разрешит вам покинуть дворец, и мы вместе отпразднуем это событие, все вместе.

Я поблагодарила Несиамуна, а потом долго смотрела ему вслед.

— Мне кажется, все уже забыли, что я преступница, осмелившаяся покуситься на бога, — пробормотала я, вспомнив искаженное ужасом лицо Гунро.

— Нет, — сказал Камен. — Ты уже заплатила за свое богохульство семнадцатью годами ссылки. Но ты какая-то загадка, Ту, преступница, которой покровительствуют боги. Никто толком не знает, что с тобой делать. — Он поцеловал меня в щеку. — Я дождусь отца и пойду с ним домой. Дай мне знать, как только царевич тебя отпустит. А сейчас иди и ложись спать.

А я-то думала, что мы пойдем в мою комнату и немного поболтаем. Мне так хотелось поговорить о Паисе и Гунро, о царевиче и своем прошлом, но больше всего мне хотелось поговорить о Гуи. Вместо этого я лишь кивнула, поцеловала Камена и пошла вслед за глашатаем, который пришел за мной, чтобы проводить в мою комнату.

Меня ждала Изис. Я рассеянно дожидалась, когда она смоет с меня косметику и уложит спать. Когда служанка ушла, я легла на спину и уставилась в потолок. Ночь была такая тихая, что я отчетливо слышала журчание фонтана во дворе, да иногда через открытое окно в комнату залетал ночной ветерок. Я очень устала, но мысль напряженно работала, снова и снова возвращая меня к событиям минувшего дня.

Наверное, казнь Паибекамана и остальных приговоренных уже свершилась, и площадка перед тюремными застенками потемнела, пропитавшись свежей кровью. Интересно, их казнили до того, как Паиса и Гунро отвели в их камеры? В таком случае Гунро пришлось ступать крошечными ножками прямо по окровавленной земле. Или же казнь свершилась после, и Гунро, прижавшись к решетке, с ужасом наблюдала, как осужденных ставят на колени? Бедная женщина. Лучше об этом не думать — и не думать о том, что тела преступников не бальзамируют. Обычно их хоронят тайно в пустыне, а на могиле не оставляют даже камня с именем, чтобы боги не смогли их найти.

Мне удалось спастись от этой ужасной участи, и я, закрыв глаза, решила думать о чем-нибудь другом. Зачем царевич вызвал к себе Мена? Что скажет он мне завтра? Что делают сейчас узники? Паис, наверное, диктует последнее послание своей сестре Кавит, а может быть, и Гуи, которое сестра тайно ему переправит. А Гунро? Наверное, Банемус сейчас находится у нее, утешая и уговаривая набраться мужества. Думаю, что истерика случилась у нее не столько от страха смерти, сколько от сознания, что ее жизнь окончилась, так и не начавшись. «Я еще не жила!» — вопила она, и я содрогнулась от мучительной тоски, прозвучавшей в ее словах.

Наконец я уснула и наутро проснулась бодрая, в хорошем настроении. Ярко сияло солнце, во дворе слышались звонкие голоса и веселый смех. Дети резвились возле своих занятых разговорами матерей и с визгом плескались в фонтане. Бегали слуги, таская подушки и блюда с яствами и расставляя белоснежные навесы, которые трепетали над головами женщин, словно запутавшиеся в силках птицы. Некоторые женщины сидели поодаль и были заняты диктовкой писем или беседой с управляющим.

В бане раздавались женские голоса и плеск воды, во влажном воздухе плавал аромат благовоний. Ко мне подошли несколько женщин и вовлекли в беседу. За ночь известие о суде и его последствиях каким-то загадочным образом распространилось по всему гарему, и теперь у меня жаждали выведать подробности. Я немного поболтала с женщинами, пока меня мыли, массировали и умащивали. Одна из них даже спросила, не собираюсь ли я снова заняться врачеванием, раз уж вернулась в гарем. Я честно ответила, что, хотя фараон и подарил мне свободу и позволил набрать в своей кладовой целебных трав, заниматься медициной мне не разрешили, а кроме того, я собираюсь покинуть гарем и поселиться вместе с сыном в каком-нибудь тихом месте.

Вернувшись к себе, я с аппетитом позавтракала, отметив про себя, что когда попала в гарем впервые, то держалась несколько особняком. Конечно, я лечила разные мелкие недуги обитательниц гарема, но вместе с тем рассматривала их как своих врагов, пытавшихся отнять у меня внимание фараона, своих потенциальных соперниц в безжалостной борьбе между ревнивыми и честолюбивыми наложницами. Все это прекратилось, когда я попала в Дом царских детей, где родила Камена и провела некоторое время, но тогда я была в такой ярости и отчаянии, что по-прежнему держалась от всех в стороне, считая их послушными и покорными овцами. Страх, невежество и нервозность крестьянки, попавшей в непривычную для себя компанию высокопоставленных женщин, — вот что послужило источником моей отчужденности. Честно говоря, я считала, что мало изменилась с тех пор. Тщеславие и гордость не покидали меня с самого детства. Однако теперь я никого не боялась, ибо разве спасли Паиса от краха его благородное происхождение и богатство?

Меня вызвали только вечером. За день я продиктовала еще одно письмо своему брату, а также разузнала у одного из дворцовых чиновников, где в Египте продаются поместья и фермы. Мне указали на южный район, недалеко от Фив, но мне очень не хотелось жить вблизи Амона и его жрецов. Продавались также поместья в Среднем Египте, но, опять же, мне не хотелось жить в непосредственной близи от Асвата.

Были земли, объявленные хато, кроме того, обширные угодья Паиса перешли в собственность двойной короны, но я предпочла бы снова вернуться в жалкую лачугу, чем просить у фараона земли осужденного генерала. Пусть другие стервятники обгладывают его кости. Тут я вспомнила о своем прелестном маленьком поместье в Фаюме. Сейчас оно принадлежит другому человеку. Его плодородные земли кормят других людей, а дом, который я так мечтала восстановить, хранит в себе чужие мечты. Я попросила принести мне полный список поместий, представленных на продажу. Мне стало очень грустно. Наверное, стоит спросить Камена, где бы ему хотелось жить.

После обеда я поспала, потом снова поела, потом Изис привела служанку-косметолога и принесла мне платья и сандалии. Когда она застегивала на мне золотой плетеный пояс, который я подобрала к голубому платью, в дверях показался царский глашатай и поклонился. Я была готова: на голове — тонкие золотые цепочки, глаза обведены черным, веки выкрашены в голубой цвет, ладони и ступни покрыты хной.

Я последовала за глашатаем. Мы прошли через двор, затем через главные ворота гарема и вышли к помещениям слуг. Прошли мимо стражников, охранявших вход во дворец, свернули направо и поднялись по лестнице, ведущей мимо тронного зала в покои царевича. Там мы прошли по узкому коридору, который вел в апартаменты братьев Рамзеса, свернули направо и подошли к небольшой двери. Глашатай постучал, и нам открыл слуга. Глашатай объявил мое имя и титул, поклонился и вышел.

Царевич ответил на мое приветствие. Он сидел за столом, заваленным свитками папируса, и разговаривал с двумя людьми, которые при моем появлении почтительно со мной поздоровались и тут же ушли. Мы остались одни.

Я со страхом оглядела комнату. Она не изменилась. Просторная, обставленная немногочисленной, но очень дорогой мебелью, эта комната по-прежнему носила отпечаток чего-то временного, словно была ненастоящей, тогда как реальная жизнь царевича протекала где-то за ее стенами. Думаю, что так оно и было, поскольку государственные дела уже вынуждали Рамзеса почувствовать тяжесть двойной короны.

Знаком велев подойти, царевич окинул меня по-мужски оценивающим взглядом. Сам он уже явно отдохнул, его взгляд стал ясным. Обойдя стол, он оперся о его край и скрестил руки на широкой груди.

— Ну что, моя госпожа Ту, — властным тоном спросил он, — довольна ты наконец?

— Странный вопрос, мой повелитель, — ответила я. — Возможно. Хотя последствия моего стремления добиться правды оказались гораздо страшнее, чем я предполагала.

Царевич поднял черную бровь.

— Эти люди совершили святотатство, изменив богу и посягнув на его жизнь, — спокойно ответил он. — Ты тоже, но их грех тяжелее. Я удивлен, что ты их жалеешь. Они-то использовали тебя с холодным расчетом, и это особенно мерзко.

— Вы тоже когда-то использовали меня! — выпалила я по своей проклятой привычке говорить первое, что придет в голову. — Вы обещали мне царскую корону за то, чтобы я не забывала напоминать фараону о ваших достоинствах.

— Ах да. — Царевич отреагировал так быстро, словно только и ждал этого обвинения. — Но я ведь честно признался тебе, что делаю это исключительно ради процветания Египта. Ты ошиблась, да к тому же еще попала в некрасивую историю.

Я чуть не ответила, что его честность была тогда столь же притворной, как и моя, но вовремя прикусила язык. В конце концов, он скоро станет богом.

— Думаю, вы правы, повелитель, — со вздохом сказала я. — Но все уже позади. Можно задать вам один вопрос? — Царевич кивнул. — Почему на суде не было Гуи? Его даже не было в списках обвиняемых, хотя он виновен не менее, чем его брат. Пусть даже ему и удалось скрыться, он должен был понести наказание. Мне кажется… — Я хотела сказать, что по-прежнему опасаюсь мести с его стороны, что я была в ярости, когда узнала о его таинственном исчезновении, но вместо этого я закончила: — что это несправедливо.

Рамзес бросил на меня пристальный взгляд, затем обернулся к столу, на котором стоял кувшин с вином и два кубка. Налив вина, он протянул мне кубок.

— Значит, ты насладилась местью еще не до конца, — сказал он. — Значит, кровь, которая пролилась прошлой ночью и еще прольется через шесть дней, не утолила твоей жажды. И месть твоя была нацелена не на Паиса, пытавшегося убить тебя и твоего сына. Нет. Она предназначалась прорицателю, верно, Ту? Человеку, который заполнил собою весь твой мир, хотя играл с тобой, как с куклой. Не забывай, я читал твои записки и знаю, какую роль играл Гуи в твоей жизни. Я знаю, как глубоко он проник в твое сердце и как ты его ненавидишь. — Хотя царевич и утешал меня, его глаза сузились, губы кривились, в голосе слышался холодок. — И подумать только, что именно он и избежал наказания. Как странно шутят боги. И все же давай выпьем за отмщение, твое и Престола Гора. Да свершится оно когда-нибудь.

Вино оказалось сухим и крепким.

— Все не так просто, повелитель, — сказала я. — Гуи вовсе не обращался со мной как с куклой, и я не питаю к нему ни любви, ни ненависти. Он больше не затмевает собой мой мир. Он занимает в нем маленький уголок в том месте, где обвалилась стена, а двери нет. Там живет моя юность, из-за которой я совершила все, что совершила.

— Иногда в юности страсти пылают с такой силой, что могут опалить и через много лет, — осторожно заметил царевич. — У нас редко хватает сил справиться с ними. Это должны сделать за нас другие. Ты не до конца откровенна со мной, Ту.

— Вы тоже, повелитель, — ответила я, испуганно сжавшись, поскольку царевич словно читал мои мысли. — Вы так и не сказали, почему на суде не прозвучало имя Гуи. Неужели вы считаете, что он невиновен?

Рамзес отпил вина, глядя на меня поверх кубка. Облизнул губы, словно наслаждаясь вкусом. Он нахмурился, но продолжал молчать. Затем словно очнулся. Уставившись на свой кубок, принялся вертеть его в руках.

— Отец решил, что тебе лучше узнать об этом позднее, — тихо сказал он, — однако я не понимаю, что изменится, если ты услышишь это сейчас, а не потом. — Царевич поднял на меня глаза. — Обвинения против Гуи прозвучали, и судьи вынесли свой приговор, но на том суде присутствовал только мой отец.

Сначала я его не поняла. Но затем, когда до меня дошел смысл сказанного, похолодела от ужаса.

— Обвинения! Какие обвинения? — хрипло прокаркала я. — Ради Сета, Рамзес, какой суд? И почему он был закрытым?

— Потому что отец, по причинам, известным ему одному, не пожелал судить Гуи вместе с остальными, — ответил Рамзес. — Гуи обвинили в том же, что и других заговорщиков. Я не могу сказать тебе, к какому решению пришел суд, но думаю, что ты бы его одобрила.

— В таком случае что это было за решение? — не подумав, выпалила я. Не знаю, что заставило меня это сделать, наверное, странное выражение лица царевича. — Гуи присутствовал на этом суде, не так ли?

Царевич спокойно взглянул на меня.

— Да, — бросил он.

— Значит, его тоже приговорили к смерти? — с сарказмом спросила я. — Но прежде его, верно, высекли? Или отрубили голову до того, как начались слушания? Или фараон горячо поблагодарил Гуи за службу и выпустил из дворца? Я хочу знать! У меня есть на это право!

— Осторожней, — сказал Рамзес, погрозив мне пальцем. — Сейчас ты начнешь богохульствовать. С какой стати ты решила, что имеешь право знать больше, чем то, что тебя простили за твой смертный грех? Фараон нашел мудрый способ наказать Гуи. Со временем ты узнаешь какой. Наберись терпения.

— Я хочу видеть царя, — не унималась я. — Я хочу, чтобы он все рассказал мне сам!

Царевич покачал головой.

— Отец не примет тебя, — сказал он. — Он очень слаб, и твой визит его только расстроит. Для тебя он сделал все, что было в его власти, — простил и тем самым снял тяжесть со своего сердца, и все потому, что когда-то любил тебя. Доверься его благоразумию. Он хороший человек.

— Я знаю, — ответила я, тяжело дыша. — Простите меня, повелитель. Эта рана слишком глубока.

— Я думаю, она скоро затянется, — лукаво ответил царевич. — А теперь все, хватит расспросов. Вот. Допивай свое вино.

Когда я послушно поднесла кубок к губам, Рамзес взял мою руку в свои. Почувствовав тепло его ладоней, я сразу успокоилась. Затем отодвинулась, и он не стал меня удерживать, со стуком поставив свой кубок на стол.

— И еще, — с улыбкой добавил царевич. — Отец сожалеет, что в свое время не дал своего согласия на подписание нашего с тобой брачного контракта. Он думает, что этим спас бы тебя от участия в заговоре, а твой сын получил бы воспитание и образование, достойные законного царевича. Ты должна знать, Ту, что я не согласен с этими неуместными угрызениями совести. Отец уже забыл, что это было за время. Настоящей царицы из тебя бы не вышло. Говорю тебе это в память о нашей сделке, чтобы ты не считала меня человеком, лишенным жалости.

Я слушала его с печалью и пустотой в душе. Раньше за эту честь я отдала бы свой ка. Я умоляла фараона жениться на мне и признать моего сына, но он отказался. Тогда я бросилась к царевичу, но и эта моя затея так ничем и не закончилась, разве что желание насладиться его телом только усилилось. Наверное, если бы царь взял меня в жены, я бы забыла о Гуи и его планах, ибо у моих ног лежал бы весь Египет. Я не заслуживала чести быть царицей: и верно, в то время я вряд ли смогла бы понять всю ответственность, которая легла бы на мои плечи. Теперь же мне не нужны были ни корона, ни объятия царевича.

— Я думаю, вы настоящий Могучий Бык, — тихо сказала я. — Благодарю вас за то, что сказали мне правду. Разумеется, вы правы. Я никогда не была достойна титула, тем более царской короны. Не позволяйте фараону жалеть об одном из самых мудрых его решений.

