Глава десятая
Было по-прежнему жарко, когда я, покинув дом Несиамуна, быстро пошла по дорожке вдоль озера, чувствуя себя одинокой и беззащитной в этом изысканно-красивом, тихом районе. Сказав Камену, что не боюсь города, я лгала из желания успокоить сына. На самом деле я ничего не знала о Пи-Рамзесе. В доме Гуи мое время было расписано по часам, а передвижение ограничивалось домом и садом. Все остальное было от меня скрыто. По ночам, когда Дисенк отправлялась спать на тюфяк за моей дверью, я приникала к окошку и, всматриваясь в темноту, сквозь переплетение ветвей пыталась разглядеть, что находится там, за деревьями.
Конечно, на пути из Асвата я видела город из ладьи, но тогда я была возбуждена и напугана, а потому все, что я успела заметить, слилось в мелькание цвета, форм и многоголосый шум. Иногда со стороны невидимого озера доносились смех и громкие голоса или мелькал огонек факела с какой-нибудь лодки, которая так быстро проносилась мимо, что мне начинало казаться, что мир заканчивается за стенами сада, а город — это мираж, реальный и вместе с тем призрачный.
Потом меня отправили во дворец, к фараону. Нас с Гуи доставили туда в паланкине. Я упросила прорицателя не опускать занавески, но успела увидеть лишь безлюдную дорожку, солнечные блики на водной глади озера и многочисленные усадьбы с их обязательными ступенями, спускающимися к воде. Когда я жила в гареме, мы с Дисенк всегда ходили одной и той же дорогой. Я хорошо знала центр города, все здания дворца и помещения гарема, но о районах, которые питали город, вливая в него жизненные силы через многочисленные речные притоки, имела весьма смутное представление.
Однажды Гунро взяла меня с собой на рынок, однако мы занимались в основном тем, что валялись в паланкине на подушках и весело болтали, лишь изредка показывая пальчиком, что бы нам хотелось купить; я почти не смотрела на улицы, по которым наш эскорт с трудом прокладывал дорогу. Зачем мне эти улицы? Я ведь была госпожой Ту, изнеженной и надежно охраняемой, мягкие подошвы моих ног никогда не ступали по грязной, горячей земле, привычной скорее для простого люда, а чтобы перебраться через пропасть, отделяющую меня от грязи и вони Пи-Рамзеса, — так на то в моем распоряжении всегда были слуги и солдаты.
Всегда. Я поморщилась. Всегда — как давно это было. Красивый паланкин исчез, а вместе с ним исчезли слуги и солдаты, и ту самую пропасть мне пришлось преодолевать пешком, и за годы изгнания мои ноги так загрубели, что больше не боялись ни горячего песка, ни боли. Фараон объявил, что в ссылку мне надлежит отправляться босой и таковой и оставаться, что было верхом стыда, поскольку о богатстве и положении дамы судили по многим вещам, но основным было состояние ее ног — именно их ухоженность указывала на благородство и знатность происхождения.
Я вспомнила, в какой ужас пришла Дисенк, когда Гуи привел меня в свой дом и приказал ей заботиться обо мне; как день за днем она смазывала мне ноги маслом и скребла щеткой, поливала душистой водой и умащивала благовониями до тех пор, пока они не стали такими же розовыми и нежными, как мое тело. Мне запретили ступать по полу без специальных льняных тапочек. Запретили выходить на улицу без кожаных сандалий. Конечно, Дисенк тщательно заботилась и о моих запущенных волосах, и о загорелой коже, которые волновали ее несколько больше, чем уроки хороших манер и косметики, но ноги — ноги выдавали во мне крестьянку, и Дисенк не успокоилась до тех пор, пока однажды не вошла в мою комнату с чашей хны и щеточкой. Мне предстояло впервые показаться гостям Гуи.
В тот день я перестала быть простолюдинкой и в презрительных, но прекрасных глазах Дисенк превратилась в благородную даму — титул, которым меня позднее пожаловал Рамзес. Свернув в сторону от озера и направившись к рынку, чтобы затеряться в его темных закоулках, я смотрела на свои ноги и вспоминала мать — ее ноги были такими же разбитыми, запыленными и крепкими. Один месяц моего болезненно-кровавого пребывания в ссылке перечеркнул все труды Дисенк, и госпожа Ту, эта испорченная фаворитка царя, исчезла в песках засушливого Асвата.
Я медленно привыкала к грязи и тяжелому труду. Впрочем, я не слишком переживала, будучи внезапно вырванной из роскоши и неги гарема и оказавшись в роли простой служанки при храме Вепвавета, где я мыла полы и кельи жрецов, готовила им еду, стирала белье и бегала с поручениями, а потом возвращалась в крошечную хижину, которую построили для меня отец и брат, где копалась в жалком садике и возилась по хозяйству. Мысль о том, что я никчемное существо, потерявшее все, что имело, — вот что доставляло мне самую сильную боль. Я так и состарюсь в Асвате, а потом умру; я стану такой же измученной и бесполой, как мои односельчанки, которые быстро расцветали и столь же быстро увядали под грузом непосильного труда, высасывающего из них все соки. И в огне страсти мне больше не сгорать, ибо хоть я и находилась в ссылке, но продолжала оставаться собственностью царя, а значит, под страхом смерти не имела права принадлежать другому мужчине.
Только две вещи не дали мне сойти с ума. Первой, как ни странно, была враждебность соседей. Я навлекла на Асват немилость, и односельчане избегали меня. Поначалу взрослые демонстративно поворачивались ко мне спиной, а дети швыряли в меня грязью или камнями, выкрикивая оскорбления, но со временем я научилась не обращать на это внимания. Такое существование лишало меня возможности вернуться к прежней деревенской жизни и вынуждало в одиночку бороться с отчаянием и ощущением неволи, которые так мучили меня в годы ранней юности. Да, я находилась в ссылке, и все же больше не была одной из них, а жила сама по себе, так, как хотелось мне.
Второй была история моего взлета и падения. Я начала записывать ее, чтобы хоть как-то сгладить тоску по своему маленькому сыну, которая наваливалась на меня в ночные часы, а еще для того, чтобы поддерживать в себе огонек надежды, которому я твердо решила не дать угаснуть. Я не хотела, не могла думать о том, что навсегда оставлена гнить в Асвате, и пусть мои мечты были безумны, но я упорно, ночь за ночью, иногда падая от усталости, водила по папирусу скрюченными от напряжения, раздувшимися пальцами, а потом прятала заполненные листы украденного папируса в дыре земляного пола.
Теперь этот пол хранил еще одну тайну, которая спасет моего сына и даст мне свободу, если только я искупила свой грех в глазах богов и они смилостивились надо мной. Но теперь во мне с новой силой вспыхнула ненависть к моим мозолистым рукам, ломким, неухоженным волосам, грубой, обожженной солнцем коже, к моему вынужденному одиночеству. Я смешалась с толпой возле торговых лавок. Никто не смотрел на меня. С босыми ногами и натруженными руками, непокрытой головой, в грубой рубашке, я была всего лишь одной из жительниц города, спешащих куда-то по своим скромным делам. Да, так для меня было безопаснее, и вместе с тем я чувствовала, как во рту появляется сильный привкус горечи.
Моей первой задачей было разыскать улицу Корзинщиков, чтобы каждую третью ночь заходить в пивную, как велел мне Камен. Прохаживаясь в тени навеса, под которым дремал торговец, я стала думать о красивом юноше, который — я до сих пор не могла в это поверить — был моим сыном, но затем отогнала эти мысли прочь. Приближался полдень. Мне нужно было раздобыть себе еду, узнать дорогу к пивной и найти место, где я могла бы спрятаться. Материнскому счастью и гордости придется подождать. Вдруг кто-то резко дернул меня за платье. Это был торговец.
— Если не будешь ничего покупать, иди своей дорогой, — проворчал он. — Ищи тень в другом месте. Ты закрываешь мне прилавок.
— Как мне пройти на улицу Корзинщиков? — спросила я, послушно отступая в сторону, на солнце.
Торговец неопределенно махнул рукой.
— Иди вон туда, мимо храма Птаха, — сказал он. — Далековато отсюда.
— В таком случае не уступите ли вы мне одну дыню? Я голодна и очень хочу пить.
— А заплатить ты можешь?
— Нет, но я могла бы посторожить вашу лавку, если вы захотите освежиться кружкой пива. День жаркий. — Торговец бросил на меня подозрительный взгляд, и я ответила ему своей самой обворожительной улыбкой. — Не бойтесь, я ничего не украду, — заверила я его. — И потом, ну как я смогу украсть дыню, если у меня и мешка-то нет? А просить милостыню у храма не хочется. — Я подняла палец. — Одна дыня за то время, которое вам потребуется, чтобы выпить кружку пива.
Торговец хмыкнул.
— Умеешь ты убеждать, — сказал он. — Ладно. Но если ты что-нибудь украдешь, я вызову полицию.
Я широко улыбнулась. Меня и так искала полиция, только вряд ли они станут обращать внимание на женщину, которая стоит возле лавки и предлагает прохожим дыни. Я кивнула. Повязав голову льняной тряпкой, торговец показал, что можно продавать, и побрел прочь, а я заняла его место под навесом. Я умирала от желания схватить нож, который лежал рядом на столе, и вонзить его в желтую дыню, но, глотая слюни, я переборола соблазн. Взяв в каждую руку по дыне, я принялась громко расхваливать свой товар, предлагая его прохожим, мой голос влился в голоса других торговцев, и на некоторое время я забыла о своих бедах.
К тому времени, когда торговец вернулся, я продала девять дынь, и одну из них — солдату, который едва взглянул на меня, вытаскивая нож, чтобы проверить, хороша ли дыня, после чего скрылся в толпе. Мой новый хозяин со стуком поставил на стол кружку с пивом, затем откуда-то из складок туники извлек еще и чашу. Катнув в мою сторону дыню и бросив вслед за ней нож, он предложил мне выпить.
— Я знал, что ты меня не обманешь, — важно заявил он. — Я неплохо разбираюсь в людях. Пей. Ешь. Что ты делаешь в Пи-Рамзесе?
Пиво, дешевое и темное, освежило горло, как благословенная прохлада, и я, залпом осушив чашу, вытерла рот и принялась за дыню.
Поблагодарив торговца и набив рот сочной мякотью, я начала рассказывать ему какую-то избитую историю о семье из далекой провинции, которая больше не могла платить мне за работу, и тогда я отправилась на север. К лавке дважды подходили покупатели, но торговец тем не менее слушал меня очень внимательно, и, когда я наконец расправилась и со своей историей, и с дыней, он сочувственно закудахтал:
— Я так и думал, что ты служила в благородной семье. Ты говоришь не как крестьянка. Знаешь, я мог бы нанять тебя в лавку на день или два. Мне обычно помогает сын, но сейчас его нет. Соглашайся, а за это будешь бесплатно получать дыни и пиво. Ну как?
Я молчала, быстро соображая. С одной стороны, мне нужна свобода действий, но, если разобраться, сколько времени смогу я продержаться в городе, где мне нечем заплатить за еду? Возможно, этого человека мне послал мой дорогой Вепвавет.
— Вы очень добры, — сказала я, — но разрешите мне подождать с ответом до завтрашнего дня. Сегодня мне нужно найти улицу Корзинщиков.
Торговец обиделся.
— Что тебе там нужно? — спросил он. — В городе много корзинщиков, а еще есть пивные и бордели, а по ночам, когда корзинщики отправляются спать, на улицах полно молодых солдат. — Торговец окинул меня взглядом. — Улица не место для почтенной женщины.
«Я перестала быть почтенной женщиной, — с болью подумала я, — в ту ночь, когда предложила Гуи свою девственность в обмен на краткий взгляд в мое будущее. Мне тогда было тринадцать». Я отогнала эти воспоминания.
— Мне сказали, что я смогу найти там работу, — ответила я. — Благодарю вас за предложение, но в пивной для меня нашлось бы и место для ночлега.
— Дело твое, — смягчился торговец, — но будь осторожна. Эти голубые глаза накличут на тебя беду. Приходи завтра, если не будет удачи.
Поблагодарив торговца за щедрость, я пошла своей дорогой. Он отдал мне свой нож, и я сразу вспомнила Камена, когда сунула нож за пояс и прикрыла складкой платья. Камен убил человека, чтобы спасти мне жизнь, но теперь мне придется защищать себя самой. Солнце начало клониться к западу, превращая пылинки, плавающие в воздухе, в крошечные молнии. Махнув торговцу на прощание рукой, я смешалась с толпой.
До улицы Корзинщиков оказалось действительно далеко, и когда я наконец нашла ее, то чуть не умирала от жажды и усталости. Узкая, извилистая улочка, по обеим сторонам которой тесно жались друг к другу жалкие лачуги, извиваясь, уходила куда-то в темноту, хотя солнце заливало красным светом площадь перед храмом Птаха. Корзинщики грузили непроданный товар на ослов, и по всей улице эхом разносился рев недовольных животных и ругательства людей. В этой суматохе я заметила солдат, в основном молодых парней, громогласных и оживленных, разыскивающих некие двери, из-за которых на улицу лился мягкий свет.
Медленно шагая по улице, я вдруг услышала веселую музыку, от которой кровь быстрее побежала у меня по жилам и усталость немного отступила. Ведь, что бы там ни было, я жива и свободна. Теперь никто не может мне приказывать, никто не заставит меня мыть полы или таскать воду. Если мне захочется просто гулять и глазеть на людей, я так и сделаю — прислонюсь к теплой стене и буду стоять, вдыхая запахи навоза и пива, мужского пота и тонкий аромат тростника, из которого каждый день плели сотни корзин, кучами сложенных возле лавок. Столь странное, дурманящее состояние, о котором за много лет рабства я успела забыть, казалось мне таким непривычным, что я, забыв обо всем, наслаждалась им, смакуя его вкус, прекрасно понимая, что вечно так продолжаться не может.
Внезапно на моем пути вырос солдат, который, загородив мне дорогу, окинул меня откровенным взглядом с ног до головы. Не успела я сделать шаг в сторону, как он принялся с видом знатока трогать мои волосы и ощупывать платье, явно пытаясь определить под ним формы моего тела. Затем солдат, едва взглянув на меня, улыбнулся.
— Пиво и чашка супа, — объявил он.
— Что-что?
Стыд и отвращение пронзили меня насквозь. Мне было стыдно не за него, за себя. Ибо второй раз за день моя цена равнялась самым элементарным вещам, необходимым лишь для удовлетворения естественной потребности. «Если я так мало стою, — нашептывал мне внутренний голос, — почему бы не согласиться? Какая тебе разница? Тебе нужно жить, этот солдат даст тебе поесть, а за что — ты уже поняла».
Собравшись с духом, я посмотрела ему в глаза, хотя мне ужасно хотелось убежать и где-нибудь спрятаться.
— Нет, — ответила я. — Я собой не торгую. Извини.
Пожав плечами, солдат не стал спорить. Видимо, он еще не успел накачаться пивом и не был разгорячен солеными шуточками своих приятелей, поэтому просто обошел меня и не спеша отправился своей дорогой. Но мое хорошее настроение пропало, мне больше не хотелось глазеть на толпу. Последний красный язычок заходящего солнца подобрался ко мне, скользнул и скрылся за поворотом улочки. Показалась шумная ватага солдат, которые с гомоном и свистом ввалились в открытую дверь какого-то дома. Я подняла глаза. Скорпион, нарисованный на стене, казалось, хотел побежать вслед за ними. Я нашла пивную, о которой мне говорил Камен.
Замирая, я вошла внутрь и увидела маленькое скромное помещение, заставленное столиками и скамейками, чистенькое и хорошо освещенное. Посетителей было немного, но, пока я стояла на пороге, не решаясь идти дальше, мимо меня прошли еще несколько стражников, встреченных приветственными криками приятелей. В углу тихонько сидела небольшая компания уличных девок. Увидев меня, они насторожились, вероятно решив, что я тоже пришла сюда подзаработать, но вскоре потеряли ко мне интерес и принялись внимательно разглядывать посетителей.
Я начала привлекать внимание солдат. Они поглядывали на меня, а я потихоньку разглядывала их, стараясь уловить в чьем-нибудь взгляде признак того, что меня узнали. Возможно, Камен уже передал мне весточку, но солдаты один за другим отворачивались.
Мне нельзя было здесь стоять. Может быть, среди них находились люди Паиса, у которых было мое описание, и тогда мне пришлось бы отвечать на вопросы. Эта улица представляла для меня опасность. Откуда-то из глубины комнаты потянуло запахом супа, отчего у меня сразу потекли слюнки, но я повернулась и вышла на улицу, постаравшись быстро уйти в тень. Завтра я легко украду что-нибудь из еды, а пока можно и поголодать. Мне хотелось пить, но рядом протекали Воды Авариса — пей, сколько хочешь, если не брезгуешь. Впрочем, нет, лучше взять воды в каком-нибудь храме, где жрецы всегда держали огромные чаши с водой, предназначенной специально для путников и молящихся. Вскоре я входила во двор храма Птаха.
Вознеся короткую молитву Создателю Мира, я вволю напилась воды, а потом снова отправилась бродить по городу, постепенно продвигаясь в сторону доков и причалов, где намеревалась провести ночь. Поначалу я пряталась каждый раз, когда вдали показывался богато разукрашенный паланкин в сопровождении стражников, которые охраняли его спереди и сзади, и со слугой, который шествовал впереди и криком велел прохожим расступиться. Часто за поднятыми занавесками паланкина я успевала заметить тончайшие ткани с серебряным и золотым шитьем, выкрашенную хной и обвешанную драгоценностями руку, смазанные маслом, роскошно убранные косы. Даже спустя семнадцать лет мне не хотелось быть узнанной кем-нибудь из подружек по гарему, хотя вряд ли они бы теперь меня узнали. Иногда мне казалось, что я вижу знакомое красивое лицо, но потом сердце говорило мне, что все это просто былые воспоминания, которые все еще живо стоят у меня перед глазами. По мере приближения к докам и складам Пи-Рамзеса богатые паланкины стали попадаться все реже, и я могла уже не прятаться. Теперь я шла открыто, то и дело нащупывая рукоять ножа, поскольку улицы и переулки стали узкими и темными, а у людей, попадавшихся мне навстречу, был какой-то вороватый вид.
На берегу озера, там, где на фоне неба чернели силуэты ладей и огромных плотов, а вдалеке сгрудились здания складов, под пирсом я нашла укромное местечко, где и устроилась, подоткнув под себя платье. Я лежала на рыхлой земле, надо мной громоздился пирс, а впереди, в свете луны, мирно поблескивало озеро. Я вспомнила Асват, луну, бросающую черные тени на песчаные дюны, среди которых я сбрасывала одежду и танцевала, танцевала каждую ночь, бросая вызов богам и своей судьбе.
Я вспомнила лицо брата. Мы очень любили друг друга. Он научил меня читать и писать, а когда приходил домой после учебы в храме, всегда проводил со мной тот час послеобеденного отдыха, когда всем полагалось спать. В дни моего величия, когда весь Египет лежал у моих ног, а будущее казалось абсолютно безоблачным, я просила брата приехать в Пи-Рамзес и стать моим писцом, но он отказался, сославшись на то, что собирается жениться и вообще предпочитает служить при храме в Асвате. Я была уязвлена до глубины души, ибо к тому времени привыкла получать все, к чему тянулись мои жадные пальчики. Но когда наступили кошмарные дни изгнания, одиночества и всеобщего презрения, именно его верная любовь поддержала меня и помогла выжить. Брат и сейчас оставался моей тихой, надежной гаванью.
Наше последнее расставание было тяжелым. Он сразу согласился солгать, сказав, что я нахожусь в его доме, хотя мы оба прекрасно понимали, как сурово его накажут, если моя затея провалится. И что теперь? Теперь я лежу, жалкая и дрожащая, под пирсом, моя жизнь разбита, а где он? Нашу хитрость наверняка раскрыли, и брат, наверное, арестован. Или управитель Асвата, вспомнив о том, как любят и уважают брата односельчане, позволил ему уйти, решив дождаться, чем закончится вся эта история — моим возвращением в ссылку или полным помилованием. Паари. Я шептала его имя, ворочаясь на твердой земле. Он подарил мне искреннюю любовь, которой я не заслуживала, а я так и продолжаю платить ему бесконечными проблемами.
Думать о родителях я не смела. Мать давно уже со мной не разговаривала, зато отец воспринял мое падение с тем чувством собственного достоинства, которое не оставляло его никогда, изо всех сил стараясь устроить меня поудобнее. И все же между нами возникло болезненное ощущение неловкости, которое сводило наше общение к отдельным фразам и не позволяло залечить раны, полученные от прошедших лет и моего поступка.
Нож уперся мне в бедро; я вытащила его и взяла в руку. Как там остальные? Камен, хорошенькая Тахуру и Каха, который заменил мне брата, пока я жила в доме Гуи. А Паис? А сам Гуи? Мне нужно было поспать, но в голове вставали образы прежних времен, наслаиваясь друг на друга и причиняя боль. В конце концов я уцепилась за проплывающий перед глазами образ Камена, того Камена, который был мне еще чужим; я вспомнила, как расширились его глаза, когда я протянула ему ящичек с рукописью, как ночью, в темноте, он пробрался в мою хижину, чтобы предупредить о грозящей опасности; я вспомнила, как побелело и исказилось его лицо, когда из раны на шее наемника хлынула кровь; вспомнила, как держала за руку его, Камена, моего сына, моего сына, с которым встретилась вопреки всему — хороший знак, значит, боги меня простили. И тогда я успокоилась. Закрыв глаза, я подтянула колени к груди и уснула. Проснулась я только утром, когда над головой застучали шаги и заскрипели канаты.
Когда я, потягиваясь, вылезла из-под пирса, никто не обратил на меня внимания. Солнце ласково согревало кожу, и я подставила лицо его первым лучам; немного так постояв, я вновь отправилась на рынок. Стоять за прилавком и продавать дыни я не собиралась, решив, что сначала стащу какую-нибудь еду, а потом посижу в одном из храмов. Возле них всегда толпился народ, и я могла спокойно сидеть у колонны и прислушиваться к разговорам. Если же появятся солдаты, я легко смогу улизнуть во внутренний двор, где обычно царит полумрак. Наверное, жрецы меня оттуда не выгонят. Только сейчас, когда до назначенной в «Золотом скорпионе» встречи оставалось еще три дня, я поняла, что мне предстоит бороться не только с тревогой и волнением, но еще и со скукой. Может быть, навестить Гуи? При этой мысли я рассмеялась и ускорила шаги.
В городе было полно маленьких рыночных площадей, и после нескольких неверно выбранных поворотов, а также перебранки с торговцем, чей терпеливый осел, нагруженный горой глиняных кувшинов, полностью перегородил узкий переулок, не давая мне пройти, я наконец вышла на залитую солнцем оживленную площадь, где расставлялись столы, разворачивались навесы, дети разгружали ослов, снимая с них корзины со всевозможными товарами — от свежего салата с еще дрожащими на листьях капельками росы до грубо намалеванных картинок с изображением богов, которые охотнее всего раскупали приезжие крестьяне из отдаленных номов. Среди прилавков уже сновали слуги с корзинами, высматривая продукты к обеденному столу своих хозяев, а в дальнем конце площади начала собираться небольшая группа пришедших в поисках работы мужчин и женщин.
Пробираясь в толпе, я ловила на себе взгляды; от запаха вареной рыбы у меня потекли слюнки, проходя мимо торговца, склонившегося над жаровней, я отвернулась — красть горячую пищу было бы неразумно. Не имело смысла воровать с прилавка и живую утку, поскольку, даже если бы я и смогла ее разделать своим ножом, приготовить ее все равно было невозможно — я бы не смогла разжечь огонь. Я остановила свой выбор на сушеном инжире, буханке хлеба и разбросанных по земле листьях салата, поскольку продавцы инжира и хлеба целиком погрузились в утреннюю беседу, ничего не замечая вокруг, а продавец салата, наоборот, так бдительно следил за своим прилавком, застыв, словно каменное изваяние, что мне пришлось довольствоваться лишь тем, что валялось у него за спиной.
Быстро убравшись подальше со своей добычей, я оказалась у святилища Хатхор. В этот час маленькое обиталище богини пустовало, и я смогла спокойно присесть на землю, прислонившись спиной к стене ниши, чтобы позавтракать. Правда, долго наслаждаться покоем мне не пришлось, поскольку вскоре к святилищу подошли две женщины, чтобы возложить дары на алтарь богини, и я была вынуждена уйти, провожаемая укоризненными взглядами. Теперь, когда в желудке у меня появилась приятная тяжесть, я решила, что самое время помыться, так как после ночи под пирсом мои волосы, ноги, руки и платье были в пыли и грязи. Я побрела в западную часть города, где находились Воды Авариса, чтобы искупаться в относительном уединении. Я знала, что на берегу озера Резиденции, а также на востоке, у Вод Авариса располагаются казармы, зато на юге находились районы бедняков, которые стекались туда с севера, из развалин древнего города Авариса, а следовательно, там на меня никто не обратит внимания.
Я шла медленно, время от времени прячась от солдат, которые небольшими отрядами патрулировали территорию. Может быть, им не было до меня никакого дела, но все же я решила быть осторожнее, поэтому до западной части города добралась к тому времени, когда солнце стояло уже высоко. Здесь, возле полосы ила у самой воды, я остановилась. Далеко справа, сквозь чахлые, поникшие деревья виднелась стена, окружающая военное заведение. Слева и сзади протянулись лабиринты жалких глиняных лачуг, которые лепились друг к другу на пышущей жаром, без единой травинки земле, где воздух пронизан вечным шумом и царит постоянная неразбериха. Я смело двинулась вперед. Обитатели этого района были большей частью люди миролюбивые, в отличие от ночных посетителей доков. Это были крестьяне, оставившие свои селения в поисках призрачных радостей города, или городские бедняки, люди законопослушные и самодостаточные. Место, где я остановилась, было пустынным, но я знала, что вечером сюда придут прачки и примутся колотить о камни белье, а их голые ребятишки будут с визгом плескаться в воде.
Пока же здесь никого не было. Развязав пояс, я с удовольствием скинула платье. Сунув нож во влажный песок у воды и держа платье в руке, я вошла в воду, наслаждаясь ее прохладой. Вот она дошла мне до бедер, затем до пояса, и вот она уже ласкает мою грудь. Я окунулась.
Сначала я просто лежала на воде, чувствуя, как она оживляет и очищает мое тело, затем принялась изо всех сил тереть себя и платье. У меня не было ни натра, ни щетки, только руки. Решив, что на сегодня достаточно, я выбралась на берег, надела мокрую одежду и устроилась в тени акации, пытаясь пальцами расчесать волосы. Кое-как распутав свалявшиеся пряди и распустив волосы по плечам, я встала и пошла к казармам. Сытой и вымытой, мне нужно было выспаться.
Солнце уже преодолело точку зенита, и стена вокруг казарм отбрасывала густую тень; встав возле нее, я прислушивалась к звукам, доносившимся с другой стороны, — там ржали боевые кони, раздавались команды, резко трубили рожки, которыми военные пользовались в мирное время. Подойдя к огромным воротам, я смело двинулась вперед по широкому мощеному проходу. Солдаты Паиса были расквартированы не здесь, а на другой стороне города. Если ничего не изменилось, то здесь стояли дивизия Гора, которой командовал царевич Рамзес, и дивизия Сета, в данное время находившаяся на маневрах. Двадцать тысяч человек, которых нужно было накормить, напоить и занять делом, чтобы их нерастраченная энергия не вылилась в беспорядки. «Интересно, — подумала я, — скольких из них отправят на восточную и южную границу и что они будут там делать, когда умрет отец нашего царевича?»
Я вспомнила о фараоне, и внезапно у меня закружилась голова. Неужели я когда-то лежала под ним на его тонких белых простынях, в его огромной спальне, вдыхая запах духов, благовоний и мужского пота, а возле поблескивающих позолотой стен, скрытые от глаз, стояли слуги, готовые выполнить любое его желание, стоило ему щелкнуть пальцами? Рамзес! Божественный Царь, такой добрый и такой непредсказуемо жестокий, думаешь ли ты обо мне, жалеешь ли, что в твоей памяти я осталась всего лишь мечтой?
Внезапно я наткнулась на еще одну стену, более высокую и более гладкую, за которой виднелись дворец и сады, этот город внутри города, закрытый и неприступный, протянувшийся через весь Пи-Рамзес до самого озера Резиденции. Я подошла к дворцу с задней стороны, и если сейчас брошу через стену камешек, он наверняка стукнет по крыше комнатки какой-нибудь наложницы. Я напряженно прислушивалась со смешанным чувством отвращения и тоски, надеясь услышать те звуки, которые долго еще мучили меня по ночам в моей хижине в Асвате, — женский смех, крики царских отпрысков, резвящихся у фонтана, звуки арфы и барабанов, но время было послеобеденное, и вокруг стояла тишина. Я пошла вдоль стены, ведя по ней пальцами, словно их кончики могли увидеть за стеной то, чего не видели глаза. Интересно, сидит ли еще Хатия, загадочная Хатия, которая всегда ходила в черном, возле своей двери, со своим вечным кувшином вина и рабыней, которая всегда стояла у нее за спиной? А те две маленькие наложницы из Абидоса — Нубхирмаат и Небт-Иуну, — любят ли они друг друга по-прежнему? Помнится, в час послеобеденного отдыха, этот самый драгоценный час, они частенько уединялись, чтобы насладиться объятиями друг друга. А Старшая царская жена, Аст-Амасарет, с ее голосом, и резким и елейным, и ее странно привлекательными неровными зубами? По-прежнему ли она живет в огромных апартаментах, расположенных над комнатами госпожи Обеих Земель Аст, и все так же, сидя в своем резном кресле и приоткрыв полные, сильно накрашенные хной губы, мысленно плетет паутину шпионской сети, опутывающую весь дворец?
Там была еще танцовщица Гунро, гибкая, энергичная Гунро, с которой я делила комнату, а однажды поделилась и тайной, стоившей мне свободы. Ее привязанность ко мне оказалась не чем иным, как притворством. Под маской искренней дружбы она скрывала глубокое презрение к моим крестьянским корням, а когда провалилась попытка убить царя, когда я перестала быть нужной, с легкостью отвернулась от меня. При мысли о Гунро я сжала кулаки. Гарем был ужасным местом, хотя и утопал в роскоши, и мне не хотелось бы вновь увидеть его блеск.
Наконец стена закончилась, и я осторожно заглянула за угол. Дальше находились кухни и помещения слуг, но я туда не пошла. Передо мной, посреди огромной поляны, окруженной пальмами, раскинулась знакомая громада храма Амона. В воздухе стоял густой запах благовоний, который исходил от мириад курильниц, возносивших молчаливые молитвы к величайшему из всех богов, слышались тихие, но отчетливые звуки пения. Мои бедные ноги с радостью ступили на прохладную траву. Возле стены святилища я нашла уголок, скрытый густыми кустами, где, положив нож на грудь и свернувшись калачиком, тут же и уснула.
Проснулась я мгновенно, почувствовав на лице что-то липкое и холодное. Не открывая глаз, сжала в руке нож и вскочила. Возле меня стояла коричневая собака с лоснящейся шерстью и длинной любопытной мордой, в ошейнике, украшенном бирюзой и сердоликом. Послышался голос — кто-то подзывал собаку к себе, и я не стала дожидаться, когда ее хозяин придет сюда. Оттолкнув животное, я побежала и внезапно оказалась в широком дворе храма Амона, где стояли толпы молящихся. Это была вечерняя молитва, значит, я проспала весь день, и меня не обнаружили только чудом. Я поступила очень глупо.
Постояв некоторое время среди людей, я собралась с духом и смело начала выбираться из толпы, после чего направилась к центру города. На следующую ночь Камен должен прислать мне записку, но я уже начала уставать и нервничать. Все чаще на меня накатывали приступы страха, а значит, было недалеко и до паники. Не могу же я болтаться по городу вечно, и от солдат Паиса мне все равно не уйти. И тогда мне пришла в голову одна мысль: а что если спрятаться в таком месте, где Паису и в голову не придет меня искать?
Можно дождаться темноты, а потом пробраться в усадьбу Гуи. В конце концов, я знала его дом не хуже, чем свою жалкую лачугу в Асвате. И даже лучше, ибо его плиточные полы и разрисованные стены часто казались мне более реальными, чем тот грубый ящик, в котором я провела семнадцать лет своей жизни. «А почему бы и нет?» — спрашивала я себя, проталкиваясь сквозь многоголосую толпу, собравшуюся на улицах, чтобы успеть доделать свои вечерние дела. Гуи не держит в доме стражников. Для этого он слишком высокомерен. Народ и так обходит его усадьбу стороной, ибо его репутация колдуна известна по всей стране, но я его не боюсь. Я легко проберусь мимо старого привратника, а затем буду в безопасности, спрятавшись в саду, где нет толпы, солдат и грязи.
Но я лгала самой себе. Не страх гнал меня к дому Гуи, а жажда увидеть его, человека, который некогда был мне отцом и учителем, любовником и врагом, и эта жажда была сильнее рассудка. Что мне с ним делать — убить или зарыться лицом в его прекрасные белые волосы? Я не знала.
Приняв решение, я уже не могла ждать. Аппетит у меня пропал, а с ним и желание прятаться в толпе. Стараясь держаться узких переулков, я направилась на восток, а дневной свет между тем медленно, медленно угасал, превращаясь из розового в бледно-оранжевый, а потом в красный, и к тому времени, когда я добралась до длинной дорожки, ведущей вдоль больших усадеб, солнце закатилось.
Забраться на стену, окружавшую дом Гуи, я не могла, кроме того, его садовники предусмотрительно подрезали все ветви деревьев, которые свешивались над стеной. Попасть в дом можно было только со стороны пилона, а это означало, что мне придется каким-то образом проскочить мимо стражников, стоящих вдоль берега озера. Небо потемнело, начали зажигаться звезды, и в их бледном сиянии я направилась к воде. Сейчас я не стану показываться стражникам. Я спрячусь под густыми ветвями платанов и подожду смены караула; вот в этот момент я и попытаюсь проскочить.
Я ждала долго. Сквозь листья я видела двух солдат, которые стояли по обеим сторонам дорожки и время от времени перебрасывались короткими фразами. Им было скучно, они устали, хотели поесть и отдохнуть. На озере начали появляться лодки и ладьи — обитатели усадеб выезжали на вечернюю прогулку. Народу на дорожке тоже прибавилось. Словно сверкающие бабочки, мимо меня проплывали веселые компании с факелами, которые беспечно болтали о всяких приятных вещах, и тогда вместе с завистью ко мне вернулась та горечь, с которой мне удавалось справляться во время ссылки и которая теперь снова взяла верх. Я была богаче, чем эти люди, и гораздо знатнее; в который раз, сжав зубы, я напомнила себе, что потеряла все это исключительно благодаря собственным ошибкам. Впрочем, нет, нельзя винить только себя. Я принялась наблюдать за стражниками.
Наконец явилась их смена и прозвучал рапорт сдающего караул. Я тихо встала и по воде направилась мимо солдат, внимательно следя за ними. Я старалась идти так, чтобы в тишине не раздавался плеск и чтобы мой силуэт не был виден на фоне неба. Все было спокойно. Стражники тихо разговаривали. Наконец дорожка сделала поворот, и я смогла без опаски бежать к дому Гуи.
Был поздний вечер, а значит, прорицатель мог куда-нибудь уйти, чтобы поразвлечься. Тем лучше. Я посижу в саду, может быть, немного посплю, а когда он вернется, то сразу завалится спать и не узнает о моем присутствии. Я начала вспоминать расположение помещений дома, решая, с какой стороны в него лучше попасть, и в результате остановилась на задней двери, которой редко кто пользовался. К этому времени я уже стояла перед пилоном.
Хоть я и пыталась уверить себя, что не боюсь дара провидения, которым был наделен Гуи, я остановилась. Луны не было, но пилон отбрасывал мрачную, грозную тень, сад погрузился в непроглядную тьму. Я посмотрела в сторону ниши, где обычно сидел старый привратник, и возле одной из колонн заметила крохотный огонек. Если старик сейчас готовит еду или просто смотрит на горящие поленья, значит, он меня не заметит. «Глупый Гуи, — мрачно улыбнулась я про себя, неслышно проскальзывая под пилоном и сразу отступая в сторону, на траву, заглушающую мои шаги. — Глупый, самонадеянный Гуи. В каждой усадьбе ворота охраняют стражники, только не в твоей. Почему ты так уверен, что неуязвим?»
Оказавшись в саду, среди густых кустов, я сразу сбилась с дороги, но мои ноги сами знали, куда идти, и вскоре я все вспомнила. Я находилась возле живой изгороди, которая росла вдоль дорожки, ведущей к дому. Я вспомнила ее: сначала нужно пройти алтарь Тота, затем будет пруд, потом клумбы, а после них свернуть налево, к бассейну, где я плавала каждое утро под бдительным оком Небнефера, потом направо, пересечь дорожку и выйти к другой изгороди, за которой начинается низкая стена, разделяющая двор и дом. Ступая по траве, я прошла мимо пруда, на темной воде которого виднелись неясные очертания лилий и лотосов, и, продравшись через заросли кустов, вышла в пустынный двор, за которым возвышался огромный дом.
Стояла тишина. Покрытая мелкими камешками земля слегка отсвечивала, но колонны перед домом скрывались во мраке. Разумеется, перед входной дверью сидит слуга, который встречает гостей и вызывает паланкины, когда посетители собираются уезжать. Однако сейчас во дворе не было ни паланкинов, ни носильщиков. Тишина царила повсюду, та тишина, которая всегда отличала дом Гуи, погружая его в некое вневременное пространство. Когда-то из-за этой тишины у меня начали появляться мысли об утробе матери, где ребенку так хорошо и безопасно. Потом я с трудом избавлялась от этого ощущения. В то время дом Гуи был и моим домом, миром мечты и волнующих открытий, которые я совершала под руководством моей опоры и защиты — моего господина. Или так мне казалось.
Я присела на траву. Наверное, Гуи еще не спит. Слишком рано. Скорее всего, работает в своем кабинете, просто мне отсюда не виден свет того окна. И тут я вспомнила, что Гуи все-таки держал одного стража, который каждую ночь дежурил возле его кабинета, поскольку там находилась еще одна комната, где Гуи хранил свои травы и препараты. И яды. Дверь в ту комнату была перевязана веревкой с невероятно сложными узлами, обращаться с которыми Гуи меня тоже учил, но веревка бессильна против ножа, а страж — гарантия того, что в ту комнату никто не сможет войти. Внешняя дверь кабинета открывалась в коридор, который вел из приемного зала в заднюю часть дома, а значит, идти этой дорогой нельзя, меня могут заметить. Нужно попасть в дом до того, как Гуи закроет кабинет, или подождать, пока уйдет слуга, сидящий перед домом.