Царевич подошел ко мне и, взяв за подбородок, поцеловал.

— Так пусть же свершатся все таинственные желания богов, — сказал он. — Желаю тебе счастья, Ту. Твои прошлые грехи будут похоронены вместе с человеком, который собрал их вокруг себя.

— Нет-нет, — слабо возразила я. — Эти грехи собраны вокруг Гуи, но где он сейчас?! Итак, мой повелитель, я могу покинуть гарем?

— Я хочу, чтобы ты осталась еще на шесть дней, — сказал он. — После этого уезжай куда хочешь.

— Я пыталась протестовать. Я не хотела сидеть в гареме до тех пор, пока с плеч не упадет голова последнего осужденного. Мне хотелось быть подальше от Пи-Рамзеса, плыть под парусом на ладье, предаваясь приятным мечтам, наслаждаясь ветром и солнцем.

— Учти, это не просьба, а приказ, — строго сказал царевич. — Перед отъездом ты должна совершить еще одно деяние. Будь терпеливой и скоро узнаешь какое. Когда же все закончится, молю тебя, помни о милосердии и прощении бога, жизнь которого подходит к концу. А сейчас иди к себе. Ты свободна.

Я поклонилась и сразу направилась к двери.

— Сомневаюсь, что снова увижу тебя, — добавил царевич. — Но если когда-нибудь тебе понадобится помощь Владыки Всей Жизни, тебе стоит только послать ко мне вестника. Когда-то ты волновала мою кровь не меньше, чем я твою, Ту. Но нам не было суждено соединить наши судьбы, мы смогли только приблизиться друг к другу. Да будут крепкими подошвы твоих ног.

Я почувствовала, что в горле у меня стоит ком.

— Долгой тебе жизни, здоровья и процветания, Гор, — сказала я и взглянула на него в последний раз.

Рамзес сидел, откинувшись на спинку кресла, положив ногу на ногу и сложив руки на коленях. В свете надвигающихся сумерек я не разглядела его лица. Открыв дверь, я вышла из комнаты.

 

Глава пятнадцатая

В ту ночь я не спала. Я поужинала, и, когда Изис прибралась в моей комнате, во дворе уже никого не было. Мне не хотелось ложиться спать. Несмотря на выпитое вино и пережитое волнение, пусть даже и от приятных известий, усталости я не чувствовала. Мне было хорошо, легко и приятно. Изис распустила и расчесала мне волосы, смыла косметику с лица и хну с ладоней и ступней и помогла надеть рубашку. Затем задула светильник и, пожелав мне спокойной ночи, ушла. Подождав, когда стихнут ее шаги, я встала и вышла во двор.

Ступая босыми ногами по мягкой и влажной траве, я наслаждалась ее нежностью и прохладой. Ночной воздух был мягким, как шелк, я вдыхала его полной грудью, чувствуя, как нежно прикасается к телу тонкое полотно рубашки. Подойдя к фонтану, я села на край чаши. По спине потекли тонкие струйки воды. Я чувствовала, как они стекают по волосам и рукам, но это было очень приятно.

Во дворе было темно, в небе сиял месяц и звезды, которые казались совсем бледными, но чем дальше от месяца они находились, тем ярче горел их свет. Двери комнаток наложниц были закрыты, лишь из-за некоторых во двор проникали полоски света, которые исчезали, растворившись в залитой ночной чернотой траве.

Я чувствовала себя как-то странно. Я улавливала каждый ночной шорох, чувствовала каждое дуновение ночного ветерка, словно перестала видеть и слышать, а только осязала кожей. Не только мое тело, но и разум впал в это полудремотное состояние. В голове не было ни мыслей, ни мелькающих образов. Я словно превратилась в пустой сосуд, который ждет, когда его наполнят.

Первым его наполнил Гуи. Я вспомнила, с каким гневом и изумлением узнала я от царевича о закрытом заседании суда, и вместе с тем не испытала при этом особого удивления. Словно мой ка был к этому готов, ибо чего еще можно было ожидать от человека, который всегда был загадочным и непредсказуемым?

Гуи каким-то образом удалось проникнуть во дворец. Более того, ему даже удалось уговорить фараона выслушать его. И что же — никаких судей, один бог и его приговор. Как это получилось? Неужели он всё это увидел в капельке масла и успел пробраться во дворец до того, как за ним пришли стражники? В конце концов, Гуи был личным лекарем царя на протяжении многих лет, а это порождает доверие в одном и уверенность в другом. Но царевич говорил, что если бы я знала, какой приговор был вынесен Гуи, я была бы довольна. Нет, не если. Когда. Что это значит? Это значит, что Гуи жив. И зачем, интересно, я должна сидеть в гареме, пока не казнят всех осужденных? Зачем? Царь щедрой рукой даровал мне свободу. А что было нужно царевичу от Мена? Имеет ли к этому отношение Камен? Обо всем этом нужно хорошенько подумать, но не сейчас. Я знаю только одно — Гуи жив. Рада я или нет? И то и другое. Относительно Гуи я не испытывала никаких эмоций. Решив, что думать о нем не стоит, я предалась созерцанию прекрасной ночи и просидела так до самого рассвета, пока звезды не начали меркнуть.

Следующие три дня прошли без всяких происшествий. Я думала о фараоне, поскольку по гарему поползли слухи, что он доживает последние дни, и все женщины погрузились в меланхолию. Мне хотелось отдать ему последние почести, ведь когда-то его жизнь была ненадолго связана с моей, а после его тень преследовала меня в течение семнадцати лет, но царь не пожелал увидеть меня снова. Свое почтение я выражала молча, предаваясь воспоминаниям. Его образ все время стоял передо мной — его лицо, голос, смех, его руки, ласкающие мое тело, приступы его холодной ярости; каждую ночь я зажигала благовония перед своим божеством и молила богов облегчить его путь и принять в свою Небесную Ладью.

Однако многие обитательницы гарема больше говорили о своей будущей судьбе, чем об умирающем господине. Все знали, что новый царь будет пересматривать списки наложниц и многие из них будут удалены из дворца. Некоторые получат свободу. Молодых, скорее всего, попросят остаться. Зато все старые, стареющие и слабые будут отправлены в Фаюм. Я как-то ездила туда вместе с царем и своими глазами видела, что меня могло ждать. Это было тихое место, но от этой тишины веяло смертью. В крошечных каморках доживали свой век иссохшие стручки, бывшие когда-то прекраснейшими цветами Египта; все увиденное привело меня в такой ужас, что я не смогла как следует почтить Себека, храм которого располагался неподалеку в оазисе. Мне удалось избежать этой ужасной участи, а потому я с жалостью наблюдала за суетившимися вокруг меня женщинами, чья судьба была уже, в сущности, предрешена.

На четвертый день явился глашатай, встал посреди двора, развернул свиток папируса и торжественно объявил, что преступники Мерсура, Панаук и Пенту понесли заслуженную кару. О Паисе и Гунро ничего сказано не было. Сообщение глашатая шепотом передавали из каморки в каморку, я же испытала лишь некоторое облегчение. Когда глашатай ушел сообщать о казни в следующий двор, я направилась прямо к бассейну, находившемуся недалеко от помещений гарема. Там я разделась, погрузилась в воду и плавала до тех пор, пока у меня не заныли руки и ноги.

Выбравшись из бассейна, я улеглась на траве, чтобы обсохнуть. Солнце нещадно жгло кожу и слепило даже сквозь зажмуренные веки, воздух стал раскаленным. «Я жива, — думала я. — Жива, жива. Какое это счастье — жить!» Когда жар сделался непереносимым, я ушла к ближайшему дереву и обнаженной распростерлась в его тени.

На пятый день пришел еще один глашатай, однако на этот раз он принес послание для меня. Я сидела возле двери своей комнаты и наслаждалась пивом. Подойдя ко мне, глашатай поклонился и, прежде чем заговорить, оглянулся по сторонам. Рядом не было ни души.

— Госпожа Ту, — тихо сказал вестник, — царевич получил прошение от узницы Гунро. Она хочет вас видеть. Как вам известно, люди знатного происхождения, приговоренные к смерти, имеют право получить перед смертью все, что им хочется, — от лучшего вина и кушаний до свиданий с любимыми людьми. Царевич не приказывает вам выполнить просьбу Гунро. Просто он хочет, чтобы вы об этом знали, и разрешает поступить так, как вы сочтете нужным. Вы можете отказаться, если хотите.

— Но что ей от меня нужно? — спросила я, удивленная и озадаченная. — Мы с Гунро не были подругами. Мне нечем ее утешить. Брат ее навещает?

— Он приходит к ней каждый вечер и сидит с ней до рассвета. Гунро не может спать. Она не может… ничего.

— О нет, — пробормотала я, ежась от ветра, теплым дуновением которого только что наслаждалась. — Нет. Этого я не могу. И не буду! Да как она смеет! Она считает, что я так и осталась убийцей, которую они хотели из меня сделать? Так и презирает меня по-прежнему?

От боли мне хотелось заплакать. Никогда мне не избавиться от своего позора, никогда. Время от времени я буду о нем забывать, мне будет казаться, что все осталось позади, а это клеймо будет проявляться снова, словно выжигаемое невидимой рукой. Убийца.

Глашатай ждал, пока я, закрыв лицо руками, пыталась справиться с волнением. Наконец я заговорила, не глядя на него:

— Передай повелителю, что сегодня я пойду к Гунро. Попроси его прислать для меня эскорт.

«В конце концов, — думала я, глядя вслед вестнику, — так поступают все убийцы. Они убивают. Гунро повезло — у нее под рукой оказалась мастерица своего дела. О боги, дайте мне силы не ранить Гунро злыми словами, ибо ее мучения невозможно описать».

Через час после полудня появился мой эскорт, и мы направились через царские сады к огромной и пыльной площадке, где обычно тренировались солдаты. Изис держала надо мной зонтик. За площадкой виднелись стройные ряды казарм и примыкавшие к ним конюшни. Возле казарм слонялось несколько солдат. Было время полуденного сна, и от взрытой земли исходил жар.

За помещениями для слуг находилась темница. Я хорошо помнила это здание. Когда-то здесь была и моя камера. Теперь ее занимал Паис. Вход в темницу стерегли два стражника, но больше никого не было видно. Мы подошли к двери, и стражник по приказу начальника моего эскорта принялся развязывать толстую веревку, преграждавшую вход. Я ждала, опасаясь только одного: что Паис как раз сейчас вздумает броситься на меч или перерезать себе горло, и тогда я стану свидетелем придушенных хрипов, воплей и агонии. Но веревку развязали, дверь распахнулась, и ничего не случилось.

— Подожди меня вон под тем деревом, — велела я Изис. — Не стой здесь на солнце.

Едва я вошла внутрь, как в нос мне ударил такой тошнотворный запах мочи, пота и невыносимого страха, что на какое-то мгновение я вновь почувствовала себя юной наложницей, приговоренной к смерти, а мой телохранитель превратился для меня в тюремщика. Перед нами распахнулась дверь. Мне не нужно было оглядываться по сторонам. Здесь было не на что смотреть. Застеленное ложе, возле него — сундук с платьями, стол, на нем — светильник и несколько довольно миленьких кувшинчиков с косметикой, циновка на грязном полу и несколько пар сандалий. Изысканные вещи Гунро в этой убогой вонючей норе казались лишними и совершенно неуместными. Собравшись с мыслями, я стала искать ее глазами.

Она сидела, скорчившись в углу. Увидев меня, вскрикнула, бросилась ко мне и, цепляясь руками за одежду, принялась что-то бормотать. На ней было грязное, замызганное платье, которое когда-то, видимо, было белого цвета. Немытые и нечесаные волосы свисали космами. Под ногтями набилась грязь. Не знаю, куда делось ее достоинство, видимо, оно исчезло, когда за Гунро закрылась дверь темницы. Все ее многочисленные ларчики для хны и кувшинчики для косметики стояли нетронутыми.

— Гунро, где твоя служанка? — резко спросила я.

Она немного отодвинулась, но дрожащих пальцев не разжала.

— Я не могу ее выносить, — хрипло прошептала она. — Все время спрашивает: «Гунро, что вы наденете?» или «Какую косметику вы хотите сегодня?», словно я собираюсь на праздник во дворец, а не… не… И оскорбляет меня, не называя мой титул. Банемус заставил меня умыться и одеться. Глупо. Зачем мне мыться и одеваться, если я все равно умру? Я его тоже прогнала.

Гунро говорила спокойно, но я видела, каким диким сумасшествием сверкали ее глаза.

— Ты посылала за мной, — сказала я, стараясь говорить как можно спокойнее. — Чего ты хочешь?

Гунро покосилась на стражника и придвинулась ко мне.

— Я не могу, Ту, — пробормотала она. — Не могу. По ночам мне так страшно, что я кричу. Утром мне кажется, что я смогу. В конце концов, мой ка ведь отправится в рай, к Осирису, и сядет под священным платаном, разве нет? Но потом я спрашиваю себя: «А что если нет никакого рая, никакого дерева и никакого Осириса? Что если меня ожидает забвение?» И тогда моя решимость сразу улетучивается, и я говорю себе, что на следующий день я уж наверняка смогу. А теперь у меня осталось всего два дня! — Гунро отпустила меня и разрыдалась, вцепившись в свои нечесаные волосы. — Если я этого не сделаю, сюда придут солдаты и отрубят мне голову!

— Послушай меня, Гунро, — твердо сказала я, хотя мое сердце разрывалось при виде столь унизительной слабости. — Тебя приговорили к смерти. Ты должна покончить с собой. Смирись с этой мыслью. Умри достойно и с честью, не позволяй прикончить себя, как собаку. А теперь умойся, оденься и причешись. Помни, ты знатная женщина. Зажги благовония перед своим покровителем и проси его облегчить тебе путь. Не надо ждать чуда. Помощи не будет. В тебе кричит жажда жизни, а это вещь сильная и бессмысленная.

— Но ведь тебя же спасли! — закричала она. — С тобой же произошло чудо, а ты была убийцей, ты убила Хентмиру и едва не погубила фараона! А я его пальцем не тронула! Ты должна, была умереть, а не я!

Я могла бы ее успокоить, но разве станет она меня слушать? Истерика лишь усилится, только и всего. К тому же, почему я должна оправдываться перед этой жалкой женщиной? Это будет жестоко и эгоистично.

— Да, я, — спокойно ответила я. — Но этого не случилось. Прости, Гунро. Позволь мне позвать твою служанку и послать за твоим братом.

— Меня тошнит от того, как ты корчишь из себя знатную даму, — ухмыльнулась Гунро. — «Позвать твою служанку», «послать за твоим братом». Какая разумная, правильная речь, но ей никогда не скрыть твоего низкого крестьянского происхождения!

Ни слова не говоря, я повернулась и направилась к выходу, и стражник уже распахнул передо мной дверь. И тут Гунро начала вопить: «Не оставляй меня, Ту! Пожалуйста! Пожалуйста! Помоги мне!»

Мне не хотелось ей помогать. Пусть остается наедине со своей трусостью, грязью и угрызениями совести. И вместе с тем я сознавала, что забыть о Гунро уже не смогу. Быстро подойдя к ней, я с силой ударила ее по одной щеке, по другой, а потом крепко обняла за плечи и держала, а она рыдала у меня на плече. Потом я уложила ее в постель и утешала и гладила по волосам, пока она сама не устала от своих пронзительных воплей. Наконец Гунро затихла и взглянула на меня заплаканными глазами, в которых появилось осмысленное выражение.

— Это очень трудно, — прошептала она, и я кивнула, соглашаясь с ней.