В этот момент сзади послышались голоса, замелькали огни факелов, и я поспешно пригнулась, скрывшись за стеной. Осторожно выглянув вновь, я увидела, что дом ожил. Гостеприимно распахнулись двери, из них хлынули потоки света. Ворота со скрипом отворились, возле них встала огромная тень, и во двор, колыхаясь, вплыли четыре паланкина и остановились у входа. Занавески паланкинов поднялись, и тут меня пронизала холодная дрожь, ибо из паланкина выбрался не кто иной, как сам Паис, который по-прежнему двигался с той развязной грацией, которую я помнила так хорошо. Других гостей я не разглядела, только слышала шарканье их сандалий и голоса.
Паис не слишком изменился. Может быть, немного располнел, а может, и поседел, я не видела, но его лицо, которое я разглядела, когда он повернулся к своей спутнице, было по-прежнему удивительно красивым — живые черные глаза, точеный прямой нос и полные губы, которые, казалось, всегда чему-то усмехались. На Паисе была короткая алая юбка, вся его грудь скрывалась под многочисленными золотыми цепочками. И все же это очарование дикого зверя больше на меня не действовало, как раньше, когда я была молоденькой девчонкой, ибо теперь я знала, что за ним скрывается — пустота. Но, как видно, вульгарная, кричащая красота Паиса все так же притягивала женщин. Обняв свою спутницу за голые плечи, он весело помахал свободной рукой.
— Харшира! — крикнул он. — Разливай вино! Ореховые пирожные уже готовы? Сегодня я хочу всласть повеселиться. Где мой брат?
Женщина что-то прошептала ему на ухо, генерал рассмеялся, она положила руку на его мускулистый живот, и они вошли в дом. Гости потянулись за ними. Двери закрылись, в окнах зажегся свет, и вскоре из дома послышалась музыка.
Я ждала, пока все рассядутся за столиками, обменяются приветствиями, попробуют лучшего в городе вина. Я ждала, когда Харшира кончит ходить по приемному залу, подгоняя слуг, а потом займет свое место возле дверей обеденного зала. Я ждала, когда носильщики устроятся поудобнее и задремлют, ожидая своих хозяев. Затем я легко перепрыгнула через стену и пошла через двор.
Как я и думала, слуга, сидевший у входа, ушел. Я открыла входные двери, вошла в дом и пошла мимо белоснежных колонн по безупречно чистому залу, выложенному гладкой узорчатой плиткой. Здесь ничего не изменилось. Все та же изящная мебель, кресла из кедрового дерева, инкрустированные золотом и слоновой костью, маленькие столики со столешницами из зеленого и голубого фаянса, живописно разбросанные по всему залу. На стенах все те же застывшие мужчины и женщины с чашами вина в руках и цветами в волосах, голые детишки, кувыркающиеся у их ног, и мистические кошки.
Я подошла к широкой лестнице, уходящей в темноту. Откуда-то справа слышались смех, голоса, звон посуды и звуки арфы. Я не стала прислушиваться. Я была абсолютно спокойна и полна холодной решимости. На полу валялось несколько засахаренных фруктов, которые, видимо, упали с подноса пробегающего слуги. Я подняла их и съела. Мне было наплевать, что мои сандалии громко хлопают по полу. Я поднялась по лестнице. Мне не нужен был свет. Бессчетное число раз ходила я по этим ступенькам, именно ходила, поскольку Дисенк запрещала мне бегать, говоря, что настоящая дама должна ходить медленно и величаво, и давние воспоминания вновь вернулись ко мне.
Я подошла к своей бывшей комнате и распахнула дверь. Окно было открыто, и в комнату струился бледный свет звезд. Я увидела свой столик, за которым всегда обедала, а Дисенк при этом стояла у меня за спиной и внимательно следила, чтобы я соблюдала хорошие манеры. Помню, как она сидела, склонившись над шитьем, освещенная красными отблесками заката, зашивая швы на платье, которые я, вздорная девчонка, разорвала в который раз, поскольку шаг у меня был всегда широкий и я никак не могла привыкнуть к мелким, семенящим шажкам, которым учила меня Дисенк. Кончилось все тем, что Гуи сделал мне выговор, после чего я смирилась, обуздав свою непокорность в угоду вкусам знати.
Моя кровать, вернее, ее деревянный остов стоял на прежнем месте. Тюфяк, гладкие льняные простыни, мягкие подушки — все это исчезло. Не было ковра, не было сундуков, ничего, что говорило бы о том, что в комнате кто-то живет. На какое-то мгновение мне пришла в голову нелепая мысль, что это Гуи в приливе сентиментальности приказал оставить все так, как было, но затем я громко рассмеялась. «Ту, — сказала я себе, — ты все такая же тщеславная дура. В этом доме никогда не было нежных чувств. Внизу пируют двое из твоих возможных убийц, наслаждаясь яствами и поздравляя друг друга с еще одним состряпанным планом, а ты пришла сюда только для того, чтобы мстить. Да стань же ты взрослой!»
И все же я стояла в полной темноте, пытаясь найти хоть какие-то следы той девчонки, которой была когда-то. Но не было в этой комнате запаха мирры, которой меня умащивала Дисенк, не валялись повсюду тонкие, прозрачные ткани, не слышно было криков радости или боли или укоризненных речей. Осталась одна комната, молчаливая и безликая, которая даже не пыталась выгнать меня вон; я сама, вздохнув, повернулась и вышла, вернувшись в коридор, а оттуда на лестницу, ведущую в ванную комнату. На лестнице также было темно, но я хорошо помнила, где находилось это помещение — на заднем дворе, рядом с одинокой пальмой.
Войдя в ванную комнату, я глубоко вдохнула влажный воздух, смешанный с чувственными ароматами благовоний и ароматических эссенций. Сколько же лет к моему телу прикасались лишь мои собственные руки, чтобы вымыть его и сделать массаж? Когда-то я каждый день приходила сюда, становилась на каменную плиту, и слуги принимались тереть меня натром, обливать душистой теплой водой, а потом, вся розовая, с мокрыми растрепанными волосами, я выходила во двор, где меня поджидал молодой массажист. Дисенк всегда тщательно удаляла с моего тела все волосы, и массажист своими безжалостно-опытными руками гладил и постукивал его, натирая ароматными маслами. Тогда мне, красивой и честолюбивой девочке, жизнь казалась прекрасной, полной надежд и осуществимых желаний.
Я обошла ванную комнату, наслаждаясь прохладой каменных плит и заглядывая во все горшки и горшочки, расставленные на полках. Сняв платье, я зачерпнула кувшином воды из большого чана, набрала натра и, встав на каменную плиту, принялась мыться. Затем окунула голову прямо в чан, после чего взялась за ароматические масла. Кожа впитывала их жадно, как и волосы. Сев на плиту, я заплела свои мокрые волосы.
Заметив в углу сундук, я подошла к нему и откинула крышку. Там лежали мужские туники и юбки, а еще длинный легкий плащ и узкое платье, такое легкое и тонкое, что лишь глаза сказали мне, что я держу его в своих руках. Харшира все предусмотрел — у гостей хозяина было все, что нужно, включая и ванну после веселого пиршества. Отшвырнув в сторону свою грубую рубаху, я почтительно взяла платье в руки. Скользнув по чистому, умащенному телу, воздушная ткань словно прильнула к нему, как будто это платье было сшито специально для меня. Я очень жалела, что со мной нет зеркала, потому что впервые за много лет ощутила себя прежней Ту. Я порылась в сундуке, надеясь найти сандалии, но их там не оказалось, и тогда я решила, что обойдусь и без них. От сандалий столько шума, к тому же ноги от них отвыкли, а если мне придется бежать, то они мне только помешают.
Теперь я готова. Сунув нож за пояс, я вновь поднялась по лестнице, прошла по коридору и, не таясь, вышла в приемный зал. Здесь взрывы хохота и голоса были слышнее, музыка звучала более резко. Вино Гуи явно разгорячило кровь его гостям. Повернув налево, я вышла в коридор, ведущий в сад, миновала кабинет Гуи, маленькую дверь, ведущую, скорее всего, в комнатку слуги, и подошла к внушительным дверям личных покоев прорицателя. Не колеблясь, без малейшего волнения я открыла двери.
В этом святилище я побывала всего один раз, за день до событий, о которых мне не хотелось вспоминать, но сначала я все же бросила быстрый взгляд направо, в сторону комнатки слуги. Там умер Кенна, угрюмый Кенна с его ядовитым языком, всегда ревновавший меня к Гуи, ненавидевший меня и боготворивший своего хозяина. В приступе паники я убила его, чтобы он не встал между мной и Гуи. Я не хотела убивать, я только хотела сделать ему больно, но тогда я еще не умела обращаться с оружием, а настойка мандрагоры оказалась слишком сильной. Я не знала, что все мои страхи были напрасны, поскольку для Гуи я значила куда больше, чем его слуга. Смерть Кенны висела на моей совести таким тяжким грузом, с которым не могла сравниться даже моя попытка убить фараона. Это был жестокий и бессмысленный поступок.
Дверь в комнатку слуги была закрыта, но я не сомневалась, что он там, сидит и ждет, когда хозяин проводит гостей и придет спать. Нужно вести себя очень тихо. Я оглядела спальню. Массивное ложе Гуи по-прежнему стояло на своем помосте. Простыни были свернуты. Рядом уютно горел светильник. Стены были расписаны знакомыми мне картинами, изображающими радость жизни: виноградные лозы, цветы, рыбы, птицы, заросли папируса, и все это в ярких, живых красках — алых, голубых, желтых, белых и черных. Вдоль стен стояли золоченые стулья и узкие столики, украшенные мозаикой. На один из стульев была брошена длинная шерстяная накидка.
На столике возле ложа стоял кубок, полный темно-красного вина. Я поднесла его к лицу и принюхалась. Не ощутив запаха снотворного, я залпом осушила кубок. Вино было похоже на самого Гуи — такое же сухое, дорогое и невероятно успокаивающее. Поставив кубок на стол, я стала думать, где бы мне спрятаться. Ничего подходящего. В комнате стояло несколько больших сундуков черного дерева, но вряд ли я смогла бы поместиться в таком сундуке.
Мое внимание привлекла накидка, очень просторная и плотная. Немного поразмыслив, я взяла ее и пошла к самому дальнему сундуку, стоящему в темном углу. Разложив на нем накидку, чтобы один ее угол остался приподнятым, я забралась под нее. Сжавшись в комок и прижав лицо к узенькой щелочке, которую я себе оставила, я лежала под теплой и мягкой накидкой, и вдруг в ноздри мне ударил тонкий аромат жасмина — запах духов Гуи. Я закрыла глаза, вновь почувствовав глухую тоску, и вдруг, сжав пальцами мягкую ткань, поднесла ее к губам и поцеловала.
Лучше бы я этого не делала. Только первые тринадцать лет своей жизни я прожила без него, это время осталось в моей памяти как время призрачных, неясных миражей без формы и содержания. Гуи стал для меня опорой, иногда сознавая это, а иногда и сам того не желая, он оставался ею и сейчас и будет всегда, до самой моей смерти, как бы я ни пыталась изгнать его из своего ка. Я прижалась спиной к стене, подтянула колени к груди и положила рядом нож. Я ждала.
Глава одиннадцатая
Время тянулось медленно. Я садилась, становилась на колени, растирала занемевшие руки и ноги, но вылезти из-под накидки не решалась из страха быть замеченной. Один раз двери внезапно распахнулись — у меня душа ушла в пятки, но это был всего лишь слуга, который зашел в спальню, чтобы подлить в лампы масла. Затем слуга вышел, даже не взглянув в мою сторону. Я попыталась уснуть, но неудобное положение и волнение разогнали весь сон, поэтому я сидела, сжимая в руке нож и спрашивая себя, как могла я решиться на столь безумную затею.
Но он пришел. Бросив смятую юбку на стул, подошел к своему ложу. Вздохнув, провел руками по лицу, развязал белую ленту, стягивающую волосы, и тряхнул головой. Затем позвал слугу. Тот бережно расстегнул и снял с шеи хозяина пектораль из лунного камня и серебряные браслеты с его рук. Гуи сбросил сандалии.
— Я устал, — сказал он. — Оставь все до утра.
— Вам нужен мак, господин? — спросил слуга.
Гуи покачал головой.
— Нет. И вина не нужно. Унеси кубок. Если хочешь, можешь его сам выпить.
Слуга взял кубок. Сквозь щелку мне было хорошо видно его лицо. Слуга хотел что-то сказать, но промолчал, видимо решив, что кубок пуст по его собственному недосмотру. Удивленно заглянув в кубок, он прижал его к груди и поклонился.
— Спасибо, господин. Если вам больше ничего не нужно, я пойду.
Гуи махнул рукой, и слуга вышел.
Больше мне Гуи не было видно, поскольку он отошел в сторону; судя по всему, он встал перед окном. Я лежала, затаив дыхание. Вот Гуи снова вздохнул и что-то пробормотал. Заскрипела деревянная рама кровати, и Гуи вновь стал мне виден. Он был все так же удивительно, невероятно красив с ровной белизной своей кожи и пепельно-белыми волосами, рассыпавшимися по плечам.
Гуи наклонился, чтобы задуть лампу, и на мгновение я увидела его лицо. Линии в уголках рта, который мне так хотелось поцеловать и который лишь дважды коснулся моих губ, стали глубже. И все. Время пощадило его, человека, который сам повелевал будущим, и вдруг я почувствовала такое до боли знакомое, такое страстное желание, что не выдержала и, видимо, издала какой-то звук, поскольку Гуи вдруг замер, глядя в мою сторону. Какое-то мгновение его глаза под тяжелыми веками, в которых вспыхнул красный огонь, смотрели прямо на меня, затем он дунул на лампу, и свет погас. Я слышала, как он забрался в постель. Я тоже закрыла глаза, а когда открыла, то увидела лишь серый свет, падающий из открытого окна.
Дыхание Гуи стало глубоким и ровным, но я была уверена, что он не спит, а только притворяется. Содрогаясь от ужаса, я вспомнила нашу первую встречу в Асвате. Он приехал в Асват, чтобы посоветоваться со жрецами храма Вепвавета по какому-то важному делу. Наше селение затаилось, предвкушая встречу со знаменитым и загадочным прорицателем, которого почти никто из нас не видел; рассказывали, что он с ног до головы закутан в покрывало, как покойник, и что под этим покрывалом скрывается какое-то страшное уродство. К тому времени я окончательно решилась на встречу с Великим Прорицателем, чтобы попросить его заглянуть в мое будущее, ибо мой отчаянный страх, что я застряну в Асвате на веки вечные, буду рожать детей, как моя мать, и, так же как она, быстро состарюсь, был сильнее, чем ужас перед этим чудовищем, о котором шепотом рассказывали женщины. Однажды в полночь я потихоньку выбралась из родительского дома и вплавь добралась до его ладьи; взобравшись на палубу, я прокралась в темную и душную каюту прорицателя, но, оцепенев от ужаса, замерла на пороге, разглядывая бесформенную массу, лежавшую на постели. Гуи уже тогда знал, что в его каюте кто-то есть.
Судорожно сглатывая слюну, я боролась с приступами паники. «Не будь дурой, — говорила я себе, — как он может тебя услышать? Слуга ведь ничего не заметил, да и в комнате все осталось как было». Но с каждой минутой мне все сильнее казалось, что Гуи меня видит. Я вжималась в стену, стараясь сделаться как можно меньше. Рукоять ножа в руке сделалась влажной. Мне хотелось закричать.
И в тот момент, когда я уже решила сбросить накидку и визжать, визжать, он заговорил.
— В комнате кто-то есть, — спокойно произнес Гуи. — Кто это?
Я закусила губу и зажмурилась, не помня себя от страха. И тогда он начал смеяться.
— Мне кажется, что это Ту, — сквозь смех сказал Гуи. — Ты бы хоть показалась, что ли, иначе как же ты будешь произносить свою обличительную речь? Выходи, а то мне хочется спать.
Отбросив накидку в сторону, я слезла с сундука и со стоном распрямила затекшую спину. С трудом держась на ногах, я дрожала от клокотавших во мне чувств — любви, ярости, страха, неизвестно откуда взявшейся детской нерешительности — и не знала, что сказать.
— Я был прав, — продолжал Гуи, — это моя маленькая Ту вернулась домой, как всеми покинутая птичка. Впрочем, не такая уж ты и маленькая, верно?
— Ты предал меня. — Я хотела произнести эти слова громко и четко, но вместо этого лишь хрипло прокаркала. — Будь ты проклят, Гуи, ты использовал меня, а потом предал, бросил в гареме, где меня унижали, судили и приговорили к смерти. Ты поднял меня из грязи, ты был для меня всем, и ты меня бросил, чтобы спасти собственную шкуру. Я ненавижу тебя. Ненавижу. Все эти семнадцать лет я представляла себе, как буду тебя убивать. Я пришла, чтобы сдержать клятву.
Я крепко сжала в руке нож и шагнула к нему, но в этот момент в глаза мне ударил такой яркий свет, что я почти ослепла. Гуи сидел на постели, держа в руке трут, и вскоре комнату вновь заливал желтый свет лампы.
Казалось, мы смотрели друг на друга целую вечность. В его глазах читалась мягкая насмешка, усталость и, возможно, да-да, только возможно, печаль. Я почувствовала, как онемели мои пальцы, сжимающие нож. Как прежде, много лет назад, я застыла на месте, не имея сил шевельнуться.
Я вспомнила, как увидела его обнаженным, когда, залитый светом луны, он стоял в реке, простирая руки к своему божеству — Луне. Вспомнила, как он, сидя за своим письменным столом, сурово отчитывал меня. Вспомнила, как падали ему на лицо белые волосы, когда он, склонясь над ступкой, измельчал травы, целиком погрузившись в это занятие, а по его святилищу, маленькой комнатке, единственному месту, где он бывал самим собой, плавали диковинные ароматы.
— Ну что? — спросил он. — Нож недостаточно отточен? Может, послать за точильным камнем? Или не можешь решиться? Ты, видимо, помнишь только хорошее, а не то, что ранило твою честную крестьянскую душу? Память — грозное оружие, моя Ту. Так ты собираешься меня убивать или нет? У тебя же была прекрасная практика. Дело-то легче легкого.
Как всегда, он угадал мои мысли. И я сдалась.
— О Гуи, — прошептала я. — О Гуи. Ты не изменился. Ты все такой же надменный, жестокий и ужасно самоуверенный. Неужели ты ни разу не подумал о том, как мне жилось в Асвате? Неужели тебя никогда не мучила совесть?
— Конечно думал, — хрипло ответил он и, соскользнув с кровати, потянулся за своей юбкой. — Но я хорошо тебя знаю. Ты ведь очень сильная, моя Ту. Ты как цветок пустыни, который найдет воду даже в самой скудной почве. Нет, уж за тебя-то я не беспокоился. А что касается совести — ты провалила все дело, так что я был вынужден совершить то, что совершил. Вот и все.
— Выбери что-нибудь одно, — сухо заметила я. — Только что ты назвал меня покинутой птичкой.
Гуи бросил на меня холодный оценивающий взгляд, и, несмотря на свое шутливое замечание, я внутренне сжалась, приготовившись к насмешливому ответу.
— Сколько тебе лет? — спросил он и, завязав на поясе юбку, уселся на стул, положив ногу на ногу. Его ноги были по-прежнему сильными и стройными. Я бросила на них лишь мимолетный взгляд, опасаясь выдать свою слабость.
— Тридцать три, — ответила я. — Но ты мог бы и не спрашивать. Мне было тринадцать, когда ты вытащил меня из грязного Асвата, и семнадцать, когда ты снова швырнул меня в эту грязь.
— Твой характер ничуть не улучшился, — заметил он.
— Разумеется! — почти крикнула я. — Если бы он улучшился, я бы не стояла здесь без косметики, драгоценностей и даже без пары сандалий. Почему ты ничего об этом не говоришь, Гуи? Давай рассказывай, во что я превратилась!
Надо заметить, что мой голос больше не дрожал. Гуи улыбнулся, но его глаза остались холодными.
— Выходит, в храме ты работала зря, — медленно произнес он. — Что ж, изволь: твоя кожа стала шершавой, как у крокодила. Ноги раздулись, загрубели, и косточки на щиколотках больше не видны. Твои волосы годятся разве что на гнездо для пчел. Ты приобрела цвет корицы, и теперь ни одна благородная дама не возьмет тебя в служанки, ну, может быть, на кухню судомойкой. Но, моя Ту, призрак женщины, которая когда-то будила самые страстные желания фараона, никуда не исчез, а значит, после надлежащего ухода она сможет возродиться. Эти голубые глаза все еще способны будоражить воображение мужчин.
Я вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, шутит он или говорит серьезно. Может быть, мои глаза взбудоражили его воображение? Гуи всегда было трудно понять. Вот и сейчас, что означает его улыбка?
— Не сердись, — продолжал он, — ты ничуть не изменилась с тех пор, как впервые попала в мой дом. Несколько месяцев в опытных руках Дисенк — и ты сама себя не узнаешь.
— Ты думаешь, меня заботит моя загубленная молодость? — сказала я. — Асват выжег из меня всю эту чепуху.
Нужно было говорить порезче, поскольку эти слова только рассмешили Гуи.
— Теперь ты выглядишь напыщенной, да к тому же еще и неискренней, — сказал он. — Нет такой женщины, которая была бы лишена тщеславия. Но в одном я с тобой согласен — у тебя есть дела поважнее, верно? — Гуи говорил серьезно, но в его красных глазах пряталась саркастическая насмешка. — Ты нашла своего сына. Вернее, он нашел тебя. Кстати, он приходил ко мне за советом. Ты об этом знала? Как тебе вообще удалось сделать из него такого честного, здравомыслящего юношу?
Ответ замер у меня на губах. Я могла бы сказать, что Камена воспитывал Мен и весь Египет, что Гуи и Паис пытались уничтожить сильного и славного юношу, и если бы им это удалось, Египту пришел бы конец, ибо перестала бы существовать сама Маат. Но разве можно было соперничать с Гуи в словесном поединке?
— Пожалуйста, не смейся надо мной, Гуи, — тихо попросила я.
Он долго и молча смотрел на меня; веселый блеск в его глазах потух, в них появилась печаль. Потрескивал светильник. За окном поднялся ветер, зашелестели листья деревьев. Я чувствовала себя усталой, измученной и в который раз пожалела, что поддалась желанию прийти в этот дом, ибо его хозяин оказался более сильным, чем я. Он всегда был сильнее меня.
Но вот Гуи встал.
— Хочешь есть? — спросил он и, не дожидаясь ответа, громко постучал в дверь комнаты слуги. Тот вскоре появился, заспанный, с помятым лицом.
— Принеси что-нибудь приличное, что осталось после пира, и еще кувшин вина, — приказал он и повернулся ко мне. — Я не хотел твоей смерти и смерти Камена тоже, — тихо сказал он. — Но мне ничего не оставалось делать, когда Камен вернулся живым и отправился к Паису, а тот немедленно предупредил меня, что на нашем безоблачном горизонте сгущаются тучи. Если бы ты тихонько сидела в Асвате, если бы по какой-то странной прихоти судьбы Камен не оказался там, тогда и не случилось бы всех этих неприятностей. Но боги вложили в твои руки орудие мести. Только, дорогая сестра, воспользоваться им ты не сможешь.
Гуи подошел ко мне так близко, что я почувствовала на лице его теплое дыхание; в ноздри ударил сильный запах жасмина. Он обращался ко мне, как в былые времена — мягко, ласково. Никогда раньше он не говорил мне «сестра», обычно так обращаются к любимой жене или любовнице, и, если бы так назвал меня кто-то другой, я была бы обескуражена. Но сейчас я насторожилась, борясь со страстным желанием закрыть глаза и подставить губы для поцелуя; вместо этого я выставила перед собой нож.
— Прибереги эти штучки для безмозглых шлюх твоего брата, Гуи, — сказала я. — Они от таких вещей тают, а со мной тебе придется изобрести что-нибудь поинтереснее. Я отлично знаю, что мое тело тебе не нужно. Кроме того, я по-прежнему принадлежу царю, или ты об этом забыл? И именно к царю мы все — Камен, Мен и Каха — и пойдем, прихватив с собой копию моей рукописи, о которой Паис не знал. Этого правосудие не сможет не заметить. Отойди, или я проткну тебя насквозь.
Гуи посторонился, но в его глазах вспыхнул красный свет — я знала, сейчас он обожает меня и восхищается мною. Я улыбнулась.
— Тебя всегда возбуждала опасность, правда, Гуи? — сказала я и вдруг почувствовала, что приоткрыла тайну его загадочного характера. — Опасность, заговоры — ведь все это дает тебе возможность хотя бы на время забыть о том тяжком даре, которым наградили тебя боги. В таком случае сейчас ты должен просто пылать, поскольку находишься в смертельной опасности. Паис не сможет заставить всех нас молчать.
Плавным движением Гуи опустился в кресло и, подперев лицо рукой, молча смотрел на меня.
— И Каха? — пробормотал он. — Плохо. А я-то думал, что верность писца не может подвергаться сомнению.
— Его верность не подвергается сомнению, — ответила я, отчаянно желая вывести Гуи из равновесия. — Он всегда был верен Маат и справедливости.
— Он забывал о справедливости и думал только о том, что у него между ног, когда видел тебя! — раздраженно парировал Гуи. — Да если бы я захотел, то давно пригвоздил бы тебя к полу!
Я крепче сжала в руках нож.
— Да? А ты попробуй! — поддразнила я его. — Но учти — тебе есть что терять, в отличие от меня.
От дальнейшей перепалки нас спас тихий стук в дверь. Вошел слуга с подносом, поставил его на столик перед кроватью Гуи и, не глядя на меня, вышел.
— Угощайся, — сказал Гуи.
Я подошла к столику. Кувшин с вином был даже не распечатан. Подойдя к сундуку, где я пряталась, я откинула крышку, порылась в его содержимом, достала холщовый мешок с завязками и сунула в него кувшин, хлеб, пригоршню фиников и немного козьего сыра. Гуи молча следил за моими действиями.
— Ничего не говори, — сказала я, завязывая мешок. — Я взяла у тебя только платье и еду, а ты мне должен куда больше — семнадцать лет тяжкого труда и отчаяния. Когда тебя арестуют, я буду присутствовать на суде, и вот там я получу остаток своего долга. Я ненавижу тебя, Гуи, и горячо молюсь о том, чтобы когда-нибудь ты получил то же наказание, какое было у меня. Я хочу, чтобы тебя заперли в пустой комнате и держали там до тех пор, пока ты не умрешь от голода и жажды, а я тем временем буду сидеть за дверью и слушать, как ты молишь о пощаде. И на этот раз не будет доброго фараона, который тебя помилует.
Гуи сидел не шевелясь, лишь на его бледном лице играла насмешливая улыбка да приподнялась одна бровь.
— Дорогая Ту, — сказал он. — Ты вовсе меня не ненавидишь. Наоборот, ты любишь меня, любишь страстно, помимо своей воли, потому и впадаешь в такую ярость, потому и пришла в мой дом. Иначе с какой стати ты стала бы предупреждать меня о возможном аресте? Допустим, Паису не удастся заставить вас молчать. Допустим, моя вина будет доказана и я понесу наказание. Что же в таком случае останется тебе, Ту, кроме нежной, но не слишком тебе нужной привязанности к сыну? Я создал тебя, и без меня ты превратишься в пустую скорлупку, в которой не осталось ни одного семечка.
Я отвернулась. Сжимая в одной руке мешок, а в другой нож, я направилась к двери.
— Да сокрушит Себек твои кости, — прошептала я, — и да поглотит тебя вечный мрак Подземного мира.
Спотыкаясь, я шла по темному коридору. Страж уже занял свое место у дверей кабинета, но я прошла мимо, не обращая на него внимания. В приемном зале никого не было, но пусть бы в нем находились толпы людей, я бы их все равно не заметила.
Потому что Гуи был прав. Я любила его и ненавидела себя за эту любовь, как узник, который любит и ненавидит своего тюремщика. Ни эдикт фараона, ни воля богов, ничто не могло заставить Гуи полюбить меня вновь, но я буду любить его всегда, до последнего вздоха. Мне хотелось вырвать его гипнотизирующие красные глаза, всадить в его тело нож и смотреть, как по моим рукам потечет его горячая кровь, мне хотелось обвить его шею руками, прильнуть к нему и почувствовать, как отвечает на мой призыв его тело. Слезы ярости и горя струились по моим щекам, когда я вышла из его небесного сада. Только пройдя по берегу озера и увидев, что оказалась в центре города, я немного успокоилась.
Я стояла, прижавшись к шершавой стене, а мимо, запрудив весь проулок, тарахтели нагруженные повозки. На моих ногах запеклась корка речного ила, воздушное платье, которое я взяла в доме Гуи, запылилось и прилипло к телу. Пора было идти в «Золотой скорпион» получать записку от Камена и строить дальнейшие планы, однако же повозки, запряженные орущими ослами, давно проехали, а я так и стояла, не двигаясь с места. Мысли разбежались, меня охватил страх. Только почувствовав, что мне вдруг захотелось вновь оказаться в Асвате, на своем тюфяке в хижине, я очнулась и заставила себя двинуться вперед.
Он не сказал, что не любит меня, честно говоря, он вообще не выказал никаких чувств. Он охранял свой ка сильнее, чем охраняли царя во время шествия, но иногда, когда он смотрел на меня, я видела, как слабеет эта защита; пробираясь по залитым светом факелов узким улочкам, я вспоминала и вспоминала эти моменты, чтобы облегчить боль, которую оставили в моем сердце его слова. Вытащив меня из грязи Асвата, придав мне, словно куску глины, нужную форму, вложив в меня нужные ему мысли и желания, он сам оказался в плену своего создания. И если он, архитектор и создатель всего, что было во мне, вошел в мой разум и мое сердце, то я, словно заразная болезнь, проникла в его кровь.
Я отдалась ему всего один раз, в саду, в ту ночь, когда, доведенная до полного отчаяния, я решила убить царя. Вот тогда в нас обоих и вспыхнуло внезапное желание, однако Гуи был не из тех мужчин, что позволяют страсти взять над собой верх. Мы бросились в объятия друг к другу в порыве любовного желания и ощущения вины, но было в этом и настоящее чувство. Правда, Гуи в это не верил; он отрицал это тогда, отрицает и сейчас, из чувства самосохранения, а мое сердце пылало сейчас лишь жаждой мести.
«Отомщу, я отомщу», — повторяла я про себя, подходя к дверям «Золотого скорпиона». Как радостно мне будет видеть крах Гуи. Остановившись возле двери пивной, я хорошенько отряхнула пыль с ног и платья, сунула нож в мешок и вошла в ярко освещенную комнату.
Там было полно народу. Как обычно, кто-то повернулся, чтобы взглянуть на вошедшего, и я немного постояла на пороге в надежде привлечь к себе внимание того, кто пришел сюда ради меня, затем я направилась в дальний угол и присела на скамью. Ко мне подошел хозяин пивной, но я сказала, что жду одного человека. Хозяина явно сбили с толку мой неряшливый вид и дорогое платье, но, решив, что я зашла к нему в поисках клиента, он оставил меня в покое.
Я внимательно рассматривала поток посетителей — веселых молодых офицеров, простых горожан с их спутницами. Иногда кто-нибудь бросал на меня пристальный взгляд, и тогда я поспешно отодвигалась в тень, но никто ко мне не подходил. Я начала волноваться. Камен ясно сказал, что будет передавать мне записку каждую третью ночь, но время шло, хозяин пивной начал мне намекать, что желал бы посадить на мое место посетителя, а я все больше становилась заметной в этом заведении, куда заходили в основном солдаты, у которых, кстати сказать, наверняка имелось мое описание.
Я стала прислушиваться к разговорам, надеясь услышать свое имя, но на меня уже начали косо поглядывать, и я больше не могла этого вынести. Резко поднявшись, я вышла из пивной и сразу свернула в один из темных переулков. С Каменом что-то случилось. Теперь я была в этом уверена. Я уже успела понять, что он человек слова, к тому же трогательно пытается меня защитить. Разумеется, он понимает, как я волнуюсь, а следовательно, должна быть очень веская причина, по которой он не дает о себе знать.
«Нет, не просто веская причина, с ним что-то случилось, — думала я, пробираясь в темноте по улице Корзинщиков. — Что-то нехорошее, может быть, даже страшное. Его схватил Паис. И убил. — При этой мысли у меня заколотилось сердце. — Нет. Не надо об этом думать. Думай, что его арестовали. Или что он скрывается и не имеет возможности написать. Камен не может умереть, иначе я тоже умру от сознания своей вины. Боги не могут быть так жестоки, чтобы сначала дать мне встретиться с сыном, а потом забрать его у меня. О Вепвавет, Озаритель Путей, помоги! Что мне делать?»
Внезапно на мое плечо легла чья-то рука, и я, решив, что это боги ответили на мою мольбу, хотела было идти дальше, но рука крепче сжала мое плечо, и мне пришлось остановиться.
Передо мной стоял молодой солдат. Я узнала его — он только что бражничал с приятелями в пивной. «Его прислал Камен», — с радостью подумала я. Видимо, солдат не хотел, чтобы нас видели вдвоем, поэтому дожидался, пока я выйду на улицу. И все же я не стала торопиться с вопросами — то, как крепко солдат взял меня за плечо, мне не понравилось.
— Какого цвета у тебя глаза? — без лишних слов спросил он.
— Ты ошибся, я не уличная девка, — спокойно ответила я. — Я собой не торгую.
Не ответив, солдат заглянул мне в лицо и вдруг мягко, но решительно повел к двери, из-за которой пробивался слабый свет. Я рассердилась и попыталась вырваться, но он только крепче сжал руку.
— Ты ведь Ту из Асвата? — спросил солдат.
Я задрожала.
— Нет, — ответила я и добавила: — Если ты немедленно меня не отпустишь, я начну кричать. Закон запрещает приставать к женщине в общественных местах!
Однако солдата это ничуть не смутило.
— Знаю, — ответил он. — Ты подходишь под описание, которое мне дал мой капитан. Высокая, голубоглазая крестьянка с манерами знатной дамы и правильной речью. Я шел за тобой от «Золотого скорпиона», потому что сначала не был уверен, зато теперь вижу, что не ошибся. Ты арестована.
Я быстро оглянулась по сторонам, но, как назло, на улице не было ни одной шлюхи, даже самой терпеливой.
— Да ты пьян! — нарочито громко и оскорбительно заявила я. — Отпусти меня сейчас же, и тогда я не стану заявлять на тебя в полицию. Если же нет, то завтра, когда протрезвеешь, пожалеешь о своем поступке.
— Я не пьян, — ответил солдат. — Прости, но я должен передать тебя властям.
Я уже поняла, что уговорить его мне все равно не удастся, но от отчаяния решилась еще на одну попытку.
— Каким властям? — крикнула я. — Ты не солдат! Где твои знаки отличия?
— У меня есть приказ нашего повелителя царевича Рамзеса, переданный мне капитаном. А знаков отличия нет, потому что сегодня я свободен от дежурства.
— В таком случае ты не имеешь права меня арестовывать. Думаешь, я дура и ничего не понимаю?
Солдат даже не улыбнулся.
— Нет, не думаю, — ответил он. — Дивизия царевича и вся полиция Пи-Рамзеса не были бы подняты на ноги ради какой-то крестьянской дурехи. Честно говоря, мне бы тоже хотелось знать, что такое ты совершила, хотя это и не мое дело. Так что покорись судьбе, Ту из Асвата, и поскольку я тебя нашел, то мой долг отвести тебя к командиру. Может быть, у меня и нет права тебя арестовывать, зато у него уж точно есть.
От ужаса у меня по спине побежал холодный пот. С трудом я взяла себя в руки.
— Хорошо, — устало ответила я. — Веди.
Мне нужно было достать нож, но он лежал в мешке вместе с едой, к тому же за вторую руку меня держал солдат. Однако, видя, что я не сопротивляюсь, он слегка разжал пальцы и собрался идти вперед. В ту же секунду я впилась в его руку зубами. Вскрикнув, солдат отпустил меня; с силой толкнув его в грудь, я со всех ног метнулась в ближайший темный переулок. Там были люди. Там я смогу затеряться. Я смогу спрятаться.
Но я забыла о проклятом платье, которое стащила в банном домике Гуи. Оно было настолько узкое, что, когда я побежала, оно сковало мои движения, словно у меня на ногах были путы. Не успела я опомниться, как повалилась в грязь. Схватившись за подол, я принялась лихорадочно рвать платье по шву, но ткань была сшита прочными нитками, против которых мои ногти оказались бессильны. Солдат, который к этому времени уже опомнился, завопил, подзывая своих товарищей, появившихся в дверях «Золотого скорпиона». Вскочив на ноги, я задрала подол и бросилась бежать, но было уже поздно. Грубые руки схватили меня за волосы, рванули назад и сжали мне горло.
— Считай себя пленницей Престола Гора, — пыхтя, сказал солдат.
Мне связали руки и повели через весь город. Хотя многие из стражников действительно были навеселе и всю дорогу смеялись и шутили, радуясь, что поймали такую опасную преступницу, мой преследователь оставался серьезен и внимательно следил, чтобы я находилась в самом центре отряда. Один стражник шел впереди, приказывая прохожим расступиться; я шла сквозь озера и водовороты любопытных лиц, одни из которых меня жалели, другие злорадствовали, и все пялились на истерзанную женщину, чья судьба, слава богам, была не такой, как у них.
Я не смотрела по сторонам. Я всматривалась в темные двери домов или проулки, теряющиеся во тьме, надеясь найти хоть какой-то путь к спасению, и наконец, окончательно измучившись, смирилась со своей судьбой. Меня привели в маленькое глиняное строение и поставили перед столом, за которым сидел человек в форме. Развязав мне руки и вернув мешок с едой, стражники удалились.
После короткой паузы, в течение которой офицер пристально разглядывал мое лицо, он встал и подставил мне стул, на который я и упала, а он принялся осматривать мой мешок, откуда вытащил нож и кувшин вина.
— Хорошее вино с Западной реки, шестнадцатого года, — заметил офицер. — Это твое?
— Да.
— Можно открыть? Выпьешь со мной?
Я пожала плечами.
— Почему бы и нет?
— Спасибо.
Он сорвал печать, на которой стояли год и место производства вина, снял с полки две чашки и поставил на стол. Пока офицер разливал вино, я успела разглядеть знаки отличия на его кожаном шлеме и браслете. Это была дивизия Гора, личная гвардия царевича. А разве тот молодой солдат не сказал, что приказ о моем аресте был отдан именно царевичем? Тогда я от страха не обратила на это внимания, но теперь вновь припомнила его слова.
— Вы, как я вижу, не люди генерала Паиса, — брякнула я.
Офицер удивленно вскинул на меня глаза, затем передал мне чашку.
— Нет, конечно, — ответил он. — Почему ты решила, что арестована по приказу генерала? Приказ подписал царевич Рамзес. Пей, пей.
— Царевич приказал меня арестовать по совету генерала?
— Понятия не имею, — снова удивленно взглянув на меня, ответил офицер. — Я знаю только, что несколько часов назад городская полиция и дивизия царевича получили приказ немедленно тебя разыскать. Тебя все ищут. Интересно, зачем?
Заставив себя улыбнуться, я поднесла чашку к губам. Вино, пахнущее Гуи, смягчало горло, словно один из его эликсиров.
— Не знаю, — честно ответила я и поставила чашку на стол. Мне стало немного лучше. Если меня разыскивает царевич, значит, Паис не смог утаить свой грязный заговор. Или был вынужден найти какой-нибудь предлог для моего ареста, и теперь так просто до меня и Камена ему не добраться. Но где же мой сын? Удалось ли ему попасть во дворец? Внезапно мне захотелось есть. Заметив мой взгляд, офицер подтолкнул ко мне мешок.
— Ешь, — сказал он и вернулся за свой стол. Налив себе еще немного вина, я набросилась на хлеб, финики и сыр.
— Забирайте вино себе, — сказала я. — Где же я проведу ночь? Вы что-нибудь знаете о моем сыне?
Офицер нахмурился:
— О твоем сыне? Нет. Я не знал, что у тебя есть сын. Я ничего не знаю о тебе, Ту. А что касается ночи, то у меня приказ немедленно доставить тебя в царский гарем.
При одной мысли о гареме мне едва не стало плохо; все, что я только что съела и выпила, внезапно собралось в один тяжелый ком, который решительно запросился наружу. Судорожно сглатывая, чувствуя, что сейчас потеряю сознание, я перегнулась пополам и ухватилась за край стола.
— Нет, — прошептала я. — Нет! Я не могу туда вернуться, не сейчас, после стольких лет. Гарем — это тюрьма, мне оттуда не убежать, это смерть! Умоляю вас, отведите меня в другое место!
Я почти кричала, цепляясь за стол. «Нет, это не Паис, это придумал царевич, — лихорадочно думала я. — Он хочет наслаждаться видом моих страданий, хочет снова заключить меня в четырех стенах, и больше уже никто не придет мне на помощь. Я растворюсь в огромном стаде надушенных коров». Мне захотелось выскочить из комнаты, но тело сотрясала такая дрожь, что я едва смогла поднять голову. Капитан взял мои руки в свои.
— Не знаю, что ты там натворила, — сказал он так, словно говорил с испуганным ребенком, да так оно, в общем, и было, поскольку оказаться в руках царевича Рамзеса было для меня хуже смерти. — Скажу тебе одно: царевич — человек знающий и милостивый, и когда его отец уплывет в страну богов, он унаследует Престол Гора. Он не мелочен и не злопамятен и никогда не наказывает преступников более жестоко, чем они того заслуживают. А ты явно переволновалась, пока тебя вели по городу. Успокойся.
«Я переволновалась из-за того, что буду наказана человеком, чьи притязания я когда-то отвергла и который хотел приговорить меня к смерти!» — в отчаянии думала я. В гареме у меня не будет возможности даже поговорить с ним. Меня бросят в океан безликих женщин, где я затеряюсь навеки и буду забыта, а он, улыбаясь про себя, станет размышлять об иронии судьбы.
Но, чувствуя сильные руки капитана, я немного успокоилась и смогла выпрямиться.
— Вы правы, — дрожащим голосом сказала я. — Простите. Я очень устала.
Капитан подошел к двери и отдал какой-то приказ.
— Я думаю, что отправлю тебя в гарем в паланкине, — сказал он. — Вот твой эскорт. Пора ехать.
С трудом поднявшись на ноги, я стояла, пошатываясь, и ужасно не хотела оставлять эту комнату, казавшуюся мне небесной обителью. За дверью мелькнул свет факелов, и я увидела скромный паланкин с тяжелыми шерстяными занавесками, темное нутро которого напоминало беззубый рот, готовый меня проглотить. «Итак, моя жизнь сделала круг, — с горечью думала я. — Но на этот раз я возвращаюсь в гарем в качестве пленницы, в простом паланкине, и мое последнее прости будет обращено к солдату, а не к прорицателю. Вот так шутят боги». Капитан ждал меня у двери. Я выпрямилась, глубоко вздохнула и, высоко подняв голову, прикоснулась к его руке.
— Спасибо вам за доброту, — сказала я.
— Да пребудут с тобой боги, Ту, — ответил он, и дверь за нами закрылась.
«Я не хочу, чтобы со мной пребывали боги, — упрямо подумала я, забираясь в паланкин и опуская занавески. — Нет правды на небесах. Пусть боги ищут себе другую жертву и упражняются на ней, а меня оставят в покое».
Паланкин подняли и понесли. Через щелку занавески я посмотрела на свой эскорт, надеясь, что солдат будет немного и мне каким-нибудь образом удастся выскочить из паланкина и убежать, но — увы! — с каждой стороны шагали солдаты с обнаженными мечами, впереди шел сопровождающий, и сзади также был слышен топот сандалий. Нет, останавливаться по пути они не станут.
В паланкине не было подушек, только соломенный тюфяк, на котором я и свернулась калачиком, зажмурив глаза и стараясь не думать о страшных призраках будущего. «Я жива, — твердила я себе. — Я многое вынесла, смогу вынести и это. Презрение женщин, которые помнят меня как несостоявшуюся убийцу фараона, ничем, в сущности, не отличается от презрения моих односельчан из Асвата. Помни о Камене, Ту. Ты подарила жизнь царскому сыну, и ничто теперь не сможет стереть это из твоей жизни». Итак, я продолжала себя успокаивать, хотя мое сердце бешено колотилось, а смелые мысли разлетались, словно уносимые ветром ошметья.
Видимо, я все же уснула, поскольку, вздрогнув, пришла в себя, когда паланкин остановился и опустился на землю. Кто-то, держа в руках факел, поднял занавеску и взглянул на меня.
— Вылезай! — скомандовал солдат, и я выбралась из паланкина. Появился еще один солдат, перебросился парой слов с моим эскортом, и те, повернувшись, отправились восвояси. Я оглянулась по сторонам.
Я стояла посреди огромной каменной площадки перед главным входом во дворец. За мной находились канал и ступеньки, спускающиеся к воде. Справа и слева раскинулась зеленая лужайка, посреди которой тихо шелестели высокие деревья; колонны перед входом во дворец освещались множеством факелов, бросающих яркий свет на богатые паланкины, стоящие по всему двору, словно ладьи у причала. Возле них стояли носильщики, терпеливо поджидающие своих хозяев, которые в это время веселились на пиру или присутствовали на каком-нибудь важном заседании. Там, где оранжевый свет падал на привязанное к причалу судно, возле которого раздавались приглушенные голоса гребцов, слышался тихий плеск воды.
Здесь ничего не изменилось. Вот так и я могла стоять восемнадцать лет назад, в дорогих одеждах, золотых украшениях и с серебряной сеточкой на волосах, и взмахом выкрашенной хной руки подзывать свой паланкин, а позади меня стояла бы Дисенк, держа в руках мою вышитую накидку и ларчик с косметикой, в котором находилась бы черная краска коул для глаз и голубые тени для век на тот случай, если я вдруг вспотею во время веселого пира. От этих воспоминаний меня охватила такая острая тоска, какая бывает лишь при мыслях о родном доме, и когда солдат крепко взял меня за руку, чтобы вести за собой, мне показалось, что это мое прошлое «я», призраки моей ушедшей юности, власти и красоты, презрительно улыбаясь, высокомерно глядят на меня. Я послушно последовала за солдатом.
Я знала, куда мы пойдем. Вверх по широкой лестнице, мимо колонн, возле которых толпились дворцовые стражники и слуги, а потом выйдем к двум коридорам. Правый ведет к воротам и дворцовому саду, а также к пиршественному залу и, далее, в кабинет фараона.
Мы же свернули налево. Дорожка повела нас по зеленым лужайкам, где я заметила бассейн, в котором когда-то мы с Гунро купались каждое утро. Разгоряченные, растрепанные, мы с хохотом выбегали наперегонки из ворот гарема и прыгали головой вниз в чистую, прохладную воду бассейна. В это время солдат отпустил мою руку, дважды стукнул в дверь и скрылся, но не успела я прогнать все свои непрошеные воспоминания, не успела броситься под защиту деревьев, как ворота распахнулись и меня втащили внутрь.
Человек, который запирал ворота за моей спиной, был одет в длинную, до колен, свободную накидку дворцового управляющего. Возле него стоял мальчик с факелом, разглядывая меня с откровенным любопытством. Свет факела блеснул на золотых браслетах, украшающих руки управляющего, когда тот обернулся ко мне и поприветствовал кивком головы. Он не представился. «Да и зачем? — подумала я, следуя за ним и его рабом. — Я ведь никто, крестьянка, присланная для работы на кухне или в прачечной за юбку и спальный тюфяк, которой предстоит со временем кануть в небытие».
Мне было плохо видно, где мы идем, но я догадывалась. Слева росли деревья и кусты, там находился бассейн с лилиями и лотосом, а справа, когда я ступила на знакомую дорожку, показалась кирпичная стена с лестницей, которая вела на крышу покоев царицы. Мы вступили в узкий проход между двумя высокими стенами, и здесь мне вдруг стало душно, ибо стена слева уходила куда-то вдаль, огибая все помещения гарема, а стена справа скрывала здания дворца. Судорожно глотая ртом воздух, зная, что меня душат мои воспоминания и более ничего, я твердым шагом двигалась за пляшущим огоньком факела.
Гарем представлял собой четыре огромных квадратных здания с узкими проходами между ними. Перед каждым зданием располагался просторный двор, в центре которого находилась лужайка с фонтаном; по периметру двора двумя ярусами тянулись крохотные помещения, в которых жили наложницы. В дальнем конце двора стоял дом, куда помещали царских детей. Мы уже прошли первое здание — тихое, молчаливое и строго охраняемое; в нем жили царицы. Второе и третье предназначались для простых наложниц. Управляющий остановился перед вторым и вошел внутрь. Я задержалась, не зная, следовать за ним или нет, поскольку считала, что меня ведут в помещения служанок, которые располагались за домом царских детей. Оглянувшись и заметив мою нерешительность, управляющий поманил меня пальцем.
Когда-то я жила в этом здании, в одной комнатке с Гунро. Мне не нужен был свет, чтобы найти фонтан или дорожку, ведущую к моим дверям. Я взглянула вверх. Над черными очертаниями крыши светили все те же звезды. Тот же ветер шевелил траву у меня под ногами и доносил запахи духов и специй. Если бы я пришла сюда днем, то все было бы для меня вполне реальным, но сейчас, в этой теплой тьме, окруженная какими-то неясными тенями, которые я немедленно узнавала, впитывая знакомый воздух гарема ноздрями, ступнями босых ног, всей кожей своего тела, наполняя чувства давно забытыми ощущениями, я на какое-то мгновение словно обезумела. Управляющий остановился перед дверью, из-за которой широким потоком струился яркий желтый свет.
— Хранитель дверей ждет тебя, — сказал он и, повернувшись, ушел.
Я ступила в полосу света.
Он почти не изменился. Я и прежде не могла определить его возраст, ибо двигался он с легкостью юноши; впрочем, и сейчас лишь более глубокие морщины вокруг живых черных глаз и плотно сжатых губ говорили, что прошло уже семнадцать лет. Он встал, и я, словно зачарованная, медленно подошла к нему. На нем была его обычная голубая юбка и черный завитой парик до самых плеч. Руки от локтей до запястий украшали тяжелые золотые браслеты, на тонких пальцах красовались кольца. Он улыбнулся.
— Приветствую тебя, Ту.
— И я приветствую тебя, Амоннахт, — шепотом ответила я, склоняясь в низком почтительном поклоне. Самый влиятельный человек в гареме, он отвечал за то, чтобы сотни женщин жили в достатке, мире и согласии, и держал ответ только перед самим фараоном. Стоило ему захотеть, и любая наложница могла стать царской фавориткой… или быть сброшенной вниз, где о ней уже никто никогда не вспоминал. Я ему нравилась, и из любви к своему царственному господину он часто способствовал моим встречам с фараоном, полагая, что, оставшись мною доволен, царь окажет и ему какую-либо милость. Но я принесла ему одни несчастья. Я не оправдала надежд Амоннахта, хотя именно он по приказу фараона принес мне воды, когда я умирала в темнице, а потом держал мою голову в своих руках и утешал меня. Я не заслуживала такого обращения.
— Я не успела поблагодарить тебя за доброту, когда мы виделись в последний раз, — быстро заговорила я, — и за то, что ты взял на себя труд передать статуэтку Вепвавета в тот дом, куда унесли моего сына. Благодаря тебе я и нашла его. Я принесла тебе одни разочарования, прости меня. Все эти годы меня мучила мысль, что я тебя так и не поблагодарила.
— Подойди, Ту, — сказал он. — Сядь. Я просил принести сюда немного еды. Уже поздно, но ты, верно, голодна. Я не ожидал, что тебя так быстро найдут.
Я послушно села, все еще находясь во власти видений прошлого, и мне казалось, что это не мы говорим, а кто-то другой, в другое время.
— Разочаровала ты меня или нет, это уже не имеет значения, — сказал Амоннахт, закидывая ногу на ногу. — Не спорю, я считал тебя самым крупным своим провалом и очень печалился не только о твоей судьбе, но и о своей ошибке, когда стало ясно, что я не смог правильно тебя оценить. Я выполняю свой долг перед моим господином и служу ему, не жалея сил, и, когда я увидел, как огорчила его вся эта история, я-был безутешен. — Он расправил складки на своей голубой юбке. — Царь велел казнить тебя, а потом вдруг передумал и сказал, что решил помиловать, и я с радостью бросился к тебе, чтобы сообщить эту новость.
— Ты мог бы прислать управляющего.
— Я же сказал тебе, что очень обрадовался. Несмотря на твое страшное преступление и твою возмутительную неблагодарность по отношению к Единственному, ты мне по-прежнему нравилась. Почему, я и сам не знаю.
— Потому что я была не такой, как все, — ответила я. — Потому что отказалась стать одной из овец владыки. Потому что не позволила отшвырнуть себя в сторону, когда родила от него ребенка.
— А ты мало изменилась, как я погляжу, — сказал он. — Все такая же заносчивая и острая на язык.
— Нет, Амоннахт, — ответила я, — за время ссылки я научилась терпению и получила очень много горьких уроков. Я научилась любить мщение.
Он молча, спокойно и пристально смотрел на меня, я отвечала ему прямым и смелым взглядом, и постепенно мое чувство растерянности начало таять. Мне было уже не шестнадцать лет, и теперь и светлая комнатка, и запах свежей травы, и неумолчный шепот фонтана, и этот человек, который сидит напротив, задумчиво разглядывая меня, все начало становиться ясным, понятным и привычным. Где-то, в одном из этих огромных зданий, спит Гунро, но это уже не та Гунро, которую помнила я. В царских покоях спит Аст. Так ли она по-прежнему прекрасна? А Аст-Амасарет, эта хитрая и загадочная чужестранка, которая знала все, что происходило в стране, ибо выведывала это у своего мужа фараона, жива ли она? В этом месте время не останавливало свой бег, как в те бесконечные годы в Асвате. Время не захлестнуло меня своей петлей, и прошлое было потеряно для меня навеки.
Я наклонилась вперед, чтобы задать Амоннахту еще один вопрос, но в это время в комнату бесшумно вошла служанка и, поклонившись хранителю, поставила передо мной поднос. От лукового супа шел пар, горячий черный хлеб сочился маслом, два куска жареной гусятины распространяли соблазнительный запах чеснока, на свежих листьях молодого салата блестели капельки воды, и ко всему этому — еще редис и мята. Служанка достала салфетку и, что-то пробормотав, осторожно расстелила ее на моих грязных коленках. Затем она протянула мне чашу для рук, в которой плавал розовый бутон. Когда я прополоскала пальцы, она налила в глиняную чашку какую-то коричневую жидкость, поставила ее возле меня и встала за моим стулом, ожидая распоряжений. Но Амоннахт махнул рукой, и служанка, поклонившись, бесшумно выскользнула из комнаты. Я взяла чашку в руки и вдруг почувствовала, как к горлу подступают слезы.
— Пиво, — хрипло сказала я. — Я вижу, ты не забыл, как я любила напиток своей деревенской юности.
— Я же отличный хранитель, — спокойно ответил он. — Я никогда не забываю, что доставляет удовольствие наложницам фараона. А теперь ешь и пей. Еду уже проверяли.
И тогда, вспомнив, что в этом роскошном месте, где роскошь принималась как само собой разумеющееся, всегда кипели самые низменные страсти, я помрачнела. Я сидела, держа чашку обеими руками, и смотрела на Амоннахта.
— Почему меня привели сюда, в комнату, а не швырнули на тюфяк под скамейкой на кухне? — спросила я. — Это царевич велел так сделать, чтобы мне было больнее?
Амоннахт не шевельнулся, только провел накрашенным ногтем по бровям.
— Я видел тот список, что ты передала царю после ареста, — сказал он. — Повелитель тогда спросил меня, не знаю ли я этих людей лучше, чем он, или, может быть, до меня доходили какие-нибудь слухи. Он был очень расстроен. Он приговорил тебя к смерти, и все же сомнение не покидало августейшее сердце. Я ответил, что, к сожалению, ничего о них не знаю и не считаю, что имена этих людей ты перечислила нарочно, желая им отомстить, еще не зная, в чем тебя обвиняют. Из чувства милосердия Единственный приказал отложить твою казнь, чтобы провести расследование. Он сказал, что если тебя казнят, а потом выяснится, что ты была права, то воскреснуть ты уже не сможешь, а он совершит тяжкий грех перед лицом Маат.
— Он так и сказал?
— Да. И тогда тебя отправили в ссылку. Сначала тебя полагалось высечь за попытку покушения на Доброго Бога, но царь этого не позволил. Он был в ярости, ты причинила ему сильную боль, и вместе с тем, как я думаю, он чувствовал вину перед тобой, ибо любил тебя больше остальных и все же выгнал из дворца. Он велел царевичу допросить прорицателя и остальных, но никаких доказательств их вины не нашлось.
— Разумеется! — воскликнула я. — Они же лгали, и их слуги лгали, все тогда лгали, кроме меня!
— Поразительная добродетельность со стороны цареубийцы! — хитро заметил Амоннахт. — Дело было закрыто, но фараон продолжал сомневаться. На всякий случай он понизил управителя царскими слугами Паибекамана до должности простого управляющего и сделал его дегустатором блюд Старшей жены Аст-Амасарет.
Я засмеялась. Паибекаман всегда меня недолюбливал, считая невежественной простолюдинкой, потому я так развеселилась при мысли, как сильно пострадало его высокомерие, когда он получил подобный удар.
— Меня привезли сюда из-за того, что я сбежала из ссылки, Амоннахт? — спросила я. — Теперь вместо храма Вепвавета я до конца своих дней буду прислуживать в гареме?
На лице хранителя расплылась такая широкая и искренняя ухмылка, какой я еще ни разу у него не видела. Выходит, он человек веселый, наделенный чувством юмора?
— Нет, злая ты женщина, — смеясь, сказал он. — Сегодня произошли удивительные события. Три человека пришли к царевичу и стали умолять об аудиенции, а он в это время готовился к празднику. На твое счастье, он согласился их принять, после чего услышал такую историю о попытке убийства и заговоре, какой не слышал ни разу, а ведь он всю свою жизнь провел во дворце, где тайные преступления и акты насилия — обычное дело.
Я с такой силой стукнула чашкой о стол, что пиво вылилось мне на руку.
— Камен! Это Камен заступился за нас перед царевичем! Где он, Амоннахт?
Хранитель посерьезнел.
— Нет, Ту, не твоему сыну внимал наследник престола. Это были его приемный отец Мен, отец его невесты Несиамун, и писец Каха.
От страшного предчувствия у меня сжалось сердце.
— Почему его там не было? С ним что-то случилось, я так и думала! Паис…
Повелительным жестом Амоннахт поднял руку.
— Паис находится под арестом в своей усадьбе. Камена нашли в его доме, закованного в цепи. Мальчик не пострадал, но я думаю, что до утра он бы не дожил, если бы царевич не приказал немедленно задержать генерала.
— Я не понимаю.
— Все, кого ты когда-то перечислила в своем письме, Ту, находятся под домашним арестом, дожидаясь результатов доклада относительно тела, захороненного в твоей хижине в Асвате. Если его найдут, ты будешь оправдана. Тебя выпустят из гарема и рассмотрят все твои жалобы. Царевич придет к тебе, как только его люди вернутся из Асвата.
— Я хочу видеть своего сына!
— Камена доставили в дом Мена. Царевич запретил тебе покидать гарем.
— Но здесь Гунро, Амоннахт. Если она узнает, что я здесь, она попытается от меня избавиться.
— Ты что, не слушала меня? — с упреком спросил он. — Гунро тоже была в твоем списке. Она не может выйти из своей комнаты, ее стерегут стражники.
Волна радости захлестнула меня. Мне захотелось вскочить и крепко обнять хранителя, но я этого, конечно, не сделала.
— Значит, меня не арестовали, а просто привезли сюда, чтобы спасти! — воскликнула я. — И тело наемника обязательно найдут, потому что мы с Каменом сами его там закопали! Как я хочу есть, Амоннахт!
— Хорошо, — сказал он и легко поднялся. — Ешь, а потом ложись спать. Завтра, когда проснешься, за своей дверью найдешь служанку, а если тебе понадобится что-нибудь еще, сообщи мне.
Я засмеялась от счастья.
— Это не Дисенк, нет?
— Нет, — серьезно ответил он. — Твоя прежняя служанка теперь состоит при госпоже Кавит, сестре прорицателя. Что же касается его самого, то тут есть кое-что…
Словно чья-то рука мягко сжала мое сердце.
— Да?
— Когда стражники царевича пришли в усадьбу Гуи, его там не оказалось. Усадьбу обыскали, но прорицателя не нашли. Управляющий тоже не знает, где его хозяин.
«Значит, Гуи все-таки воспользовался моим предостережением, — с горечью подумала я. — И зачем я к нему пошла? Я же знала, как он ловок и хитер. Неужели он лишил меня сладчайших минут мести? Интересно, куда он отправился?»
— У него есть усадьбы в других районах Дельты, — сказала я, — к тому же его хорошо знают почти во всех храмах Египта.
— Да, его будут искать везде, — заверил меня Амоннахт. — Гарем хорошо охраняют, Ту. Ему сюда не пробраться.
«Да, но я сама хочу встретиться с ним, — звучало у меня в голове. — Я хочу, чтобы царские руки схватили наконец его за горло, я хочу видеть, как исчезнет его хваленая самоуверенность. Я хочу видеть, как он страдает».
— А как себя чувствует царь? — с равнодушным видом спросила я. — Мне позволят его увидеть?
Амоннахт бросил на меня внимательный взгляд.
— Он очень болен, — ответил он, — и больше не встает со своего ложа. Боюсь, он умирает. Но царевич приходил к нему вечером и рассказал обо всем, что случилось.
— Значит, он знает, что я здесь, и может за мной послать!
— Может, но не думаю, что он это сделает, Ту. В конце концов, ты же пыталась его убить.
— Он был счастлив со мной, — тихо возразила я. — Несмотря на ту боль, что мы друг другу причинили, он, возможно, вспомнит об этом в последнюю минуту.
— Возможно. Приятных тебе снов, наложница.
Он ушел, и я осталась одна. Глубоко вздохнув, я повернулась к столу и поднесла к губам чашку с пивом. Камен был спасен. Я была спасена. А царь вспомнит своего маленького скорпиона. В конце концов, боги оказались ко мне милостивы. Они позволят мне преклонить колена перед их родственником и умолять о прощении за то зло, что я ему причинила. Быстро допив пиво, я потянулась за супом.
Глава двенадцатая
Перед тем как лечь под девственно-чистые, гладкие простыни на маленьком, но роскошном ложе, я сдернула через голову грязное платье, которое взяла у Гуи, и швырнула его к двери. Затем, задув светильник, легла и сразу погрузилась в знакомую полночную тишину гарема; тихо и умиротворенно журчал фонтан, создавая ощущение полной свободы и оторванности от мира, и я вздохнула от счастья. На мгновение я вспомнила о доке, где провела ночь, о часах ожидания в пивной, о неожиданной доброте капитана, об Амоннахте и его словах, но после, вытеснив остальные видения, передо мной встало лицо царя и зазвучал его голос. Покои царя находились совсем рядом. Интересно, спит он или думает обо мне? Или настолько потерял ко мне интерес, что уже и не помнит, кто я такая?
А Гуи? Куда он мог пойти? Может быть, он вообще уехал из Египта, хотя вряд ли. Он не станет так явно показывать свою вину. Скорее всего, где-нибудь прячется в ожидании дальнейших событий, и если мне не повезет, то вскоре вернется с какой-нибудь невероятной историей о том, где он был. Ну что ж, это его дело. Я же сейчас лежу на мягком ложе, набив желудок вкуснейшими кушаниями, о которых за годы ссылки успела забыть, а мой сын находится под надежной охраной в доме своего приемного отца. С мыслями об этом я уснула.
Проснувшись от звука женских голосов, я не сразу вспомнила, где нахожусь. Со двора послышался яростный детский визг, за ним — раздраженный голос взрослого. В комнате было Темно, но, когда я встала и распахнула дверь, в нее ворвался такой яркий свет, что я на минуту зажмурилась. Было позднее утро. На лужайке перед домом кружком сидели женщины и разговаривали или нежились под белыми навесами, хлопающими от легкого утреннего ветерка. Возле женщин сновали слуги. Коричневые детишки плескались в фонтане или гонялись за неистово лающими собаками. Вспомнив о прошлом, я взглянула на знакомый закуток в дальнем конце огромного двора, но там никого не было.
Возле моих ног что-то зашевелилось, и я увидела молоденькую девушку, которая с улыбкой поклонилась мне.
— Приветствую тебя, Ту, — сказала она, поднимаясь с пола. — Я Изис, твоя служанка. Хорошо спала, госпожа?
Я подавила зевок.
— Спасибо, Изис, — ответила я. — Давно я так чудесно не высыпалась. А сейчас, как видишь, я совершенно голая и очень хочу помыться. Ты можешь принести мне все, что для этого надо?
Изис удивленно подняла брови.
— Ну конечно! — ответила она. — Все, что хочешь. Ты ведь почетная гостья царевича.
Я, конечно, могла ей напомнить, что если бы я была почетной гостьей, то не сидела бы в гареме, но решила промолчать. Зачем лишать ребенка сознания собственной значимости?
— Хорошо! — воскликнула я. — Тогда принеси мне хоть что-нибудь из одежды и вели слугам нагреть побольше горячей воды. Приведи массажиста, а когда я выкупаюсь, принеси мне поесть. Здесь есть какие-нибудь платья?
Изис заморгала.
— Я приготовила тебе много всяких платьев, сандалий и украшений. Выбирай, что хочешь, — сказала она и, поклонившись, собралась уходить.
— Еще одно, — остановила я ее. — Я не вижу наложницы Хатии. Где она?
Девушка нахмурилась, пытаясь вспомнить.
— Хатия? О, Хатия! — просияла она. — Она умерла пять лет назад. Я тогда здесь еще не работала, но говорят, что с тех пор, как она появилась в гареме, и до того момента, когда ее нашли мертвой на ее ложе, она не произнесла ни слова. Ни одна из женщин не слышала, как она говорит.
«Я тоже», — грустно подумала я. Ее служанка как-то пришла ко мне с просьбой посмотреть госпожу, поскольку всем в гареме было известно, что я хорошо разбираюсь в медицине. Однако при моем появлении Хатия лишь молча отвернулась к стене, а я так и осталась стоять возле ее постели с ощущением невыносимой тоски и молчаливого страдания. Хатия была пьяницей. Я подозревала, что она шпионит за мной по приказу Аст-Амасарет в обмен на свободный доступ к винным подвалам. Я даже думаю, что именно Хатия как-то раз подсунула мне отравленный инжир, и если бы не бдительность Дисенк, я бы его съела и умерла. И все же этот остановившийся, злобный взгляд, которым она провожала каждую из нас, здоровых и прекрасных женщин, преследовал нас повсюду. Мне бы следовало поговорить с ней по душам, но я тогда была занята в основном собой.
Служанка ушла, а я прилегла на постель. Хатии уже не поможешь; и я не могу исправить множество глупостей, которые совершила, живя среди привилегированных пленниц, но даже теперь, когда всего несколько шагов отделяют меня от комнатки, которую я делила с Гунро, я благодарна судьбе, что перестала быть одной из них. Я не слишком изменилась, просто стала лучше в себе разбираться.
Но тут меня пронзила страшная мысль. А действительно ли я перестала быть одной из них? Я по-прежнему принадлежу царю. Я по-прежнему его наложница. У меня не было ни одного мужчины, не считая запретного соития с Гуи в тот безумный час в его саду. Рамзес имеет право вернуть меня в гарем, а его сын — отправить в то ужасное место в Фаюме, где доживают свой век состарившиеся наложницы. Я вскочила на ноги, моя уверенность в себе, которой я только что так гордилась, лопнула, как пузырь. Царь обязательно за мной пошлет, и когда я вымолю у него прощение, рыдая и стоя на коленях возле его ложа, то непременно попрошу отпустить меня из гарема. Странные повороты судьбы, так резко изменившие мою жизнь, не должны окончиться смертельной скукой и отчаянием покинутой рабыни!
Мои мрачные размышления были прерваны приходом Изис. Она принесла полупрозрачную льняную накидку, которую набросила мне на плечи.
— Тебя ожидают в банном домике, — сказала она, и я, забыв о своем страхе, решила, что попытаюсь восстановить хоть что-то из того, что некогда дала мне юность.
Меня выкупали в ароматической воде и смазали свалявшиеся волосы маслом лотоса. Мне выщипали волосы на теле, сделали массаж и умастили маслом пересушенную кожу. Отскоблили и смазали загрубевшие ноги, втерли в ладони и лицо мед и касторовое масло, затем снова начали скрести, мыть и смазывать маслом. Я радостно покорялась всему, что со мной делали. Это были те удовольствия, по которым я тосковала, работая в храме Вепвавета, и которые снились мне по ночам, когда от безысходного отчаяния мне казалось, что ссылке в Асвате не будет конца. Я вновь возвращалась к жизни, которая перестала состоять только из работы и тяжелого сна, и все сильнее верила в то, что Асват теперь в прошлом.
Я вернулась в свою комнатку, осторожно переступая завернутыми в бинты и обутыми в сандалии ногами; тело слегка пощипывало, вымытые волосы блестели. Меня ожидала служанка, которая уже разложила свои кисточки и расставила баночки с косметикой. Она вежливо подождала, пока я вдоволь наемся. За столом мне прислуживала Изис, и я, как обычно, вспомнила Дисенк, которая упорно учила меня хорошим манерам в первые месяцы моей жизни в доме Гуи. Каждый кусочек, который я отправляла в рот, каждая капля молока казались мне пищей богов.
Когда я закончила трапезу, Изис унесла поднос, а служанка взяла меня за подбородок и стала внимательно разглядывать лицо.
— Только не льсти мне, — сказала я, — не надо говорить, какие у меня завораживающие голубые глаза или четко очерченные губы. Не знаю, можно ли скрыть то, что сделали со мной солнце и время, но ты все же постарайся.
Служанка скривила губы в улыбке. Она была уже немолода и начинала седеть, и я не удивилась, когда она ответила:
— Я помню тебя, Ту, хотя ты меня, конечно, не помнишь. Когда ты здесь жила, я служила у госпожи Верел. А тебе повезло, тебе наносила косметику Дисенк. Она просто художница.
«А еще она маленькая чванливая крыса, которая бросила меня, как и все остальные», — подумала я.
— Лицо у тебя стало очень уж коричневым, — продолжала женщина. — Не знаю, что тут можно сделать, да еще и чтобы краски на нем заиграли. Возможно, ты вновь похорошеешь, со временем. Ты вернулась в гарем?
Я вздохнула.
— Молю богов, чтобы они этого не допустили. Не знаю, сколько времени ты будешь трудиться над моим лицом, но все же постарайся.
Служанка кивнула и взялась за свои кисточки и баночки, а я откинулась назад и закрыла глаза.
Она работала спокойно и методично, а когда закончила, протянула мне медное зеркальце. Мне не хотелось видеть свое лицо. Годами я старалась не смотреть на свое отражение в воде Нила и оросительных каналах на полях Асвата; я даже боялась заглянуть в чашку с водой. Односельчане отворачивались при моем появлении, и я потеряла интерес к своей внешности. Не из гордости. Просто я боялась увидеть свою запятнанную душу, которая презрительно смотрела на меня моими собственными глазами.
Но теперь я взяла дрожащими пальцами зеркальце и поднесла его к лицу. Над обведенными черным коулом глазами служанка наложила серебряные тени, щеки припудрила золотым порошком. Покрытые ярко-красной хной губы блестели. Я увидела свои темные блестящие волосы, пышные и красиво уложенные. У меня перехватило дыхание, ибо на меня смотрела прежняя молодая и жизнерадостная Ту, и я засмеялась.
— Если хочешь, я могу приходить к тебе каждый день, — сказала женщина, собирая свои инструменты. — Вели служанкам умащивать ее медом и касторовым маслом, Изис, и пусть добавляют немного мирры, чтобы свести темный загар. Каждый вечер втирай ей в ноги и руки масло и не позволяй много ходить и работать руками.
И, поклонившись, она ушла.
Она забыла свое зеркало, которое я по-прежнему прижимала к лицу. «А что бы увидел фараон? — подумала я. — Изможденную тридцатичетырехлетнюю крестьянку или красивую девушку, превратившуюся в цветущую женщину? О боги». Я бросила зеркало Изис и потянулась к чаше с вином.
— Пришел слуга, принес платья, — сказала она. — Ты будешь одеваться? Еще он принес зонтик от солнца, его специально для тебя прислал хранитель и велел передать, чтобы ты никуда без этого зонтика не ходила.
Значит, Амоннахт все-таки тоже считает, что Рамзес может за мной послать. Я кивнула.
— Пусть войдет.
Ткани, которые слуга разложил на моей постели, струились и переливались, словно вода в лучах солнца. Украшения — ожерелья, браслеты, кольца, ножные цепочки, тонкие, изящные диадемы — сверкали и вспыхивали разноцветными огнями в лучах света, широким потоком льющегося в открытую дверь. Золото, серебро, бирюза, яшма, сердолик, лунный камень — даже кожаные сандалии, которые слуга аккуратно расставил парами на полу, были украшены драгоценными камнями. Я благоговейно приблизилась к этому великолепию и осторожно прикоснулась к тканям, таким тонким и мягким, что мои загрубевшие пальцы их едва почувствовали. Изис и слуга ждали, пока я перебирала драгоценные вещи, с удивлением и восторгом примеряя то одно платье, то другое, и выбирала сандалии. Наконец я остановилась на желтом платье с серебряной оторочкой и сандалиях, украшенных крошечными серебряными шариками. На руки я надела золотые браслеты с бирюзовыми скарабеями, на шею — пектораль из золотых скарабеев. Последним штрихом стал тонкий золотой обруч со священными крестиками, анками, который я надела на лоб. Анки символизировали мое вступление в новую жизнь.
— А кольца? — спросила Изис, но я только покачала головой и показала свои пальцы.
— На такие руки надевать кольца нельзя, — сказала я. — Смотри, какие у меня толстые, распухшие пальцы. Может быть, завтра.
Слуга начал собирать ткани и украшения.
— Вы правильно сделали, что выбрали желтое, госпожа, — сказал он. — Оно вам к лицу.
Я поблагодарила слугу, и он, забрав свои сокровища, вышел. Я в растерянности обернулась к Изис.
— Что мне теперь делать? — спросила я скорее себя, чем ее. — Я хочу увидеть своего сына, но не могу. Если бы не это, я была бы вполне счастлива. Интересно, сколько времени понадобится солдатам царевича, чтобы добраться до Асвата и вернуться обратно?
— Я могу устроить навес под деревом, — предложила мне Изис. — Мы можем во что-нибудь поиграть. Думаю, тебе не следует много гулять, пока кожа на твоих ногах не станет мягче. А эти сандалии из папируса я отнесу обратно в банный домик.
Тут я наконец поняла, чего хочу.
— Да, — сказала я. — Поставь навес недалеко от моей двери, только подальше от женщин, и пришли ко мне писца. Я буду диктовать письма.
Изис побежала исполнять приказ важной гостьи, и вскоре я уже сидела на мягких разноцветных подушках под белоснежным балдахином; за спиной у меня находилась дверь моей комнатки, а передо мной раскинулась яркая зеленая лужайка. Интересно, показалось мне или женщины действительно поглядывали в мою сторону и перешептывались? Не думаю, что все те, кто знал меня в годы моего падения, умерли или были отправлены в Фаюм, но никто ко мне так и не подошел. Появился писец с палеткой, поклонился и уселся на землю, и вскоре любопытные взгляды женщин перестали меня интересовать.
Я диктовала письмо Мену, в котором благодарила его за все, что он сделал для меня и Камена. Он поверил Камену, поверил, несмотря ни на что, и я горячо восхищалась его верностью. Я также обращалась к Несиамуну и его дочери и благодарила их за доброту. Немного отдохнув и выпив пива, которое Изис поставила возле меня, я продиктовала короткое письмо Камену, в котором сообщала, что со мной все хорошо, что я умираю от желания увидеть его и с нетерпением жду решения нашей дальнейшей судьбы. Не желая расстраивать его приемную мать, я старалась не слишком изливать на него свою материнскую нежность, ибо не хотела еще более ранить сердце, которое и так сжималось от боли, предчувствуя скорую потерю. Я-то хорошо знала, что должна была чувствовать эта женщина. Я сама целых семнадцать лет считала сына навсегда потерянным, не зная, жив он или умер, здоров и счастлив или одинок и всеми заброшен. Я страдала, а он тем временем рос у нее на глазах, она играла с ним, лелеяла, радовалась каждой происходящей в нем перемене, видя, как из ребенка Камен превращается в умного и доброго юношу. А теперь она, в свою очередь, должна с ним расстаться, ибо разве он не мой сын? И разве теперь не пришел мой черед получать удовольствие от жизни с таким сыном? Я не хотела обижать Шесиру, но Камен — мой. Когда все закончится, мы с ним вместе уедем из Пи-Рамзеса. Куда, я еще не решила, но прощаться с ним после того, как обрела, я не собиралась. Если он хочет жениться на Тахуру, пусть женится. Она красивая и знатная девушка, к тому же живая и энергичная, совсем как я. Но жить Тахуру придется с нами.