— Я знаю, — ответила я, — но, Гунро, во дворце есть лекари, к тому же есть еще и Банемус. Почему ты не попросишь у них помощи?

— Потому что я им не верю, — задыхаясь, проговорила она. — Меня обвинили в измене и богохульстве, я чуть не убила фараона. Мне захотят отомстить и подсунут такой яд, от которого я буду умирать долго и мучительно.

— Чепуха! Банемус никогда, так не сделает!

— Но Банемус не знает, какой яд просить, — ответила Гунро, нервно перебирая подол платья. — Я знаю, что прошу у тебя слишком многого, хотя и не заслуживаю твоей милости. Но ведь ты лекарка, Ту, и хорошо разбираешься в разных снадобьях. Прошу тебя, приготовь мне что-нибудь сама. Что-нибудь такое, чтобы я ничего не почувствовала, а просто… уснула и не проснулась.

Понимала ли она, о чем просит? Я больше не могла этого выносить. «Ты по-прежнему считаешь меня грязью у себя под ногами, — с грустью подумала я. — Полезным инструментом для своих нечистых целей».

— Я помогу тебе, если ты позовешь служанку, Банемуса и жреца и как следует подготовишься к смерти, — тихо сказала я. — Ты принадлежишь к знатному и древнему роду. Не позорь своих предков, не раболепствуй перед судьбой.

С этими словами я решительно встала. Гунро тоже поднялась, ее глаза лихорадочно заблестели, она попыталась схватить меня за платье, но я отвела ее руку.

— Хорошо, — пообещала мне Гунро. — Благодарю тебя, Ту.

— Не благодари, — ответила я, не глядя на нее. — За смерть не благодарят, дурочка. Завтра вечером я пришлю тебе питье.

Не знаю, слышала она меня или нет. Я обернулась к стражникам.

— Выведите меня отсюда, — прошептала я, но Ханро, услышав мои слова, снова закричала:

— Ты мне его сама принесешь, правда, Ту?

— Нет, — только и смогла ответить я, прежде чем выскочить на яркий солнечный свет. — Этого я сделать не смогу. Прощай, Гунро.

Дверь за мной захлопнулась. Изис сидела в тени неподалеку, но, пока она вставала, поднимала зонтик и шла ко мне, мне пришлось подождать, вместо того чтобы опрометью бежать отсюда, подальше от сумасшедшей просьбы Гунро, подальше от нее самой, забиться в свою комнату, а потом как следует напиться хорошим вином фараона.

Но пока я стояла, борясь с отчаянным желанием броситься домой бегом, в соседней клетушке послышался шорох и знакомый голос произнес:

— Я слышал крики Гунро, а потом узнал твой голос, моя госпожа Ту. Как это благородно с твоей стороны — навещать узников.

Я зажмурилась. «Не сейчас, — с отчаянием подумала я. — Пожалуйста, только не сейчас!» Изис уже подходила ко мне.

— Ты прекрасно выглядишь, — мягко заметил Паис. — Красивая, полная жизни женщина, дрожащая от негодования. Не будь со мной холодна, Ту. Тебе понадобилось много времени, но ты все-таки победила. Я проиграл. Не могли бы мы немного поговорить как старые друзья?

Изис уже стояла рядом со мной, держа в руках зонтик. Я повернулась к Паису. Он смотрел на меня через прутья решетки. В полумраке камеры поблескивали кольца на его руках. Уловив мой взгляд, Паис улыбнулся.

— Это не было простым состязанием, — сухо сказала я. — И не было игрой. На кон была поставлена моя жизнь. И Камена, юноши, который честно и старательно охранял твой дом. Ты жестокий человек. Разве между нами была дружба? Где был ты, когда меня швырнули умирать в эту самую камеру?

— Я был дома, накачивался вином и страшно жалел, что так и не успел затащить тебя в постель, — с готовностью ответил Паис. — Вот так. Ты права. Я ничтожество, с которым не стоит считаться. Не знаю, захотят ли боги когда-нибудь призвать меня к себе, но, пока они решают, я буду есть, пить и слушать любимую музыку. Не хочешь выпить со мной вина? Отличное вино, уверяю тебя, из моих собственных виноградников, правда бывших.

К своему удивлению, я послушно подошла к двери его камеры. Паис нетерпеливо махнул рукой стражнику, и тот принялся развязывать веревку.

— Вам не следует этого делать, госпожа Ту, — тихо напомнил мне стражник, но Паис не дал ему договорить:

— Нет, следует. Только каменное сердце не могло бы ответить на просьбу умирающего.

— Не уходи, — бросила я стражнику.

Пропустив меня, Паис поклонился, и я оказалась в той камере, где мне предстояло умереть семнадцать лет назад.

Паис притащил сюда все самое лучшее. Два кресла кедрового дерева, отделанные золотом и слоновой костью, и возле каждого — столик, также из кедра, со столешницей из серого мрамора с белыми прожилками. Маленький золотой алтарь с изящной статуэткой Хонсу, бога войны. Возле него — курильница с серебряной ручкой, и над всем этим — запах застарелого пота, который не смог перебить даже аромат мирры. В углу стоял высокий светильник с алебастровой лампой в виде раскрытого цветка лотоса. Ложе Паиса утопало в белоснежных простынях и подушках. На полу лежал толстый ковер. Все оставшееся пространство занимали чаши и блюда со всевозможными кушаньями — печенье и пирожные, засахаренные фрукты, фрукты в меду, несколько сортов холодного мяса, круги масла и буханки хлеба. Я осторожно пробралась к креслу, Паис сел напротив меня и взял серебряный кувшин.

— Я упаду на свой меч, когда наступит последний час седьмого дня, — сказал он, наливая в два кубка вина. — А до этого я намерен наслаждаться жизнью. За твое необыкновенно хорошее здоровье, госпожа моя. Живи в радости.

Он выпил, следя за мной, но я свой кубок не подняла. Что это — психическое расстройство или окончательное смирение перед смертью? Наверное, все же второе. Тогда, в тронном зале, когда провалилась его попытка обрести свободу, Паис испытал удар и едва не сдался, однако теперь терять над собой контроль он был не намерен. Пресыщенный и циничный, коварный и умный, он тем не менее оставался солдатом и египетским аристократом. Придет время, и он недрогнувшей рукой вонзит себе в живот меч.

Паис поставил кубок на стол и серьезно посмотрел мне в лицо.

— Она все плачет и плачет, целыми ночами, — сказал он. — Мне через стену слышно. Я бы ее утешил, но мне запрещено выходить из камеры. Когда-то она была прелестной танцовщицей, с гибким телом и независимым характером. Кто знает, кем бы она стала, если бы наш заговор удался?

— Значит, ты нисколько не раскаиваешься? — спросила я, и Паис лишь улыбнулся в ответ.

— Нисколько, — ответил он. — Если бы Рамзес умер от мышьяка, который ты передала доверчивой Хентмире, а Банемус выполнил то, что от него требовалось, и поднял в армии мятеж, мы овладели бы всей страной. Мы поставили бы на место жрецов, вернули истинную власть фараонов и начали восстанавливать ту могущественную империю, которой когда-то правили наши предки. — Он вздохнул. — Это была славная мечта, но, как всякая мечта, она оказалась миражом. Жаль. Почему я должен испытывать угрызения совести, дорогая Ту? Я же патриот Египта.

— Неужели тебе никогда не приходило в голову, что если бы Маат действительно нуждалась в помощи, ваш заговор закончился бы полной победой? Маат сама использует нас, если ей нужно что-то исправить, а когда мы пытаемся сделать это против ее воли, просто бросает нас, предоставляя собственной судьбе.

— Философ Ту, — усмехнулся Паис. — Ту, защитница справедливости. Странно звучат эти слова в устах такой честолюбивой и беспринципной женщины, как ты. О, пойми меня правильно. — Паис поднял руку, не давая мне заговорить. — Я не хочу тебя оскорбить. В юности твое честолюбие выражалось в капризах, которые ты очень ловко умела направлять в нужное русло — свое, разумеется. Иначе как бы ты попала к нам? Но теперь твое честолюбие стало другим — более управляемым, очищенным от эгоизма, правильным. Теперь ты разбираешься, что хорошо, а что плохо, и четко знаешь, чего хочешь. Так и я когда-то. Это здоровые амбиции, Ту. И все же амбиции. Иначе чем бы мы отличались друг от друга? Вот мы сидим, два человека, которых боги сделали похожими друг на друга. Даже наши желания были тогда одинаковы. Так почему же стали разными наши судьбы?

Я не знала, что ему ответить. Чтобы скрыть смущение, я взяла серебряный кубок и отпила немного вина. На душе у меня было тяжело, Паис все понял верно.

— Не знаю, — продолжал он. — Наверное, потому, что боги решили наградить тебя за мужество, которого у меня не оказалось.

Мне захотелось сказать ему что-то хорошее, утешить, но вместо этого я произнесла:

— Тебе не идет смирение, Паис. Знаешь, ты мне больше нравишься заносчивым и самоуверенным.

Он рассмеялся, и мне больше не хотелось его утешать.

— Я очень старался заставить тебя молчать, — сказал он. — А сейчас рад, что ты осталась жива. Твой образ преследует меня с тех самых пор, когда я впервые увидел тебя на пиру у Гуи. Он тогда собрал нас, чтобы показать тебя и решить, годишься ли ты в наложницы фараону.

— Я видела тебя задолго до того пира, — грустно сказала я. — Обычно я сидела на полу в своей комнате и смотрела в окно, когда Дисенк задувала у меня светильник и уходила спать. Однажды ночью я смотрела, как разъезжаются гости Гуи. Ты вышел из дома и стоял во дворе. Пьяная царевна уговаривала тебя отвезти ее к тебе домой, но ты отказался. Ты ее поцеловал. Ты был в красном. Я не знала, кто ты, но, Паис, ты был красив, как бог, когда засмеялся, стоя в свете факелов! А я была юной девчонкой, полной наивных детских фантазий! Я никогда не забуду ту ночь.

Говорить все это я не собиралась. Я думала, что время сотрет из моей памяти эти воспоминания или исказит их, но этого не случилось, а сейчас я ужасно боялась, что одно насмешливое, сальное или избитое замечание Паиса все испортит, но он молчал. Я не поднимала на него глаз, и в камере повисла тишина. Наконец он заговорил.

— Будь ты неладна, — хрипло сказал Паис. — Зачем нужно напоминать, что и я когда-то был простым наивным мальчишкой, для которого любое, даже самое незначительное событие превращалось в романтическое приключение? Того ребенка больше нет, он похоронен под необходимостью, потребностями, мерзкими решениями и службой в армии, а также постоянным желанием потакать своим прихотям. Я не хочу больше о нем вспоминать. Не сейчас! Слишком поздно, уже ничего не исправишь!

Я не ответила, и Паис быстро взял себя в руки.

— Прости, Ту, — сказал он. — Прости, что я не соответствовал тому образу, который ты из меня сделала, прости, что принимал участие в совращении твоей юной души. Это единственное, что меня мучит. А сейчас давай выпьем и расстанемся.

Дрожащими руками я поднесла к губам кубок. Паис тоже. Мы словно совершали некий торжественный ритуал очищения, наполнивший воздух камеры миром и величественным покоем. На меня снизошло такое умиротворение, что я забыла об ужасной просьбе Гунро, забыла, что хотела напиться до беспамятства. Мы осушили кубки и разом встали. Паис взял меня за шею, наклонился и крепко поцеловал.

— Если когда-нибудь встретишь Гуи, передай ему от меня привет, — сказал он, отпуская меня.

Странно, как были похожи его губы на губы брата.

— И еще, — добавил он. — Я знаю, что он жив, но не знаю, где скрывается. Видимо, он представлял меньшую угрозу для Египта, чем я. И вообще у меня такое чувство, что вы еще встретитесь.

Мы подошли к двери. Я подозвала стражника, и тут Паис прижался лицом к деревянной решетке.

— Ах, свобода, — пробормотал он, и я увидела, как побелели его пальцы, сжимавшие прутья решетки. — Молись за меня, Ту, на Прекрасном Празднике Долины. Выкрикни погромче мое имя. Может быть, боги и найдут меня.

Больше нам было нечего сказать друг к другу. Я прикоснулась к его плечу, еще твердому и полному жизни, и он вернулся в камеру. Дверь за ним закрылась. Изис ждала меня, и мы быстро пошли в сторону гарема. Я ни разу не оглянулась.

Вернувшись к себе, я припала к кувшину и принялась жадно пить, но не вино, а воду. Потом повалилась на постель и заплакала, тихо, без криков и всхлипываний. Я оплакивала не Гунро, или Паиса, или даже себя. Просто я поняла, какая жестокая вещь — жизнь, скучная и тяжелая для одних и легкая и яркая для других. Жизнь — это путешествие, полное несбывшихся мечтаний и разрушенных надежд. Наплакавшись, я уснула и проснулась, когда солнце клонилось к западу, а возле моей постели на столике стоял поднос с горячим бульоном и свежим хлебом.

Приступив к ужину, я стала думать, какой яд выбрать для Гунро. Я размышляла спокойно и сосредоточенно, стараясь не вспоминать о сердечной боли и гневе, которые вызвала во мне та встреча. Во время ареста у меня забрали ларец, в котором хранились лекарства, полученные от Гуи, и папирусы с описаниями различных болезней и способов их лечения. В ссылке мне было строго запрещено заниматься ремеслом, которому меня учили так долго и тщательно. Потом в кладовой гарема мне разрешили набрать всяких лекарств, но ядов среди них не было. Теперь же, отправляя в рот кусок за куском, я попыталась вспомнить все, что знала.

Это оказалось нелегко, поскольку мне пришлось вспоминать и те обстоятельства, при которых я использовала яд, а это причиняло мне боль. Я вспомнила огромный кабинет Гуи и маленькую комнатку рядом с ним, где хранились травы, полки, уставленные горшками и ларчиками, каменные бутыли, льняные мешочки с сушеными листьями и корешками. Я вспомнила, как сидела перед Гуи, держа наготове перо и папирус, а он, ловко орудуя ступкой и пестиком, объяснял мне, что сейчас делает и зачем. По комнате плавали незнакомые запахи; одни были такими сильными, что от них болела голова, другие легкими, едва уловимыми, и все они смешивались с любимым ароматом Гуи — запахом жасмина.

Жасмин. Я отодвинула блюдо и уставилась на желтый свет лампы у меня на столе. Желтый жасмин, гельземиум, вот что может убить. Каждая его часть — цветы, листья, корни, стебель — смертельно ядовита. Большая доза сработала бы наверняка, но могут быть неприятные проявления — тревожное состояние и судороги. Мандрагора тоже неплохо, но, чтобы умереть, Гунро придется принять большую порцию, что также вызовет сильнейшие боли. Я знала это по собственному опыту. С содроганием вспомнила я Кенну, слугу Гуи, которого я убила настоем мандрагоры, и все из-за своих глупых страхов. Он умер, захлебнувшись собственной блевотиной, от внутреннего кровотечения.

А может, паслен? Я вздохнула, и моя тень на стене задвигалась. Паслен добавляли в отравленную приманку для гиен, и, вспомнив об этом, я усмехнулась. Пусть смерть от него легка — сонливость, потом паралич и — конец, и все же от паслена я решила отказаться. Сейчас я не позволю себе веселиться, ибо хочу жить в мире и согласии со своей совестью.

Что еще? Есть рвотный орех — очень действенный яд. Его можно проглотить, или вдохнуть в виде порошка, или втереть в кожу. Но, как и многие токсины, он вызывает судороги такой силы, что человек умирает, выгнувшись дугой.