Последним я продиктовала длинное послание своему дорогому брату, рассказав обо всем, что произошло со мной с того момента, когда я упросила его солгать ради меня; в письме я сообщала, что наконец-то его трогательная забота обо мне начала приносить плоды. Писец работал быстро и четко и только под конец спросил, буду ли я подписывать письма. Я подписала. После этого он заткнул чернильницу, убрал кисточки и поднялся.
— Письма в пределах Пи-Рамзеса доставляются в тот же день, — сказал он, — но в Асват письмо будет отправлено с каким-нибудь вестником, который отправится на юг с важным поручением. Возможно, это будет завтра.
— Потрясающая расторопность! — рассмеялась я. — Я уже и забыла, какие прилежные слуги работают в гареме. Спасибо.
Писец бросил на меня непроницаемый взгляд и вышел.
В течение некоторого времени я лениво разглядывала женщин в ярких одеждах, группами расположившихся на лужайке. Я чувствовала нежное прикосновение воздушного желтого платья, приятную тяжесть золотого обруча на голове, разглядывала скарабеев, навечно замерших на моем браслете. У меня есть все. И от меня никому ничего не нужно. Не нужно прибираться в храме, не нужно копаться в саду, не нужно подстерегать очередного вестника, а потом говорить с ним, дрожа от волнения и скрывая стыд. Нет больше страха, не нужно прятаться, не нужно подавлять приступы отчаяния, упорно преследовавшего меня почти каждую ночь. Все во мне оживало, освобождалось, возрождалось навстречу новой жизни. Я смотрела на белое полотно у меня над головой, и постепенно глаза начали закрываться. Я уснула и не слышала, как Изис осторожно поставила рядом со мной поднос со всякими вкусностями. Через час, когда я проснулась, она так и сидела возле меня, карауля еду, которую уже официально проверили на царской кухне.
Последующие три недели я вела роскошную и праздную жизнь. Я вставала, когда хотела, часами мылась в банном домике, где мне делали массаж и накладывали косметику, наряжалась в самые дорогие одежды, которые сама выбирала. Моя кожа вновь заблестела, руки и ноги сделались мягкими, волосы перестали быть тусклыми и ломкими. Медное зеркальце, которое я каждый день подносила к лицу, показывало, что ко мне начали возвращаться здоровье и красота, и я больше не боялась своего отражения.
Месяц хоак перешел в месяц тиби. В первый день месяца тиби отмечался день Коронации Гора, а также нашего хворого фараона. Гарем опустел, поскольку все женщины, нарядившись в свои лучшие одежды, расселись по паланкинам и отбыли на празднества. Мне приглашения не поступило, и я была этому рада. Говорили, что в честь своей коронации царь собрал всех министров и послов иностранных делегаций, которые преподнесли ему множество подарков. Я представила, как он восседает на Престоле Гора, на его голове — двойная корона, в больших кулаках зажаты посох и цеп. К безупречно квадратному подбородку привязана борода. Золотая ткань скрывает широкую талию. Но в густо обведенных глазах фараона будут стоять боль и усталость, которых не сможет скрыть никакая косметика, и я не думаю, что его пожалеет жена, царица Аст, которая будет сидеть рядом с ним, изящная и неподвижная, как кукла. Ее обведенные черным глаза будут следить за сыном, мужественным и красивым царевичем, исполненным жизненной силы, которая особенно видна на фоне усиливающейся дряхлости отца.
Возможно, в отношении царицы я и не права, но я хорошо помнила, как гордилась она своей царственной кровью, какой была холодно-замкнутой и высокомерной. «Бедный Рамзес, — думала я, направляясь через притихший двор к банному домику. — Когда-то я любила тебя, а любовь — это смесь жалости, страха и ревнивого раздражения, но не думаю, что кто-нибудь в твоей жизни любил тебя так, как я, кроме, может быть, Амоннахта. Боги обречены на одиночество».
За эти три недели я один раз писала хранителю, спрашивая, нет ли известий о Гуи, поскольку в тот день мне приснилось, что он утонул, а я стою на берегу Нила и смотрю на его прекрасные застывшие черты. Но Амоннахт ответил, что, хотя Гуи и разыскивают, найти пока не могут.
Этот сон снился мне не один раз. Я знала, что, если бы видела вот так себя, плавающей на поверхности воды, это было бы хорошим предзнаменованием, означающим долгую жизнь. Или если бы мне приснилось, что Гуи погружается в воду, это означало бы, что он избавится от всех напастей. Но почему он снился мне почти каждую ночь, мертвый и неподвижный, я объяснить не могла. Что это означало — мою полную победу над ним или он пытался мне что-то сказать, открыть какую-то страшную тайну? Потом я подумала, что, может быть, он покончил с собой, и от этой мысли ужасно разволновалась, но после успокоилась. Гуи не способен на самоубийство. Он будет вилять, выгадывать, идти на компромиссы и всегда надеяться, что сможет выкрутиться. В конце концов этот сон перестал меня преследовать, и я успокоилась окончательно, приписав его резкой смене обстановки и тому факту, что Гуи так и не выходит у меня из головы.
Пришли письма от Камена и моего брата Паари, который, видимо, принялся писать ответ сразу, как только получил мое послание. Паари писал, что смог сохранить в тайне мой побег в течение двух недель, но потом к нему явился жрец из храма и сказал, что должен немедленно меня увидеть, а потом в дом ворвалась моя мать и потребовала, чтобы меня ей показали, так как она сама хочет определить мою болезнь. Это меня удивило, поскольку она всегда громко выражала свое презрение ко мне и, хотя не запрещала переступать порог своего дома, ясно давала понять, что не желает меня видеть. Паари писал, что пытался не пускать их в дом, но у него ничего не вышло. Потом его притащили к управителю Асвата и обвинили в соучастии в побеге, после чего посадили в единственную в Асвате крошечную тюрьму, пока наш управитель посылал гонца к управителю нома, чтобы спросить его совета. Вскоре Паари отпустили. Вся деревня гудела от сплетен и пересудов. Затем Паари с огромной радостью узнал, что со мной все в порядке и что я нашла своего сына. Вместе с тем каждую минуту он ожидал вести о своем наказании. Здесь я улыбнулась и прервала чтение. Люди царевича наверняка уже нашли тело наемника и возвращаются обратно. Паари обязательно вернется к своей красивой жене и трем детишкам и будет по-прежнему заниматься своей любимой работой писца. Итак, один грех с моей совести снят.
Через две недели я отправилась навестить Гунро. Конечно, поступать так было эгоистично и недостойно, но я ничего не могла с собой поделать. Она притворялась, что дружит со мной. До сих пор память о ее тщательно скрываемом чувстве превосходства, ее расчетливой лжи заставляла меня мучиться от унижения, поэтому мне так хотелось если не позлорадствовать, то хотя бы показаться перед ней во всем блеске своего триумфа. Разумеется, я не стану напоминать ей о ее положении. Возможно, это мне следовало напомнить о моем.
На эту встречу я испросила разрешение Амоннахта. В ответ он прислал слугу с сообщением, что моя просьба передана на рассмотрение царевича. Я ждала. Ответ пришел на удивление быстро. Повелитель соизволил дать согласие на мою встречу с Гунро при условии, что двери ее комнаты будут по-прежнему охранять стражники. Я знала, что Рамзес согласится на эту встречу. Я знала его довольно хорошо, и, по всей видимости, он не слишком изменился. Он получал тайное удовольствие, думая о встрече обвиненного и обвинителя, а возможно — только возможно, — считал, что я имею право посмотреть в глаза женщине, которая меня презирала и предала без всякого сожаления. Царевич продиктовал послание таким образом, чтобы не возникло никаких недоразумений. Я была уверена, что каждое слово нашей с Гунро беседы будет потом ему передано, но меня это не волновало. Пусть развлекается.
Для визита я выбрала такое утро, когда хорошо выспалась. Мой наряд состоял из бледно-лазурного платья, подчеркивающего голубизну моих глаз, и серебряных украшений. Волосы я свободно распустила по плечам, забрав их изящной серебряной сеточкой, украшенной мелкими цветочками из бирюзы. Они пышной волной ниспадали мне на плечи, сверкая и переливаясь, словно золото высшей пробы. Я могла бы еще покрасить хной ладони и ступни, но, с тех пор как у меня отобрали титул, не имела на это права — это было привилегией лишь знатных дам. Я знала, что больше ничем не напоминаю ту крестьянку, которая когда-то взошла по трапу на ладью Камена, но окажет ли это превращение должное впечатление на Гунро? Я очень на это надеялась. Изис умастила меня маслом лотоса. Я послала ее узнать, где находится мой старый враг, и не удивилась, когда выяснилось, что ее содержат в Доме царских детей. В свое время меня тоже перевели в этот дом, когда фараон узнал, что я жду ребенка.
На встречу я отправилась вместе с Изис, которая держала у меня над головой зонтик от солнца. К этому времени в гареме обо мне говорили уже все, хотя откуда они узнали мою историю, я так и не смогла понять. Женщины, которые поначалу бросали на меня осторожные, а зачастую и враждебные взгляды, теперь любезно мне улыбались и приветствовали. Я отвечала на их приветствия. Дойдя до конца лужайки, я вступила в темный короткий проход между зданиями гарема и дворцом, после чего повернула налево. Дом царских детей находился в отдалении от главного входа, и вскоре нас с Изис со всех сторон окружали шум и беготня.
Я увидела двух стражников, которые стояли перед дверью какой-то каморки, подошла к ним и остановилась. Оба стражника носили отличия дивизии Гора, а значит, не были простыми стражниками гарема, кроме того, на руке одного из них я заметила повязку капитана. К нему я и обратилась:
— Я Ту, гостья нашего повелителя царевича. Я хочу поговорить с пленницей.
Капитан немного подумал.
— У тебя есть на это разрешение хранителя или самого повелителя? — спросил он.
Вместо ответа Изис протянула мне свиток папируса, который я передала капитану. Тот внимательно прочитал документ, свернул его и уже собирался сунуть себе за пояс, но я его остановила.
— Верни мне папирус, — твердо сказала я. — В случае чего он будет лишним доказательством, что царевич разрешил мне эту встречу.
Уже испытав на себе царское вероломство, я больше не хотела зависеть от милости Рамзеса. Капитан удивленно поднял бровь, но все же вернул документ Изис.
— Как видишь, я доверяю тебе больше, чем ты доверяешь повелителю, — ядовито заметил он. — Твоя служанка останется снаружи. Кроме того, тебя буду сопровождать я и мой солдат.
Я кивнула. Капитан развязал веревку, преграждающую вход в комнату, и распахнул дверь. У меня заколотилось сердце. Расправив плечи, я вошла в комнату, капитан и солдат последовали за мной. Дверь за нами закрылась.
Дневной свет проникал в каморку через узенькое оконце, расположенное под самым потолком, и, хотя в комнате было довольно светло, после яркого солнечного утра мне показалось, что здесь царит полумрак. Прямо под лучом света, прямым, словно копье, на полу, скрестив ноги и склонившись над шитьем, сидела женщина. Сначала я подумала, что это Гунро, однако, когда она встала и поклонилась, я увидела, что это служанка. Скользнув по ней взглядом, я посмотрела дальше, в темный угол, где можно было различить какое-то движение. Внезапно появившись из темноты, передо мной предстала Гунро.
Она изменилась. За то мгновение, что мы смотрели друг на друга, я со смешанным чувством удовлетворения и тревоги успела заметить, что плавные, удлиненные линии ее тела танцовщицы начали принимать угрожающе округлые формы. Ее губы, на которых всегда играла улыбка, теперь окружали глубокие морщины, придавая лицу сварливое выражение, а гладкая, цветущая кожа приобрела нездоровый желтоватый оттенок. Гунро была все так же красива, но ее красота словно потеряла форму, сделалась расплывчатой, утратив ту яркую искорку, которая делала Гунро поистине прекрасной и которой я в свое время так завидовала.
— Годы не пощадили ни тебя, ни меня, Гунро, — промямлила я.
Глаза Гунро сузились, и она улыбнулась — медленно и холодно.
— Так, так, — произнесла она. — Ту, женщина, которая совершила невозможное и восстала из мертвых. Если бы я знала, что меня ожидает такая честь, я бы накрасила глаза и ладони. Я вижу, твое долгое пребывание в грязи не улучшило ни твою внешность, ни характер, ибо, как ни трудился над тобой косметолог, ты все равно похожа на высушенный труп, даже под слоем косметики. — Гунро презрительно усмехнулась. — Да и манеры у тебя так и остались деревенскими. Ни одна знатная дама не опустилась бы до того, чтобы прийти ко мне и злорадствовать. Я полагаю, ты за этим пришла?
— Ты права, — твердо ответила я. — Но я пришла к тебе не злорадствовать, Гунро. Наша с тобой участь еще не решена. Мне нужно другое — заглянуть в глаза женщине, которая лгала мне, предала мое доверие и дружбу, которая презирала меня. Не думаю, что это было достойно знатной дамы.
Гунро сверкнула глазами.
— Я не собираюсь просить у тебя прощения, — сказала она. — И тебе не втянуть меня в споры или воспоминания о прошлом, во всяком случае не сейчас, в присутствии двух человек, которые запоминают каждое мое слово. Ты посмотрела мне в глаза. А теперь уходи.
Я стояла, не зная, что мне делать. Мне было стыдно за свою жалкую и мелкую месть. Того коварного, насмешливого призрака, который долгие годы не покидал моих снов, больше не существовало. Вместо него я обнаружила ожесточенную, сломленную женщину, за вызывающим поведением которой скрывался лишь страх. Куда исчезла беспечная танцовщица?
— Что с тобой случилось, Гунро? — спросила я. — Почему ты бросила танцы?
Она окинула меня презрительным взглядом, явно собираясь сказать что-то оскорбительное, но сдержалась.
— Потому что поняла, что, сколько бы я ни танцевала, из гарема меня не выпустят, — хмуро ответила она. — Рамзес отказался отпустить меня, с тех пор для меня все потеряло смысл. — Она посмотрела мне в лицо. — В молодости мне казалось, что быть наложницей фараона куда интереснее, чем женой обыкновенного вельможи. Я не умела заглядывать в будущее. Я не знала.
— Я тоже, — прошептала я и внезапно подумала, что, какой бы тяжелой ни была моя жизнь, мне повезло больше, чем Гунро. Я согрешила, но мне оставили свободу, а вот Гунро так просто свою вину не искупит. — Прости, что пришла к тебе, Гунро, — искренне сказала я. — Я знаю, что когда-то ты желала моей смерти, возможно, желаешь ее и сейчас, и мне не следовало к тебе приходить. Прости мою жестокость.
Сжав кулаки, Гунро шагнула ко мне.
— О, как ты великодушна, — тихо произнесла она дрожащим от ненависти голосом. — Как благородна. Как добра. Торжествующая Ту снисходит до своего поверженного врага. Побереги свою жалость. Ты была права. Рамзесу следовало дать тебе умереть. Я возненавидела тебя с тех пор, как ты переступила порог моей комнаты, и ненавижу сейчас. Убирайся, оставь меня в покое!
Метнувшись в сторону и на мгновение оказавшись в белом луче дневного света, она неуклюже заползла в свой темный угол, а я послушно направилась к двери.
Выйдя из комнаты, я остановилась на пороге, чтобы вдохнуть чистого горячего воздуха, и подставила лицо солнцу. Ко мне подбежала Изис и немедленно прикрыла меня зонтиком. Вслед за ней подошел капитан и, мягко взяв меня за плечо, вывел во двор. Пробормотав слова благодарности, я направилась к себе, чувствуя, как пересохло у меня в горле и болит от напряжения спина. Но я могла ходить, сгибать колени, свободно двигаться — как же это прекрасно! Я уходила, не осмеливаясь оглянуться.
Всю следующую неделю я провела как в тумане, ничего не делая и мучась от угрызений совести и от стыда, которые остались у меня после свидания с Гунро; иногда к этому примешивались раздумья о неотвратимости суда Маат. Гунро получит по заслугам, как и все остальные, кто пытался нарушить путь, предопределенный Маат. Великое космическое равновесие, которое объединяет истину, справедливость, небесное и земное правление, будет наконец-то восстановлено. Мой приговор отменен. Маат перемолола меня и выплюнула, потрепанную, но свободную. Теперь же она взялась за заговорщиков, а их-то, в отличие от Гунро, мне было вовсе не жалко. Наоборот, я желала, чтобы гнев Маат обрушился на них всей своей мощью. Кроме, может быть, Гуи. Вечно мои мысли возвращались к нему, и, когда это происходило, я старалась думать о чем-нибудь более существенном — пище, вине или руках, которые массировали мои ноги. Все в руках Маат, включая фараона и его сына; наше дело будет рассмотрено в суде, затем отдано в архив храма, а потом и забыто.
На восьмой день после моей встречи с Гунро, когда я сидела на постели раздетая и еще мокрая после ванны и ждала Изис, которая должна была принести мне завтрак, на пороге комнаты, заслонив собой свет, внезапно появилась высокая фигура и склонилась в приветствии. Амоннахт улыбался. Вскрикнув, я прикрылась накидкой и вскочила, пытаясь обернуть ее вокруг тела.
— Хорошие новости, Амоннахт, не так ли? — задыхаясь от волнения, спросила я. — Хорошие, да?
Амоннахт склонил голову, продолжая улыбаться в своей обычной любезной манере.
— Хорошие, — спокойно ответил он. — Царевич просил передать тебе, что в земле твоей хижины в Асвате было найдено мертвое тело. Труп несколько иссох. Его перевезли в Пи-Рамзес в ящике с песком, чтобы он не начал быстро разлагаться. После этого тело было осмотрено дворцовым врачом, дабы установить, соответствуют ли раны на теле тому, что рассказывала ты и Камен. Кроме врача, труп осмотрели три генерала и несколько офицеров различных дивизий.
Амоннахт сделал паузу, чтобы конец фразы прозвучал более эффектно, но я видела, как взволнован сам могущественный Хранитель дверей.
— И что? — не помня себя от волнения, спросила я. — Не дразни меня, Амоннахт!
— Офицеры заявили, что знали этого человека — это был ливийский наемник. Несколько лет назад его зачислили в дивизию Амона. Когда срок его контракта закончился, он не стал его продлевать. Командующий дивизией считает, что он отправился на запад, к своим соплеменникам, перед уходом сообщив, что может служить и наемным убийцей. Паису это явно пригодилось в будущем. — Амоннахт снова поклонился. — Похоже, ты получишь прощение, Ту, а Паис и все остальные будут отданы под суд за измену и заговор против бога.
— Значит, я могу оставить гарем? Могу увидеть сына?
Хранитель покачал головой:
— Нет. Тебе и Камену придется давать показания в суде. Царевич считает, что до этого вам нельзя говорить друг с другом. Кроме того, хочешь ты этого или нет, но ты по-прежнему остаешься царской наложницей и обязана оставаться в гареме до тех пор, пока фараон не умрет, а его сын не пересмотрит списки наложниц. Возможно, ты будешь рада услышать, что все обвиняемые доставлены во дворец, взяты под стражу и отправлены в темницу. — Он сделал паузу. — Генерал Паис посажен в ту самую камеру, которую занимала ты семнадцать лет назад.
Я зажмурилась.
— О, благодарю тебя, Вепвавет, величайший из величайших, — прошептала я, чувствуя, как сваливается с меня огромная тяжесть и напряжение. И тут я открыла глаза.
— Ты сказал, все обвиняемые? — спросила я. — Все?
— Нет. — Амоннахт посерьезнел. — Прорицателя не могут найти. Одним богам известно, где он.
Я уставилась на хранителя. Его слова взволновали меня, но, честно говоря, не очень удивили.
— И что теперь, Амоннахт?
— Теперь мы будем ждать. Сейчас допрашивают слуг обвиняемых. После этого царевич соберет на суде всех, обвиняемых и обвинителей.
— Но я думала, что, согласно закону, обвиняемым не обязательно присутствовать на суде!
Амоннахт пожал плечами:
— Повелитель хочет сделать исключение. Все обвиняемые — знатные вельможи, Ту, и дело очень серьезное.
— А я, значит, не была достаточно знатной, чтобы присутствовать при собственном обвинении, — с горечью заметила я.
Амоннахт скрестил руки на груди и с укором взглянул на меня.
— И тем не менее суд вынес справедливое решение, и ты понесла наказание, — заявил он. — Перестань жалеть себя, Ту, тебе это не идет. Когда же ты наконец повзрослеешь? Царь желает тебя видеть.
— Что? — заморгав, спросила я. — О, хранитель, как я надеялась… молилась… Как он? Он сможет меня принять? Что мне надеть?
— Сама решишь, — сказал Амоннахт. — Мне нужно заниматься делами. Радуйся своей победе, Ту. Здоровье царя слабеет. Иногда он бодр, а иногда весь день проводит в постели. Когда тебя позовут, тогда и узнаешь. Я вижу, пришла Изис, принесла тебе еду. Прощай.
И он ушел. Увидев мое лицо, служанка замерла на месте.
— Хранитель принес хорошие вести? — спросила она.
Набросив накидку на плечи, я села на постель. Только сейчас до меня дошел смысл всего того, что мне сказал Амоннахт. У меня закружилась голова, заколотилось сердце, задрожали руки и ноги.
— Да, Изис, хорошие, — стараясь не стучать зубами, произнесла я. — Но мне что-то очень холодно. Я выйду на солнце, там поем.
Изис встревожилась.
— Ты не заболела, Ту? — спросила она. — Может, послать за лекарем?
Зубы у меня стучали, и я ничего не могла с этим поделать. Семнадцать лет страданий, напряжения, гнева — все было позади.
— Ничего, сейчас пройдет, — еле выговорила я. — Отнеси подушки под навес, Изис. Все хорошо.
«Но Гуи, — думала я, — Гуи. Где, в каком месте скрываешься ты, недостающее звено в цепи событий, неотвратимо ведущих к моему отмщению? Если тебя так и не найдут, я наконец-то излечусь от ран, которые ты мне нанес. Но если ты, живой и невредимый, предстанешь передо мной на суде и будешь умолять о прощении, я попрошу царевича помиловать тебя, а после уже никогда не избавлюсь от жажды мести, которая будет грызть меня вечно. Чего я, помимо всего прочего, страстно желаю. Ибо устала от гнева и горечи, которые терзают мне сердце».
Глава тринадцатая
Вызов пришел через три дня. Все это время я вела себя как можно тише и плохо спала. Я не могла заставить себя не думать о предстоящей встрече с Рамзесом. Как мне себя вести? Что говорить? Что скажет мне он? Я волновалась не меньше, чем в тот день, когда Гуи впервые привел меня во дворец. Волнение достигло такого предела, что я послала за дворцовым лекарем и попросила его дать мне немного мака. Наркотик несколько притупил тревожное состояние, но, даже полусонная, я продолжала нервничать.
Однако в тот момент, когда на пороге моей комнатки появился разодетый в белые и голубые одежды младший управляющий, поклонился и торжественно объявил, что сегодня вечером я должна буду предстать перед Владыкой Жизни, все мои сомнения улетучились. Я спокойно поблагодарила слугу и, когда он ушел, послала за Изис. Мы обсудили мое платье, драгоценности, духи, после чего я послала за жрецом. За закрытой дверью моей каморки он зажег благовония, и, пока я лежала, простершись ниц, перед статуэткой Вепвавета, которую мне удалось отыскать в одной из кладовых гарема, жрец возносил молитвы моему божеству. Мне казалось, что этот бог меня любит. «Да, — думала я, прижимаясь носом к полу и зажмурив глаза, — я всегда полагалась на тебя, Озаритель Путей, ты всегда вытаскивал меня из самых трудных переделок, в которые я попадала по собственной глупости, ты всегда приходил мне на помощь, потому что я никогда, с самой ранней юности, не забывала почтить тебя молитвой и принести тебе жертву. Ты научил меня быть дисциплинированной, но при этом не сломал меня, и за это я обязана тебе всем. Не оставь же меня и сейчас, когда я хочу искупить еще одну вину».
«И пусть Рамзес простит меня и отпустит на свободу», — добавила я про себя. Извинившись перед жрецом, что не могу поднести дар ни ему, ни самому Вепвавету, поскольку не имею ничего своего, я пообещала, что в будущем, как только буду располагать большим, чем только собственное тело, обязательно пришлю ему щедрые подарки. Ничего не ответив, жрец улыбнулся и ушел. «Жрецы Вепвавета, — думала я, стоя в ароматных клубах серого дыма, медленно выползающего во двор, — лишены жадности. В отличие от всемогущих слуг Амона».
Перед заходом солнца я наскоро перекусила, и Изис начала меня одевать. После долгих размышлений я остановилась на длинном простом белом платье с широким серебряным воротником, спускающимся до самой груди, и серебряном поясе. Я не собиралась никого обольщать. Эти дни остались в прошлом. Игры закончились. Я предстану перед Рамзесом такой, какая я есть, и буду вести себя с ним как можно более честно и искренне. Служанка нанесла мне голубые тени на веки, подвела черной краской глаза, накрасила хной рот. Изис вплела мне в косы серебряную ленту и над каждым ухом прикрепила серебряный лотос с голубой эмалью. В уши я вдела крупные серебряные анки, на руку надела серебряный браслет с золотым анком. Я решила отказаться от тяжелого, чувственного аромата мирры, предпочтя ему масло лотоса, и терпеливо ждала, пока Изис втирала мне масло в шею и волосы. Затем я поставила у двери стул, села и, сложив на коленях руки, стала ждать, когда Ра медленно опустится в рот Нут и начнут удлиняться вечерние тени.
Завидев младшего управляющего, я встала и пошла ему навстречу. Мы прошли через двор и вступили в узкий проход, соединяющий помещения гарема и дворец. Пройдя коридор, мы оказались перед высокой стеной с воротами, возле которых стояли стражники. Управляющий что-то сказал им, и я впервые за последние семнадцать лет ступила в широкий проход, ведущий в царскую опочивальню. В конце прохода находились массивные двери кедрового дерева, украшенные позолотой. Уверенным шагом, чуть заметно волнуясь, я подошла к этим дверям и сразу оказалась во власти воспоминаний, от которых едва не расплакалась. Управляющий постучал, и одна из дверей приоткрылась. Поклонившись, он знаком велел мне войти, а сам повернулся и двинулся назад. Я осталась одна. Сделав глубокий вдох, я вошла в опочивальню.
Здесь ничего не изменилось. Вдоль стен стояли все те же лампы на деревянных подставках, отбрасывая желтый свет на пол, выложенный драгоценными плитками, в которых поблескивали вкрапления лазурита и пирита. Возле хаотично расставленных низких эбеновых столиков, сверкая золотыми сиденьями, стояли стулья из серебра и электрона. Задняя часть огромной спальни скрывалась в полумраке, где, как обычно, выстроившись в четкую линию, стояли слуги. Царское ложе покоилось на деревянном помосте со ступеньками, возле него стоял маленький столик, заставленный многочисленными кувшинчиками и горшочками с лекарствами.
Я услышала, как за мной глухо закрылась дверь. И сразу опустилась на колени и склонилась так низко, что коснулась лицом холодных плит из прекрасного лазурита. Запах, который я при этом почувствовала, был мне знаком — тяжелый, сладковатый запах смерти, от которого по моему телу пробежала дрожь. «Он умирает, — подумала я. — Рамзес действительно умирает». До сих пор мне почему-то казалось, что он вовсе не так серьезно болен, но теперь, когда из полумрака, откуда-то сверху раздался голос: «Наложница Ту», эхом пролетевший по комнате, у меня едва не сдали нервы. «Он не может умереть, — подумала я. — Он сам Египет, он бог, он Маат, его присутствие дарует жизнь всему — от крошечного зернышка на поле моего отца до широкого Нила, стремящегося к Великой Зелени. Его тень витала надо мной все годы, которые я провела в ссылке. Рамзес!» Но я молчала.
— Это она? — Его голос, слабый, но такой знакомый, прозвучал в моих ушах как удар грома. — Пусть встанет и подойдет ко мне.
Я встала, сбросила сандалии и, поднявшись по ступенькам, хотела вновь опуститься перед ложем на колени. Но, взглянув вниз, застыла, не в силах сделать ни единого движения.
Он лежал на подушках. Его начисто выбритая голова была покрыта, как и полагалось, белой полотняной шапочкой. Выпуклая грудь вздымалась и опускалась, вздымалась и опускалась, прикрытая скомканными простынями. Одну руку он положил на живот, другую бессильно вытянул вдоль тела. На столике стояла одна-единственная лампа, и в ее тусклом свете я увидела опухшее, покрытое потом лицо. Глаза, его карие глаза, которые я помнила так хорошо — то живыми и насмешливыми, то холодными и властными, — были теперь тусклыми, измученными. Внезапно я подумала, что этот человек умирает не столько от болезни, сколько от усталости. И все же он узнал меня и поднял руку.
— Годы изгнания не исправили твоих манер, Ту, — хрипло, задыхаясь, произнес он. — Ты всегда подчинялась лишь своим собственным законам.
От звука его голоса я очнулась и, встав на колени, прижалась губами к его холодным пальцам.
— Простите меня, владыка, — сказала я. — Простите. Вы правы. Мне больно видеть вас в таком состоянии. Что-то случилось со мной — горе, печаль или воспоминания, и я забыла о почтении. Можно? — спросила я и, присев на краешек постели, положила руку ему на лоб. У царя был жар. — У вас хорошие врачи, мой повелитель? — добавила я.
Царь улыбнулся.
— Хорошие или нет, какая разница? Им все равно меня не вылечить, — произнес он. — Они только суетятся да болтают, а сказать правду боятся. А правда в том, что я стар и умираю. Я всегда считал тебя смелой девушкой, которая предпочла бы навлечь на себя немилость, чем солгать мне, но я ошибся, верно?
— Не совсем, повелитель, — ответила я. — Я не лгала, когда говорила, что Египет находится во власти ненасытных храмов Амона, но тогда я была очень зла. Я не лгала, когда призналась, что люблю вас, но эта любовь была не такой сильной, какой я ее изображала. Я не лгала, когда хотела вас убить.
Мутные глаза фараона уставились мне в лицо.
— Как давно это было, моя Ту, — сказал он. — Так давно, что теперь это совсем не важно. Я не умер. Я считал, что разлюбил тебя, когда ты родила мне сына, но ошибся. Я отправил тебя в ссылку и отдал ребенка Мену, но ты постоянно приходила ко мне в снах, и это я чувствовал себя виноватым, не ты.
— Нет, — быстро ответила я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Это я во всем виновата, и все эти семнадцать лет я думала о том, как вымолить у вас прощение. Простишь ли ты меня, о Божественный? Я заслуживала смерти, а ты оставил мне жизнь.
Последовало молчание, а затем он начал кашлять. Схватив меня за руку, он крепко сжал ее, пытаясь сделать вдох. К нему со всех сторон бросились слуги, но взмахом руки он остановил их.
— Ничего, завтра мне будет лучше, — наконец смог выговорить он. — Это еще не агония, нет. У меня есть немного времени.
Отпустив мою руку, фараон с трудом приподнялся на подушках, затем снова взял меня за руку.
— Я вижу, ты просишь о прощении, не о помиловании, — прошептал он. — Ты изменилась. Мой маленький скорпион выманил бы у меня помилование лестью, но эта женщина, чья красота способна по-прежнему волновать кровь, просит у меня всего лишь слова. Возможно, ссылка тебя все же чему-то научила, ибо я не вижу хитрости в твоих глазах, Ту. — Он сжал пальцы. — Я прощаю тебя. Я все понимаю. Я не забыл, чьи имена ты назвала моему сыну, и вдруг — кто бы подумал? — колесо поворачивается, Маат поднимает голову, и вот уже эти самые имена становятся именами изменников, которые ждут моего суда. — На искаженном лице фараона заиграла слабая лукавая улыбка. — Ты ведь желала моего сына, а, Ту? Ты хотела скрыть это от меня, но я обо всем догадался.
— Да, владыка.
— Ты спала с ним?
— Нет, владыка. Мы не посмели решиться на такое.
— Хорошо. Хочешь, я прикажу ему подписать с тобой брачный контракт?
Я взглянула в его лицо, внезапно насторожившись. Он, конечно, болен, но неужели решил устроить мне испытание? Или теперь, когда на него веет холодным ветерком из Подземного мира и со скрипом открывается дверь Великого Суда, он решил оказать мне последнюю милость? Как, каким загадочным образом он узнал, что когда-то я заставила царевича подписать документ, согласно которому после смерти старого фараона я должна была стать царицей? За это царевич просил меня, пользуясь положением фаворитки, уговорить царя официально назначить его наследником трона. Да, в то время фараон ни в чем мне не отказывал. Однако после моего ареста документ исчез; несомненно, царевич сжег его, чтобы не оказаться замешанным в деле о цареубийстве.
Рамзес наблюдал за мной; в его глазах блестел тот огонек, который вновь напомнил мне, как велика в этом человеке жажда жизни, сквозившая в каждом его движении. Я покачала головой.
— Нет, владыка, благодарю вас, — ответила я. — Я больше не желаю вашего сына. И не желаю стать царицей Египта.
— Ты лжешь, когда уверяешь, что не хочешь быть царицей, — прокаркал царь. — Но позволь тебя поздравить: уже во второй раз ты отказалась клюнуть на мою приманку. О, Ту, я даже не подозревал, как глубоко ты вонзила в меня свое жало. Но я не только прощаю тебя, но и возвращаю тебе свою милость. Я велю Амоннахту подготовить твою вольную грамоту, согласно которой ты покинешь гарем свободной женщиной. Скажи мне, у тебя есть мужчина, которого ты желаешь?
Фараон задал этот вопрос с печалью в голосе. Вновь на меня нахлынула волна горя, и тихие слезы заструились по моим щекам. Ведь я еще молода. Я буду жить и наслаждаться жизнью, если того пожелают боги, а он умирает и оставляет все, что когда-то любил. Странная, причудливо перекрученная нить, некогда связывавшая нас, скоро порвется, и царь останется в моих воспоминаниях как призрачная тень, которая с каждым годом будет становиться все тускнее.
— Я думала, все произойдет иначе, — мрачно сказала я. — Годами я мечтала о том, как войду в эту комнату, упаду перед вами на колени и стану умолять о прощении, вы будете прежним Рамзесом, каким я вас запомнила, а я — все такой же скверной, нахальной девчонкой. Или так: наступит день, и меня вытащат из грязи Асвата, привезут к вашей постели, и вы вернете мне мой титул и мои драгоценности. Но все оказалось вовсе не так. — Внезапно горло мне сдавили рыдания. — Прошлое умерло, правда? Ибо вы больны той болезнью, от которой нет исцеления, а я запуталась в своей мести, и все вокруг изменилось.
— Подойди ко мне, — задыхаясь, проговорил фараон и, когда я склонилась над ним, притянул мою голову к своему плечу. — Я не глупец, Ту, — сказал он. — Забирай свою свободу. Забирай из гарема все, что тебе понравится. Возвращай себе свой титул. Я так желаю. Ибо разве я не бог? Разве боги не дарят нам свои милости, невзирая на то, заслуживаем мы этого или нет? Я любил тебя, но недостаточно сильно. И ты любила меня, и тоже недостаточно сильно. И ничего уже не изменишь. Через несколько дней начнется суд. Садись рядом с сыном, держи голову высоко и говори, обвиняй тех, кто когда-то поступил с тобой так жестоко. А когда суд закончится, уезжай, куда захочешь, и постарайся все забыть. Попроси у Мена разрешения пожить в его усадьбе в Фаюме, там ты сможешь отдохнуть и восстановить силы. Ступай, и да пребудет с тобой милость старого бога.
Голос фараона задрожал, и он вздохнул. Прижавшись щекой к его груди, я слышала, как ее раздирают хрипы, чувствовала особый запах его кожи, предвещающий скорую смерть. Смех и любовь, страх и восторг, обожание и предательство — все это разом нахлынуло на меня, и, не в силах более сдерживаться, я разрыдалась и рыдала до тех пор, пока силы не покинули меня. Успокоившись, я встала и взглянула на царя. Он лежал, закрыв глаза, и, казалось, спал. Наклонившись, я поцеловала его в полуоткрытые губы.
— Ты хороший человек, Рамзес, — прошептала я. — Хороший человек и великий бог. Благодарю тебя. Вспомни обо мне, когда займешь свое место в Небесной Ладье.
Фараон приоткрыл один глаз.
— А что мне еще там делать? — сонно пробурчал он. — А теперь иди, моя госпожа Ту. Да будут крепкими подошвы твоих ног.
Соскользнув с его ложа, я прикоснулась к его плечам и пошла к выходу. Расстояние до двери показалось мне вдвое больше. Надев сандалии, я обернулась и простерлась ниц на полу. Светильники вспыхивали, словно крошечные звездочки, затерянные в молчаливом пространстве. Ни один звук не нарушал мирную тишину комнаты. Я вышла и тихо прикрыла за собой дверь.
После того как Изис раздела и вымыла меня, я прилегла на постель, думая, что не усну, но внезапно провалилась в тяжелый сон, после которого проснулась вся в слезах. «Это признак старости», — подумала я и стала внимательно разглядывать себя в зеркало. Когда ты молода, то можешь смеяться и плакать часами, пить до беспамятства, а на следующее утро встаешь такая же бодрая и свежая, какой была за день до этого. Или за неделю. Или даже за год. Я вздохнула, но грусти почему-то не было. Еще вчера я пришла бы в ужас при виде своих опухших глаз и раздраженной кожи, но сейчас это не имело никакого значения и казалось мне пустяком по сравнению с медленной и ужасной кончиной царя.
За свою жизнь я любила двух мужчин и испытывала влечение к третьему. Один из них преодолел свою любовь ко мне ради собственных интересов. Другой полюбил мою девственную красоту, а потом отшвырнул меня прочь. А царевич? Прошлой ночью я отказалась от последней возможности принадлежать этому высокому мускулистому человеку, ну и что? Что с того? Я говорила с Рамзесом совершенно искренне. Сегодня я стала такой же старой, как и он, и такой же измученной. Я больше не желала власти ни над людьми, ни над страной. Я хотела только одного: чтобы свершился справедливый суд, а потом уехать в какое-нибудь спокойное место, подальше от Пи-Рамзеса и Асвата, и жить там вместе с Каменом и Тахуру. Прошлой ночью мы с Рамзесом залечили наши старые раны, и в самой глубине своего ка я чувствовала, что изменилась. Словно меня захлестнула волна разноцветных красок, из которых до сих пор я знала только одну — серую.
Я пошла в банный домик, чтобы вымыться и сделать массаж, но посылать за косметологом не стала. Я поела, а потом вышла во двор прогуляться и поболтать с другими женщинами. Все говорили об арестах, обсуждали слухи и строили предположения, но мне это было неинтересно.
После полудня передо мной возник царский глашатай, поклонился и протянул мне тонкий свиток папируса. Решив, что это послание от Камена, я поспешно развернула свиток, даже не взглянув на печать, но обнаружила лишь несколько строк, написанных иератическими письменами. Я узнала руку самого царя. «Дорогая сестра, — начала читать я. — Я велел Амоннахту доставить тебе все те красивые вещи, которые ты хотела бы иметь, а также приказал Хранителю царского архива разыскать и уничтожить документ, по которому ты лишалась своего титула. Когда будешь покидать гарем, мой казначей выдаст тебе пять дебенов серебра, чтобы ты могла купить землю или что сама захочешь. Возможно, небольшую усадьбу в Фаюме. Будь счастлива. — И подпись: — Рамзес».
Поблагодарив глашатая, я вернулась в свою каморку, глотая слезы. Итак, я снова стала госпожой Ту. Я получила право красить хной ладони и ступни, охотиться на болотах на уток с луком и стрелами. Пять дебенов серебра смогут прокормить меня до конца моих дней или… Я попыталась справиться с душившими меня рыданиями. Или на эти деньги я смогу купить дом и землю; я найму управляющего и нескольких работников, буду выращивать овощи и заведу корову.
Рамзес уже дважды упоминал о Фаюме. Значит, он помнил о том поместье, которое передал мне, поддразнивая и называя своей маленькой крестьянкой. Мы ездили смотреть его вместе. Земли вокруг усадьбы были заброшены, дом покосился, но царь позволил мне провести ночь в этом пустом чреве, а когда мы вернулись во дворец, я попросила его послать туда рабочих, чтобы привести дом в порядок. Как он мне понравился! Я искренне поверила, что жизнь среди полей перевоспитает меня, излечит мою душу. Мы будем принадлежать друг другу и за мою заботу поля отплатят мне обильными урожаями и сознанием безопасности и надежности, чем-то таким, что не исказится, не потускнеет, не исчезнет совсем.
После моего падения у меня все отобрали. Все, что я считала своим, было отдано другим людям. Кто владеет сейчас моим поместьем? Я не знала. Но фараон помнил, что значил для меня его подарок, помнил, что, несмотря на платье из тончайшего полотна, несмотря на множество золотых украшений, я по-прежнему оставалась крестьянкой, для которой земля — это живое существо, и потому фараон торопился, пока не наступил тот момент, когда он уже ничего не сможет подписывать, когда… Я долго сидела, держа папирус на коленях и невидящим взглядом уставясь в стену напротив.
Прошла еще неделя. Однажды за мной зашел Амоннахт и повел в огромные, строго охраняемые сокровищницы дворца. Там он откинул крышку пустого сундука и велел мне наполнить его любыми тканями и драгоценностями, которые мне понравятся. Я сложила в сундук не только платья, кольца, ожерелья, анки, серьги и браслеты, но еще и драгоценные масла и свежий натр. Найдя туалетный столик с откидной крышкой, я набила его баночками с краской коул и хной. Затем в небольшой ящичек я уложила ступку, пестик, а также великое множество разных трав и мазей, каких не видела даже у Гуи.
— Я что, очень жадная? — спросила я у терпеливо поджидавшего меня Амоннахта, не сводя глаз с уставленных всякой всячиной полок и не обращая внимания на дворцового лекаря, который с тревогой следил за моими действиями. Впрочем, я не считала, что жадничаю. Я была совершенно спокойна и сосредоточена. Я собирала свое будущее, и Рамзес это знал.
— Нет, госпожа, — ответил хранитель, — но даже если бы так оно и было, то не имело бы никакого значения. Такова воля царя.
Он упомянул мой титул. Значит, это уже всем известно. Взяв с полки и развязав небольшой мешок, я нашла в нем сушеные листья каты и присоединила их к остальным своим приобретениям.
Однако настоящим открытием, доставившим мне наибольшее удовольствие, оказалась палетка писца с несколькими новыми кисточками разной толщины, папирус, хороший скребок для полировки папируса и чернильницы. Прижав все это к своей довольно запыленной груди, я улыбнулась Амоннахту.
— Обвяжи сундук веревкой, опечатай и убери в кладовую, — попросила я. — Я пошлю за ним, когда решится наше с Каменом дело. А писчие принадлежности я возьму с собой. Я хочу написать царю.
Амоннахт молча поклонился, и я, выйдя из сокровищницы, быстро пошла к себе. Я ничего не писала с тех пор, как закончила свою рукопись, а потому умирала от желания вновь ощутить в руке кисточку и уложить на коленях палетку. Я окажу честь этим вещам, написав с их помощью послание фараону.
О дне суда меня предупредили заранее, поэтому, когда ко мне явились два солдата, чтобы провести во дворец, я была полностью готова. На этот раз я надела голубое платье и золотые украшения, мои ладони и ступни были гордо выкрашены хной, а на пальцах, которые благодаря стараниям Изис снова стали тонкими и нежными, были надеты кольца.
Мы вышли из гарема и двинулись по широкому мощеному проходу, ведущему к главной дороге, которая заканчивалась внушительными колоннами у главного входа во дворец. Все пространство между берегом озера и высокой стеной, окружающей царский дворец, было заполнено людьми. При моем появлении по толпе пробежал ропот, и передний ряд зевак сдвинулся вперед. Меня тут же окружили солдаты, которые начали грубо расталкивать людей, освобождая мне путь. Я шла уверенным шагом, высоко подняв голову, среди рокочущей толпы. Я услышала, как несколько раз прозвучало мое имя.
— Капитан, откуда они узнали? — спросила я одного из провожатых.
Тот пожал плечами:
— Генерал Паис весьма популярен в городе, и его арест скрыть не удалось. Остальное сделали слухи и домыслы. Толпа собралась, потому что запахло кровью. Правда, они еще не знают чьей.
В этот момент раздался крик: «Мама!», передо мной мелькнуло усталое лицо Камена, и в следующий миг я была в его объятиях. Мы крепко прижались друг к другу, а солдаты принялись яростно оттеснять от нас гудящую толпу. Камен улыбался, но я видела, как он измучен — темные круги под воспаленными глазами не могла скрыть даже черная краска.
— Во время нашей последней встречи на тебе не было ничего, кроме грубого короткого платья, — сказал он. — А сейчас я тебя едва узнал. Ты поистине прекрасна.
— Спасибо, Камен, — ответила я. — Но ты плохо выглядишь.
— Да, — небрежно заметил он. — Ожидание далось мне нелегко.
— Нам нужно идти, госпожа, — заторопил нас капитан. — Я не хочу, чтобы нам пришлось отбиваться от людей силой.
Камен удивленно посмотрел на меня.
— Госпожа? — спросил он.
Я кивнула.
— Я помирилась с твоим отцом, — сказала я, — и он вернул мне титул.
За спиной Камена я увидела Мена и Несиамуна, с которыми обменялась кратким приветствием. Затем мы с Каменом вошли под колонны.
— Тахуру каждый день молила богов защитить нас, — сказал мне Камен. — И сегодня она шлет нам свое благословение.
Я почему-то разозлилась.
— Какая она добрая, — сказала я более резко, чем хотела бы, но Камен только обнял меня за плечи и рассмеялся.
— Ты ревнуешь, и мне это льстит, — смеясь, произнес он.
Возле колонн стоял строй солдат с обнаженными мечами и выставленными вперед копьями. При нашем приближении солдаты расступились, и я сказала:
— Камен, а хочешь узнать, какое имя дали тебе дворцовые астрологи, когда ты родился?
Он недоуменно уставился на меня.
— О боги! А я об этом и не думал. Ну конечно, мне же дали имя. А почему ты вспомнила об этом только сейчас, мама?
Мы уже прошли колонны и вступили в прохладный полумрак. Сзади слышался приглушенный гул толпы.
— Потому что когда Распорядитель протокола будет называть имена и титулы обвиняемых и обвинителей, он назовет твое первое имя, а потом то, которое ты носишь сейчас. И я хочу, чтобы свое настоящее имя ты узнал от меня.
Камен не ответил, и я почувствовала, как он напрягся.
— Ну скажи, — попросил он.
Я взглянула на широкие плечи солдата, шагающего впереди нас.
— Тебя назвали Пентауру.
Камен хмыкнул.
— «Отличный писец», — пробормотал он. — Забавное имя для сына фараона и совсем не годится для солдата. Нет, оно мне не нравится. Я останусь Каменом.
Подойдя к дверям тронного зала, мы остановились. Обычно их держали открытыми, чтобы пропускать бесконечные вереницы министров, просителей и делегаций, но сегодня они были наглухо закрыты. Капитан стукнул в дверь рукой в перчатке. Очевидно, суд будет происходить здесь. Двери открылись, и нас впустили в зал. «Не нравится мне все это», — подумала я, шлепая сандалиями по каменному полу. Мне вообще никогда не нравились подобные вещи. Камен был прав, когда решил оставить имя, данное ему человеком, который его любил и воспитывал, и вместе с тем мне очень хотелось, чтобы Рамзес увидел своего сына, пусть даже Камен и родился у простой наложницы. Как мой мальчик поведет себя на суде? Как отнесется суд к сводному брату наследника? Помощник управляющего повел нас к нашим местам у правой стены, и Камен отпустил мою руку. Мы сели все вместе — Камен, Мен, Несиамун и я. Перед нами поставили скамеечки для ног. За нашими спинами встали солдаты.
Я видела, как Камен украдкой обводит глазами огромный зал. Пол и стены, выложенные плитками из лазурита, создавали у меня какое-то странное ощущение — мне казалось, что я глубоко погрузилась в синюю воду, в которой вспыхивали золотистые искры пирита, священного камня, владеть которым могли только боги. Огромные алебастровые лампы стояли на золотых подставках высотой с человеческий рост, на золотых цепях качались курильницы, из которых вился голубой дымок, наполняя зал тонким ароматом. Слуги держались с важностью, достойной богов; их облачение состояло из бело-голубых туник с золотым шитьем и сандалий, украшенных драгоценными камнями. Все они молча и торжественно выстроились вдоль стен, ожидая приказаний.
В дальнем конце зала, лицом к входу, от стены до стены тянулся помост. На нем стояли два золотых кресла с ножками в виде львиных лап; на спинках, украшенных золотом, был изображен Амон, чьи животворящие лучи должны были касаться священной спины сидящего на троне. Одним из этих кресел был, несомненно, Престол Гора, святыня фараона. Другое кресло предназначалось для Верховной царской жены, царицы Аст. Но было еще и третье.
Здесь было сердце Египта. Здесь простирались ниц и прославляли Божественного, здесь он принимал иноземных сановников и издавал законы; огромные размеры зала подавляли атмосферой благоговения перед властью. За креслами находилась маленькая дверь, ведущая, как мне было известно, в скромную комнатку для переодеваний. Однажды я уже была в этом зале вместе с Гуи, который приводил меня, чтобы представить Рамзесу. Я решила, что нужно будет об этом упомянуть. Я ведь пришла, чтобы обвинять, в том числе и прорицателя. Но думать об этом почему-то не хотелось.
Открылась маленькая дверь, и показались десять человек, которые под перешептывание зала прошли через помост и расселись на стульях, стоявших в один ряд лицом к помосту. Я не знала, что это были за люди.
— Это судьи, — прошептал Несиамун на ухо Камену. — Люди суровые, но, надеюсь, беспристрастные. Трое из них — чужеземцы. Ладно, посмотрим, что будет дальше.
Я внимательно разглядывала судей, пока они занимали свои места, тщательно расправляли на коленях юбки и тихо переговаривались между собой. Большинство из них были среднего возраста или чуть старше, за исключением одного, довольно приятного молодого человека с острым взглядом и угодливой улыбкой.
Но вот судьи затихли. Я заметила, что они изредка поглядывают на меня. Конечно, они уже знали, кто я такая, поскольку читали материалы дела, однако их лица ничего не выражали. Мне вдруг стало страшно. Возможно, судьи сочли, что показаний свидетелей им недостаточно. Возможно, они решили, что такие могущественные и влиятельные люди, как Паис и Гуи, не могут обвиняться в измене, что все мои показания — ложь и что спустя семнадцать лет я должна понести заслуженное наказание. Но Рамзес помиловал меня, а царевич счел обвинения против заговорщиков столь серьезными, что назначил суд. Нет, глупо с моей стороны пугаться большого зала и нескольких человек с суровыми лицами.
Дверь открылась снова, на этот раз все встали и склонились в поклоне, ибо появился глашатай и объявил:
— Гор-в-гнезде, командир пехотных войск, командующий дивизией Гора, царевич Рамзес, возлюбленный Амона!
Вслед за глашатаем появился царевич, облаченный в парадную военную форму. Подойдя к третьему трону он сел и оглядел зал.
— Садитесь, — произнес глашатай и занял свое место в углу помоста, у ног Рамзеса.
Я села и стала смотреть на человека, которого некогда так желало мое тело.
Ему было немного за двадцать, когда я впервые увидела его в царской спальне и сначала приняла за самого фараона. Его мускулистое тело солдата, легкие движения, удивительно правильные черты лица и пронзительные карие глаза в полной степени соответствовали моим девичьим мечтам. Да, именно так я и представляла себе бога Египта. Но тогда он был просто царевичем, даже не старшим сыном, и сражался за милость отца против двух своих братьев, тоже Рамзесов. Человек же, к которому меня отвел Гуи, настоящий бог, обладавший реальной властью, поверг меня в глубокое разочарование — полный, с округлыми формами, сладострастный и довольно добродушный. Прошло очень много времени, прежде чем я поняла, что за равнодушным телом и заурядной личностью скрываются величие и ясный ум, достойные бога. Царевич любил проводить много времени в пустыне, охотясь или беседуя с жителями Красной Земли. Он делал все, чтобы прослыть воплощением доброты и беспристрастности, но я узнала, что под этой маской скрывались амбиции не менее сильные, чем мои. Он готов был использовать меня в угоду милостям отца точно так же, как Гуи был готов пойти на все, чтобы добиться смерти фараона. Когда я это поняла, мне было очень тяжело.
Разглядывая же царевича сейчас, я заметила первые признаки приближения старости. Несомненно, он подолгу тренировал свое тело и все же немного располнел в талии, а его лицо потеряло былые четкие очертания, которые притягивали к нему взгляды. Кожа на руках немного обвисла, а когда царевич нагнулся к глашатаю, чтобы что-то ему сказать, я заметила, что у него начинает появляться второй подбородок. И все же он по-прежнему оставался воплощением мужской силы и красоты. Я видела это, хотя царевич перестал волновать мое воображение. Видимо, он почувствовал мой взгляд, поскольку посмотрел в мою сторону. Наши взгляды встретились. Приподняв темную густую бровь, царевич улыбнулся, передавая приветствие от победителя победителю, и я улыбнулась ему в ответ. Значит, все будет хорошо.
Глашатай встал, и по его сигналу главные двери широко распахнулись. Вошел строй солдат, за ним показались обвиняемые, которых со всех сторон охраняли стражники. Я думала, их закуют в цепи, но нет — они шли свободно. Видимо, то была дань их высокому положению. Двери закрылись со зловещим стуком. Пленников подвели к стульям, стоявшим напротив нас, и по приказу глашатая все сели.
Вот они, мои старые друзья, мои старые враги, облаченные не в простые, грязные и пропахшие потом юбки, как я надеялась, но в собственные роскошные одежды. Косметика на лице, драгоценности. На Паисе — генеральские знаки отличия. При виде всего этого я пришла в негодование, поскольку после моего ареста у меня отобрали вообще все. На вопросы судей я отвечала, не успев ни вымыться, ни одеться. «Но тогда ты была простой наложницей, — напомнила я себе. — Кроме того, все эти люди, включая Гунро, еще не осуждены». Я смело посмотрела на них.
Паис почти не изменился. Он по-прежнему выглядел грязным распутником. Косметика была наложена на его лицо слоями, рот выкрашен в ярко-оранжевый цвет, глаза густо подведены. Заняв свое место, он уставился на меня с угрозой и вызовом, очевидно желая разозлить, но я осталась к нему равнодушна. Когда-то я находила его человеком весьма романтичным. Какой же наивной я была!
Мой взгляд упал на Паибекамана. Он был бледен и смотрел прямо перед собой, сложив руки на коленях. «Вот тебя я ненавижу, — со злостью подумала я. — И с удовольствием буду следить за твоим падением, высокомерный, чванливый человек. Ты использовал каждую возможность, чтобы напоминать мне о моих крестьянских корнях, даже тогда, когда сопровождал меня в спальню фараона, и хотя тебе нужна была его смерть, ты тем не менее радовался, увидев меня в беде. Надеюсь, перед казнью с тебя сдерут кожу».
Взглянув на Гунро, я вновь испытала стыд и жалость, как при нашей встрече в ее каморке. Гунро держалась прямо и спокойно. Она сидела, выпрямив спину и сдвинув свои крошечные ножки в изящных сандалиях. Гунро держала за руку какого-то мужчину, сидевшего рядом с ней, в котором я с удивлением узнала генерала Банемуса, большую часть своей жизни проведшего в гарнизонах на южных границах Египта и Нубии. Коренастый, с обветренным, открытым и честным лицом, он приходил иногда к Гуи, и я хорошо его помнила. «Я не хочу, чтобы он умирал», — подумала я. Хотя вряд ли его обвинят в измене, в отличие от Гуи и Паиса. Слишком далеко он находился от главных заговорщиков. Что касается остальных — Мерсуры, Панаука, Пенту, то я едва обратила на них внимание. Для меня они не значили ровным счетом ничего.
В зале воцарилась тишина. Кто-то кашлянул. Зазвенели чьи-то браслеты. Затем открылась маленькая дверь, и в зал вошел распорядитель. Поклонившись царевичу, он встал посреди зала. На нем была длинная бело-голубая юбка и широкая белая лента, переброшенная через плечо. Голова была обрита. За распорядителем стоял писец с большой кипой папирусов. Слуга поставил перед распорядителем складной столик. Писец занял свое место, и слуга ушел.
Повернувшись к помосту, распорядитель вновь поклонился. Царевич поднял унизанный перстнями палец. У меня забилось сердце.
— Именем Амона, Величайшего из Величайших, Царя всех богов, и священной власти Рамзеса Усер-Маат-Ра, Мери-Амон, Хек-Он, Владыки Таниса, Могучего Быка, Возлюбленного Маат, Вседержателя Земель, Владыки Святилищ Нехбет и Уатхет, Повелителя Празднеств Та-Тенен, Гора Золота, Повелителя Времени, Защитника Египта, Покорителя Чужих Земель, Победителя Сати, Усмирителя Ливии и Расширителя границ Египта, провозглашаю суд открытым, — нараспев произнес распорядитель. — Я — Распорядитель протокола. Суд будет проходить в присутствии и под надзором повелителя нашего царевича Рамзеса Гора-в-гнезде, согласно воле фараона, продиктовавшего следующий указ…
Писец положил палетку на колени, открыл чернильницу, выбрал кисть и приготовился. Распорядитель протокола достал из кипы нужный свиток и начал читать звучным голосом:
— «Я, Рамзес Усер-Маат-Ра, возлюбленный Маат и Опора пера правосудия, приказываю судьям, рассматривающим данное дело, проявлять полную беспристрастность в отношении людей, представших перед судом. Да будет доказана их вина, прежде чем вы вынесете приговор. Но помните, что за все свои дела они отвечают собственной головой, в то время как я неподвластен суду и вечности, ибо принадлежу к справедливым царям, находящимся в присутствии Амон-Ра, Царя Богов, и Осириса, Владыки Вечности…»
«Странное заявление, — подумала я. — В чем оправдывается Рамзес? Показывает, что эти люди обладают властью? Дает понять, что сделал не слишком много после того, как в его руки попал мой список, тогда как более тщательное расследование быстрее освободило бы меня из ссылки?» Те слова, что зачитал распорядитель, не могли принадлежать богу, ибо боги не извиняются. Я встревожилась.
— «…Тем не менее, — продолжал распорядитель, — если окажется, что они виновны в том, в чем их обвиняют, я хочу, чтобы они приняли смерть не от рук палача, а от своих собственных».
Я знала, что так наказывают только знатных вельмож, и все же, приказывая им умереть, не давал ли Рамзес волю собственной злобе, чего никогда не должен делать бог? Хотя в свое время Рамзес и был великим воином, покорившим множество враждебных племен, он не смог вырвать власть над Египтом из жадных рук жрецов Амона. Так он и взошел на трон, будучи вынужденным считаться с более богатым и влиятельным Верховным жрецом Амона, и теперь связанное с этим постоянное напряжение наконец-то нашло выход. Царь доверял очень немногим, и тогда я подумала, что Паис и все остальные, кто решился укусить царскую руку, кормившую их, видимо, намеренно вонзили зубы именно в эту открытую рану, чтобы сделать царю побольнее. Какая неблагодарность. Я посмотрела на Паиса. Он качал ногой и смотрел, как на украшениях его сандалий играют лучики света.
Распорядитель протокола протянул указ писцу. По его сигналу судьи встали. Распорядитель громким голосом начал объявлять имя каждого из них. После оглашения своего имени очередной судья садился.
— Ваал-махар, управитель царскими слугами, — начал распорядитель.
«Один из чужеземцев, которых упоминал Несиамун, — подумала я. — Сириец, наверное».
— Йенини, управитель царскими слугами.
«Еще один чужеземец, ливиец».
— Пелока, царский советник.
«Ливиец», — решила я.
— Пабесат, царский советник. Мэй, писец суда. Хора, носитель царского штандарта.
Это был молодой подвижный человек с живым взглядом.
— Менту-эм-тауи, царский казначей. Каро, царский опахалоносец. Кеденден, царский советник. Пен-ренну, царский переводчик.
Все десять судей вновь заняли свои места. После некоторой паузы распорядитель поклонился царевичу. Тот кивнул, и распорядитель повернулся к залу.
Поднялся глашатай.
— Обвиняемые, встаньте на колени, — приказал он. — Повелитель огласит обвинение.
Те подчинились, Паис равнодушно, Гунро неловко, с убитым видом. Они коснулись лбом пола, затем встали, и Рамзес продолжал:
— Распорядитель уже представил формальное обвинение, и мы все знаем, в чем оно состоит. Мне не нужно обвинять каждого из вас в отдельности. Все вы обвиняетесь в одном и том же. Первое: заговор с целью убийства царя, с использованием в качестве орудия невежественной и обманутой девушки. Второе: заговор с целью сокрытия улик, включающих людей и документы, которые могли бы вас выдать. Вы находитесь в Египте, не в какой-нибудь варварской провинции, а в Египте даже фараон подчиняется законам Маат. Мне печально видеть, как низко пали вы, люди благородной крови.
«Но у тебя вовсе не печальный вид, — подумала я. — Скорее, радостный». Сейчас царевичу следовало сделать из дела Паиса и остальных показательный процесс, такой, чтобы люди надолго запомнили цену измены, особенно когда он взойдет на Престол Гора.
— Были допрошены ваши слуги, члены ваших семей и ваши друзья, — продолжал царевич. — Судьи ознакомились с показаниями, однако распорядитель зачитает их вслух еще раз, дабы вы исправили неточности, если таковые найдутся. Можете сесть.
Царевич кивнул, и распорядитель вытащил один из папирусов.
— Показания Дисенк, — начал он, — служанки из дома госпожи Кавит из Пи-Рамзеса, ранее служившей в доме прорицателя Гуи.
Впервые на суде прозвучало имя Гуи. Показания этой маленькой изящной задаваки Дисенк состояли в описании дней, когда она учила меня благородным манерам и спала у меня под дверью, чтобы я не сбежала, но я смотрела только на Паиса. Он сидел, откинувшись назад и скрестив на груди руки, и улыбался. «Этот человек знает что-то такое, чего не знаем мы, — со страхом подумала я. — Он считает, что его оправдают. Почему? Он знает, где находится Гуи? Или они приготовили нам какую-то неожиданность? Или он придумал, как свалить все на прорицателя, поскольку тот неизвестно где и его нельзя допросить?» Я испугалась и рассердилась. Если Паиса освободят, что будет со мной и Каменом? Станет Паис нас выслеживать, чтобы убить? Весьма возможно. Я старалась думать о Дисенк, но ничего не получалось.
Чтение показаний заняло очень много времени; в зале было тесно и душно, и когда распорядитель наконец положил руку на кипу папирусов и охрипшим голосом сказал: «Вот все, что записано. Кто-то хочет это опровергнуть?» — в зале повисла тягостная, почти сонная тишина.
Я тоже слушала распорядителя без должного внимания, думая только о генерале. Казалось, он догадался о моем волнении. Когда я украдкой посмотрела на него, то увидела его открытый и наглый взгляд, который он не сводил с моего лица.
Распорядитель повторил вопрос. Никто не ответил. Тогда встал глашатай.
— Заседание возобновится через два часа, — объявил он. — Приветствуйте царевича.
Рамзес встал и в окружении своей свиты направился к задней двери. Все склонились в низком поклоне. Судьи принялись о чем-то переговариваться. Ко мне подошел глашатай.
— Вам накрыли стол в саду, — тихо сказал он. — Следуйте за мной.
— Я бы лучше поспал, чем поел, — заметил Несиамун, когда мы выходили из зала, и вернулся к беседе с Меном.
Я взяла Камена под руку. Выйдя из зала суда, мы свернули налево и пошли через пиршественный зал, темный, со множеством колонн. Я почувствовала легкий запах гнили, но вскоре мы уже вышли на ослепительно яркое солнце.
Перед нами раскинулась широкая лужайка, по которой пролегала мощеная дорожка, ведущая, как мне было известно, в личный кабинет фараона и кабинеты его министров. Посреди лужайки находился фонтан, вода из которого с шумом и плеском стекала в каменный бассейн. Возле фонтана был устроен навес, под которым стоял стол, уставленный блюдами. Возле стола расположились слуги. Камен высвободил руку и быстрым взглядом окинул приготовленные блюда. Я опустилась на подушки; передо мной немедленно вырос слуга и налил мне вина. Второй слуга разложил у меня на коленях кусок ткани и поставил передо мной поднос с едой.
Я оглянулась по сторонам. Наша охрана расположилась полукругом недалеко от нас. Я понимала, что нас не столько охраняли, сколько следили за тем, чтобы мы ни с кем не разговаривали. С кем? Может быть, с обвиняемыми? Нет, скорее всего, они следили, чтобы мы не вздумали подкупать судей или склонять их на свою сторону.
Камен присел на траву рядом со мной.
— Интересно, — заметил он, отхлебнув вина, — как им удалось заставить слуг говорить правду? Их рассказ совпадал с тем, о чем писала ты в своих записках, мама, но ведь когда тебя арестовали, они все лгали.
— Тогда их хозяева были в ином положении, — ответила я, с удовольствием наблюдая за сильными пальцами сына, когда он брал еду. — Ни одно показание не представляло для них опасности. А сегодня все по-другому. Камен, ты заметил, как ведет себя генерал?
Он задумчиво взглянул на меня.
— Да, — ответил он. — Паис явно что-то знает, и мне это не нравится. А где прорицатель?
У меня сразу пропал аппетит, и я передала слуге чашу, чтобы он налил в нее вина.
— Он не только отсутствует на суде, но даже не был упомянут, когда зачитывали обвинения, — ответила я. — Странно, его все равно должны были упомянуть, даже если он еще и не найден. Дисенк и Каха о нем говорили, но, Камен, где показания Харширы?
— Харшира тоже исчез, — сказал Камен. — Разве ты не знала? Мне кажется, он скрывается вместе с Гуи.
— Ты думаешь, Паис знает, где они?
Камен пожал плечами:
— Возможно. Но у меня такое чувство, что это знает и царевич.
Я в ужасе схватила его за руку.
— О боги, Камен! Неужели Гуи заключил тайную сделку с двойной короной? Пожертвовал Паисом, Паибекаманом и Гунро, чтобы спастись самому? Или даже… — Я сжала пальцы. — Даже убедил царевича предать суду и меня?
— Ну что ты, мама, — с упреком сказал Камен. — Фараон простил тебя. Ты уже понесла свою часть наказания. Теперь тебе ничто не угрожает.
Я посмотрела вокруг; стоял яркий, сияющий полдень. «Думаю, что ты ошибаешься, — подумала я. — Гуи есть чем мне угрожать, и он это сделает, если захочет. Я это знаю. Паис — грубый недотепа по сравнению с ловким, изворотливым Гуи, который уже предпринял какие-то действия. Но какие?»
По настоянию Камена я проглотила несколько кусочков пищи, принесенной из дворцовой кухни, откинулась на подушки и стала смотреть на колыхающийся под легким ветерком полотняный навес. Мен и Несиамун горячо обсуждали проблемы вывоза фаянса в другие страны. Их голоса да и сама мирная тема их беседы действовали на меня усыпляюще, и все же я не могла избавиться от страха, что суд закончится для меня решением, которое начисто перечеркнет всю мою жизнь.
— А госпожа Гунро совсем не такая красивая, какой ты ее описывала, — сказал Камен. Он лежал рядом со мной, опершись на локоть, и улыбался, глядя в мои глаза. — Я-то думал, что увижу женщину тонкую и гибкую, как тростник… Она что, болела?
— Болела — от разочарования и досады, — ответила я. — Годы не пощадили женщину, чье сердце высохло от вечного желания найти любовь и нежность.
Камен внимательно посмотрел на меня.
— В таком случае, какая же любовь помогла тебе остаться такой молодой, мама? — тихо спросил он.
От ответа меня спас глашатай, который объявил о продолжении заседания суда. Мы вернулись в тронный зал.
Обвиняемые уже заняли свои места. Не знаю, кормили их или нет. Вошли судьи, за ними слуги внесли шесть опахал. Встав за нами, они принялись беззвучно обмахивать нас белыми страусовыми перьями. Распорядитель и его писец подошли к столу; усевшись на полу, писец, как обычно, приготовил палетку. Стражники закрыли двери и выстроились вдоль стены. Царевич занял свое место на троне, рассеянно отвечая на приветствия. Его взгляд упал на Паиса. Что-то в его улыбке было мерзкое, неприятное.
— Начинайте, — приказал распорядителю Рамзес.
Распорядитель повернулся ко мне.
— Госпожа Ту, встаньте и скажите, в чем вы обвиняете этих людей.
Сколько лет мечтала я об этом моменте! Там, в храме Вепвавета, с тряпкой в руке, стоя на коленях и отмывая каменные плиты, я представляла себе, как все это будет происходить. Я мечтала об этом, работая в своем крошечном садике за хижиной, когда сидела на корточках и вырывала сорняки. Я думала, что будет так: я вхожу в спальню Гуи, сжимая в руке нож; я обольщаю Паиса, а потом перерезаю ему, спящему, горло; я хватаю Гунро за волосы и валю ее на пол, а она визжит и царапается.
Позднее, когда я немного успокоилась, эти сцены приобрели более реалистичный характер: я стою перед фараоном в зале, где полно каких-то людей, и рассказываю историю собственного обольщения и хладнокровного заговора.
В действительности же все оказалось еще прозаичнее, и все же мой час настал. Пришло время мщения. Я встала, поклонилась царевичу, склонила голову перед распорядителем и повернулась к судьям. И начала так:
— Мой отец был наемником…
Я говорила долго. Несколько раз мне приходилось прерывать свой рассказ, чтобы выпить воды или справиться с душившими меня переживаниями. Я не видела ничего вокруг себя, только какие-то расплывчатые тени — царевич, не сводивший с меня глаз, распорядитель, зрители в зале. Я забыла обо всем, даже о Камене. Постепенно моя речь оживала — или это сама жизнь вливалась в мои слова? Передо мной возникали образы, ясные и четкие, исполненные злобы или радости, страха или удивления, отчаяния или гордости. Снова сидела я в пустыне рядом с Паари и кричала, чтобы боги услышали о моем крахе. Снова стояла я в темной каюте Гуи, слушая, как плещется Нил, и умирала от страха. Я вспомнила, как впервые увидала Харширу, когда наша ладья прибыла в Пи-Рамзес.
Потом я стала рассказывать о годах своей учебы, сначала под руководством Кахи, а потом самого Гуи, который готовил меня для гарема, постепенно направляя мое детское воображение в русло ненависти к царю и правительству, что в конечном итоге привело к попытке убийства Рамзеса. Я ничего не скрывала и не пыталась себя выгородить; я честно рассказывала о том, как натаскивали меня, словно охотничью собаку, как превратили в послушное орудие, ценный живой инструмент.
Я расплакалась только один раз, когда описывала, как получила от Гуи мышьяк, смешанный с массажным маслом, и передала его Хентмире, новой фаворитке царя. Я не пыталась сдерживать слезы. Они тоже были частью моего наказания, это публичное искупление вины, последнее действие, за которым должно было следовать исцеление. Я знала, что Хентмира, скорее всего, умрет. Тогда я уверяла себя, что судьба находится в ее собственных руках, будет она делать массаж фараону или нет, но сейчас я ненавидела себя за это. Тогда я не помнила себя от ненависти и страха, но потом, после долгих лет изгнания, стала глубоко сожалеть о своей жестокости, лишившей молодую женщину всяких надежд на исполнение ее мечтаний.
Я не стала рассказывать о своем аресте и приговоре. Это не имело отношения к преступлению. Судьи знали, что тогда лгали все — от самого Великого Прорицателя до последнего раба на кухне; я должна была умереть. Не стала я рассказывать и о своей сделке с царевичем, когда в обмен на милость отца он пообещал мне корону. Это было нашим с ним делом. Возможно, царевич даже забыл об этом. Наконец мой рассказ подошел к концу. Я поведала о заговоре все. Моя роль была сыграна.
Снова объявили перерыв, и мы снова вышли в сад. Я с удивлением увидела, что солнце уже клонилось к закату и вода в фонтане окрасилась в красный цвет. Было прохладно, в воздухе плавал аромат каких-то цветов. Внезапно я почувствовала сильнейший голод, поэтому плотно поела и выпила вина. Все было позади, почти все. Завтра я смогу начать новую жизнь.
Когда мы вернулись в тронный зал, там уже горели светильники. Наши слуги с опахалами ушли. Судьи с усталым видом заняли свои места. Обвиняемые также выглядели усталыми. Это был трудный день для всех. Только царевич и распорядитель казались совершенно бодрыми. Они о чем-то посовещались, после чего распорядитель подошел к своему столу и обратился к Камену:
— Царский сын Пентауру, известный как офицер Камен, встаньте и приступите к обвинениям.
Итак, теперь Камен, поклонившись царевичу и распорядителю, начал свой рассказ звучным и твердым голосом. Я внимательно слушала, как он рассказывал о нашей первой встрече, о том, как согласился помочь мне, еще не зная, что я его мать. Он рассказал, как отнес мой ящичек генералу Паису и как вскоре после этого был послан в Асват, чтобы якобы арестовать меня; как начали расти его подозрения в отношении человека, который плыл вместе с ним на юг. Потом рассказал, как убил наемника и закопал его в моей хижине.
«Это мой сын, — с гордостью и удивлением думала я. — Этот умный, способный, честный молодой человек — моя плоть и кровь. Кто мог бы подумать, что боги сделают мне такой подарок?» Как я была благодарна Мену, который сидел рядом с Каменом, опустив голову и внимательно слушая сына. Он был ему хорошим отцом, а Шесира — хорошей матерью, которая растила его разумно и строго, чего никогда бы не было, останься он в гареме. Камен научился полагаться только на самого себя, научился скромности и самодисциплине, которой мне самой до сих пор не хватало, и тогда я поняла, что, если бы его воспитывала я, молодая и эгоистичная девчонка, он не был бы таким.
Стоило мне закрыть глаза, и в речи Камена я могла уловить те же повелительные нотки, что были в голосе его родного отца, и я уверена, что весь зал заметил физическое сходство между сидящим на троне царевичем и его сводным братом, стоящим перед помостом. В жилах Камена текла кровь бога. Если бы царь подписал брачный контракт, о чем я молила его в приступе отчаяния, когда страх остаться в гареме навечно вынудил меня унижаться в присутствии его министров, тогда мой сын получил бы все привилегии и богатства, полагающиеся царевичу. Его даже могли бы назвать Гор-в-гнезде, наследник. И тут я решительно отогнала от себя эти мысли, растаявшие, словно дым. «Ты действительно неблагодарная и жадная женщина, Ту, — упрекнула я себя. — Ну когда ты перестанешь желать все на свете?»
Глава четырнадцатая
Когда Камен закончил свой рассказ и сел, улыбнувшись мне и что-то тихо шепнув приемному отцу, поднялись Мен и Несиамун и, поведали свою историю. Она была коротка, и когда закончилась, в зале наступила тишина. Мен тайком потянулся и зевнул, судьи начали перешептываться. Но вот встал Распорядитель протокола.
— Показания были выслушаны, — сказал он. — Наступило время оглашения приговора. Сейчас будет говорить повелитель.
Рамзес наклонился вперед.
— Встань, Паис, — сказал он.
Паис вскинул голову. На мгновение в его глазах вспыхнуло удивление. Согласно протоколу сейчас должны были выступать судьи — подниматься один за другим и выносить свой приговор. Рамзес махнул рукой в сторону сидящих перед ним людей.
— Взгляни на них, генерал, — приказал он. — Что ты видишь?
Паис кашлянул. Он стоял, как воин, — широко расставив ноги, заложив руки за спину, но, услышав вопрос царевича, переменил позу.
— Я вижу своих судей, владыка, — ответил он немного хриплым голосом.
Рамзес мрачно улыбнулся:
— Видишь, вот как? Тебе повезло, генерал. Но я должен тебя разочаровать: глаза тебя обманывают. Хочешь, я скажу, что ты видишь? Мне это доставит огромное удовольствие. Или ты станешь утверждать, что я нахожусь во власти миража, а с твоим зрением все в порядке? Так?
Зал насторожился. Все затаили дыхание, ожидая, что будет дальше. Я недоуменно переводила взгляд с царевича на судей и Паиса. Что происходит? Пальцы Паиса вцепились в его драгоценный пояс. Генерал стал очень бледен.