Положив голову на вытянутую руку, я размышляла, скользя взглядом по тускло освещенной комнате. Постепенно меня начал одолевать страх. Откуда-то из щелей слышались скрип и перешептывания, эхом разносившиеся по комнате, в тишине которой от муки и отчаяния беззвучно выла моя душа. Когда я почувствовала, что сейчас не выдержу и закричу, я встала, надела сандалии и, набросив на плечи плащ, вышла на улицу.

Решительно шагая мимо Дома царских детей и помещений для слуг в сторону кабинета Хранителя дверей, я молила богов, чтобы он был у себя. Был поздний вечер, и слуги еще не ушли спать, а возились возле своих каморок. Из расположенных неподалеку кухонь доносился запах пищи. Те, кто меня замечал, кланялись, недоуменно на меня поглядывая, но я не обращала на них внимания.

Еще один поворот направо, и я вышла к воротам, которые охранялись стражниками, поскольку вели на территорию дворца. Попросив одного из стражников проверить, у себя ли хранитель и не согласится ли он принять меня, я стала ждать. Вскоре стражник вернулся и махнул мне рукой. Мне повезло. Хранитель был у себя, он работал. Кабинеты царских министров располагались рядами, смыкающимися под прямым углом, возле стен, разделяющих помещения для царских слуг и официальных гостей, откуда было рукой подать до кабинета царя и пиршественного зала. Пройдя через ворота, я повернула налево и вскоре подошла к открытой двери, за которой находился человек, управляющий всей жизнью гарема. Через открытую дверь мне было видно, как он складывает в небольшой сундучок свитки папирусов. Услышав мои шаги, хранитель поднял голову. Поклонившись, захлопнул крышку сундучка и сказал писцу:

— Отнеси это в канцелярию. — И обратился ко мне: — Входи, госпожа Ту. Что тебе нужно?

Подхватив сундучок, писец выскочил в коридор, на ходу поклонившись. Дождавшись, когда он скроется в темноте, я вошла в кабинет хранителя.

Амоннахт улыбался, глядя на меня и опершись одной рукой о стол, а я не знала, что ему сказать. Заметив мою растерянность, он кивком показал мне на стул, потом на кувшин вина, но я лишь покачала головой. Наконец я заговорила.

— Амоннахт, — тонким голосом начала я, — Гунро просила меня помочь ей уйти из жизни.

Улыбка сползла с лица хранителя; он бросил на меня строгий взгляд.

— С ее стороны это жестоко, — заметил он. — Жестоко и бессмысленно. Прости, Ту. Эта просьба, наверное, причинила тебе боль. Если бы я знал о трусости Гунро, то прислал бы к ней дворцового лекаря.

— Она обезумела от горя и ужаса, — сказала я, почему-то стараясь защитить Гунро. — Она не желает звать дворцового лекаря из боязни, что он захочет ей отомстить и даст такой яд, который будет убивать ее медленно и мучительно. Она больше не воспринимает ничего, кроме собственных страхов.

— Она и раньше ничего не воспринимала. — С этими словами Амоннахт подошел ко мне и, взяв за руку, подвел к стулу. — Не жалей ее, Ту. И ради себя самой, не выполняй ее смехотворной просьбы.

Сев на стул, я взглянула ему в лицо.

— Я уже согласилась помочь ей, — сказала я. — А что еще я могла сделать? Царевич Рамзес предоставил мне все решать самой, и когда я увидела, в каком она состоянии, и услышала, как она плачет, то поняла, что не выдержу. Гунро на грани безумия. Завтра шестой день. Если я ничего не сделаю, она умрет в крови и с позором.

Амоннахт задумчиво посмотрел на меня, затем вздохнул.

— Кто-нибудь сказал бы, что вы обе пожинаете то, что посеяли, — заметил он. — Гунро умрет от руки женщины, которую она сама подговаривала убить, и ты отомстишь ей за это на абсолютно законных основаниях. Итак, круг ваших судеб замкнулся. Гунро слишком поздно поняла закон возмездия за грехи, а ты, дорогая Ту, больше не носишь в себе сердце убийцы. Я это знаю. И царь знает. И только ты все еще сомневаешься. Так чего же ты от меня хочешь?

Я больше прислушивалась к его голосу, спокойному и уверенному, чем к словам. Таким тоном Амоннахт обычно успокаивал впавших в истерику наложниц, укорял капризниц или объявлял о решениях фараона. Не думаю, что сейчас он пытался что-то мне внушить. Мы слишком хорошо знали друг друга. Его голос звучал искренне и серьезно, и на душе у меня сразу полегчало.

— Я хочу, чтобы ты подтвердил, что эта просьба исходила от самой Гунро, — мрачно произнесла я. — Стражник, который сопровождал меня в ее камеру, может это подтвердить. Я хочу, чтобы ты подготовил документ, удостоверяющий ее просьбу, и чтобы царевич об этом знал. Затем я прошу провести меня в кладовые дворца, где в присутствии дворцового лекаря я приготовлю снадобье из тех средств, которые сама выберу. — Я сжала кулаки. — Никто потом не должен говорить, что я приготовила смертельное снадобье, не имея на то разрешения самой Гунро или царевича, или что я из мести подсунула ей медленно действующий яд. И так все быстро об этом узнают, а если еще и учесть мою былую славу, то могу себе представить, что обо мне скажут!

Амоннахт кивнул.

— Понимаю. — Неожиданно он нагнулся, взял меня за подбородок и мягко провел пальцами по моим губам. — Через два дня царевич освободит тебя, — тихо сказал он. — И тогда все будет позади. Все, Ту. И ты должна будешь начать жизнь сначала. Тебе придется искать новых друзей, с которыми ты будешь веселиться, землю, которая будет тебя кормить, а может быть, и мужчину, который прольет целительный бальзам любви на твои душевные раны, и тогда, смотрясь в зеркало, ты будешь видеть иную женщину — женщину, возрожденную к жизни. Но ты должна этого захотеть. Ты должна поклясться, что постараешься забыть свое прошлое, выбросив его, как старое и ненужное платье. Ты сделаешь это?

Я погладила его руки.

— О Амоннахт! — задыхаясь от волнения, проговорила я. — Ты всегда поддерживал меня, несмотря ни на что!

Амоннахт улыбнулся, выпрямился и снова принял свой обычный вежливо-отстраненный вид.

— Я верный слуга фараона, — сказал он, — а тебя оказалось невозможно сбросить со счета.

С этими словами он подошел к двери и что-то резко крикнул. Тут же появился слуга.

— Приведи мне писца, — приказал Амоннахт и сел за свой письменный стол. — Так, — сказал он мне, — сейчас ты продиктуешь то, что хочешь записать, и я это подпишу. Потом мы пошлем свиток царевичу, и он также его подпишет. После этого пойдем в кладовые.

Пришел писец, записал под мою диктовку документ, и Амоннахт поставил под ним свое имя и титулы.

— Отнеси это царевичу, — велел он писцу, — и когда тот поставит на папирусе свою печать, помести папирус в архив вместе с другими документами, относящимися к царской наложнице госпоже Ту. Потом разыщи царского лекаря Пра-эмхеба и попроси его прийти в кладовые гарема. — Амоннахт налил в чашу вина и протянул ее мне. — Выпей, — сказал он. — Нам недолго ждать. Давай выпьем за будущее и воздадим хвалу щедрости богов. У меня тут есть тарелка засахаренных фруктов. Правда, они немного засохли, но все равно вкусные. Хочешь?

Мы выпили и поели засахаренных фруктов, так что когда Амоннахт со стуком поставил свою чашу на стол и пригласил следовать за ним, ко мне уже почти вернулось душевное равновесие.

Мы вышли во двор, в теплую ночь и направились к кладовым. Возле входа нас уже поджидали писец и лекарь. Рядом стоял слуга со светильником.

— Я сделал так, как вы велели, хранитель, — сказал писец. — Я нашел повелителя в саду, он гулял там вместе с женой. Свиток скреплен печатью и отнесен в архив.

Я тихонько вздохнула. Интересно, что подумал царевич, когда узнал о моем желании помочь Гунро покончить с собой и о том, что я пожелала заверить свой поступок официальным документом? Скорее всего, вспомнил о другом документе, обещавшем мне царскую корону. Потом этот документ куда-то исчез.

— Царевич что-нибудь сказал по поводу моего решения? — не удержалась я от вопроса.

— Нет, госпожа, — ответил писец. — Повелитель только заметил, что так и следовало поступить.

«Туманный ответ, но на него это похоже», — подумала я и повернулась к лекарю. Амоннахт назвал ему мое имя, и тот важно кивнул мне в знак приветствия, бросая на меня любопытные взгляды.

— Вы лечите самого царя? — спросила я. — Как его здоровье?

Пpa-эмхеб сжал губы.

— Я не отхожу от него целый день, — ответил он. — Но что я могу?.. Разве что облегчить его страдания. Думаю, что жить ему осталось недолго. Он ест только фрукты, и то понемногу, а пить может только молоко.

«Он может встать? Или хотя бы сидеть на постели? Его мучают боли? Он не просит привести к нему Гуи? — вертелось у меня на языке. — Вспоминает ли о прошлом, когда рядом с его телом лежало мое теплое тело и в его жилах горело страстное желание, а не текла холодная и таинственная жидкость смерти?»

Лекарь пожал плечами.

— Ему нравится, когда время от времени его приподнимают на подушках, но каждое движение отнимает у него силы, — сказал он. — Не думаю, что он сильно страдает. Мы добавляем ему в молоко мак. Члены его семьи сидят возле его ложа, но сейчас он чаще зовет к себе жрецов.

«Бедный Рамзес», — с грустью подумала я и погрузилась в молчание, следуя за слугой и Амоннахтом.

Вскоре мы пришли в комнату, где совсем недавно я набивала свой сундук. Писец приготовил палетку и достал чистый папирус.

— Я хочу, чтобы вы приготовили одно снадобье, — обратилась я к Пра-эмхебу. — Я скажу вам, что нужно взять, поскольку не хочу, чтобы потом меня обвинили в обмане или подмене трав. Также я прошу вас заверить все, что будет записывать писец, вас и хранителя. Вы согласны?

Лекарь нахмурился.

— Не понимаю, зачем меня сюда позвали, — недовольным тоном сказал он. — Какое снадобье? Ты мог бы попросить у меня лекарство и без всей этой суеты, Амоннахт.

— Госпожа Ту — опытная лекарка, — спокойно ответил хранитель. — Царевич попросил ее задержаться, чтобы помочь одной осужденной уйти из жизни. Понятно, что госпожа Ту желает совершить эту неприятную задачу с соблюдением всех формальностей.

— О! — Пра-эмхеб изумленно уставился на меня. — В таком случае примите мое сочувствие, госпожа Ту. Что именно вам нужно?

Писец приготовил перо. Я постаралась говорить как можно более спокойно.

— Ничего особенно сложного, — ответила я. — Мне нужна луковица растения под названием «голубиный помет». Я собираюсь ее размолоть и смешать с большой порцией мака. Что вы думаете по этому поводу?

Лекарь задумчиво кивнул.

— Пожалуй, хороший выбор, эта смесь вызовет безболезненную смерть, — сказал он. — Ни судорог, ни рвоты или диареи, просто быстрая остановка дыхания. Луковица, разумеется, самая ядовитая часть растения, а если ее размолоть, она превратится в порошок. Сколько весит осужденная?

— Немного, — быстро ответила я. — Она немного… ослабела в заточении. Я возьму две луковицы, чтобы уж наверняка. Не хочу, чтобы она страдала.

Говоря все это, я ненавидела себя, ненавидела эту холодную, деловитую дискуссию, словно речь шла о наиболее эффективных способах изгнания червей из организма. Мне хотелось все обсудить тихо, в уединении; чтобы я быстро передала инструкции и ушла. Однако Пра-эмхеб, по всей видимости, желал продемонстрировать свои обширные познания и тем самым придать себе значимости.

— Двух луковиц будет достаточно, — согласился он. — Причем не важно, свежие они или сушеные. Конечно, со свежими придется…

Я не дала ему договорить.

— Я знаю, как приготовить любой яд! Мне известны все яды не только Египта, но и за его пределами! Меня не нужно учить. Вы пришли сюда не для того, чтобы учить. Делайте, что я вам буду говорить.

Пра-эмхеб отступил на шаг, оскорбленный до глубины души, и взглянул на Амоннахта, но хранитель, бросив на меня предостерегающий взгляд, улыбнулся.

— Это очень тяжелое поручение, — промурлыкал он. — И мы все очень расстроены. Прости меня, Пра-эмхеб, но давай поскорее покончим с этим делом.

Я промолчала, хотя резкий ответ уже вертелся у меня на языке.

— Гунро — это не какое-то там дело, — прошептала я, но лекарь уже подошел к полкам и принялся бормотать:

— «Голубиный помет»… «голубиный помет». — И вдруг встрепенулся и громко сказал: — Я знаю, кто ты! Я помню тот скандал! Я тогда был совсем молодым и служил помощником лекаря, лечил слуг, но об этой истории знал весь дворец. Ты…

— Не надо, Пра-эмхеб, — вновь перебила я, не то умоляя, не то приказывая. — Я не хочу больше об этом слышать. Я понесла наказание, и теперь все позади. Все! — Внезапно у меня закружилась голова, и я упала на сундук. — Пожалуйста, сделайте то, о чем вас просили, и уходите.

Теплая и твердая рука Амоннахта легла на мое плечо. Пра-эмхеб вернулся к травам.

Я смотрела, как он снял с полки какой-то ящичек и вынул из него две луковицы, затем достал из висящего на поясе мешочка нож. Умелой рукой отрезал от луковиц остатки стебля и засохшие корешки. Затем взял ступку и пестик и, порезав луковицы на дольки, принялся их толочь. Луковицы издавали резкий запах земли; я знала, что, чем бы их ни разбавляли, они сохранят его, передав напитку свой вкус — горький и опасный. На лбу лекаря выступил пот — работа была трудной. Амоннахт обратился к слуге:

— Поставь лампу и принеси натра и горячей воды.

Когда его шаги, эхом отдававшиеся под сводчатым потолком сумрачной комнаты, затихли, я принялась осматривать полки в поисках сосуда, в который могла бы перелить готовое снадобье, и вскоре нашла каменный сосуд с широким горлышком. Тем временем Пра-эмхеб закончил измельчать луковицы.

— Что теперь? — спросил он, откладывая ступку и утирая потное лицо.

Я протянула ему сосуд.

— Найдите мак, — сказала я, — и наполните им сосуд наполовину. Высыпьте туда «голубиный помет», и я залью все это молоком.

— Наполовину наполнить маком? — воскликнул лекарь. — Но от такой порции у нее остановится сердце!

— Вот именно, — устало сказала я. — Я хочу, чтобы под действием мака она погрузилась в глубокий сон, а потом умерла.

Я не винила лекаря в глупости. Так мне ответил бы любой врач. Как бы мне хотелось и самой так изумиться!

— Ты все записал? — спросила я писца.

Тот кивнул, продолжая делать записи.

Пра-эмхеб нашел мак и высыпал его в сосуд. За маком последовали толченые луковицы. Слуга принес натр и чашу воды, и лекарь принялся тщательно мыть руки. Я знала: ему хотелось отмыться не только от грязи. Мне хотелось того же самого.

— Спасибо, Пра-эмхеб, — сказала я, глядя ему в спину. Он не ответил. Прижав к себе сосуд, я вышла из кладовой.