Внезапно царевич встал.
— Говори, пес! — крикнул он. — Скули, раболепствуй, пока будешь объяснять, почему ты видишь десять судей, когда я вижу только четырех! Мне самому назвать, кто из них призраки, или это сделаешь ты?
Паис облизал губы. За день хна смылась, и теперь они приобрели болезненно-белый цвет. Судьи застыли, словно деревянные куклы.
— Я не понимаю, повелитель, — с трудом произнес Паис.
Царевич презрительно произнес:
— Египет даровал тебе свое благословение, а чем ответил ты на доверие страны? Ты разбил ей сердце и лишил ее силы. Маат не может существовать в стране, где нет справедливости, а справедливости не может быть там, где подкупают судей. Или генералов. Ты согласен?
Подкупленные судьи. «…Надеюсь, все они беспристрастны». Это слова Несиамуна. Я снова встревожилась. Так вот почему Паис держался так нагло и уверенно: шесть судей из десяти примут решение в его пользу, а это означает, что он покинет зал свободным. Но как царевич Рамзес узнал о подкупе?
— Я хочу выдвинуть еще одно обвинение, помимо тех, что уже прозвучали, — продолжал Рамзес. — За время домашнего ареста ты тайно пригласил к себе двух человек, которые, как тебе было известно, будут судьями. Ты предложил им угощение и вино. Ты предложил им золото в обмен на оправдательный вердикт. Они согласились. После этого ты пригласил еще одного судью, представителя армии. Встань, Хора. — Молодой носитель штандарта торжественно поднялся и простерся ниц перед повелителем. — Ты вызвал гнев бога тем, что не сообщил о предложении, сделанном тебе генералом, — резко сказал Рамзес. — За это я лишаю тебя должности носителя царского штандарта и понижаю в воинском звании. Но поскольку ты поступил благородно, сообщив об уловке генерала Распорядителю протокола, ты не понесешь физического наказания. Покинь зал.
Хора вскочил на ноги.
— Я совершил ошибку, владыка, — тихо сказал он. — Простите меня. Я не заслуживаю вашего снисхождения.
Склонившись в поклоне, он начал пятиться к выходу из зала. «Да, — подумала я, — тебя использовали так же, как и меня. А ты предал предателей». Двери за ним закрылись.
Я посмотрела на Паиса. Он стоял по-солдатски, высоко держа голову и глядя куда-то поверх голов зрителей. Конечно, он знал, что подкуп судьи — уже само по себе серьезное преступление и вкупе с другими его деяниями сделает суровый приговор неизбежным. И все же генерал быстро справился с собой, и я невольно залюбовалась его выдержкой.
Рамзес снова заговорил:
— Пабесат, судья и царский советник, Мэй, судья и царский писец суда, встаньте. Вы можете что-то сказать суду?
Оба вельможи упали на колени. Когда один из них, кажется, Мэй, прижался лбом к полу, стало видно, что от нервного напряжения вся его юбка пропиталась потом и сквозь влажную ткань просвечивали ягодицы. Вельможи тяжело дышали.
— Пощади нас, владыка! — крикнул один из них. — Мы проявили слабость. Генерал — могущественный человек, которого никогда ни в чем не обвиняли. Он уверял нас, что заговор затеян одной ревнивой и мстительной женщиной, которая хочет его погубить.
— Вы читали показания свидетелей, — холодно произнес царевич. — Вы слышали, что сказали люди, которые осматривали труп наемного убийцы, нанятого генералом. Ваша любовь к золоту пересилила вашу любовь к истине. Вы немногим лучше человека, обманувшего вас. А потому повелеваю: за нарушение своего долга вы будете доставлены на место казни, где от вашего тела будут отделены носы и уши. Капитан!
Из тени выступил один из воинов и встал перед Рамзесом.
Мэй принялся кататься по полу, выкрикивая: «Нет! Нет! Мы не виноваты! Пощади нас, царевич!» Пабесат, дрожа, стоял молча, вцепившись в складки своей одежды. Стражники вывели из зала обоих сановников. Мэя пришлось поднимать силой и выносить на руках. Из-за дверей еще некоторое время слышались его истошные вопли, затем все стихло.
Рамзес вновь занял свое место на троне. Мне стало нехорошо, и я потихоньку нащупала руку Камена. Итак, царевич удалил трех подкупленных судей, но осталось еще трое. Рамзес поднес к губам чашу, стоявшую у его ног, и принялся медленно пить. Что это было — желание подумать или он просто тянул время? Я не знала. Затем царевич спокойно произнес:
— Ваал-махар, Йенини, Пелока. Освободите места, которых вы недостойны, и опуститесь в грязь, в которой вы уже вывалялись. Не спорьте и не возражайте. Много лет назад вы знали, что против бога затевается заговор. Вы даже обсуждали его план с другими обвиняемыми. То, что вы не приняли в нем активного участия, не снимает с вас вины. Паибекаман и писец Пенту приходили в дом генерала и в дом прорицателя и передавали сообщения, в которых вы нуждались. Я содрогаюсь при мысли, что у вас был доступ в покои моего отца, и если бы не милость богов, вы добились бы поворота истории Египта и навлекли бы на нас гнев Маат. К счастью, ваши слуги оказались более преданными мне, чем вы. На допросе, узнав о том, что рассказала госпожа Ту, они сознались во всем.
Я пришла в ужас, услышав свое имя. Все эти годы я думала, что знаю имена всех заговорщиков, но оказалось, что в сети Гуи и Паиса попали и другие люди, в том числе и царский советник. «Как же хитер этот царевич, — с содроганием подумала я. — Как выгоден ему этот суд. Он очищает дом, который вскоре будет принадлежать ему, и одновременно показывает, что ожидает всякого, кто посмеет решиться на заговор, при этом он еще и получает возможность окружить Престол Гора верными ему людьми».
Тем временем обвиняемые встали рядом с генералом Паисом. Казалось, они не понимают, что происходит, и на какое-то мгновение мне стало их жаль. Они вели спокойную, сытую жизнь, не омраченную никакими опасностями, и вдруг из Асвата приезжает Камен и привозит меня. Вообще-то, царевич был прав, когда говорил, что эти люди не были активными участниками заговора, а Паис вряд ли брал на себя труд что-то им объяснять. Приказ прибыть на суд в качестве судей наверняка не только развеселил их, но и дал возможность спасти своего товарища и заодно выгородить самих себя. Но Рамзес провел куда более тщательное расследование, чем они ожидали, и с гораздо более плачевными для них последствиями.
Рамзес кивнул Распорядителю протокола. Значит, неожиданностей больше не будет. Расправив плечи и держа руки на кипе папирусов, распорядитель повторил сказанные им ранее слова.
— Показания заслушаны, — сообщил он. — Пришло время огласить приговор. — Он повернулся к четырем оставшимся судьям. — Менту-эм-тауи, судья и казначей, каково твое решение?
Менту-эм-тауи встал.
— Виновны, — уверенно заявил он и сел.
— Каро, судья и опахалоносец, каково твое решение?
Каро встал.
— Виновны, — сказал он и сел.
Двое других судей ответили то же самое. Писец, сидевший на полу у ног распорядителя, едва успевал записывать.
В зале наступила тишина. Рамзес сидел, опершись подбородком на ладонь, и задумчиво смотрел на обвиняемых. Они также не сводили с него глаз, чем напомнили мне зайцев, которых загипнотизировал хищный взгляд кобры. Наконец царевич шевельнулся и вздохнул.
— Мне не нравится заниматься такими вещами, — сказал он. — Нет, не нравится. Вы превратились в позор Египта, хотя когда-то были его гордостью. Я должен вырвать вас с корнем, как ядовитые растения. Так пусть же перо Маат осудит вас менее сурово.
Гунро издала какой-то странный звук, не то вздох, не то плач. Она стояла рядом с братом, вцепившись в него двумя руками, и не сводила глаз с царевича.
— Я хочу говорить, владыка, — задыхаясь, тонким, дрожащим от ужаса голосом проговорила она. — Пожалуйста, можно мне сказать?
— Протокол запрещает обвиняемым говорить, — спокойно ответил Рамзес.
Гунро упала на колени и простерла руки к царевичу — так в старину поступали те, кто обращался с какой-то просьбой.
— Молю тебя, Гор-в-гнезде, — срывающимся голосом произнесла она. — Всего несколько слов. Прежде чем я умолкну навеки.
Рамзес немного подумал, затем кивнул.
— Говори, но кратко.
— Я молю пощадить моего брата Банемуса, — торопливо начала Гунро. При этих словах Банемус резко поднял голову. — Да, много лет назад он слышал из уст Паиса слова о заговоре и по слабости характера поверил им. Брат согласился найти сторонников мятежа против вашего отца в рядах армии, стоявшей в Нубии, ибо считал, что его власть разрушает силу Маат. Однако вместо этого он вернулся на юг и забыл о заговоре. Он не собирался…
— Нет, Гунро! — крикнул Банемус и вскочил на ноги. — Не смей этого делать! Меня признали виновным! Я не приму милости из твоих рук!
— Милость ты можешь получить только из моих рук, Банемус, — перебил его царевич. — Сядь. Продолжай, Гунро.
Лицо царевича осталось непроницаемым.
— Он не посещал наши встречи по вечерам, когда мы жаловались друг другу и обсуждали план заговора. — Гунро зашаталась, и я подумала, что сейчас она потеряет сознание. Но она справилась с собой и с вызовом взглянула на царевича. — Он виновен лишь во временном умопомешательстве, которое вскоре прошло. Он никогда не интересовался тем, насколько мы продвинулись к нашей цели.
— В таком случае почему это его временное участие не позволило ему пойти к советнику отца и рассказать о заговоре? — сухо спросил Рамзес. — И неправда, что он не посещал ваши сборища. Госпожа Ту пишет, что встречала его в доме прорицателя.
— Но в тот вечер мы не обсуждали заговор, — горячо возразила Гунро. — Она об этом не знала. В тот вечер мужчины собрались, чтобы обсудить, годится ли Ту для… то есть может ли она произвести впечатление на вашего отца. Банемус ничего об этом не знал. Клянусь, ничего.
— Успокойся, Гунро, — сказал Банемус, беря сестру за руку. — Конечно я знал. Я был уверен, что все это чистая глупость, которая вспыхнет и погаснет, как слабый огонь, но я все знал. Прошу, не унижай себя ложью.
Банемус заставил Гунро сесть. Положив голову ему на плечо, она разрыдалась. Банемус обнял ее.
Рамзес встал и возложил руку на церемониальный кинжал, висевший у него за поясом. Другой он подбоченился.
— Ваал-махар, встань, — объявил распорядитель.
Тот повиновался.
— Ваал-махар, признанный виновным, тебя отведут к месту казни, где твоя голова будет отделена от тела, — сказал царевич, и распорядитель немедленно закричал:
— Ваал-махар, это заслуженное наказание!
Царевич повернулся к Йенини, который тяжело поднялся на ноги.
— Йенини, признанный виновным, тебя отведут к месту казни, где твоя голова будет отделена от тела.
Распорядитель снова закричал:
— Йенини, это заслуженное наказание!
Те же страшные слова услышал и Пел ока.
«Все это из-за меня, — с ужасающей отчетливостью пронеслось в моей голове. — Я принесла смерть всем этим людям. Какая теперь разница, были они виновны или нет? В конце концов заговор провалился. Царь жив. Я жива. Какая ирония! А их кровь, хлынув из шеи, зальет ноги палачей и разольется лужей возле каморок, которые я помню так хорошо, и все потому, что однажды в Асвате, в храме Вепвавета я встретила Камена». Я поежилась. Все эти жизни. Справедливость восторжествовала, но прольется ли их кровь на чаши весов в день Великого Суда, когда на них ляжет и мое сердце, и перетянет ли тогда оно чашу на свою сторону?
Я очень устала. Огромные лампы, в которые слуги, неслышно ступая, все время подливали масло, отбрасывали вокруг себя желтый свет. На тускло поблескивающем полу ярко вспыхивали золотые искорки пирита. Потолок огромного зала терялся в темноте, и между мной и обвиняемыми разлилось озеро мрака, словно приговор был уже приведен в исполнение, и я смотрела на бледные призраки, стоящие по другую сторону пропасти, отделяющей мир живых от мира мертвых.
Мерсуре, Панауку, Пенту и Паибекаману также предстояло быть обезглавленными. Свой приговор они выслушали с полным равнодушием. Было видно, что его смысл еще не достиг их сознания. Им хотелось только одного — поесть и отдохнуть. Возможно, от долгого сидения у них болели спина и лодыжки. Их тело еще не поняло, что скоро перестанет тратить силы на чувство голода или эмоции, а их разум отказывался верить в скорый уход в небытие.
Царевич также выглядел крайне усталым. Его обведенные черной краской глаза ввалились, веки припухли. Казалось, на весь зал опустилось плотное одеяло, под которым всем стало душно. Один лишь распорядитель оставался по-прежнему бодрым и теперь терпеливо ждал следующего решения царевича.
— Генерал Паис, встань, — приказал Рамзес.
Паис легко поднялся на ноги и встал перед царевичем, словно молодой, красивый и гордый офицер, готовый выслушать приказ старшего по званию.
— Генерал Паис, признанный виновным, согласно закону в отношении людей благородного происхождения тебя заключат под стражу, и в течение семи дней, начиная с сегодняшнего, ты будешь вести такую жизнь, какую тебе хочется. Твои земли и поместья с этого часа объявляются хато — собственностью государства, твои запасы, скот и другое имущество также переходят в собственность двойной короны. Снимите с него знаки отличия.
— Генерал Паис, это заслуженное наказание! — снова крикнул распорядитель, в последний раз называя Паиса генералом. К нему подошел офицер, но Паис уже сам снял золотые генеральские браслеты и протянул их офицеру. Лицо Паиса побагровело, затем неожиданно сделалось белым, как соль, но на ногах он держался твердо.
— Госпожа Гунро, встань.
Голос царевича звучал хрипло, но не от переживаний — просто он устал. Гунро встала, одной рукой опираясь на плечо брата. Ее ноги дрожали.
— Госпожа Гунро, признанная виновной, согласно закону в отношении людей благородного происхождения тебя заключат под стражу, и в течение семи дней, начиная с сегодняшнего, ты будешь вести такую жизнь, какую тебе хочется. Твои земли и поместья с этого часа объявляются хато — собственностью государства, твои запасы, скот и другое имущество также переходят в собственность двойной короны. Я лишаю тебя титула.
— Где же Гуи? — внезапно завопила Гунро, перекрывая звучный голос распорядителя. — Где он? Почему его нет на суде? Это несправедливо!
Рамзес не обратил на нее внимания.
— Генерал Банемус, встань, — приказал он.
Банемус встал, мягко заставив сестру сесть на место.
Рамзес молчал, пристально глядя на боевого генерала.
— Ты создал мне проблему, генерал, — сказал наконец царевич. — Согласно закону Маат я должен приговорить тебя к смерти вместе с остальными, но ты — лучший военачальник Египта и, как ни странно, самый честный. Ты много раз просил моего отца прекратить бесполезное использование лучшей части египетской армии в тех местах, где от нее мало толку. На службе в Нубии ты проявил себя как человек умный и дальновидный. У меня нет доказательств того, что ты имел глупость подговаривать египетских солдат к мятежу, о чем ты, видимо, иногда подумывал под влиянием сильной усталости. Ты знал о заговоре и ничего о нем не сказал, чем совершил тяжкий грех. Однако в том же самом обвинялись и слуги заговорщиков, которых я простил, зная, что их запутали, внушив неверные представления о преданности. Поэтому я объявляю следующее: ты лишаешься звания генерала и вернешься в армию в качестве рядового солдата. Я лишаю тебя титула. Ты будешь служить под командой младшего офицера, которого я назначу сам. Твое имущество будет находиться в распоряжении двойной короны до тех пор, пока ты не заслужишь его возвращения. Я сказал.
Банемус изумленно уставился на царевича.
— Владыка, я не заслуживаю такой щедрости, — запротестовал он. — Если же ты, милостивый повелитель, оставляешь мне жизнь, то прошу тебя помиловать и мою сестру. Она…
Генерал не договорил.
— Я сказал! — крикнул Рамзес, подойдя к краю помоста. — Гунро умрет! Я Сокол-в-гнезде, наследник отца-бога! Мой голос — это голос Маат! Снимите с него генеральские браслеты! Уведите обвиняемых. Меня тошнит от их вида.
С этими словами царевич упал в кресло.
Банемус безропотно снял знаки отличия, и вдруг Гунро, отчаянно визжа, вцепилась в его одежду. Банемус едва не упал и попытался успокоить сестру, но она уже ничего не слышала. Капитан что-то рявкнул, и два солдата принялись оттаскивать Гунро от брата. Затем ее, визжащую, вырывающуюся из рук стражников, поволокли к выходу из зала.
— Я еще не жила! — истошно вопила Гунро. — Еще не жила! Банемус, спаси меня!
Тот лишь молча провожал ее взглядом, бессильно опустив руки. Когда же мимо него провели Паиса, Банемус повернулся и, тяжело ступая, направился к выходу. Когда за ним закрылась дверь, всем показалось, что духота в зале немного развеялась.
— Суд свершился, — объявил Распорядитель протокола. — Приветствуйте царевича.
Все встали и низко склонились перед Рамзесом. Тот направился к двери, но на пороге обернулся.
— Мен, зайди ко мне, — сказал он. — Госпожа Ту, сегодня ты не увидишься со своим сыном. Возвращайся в гарем и жди, когда тебя позовут.
«Что на этот раз?» — покорно подумала я. Мне очень хотелось побыстрее уйти отсюда вместе с Каменом, а потом попросить Мена приютить меня в своем доме, пока не решится моя дальнейшая судьба. Мне хотелось навсегда забыть о царском дворце. Крики Гунро терзали мне сердце, живо напомнив о том дне, когда ко мне в темницу пришли судьи и объявили, что мне предстоит умереть от голода и жажды. Тогда я тоже потеряла над собой контроль. Я визжала и плакала, пока слуги выносили мои вещи. С меня даже сорвали платье. Меня швырнули в ту яму, которая сейчас разверзлась перед Гунро, но в тот момент, когда рука смерти готова была сжаться, я была помилована. С Гунро же такого чуда не произойдет. Раньше я ее люто ненавидела, но теперь, перед лицом страданий, поняла, что этой ненависти больше нет.
Мы вышли из тронного зала во двор, где царила тихая звездная ночь. Стоя возле колонн перед главным входом, я жадно вдыхала свежий прохладный воздух. «Я жива, — словно во сне, повторяла я. — У меня теплая плоть. Моя кожа чувствует нежное прикосновение ветерка, руку моего сына. Я вижу тени деревьев на влажной траве, отражение звезд в воде канала. Пройдет семь дней, и я по-прежнему буду все это видеть и чувствовать. Благодарю тебя, Вепвавет».
Пожелав нам спокойной ночи, Мен поспешил в сторону личных покоев царевича. Несиамун взял меня за руку и улыбнулся.
— Мои поздравления, госпожа Ту, — сердечно произнес он. — Ваш триумф станет примером справедливости и неумолимости египетского суда, о котором еще долго будут помнить наши дети и после того, как мы сойдем в могилу. Приходите в мой дом, когда царевич разрешит вам покинуть дворец, и мы вместе отпразднуем это событие, все вместе.
Я поблагодарила Несиамуна, а потом долго смотрела ему вслед.
— Мне кажется, все уже забыли, что я преступница, осмелившаяся покуситься на бога, — пробормотала я, вспомнив искаженное ужасом лицо Гунро.
— Нет, — сказал Камен. — Ты уже заплатила за свое богохульство семнадцатью годами ссылки. Но ты какая-то загадка, Ту, преступница, которой покровительствуют боги. Никто толком не знает, что с тобой делать. — Он поцеловал меня в щеку. — Я дождусь отца и пойду с ним домой. Дай мне знать, как только царевич тебя отпустит. А сейчас иди и ложись спать.
А я-то думала, что мы пойдем в мою комнату и немного поболтаем. Мне так хотелось поговорить о Паисе и Гунро, о царевиче и своем прошлом, но больше всего мне хотелось поговорить о Гуи. Вместо этого я лишь кивнула, поцеловала Камена и пошла вслед за глашатаем, который пришел за мной, чтобы проводить в мою комнату.
Меня ждала Изис. Я рассеянно дожидалась, когда она смоет с меня косметику и уложит спать. Когда служанка ушла, я легла на спину и уставилась в потолок. Ночь была такая тихая, что я отчетливо слышала журчание фонтана во дворе, да иногда через открытое окно в комнату залетал ночной ветерок. Я очень устала, но мысль напряженно работала, снова и снова возвращая меня к событиям минувшего дня.
Наверное, казнь Паибекамана и остальных приговоренных уже свершилась, и площадка перед тюремными застенками потемнела, пропитавшись свежей кровью. Интересно, их казнили до того, как Паиса и Гунро отвели в их камеры? В таком случае Гунро пришлось ступать крошечными ножками прямо по окровавленной земле. Или же казнь свершилась после, и Гунро, прижавшись к решетке, с ужасом наблюдала, как осужденных ставят на колени? Бедная женщина. Лучше об этом не думать — и не думать о том, что тела преступников не бальзамируют. Обычно их хоронят тайно в пустыне, а на могиле не оставляют даже камня с именем, чтобы боги не смогли их найти.
Мне удалось спастись от этой ужасной участи, и я, закрыв глаза, решила думать о чем-нибудь другом. Зачем царевич вызвал к себе Мена? Что скажет он мне завтра? Что делают сейчас узники? Паис, наверное, диктует последнее послание своей сестре Кавит, а может быть, и Гуи, которое сестра тайно ему переправит. А Гунро? Наверное, Банемус сейчас находится у нее, утешая и уговаривая набраться мужества. Думаю, что истерика случилась у нее не столько от страха смерти, сколько от сознания, что ее жизнь окончилась, так и не начавшись. «Я еще не жила!» — вопила она, и я содрогнулась от мучительной тоски, прозвучавшей в ее словах.
Наконец я уснула и наутро проснулась бодрая, в хорошем настроении. Ярко сияло солнце, во дворе слышались звонкие голоса и веселый смех. Дети резвились возле своих занятых разговорами матерей и с визгом плескались в фонтане. Бегали слуги, таская подушки и блюда с яствами и расставляя белоснежные навесы, которые трепетали над головами женщин, словно запутавшиеся в силках птицы. Некоторые женщины сидели поодаль и были заняты диктовкой писем или беседой с управляющим.
В бане раздавались женские голоса и плеск воды, во влажном воздухе плавал аромат благовоний. Ко мне подошли несколько женщин и вовлекли в беседу. За ночь известие о суде и его последствиях каким-то загадочным образом распространилось по всему гарему, и теперь у меня жаждали выведать подробности. Я немного поболтала с женщинами, пока меня мыли, массировали и умащивали. Одна из них даже спросила, не собираюсь ли я снова заняться врачеванием, раз уж вернулась в гарем. Я честно ответила, что, хотя фараон и подарил мне свободу и позволил набрать в своей кладовой целебных трав, заниматься медициной мне не разрешили, а кроме того, я собираюсь покинуть гарем и поселиться вместе с сыном в каком-нибудь тихом месте.
Вернувшись к себе, я с аппетитом позавтракала, отметив про себя, что когда попала в гарем впервые, то держалась несколько особняком. Конечно, я лечила разные мелкие недуги обитательниц гарема, но вместе с тем рассматривала их как своих врагов, пытавшихся отнять у меня внимание фараона, своих потенциальных соперниц в безжалостной борьбе между ревнивыми и честолюбивыми наложницами. Все это прекратилось, когда я попала в Дом царских детей, где родила Камена и провела некоторое время, но тогда я была в такой ярости и отчаянии, что по-прежнему держалась от всех в стороне, считая их послушными и покорными овцами. Страх, невежество и нервозность крестьянки, попавшей в непривычную для себя компанию высокопоставленных женщин, — вот что послужило источником моей отчужденности. Честно говоря, я считала, что мало изменилась с тех пор. Тщеславие и гордость не покидали меня с самого детства. Однако теперь я никого не боялась, ибо разве спасли Паиса от краха его благородное происхождение и богатство?
Меня вызвали только вечером. За день я продиктовала еще одно письмо своему брату, а также разузнала у одного из дворцовых чиновников, где в Египте продаются поместья и фермы. Мне указали на южный район, недалеко от Фив, но мне очень не хотелось жить вблизи Амона и его жрецов. Продавались также поместья в Среднем Египте, но, опять же, мне не хотелось жить в непосредственной близи от Асвата.
Были земли, объявленные хато, кроме того, обширные угодья Паиса перешли в собственность двойной короны, но я предпочла бы снова вернуться в жалкую лачугу, чем просить у фараона земли осужденного генерала. Пусть другие стервятники обгладывают его кости. Тут я вспомнила о своем прелестном маленьком поместье в Фаюме. Сейчас оно принадлежит другому человеку. Его плодородные земли кормят других людей, а дом, который я так мечтала восстановить, хранит в себе чужие мечты. Я попросила принести мне полный список поместий, представленных на продажу. Мне стало очень грустно. Наверное, стоит спросить Камена, где бы ему хотелось жить.
После обеда я поспала, потом снова поела, потом Изис привела служанку-косметолога и принесла мне платья и сандалии. Когда она застегивала на мне золотой плетеный пояс, который я подобрала к голубому платью, в дверях показался царский глашатай и поклонился. Я была готова: на голове — тонкие золотые цепочки, глаза обведены черным, веки выкрашены в голубой цвет, ладони и ступни покрыты хной.
Я последовала за глашатаем. Мы прошли через двор, затем через главные ворота гарема и вышли к помещениям слуг. Прошли мимо стражников, охранявших вход во дворец, свернули направо и поднялись по лестнице, ведущей мимо тронного зала в покои царевича. Там мы прошли по узкому коридору, который вел в апартаменты братьев Рамзеса, свернули направо и подошли к небольшой двери. Глашатай постучал, и нам открыл слуга. Глашатай объявил мое имя и титул, поклонился и вышел.
Царевич ответил на мое приветствие. Он сидел за столом, заваленным свитками папируса, и разговаривал с двумя людьми, которые при моем появлении почтительно со мной поздоровались и тут же ушли. Мы остались одни.
Я со страхом оглядела комнату. Она не изменилась. Просторная, обставленная немногочисленной, но очень дорогой мебелью, эта комната по-прежнему носила отпечаток чего-то временного, словно была ненастоящей, тогда как реальная жизнь царевича протекала где-то за ее стенами. Думаю, что так оно и было, поскольку государственные дела уже вынуждали Рамзеса почувствовать тяжесть двойной короны.
Знаком велев подойти, царевич окинул меня по-мужски оценивающим взглядом. Сам он уже явно отдохнул, его взгляд стал ясным. Обойдя стол, он оперся о его край и скрестил руки на широкой груди.
— Ну что, моя госпожа Ту, — властным тоном спросил он, — довольна ты наконец?
— Странный вопрос, мой повелитель, — ответила я. — Возможно. Хотя последствия моего стремления добиться правды оказались гораздо страшнее, чем я предполагала.
Царевич поднял черную бровь.
— Эти люди совершили святотатство, изменив богу и посягнув на его жизнь, — спокойно ответил он. — Ты тоже, но их грех тяжелее. Я удивлен, что ты их жалеешь. Они-то использовали тебя с холодным расчетом, и это особенно мерзко.
— Вы тоже когда-то использовали меня! — выпалила я по своей проклятой привычке говорить первое, что придет в голову. — Вы обещали мне царскую корону за то, чтобы я не забывала напоминать фараону о ваших достоинствах.
— Ах да. — Царевич отреагировал так быстро, словно только и ждал этого обвинения. — Но я ведь честно признался тебе, что делаю это исключительно ради процветания Египта. Ты ошиблась, да к тому же еще попала в некрасивую историю.
Я чуть не ответила, что его честность была тогда столь же притворной, как и моя, но вовремя прикусила язык. В конце концов, он скоро станет богом.
— Думаю, вы правы, повелитель, — со вздохом сказала я. — Но все уже позади. Можно задать вам один вопрос? — Царевич кивнул. — Почему на суде не было Гуи? Его даже не было в списках обвиняемых, хотя он виновен не менее, чем его брат. Пусть даже ему и удалось скрыться, он должен был понести наказание. Мне кажется… — Я хотела сказать, что по-прежнему опасаюсь мести с его стороны, что я была в ярости, когда узнала о его таинственном исчезновении, но вместо этого я закончила: — что это несправедливо.
Рамзес бросил на меня пристальный взгляд, затем обернулся к столу, на котором стоял кувшин с вином и два кубка. Налив вина, он протянул мне кубок.
— Значит, ты насладилась местью еще не до конца, — сказал он. — Значит, кровь, которая пролилась прошлой ночью и еще прольется через шесть дней, не утолила твоей жажды. И месть твоя была нацелена не на Паиса, пытавшегося убить тебя и твоего сына. Нет. Она предназначалась прорицателю, верно, Ту? Человеку, который заполнил собою весь твой мир, хотя играл с тобой, как с куклой. Не забывай, я читал твои записки и знаю, какую роль играл Гуи в твоей жизни. Я знаю, как глубоко он проник в твое сердце и как ты его ненавидишь. — Хотя царевич и утешал меня, его глаза сузились, губы кривились, в голосе слышался холодок. — И подумать только, что именно он и избежал наказания. Как странно шутят боги. И все же давай выпьем за отмщение, твое и Престола Гора. Да свершится оно когда-нибудь.
Вино оказалось сухим и крепким.
— Все не так просто, повелитель, — сказала я. — Гуи вовсе не обращался со мной как с куклой, и я не питаю к нему ни любви, ни ненависти. Он больше не затмевает собой мой мир. Он занимает в нем маленький уголок в том месте, где обвалилась стена, а двери нет. Там живет моя юность, из-за которой я совершила все, что совершила.
— Иногда в юности страсти пылают с такой силой, что могут опалить и через много лет, — осторожно заметил царевич. — У нас редко хватает сил справиться с ними. Это должны сделать за нас другие. Ты не до конца откровенна со мной, Ту.
— Вы тоже, повелитель, — ответила я, испуганно сжавшись, поскольку царевич словно читал мои мысли. — Вы так и не сказали, почему на суде не прозвучало имя Гуи. Неужели вы считаете, что он невиновен?
Рамзес отпил вина, глядя на меня поверх кубка. Облизнул губы, словно наслаждаясь вкусом. Он нахмурился, но продолжал молчать. Затем словно очнулся. Уставившись на свой кубок, принялся вертеть его в руках.
— Отец решил, что тебе лучше узнать об этом позднее, — тихо сказал он, — однако я не понимаю, что изменится, если ты услышишь это сейчас, а не потом. — Царевич поднял на меня глаза. — Обвинения против Гуи прозвучали, и судьи вынесли свой приговор, но на том суде присутствовал только мой отец.
Сначала я его не поняла. Но затем, когда до меня дошел смысл сказанного, похолодела от ужаса.
— Обвинения! Какие обвинения? — хрипло прокаркала я. — Ради Сета, Рамзес, какой суд? И почему он был закрытым?
— Потому что отец, по причинам, известным ему одному, не пожелал судить Гуи вместе с остальными, — ответил Рамзес. — Гуи обвинили в том же, что и других заговорщиков. Я не могу сказать тебе, к какому решению пришел суд, но думаю, что ты бы его одобрила.
— В таком случае что это было за решение? — не подумав, выпалила я. Не знаю, что заставило меня это сделать, наверное, странное выражение лица царевича. — Гуи присутствовал на этом суде, не так ли?
Царевич спокойно взглянул на меня.
— Да, — бросил он.
— Значит, его тоже приговорили к смерти? — с сарказмом спросила я. — Но прежде его, верно, высекли? Или отрубили голову до того, как начались слушания? Или фараон горячо поблагодарил Гуи за службу и выпустил из дворца? Я хочу знать! У меня есть на это право!
— Осторожней, — сказал Рамзес, погрозив мне пальцем. — Сейчас ты начнешь богохульствовать. С какой стати ты решила, что имеешь право знать больше, чем то, что тебя простили за твой смертный грех? Фараон нашел мудрый способ наказать Гуи. Со временем ты узнаешь какой. Наберись терпения.
— Я хочу видеть царя, — не унималась я. — Я хочу, чтобы он все рассказал мне сам!
Царевич покачал головой.
— Отец не примет тебя, — сказал он. — Он очень слаб, и твой визит его только расстроит. Для тебя он сделал все, что было в его власти, — простил и тем самым снял тяжесть со своего сердца, и все потому, что когда-то любил тебя. Доверься его благоразумию. Он хороший человек.
— Я знаю, — ответила я, тяжело дыша. — Простите меня, повелитель. Эта рана слишком глубока.
— Я думаю, она скоро затянется, — лукаво ответил царевич. — А теперь все, хватит расспросов. Вот. Допивай свое вино.
Когда я послушно поднесла кубок к губам, Рамзес взял мою руку в свои. Почувствовав тепло его ладоней, я сразу успокоилась. Затем отодвинулась, и он не стал меня удерживать, со стуком поставив свой кубок на стол.
— И еще, — с улыбкой добавил царевич. — Отец сожалеет, что в свое время не дал своего согласия на подписание нашего с тобой брачного контракта. Он думает, что этим спас бы тебя от участия в заговоре, а твой сын получил бы воспитание и образование, достойные законного царевича. Ты должна знать, Ту, что я не согласен с этими неуместными угрызениями совести. Отец уже забыл, что это было за время. Настоящей царицы из тебя бы не вышло. Говорю тебе это в память о нашей сделке, чтобы ты не считала меня человеком, лишенным жалости.
Я слушала его с печалью и пустотой в душе. Раньше за эту честь я отдала бы свой ка. Я умоляла фараона жениться на мне и признать моего сына, но он отказался. Тогда я бросилась к царевичу, но и эта моя затея так ничем и не закончилась, разве что желание насладиться его телом только усилилось. Наверное, если бы царь взял меня в жены, я бы забыла о Гуи и его планах, ибо у моих ног лежал бы весь Египет. Я не заслуживала чести быть царицей: и верно, в то время я вряд ли смогла бы понять всю ответственность, которая легла бы на мои плечи. Теперь же мне не нужны были ни корона, ни объятия царевича.
— Я думаю, вы настоящий Могучий Бык, — тихо сказала я. — Благодарю вас за то, что сказали мне правду. Разумеется, вы правы. Я никогда не была достойна титула, тем более царской короны. Не позволяйте фараону жалеть об одном из самых мудрых его решений.
Царевич подошел ко мне и, взяв за подбородок, поцеловал.
— Так пусть же свершатся все таинственные желания богов, — сказал он. — Желаю тебе счастья, Ту. Твои прошлые грехи будут похоронены вместе с человеком, который собрал их вокруг себя.
— Нет-нет, — слабо возразила я. — Эти грехи собраны вокруг Гуи, но где он сейчас?! Итак, мой повелитель, я могу покинуть гарем?
— Я хочу, чтобы ты осталась еще на шесть дней, — сказал он. — После этого уезжай куда хочешь.
— Я пыталась протестовать. Я не хотела сидеть в гареме до тех пор, пока с плеч не упадет голова последнего осужденного. Мне хотелось быть подальше от Пи-Рамзеса, плыть под парусом на ладье, предаваясь приятным мечтам, наслаждаясь ветром и солнцем.
— Учти, это не просьба, а приказ, — строго сказал царевич. — Перед отъездом ты должна совершить еще одно деяние. Будь терпеливой и скоро узнаешь какое. Когда же все закончится, молю тебя, помни о милосердии и прощении бога, жизнь которого подходит к концу. А сейчас иди к себе. Ты свободна.
Я поклонилась и сразу направилась к двери.
— Сомневаюсь, что снова увижу тебя, — добавил царевич. — Но если когда-нибудь тебе понадобится помощь Владыки Всей Жизни, тебе стоит только послать ко мне вестника. Когда-то ты волновала мою кровь не меньше, чем я твою, Ту. Но нам не было суждено соединить наши судьбы, мы смогли только приблизиться друг к другу. Да будут крепкими подошвы твоих ног.
Я почувствовала, что в горле у меня стоит ком.
— Долгой тебе жизни, здоровья и процветания, Гор, — сказала я и взглянула на него в последний раз.
Рамзес сидел, откинувшись на спинку кресла, положив ногу на ногу и сложив руки на коленях. В свете надвигающихся сумерек я не разглядела его лица. Открыв дверь, я вышла из комнаты.
Глава пятнадцатая
В ту ночь я не спала. Я поужинала, и, когда Изис прибралась в моей комнате, во дворе уже никого не было. Мне не хотелось ложиться спать. Несмотря на выпитое вино и пережитое волнение, пусть даже и от приятных известий, усталости я не чувствовала. Мне было хорошо, легко и приятно. Изис распустила и расчесала мне волосы, смыла косметику с лица и хну с ладоней и ступней и помогла надеть рубашку. Затем задула светильник и, пожелав мне спокойной ночи, ушла. Подождав, когда стихнут ее шаги, я встала и вышла во двор.
Ступая босыми ногами по мягкой и влажной траве, я наслаждалась ее нежностью и прохладой. Ночной воздух был мягким, как шелк, я вдыхала его полной грудью, чувствуя, как нежно прикасается к телу тонкое полотно рубашки. Подойдя к фонтану, я села на край чаши. По спине потекли тонкие струйки воды. Я чувствовала, как они стекают по волосам и рукам, но это было очень приятно.
Во дворе было темно, в небе сиял месяц и звезды, которые казались совсем бледными, но чем дальше от месяца они находились, тем ярче горел их свет. Двери комнаток наложниц были закрыты, лишь из-за некоторых во двор проникали полоски света, которые исчезали, растворившись в залитой ночной чернотой траве.
Я чувствовала себя как-то странно. Я улавливала каждый ночной шорох, чувствовала каждое дуновение ночного ветерка, словно перестала видеть и слышать, а только осязала кожей. Не только мое тело, но и разум впал в это полудремотное состояние. В голове не было ни мыслей, ни мелькающих образов. Я словно превратилась в пустой сосуд, который ждет, когда его наполнят.
Первым его наполнил Гуи. Я вспомнила, с каким гневом и изумлением узнала я от царевича о закрытом заседании суда, и вместе с тем не испытала при этом особого удивления. Словно мой ка был к этому готов, ибо чего еще можно было ожидать от человека, который всегда был загадочным и непредсказуемым?