Внезапно за моей спиной раздался голос Амоннахта.

— Не осуждай его, Ту, — сказал он. — Врачу трудно выполнить такое.

— Зачем ты мне это говоришь? — крикнула я, обернувшись к нему. — Я сама врач! Или ты забыл? Ты думаешь, для меня это все равно что палец уколоть? Неужели за грехи юности мне придется расплачиваться всю жизнь?

Амоннахт не ответил, а лишь забрал у меня сосуд.

— Сколько нужно молока? — спросил он.

Из-за кипевшей во мне ярости я его сначала не поняла, но затем быстро овладела собой.

— Я сама все сделаю, хранитель, — хрипло сказала я. — Я же давала обещание, не ты.

— Ты и так уже много сделала, — ответил он. — Я Хранитель дверей. Все женщины, находящиеся на территории дворца, подчиняются мне. Я сделаю это ради тебя. Так сколько?

Стояла чудесная ночь, в воздухе пахло травой, в небе полыхали мириады звезд, душистый ветерок шевелил складки моего платья и волосы. Я глубоко вздохнула.

— Половину чаши, — сказала я. — Потом хорошенько перемешай и добавь еще. Никуда не выходи из комнаты. Ты сам дашь ей это, Амоннахт?

— Да. И никуда не уйду, пока она будет пить.

— Перед тем как дать, еще раз встряхни сосуд. Проследи, что она выпила все разом. Учти, снадобье очень горькое, и она может не допить его до конца. Когда выльешь первую порцию молока, дай сосуду постоять одну ночь, чтобы зерна размякли. Только не спускай с него глаз, Амоннахт. Я не прощу себе, если какой-нибудь слуга примет это за молоко.

— Не бойся, Ту, — улыбнулся он. — Я дам тебе знать, когда все будет кончено. Доброй ночи.

И Амоннахт пошел к себе, полный чувства собственного достоинства и уверенности в себе, что было присуще ему в полной степени, а я с легким сердцем направилась в свою комнату.

Дома я разделась и послала Изис за вином, а потом пошла в банный домик и принялась яростно тереть себя натром и лить на голову воду — кувшин за кувшином. Вернувшись в комнату, сияющая чистотой, я повалилась на постель. На столе меня ждало вино. Поблагодарив Изис, я отпустила ее до утра, а сама взяла в руки чашу с вином и выпила ее залпом, после чего сразу налила вторую.

Полулежа на подушках, я осушала чашу за чашей, стараясь забыться и отогнать от себя видения прошедшего дня. Конечно, это была слабость, но мне так хотелось хотя бы немного отдохнуть!

Мои мысли уносились не в прошлое, где я испытала столько горя и отчаяния. Я думала о будущем, о Камене и Тахуру, о том, как мы все втроем будем жить в небольшой усадьбе в окружении садов и цветов; у нас будут мощеные дорожки и пруд, заросший розовыми и белыми лотосами. У нас будет белая лодочка с ярко-желтым парусом. Иногда мы будем садиться в нее и плыть в Асват, чтобы навестить Паари и дедушку и бабушку Камена, но чаще мы будем просто плавать в лодочке по Нилу, любуясь алым закатом, и смотреть на ширококрылых белых цапель и ибисов, важно стоящих в зарослях тростника у берега.

У нас будут соседи, милые и славные люди, с которыми мы будем отмечать разные праздники. Мы будем приглашать их к себе, усаживать на подушки, а потом все вместе будем пить вино и угощаться замечательными кушаньями, которые приготовила наша кухарка, и болтать о всякой всячине. Возможно, царевич Рамзес, который к этому времени перестанет быть наследником и получит титул «Могучий Бык», как-нибудь заедет к нам, вызвав тем самым пересуды и зависть соседей. К нам будут приезжать Мен и Шесира, и мы с мачехой Камена будем рассказывать друг другу разные смешные истории, которые случались с нашим общим сыном, а Камен тем временем будет перебрасываться шутками со своими сестрами.

Я снова буду заниматься медициной, но не слишком много, поскольку придется находить время и на работу с управляющим поместья, ведь у меня будут скот и пахотные земли. Кроме того, появятся внуки, ребятишки с тонкими, как у Тахуру, чертами лица и умным взглядом, как у Камена. Они будут цепляться за меня своими крохотными ручонками и бегать по лужайке за бабочками и листьями.

И все же среди этих сладостных мечтаний, в которых я стремилась укрыться, как заяц, который прячется в свою спасительную норку, когда его преследуют гончие, меня не отпускали тягостные мысли.

Гуи где-то прячется.

Завтра — седьмой день.

 

Глава шестнадцатая

Несмотря на выпитое вино, я спала плохо и проснулась внезапно, когда во дворе поднялся шум, а первые лучи холодного солнца легли на поблескивающую от росы траву. Всю ночь я ворочалась с боку на бок и обливалась потом. Простыни промокли, я постоянно хотела пить. Взяв со столика кувшин с водой, я принялась жадно глотать жидкость, потом откинулась на спину и стала смотреть, как на потолке играют солнечные блики.

«Сколько тысяч раз Ра выходил из чрева Нут с тех пор, как Египет поднялся из первобытной тьмы? — думала я. — Сколько людей в течение этих веков вот так лежали на пышном ложе или соломенном тюфяке, слушая, как птицы приветствуют наступающий день, чувствуя, как нагревается утренний воздух, и думая: „Сегодня я буду работать, буду есть и пить, буду плавать по Нилу и миловать свою жену, а когда Ра будет снова проглочен, лягу спать“? И конечно, они говорили себе: „Сегодня я дышу, я слышу, я вижу, я жив, а завтра, если того пожелают боги, я снова открою глаза навстречу жизни“.

И сколькие из них могли знать о часе своей смерти? Они открывали глаза и, все еще полусонные, смотрели на разгорающийся рассвет и думали: „Сегодня я сделаю то-то и то-то“, пока не наступал момент, когда они с ужасом вспоминали, что их ждет. „Сегодня я должен умереть. Я должен считать каждый свой вздох, ибо их осталось немного. Завтра меня уже не будет. Я не увижу новый рассвет“».

Гарем проснулся. По дорожкам забегали слуги, неся подносы с утренней едой для своих хозяек, в воздухе поплыл запах свежего хлеба. Слуги весело перекликались друг с другом. Станет ли Ханро есть? Неужели она все еще надеется на помилование? А Паис? Он говорил, что будет ждать до последнего момента. Как он проведет последний день своей жизни? Наслаждаясь яствами, вином и женщинами? Возможно.

Вошла Изис, весело со мной поздоровалась и поставила мне на колени поднос с едой. Пока я вяло ковыряла еду, она прибиралась в комнате, болтая о пустяках. Когда ее возня начала меня раздражать, я отправила ее готовить мне ванну, а сама, отодвинув поднос, вышла на свежий воздух.

Солнце светило ярко и уже испускало жар. Несколько женщин в ночных рубашках, зевая, прогуливались по двору и, прищурясь, поглядывали на лазурное небо. Из комнат наложниц раздавалось позвякивание посуды, иногда слышался резкий голос, отчитывающий служанку, или взрывы хохота. Я жадно впитывала эти звуки, как жадно хватает пищу изголодавшийся нищий. «Я не потеряю ни одного мгновения, пока не упадет последняя капля водяных часов», — лихорадочно думала я. Так же как и Гунро в своей темнице. Если Амоннахт мудрый человек, он придет к ней не раньше наступления ночи, ибо, пока светит солнце, она не станет пить яд.

Когда Изис вернулась, мы пошли в банный домик, где было полно женщин. Там меня помыли и сделали массаж; от хны, косметики и драгоценностей я решительно отказалась. Не знаю почему. Конечно, Паису и Гунро это было все равно, но мне казалось, что непристойно, даже оскорбительно украшать себя побрякушками, когда должна свершиться казнь. Я чувствовала ее приближение с каждым часом разгорающегося дня; она, как зловещая тень, закрывала собой двор, где вдруг не стало слышно женских голосов и детских криков.

В середине дня, когда мне стало казаться, что времени не существует, пришел слуга со списком усадеб на продажу, который я просила мне принести. Я с удивлением взяла свиток, поскольку совершенно забыла о своей просьбе, и быстро пробежала его глазами. У меня было какое-то странное чувство — словно названия и цифры, указанные в документе, не имеют ко мне никакого отношения, словно они относятся к другому миру, где час следует за часом и все они складываются в некое будущее, такое же неизвестное, как и варварские земли, лежащие за пределами западной пустыни. Я свернула папирус и отложила его в сторону. Сейчас мой мир ограничивался лишь Паисом, Гунро и мною. Мы, все трое, сгорали в огне ожидания.

В полуденные часы я не смогла уснуть. Женщины разошлись по своим комнатам и легли, но я слышала, что, так же как и я, они ворочались на постелях, что-то бормоча, а я лежала, глядя в потолок, с тяжелыми мыслями. Через некоторое время женщины одна за другой начали выходить во двор. Там они рассаживались под белыми навесами, и я решила последовать их примеру. Бросив возле своей двери подушки, я села и неподвижно застыла, словно нарушить торжественную тишину значило совершить кощунство. Но эта тишина не была мирной. Это была скорее неподвижность, в которую впадают существа, когда ощущают скрытую опасность, и я, закрыв глаза, подчинилась ее власти.

С заходом солнца обстановка немного разрядилась, особенно когда пришло время ужина. Изис поставила возле меня поднос, но я не могла есть. Мое сердце, ум — все мое существо сосредоточилось на последних часах жизни Гунро и Паиса. Теперь не имело значения, были они преступниками или нет. И я не сожалела о том, что им предстоит умереть.

Мой ка помнил мою собственную агонию, когда я умирала, продолжая отчаянно надеяться, что придет помощь и меня спасут; потом это желание сменилось тупым равнодушием, которое время от времени прерывалось приступами истерики, когда я с воплями бросалась на дверь камеры и пыталась вырваться.

Потом, когда у меня уже не было сил держаться на ногах, я молила дать мне воды и принести светильник, чтобы хоть немного рассеять мрак и отвести ужас ночных кошмаров; мне так хотелось почувствовать прикосновение чьей-нибудь руки, чтобы скрасить ощущение жуткого одиночества перед наступающей смертью. Это прикосновение я почувствовала в конце одиннадцатого часа, когда ко мне пришел Амоннахт и оттащил меня от края вечности. Но для Паиса одиннадцатый час будет означать смерть, а Гунро хранитель протянет не чашу воды, как мне, а чашу забвения.

Спустились сумерки, Изис забрала поднос с нетронутой едой и зажгла светильник. В комнатках наложниц начали загораться огоньки, но, когда я смотрела на их тусклый свет, отражавшийся в струях фонтана, я вдруг поняла, что во дворе не слышно обычной вечерней суеты. Если во дворце и был какой-то праздник, обитательницы гарема об этом не знали. Я видела за дверями их силуэты, но их слуги сидели без дела, лениво переговариваясь.

«Сколько времени потребуется Ра, чтобы пройти через челюсти Нут, а потом выйти из ее тела на рассвете? — думала я, прислушиваясь к непривычной тишине. — И тогда наступит завтра. Пять часов? Шесть? Что мне делать? Я не в силах ни читать, ни даже молиться». Нет, такой мести мне не надо. Не об этом мечтала я, когда строила всякие планы и жила только этим, а что от них осталось? Развеялись, как пепел, оставив лишь горечь во рту. Если бы я могла, то немедленно, сейчас же бросилась бы в темницу и освободила осужденных. А впрочем, глупости все это. Свобода не изменила бы их характер. «А почему бы и нет? — прошептал мне чей-то голос. — Твой же она изменила, ибо разве ты не говоришь о милосердии, когда раньше сгорала от жадности и страха?»

Я принялась ходить по двору, скрестив на груди руки и глядя себе под ноги. Не желая привлекать к себе внимание женщин и уж тем более с ними разговаривать, я вышла со двора и стала ходить по дорожке между стенами дворца и гаремом. Высоко надо мной, где виднелась полоска неба, мерцали бледные звезды, но там, где находилась я, стоял такой мрак, что я едва видела собственные ноги. Вокруг не было ни души. Даже из Дома царских детей не доносилось ни звука.

Не знаю, сколько времени я ходила взад-вперед по дорожке. Постепенно мною овладело странное ощущение нереальности, словно я сама превратилась в прозрачный, бесплотный призрак. Я считала свои шаги, от которых у меня уже заболели ноги, я всматривалась в темноту. Своими равномерными шагами я словно отсчитывала последние минуты жизни, оставшиеся у Гунро и Паиса.

Наконец, когда я подошла к воротам двора, где размещались помещения слуг, вдали мелькнула чья-то тень. Я остановилась как вкопанная. Он шел уверенным шагом, его одежды развевались, сандалии негромко хлопали по камням дорожки. Увидев его осунувшееся, постаревшее лицо, я молча прислонилась к стене, возле которой стояла.

Он остановился возле меня и поклонился. Выражение его лица было серьезным и напряженным. Я хотела заговорить, но в горле у меня так пересохло, что я не смогла выдавить ни звука.

— Все кончено, — сказал он. — Весь день она ждала, что придет помилование. Я пришел к ней два часа назад, но она отказалась пить, сказав, что будет ждать до тех пор, пока не угаснет последняя надежда. К этому времени она так измучилась, что уже не сопротивлялась. Ты хорошо выбрала состав снадобья, Ту. Она ничего не почувствовала.

— А Паис? — хрипло проговорила я.

Амоннахт мрачно улыбнулся:

— Весь день он пьянствовал, а потом поспал, вымылся, накрасился и велел позвать к себе жреца. Когда наступил последний час, он перерезал себе вены и умер перед алтарем Хонсу. Достойный уход.

Достойный уход. Внезапно рот у меня наполнился желчью, и, прижавшись лицом к шершавой каменной стене, я разрыдалась. Я стояла, молча сотрясаясь от рыданий, но вот на мое плечо легла рука Амоннахта, и хранитель притянул меня к себе. Он ничего не говорил. Он не шептал мне слов утешения и не гладил меня по волосам. Он просто прижимал меня к себе, пока горе, боль и горечь утраты не утихли вместе со слезами, которые я выплакала, спрятав лицо в складках его одежды. Затем Амоннахт отодвинулся.

— Иди и ложись спать, — сказал он. — Завтра за тобой придет сын и заберет из гарема. Царевич освободил тебя. Я буду скучать по тебе, Ту.

— Я тоже, Амоннахт, — дрожащим голосом ответила я. — У меня такое чувство, будто этих семнадцати лет ссылки и не было никогда. Мне бы хотелось последний раз увидеться с фараоном. Ты можешь это устроить?

Хранитель покачал головой.

— Рамзесу осталось жить всего несколько дней, — сказал он. — Во дворце уже идут приготовления к трауру, а погребальные жрецы готовят инструменты для бальзамирования. Пусть фараон почиет в мире. Наступило время ухода.

Опять это слово. Я вытерла горевшее лицо рукавом своего платья и вдруг почувствовала, как сильно устала. Я издала глубокий, прерывистый вздох.

— Спасибо за все, хранитель, — прошептала я. — Желаю тебе долгой жизни и процветания.

Я быстро поцеловала его в щеку, затем повернулась и, не оглядываясь, пошла к себе. Я знала, что он смотрит мне вслед, но когда, дойдя до входа во двор, я оглянулась, его уже не было.

Добравшись до своей комнаты, я упала на постель и мгновенно провалилась в сон, от которого очнулась на следующее утро, проспав всю ночь в одной и той же позе. Зевая и потягиваясь, я спустила ноги на пол.