Гуи каким-то образом удалось проникнуть во дворец. Более того, ему даже удалось уговорить фараона выслушать его. И что же — никаких судей, один бог и его приговор. Как это получилось? Неужели он всё это увидел в капельке масла и успел пробраться во дворец до того, как за ним пришли стражники? В конце концов, Гуи был личным лекарем царя на протяжении многих лет, а это порождает доверие в одном и уверенность в другом. Но царевич говорил, что если бы я знала, какой приговор был вынесен Гуи, я была бы довольна. Нет, не если. Когда. Что это значит? Это значит, что Гуи жив. И зачем, интересно, я должна сидеть в гареме, пока не казнят всех осужденных? Зачем? Царь щедрой рукой даровал мне свободу. А что было нужно царевичу от Мена? Имеет ли к этому отношение Камен? Обо всем этом нужно хорошенько подумать, но не сейчас. Я знаю только одно — Гуи жив. Рада я или нет? И то и другое. Относительно Гуи я не испытывала никаких эмоций. Решив, что думать о нем не стоит, я предалась созерцанию прекрасной ночи и просидела так до самого рассвета, пока звезды не начали меркнуть.
Следующие три дня прошли без всяких происшествий. Я думала о фараоне, поскольку по гарему поползли слухи, что он доживает последние дни, и все женщины погрузились в меланхолию. Мне хотелось отдать ему последние почести, ведь когда-то его жизнь была ненадолго связана с моей, а после его тень преследовала меня в течение семнадцати лет, но царь не пожелал увидеть меня снова. Свое почтение я выражала молча, предаваясь воспоминаниям. Его образ все время стоял передо мной — его лицо, голос, смех, его руки, ласкающие мое тело, приступы его холодной ярости; каждую ночь я зажигала благовония перед своим божеством и молила богов облегчить его путь и принять в свою Небесную Ладью.
Однако многие обитательницы гарема больше говорили о своей будущей судьбе, чем об умирающем господине. Все знали, что новый царь будет пересматривать списки наложниц и многие из них будут удалены из дворца. Некоторые получат свободу. Молодых, скорее всего, попросят остаться. Зато все старые, стареющие и слабые будут отправлены в Фаюм. Я как-то ездила туда вместе с царем и своими глазами видела, что меня могло ждать. Это было тихое место, но от этой тишины веяло смертью. В крошечных каморках доживали свой век иссохшие стручки, бывшие когда-то прекраснейшими цветами Египта; все увиденное привело меня в такой ужас, что я не смогла как следует почтить Себека, храм которого располагался неподалеку в оазисе. Мне удалось избежать этой ужасной участи, а потому я с жалостью наблюдала за суетившимися вокруг меня женщинами, чья судьба была уже, в сущности, предрешена.
На четвертый день явился глашатай, встал посреди двора, развернул свиток папируса и торжественно объявил, что преступники Мерсура, Панаук и Пенту понесли заслуженную кару. О Паисе и Гунро ничего сказано не было. Сообщение глашатая шепотом передавали из каморки в каморку, я же испытала лишь некоторое облегчение. Когда глашатай ушел сообщать о казни в следующий двор, я направилась прямо к бассейну, находившемуся недалеко от помещений гарема. Там я разделась, погрузилась в воду и плавала до тех пор, пока у меня не заныли руки и ноги.
Выбравшись из бассейна, я улеглась на траве, чтобы обсохнуть. Солнце нещадно жгло кожу и слепило даже сквозь зажмуренные веки, воздух стал раскаленным. «Я жива, — думала я. — Жива, жива. Какое это счастье — жить!» Когда жар сделался непереносимым, я ушла к ближайшему дереву и обнаженной распростерлась в его тени.
На пятый день пришел еще один глашатай, однако на этот раз он принес послание для меня. Я сидела возле двери своей комнаты и наслаждалась пивом. Подойдя ко мне, глашатай поклонился и, прежде чем заговорить, оглянулся по сторонам. Рядом не было ни души.
— Госпожа Ту, — тихо сказал вестник, — царевич получил прошение от узницы Гунро. Она хочет вас видеть. Как вам известно, люди знатного происхождения, приговоренные к смерти, имеют право получить перед смертью все, что им хочется, — от лучшего вина и кушаний до свиданий с любимыми людьми. Царевич не приказывает вам выполнить просьбу Гунро. Просто он хочет, чтобы вы об этом знали, и разрешает поступить так, как вы сочтете нужным. Вы можете отказаться, если хотите.
— Но что ей от меня нужно? — спросила я, удивленная и озадаченная. — Мы с Гунро не были подругами. Мне нечем ее утешить. Брат ее навещает?
— Он приходит к ней каждый вечер и сидит с ней до рассвета. Гунро не может спать. Она не может… ничего.
— О нет, — пробормотала я, ежась от ветра, теплым дуновением которого только что наслаждалась. — Нет. Этого я не могу. И не буду! Да как она смеет! Она считает, что я так и осталась убийцей, которую они хотели из меня сделать? Так и презирает меня по-прежнему?
От боли мне хотелось заплакать. Никогда мне не избавиться от своего позора, никогда. Время от времени я буду о нем забывать, мне будет казаться, что все осталось позади, а это клеймо будет проявляться снова, словно выжигаемое невидимой рукой. Убийца.
Глашатай ждал, пока я, закрыв лицо руками, пыталась справиться с волнением. Наконец я заговорила, не глядя на него:
— Передай повелителю, что сегодня я пойду к Гунро. Попроси его прислать для меня эскорт.
«В конце концов, — думала я, глядя вслед вестнику, — так поступают все убийцы. Они убивают. Гунро повезло — у нее под рукой оказалась мастерица своего дела. О боги, дайте мне силы не ранить Гунро злыми словами, ибо ее мучения невозможно описать».
Через час после полудня появился мой эскорт, и мы направились через царские сады к огромной и пыльной площадке, где обычно тренировались солдаты. Изис держала надо мной зонтик. За площадкой виднелись стройные ряды казарм и примыкавшие к ним конюшни. Возле казарм слонялось несколько солдат. Было время полуденного сна, и от взрытой земли исходил жар.
За помещениями для слуг находилась темница. Я хорошо помнила это здание. Когда-то здесь была и моя камера. Теперь ее занимал Паис. Вход в темницу стерегли два стражника, но больше никого не было видно. Мы подошли к двери, и стражник по приказу начальника моего эскорта принялся развязывать толстую веревку, преграждавшую вход. Я ждала, опасаясь только одного: что Паис как раз сейчас вздумает броситься на меч или перерезать себе горло, и тогда я стану свидетелем придушенных хрипов, воплей и агонии. Но веревку развязали, дверь распахнулась, и ничего не случилось.
— Подожди меня вон под тем деревом, — велела я Изис. — Не стой здесь на солнце.
Едва я вошла внутрь, как в нос мне ударил такой тошнотворный запах мочи, пота и невыносимого страха, что на какое-то мгновение я вновь почувствовала себя юной наложницей, приговоренной к смерти, а мой телохранитель превратился для меня в тюремщика. Перед нами распахнулась дверь. Мне не нужно было оглядываться по сторонам. Здесь было не на что смотреть. Застеленное ложе, возле него — сундук с платьями, стол, на нем — светильник и несколько довольно миленьких кувшинчиков с косметикой, циновка на грязном полу и несколько пар сандалий. Изысканные вещи Гунро в этой убогой вонючей норе казались лишними и совершенно неуместными. Собравшись с мыслями, я стала искать ее глазами.
Она сидела, скорчившись в углу. Увидев меня, вскрикнула, бросилась ко мне и, цепляясь руками за одежду, принялась что-то бормотать. На ней было грязное, замызганное платье, которое когда-то, видимо, было белого цвета. Немытые и нечесаные волосы свисали космами. Под ногтями набилась грязь. Не знаю, куда делось ее достоинство, видимо, оно исчезло, когда за Гунро закрылась дверь темницы. Все ее многочисленные ларчики для хны и кувшинчики для косметики стояли нетронутыми.
— Гунро, где твоя служанка? — резко спросила я.
Она немного отодвинулась, но дрожащих пальцев не разжала.
— Я не могу ее выносить, — хрипло прошептала она. — Все время спрашивает: «Гунро, что вы наденете?» или «Какую косметику вы хотите сегодня?», словно я собираюсь на праздник во дворец, а не… не… И оскорбляет меня, не называя мой титул. Банемус заставил меня умыться и одеться. Глупо. Зачем мне мыться и одеваться, если я все равно умру? Я его тоже прогнала.
Гунро говорила спокойно, но я видела, каким диким сумасшествием сверкали ее глаза.
— Ты посылала за мной, — сказала я, стараясь говорить как можно спокойнее. — Чего ты хочешь?
Гунро покосилась на стражника и придвинулась ко мне.
— Я не могу, Ту, — пробормотала она. — Не могу. По ночам мне так страшно, что я кричу. Утром мне кажется, что я смогу. В конце концов, мой ка ведь отправится в рай, к Осирису, и сядет под священным платаном, разве нет? Но потом я спрашиваю себя: «А что если нет никакого рая, никакого дерева и никакого Осириса? Что если меня ожидает забвение?» И тогда моя решимость сразу улетучивается, и я говорю себе, что на следующий день я уж наверняка смогу. А теперь у меня осталось всего два дня! — Гунро отпустила меня и разрыдалась, вцепившись в свои нечесаные волосы. — Если я этого не сделаю, сюда придут солдаты и отрубят мне голову!
— Послушай меня, Гунро, — твердо сказала я, хотя мое сердце разрывалось при виде столь унизительной слабости. — Тебя приговорили к смерти. Ты должна покончить с собой. Смирись с этой мыслью. Умри достойно и с честью, не позволяй прикончить себя, как собаку. А теперь умойся, оденься и причешись. Помни, ты знатная женщина. Зажги благовония перед своим покровителем и проси его облегчить тебе путь. Не надо ждать чуда. Помощи не будет. В тебе кричит жажда жизни, а это вещь сильная и бессмысленная.
— Но ведь тебя же спасли! — закричала она. — С тобой же произошло чудо, а ты была убийцей, ты убила Хентмиру и едва не погубила фараона! А я его пальцем не тронула! Ты должна, была умереть, а не я!
Я могла бы ее успокоить, но разве станет она меня слушать? Истерика лишь усилится, только и всего. К тому же, почему я должна оправдываться перед этой жалкой женщиной? Это будет жестоко и эгоистично.
— Да, я, — спокойно ответила я. — Но этого не случилось. Прости, Гунро. Позволь мне позвать твою служанку и послать за твоим братом.
— Меня тошнит от того, как ты корчишь из себя знатную даму, — ухмыльнулась Гунро. — «Позвать твою служанку», «послать за твоим братом». Какая разумная, правильная речь, но ей никогда не скрыть твоего низкого крестьянского происхождения!
Ни слова не говоря, я повернулась и направилась к выходу, и стражник уже распахнул передо мной дверь. И тут Гунро начала вопить: «Не оставляй меня, Ту! Пожалуйста! Пожалуйста! Помоги мне!»
Мне не хотелось ей помогать. Пусть остается наедине со своей трусостью, грязью и угрызениями совести. И вместе с тем я сознавала, что забыть о Гунро уже не смогу. Быстро подойдя к ней, я с силой ударила ее по одной щеке, по другой, а потом крепко обняла за плечи и держала, а она рыдала у меня на плече. Потом я уложила ее в постель и утешала и гладила по волосам, пока она сама не устала от своих пронзительных воплей. Наконец Гунро затихла и взглянула на меня заплаканными глазами, в которых появилось осмысленное выражение.
— Это очень трудно, — прошептала она, и я кивнула, соглашаясь с ней.
— Я знаю, — ответила я, — но, Гунро, во дворце есть лекари, к тому же есть еще и Банемус. Почему ты не попросишь у них помощи?
— Потому что я им не верю, — задыхаясь, проговорила она. — Меня обвинили в измене и богохульстве, я чуть не убила фараона. Мне захотят отомстить и подсунут такой яд, от которого я буду умирать долго и мучительно.
— Чепуха! Банемус никогда, так не сделает!
— Но Банемус не знает, какой яд просить, — ответила Гунро, нервно перебирая подол платья. — Я знаю, что прошу у тебя слишком многого, хотя и не заслуживаю твоей милости. Но ведь ты лекарка, Ту, и хорошо разбираешься в разных снадобьях. Прошу тебя, приготовь мне что-нибудь сама. Что-нибудь такое, чтобы я ничего не почувствовала, а просто… уснула и не проснулась.
Понимала ли она, о чем просит? Я больше не могла этого выносить. «Ты по-прежнему считаешь меня грязью у себя под ногами, — с грустью подумала я. — Полезным инструментом для своих нечистых целей».
— Я помогу тебе, если ты позовешь служанку, Банемуса и жреца и как следует подготовишься к смерти, — тихо сказала я. — Ты принадлежишь к знатному и древнему роду. Не позорь своих предков, не раболепствуй перед судьбой.
С этими словами я решительно встала. Гунро тоже поднялась, ее глаза лихорадочно заблестели, она попыталась схватить меня за платье, но я отвела ее руку.
— Хорошо, — пообещала мне Гунро. — Благодарю тебя, Ту.
— Не благодари, — ответила я, не глядя на нее. — За смерть не благодарят, дурочка. Завтра вечером я пришлю тебе питье.
Не знаю, слышала она меня или нет. Я обернулась к стражникам.
— Выведите меня отсюда, — прошептала я, но Ханро, услышав мои слова, снова закричала:
— Ты мне его сама принесешь, правда, Ту?
— Нет, — только и смогла ответить я, прежде чем выскочить на яркий солнечный свет. — Этого я сделать не смогу. Прощай, Гунро.
Дверь за мной захлопнулась. Изис сидела в тени неподалеку, но, пока она вставала, поднимала зонтик и шла ко мне, мне пришлось подождать, вместо того чтобы опрометью бежать отсюда, подальше от сумасшедшей просьбы Гунро, подальше от нее самой, забиться в свою комнату, а потом как следует напиться хорошим вином фараона.
Но пока я стояла, борясь с отчаянным желанием броситься домой бегом, в соседней клетушке послышался шорох и знакомый голос произнес:
— Я слышал крики Гунро, а потом узнал твой голос, моя госпожа Ту. Как это благородно с твоей стороны — навещать узников.
Я зажмурилась. «Не сейчас, — с отчаянием подумала я. — Пожалуйста, только не сейчас!» Изис уже подходила ко мне.
— Ты прекрасно выглядишь, — мягко заметил Паис. — Красивая, полная жизни женщина, дрожащая от негодования. Не будь со мной холодна, Ту. Тебе понадобилось много времени, но ты все-таки победила. Я проиграл. Не могли бы мы немного поговорить как старые друзья?
Изис уже стояла рядом со мной, держа в руках зонтик. Я повернулась к Паису. Он смотрел на меня через прутья решетки. В полумраке камеры поблескивали кольца на его руках. Уловив мой взгляд, Паис улыбнулся.
— Это не было простым состязанием, — сухо сказала я. — И не было игрой. На кон была поставлена моя жизнь. И Камена, юноши, который честно и старательно охранял твой дом. Ты жестокий человек. Разве между нами была дружба? Где был ты, когда меня швырнули умирать в эту самую камеру?
— Я был дома, накачивался вином и страшно жалел, что так и не успел затащить тебя в постель, — с готовностью ответил Паис. — Вот так. Ты права. Я ничтожество, с которым не стоит считаться. Не знаю, захотят ли боги когда-нибудь призвать меня к себе, но, пока они решают, я буду есть, пить и слушать любимую музыку. Не хочешь выпить со мной вина? Отличное вино, уверяю тебя, из моих собственных виноградников, правда бывших.
К своему удивлению, я послушно подошла к двери его камеры. Паис нетерпеливо махнул рукой стражнику, и тот принялся развязывать веревку.
— Вам не следует этого делать, госпожа Ту, — тихо напомнил мне стражник, но Паис не дал ему договорить:
— Нет, следует. Только каменное сердце не могло бы ответить на просьбу умирающего.
— Не уходи, — бросила я стражнику.
Пропустив меня, Паис поклонился, и я оказалась в той камере, где мне предстояло умереть семнадцать лет назад.
Паис притащил сюда все самое лучшее. Два кресла кедрового дерева, отделанные золотом и слоновой костью, и возле каждого — столик, также из кедра, со столешницей из серого мрамора с белыми прожилками. Маленький золотой алтарь с изящной статуэткой Хонсу, бога войны. Возле него — курильница с серебряной ручкой, и над всем этим — запах застарелого пота, который не смог перебить даже аромат мирры. В углу стоял высокий светильник с алебастровой лампой в виде раскрытого цветка лотоса. Ложе Паиса утопало в белоснежных простынях и подушках. На полу лежал толстый ковер. Все оставшееся пространство занимали чаши и блюда со всевозможными кушаньями — печенье и пирожные, засахаренные фрукты, фрукты в меду, несколько сортов холодного мяса, круги масла и буханки хлеба. Я осторожно пробралась к креслу, Паис сел напротив меня и взял серебряный кувшин.
— Я упаду на свой меч, когда наступит последний час седьмого дня, — сказал он, наливая в два кубка вина. — А до этого я намерен наслаждаться жизнью. За твое необыкновенно хорошее здоровье, госпожа моя. Живи в радости.
Он выпил, следя за мной, но я свой кубок не подняла. Что это — психическое расстройство или окончательное смирение перед смертью? Наверное, все же второе. Тогда, в тронном зале, когда провалилась его попытка обрести свободу, Паис испытал удар и едва не сдался, однако теперь терять над собой контроль он был не намерен. Пресыщенный и циничный, коварный и умный, он тем не менее оставался солдатом и египетским аристократом. Придет время, и он недрогнувшей рукой вонзит себе в живот меч.
Паис поставил кубок на стол и серьезно посмотрел мне в лицо.
— Она все плачет и плачет, целыми ночами, — сказал он. — Мне через стену слышно. Я бы ее утешил, но мне запрещено выходить из камеры. Когда-то она была прелестной танцовщицей, с гибким телом и независимым характером. Кто знает, кем бы она стала, если бы наш заговор удался?
— Значит, ты нисколько не раскаиваешься? — спросила я, и Паис лишь улыбнулся в ответ.
— Нисколько, — ответил он. — Если бы Рамзес умер от мышьяка, который ты передала доверчивой Хентмире, а Банемус выполнил то, что от него требовалось, и поднял в армии мятеж, мы овладели бы всей страной. Мы поставили бы на место жрецов, вернули истинную власть фараонов и начали восстанавливать ту могущественную империю, которой когда-то правили наши предки. — Он вздохнул. — Это была славная мечта, но, как всякая мечта, она оказалась миражом. Жаль. Почему я должен испытывать угрызения совести, дорогая Ту? Я же патриот Египта.
— Неужели тебе никогда не приходило в голову, что если бы Маат действительно нуждалась в помощи, ваш заговор закончился бы полной победой? Маат сама использует нас, если ей нужно что-то исправить, а когда мы пытаемся сделать это против ее воли, просто бросает нас, предоставляя собственной судьбе.
— Философ Ту, — усмехнулся Паис. — Ту, защитница справедливости. Странно звучат эти слова в устах такой честолюбивой и беспринципной женщины, как ты. О, пойми меня правильно. — Паис поднял руку, не давая мне заговорить. — Я не хочу тебя оскорбить. В юности твое честолюбие выражалось в капризах, которые ты очень ловко умела направлять в нужное русло — свое, разумеется. Иначе как бы ты попала к нам? Но теперь твое честолюбие стало другим — более управляемым, очищенным от эгоизма, правильным. Теперь ты разбираешься, что хорошо, а что плохо, и четко знаешь, чего хочешь. Так и я когда-то. Это здоровые амбиции, Ту. И все же амбиции. Иначе чем бы мы отличались друг от друга? Вот мы сидим, два человека, которых боги сделали похожими друг на друга. Даже наши желания были тогда одинаковы. Так почему же стали разными наши судьбы?
Я не знала, что ему ответить. Чтобы скрыть смущение, я взяла серебряный кубок и отпила немного вина. На душе у меня было тяжело, Паис все понял верно.
— Не знаю, — продолжал он. — Наверное, потому, что боги решили наградить тебя за мужество, которого у меня не оказалось.
Мне захотелось сказать ему что-то хорошее, утешить, но вместо этого я произнесла:
— Тебе не идет смирение, Паис. Знаешь, ты мне больше нравишься заносчивым и самоуверенным.
Он рассмеялся, и мне больше не хотелось его утешать.
— Я очень старался заставить тебя молчать, — сказал он. — А сейчас рад, что ты осталась жива. Твой образ преследует меня с тех самых пор, когда я впервые увидел тебя на пиру у Гуи. Он тогда собрал нас, чтобы показать тебя и решить, годишься ли ты в наложницы фараону.
— Я видела тебя задолго до того пира, — грустно сказала я. — Обычно я сидела на полу в своей комнате и смотрела в окно, когда Дисенк задувала у меня светильник и уходила спать. Однажды ночью я смотрела, как разъезжаются гости Гуи. Ты вышел из дома и стоял во дворе. Пьяная царевна уговаривала тебя отвезти ее к тебе домой, но ты отказался. Ты ее поцеловал. Ты был в красном. Я не знала, кто ты, но, Паис, ты был красив, как бог, когда засмеялся, стоя в свете факелов! А я была юной девчонкой, полной наивных детских фантазий! Я никогда не забуду ту ночь.
Говорить все это я не собиралась. Я думала, что время сотрет из моей памяти эти воспоминания или исказит их, но этого не случилось, а сейчас я ужасно боялась, что одно насмешливое, сальное или избитое замечание Паиса все испортит, но он молчал. Я не поднимала на него глаз, и в камере повисла тишина. Наконец он заговорил.
— Будь ты неладна, — хрипло сказал Паис. — Зачем нужно напоминать, что и я когда-то был простым наивным мальчишкой, для которого любое, даже самое незначительное событие превращалось в романтическое приключение? Того ребенка больше нет, он похоронен под необходимостью, потребностями, мерзкими решениями и службой в армии, а также постоянным желанием потакать своим прихотям. Я не хочу больше о нем вспоминать. Не сейчас! Слишком поздно, уже ничего не исправишь!
Я не ответила, и Паис быстро взял себя в руки.
— Прости, Ту, — сказал он. — Прости, что я не соответствовал тому образу, который ты из меня сделала, прости, что принимал участие в совращении твоей юной души. Это единственное, что меня мучит. А сейчас давай выпьем и расстанемся.
Дрожащими руками я поднесла к губам кубок. Паис тоже. Мы словно совершали некий торжественный ритуал очищения, наполнивший воздух камеры миром и величественным покоем. На меня снизошло такое умиротворение, что я забыла об ужасной просьбе Гунро, забыла, что хотела напиться до беспамятства. Мы осушили кубки и разом встали. Паис взял меня за шею, наклонился и крепко поцеловал.
— Если когда-нибудь встретишь Гуи, передай ему от меня привет, — сказал он, отпуская меня.
Странно, как были похожи его губы на губы брата.
— И еще, — добавил он. — Я знаю, что он жив, но не знаю, где скрывается. Видимо, он представлял меньшую угрозу для Египта, чем я. И вообще у меня такое чувство, что вы еще встретитесь.
Мы подошли к двери. Я подозвала стражника, и тут Паис прижался лицом к деревянной решетке.
— Ах, свобода, — пробормотал он, и я увидела, как побелели его пальцы, сжимавшие прутья решетки. — Молись за меня, Ту, на Прекрасном Празднике Долины. Выкрикни погромче мое имя. Может быть, боги и найдут меня.
Больше нам было нечего сказать друг к другу. Я прикоснулась к его плечу, еще твердому и полному жизни, и он вернулся в камеру. Дверь за ним закрылась. Изис ждала меня, и мы быстро пошли в сторону гарема. Я ни разу не оглянулась.
Вернувшись к себе, я припала к кувшину и принялась жадно пить, но не вино, а воду. Потом повалилась на постель и заплакала, тихо, без криков и всхлипываний. Я оплакивала не Гунро, или Паиса, или даже себя. Просто я поняла, какая жестокая вещь — жизнь, скучная и тяжелая для одних и легкая и яркая для других. Жизнь — это путешествие, полное несбывшихся мечтаний и разрушенных надежд. Наплакавшись, я уснула и проснулась, когда солнце клонилось к западу, а возле моей постели на столике стоял поднос с горячим бульоном и свежим хлебом.
Приступив к ужину, я стала думать, какой яд выбрать для Гунро. Я размышляла спокойно и сосредоточенно, стараясь не вспоминать о сердечной боли и гневе, которые вызвала во мне та встреча. Во время ареста у меня забрали ларец, в котором хранились лекарства, полученные от Гуи, и папирусы с описаниями различных болезней и способов их лечения. В ссылке мне было строго запрещено заниматься ремеслом, которому меня учили так долго и тщательно. Потом в кладовой гарема мне разрешили набрать всяких лекарств, но ядов среди них не было. Теперь же, отправляя в рот кусок за куском, я попыталась вспомнить все, что знала.
Это оказалось нелегко, поскольку мне пришлось вспоминать и те обстоятельства, при которых я использовала яд, а это причиняло мне боль. Я вспомнила огромный кабинет Гуи и маленькую комнатку рядом с ним, где хранились травы, полки, уставленные горшками и ларчиками, каменные бутыли, льняные мешочки с сушеными листьями и корешками. Я вспомнила, как сидела перед Гуи, держа наготове перо и папирус, а он, ловко орудуя ступкой и пестиком, объяснял мне, что сейчас делает и зачем. По комнате плавали незнакомые запахи; одни были такими сильными, что от них болела голова, другие легкими, едва уловимыми, и все они смешивались с любимым ароматом Гуи — запахом жасмина.
Жасмин. Я отодвинула блюдо и уставилась на желтый свет лампы у меня на столе. Желтый жасмин, гельземиум, вот что может убить. Каждая его часть — цветы, листья, корни, стебель — смертельно ядовита. Большая доза сработала бы наверняка, но могут быть неприятные проявления — тревожное состояние и судороги. Мандрагора тоже неплохо, но, чтобы умереть, Гунро придется принять большую порцию, что также вызовет сильнейшие боли. Я знала это по собственному опыту. С содроганием вспомнила я Кенну, слугу Гуи, которого я убила настоем мандрагоры, и все из-за своих глупых страхов. Он умер, захлебнувшись собственной блевотиной, от внутреннего кровотечения.
А может, паслен? Я вздохнула, и моя тень на стене задвигалась. Паслен добавляли в отравленную приманку для гиен, и, вспомнив об этом, я усмехнулась. Пусть смерть от него легка — сонливость, потом паралич и — конец, и все же от паслена я решила отказаться. Сейчас я не позволю себе веселиться, ибо хочу жить в мире и согласии со своей совестью.
Что еще? Есть рвотный орех — очень действенный яд. Его можно проглотить, или вдохнуть в виде порошка, или втереть в кожу. Но, как и многие токсины, он вызывает судороги такой силы, что человек умирает, выгнувшись дугой.
Положив голову на вытянутую руку, я размышляла, скользя взглядом по тускло освещенной комнате. Постепенно меня начал одолевать страх. Откуда-то из щелей слышались скрип и перешептывания, эхом разносившиеся по комнате, в тишине которой от муки и отчаяния беззвучно выла моя душа. Когда я почувствовала, что сейчас не выдержу и закричу, я встала, надела сандалии и, набросив на плечи плащ, вышла на улицу.
Решительно шагая мимо Дома царских детей и помещений для слуг в сторону кабинета Хранителя дверей, я молила богов, чтобы он был у себя. Был поздний вечер, и слуги еще не ушли спать, а возились возле своих каморок. Из расположенных неподалеку кухонь доносился запах пищи. Те, кто меня замечал, кланялись, недоуменно на меня поглядывая, но я не обращала на них внимания.
Еще один поворот направо, и я вышла к воротам, которые охранялись стражниками, поскольку вели на территорию дворца. Попросив одного из стражников проверить, у себя ли хранитель и не согласится ли он принять меня, я стала ждать. Вскоре стражник вернулся и махнул мне рукой. Мне повезло. Хранитель был у себя, он работал. Кабинеты царских министров располагались рядами, смыкающимися под прямым углом, возле стен, разделяющих помещения для царских слуг и официальных гостей, откуда было рукой подать до кабинета царя и пиршественного зала. Пройдя через ворота, я повернула налево и вскоре подошла к открытой двери, за которой находился человек, управляющий всей жизнью гарема. Через открытую дверь мне было видно, как он складывает в небольшой сундучок свитки папирусов. Услышав мои шаги, хранитель поднял голову. Поклонившись, захлопнул крышку сундучка и сказал писцу:
— Отнеси это в канцелярию. — И обратился ко мне: — Входи, госпожа Ту. Что тебе нужно?
Подхватив сундучок, писец выскочил в коридор, на ходу поклонившись. Дождавшись, когда он скроется в темноте, я вошла в кабинет хранителя.
Амоннахт улыбался, глядя на меня и опершись одной рукой о стол, а я не знала, что ему сказать. Заметив мою растерянность, он кивком показал мне на стул, потом на кувшин вина, но я лишь покачала головой. Наконец я заговорила.
— Амоннахт, — тонким голосом начала я, — Гунро просила меня помочь ей уйти из жизни.
Улыбка сползла с лица хранителя; он бросил на меня строгий взгляд.
— С ее стороны это жестоко, — заметил он. — Жестоко и бессмысленно. Прости, Ту. Эта просьба, наверное, причинила тебе боль. Если бы я знал о трусости Гунро, то прислал бы к ней дворцового лекаря.
— Она обезумела от горя и ужаса, — сказала я, почему-то стараясь защитить Гунро. — Она не желает звать дворцового лекаря из боязни, что он захочет ей отомстить и даст такой яд, который будет убивать ее медленно и мучительно. Она больше не воспринимает ничего, кроме собственных страхов.
— Она и раньше ничего не воспринимала. — С этими словами Амоннахт подошел ко мне и, взяв за руку, подвел к стулу. — Не жалей ее, Ту. И ради себя самой, не выполняй ее смехотворной просьбы.
Сев на стул, я взглянула ему в лицо.
— Я уже согласилась помочь ей, — сказала я. — А что еще я могла сделать? Царевич Рамзес предоставил мне все решать самой, и когда я увидела, в каком она состоянии, и услышала, как она плачет, то поняла, что не выдержу. Гунро на грани безумия. Завтра шестой день. Если я ничего не сделаю, она умрет в крови и с позором.
Амоннахт задумчиво посмотрел на меня, затем вздохнул.
— Кто-нибудь сказал бы, что вы обе пожинаете то, что посеяли, — заметил он. — Гунро умрет от руки женщины, которую она сама подговаривала убить, и ты отомстишь ей за это на абсолютно законных основаниях. Итак, круг ваших судеб замкнулся. Гунро слишком поздно поняла закон возмездия за грехи, а ты, дорогая Ту, больше не носишь в себе сердце убийцы. Я это знаю. И царь знает. И только ты все еще сомневаешься. Так чего же ты от меня хочешь?
Я больше прислушивалась к его голосу, спокойному и уверенному, чем к словам. Таким тоном Амоннахт обычно успокаивал впавших в истерику наложниц, укорял капризниц или объявлял о решениях фараона. Не думаю, что сейчас он пытался что-то мне внушить. Мы слишком хорошо знали друг друга. Его голос звучал искренне и серьезно, и на душе у меня сразу полегчало.
— Я хочу, чтобы ты подтвердил, что эта просьба исходила от самой Гунро, — мрачно произнесла я. — Стражник, который сопровождал меня в ее камеру, может это подтвердить. Я хочу, чтобы ты подготовил документ, удостоверяющий ее просьбу, и чтобы царевич об этом знал. Затем я прошу провести меня в кладовые дворца, где в присутствии дворцового лекаря я приготовлю снадобье из тех средств, которые сама выберу. — Я сжала кулаки. — Никто потом не должен говорить, что я приготовила смертельное снадобье, не имея на то разрешения самой Гунро или царевича, или что я из мести подсунула ей медленно действующий яд. И так все быстро об этом узнают, а если еще и учесть мою былую славу, то могу себе представить, что обо мне скажут!
Амоннахт кивнул.
— Понимаю. — Неожиданно он нагнулся, взял меня за подбородок и мягко провел пальцами по моим губам. — Через два дня царевич освободит тебя, — тихо сказал он. — И тогда все будет позади. Все, Ту. И ты должна будешь начать жизнь сначала. Тебе придется искать новых друзей, с которыми ты будешь веселиться, землю, которая будет тебя кормить, а может быть, и мужчину, который прольет целительный бальзам любви на твои душевные раны, и тогда, смотрясь в зеркало, ты будешь видеть иную женщину — женщину, возрожденную к жизни. Но ты должна этого захотеть. Ты должна поклясться, что постараешься забыть свое прошлое, выбросив его, как старое и ненужное платье. Ты сделаешь это?
Я погладила его руки.
— О Амоннахт! — задыхаясь от волнения, проговорила я. — Ты всегда поддерживал меня, несмотря ни на что!
Амоннахт улыбнулся, выпрямился и снова принял свой обычный вежливо-отстраненный вид.
— Я верный слуга фараона, — сказал он, — а тебя оказалось невозможно сбросить со счета.
С этими словами он подошел к двери и что-то резко крикнул. Тут же появился слуга.
— Приведи мне писца, — приказал Амоннахт и сел за свой письменный стол. — Так, — сказал он мне, — сейчас ты продиктуешь то, что хочешь записать, и я это подпишу. Потом мы пошлем свиток царевичу, и он также его подпишет. После этого пойдем в кладовые.
Пришел писец, записал под мою диктовку документ, и Амоннахт поставил под ним свое имя и титулы.
— Отнеси это царевичу, — велел он писцу, — и когда тот поставит на папирусе свою печать, помести папирус в архив вместе с другими документами, относящимися к царской наложнице госпоже Ту. Потом разыщи царского лекаря Пра-эмхеба и попроси его прийти в кладовые гарема. — Амоннахт налил в чашу вина и протянул ее мне. — Выпей, — сказал он. — Нам недолго ждать. Давай выпьем за будущее и воздадим хвалу щедрости богов. У меня тут есть тарелка засахаренных фруктов. Правда, они немного засохли, но все равно вкусные. Хочешь?
Мы выпили и поели засахаренных фруктов, так что когда Амоннахт со стуком поставил свою чашу на стол и пригласил следовать за ним, ко мне уже почти вернулось душевное равновесие.
Мы вышли во двор, в теплую ночь и направились к кладовым. Возле входа нас уже поджидали писец и лекарь. Рядом стоял слуга со светильником.
— Я сделал так, как вы велели, хранитель, — сказал писец. — Я нашел повелителя в саду, он гулял там вместе с женой. Свиток скреплен печатью и отнесен в архив.
Я тихонько вздохнула. Интересно, что подумал царевич, когда узнал о моем желании помочь Гунро покончить с собой и о том, что я пожелала заверить свой поступок официальным документом? Скорее всего, вспомнил о другом документе, обещавшем мне царскую корону. Потом этот документ куда-то исчез.
— Царевич что-нибудь сказал по поводу моего решения? — не удержалась я от вопроса.
— Нет, госпожа, — ответил писец. — Повелитель только заметил, что так и следовало поступить.
«Туманный ответ, но на него это похоже», — подумала я и повернулась к лекарю. Амоннахт назвал ему мое имя, и тот важно кивнул мне в знак приветствия, бросая на меня любопытные взгляды.
— Вы лечите самого царя? — спросила я. — Как его здоровье?
Пpa-эмхеб сжал губы.
— Я не отхожу от него целый день, — ответил он. — Но что я могу?.. Разве что облегчить его страдания. Думаю, что жить ему осталось недолго. Он ест только фрукты, и то понемногу, а пить может только молоко.
«Он может встать? Или хотя бы сидеть на постели? Его мучают боли? Он не просит привести к нему Гуи? — вертелось у меня на языке. — Вспоминает ли о прошлом, когда рядом с его телом лежало мое теплое тело и в его жилах горело страстное желание, а не текла холодная и таинственная жидкость смерти?»
Лекарь пожал плечами.
— Ему нравится, когда время от времени его приподнимают на подушках, но каждое движение отнимает у него силы, — сказал он. — Не думаю, что он сильно страдает. Мы добавляем ему в молоко мак. Члены его семьи сидят возле его ложа, но сейчас он чаще зовет к себе жрецов.
«Бедный Рамзес», — с грустью подумала я и погрузилась в молчание, следуя за слугой и Амоннахтом.
Вскоре мы пришли в комнату, где совсем недавно я набивала свой сундук. Писец приготовил палетку и достал чистый папирус.
— Я хочу, чтобы вы приготовили одно снадобье, — обратилась я к Пра-эмхебу. — Я скажу вам, что нужно взять, поскольку не хочу, чтобы потом меня обвинили в обмане или подмене трав. Также я прошу вас заверить все, что будет записывать писец, вас и хранителя. Вы согласны?
Лекарь нахмурился.
— Не понимаю, зачем меня сюда позвали, — недовольным тоном сказал он. — Какое снадобье? Ты мог бы попросить у меня лекарство и без всей этой суеты, Амоннахт.
— Госпожа Ту — опытная лекарка, — спокойно ответил хранитель. — Царевич попросил ее задержаться, чтобы помочь одной осужденной уйти из жизни. Понятно, что госпожа Ту желает совершить эту неприятную задачу с соблюдением всех формальностей.
— О! — Пра-эмхеб изумленно уставился на меня. — В таком случае примите мое сочувствие, госпожа Ту. Что именно вам нужно?
Писец приготовил перо. Я постаралась говорить как можно более спокойно.
— Ничего особенно сложного, — ответила я. — Мне нужна луковица растения под названием «голубиный помет». Я собираюсь ее размолоть и смешать с большой порцией мака. Что вы думаете по этому поводу?
Лекарь задумчиво кивнул.
— Пожалуй, хороший выбор, эта смесь вызовет безболезненную смерть, — сказал он. — Ни судорог, ни рвоты или диареи, просто быстрая остановка дыхания. Луковица, разумеется, самая ядовитая часть растения, а если ее размолоть, она превратится в порошок. Сколько весит осужденная?
— Немного, — быстро ответила я. — Она немного… ослабела в заточении. Я возьму две луковицы, чтобы уж наверняка. Не хочу, чтобы она страдала.
Говоря все это, я ненавидела себя, ненавидела эту холодную, деловитую дискуссию, словно речь шла о наиболее эффективных способах изгнания червей из организма. Мне хотелось все обсудить тихо, в уединении; чтобы я быстро передала инструкции и ушла. Однако Пра-эмхеб, по всей видимости, желал продемонстрировать свои обширные познания и тем самым придать себе значимости.
— Двух луковиц будет достаточно, — согласился он. — Причем не важно, свежие они или сушеные. Конечно, со свежими придется…
Я не дала ему договорить.