— Изис! — позвала я, и, прежде чем успела сбросить с себя измятую ночную рубашку, служанка была возле меня. Ее глаза смотрели на меня вопросительно, брови хмурились.

— Все хорошо, госпожа Ту? — неуверенно спросила она.

— Да, все хорошо, — кивнула я. — Сегодня ты служишь у меня последний день. Я оставляю гарем навсегда. Сейчас я пойду помыться, а ты приготовь мне еду. Ужасно хочется есть, так что поторопись.

Но Изис почему-то не бросилась выполнять поручение. Подняв мою рубашку, она мяла ее в руках и покусывала губы.

— Ты что? — нетерпеливо спросила я.

— Я не думала, что вы уедете так скоро, — промямлила она. — Простите меня, госпожа Ту, но мне очень понравилось служить вам. Если у вас нет на примете другой служанки, то, пожалуйста, возьмите меня с собой.

Я изумленно уставилась на нее:

— Но, Изис, у меня еще нет дома. Я даже не знаю, куда поеду. Ты понимаешь, что можешь оказаться в какой-нибудь маленькой усадьбе, затерянной в песках Нубии? Здесь, в гареме, ты живешь рядом с сильными мира сего. Ты выполняешь простые и легкие поручения. Ты можешь гулять по городу. Со мной тебе будет одиноко и скучно.

Изис отчаянно тряхнула головой, еще крепче сжав рубашку.

— Я все о вас знаю, — ответила она. — Я слышала, что о вас болтают. Некоторые женщины вас боятся. Другие завидуют вашим отношениям с царевичем. Их жизнь… — Изис запнулась, подыскивая слова, — очень жалкая, госпожа Ту, из-за этого их слуги тоже становятся жалкими. Я здесь совсем недавно, но уже не хочу провести в гареме всю свою жизнь, переходя от одной наложницы к другой.

— Тогда чего же ты хочешь? — с любопытством спросила я. — А ты меня не боишься, Изис? Или думаешь, что я смогу создать тебе интересную жизнь, полную событий и приключений? В таком случае могу тебя заверить, что сейчас мне не нужно ничего, кроме тишины и покоя. Я хочу сидеть в своем саду, пить свое вино и плавать по Нилу в собственной лодке, когда солнце начнет клониться к закату.

— В вашем саду я натяну для вас навес, — с готовностью подхватила Изис. — Я буду наливать вам вино и укладывать подушки в вашей лодке. Я буду делать вам массаж и наносить косметику. Я буду старательной и незаметной. Я не боюсь вас, госпожа Ту. Я боюсь другого — умереть, так и не узнав, что такое жизнь.

Словно что-то кольнуло меня в сердце — я услышала голос Гунро, умолкнувший теперь навеки, и, глядя в это юное лицо и умоляющие глаза, я вдруг почувствовала себя старухой.

— Ну хорошо, — со вздохом сказала я. — Только потом не ходи за мной и не хнычь, когда поймешь, что я не собираюсь вращаться среди богатых и знатных персон, или когда обнаружишь, что тебе очень скучно. Иди поговори с хранителем, и если он тебя отпустит, то пусть заверит это в письменной форме. А теперь принеси же мне поесть!

Просияв, Изис поклонилась и бросилась вон из комнаты, а я направилась к банному домику, любуясь чудесным утром.

Вымытая и умащенная, я вернулась в свою комнату и принялась за еду, смакуя каждый кусочек. Я уже полоскала пальцы в подставленной Изис чаше с теплой водой, когда за дверью послышался шум, и на пороге моей комнаты появился управляющий. Он протянул мне свиток.

— Это список вещей, которые вы отобрали в кладовой храма, — сказал он. — Ящики уже доставили. Хранитель просит вас быть готовой к отъезду на закате. Он также напоминает, что царский подарок, а именно пять дебенов серебра, находится в отдельной шкатулке, которая лежит в одном из сундуков вместе с двумя папирусами, продиктованными самим Единственным специально для вас. Вы не должны их читать, пока не прибудете к месту назначения.

— Но у меня нет никакого места назначения! — крикнула я, но было уже поздно. Управляющий и его слуги ушли. Я повернулась к Изис.

— Открой сундуки, — сказала я. — Там лежат платья, сандалии и косметика. Выбери, что хочешь, и помоги мне одеться. Я выйду отсюда, облаченная в свои собственные вещи. Потом найди хранителя, скажи ему, что хочешь остаться моей служанкой, и уговори отпустить.

Я уселась на стул, а Изис, что-то возбужденно выкрикивая, понеслась исполнять поручения. «У меня нет места назначения, — с восторгом думала я. — Я свободна! Сегодня вечером в последний раз вдали мелькнут огни гарема и дворца. Куда же мне ехать? Не важно, да меня это и не слишком заботит».

К отъезду я приготовилась задолго до назначенного часа. Я чинно сидела у двери на одном из своих огромных сундуков, пока моя добросовестная Изис тщательно прибиралась в комнате. Я, конечно, могла бы сидеть и в комнате, но с того момента, когда Изис захлопнула крышку хорошенького ларчика с косметикой и положила его в сундук, все в комнате сделалось мне чужим. Я больше не принадлежала к мирку, где поселилась совсем недавно, и теперь он сам начал отторгать меня. Его размеры, обстановка, даже запахи, все сделалось для меня чужим, и я сбрасывала его, как кокон, чтобы ступить на новый путь, который не только выведет меня из гарема, но и поведет к новой жизни.

На мне были одежда и украшения, которыми я раньше не пользовалась: прозрачное платье особого темно-малинового оттенка, прошитое золотыми нитями, золотой пояс в виде скрепленных между собой лотосов, золотые браслеты в виде листьев с прожилками из сердолика и золотой обруч на голове, с которого на лоб и шею спускались тонкие золотые нити. На пальце у меня был перстень с костяным скарабеем, оправленным в золото, на веках поблескивала золотая пудра.

Итак, я сидела, словно приготовившись к торжественному пиру во дворце: чинно сложив на коленях выкрашенные хной руки и благоухая драгоценным маслом, которое Изис старательно втирала мне между грудями. Мне некому было сказать «прощай». С Амоннахтом я уже попрощалась, а фараон был слишком слаб, чтобы вынести еще одну встречу. Впрочем, я тоже. Ну а если бы меня захотел увидеть царевич, он бы за мной послал. Можно было позвать писца и продиктовать письмо брату, но мне не хотелось нарушать атмосферу торжественности и ликования, в которую я погрузилась.

Я так и сидела, пока Изис не закончила уборку и не встала позади меня. Я велела ей собрать свои вещи и попрощаться со знакомыми или подругами, но она очень быстро вернулась, видимо опасаясь, что я уеду без нее, с большим кожаным мешком на плече и драгоценным папирусом в руке, подтверждающим ее освобождение от службы в гареме. Осторожно поставив мешок рядом с сундуками, она присела на траву, не выпуская из рук папируса. Я не стала ей ничего говорить, а она не смотрела на меня. Каждая из нас погрузилась в свои мысли.

Наконец, когда небо из темно-синего сделалось нежно-розовым, что предвещало алый закат, а на траву упала тень от фонтана, я встрепенулась, заслышав долгожданный звук шагов. Я смотрела, как он подходит к нам. Улыбнувшись, он раскинул руки, и я с криком бросилась в его объятия.

— Путешествуешь налегке, мама? — насмешливо спросил он, приказав слугам вытаскивать мои сундуки. — А этот мешок тоже брать?

— Это вещи Изис, — ответила я, беря его под руку. — Ее отпустили из гарема, теперь она моя служанка. О Камен, как я рада, что вижу тебя, слышу твой голос! Как ты? Как Тахуру? Ты повезешь меня в дом Мена?

Мы пошли к выходу, Изис следовала сзади.

— У меня все хорошо, — ответил Камен. — Царевич приказал зачислить меня в свою дивизию и отдал под мою команду Банемуса. Мудрое решение, хотя мы оба пришли в смущение. Банемус — великий полководец, вернее, был им, и мне предстоит многому у него научиться. Думаю, что он быстро заслужит себе прощение. Тахуру…

Я остановилась.

— Я мечтала о том, как мы будем жить все вместе — ты, я и Тахуру! — воскликнула я, чувствуя горечь и разочарование. — Эти мечты помогли мне пережить ужасы, выпавшие на мою долю, Камен, но если ты принес клятву верности царевичу, то должен остаться в Пи-Рамзесе! Ты нужен мне! У меня есть список усадеб, на которые ты мог бы взглянуть! Что я буду делать без тебя?

— Я не собираюсь исчезать из твоей жизни, — мягко сказал он, беря мою руку и целуя ее. — Но мне нужно строить карьеру и заводить свою семью. Я не могу жить с тобой, мама. Это ничего не даст ни тебе, ни мне. Я знаю, что тебе пришлось пережить, и поверь мне, я больше никогда не допущу, чтобы ты страдала. Дом для тебя уже готов. Думаю, он тебе понравится. Если же нет, мы подыщем тебе другой.

— Дом? Но где? Я хотела, чтобы мы выбирали дом вместе, Камен! Пожалуйста!

Вместо ответа он показал на сундуки.

— Фараон прислал тебе два папируса?

— Да, но какое…

— Ничего не говори. Ладья ожидает тебя у причала, давай поторопимся, скоро совсем стемнеет.

Камен пошел вперед, а я на минуту задержалась, чтобы оглянуться назад. Струи фонтана, журча, стекали в широкий бассейн. В них отражался красный свет вечерней зари, и этот вечный звук, эта музыка, которая неумолчно сопровождала все дни моего пребывания в гареме, наполненные то страстью, то тоской, продолжала звучать и сейчас, словно мелодия самой вечности, неясная и загадочная.

Вокруг фонтана сидели женщины, тихонько разговаривая, возле них суетились слуги, убирая навесы и разнося блюда с вечерней трапезой, распространяющей дивные ароматы. Кто-то пощипывал струны лютни, кто-то обменивался впечатлениями прошедшего дня, кто-то обсуждал светильники и постели. Скоро в гареме наступит тишина, потом придет новый рассвет, и все начнется сначала.

Но без меня. Слава богам. Без меня. Другая наложница будет с трепетом и надеждой заглядывать в мою комнату, пока ее служанка распаковывает сундуки и вынимает оттуда всякие хорошенькие вещички. Будет ли она лежать на моей постели и думать, кто спал на ней раньше? Станет ли мечтать о любви и царской короне? Мне казалось, я слышу голос Гунро. «Я еще не жила», — шептал он мне. Не жила. Последний раз почувствовав прилив жалости к ней, к себе, к ним всем, я повернулась и последовала за сыном.

Камен уже успел поговорить со стражниками у ворот, и, когда мы с Изис подошли, ворота распахнулись. Справа виднелась черная и неподвижная поверхность бассейна, где когда-то купались мы с Гунро, уже впитавшая в себя цвет ночи, и деревья, которые днем закрывали бассейн от солнца, а сейчас нависали над ним, словно задавая какой-то зловещий вопрос. Бросив на бассейн беглый взгляд, я ускорила шаг, чтобы не отстать от Камена. Он быстро шагал по дорожке между двумя лужайками, которая переходила в широкую дорогу, ведущую к выходу из дворца. Царские слуги уже зажигали факелы на громадных колоннах, под которыми начали появляться придворные.

Вскоре мы вышли на площадь, за которой находился спуск к реке. Здесь нам пришлось пробираться через оживленные компании гостей, спешащих на пир во дворец, и я подумала о фараоне, который в это время лежал в своей опочивальне в окружении лекарей, среди вони и запаха смерти, словно зловещее воплощение настоящего, а далеко, в одном из роскошных залов дворца, продолжало биться сердце Египта.

Камен повел нас вдоль канала, на котором покачивались ладьи всех возможных расцветок и раскрасок, после чего мы подошли к сходням, спущенным с небольшого, но очень изящного судна. Его обшивка состояла из кедрового дерева. Нос и корма не были украшены, зато кабина была завешана золотисто-алой тканью, а парус, привязанный к прямой мачте, как мне показалось, был также золотистым. На конце мачты висел флаг, но его цвета мне не было видно. На палубе, опершись на ограждение, стояли гребцы, на корме, с любопытством оглядываясь по сторонам, сидел рулевой.

Увидев Камена, гребцы сбежали на берег и принялись помогать слугам затаскивать сундуки. По команде Камена сходни подняли, отвязали веревку, которой судно было прикреплено, и рулевой начал отводить его от стоянки.

— Чья это лодка? — спросила я Камена, когда Изис, собрав подушки, скрылась в каюте, а один из гребцов шестом оттолкнул лодку от берега.

— Твоя, — ответил он. — Это подарок царевича. Он не знал, какого цвета флаг ты выберешь, поэтому предоставил решать это мне. — Камен лукаво улыбнулся. — Я сказал, что поскольку я сам царской крови, а ты много лет провела в качестве личной собственности царя, то пусть флаг будет бело-голубым.

От удовольствия Камен засмеялся.

— Подарок? — удивилась я. — Какая щедрость! У меня нет слов.

— Да, щедрый подарок, — согласился Камен. — Но мне кажется, что наш будущий фараон просто получает от этого удовольствие. Он также велел обязательно рассказать ему, как ты отреагируешь на еще один подарок, который приготовили для тебя он и его отец. Нет. — Камен поднял руку. — Ничего не говори. Тебе все объяснят те два папируса.

— Значит, я не увижу твоего приемного отца, и Тахуру, и Несиамуна, Камен? Мне нужно за многое их поблагодарить.

— Мы едем совсем недалеко, — ответил он. — Мен все понимает. Ты пойдешь в каюту или поставить тебе на палубе скамью?

Я попросила скамью, и, когда Изис мне ее принесла, села и стала смотреть назад, на другие лодки, запрудившие канал. Огромные колонны, стоящие перед входом во дворец, залитые светом факелов, и люди в праздничной одежде, снующие под ними, постепенно начали уменьшаться в размерах. К каналу ближе подступили темные стволы деревьев с густо переплетенными ветвями. Солнце зашло, и огонь, зажженный на корме нашей лодки, бросал оранжевый свет на темную маслянистую воду и терялся в темноте, окутавшей берег. Весла равномерно поднимались и опускались, оставляя за собой пенистый след.

Вскоре мы вошли в озеро Резиденции, и мимо поплыли усадьбы, расположенные по его берегам; на ступеньках, ведущих к воде, и на всех лодках и плотах, стоящих у берега, горели огоньки. В городе, который считался центром мира, началась праздничная ночь, но я больше не являлась частью этой жизни. Да мне этого и не хотелось. Меня охватила грусть. Мне вдруг страстно захотелось повернуть время вспять, хотя бы на один только миг. Равномерное покачивание лодки убаюкивало. Меня окружала сгущающаяся тьма. Я услышала, что рядом стоит Камен, только когда он заговорил.

— Мы входим в Воды Авариса, — сказал он. — Тебе приготовили вино и холодный ужин. Салат, хлеб, козий сыр, инжир и жареная гусятина. Будешь есть и смотреть на город или пойдешь в каюту?

Я ласково погладила его по густым волосам.

— Что мне теперь этот город? Моя жизнь осталась во дворце и в безымянных могилах в пустыне за Дельтой. Пойдем в каюту.

В каюте горел светильник, по полу были разбросаны подушки, низкий стол был уставлен блюдами с едой, а узкий лежак был уже застелен свежим полотном. У стола сидела Изис, готовая нам прислуживать, и, когда Камен ласково с ней поздоровался, она густо покраснела. Снаружи послышался окрик часового, ему ответил наш капитан, и я поняла, что озеро Резиденции осталось позади.

Взяв в руки чашу с темным вином, я произнесла тост:

— За моего покровителя, Вепвавета, за Великого Бога Рамзеса, за его сына, Гора-в-гнезде. За нашу жизнь, здоровье и процветание.

Мы выпили и принялись за еду. Наблюдая за сильными пальцами Камена, которыми он отщипывал кусочки свежего салата, я вдруг почувствовала, что счастлива — счастлива впервые в жизни.

Потом мы валялись на подушках и разговаривали. Камен рассказывал мне о своем детстве, об учебе в военной школе, о своей любви к Тахуру и планах на будущее, а я рассказала ему, как жила во дворце. Говорить о днях своей юности, проведенных в доме Гуи, мне не хотелось, равно как и о ссылке в Асвате, а Камен, видимо понимая это, ничего не спрашивал. Мы смеялись, шутили, а потом он поцеловал меня, пожелал спокойной ночи и пошел спать под навесом на палубе, я же улеглась на свой лежак, а Изис устроилась на полу, подложив под себя подушки.

Когда я проснулась, Дельта уже осталась позади, и мы плыли мимо пирамид, величественно возвышающихся на западном берегу реки. Утро было прохладным и приятным. Стоя в дверях каюты и щурясь от солнца, я смотрела на ослепительно голубое небо, на фоне которого четко, словно вырезанные ножом, вырисовывались очертания бежевых холмов. Ближе к берегу, вдоль которого тянулась дорога, виднелись ряды пальм. Нил сверкал, отражая синеву неба, в прибрежных зарослях тростника порхали, трубили и свистели птицы, радуясь приходу нового дня.

Изис, стоя на коленях и расставив вокруг себя горшки и чаши, готовила еду. Впереди виднелись потные спины гребцов; хотя разлив реки спал, Нил все же оставался полноводным и плыть против течения было тяжело. Над моей головой под северным ветром хлопал желтый парус и развевался бело-голубой царский флаг.

Камен стоял, опершись о поручни. На нем была только белая короткая юбка, ветер шевелил его волосы. Должно быть, он почувствовал мой взгляд, поскольку обернулся и сразу подошел ко мне.

— Я вижу, ты хорошо выспалась, — заметил он. — Одна ночь на реке — и ты выглядишь гораздо лучше. И лицо не такое усталое. Под навесом накрыт стол, пойди поешь. К сожалению, еда та же самая, но мы скоро приедем, и вечером мы сможем поесть чего-нибудь горячего.

Мы сели на подушки под навесом, и я принялась за еду, продолжая гадать, куда же мы направляемся. Подошла Изис, и тут мне в голову пришла одна мысль.

— Изис, принеси мне тот список, что я получила от управляющего землями, — сказала я. — Попробую определить, куда нас везут, — добавила я, обращаясь к Камену. — В этом списке все усадьбы, которые выставлены на продажу. Если, как ты говоришь, мы скоро приедем, значит, моя усадьба должна быть где-то рядом. Но, Камен, усадьбы рядом с Дельтой очень дорогие. Большая их часть просто передается по наследству. Кому я буду платить? К тому же я хотела выбрать усадьбу сама.

Я отхлебнула пива и откусила кусок сыра.

— Я уже говорил тебе, — упрямо повторил Камен, — и ты должна мне верить. Если тебе не понравится то, что ты увидишь, я отвезу тебя обратно в дом Мена, а потом мы с тобой вместе просмотрим твой список.

— Ну что ж, во всяком случае, мы плывем не в Асват, — буркнула я. — Такого длинного путешествия эта лодочка не выдержит.

Я развернула папирус, который принесла мне Изис. Усадьбы были распределены по районам, в которых они находились. Все, что лежало южнее Фаюма, меня не интересовало. Мы уже проехали несколько указанных в списке мест, в самом же Фаюме ничего не продавалось. Что меня ничуть не удивило. Фаюмский оазис считался роскошной, прекрасной местностью, где все усадьбы утопали в садах и виноградниках, а земля славилась своим плодородием. Большая часть Фаюма принадлежала царскому дому, остальное жаловали только самой родовитой знати.

— Наверное, мое поместье где-то между входом в Фаюм и тем местом, где мы находимся, — сказала я, отдавая список Камену. — Из приличных осталось всего два, причем одно из них не выходит к воде. Значит, второе.

Камен с усмешкой свернул папирус, даже не заглянув в него.

— Ты же умная женщина, — сказал он. — А ну-ка, если сейчас скажешь, куда мы едем, то клянусь, я собственноручно буду копать землю у тебя в саду целый год.

— Так, значит, ты абсолютно уверен, что я ни о чем не догадаюсь, — рассмеялась я, но так ничего и не смогла придумать, хотя и ломала голову над этой загадкой до конца дня.

Вечером мы зашли в узкую песчаную бухту, чтобы дать гребцам отдохнуть. Они развели костер, искупались, а затем сидели вокруг огня, пили пиво и разговаривали. К ним подсел и Камен.

Я оставалась на палубе, смотрела на тихие сумерки и потягивала пиво. От костра доносились взрывы смеха, и постепенно я начала ощущать ту гармонию, которая появляется в человеке, когда его сердце приходит в полное согласие с его телом. Раньше я не испытывала ничего подобного. Мне казалось, что я пришла в полное единение не только сама с собой, но и со всем, что меня окружает; мои мысли и чувства слились, смешались с запахом кедровых досок палубы, с тихим плеском реки и шуршанием каких-то существ в кустах, с белыми звездами над головой и сплетенными ветвями пальм. Внезапно мне вспомнились все звуки гарема, которые вдруг стали для меня такими знакомыми, привычными. Даже по ночам, когда все женщины, дети и слуги ложились спать и в гареме наступала тишина, ночной город напоминал о себе дальним рокочущим гулом.

Но я родилась, чтобы быть рядом с землей. Она составляла мою неотъемлемую часть и теперь звала меня к себе, что-то ласково шепча. В юности я изо всех сил стремилась вырваться в большой город, поскольку ненавидела невежество и тяжелый труд, из-за которого девушки из моего Асвата раньше времени превращались в старух. Мне это удалось, но заглушить в себе зов земли я так и не смогла. И больше не хотела. Я стала благородной дамой, госпожой Ту, богатой и образованной, но, как и многие представители мелкой знати, могла жить в своем небольшом поместье где-то далеко от Пи-Рамзеса, а значит, оставаться все той же провинциалкой, ступающей выкрашенными хной ногами по черной земле. Я пришла в согласие с собой. Я приму любой дом и землю, которые купил мне сын, и поселюсь там в блаженном уединении.

Когда я ложилась спать, вернулся Камен, и я услышала, как поднимают сходни.

— Мы поплывем дальше, — сказал он, — а ты поспи, мама. Утром сиди в каюте, пока я тебя не позову. Все, что нужно, тебе принесет Изис. Надень свое самое лучшее платье и самые красивые драгоценности. Проследи, чтобы косметика была подобрана особенно тщательно. Ты, конечно, прекрасна, но я хочу, чтобы завтра ты была просто неотразима.

— Я не к любовнику еду, Камен, — рассердилась я. — И не командуй, ты мне не муж. Я что, должна разряжаться в пух и прах, чтобы получить несколько жалких наделов земли?

Что-то в поведении Камена меня насторожило.

— Ты должна произвести хорошее впечатление на своего управляющего, — не отставал он. — Он человек знающий, но темпераментный. Или ты поразишь его с первой встречи, или тебе придется с ним расстаться.

— В свое время я обворожила самого царя и затмила всех его наложниц! — с жаром возразила я. — А теперь должна кривляться перед каким-то управляющим? И не надейтесь, мой капитан!

— Пожалуйста, мама, — просительным тоном проговорил Камен.

Не ответив ему, я ушла в свою каюту и резко задернула за собой занавеску.

Некоторое время я лежала, слушая голоса гребцов, которые выводили лодку на середину реки. Лодка качалась и подрагивала, пытаясь повернуть на север, но вот ее развернули, и она пошла вверх по течению. Изис, дремавшая на подушках, вздохнула и пошевелилась во сне. Я хотела полежать с открытыми глазами и попытаться определить, куда мы плывем и с какой скоростью, но постепенно, слушая мерные удары весел о воду, я уснула.

Проснувшись утром, я поняла, что мы где-то остановились. Лодка тихо покачивалась на волнах. Стояла тишина. Через бахрому занавески в каюту проникал прозрачный свет. С берега слышался свист и хлопанье крыльев птиц — значит, где-то рядом деревья. Внезапно до меня долетел тонкий аромат, я узнала его сразу — так пахнет цветущий сад и виноградные листья. «Мы вернулись в Дельту! — изумленно подумала я. — О нет! Не может быть!»

Мне захотелось вскочить и отдернуть занавеску, пусть Камен говорит, что хочет, но в этот момент вошла Изис с чашей горячей воды. Быстро задернув за собой занавеску, она поздоровалась и стала снимать с меня ночную рубашку.

— Где мы, Изис? — спросила я.

— Простите, госпожа, но мне запретили об этом говорить, — спокойно ответила она, помогая мне стащить рубашку. — Ваш сын сказал, что, если я проговорюсь, он прикажет меня высечь.

— Еще чего! — взорвалась я. — Ты моя служанка, а не его. И знаешь, чтоб это было в последний раз!

Изис облила меня водой и потянулась за натром.

— Да, госпожа, — пробормотала она. — Простите. Какое платье вы сегодня наденете?

После того как меня вымыли с ног до головы, после того как натерли, отскребли, выщипали и умастили мое тело и тщательно вымыли волосы, я уже не пыталась выглянуть наружу и осталась сидеть в каюте, ожидая, когда Изис принесет мне одежду. Пусть Камен повеселится. Я буду изображать восторг и удивление, что бы он мне ни показал.

Изис, казалось, была преисполнена важности момента. Она торжественно облачила меня в белое платье с серебряными украшениями, повесила золотые цепочки с анками и серебряную пектораль на шею. Я просила ее заплести мне косы, но вместо этого она распустила мне волосы по плечам и надела на лоб широкий серебряный обруч с анком, украшенным крошечными перышками Маат. Изис накрасила мне глаза и губы, умастила миррой и как раз надевала мне на ноги драгоценные сандалии, когда в каюту вошел Камен и оглядел меня с ног до головы. Мне оставалось только надеть золотые кольца, когда высохнет хна на ладонях.

— Очень хорошо, Изис, — сказал Камен, когда осмотр закончился. — А теперь, мама, прикажи ей принести те два папируса, которые продиктовал для тебя царь.

Изис вопросительно взглянула на меня, я кивнула ей, и она ушла.

— Сын мой, — спокойно сказала я, вставая. — Я очень тебя люблю и все же слишком долго плясала под твою дудку. Хватит. Говори, что ты задумал.

Вместо ответа Камен подошел ко мне и взял за подбородок. Его руки были теплыми.

— О мама, — тихо сказал он. — Знаешь ли ты, как я горжусь тем, что я твой сын? Или как я сейчас счастлив? Меня всегда удивляло, какие странные повороты может делать судьба, но никогда я еще так не удивлялся, как сейчас, в этой каюте, где стоишь ты, прекрасная, как сама Хатхор! — Вошла Изис, он взял у нее папирусы и сломал на них печати. — Вот, читай, — сказал он, протягивая мне один из них. — Но прежде выйди на палубу.

С этими словами Камен отдернул занавеску. Затаив дыхание, я вышла из каюты.

Передо мной сверкали и искрились на солнце светлые воды озера Фаюм, раскинувшегося так далеко, что казалось, холмы на дальнем берегу смыкаются с небом. По волнам скользили прогулочные ладьи, теплый ветер раздувал их белые паруса, за кормой вскипала пена. Повсюду к воде спускались белоснежные мраморные ступени, поблескивающие в лучах солнца; дорожки, ведущие к этим ступеням, утопали в зелени. Пышные сады благоухали цветами. Тихонько покачивались пальмы.

— Но, Камен, — запинаясь, проговорила я, — в Фаюме поместья не продаются.

— Верно, — сказал он и сжал мою руку в ладонях. — Но обернись, мама. Посмотри назад.

И вдруг меня обуял страх. Еще не веря самой себе, замирая от ужаса, я с бьющимся сердцем начала медленно оборачиваться, зная, что сейчас увижу, не в силах произнести ни слова.

Оно было таким, каким осталось у меня в памяти: к воде спускаются красивые ступени, где обычно привязывали нашу ладью, мощеная дорожка среди деревьев, по обеим сторонам дорожки — густые кусты, отделяющие ее от полей, и два храма за ними. Пышно разросшиеся гранаты и платаны почти скрыли дом и виднеющуюся вдалеке полоску пустыни. Я помнила, где находится роща финиковых пальм, а где сад и виноградник. Помнила, что вон те высокие деревья растут по берегам оросительного канала, питающего мои поля.

Мои поля. Мои десять аруров, которые я получила много лет назад. Сколько раз я с болью представляла себе, как чужие ноги шагают по моим дорожкам, а в доме слышатся чужие голоса, и кто-то спрашивает главного управляющего о видах на урожай винограда. Пошатываясь, я подошла к борту и вцепилась в поручни.

— Не понимаю, — прошептала я. — Помоги мне, Камен.

Он подошел ко мне и обнял за плечи.

— Когда младенцем меня отнесли в дом Мена, фараон отдал ему десять аруров земли хато в Фаюме в обмен на клятву хранить тайну моего происхождения, — начал Камен. — Дом был в плохом состоянии, зато за полями бывший владелец усадьбы ухаживал неплохо — расчистил их и засадил ячменем, нутом и чесноком. Это было хорошее поместье. Отец привел в порядок дом, алтарь в саду и хозяйственные постройки. Оно стало нашим вторым домом. Каждый год в месяце акхет мы приезжали сюда, чтобы поплавать и половить рыбу. Мне это место понравилось сразу, как только я здесь оказался. Я вырос в этом поместье. Я тогда не знал, да и никто из нас не знал, что когда-то оно принадлежало одной знаменитой наложнице, которая впала в немилость и была удалена из дворца. — Камен заглянул мне в лицо. — Не плачь, мама, а то размажешь по лицу краску и Изис придется начинать все сначала.

— Продолжай, — сказала я.

— После суда царевич вызвал к себе Мена. Фараон пожелал вернуть это поместье тебе. Он предложил Мену другое, на берегу Нила при входе в Фаюм. К чести отца, он согласился. Мы выехали отсюда, Ту. По приказу фараона дом обставили мебелью, привезенной из дворца. Я думаю, он очень тебя любил. Так вот, теперь здесь все твое. Делай, что хочешь.

Ничего не видя сквозь слезы, я развернула папирус. Да, это был тот самый документ, который фараон жаловал мне много лет назад. «О Рамзес», — только и смогла выговорить я. Поместье лежало передо мной, мирное, величественное, утопающее в зелени. Мое. Мое навсегда. Он вернул мне поместье, заранее зная, что не увидит моей благодарности. Я не заслуживала столь огромной, столь искренней привязанности.

Камен махнул рукой, и мне принесли стул, на который я и уселась. Изис поднесла мне чашу с вином и держала ее в своих руках, пока я пила. Я медленно приходила в себя.

— Как только смогу, сразу приеду в Пи-Рамзес, чтобы выразить Мену мою горячую благодарность, — дрожащим голосом произнесла я. — Не знаю даже, что и сказать. А еще продиктую послание для фараона. Надеюсь, он получит его до того, как…

— Думаю, что уже слишком поздно, — сказал Камен. — И фараон не хотел бы, чтобы ты беспокоилась по этому поводу, мама. Ему нравилась сама мысль вернуть крестьянку на ее землю, так он говорил царевичу. Кроме того, есть еще и это. — Камен протянул мне второй папирус. — Когда придешь в себя, бери его и иди в дом, но не читай, пока не получишь разрешение.

— От кого? От управляющего? Там ведь есть слуги, Камен?

— Да. И если они тебе не понравятся, можешь их выгнать. Так сказал фараон.

Я медленно поднялась со стула, глядя на сына.

— Ты шутишь, да? — спросила я. — Я что, потеряю поместье, если мне не понравятся слуги? Царевич играет со мной?

— Нет! — В глазах Камена промелькнула жалость. — Ты можешь делать с этим поместьем, что хочешь. Никто его у тебя не заберет. Фараон — мудрый человек, мама, мудрый и сострадательный. Тебе уже лучше? Хорошо. А теперь иди. Я подожду здесь, на лодке, пока ты не сообщишь, что все хорошо.

И Камен отдал мне второй папирус. Что-то в его глазах было такое, чего я никак не могла понять. Тревога? Ожидание? Я молча сошла по трапу, опираясь на крепкую руку гребца, и ступила на свой собственный кусочек Египта.

Я прошла совсем немного по дорожке, когда внезапно передо мной возник дом, стоящий среди высоких деревьев, с фасадом, выкрашенным белой краской, поблескивающей на солнце. Когда я видела его в последний раз, его стены совсем облупились и потрескались. Мен привел его в полный порядок, и все же я решила, что все сделаю по-своему.

Подходя к дому, я волновалась все сильнее и сильнее. Дом приближался. Я прошла через тенистый двор, мимо залитого солнцем пруда. На его спокойной поверхности плавали листья лотосов и лилий. Слева от пруда виднелся алтарь. Его дверцы были распахнуты, но алтарь был пуст. Он ждал, когда я поставлю в нем моего дорогого Вепвавета.

Я стояла перед входом в дом. По обеим его сторонам высились две белые колонны. Привратника не было. Кругом была полная тишина. Внезапно я почувствовала тревогу. Что-то здесь было не так.

Я заглянула в переднюю, удивляясь, почему мне так хочется бежать отсюда назад, к реке, броситься в спасительные объятия Камена. По спине у меня лился пот. «Ту, — сказала я себе. — Ты знаешь, что там внутри. Приемная, большая и красивая, спальня, комнаты для гостей, контора управляющего, выход в сад, где находятся банный домик, кухня, помещения для слуг…»

Слуги.

Управляющий.

Сделав глубокий вдох, я собралась с духом, прочитала молитву Вепвавету и шагнула через порог.

Привыкнув к темноте, я ощутила две вещи. Первое: запах жасмина, слабый, но ощутимый, от которого у меня кровь застыла в жилах. И второе: я была не одна. В углу виднелась чья-то фигура.

Высокий человек.

С серой кожей.

С серой кожей…

Человек сделал шаг вперед, остановился в луче света, падающего из окна под потолком, и вдруг словно сияние вспыхнуло вокруг его головы — сияние чистого белого цвета. Мое сердце бешено застучало, я хотела вдохнуть воздуха и не смогла.

Он молча смотрел на меня своими обведенными черной краской красными глазами. На нем была только белая длинная юбка; волосы, словно пронизанные лунным светом, заплетены в толстую косу, падающую ему на спину. На руке серебряный браслет в виде змеи.

Я прижала руку к груди, к бьющемуся сердцу.

— Нет, — прошептала я. — Нет.

И вдруг рванулась вперед и, налетев на него, принялась колотить по лицу, груди, животу. Я царапала его ногтями, кольцами на руках, дергала за волосы. Он молча защищался, пытаясь схватить меня за руки, и наконец ему это удалось. Вскоре я, задыхаясь от бешенства и рыданий, оказалась его пленницей, а он, заведя мне руки за спину, крепко сжимал мне запястья.

— Это мой дом! — пытаясь вырваться, кричала я. — Убирайся из моего дома!

Наконец он отпустил меня. По его расцарапанной щеке стекала кровь.

— Не могу, — извиняющимся тоном сказал он. — Приказ фараона и царевича для меня важнее, чем твой. Теперь ты можешь прочитать второй папирус.

— Замолчи! — прохрипела я. Меня била дрожь, захлестывали эмоции — ярость, страх, радость видеть его живым, досада, что он избежал наказания, и счастье слышать знакомый голос. Неловкими, взмокшими пальцами я развернула папирус.

«Дражайшая Ту, — начала читать я, — будучи осужденным и признанным виновным в измене и крайнем богохульстве, благородный прорицатель Гуи приговорен к совершению самоубийства. Однако, учитывая то, что он много лет служил моим личным лекарем и являлся величайшим провидцем Египта, а также, возлюбленная моя наложница, учитывая то, что тебе нужен мужчина, равный тебе по таланту и темпераменту, я решил оставить ему жизнь с одним условием: если ты согласишься держать его в своем доме в качестве слуги так долго, как ты этого пожелаешь. Если же ты решишь выгнать его вон, он должен будет совершить то, к чему я его приговорил. Будь счастлива».

Письмо было подписано самим Рамзесом и запечатано его печатью.

Я долго смотрела на папирус. Затем яростно отшвырнула его в сторону и упала на ближайший стул.

— Это какое-то безумие, — еле выговорила я. — Ты злой человек, Гуи. Как ты это сделал?

Он присел на корточки рядом со мной. От него исходил слабый запах жасмина. Я закрыла глаза.

— Поверь, я не имею к этому странному решению никакого отношения, — быстро заговорил он. — В ту ночь, когда ты пришла в мою комнату, а потом говорила со мной, я понял, что теперь нам, то есть мне, Паису, Гунро и остальным, уже не спастись. Я пошел прямо во дворец и во всем сознался. Я думал, что Рамзес немедленно бросит меня в темницу. Что он и сделал. Я также ждал, что меня будут судить вместе с остальными, но этого не произошло.

— Это должно было произойти! — крикнула я. — Я была там, Гуи! Я не покинула гарем до тех пор, пока не умерли Гунро и твой брат! Я знаю, как они страдали. Ты был виновен не меньше, чем они. Почему же ты жив? По какому праву? Если бы в тебе оставалась хоть капля чести, ты умертвил бы себя!

— Ах да, — тихо сказал он. — Честь. Но мы ведь оба с тобой знаем, как мало у меня этой сомнительной добродетели, не правда ли, Ту? Что значит честь по сравнению с радостями жизни? Ты же лучше других знаешь, что счастье просто жить перевешивает любые доводы. Подумай, ведь в течение семнадцати лет у тебя не было ничего, кроме простейших инструментов, необходимых для выживания.

— Верно, уж ты об этом позаботился, — прошептала я. — Продолжай.

— Меня привели к фараону и принцу незадолго до суда. Рамзес сказал мне, что страстно желает — так и сказал: «страстно желаю», — чтобы всю свою оставшуюся жизнь я посвятил тебе. Он сказал, что знает, что, хотя твое тело и принадлежало ему, твое сердце было отдано мне и что именно я был его господином и повелителем. Потом он сказал, что не хочет, чтобы ты всю свою жизнь горевала обо мне. Наверное, он знал твое сердце лучше, чем ты сама.

Я резко встала и принялась ходить по комнате.

— Самонадеянный ты человек, — с горечью произнесла я. — Самодовольный, гордый, высокомерный. Ты полностью положился на милость царя, верно? Ты рассказал ему все, что знал, в обмен на свою жизнь. А ему было приятно видеть, что ты полностью уничтожен. В конце концов, ты же был его лекарем и много чего о нем знаешь. И он продолжал любить тебя и доверять даже после того, как ты его предал. Но ему нужно было наказать тебя. Отпустить тебя он не мог, равно как и казнить. Тогда он предоставил все решать мне. Трус! Я вас обоих ненавижу, а тебя больше всего! Рамзес умирает, на этот раз без моей помощи, так что ты тоже можешь умереть. Здесь ты мне не нужен. Убирайся. Убирайся и выполни условие вашей глупой, злой сделки!

И я показала рукой на лежащий в углу папирус.

Гуи стоял, заложив руки за спину, и хмуро смотрел на меня.

— Все было не так, Ту, клянусь тебе. Ты несправедлива к Рамзесу. Если твое решение окончательно, я почту за честь покориться, но выслушай меня перед тем, как приговорить к смерти.

Я угрюмо кивнула:

— Говори, что хочешь. Но помни: я больше не та невинная девочка, которая внимала каждому твоему слову, Гуи.

— Я помню. Я многое помню, — мягко сказал он. — Я помню, как впервые увидел тебя, голую и мокрую, когда, умирая от страха, ты стояла в моей каюте, но в твоих глазах была решимость. Я помню ту ночь, когда ты меня поцеловала, и мне так хотелось ответить на твой призыв, схватить тебя в объятия, и пусть бы рушились все наши планы. Я помню твой запах, когда ты склонялась ко мне, рассматривая, что я делаю с травами. Но лучше всего я помню темный сад, когда ты в отчаянии прибежала ко мне и мы стали думать, как убить фараона, а потом ты отдалась мне, и мы наслаждались друг другом не с нежностью, а с жадным восторгом, приходя в возбуждение от того, что нам предстоит сделать.

Гуи замолчал, и я заметила, что впервые ему трудно говорить, словно он начал забывать слова. Неужели и это было игрой?

— Ты изменилась, Ту, но ведь и я изменился, — осторожно продолжал он. — Мои планы провалились, исчезли под грузом времени. Египет по-прежнему процветает. Рамзес выжил, чтобы умереть своей смертью, его сын станет новым славным фараоном. Я же потерял единственное, что любил и что могло сделать меня счастливым. Я научил тебя жить, Ту. Я завладел твоим разумом и твоим сердцем, намеренно и бездушно, но я не знал, что и ты завладела мной. Когда тебя изгнали в Асват, я подумал, что смогу так же изгнать тебя и из своих мыслей, что наша злосчастная связь закончилась и я скоро о тебе забуду. — Он печально улыбнулся, и на этот раз я заметила в его глазах неподдельную боль. — Я ждал этого семнадцать лет, я стремился к этому. Когда Паис пришел ко мне с твоими записками, я понял, что получил последний шанс забыть о прошлом. Мы решили, что вы умрете, ты и Камен. Паис особенно настаивал на этом, поскольку под угрозой находилась и его собственная жизнь, я же хотел только одного — избавиться от мучительного призрака. Я обманывал себя до тех пор, пока не встретился с тобой ночью в своей спальне, в ту самую ночь, когда я бросился во дворец в надежде, что Рамзес прикажет казнить меня на месте. Тогда я уже понял, что никогда не смогу тебя забыть, что навеки запутался в своих собственных сетях. Я не хотел больше жить. И если сейчас ты меня выгонишь, я приму смерть с благодарностью. Странно, не правда ли? Я люблю тебя.

— Ты снова пытаешься спасти себя, — сухо заметила я. — Поздно говорить о любви, Гуи. У тебя всегда было только одно божество — твоя жизнь.

— Верно, — искренне ответил он. — Но я больше не хочу жить любой ценой. Мы с тобой две половинки одного целого, Ту. Так было всегда. Я не прошу тебя возвышать меня. Согласно воле фараона я твой слуга, в полном смысле этого слова. Ты вольна делать со мной что хочешь.

«О боги, — с отчаянием думала я, когда мы с Гуи стояли друг против друга в прелестной маленькой комнатке. — Что мне делать?»

«А что бы ты хотела сделать? — насмешливо спросил меня внутренний голос. — Ты хочешь отомстить? Позвать Камена, арестовать Гуи, и пусть его накажут так же, как Паиса и Гунро? Или тебе хочется видеть, как он будет пресмыкаться перед тобой, выполнять любое твое желание, только бы ты не выгнала его вон? Или же ты хочешь любить его радостно и свободно, как было в дни твоей юности, пока на пути вашей любви не встали твоя жадность и его холодный расчет?

Но можно ли так просто забыть о прошлом, в котором было столько лжи, боли, пустых мечтаний и разрушенных надежд? — продолжала я думать. — Могут ли признания в любви заглушить шепот обиды, горя и утраты доверия, который звучал во мне все семнадцать лет ссылки и наполнял собою каждую ночь в моей грязной лачуге в Асвате? Как могу я заглушить те страшные воспоминания, которые так и стоят в моей памяти, заставляя сердце сжиматься от страха? Это все равно что вернуть мою утраченную девственность. Неужели Гуи лжет и на этот раз? Сможем ли мы хоть когда-нибудь доверять друг другу?»

Он стоял, спокойно ожидая моего ответа, похожий на лунный луч, который не успел исчезнуть на рассвете, — невиданное, таинственное создание богов, сложный и прекрасный человек, нанесший мне такую любовную рану, которую я уже никогда не смогу залечить. Хитрый Рамзес оказался прав. Из своей сокровищницы он достал мне такой подарок, который был для меня дороже всего царства. Взяв в руки папирус, я разорвала его пополам.

— Ты свободен, Гуи, — сказала я. — Можешь покинуть Египет, если хочешь. Я отказываюсь от условий этой так называемой сделки. Я не стану сообщать о тебе властям. Я ничего не стану делать. Мне не нужны ни твоя смерть, ни твоя служба. — Я показала рукой на дверь. — Ты свободен, прорицатель.

Он не двинулся с места. Он даже не посмотрел на дверь.

— Свободен? — хрипло спросил он. — Для чего? Чтобы вернуться в свой дом в Пи-Рамзесе, где еще слышится голос моего брата и капельки масла являют мне мертвые видения и бессмысленные фантазии? Где в саду пахнет ушедшими годами, твоими и моими? Мне не нужна такая свобода. Я предпочту смерть. Я больше не могу прятаться от самого себя, Ту. Ты нужна мне. Мое сердце, моя душа пусты без тебя. Ты должна мне поверить. Ты говоришь, что тебе не нужна ни моя смерть, ни моя служба. Но если ты меня выгонишь, то приговоришь и к тому и к другому, ибо не может жить тот, кто служит только ушедшему времени.

Глядя в его пылающие красные глаза, я вдруг поняла, что не хочу ни о чем думать. Возможно, Гуи лжет, а возможно, в его сердце наконец-то поселилась искренность. Я знала только одно: у меня нет выбора. Жизнь без него превратится для меня в череду скучных обязанностей и скромных удовольствий, лишенных страсти или боли, и я буду тихо влачить бессмысленное, тусклое существование до конца своих дней. Этого я выдержать не смогла.

— В таком случае позови Харширу, — сказала я. — Думаю, что он где-то здесь. Вели ему принести чего-нибудь поесть, и мы обсудим, что делать дальше. Но прежде ответь мне на один вопрос. Я давно уже хотела это знать, Гуи. Скажи мне, готов ли ты забыть обо всем и начать жизнь сначала?

Гуи нахмурился, его глаза сузились. Он спокойно смотрел на меня, а я, затаив дыхание, ждала его ответа, ибо от него зависела вся моя дальнейшая жизнь.

Наконец Гуи слабо улыбнулся.

— Дорогая Ту, — тихо сказал он, — сможешь ли ты меня простить за все зло, что я тебе причинил? За то, что использовал тебя в своих целях и опустошил твою душу? За то, что хотел уничтожить тебя и забрать твою молодость? Способна ли ты простить меня? Может быть, ты хотя бы попытаешься?

Долгое время мы молчали. Мы стояли и смотрели друг на друга, пока день не затих от дневной жары и в саду не умолкли птицы.