— Я знаю, как приготовить любой яд! Мне известны все яды не только Египта, но и за его пределами! Меня не нужно учить. Вы пришли сюда не для того, чтобы учить. Делайте, что я вам буду говорить.
Пра-эмхеб отступил на шаг, оскорбленный до глубины души, и взглянул на Амоннахта, но хранитель, бросив на меня предостерегающий взгляд, улыбнулся.
— Это очень тяжелое поручение, — промурлыкал он. — И мы все очень расстроены. Прости меня, Пра-эмхеб, но давай поскорее покончим с этим делом.
Я промолчала, хотя резкий ответ уже вертелся у меня на языке.
— Гунро — это не какое-то там дело, — прошептала я, но лекарь уже подошел к полкам и принялся бормотать:
— «Голубиный помет»… «голубиный помет». — И вдруг встрепенулся и громко сказал: — Я знаю, кто ты! Я помню тот скандал! Я тогда был совсем молодым и служил помощником лекаря, лечил слуг, но об этой истории знал весь дворец. Ты…
— Не надо, Пра-эмхеб, — вновь перебила я, не то умоляя, не то приказывая. — Я не хочу больше об этом слышать. Я понесла наказание, и теперь все позади. Все! — Внезапно у меня закружилась голова, и я упала на сундук. — Пожалуйста, сделайте то, о чем вас просили, и уходите.
Теплая и твердая рука Амоннахта легла на мое плечо. Пра-эмхеб вернулся к травам.
Я смотрела, как он снял с полки какой-то ящичек и вынул из него две луковицы, затем достал из висящего на поясе мешочка нож. Умелой рукой отрезал от луковиц остатки стебля и засохшие корешки. Затем взял ступку и пестик и, порезав луковицы на дольки, принялся их толочь. Луковицы издавали резкий запах земли; я знала, что, чем бы их ни разбавляли, они сохранят его, передав напитку свой вкус — горький и опасный. На лбу лекаря выступил пот — работа была трудной. Амоннахт обратился к слуге:
— Поставь лампу и принеси натра и горячей воды.
Когда его шаги, эхом отдававшиеся под сводчатым потолком сумрачной комнаты, затихли, я принялась осматривать полки в поисках сосуда, в который могла бы перелить готовое снадобье, и вскоре нашла каменный сосуд с широким горлышком. Тем временем Пра-эмхеб закончил измельчать луковицы.
— Что теперь? — спросил он, откладывая ступку и утирая потное лицо.
Я протянула ему сосуд.
— Найдите мак, — сказала я, — и наполните им сосуд наполовину. Высыпьте туда «голубиный помет», и я залью все это молоком.
— Наполовину наполнить маком? — воскликнул лекарь. — Но от такой порции у нее остановится сердце!
— Вот именно, — устало сказала я. — Я хочу, чтобы под действием мака она погрузилась в глубокий сон, а потом умерла.
Я не винила лекаря в глупости. Так мне ответил бы любой врач. Как бы мне хотелось и самой так изумиться!
— Ты все записал? — спросила я писца.
Тот кивнул, продолжая делать записи.
Пра-эмхеб нашел мак и высыпал его в сосуд. За маком последовали толченые луковицы. Слуга принес натр и чашу воды, и лекарь принялся тщательно мыть руки. Я знала: ему хотелось отмыться не только от грязи. Мне хотелось того же самого.
— Спасибо, Пра-эмхеб, — сказала я, глядя ему в спину. Он не ответил. Прижав к себе сосуд, я вышла из кладовой.
Внезапно за моей спиной раздался голос Амоннахта.
— Не осуждай его, Ту, — сказал он. — Врачу трудно выполнить такое.
— Зачем ты мне это говоришь? — крикнула я, обернувшись к нему. — Я сама врач! Или ты забыл? Ты думаешь, для меня это все равно что палец уколоть? Неужели за грехи юности мне придется расплачиваться всю жизнь?
Амоннахт не ответил, а лишь забрал у меня сосуд.
— Сколько нужно молока? — спросил он.
Из-за кипевшей во мне ярости я его сначала не поняла, но затем быстро овладела собой.
— Я сама все сделаю, хранитель, — хрипло сказала я. — Я же давала обещание, не ты.
— Ты и так уже много сделала, — ответил он. — Я Хранитель дверей. Все женщины, находящиеся на территории дворца, подчиняются мне. Я сделаю это ради тебя. Так сколько?
Стояла чудесная ночь, в воздухе пахло травой, в небе полыхали мириады звезд, душистый ветерок шевелил складки моего платья и волосы. Я глубоко вздохнула.
— Половину чаши, — сказала я. — Потом хорошенько перемешай и добавь еще. Никуда не выходи из комнаты. Ты сам дашь ей это, Амоннахт?
— Да. И никуда не уйду, пока она будет пить.
— Перед тем как дать, еще раз встряхни сосуд. Проследи, что она выпила все разом. Учти, снадобье очень горькое, и она может не допить его до конца. Когда выльешь первую порцию молока, дай сосуду постоять одну ночь, чтобы зерна размякли. Только не спускай с него глаз, Амоннахт. Я не прощу себе, если какой-нибудь слуга примет это за молоко.
— Не бойся, Ту, — улыбнулся он. — Я дам тебе знать, когда все будет кончено. Доброй ночи.
И Амоннахт пошел к себе, полный чувства собственного достоинства и уверенности в себе, что было присуще ему в полной степени, а я с легким сердцем направилась в свою комнату.
Дома я разделась и послала Изис за вином, а потом пошла в банный домик и принялась яростно тереть себя натром и лить на голову воду — кувшин за кувшином. Вернувшись в комнату, сияющая чистотой, я повалилась на постель. На столе меня ждало вино. Поблагодарив Изис, я отпустила ее до утра, а сама взяла в руки чашу с вином и выпила ее залпом, после чего сразу налила вторую.
Полулежа на подушках, я осушала чашу за чашей, стараясь забыться и отогнать от себя видения прошедшего дня. Конечно, это была слабость, но мне так хотелось хотя бы немного отдохнуть!
Мои мысли уносились не в прошлое, где я испытала столько горя и отчаяния. Я думала о будущем, о Камене и Тахуру, о том, как мы все втроем будем жить в небольшой усадьбе в окружении садов и цветов; у нас будут мощеные дорожки и пруд, заросший розовыми и белыми лотосами. У нас будет белая лодочка с ярко-желтым парусом. Иногда мы будем садиться в нее и плыть в Асват, чтобы навестить Паари и дедушку и бабушку Камена, но чаще мы будем просто плавать в лодочке по Нилу, любуясь алым закатом, и смотреть на ширококрылых белых цапель и ибисов, важно стоящих в зарослях тростника у берега.
У нас будут соседи, милые и славные люди, с которыми мы будем отмечать разные праздники. Мы будем приглашать их к себе, усаживать на подушки, а потом все вместе будем пить вино и угощаться замечательными кушаньями, которые приготовила наша кухарка, и болтать о всякой всячине. Возможно, царевич Рамзес, который к этому времени перестанет быть наследником и получит титул «Могучий Бык», как-нибудь заедет к нам, вызвав тем самым пересуды и зависть соседей. К нам будут приезжать Мен и Шесира, и мы с мачехой Камена будем рассказывать друг другу разные смешные истории, которые случались с нашим общим сыном, а Камен тем временем будет перебрасываться шутками со своими сестрами.
Я снова буду заниматься медициной, но не слишком много, поскольку придется находить время и на работу с управляющим поместья, ведь у меня будут скот и пахотные земли. Кроме того, появятся внуки, ребятишки с тонкими, как у Тахуру, чертами лица и умным взглядом, как у Камена. Они будут цепляться за меня своими крохотными ручонками и бегать по лужайке за бабочками и листьями.
И все же среди этих сладостных мечтаний, в которых я стремилась укрыться, как заяц, который прячется в свою спасительную норку, когда его преследуют гончие, меня не отпускали тягостные мысли.
Гуи где-то прячется.
Завтра — седьмой день.
Глава шестнадцатая
Несмотря на выпитое вино, я спала плохо и проснулась внезапно, когда во дворе поднялся шум, а первые лучи холодного солнца легли на поблескивающую от росы траву. Всю ночь я ворочалась с боку на бок и обливалась потом. Простыни промокли, я постоянно хотела пить. Взяв со столика кувшин с водой, я принялась жадно глотать жидкость, потом откинулась на спину и стала смотреть, как на потолке играют солнечные блики.
«Сколько тысяч раз Ра выходил из чрева Нут с тех пор, как Египет поднялся из первобытной тьмы? — думала я. — Сколько людей в течение этих веков вот так лежали на пышном ложе или соломенном тюфяке, слушая, как птицы приветствуют наступающий день, чувствуя, как нагревается утренний воздух, и думая: „Сегодня я буду работать, буду есть и пить, буду плавать по Нилу и миловать свою жену, а когда Ра будет снова проглочен, лягу спать“? И конечно, они говорили себе: „Сегодня я дышу, я слышу, я вижу, я жив, а завтра, если того пожелают боги, я снова открою глаза навстречу жизни“.
И сколькие из них могли знать о часе своей смерти? Они открывали глаза и, все еще полусонные, смотрели на разгорающийся рассвет и думали: „Сегодня я сделаю то-то и то-то“, пока не наступал момент, когда они с ужасом вспоминали, что их ждет. „Сегодня я должен умереть. Я должен считать каждый свой вздох, ибо их осталось немного. Завтра меня уже не будет. Я не увижу новый рассвет“».
Гарем проснулся. По дорожкам забегали слуги, неся подносы с утренней едой для своих хозяек, в воздухе поплыл запах свежего хлеба. Слуги весело перекликались друг с другом. Станет ли Ханро есть? Неужели она все еще надеется на помилование? А Паис? Он говорил, что будет ждать до последнего момента. Как он проведет последний день своей жизни? Наслаждаясь яствами, вином и женщинами? Возможно.
Вошла Изис, весело со мной поздоровалась и поставила мне на колени поднос с едой. Пока я вяло ковыряла еду, она прибиралась в комнате, болтая о пустяках. Когда ее возня начала меня раздражать, я отправила ее готовить мне ванну, а сама, отодвинув поднос, вышла на свежий воздух.
Солнце светило ярко и уже испускало жар. Несколько женщин в ночных рубашках, зевая, прогуливались по двору и, прищурясь, поглядывали на лазурное небо. Из комнат наложниц раздавалось позвякивание посуды, иногда слышался резкий голос, отчитывающий служанку, или взрывы хохота. Я жадно впитывала эти звуки, как жадно хватает пищу изголодавшийся нищий. «Я не потеряю ни одного мгновения, пока не упадет последняя капля водяных часов», — лихорадочно думала я. Так же как и Гунро в своей темнице. Если Амоннахт мудрый человек, он придет к ней не раньше наступления ночи, ибо, пока светит солнце, она не станет пить яд.
Когда Изис вернулась, мы пошли в банный домик, где было полно женщин. Там меня помыли и сделали массаж; от хны, косметики и драгоценностей я решительно отказалась. Не знаю почему. Конечно, Паису и Гунро это было все равно, но мне казалось, что непристойно, даже оскорбительно украшать себя побрякушками, когда должна свершиться казнь. Я чувствовала ее приближение с каждым часом разгорающегося дня; она, как зловещая тень, закрывала собой двор, где вдруг не стало слышно женских голосов и детских криков.
В середине дня, когда мне стало казаться, что времени не существует, пришел слуга со списком усадеб на продажу, который я просила мне принести. Я с удивлением взяла свиток, поскольку совершенно забыла о своей просьбе, и быстро пробежала его глазами. У меня было какое-то странное чувство — словно названия и цифры, указанные в документе, не имеют ко мне никакого отношения, словно они относятся к другому миру, где час следует за часом и все они складываются в некое будущее, такое же неизвестное, как и варварские земли, лежащие за пределами западной пустыни. Я свернула папирус и отложила его в сторону. Сейчас мой мир ограничивался лишь Паисом, Гунро и мною. Мы, все трое, сгорали в огне ожидания.
В полуденные часы я не смогла уснуть. Женщины разошлись по своим комнатам и легли, но я слышала, что, так же как и я, они ворочались на постелях, что-то бормоча, а я лежала, глядя в потолок, с тяжелыми мыслями. Через некоторое время женщины одна за другой начали выходить во двор. Там они рассаживались под белыми навесами, и я решила последовать их примеру. Бросив возле своей двери подушки, я села и неподвижно застыла, словно нарушить торжественную тишину значило совершить кощунство. Но эта тишина не была мирной. Это была скорее неподвижность, в которую впадают существа, когда ощущают скрытую опасность, и я, закрыв глаза, подчинилась ее власти.
С заходом солнца обстановка немного разрядилась, особенно когда пришло время ужина. Изис поставила возле меня поднос, но я не могла есть. Мое сердце, ум — все мое существо сосредоточилось на последних часах жизни Гунро и Паиса. Теперь не имело значения, были они преступниками или нет. И я не сожалела о том, что им предстоит умереть.
Мой ка помнил мою собственную агонию, когда я умирала, продолжая отчаянно надеяться, что придет помощь и меня спасут; потом это желание сменилось тупым равнодушием, которое время от времени прерывалось приступами истерики, когда я с воплями бросалась на дверь камеры и пыталась вырваться.
Потом, когда у меня уже не было сил держаться на ногах, я молила дать мне воды и принести светильник, чтобы хоть немного рассеять мрак и отвести ужас ночных кошмаров; мне так хотелось почувствовать прикосновение чьей-нибудь руки, чтобы скрасить ощущение жуткого одиночества перед наступающей смертью. Это прикосновение я почувствовала в конце одиннадцатого часа, когда ко мне пришел Амоннахт и оттащил меня от края вечности. Но для Паиса одиннадцатый час будет означать смерть, а Гунро хранитель протянет не чашу воды, как мне, а чашу забвения.
Спустились сумерки, Изис забрала поднос с нетронутой едой и зажгла светильник. В комнатках наложниц начали загораться огоньки, но, когда я смотрела на их тусклый свет, отражавшийся в струях фонтана, я вдруг поняла, что во дворе не слышно обычной вечерней суеты. Если во дворце и был какой-то праздник, обитательницы гарема об этом не знали. Я видела за дверями их силуэты, но их слуги сидели без дела, лениво переговариваясь.
«Сколько времени потребуется Ра, чтобы пройти через челюсти Нут, а потом выйти из ее тела на рассвете? — думала я, прислушиваясь к непривычной тишине. — И тогда наступит завтра. Пять часов? Шесть? Что мне делать? Я не в силах ни читать, ни даже молиться». Нет, такой мести мне не надо. Не об этом мечтала я, когда строила всякие планы и жила только этим, а что от них осталось? Развеялись, как пепел, оставив лишь горечь во рту. Если бы я могла, то немедленно, сейчас же бросилась бы в темницу и освободила осужденных. А впрочем, глупости все это. Свобода не изменила бы их характер. «А почему бы и нет? — прошептал мне чей-то голос. — Твой же она изменила, ибо разве ты не говоришь о милосердии, когда раньше сгорала от жадности и страха?»
Я принялась ходить по двору, скрестив на груди руки и глядя себе под ноги. Не желая привлекать к себе внимание женщин и уж тем более с ними разговаривать, я вышла со двора и стала ходить по дорожке между стенами дворца и гаремом. Высоко надо мной, где виднелась полоска неба, мерцали бледные звезды, но там, где находилась я, стоял такой мрак, что я едва видела собственные ноги. Вокруг не было ни души. Даже из Дома царских детей не доносилось ни звука.
Не знаю, сколько времени я ходила взад-вперед по дорожке. Постепенно мною овладело странное ощущение нереальности, словно я сама превратилась в прозрачный, бесплотный призрак. Я считала свои шаги, от которых у меня уже заболели ноги, я всматривалась в темноту. Своими равномерными шагами я словно отсчитывала последние минуты жизни, оставшиеся у Гунро и Паиса.
Наконец, когда я подошла к воротам двора, где размещались помещения слуг, вдали мелькнула чья-то тень. Я остановилась как вкопанная. Он шел уверенным шагом, его одежды развевались, сандалии негромко хлопали по камням дорожки. Увидев его осунувшееся, постаревшее лицо, я молча прислонилась к стене, возле которой стояла.
Он остановился возле меня и поклонился. Выражение его лица было серьезным и напряженным. Я хотела заговорить, но в горле у меня так пересохло, что я не смогла выдавить ни звука.
— Все кончено, — сказал он. — Весь день она ждала, что придет помилование. Я пришел к ней два часа назад, но она отказалась пить, сказав, что будет ждать до тех пор, пока не угаснет последняя надежда. К этому времени она так измучилась, что уже не сопротивлялась. Ты хорошо выбрала состав снадобья, Ту. Она ничего не почувствовала.
— А Паис? — хрипло проговорила я.
Амоннахт мрачно улыбнулся:
— Весь день он пьянствовал, а потом поспал, вымылся, накрасился и велел позвать к себе жреца. Когда наступил последний час, он перерезал себе вены и умер перед алтарем Хонсу. Достойный уход.
Достойный уход. Внезапно рот у меня наполнился желчью, и, прижавшись лицом к шершавой каменной стене, я разрыдалась. Я стояла, молча сотрясаясь от рыданий, но вот на мое плечо легла рука Амоннахта, и хранитель притянул меня к себе. Он ничего не говорил. Он не шептал мне слов утешения и не гладил меня по волосам. Он просто прижимал меня к себе, пока горе, боль и горечь утраты не утихли вместе со слезами, которые я выплакала, спрятав лицо в складках его одежды. Затем Амоннахт отодвинулся.
— Иди и ложись спать, — сказал он. — Завтра за тобой придет сын и заберет из гарема. Царевич освободил тебя. Я буду скучать по тебе, Ту.
— Я тоже, Амоннахт, — дрожащим голосом ответила я. — У меня такое чувство, будто этих семнадцати лет ссылки и не было никогда. Мне бы хотелось последний раз увидеться с фараоном. Ты можешь это устроить?
Хранитель покачал головой.
— Рамзесу осталось жить всего несколько дней, — сказал он. — Во дворце уже идут приготовления к трауру, а погребальные жрецы готовят инструменты для бальзамирования. Пусть фараон почиет в мире. Наступило время ухода.
Опять это слово. Я вытерла горевшее лицо рукавом своего платья и вдруг почувствовала, как сильно устала. Я издала глубокий, прерывистый вздох.
— Спасибо за все, хранитель, — прошептала я. — Желаю тебе долгой жизни и процветания.
Я быстро поцеловала его в щеку, затем повернулась и, не оглядываясь, пошла к себе. Я знала, что он смотрит мне вслед, но когда, дойдя до входа во двор, я оглянулась, его уже не было.
Добравшись до своей комнаты, я упала на постель и мгновенно провалилась в сон, от которого очнулась на следующее утро, проспав всю ночь в одной и той же позе. Зевая и потягиваясь, я спустила ноги на пол.
— Изис! — позвала я, и, прежде чем успела сбросить с себя измятую ночную рубашку, служанка была возле меня. Ее глаза смотрели на меня вопросительно, брови хмурились.
— Все хорошо, госпожа Ту? — неуверенно спросила она.
— Да, все хорошо, — кивнула я. — Сегодня ты служишь у меня последний день. Я оставляю гарем навсегда. Сейчас я пойду помыться, а ты приготовь мне еду. Ужасно хочется есть, так что поторопись.
Но Изис почему-то не бросилась выполнять поручение. Подняв мою рубашку, она мяла ее в руках и покусывала губы.
— Ты что? — нетерпеливо спросила я.
— Я не думала, что вы уедете так скоро, — промямлила она. — Простите меня, госпожа Ту, но мне очень понравилось служить вам. Если у вас нет на примете другой служанки, то, пожалуйста, возьмите меня с собой.
Я изумленно уставилась на нее:
— Но, Изис, у меня еще нет дома. Я даже не знаю, куда поеду. Ты понимаешь, что можешь оказаться в какой-нибудь маленькой усадьбе, затерянной в песках Нубии? Здесь, в гареме, ты живешь рядом с сильными мира сего. Ты выполняешь простые и легкие поручения. Ты можешь гулять по городу. Со мной тебе будет одиноко и скучно.
Изис отчаянно тряхнула головой, еще крепче сжав рубашку.
— Я все о вас знаю, — ответила она. — Я слышала, что о вас болтают. Некоторые женщины вас боятся. Другие завидуют вашим отношениям с царевичем. Их жизнь… — Изис запнулась, подыскивая слова, — очень жалкая, госпожа Ту, из-за этого их слуги тоже становятся жалкими. Я здесь совсем недавно, но уже не хочу провести в гареме всю свою жизнь, переходя от одной наложницы к другой.
— Тогда чего же ты хочешь? — с любопытством спросила я. — А ты меня не боишься, Изис? Или думаешь, что я смогу создать тебе интересную жизнь, полную событий и приключений? В таком случае могу тебя заверить, что сейчас мне не нужно ничего, кроме тишины и покоя. Я хочу сидеть в своем саду, пить свое вино и плавать по Нилу в собственной лодке, когда солнце начнет клониться к закату.
— В вашем саду я натяну для вас навес, — с готовностью подхватила Изис. — Я буду наливать вам вино и укладывать подушки в вашей лодке. Я буду делать вам массаж и наносить косметику. Я буду старательной и незаметной. Я не боюсь вас, госпожа Ту. Я боюсь другого — умереть, так и не узнав, что такое жизнь.
Словно что-то кольнуло меня в сердце — я услышала голос Гунро, умолкнувший теперь навеки, и, глядя в это юное лицо и умоляющие глаза, я вдруг почувствовала себя старухой.
— Ну хорошо, — со вздохом сказала я. — Только потом не ходи за мной и не хнычь, когда поймешь, что я не собираюсь вращаться среди богатых и знатных персон, или когда обнаружишь, что тебе очень скучно. Иди поговори с хранителем, и если он тебя отпустит, то пусть заверит это в письменной форме. А теперь принеси же мне поесть!
Просияв, Изис поклонилась и бросилась вон из комнаты, а я направилась к банному домику, любуясь чудесным утром.
Вымытая и умащенная, я вернулась в свою комнату и принялась за еду, смакуя каждый кусочек. Я уже полоскала пальцы в подставленной Изис чаше с теплой водой, когда за дверью послышался шум, и на пороге моей комнаты появился управляющий. Он протянул мне свиток.
— Это список вещей, которые вы отобрали в кладовой храма, — сказал он. — Ящики уже доставили. Хранитель просит вас быть готовой к отъезду на закате. Он также напоминает, что царский подарок, а именно пять дебенов серебра, находится в отдельной шкатулке, которая лежит в одном из сундуков вместе с двумя папирусами, продиктованными самим Единственным специально для вас. Вы не должны их читать, пока не прибудете к месту назначения.
— Но у меня нет никакого места назначения! — крикнула я, но было уже поздно. Управляющий и его слуги ушли. Я повернулась к Изис.
— Открой сундуки, — сказала я. — Там лежат платья, сандалии и косметика. Выбери, что хочешь, и помоги мне одеться. Я выйду отсюда, облаченная в свои собственные вещи. Потом найди хранителя, скажи ему, что хочешь остаться моей служанкой, и уговори отпустить.
Я уселась на стул, а Изис, что-то возбужденно выкрикивая, понеслась исполнять поручения. «У меня нет места назначения, — с восторгом думала я. — Я свободна! Сегодня вечером в последний раз вдали мелькнут огни гарема и дворца. Куда же мне ехать? Не важно, да меня это и не слишком заботит».
К отъезду я приготовилась задолго до назначенного часа. Я чинно сидела у двери на одном из своих огромных сундуков, пока моя добросовестная Изис тщательно прибиралась в комнате. Я, конечно, могла бы сидеть и в комнате, но с того момента, когда Изис захлопнула крышку хорошенького ларчика с косметикой и положила его в сундук, все в комнате сделалось мне чужим. Я больше не принадлежала к мирку, где поселилась совсем недавно, и теперь он сам начал отторгать меня. Его размеры, обстановка, даже запахи, все сделалось для меня чужим, и я сбрасывала его, как кокон, чтобы ступить на новый путь, который не только выведет меня из гарема, но и поведет к новой жизни.
На мне были одежда и украшения, которыми я раньше не пользовалась: прозрачное платье особого темно-малинового оттенка, прошитое золотыми нитями, золотой пояс в виде скрепленных между собой лотосов, золотые браслеты в виде листьев с прожилками из сердолика и золотой обруч на голове, с которого на лоб и шею спускались тонкие золотые нити. На пальце у меня был перстень с костяным скарабеем, оправленным в золото, на веках поблескивала золотая пудра.
Итак, я сидела, словно приготовившись к торжественному пиру во дворце: чинно сложив на коленях выкрашенные хной руки и благоухая драгоценным маслом, которое Изис старательно втирала мне между грудями. Мне некому было сказать «прощай». С Амоннахтом я уже попрощалась, а фараон был слишком слаб, чтобы вынести еще одну встречу. Впрочем, я тоже. Ну а если бы меня захотел увидеть царевич, он бы за мной послал. Можно было позвать писца и продиктовать письмо брату, но мне не хотелось нарушать атмосферу торжественности и ликования, в которую я погрузилась.
Я так и сидела, пока Изис не закончила уборку и не встала позади меня. Я велела ей собрать свои вещи и попрощаться со знакомыми или подругами, но она очень быстро вернулась, видимо опасаясь, что я уеду без нее, с большим кожаным мешком на плече и драгоценным папирусом в руке, подтверждающим ее освобождение от службы в гареме. Осторожно поставив мешок рядом с сундуками, она присела на траву, не выпуская из рук папируса. Я не стала ей ничего говорить, а она не смотрела на меня. Каждая из нас погрузилась в свои мысли.
Наконец, когда небо из темно-синего сделалось нежно-розовым, что предвещало алый закат, а на траву упала тень от фонтана, я встрепенулась, заслышав долгожданный звук шагов. Я смотрела, как он подходит к нам. Улыбнувшись, он раскинул руки, и я с криком бросилась в его объятия.
— Путешествуешь налегке, мама? — насмешливо спросил он, приказав слугам вытаскивать мои сундуки. — А этот мешок тоже брать?
— Это вещи Изис, — ответила я, беря его под руку. — Ее отпустили из гарема, теперь она моя служанка. О Камен, как я рада, что вижу тебя, слышу твой голос! Как ты? Как Тахуру? Ты повезешь меня в дом Мена?
Мы пошли к выходу, Изис следовала сзади.
— У меня все хорошо, — ответил Камен. — Царевич приказал зачислить меня в свою дивизию и отдал под мою команду Банемуса. Мудрое решение, хотя мы оба пришли в смущение. Банемус — великий полководец, вернее, был им, и мне предстоит многому у него научиться. Думаю, что он быстро заслужит себе прощение. Тахуру…
Я остановилась.
— Я мечтала о том, как мы будем жить все вместе — ты, я и Тахуру! — воскликнула я, чувствуя горечь и разочарование. — Эти мечты помогли мне пережить ужасы, выпавшие на мою долю, Камен, но если ты принес клятву верности царевичу, то должен остаться в Пи-Рамзесе! Ты нужен мне! У меня есть список усадеб, на которые ты мог бы взглянуть! Что я буду делать без тебя?
— Я не собираюсь исчезать из твоей жизни, — мягко сказал он, беря мою руку и целуя ее. — Но мне нужно строить карьеру и заводить свою семью. Я не могу жить с тобой, мама. Это ничего не даст ни тебе, ни мне. Я знаю, что тебе пришлось пережить, и поверь мне, я больше никогда не допущу, чтобы ты страдала. Дом для тебя уже готов. Думаю, он тебе понравится. Если же нет, мы подыщем тебе другой.
— Дом? Но где? Я хотела, чтобы мы выбирали дом вместе, Камен! Пожалуйста!
Вместо ответа он показал на сундуки.
— Фараон прислал тебе два папируса?
— Да, но какое…
— Ничего не говори. Ладья ожидает тебя у причала, давай поторопимся, скоро совсем стемнеет.
Камен пошел вперед, а я на минуту задержалась, чтобы оглянуться назад. Струи фонтана, журча, стекали в широкий бассейн. В них отражался красный свет вечерней зари, и этот вечный звук, эта музыка, которая неумолчно сопровождала все дни моего пребывания в гареме, наполненные то страстью, то тоской, продолжала звучать и сейчас, словно мелодия самой вечности, неясная и загадочная.
Вокруг фонтана сидели женщины, тихонько разговаривая, возле них суетились слуги, убирая навесы и разнося блюда с вечерней трапезой, распространяющей дивные ароматы. Кто-то пощипывал струны лютни, кто-то обменивался впечатлениями прошедшего дня, кто-то обсуждал светильники и постели. Скоро в гареме наступит тишина, потом придет новый рассвет, и все начнется сначала.
Но без меня. Слава богам. Без меня. Другая наложница будет с трепетом и надеждой заглядывать в мою комнату, пока ее служанка распаковывает сундуки и вынимает оттуда всякие хорошенькие вещички. Будет ли она лежать на моей постели и думать, кто спал на ней раньше? Станет ли мечтать о любви и царской короне? Мне казалось, я слышу голос Гунро. «Я еще не жила», — шептал он мне. Не жила. Последний раз почувствовав прилив жалости к ней, к себе, к ним всем, я повернулась и последовала за сыном.
Камен уже успел поговорить со стражниками у ворот, и, когда мы с Изис подошли, ворота распахнулись. Справа виднелась черная и неподвижная поверхность бассейна, где когда-то купались мы с Гунро, уже впитавшая в себя цвет ночи, и деревья, которые днем закрывали бассейн от солнца, а сейчас нависали над ним, словно задавая какой-то зловещий вопрос. Бросив на бассейн беглый взгляд, я ускорила шаг, чтобы не отстать от Камена. Он быстро шагал по дорожке между двумя лужайками, которая переходила в широкую дорогу, ведущую к выходу из дворца. Царские слуги уже зажигали факелы на громадных колоннах, под которыми начали появляться придворные.
Вскоре мы вышли на площадь, за которой находился спуск к реке. Здесь нам пришлось пробираться через оживленные компании гостей, спешащих на пир во дворец, и я подумала о фараоне, который в это время лежал в своей опочивальне в окружении лекарей, среди вони и запаха смерти, словно зловещее воплощение настоящего, а далеко, в одном из роскошных залов дворца, продолжало биться сердце Египта.
Камен повел нас вдоль канала, на котором покачивались ладьи всех возможных расцветок и раскрасок, после чего мы подошли к сходням, спущенным с небольшого, но очень изящного судна. Его обшивка состояла из кедрового дерева. Нос и корма не были украшены, зато кабина была завешана золотисто-алой тканью, а парус, привязанный к прямой мачте, как мне показалось, был также золотистым. На конце мачты висел флаг, но его цвета мне не было видно. На палубе, опершись на ограждение, стояли гребцы, на корме, с любопытством оглядываясь по сторонам, сидел рулевой.
Увидев Камена, гребцы сбежали на берег и принялись помогать слугам затаскивать сундуки. По команде Камена сходни подняли, отвязали веревку, которой судно было прикреплено, и рулевой начал отводить его от стоянки.
— Чья это лодка? — спросила я Камена, когда Изис, собрав подушки, скрылась в каюте, а один из гребцов шестом оттолкнул лодку от берега.
— Твоя, — ответил он. — Это подарок царевича. Он не знал, какого цвета флаг ты выберешь, поэтому предоставил решать это мне. — Камен лукаво улыбнулся. — Я сказал, что поскольку я сам царской крови, а ты много лет провела в качестве личной собственности царя, то пусть флаг будет бело-голубым.
От удовольствия Камен засмеялся.
— Подарок? — удивилась я. — Какая щедрость! У меня нет слов.
— Да, щедрый подарок, — согласился Камен. — Но мне кажется, что наш будущий фараон просто получает от этого удовольствие. Он также велел обязательно рассказать ему, как ты отреагируешь на еще один подарок, который приготовили для тебя он и его отец. Нет. — Камен поднял руку. — Ничего не говори. Тебе все объяснят те два папируса.
— Значит, я не увижу твоего приемного отца, и Тахуру, и Несиамуна, Камен? Мне нужно за многое их поблагодарить.
— Мы едем совсем недалеко, — ответил он. — Мен все понимает. Ты пойдешь в каюту или поставить тебе на палубе скамью?
Я попросила скамью, и, когда Изис мне ее принесла, села и стала смотреть назад, на другие лодки, запрудившие канал. Огромные колонны, стоящие перед входом во дворец, залитые светом факелов, и люди в праздничной одежде, снующие под ними, постепенно начали уменьшаться в размерах. К каналу ближе подступили темные стволы деревьев с густо переплетенными ветвями. Солнце зашло, и огонь, зажженный на корме нашей лодки, бросал оранжевый свет на темную маслянистую воду и терялся в темноте, окутавшей берег. Весла равномерно поднимались и опускались, оставляя за собой пенистый след.
Вскоре мы вошли в озеро Резиденции, и мимо поплыли усадьбы, расположенные по его берегам; на ступеньках, ведущих к воде, и на всех лодках и плотах, стоящих у берега, горели огоньки. В городе, который считался центром мира, началась праздничная ночь, но я больше не являлась частью этой жизни. Да мне этого и не хотелось. Меня охватила грусть. Мне вдруг страстно захотелось повернуть время вспять, хотя бы на один только миг. Равномерное покачивание лодки убаюкивало. Меня окружала сгущающаяся тьма. Я услышала, что рядом стоит Камен, только когда он заговорил.
— Мы входим в Воды Авариса, — сказал он. — Тебе приготовили вино и холодный ужин. Салат, хлеб, козий сыр, инжир и жареная гусятина. Будешь есть и смотреть на город или пойдешь в каюту?
Я ласково погладила его по густым волосам.
— Что мне теперь этот город? Моя жизнь осталась во дворце и в безымянных могилах в пустыне за Дельтой. Пойдем в каюту.
В каюте горел светильник, по полу были разбросаны подушки, низкий стол был уставлен блюдами с едой, а узкий лежак был уже застелен свежим полотном. У стола сидела Изис, готовая нам прислуживать, и, когда Камен ласково с ней поздоровался, она густо покраснела. Снаружи послышался окрик часового, ему ответил наш капитан, и я поняла, что озеро Резиденции осталось позади.
Взяв в руки чашу с темным вином, я произнесла тост:
— За моего покровителя, Вепвавета, за Великого Бога Рамзеса, за его сына, Гора-в-гнезде. За нашу жизнь, здоровье и процветание.
Мы выпили и принялись за еду. Наблюдая за сильными пальцами Камена, которыми он отщипывал кусочки свежего салата, я вдруг почувствовала, что счастлива — счастлива впервые в жизни.
Потом мы валялись на подушках и разговаривали. Камен рассказывал мне о своем детстве, об учебе в военной школе, о своей любви к Тахуру и планах на будущее, а я рассказала ему, как жила во дворце. Говорить о днях своей юности, проведенных в доме Гуи, мне не хотелось, равно как и о ссылке в Асвате, а Камен, видимо понимая это, ничего не спрашивал. Мы смеялись, шутили, а потом он поцеловал меня, пожелал спокойной ночи и пошел спать под навесом на палубе, я же улеглась на свой лежак, а Изис устроилась на полу, подложив под себя подушки.
Когда я проснулась, Дельта уже осталась позади, и мы плыли мимо пирамид, величественно возвышающихся на западном берегу реки. Утро было прохладным и приятным. Стоя в дверях каюты и щурясь от солнца, я смотрела на ослепительно голубое небо, на фоне которого четко, словно вырезанные ножом, вырисовывались очертания бежевых холмов. Ближе к берегу, вдоль которого тянулась дорога, виднелись ряды пальм. Нил сверкал, отражая синеву неба, в прибрежных зарослях тростника порхали, трубили и свистели птицы, радуясь приходу нового дня.
Изис, стоя на коленях и расставив вокруг себя горшки и чаши, готовила еду. Впереди виднелись потные спины гребцов; хотя разлив реки спал, Нил все же оставался полноводным и плыть против течения было тяжело. Над моей головой под северным ветром хлопал желтый парус и развевался бело-голубой царский флаг.
Камен стоял, опершись о поручни. На нем была только белая короткая юбка, ветер шевелил его волосы. Должно быть, он почувствовал мой взгляд, поскольку обернулся и сразу подошел ко мне.
— Я вижу, ты хорошо выспалась, — заметил он. — Одна ночь на реке — и ты выглядишь гораздо лучше. И лицо не такое усталое. Под навесом накрыт стол, пойди поешь. К сожалению, еда та же самая, но мы скоро приедем, и вечером мы сможем поесть чего-нибудь горячего.
Мы сели на подушки под навесом, и я принялась за еду, продолжая гадать, куда же мы направляемся. Подошла Изис, и тут мне в голову пришла одна мысль.
— Изис, принеси мне тот список, что я получила от управляющего землями, — сказала я. — Попробую определить, куда нас везут, — добавила я, обращаясь к Камену. — В этом списке все усадьбы, которые выставлены на продажу. Если, как ты говоришь, мы скоро приедем, значит, моя усадьба должна быть где-то рядом. Но, Камен, усадьбы рядом с Дельтой очень дорогие. Большая их часть просто передается по наследству. Кому я буду платить? К тому же я хотела выбрать усадьбу сама.
Я отхлебнула пива и откусила кусок сыра.
— Я уже говорил тебе, — упрямо повторил Камен, — и ты должна мне верить. Если тебе не понравится то, что ты увидишь, я отвезу тебя обратно в дом Мена, а потом мы с тобой вместе просмотрим твой список.
— Ну что ж, во всяком случае, мы плывем не в Асват, — буркнула я. — Такого длинного путешествия эта лодочка не выдержит.
Я развернула папирус, который принесла мне Изис. Усадьбы были распределены по районам, в которых они находились. Все, что лежало южнее Фаюма, меня не интересовало. Мы уже проехали несколько указанных в списке мест, в самом же Фаюме ничего не продавалось. Что меня ничуть не удивило. Фаюмский оазис считался роскошной, прекрасной местностью, где все усадьбы утопали в садах и виноградниках, а земля славилась своим плодородием. Большая часть Фаюма принадлежала царскому дому, остальное жаловали только самой родовитой знати.
— Наверное, мое поместье где-то между входом в Фаюм и тем местом, где мы находимся, — сказала я, отдавая список Камену. — Из приличных осталось всего два, причем одно из них не выходит к воде. Значит, второе.
Камен с усмешкой свернул папирус, даже не заглянув в него.
— Ты же умная женщина, — сказал он. — А ну-ка, если сейчас скажешь, куда мы едем, то клянусь, я собственноручно буду копать землю у тебя в саду целый год.
— Так, значит, ты абсолютно уверен, что я ни о чем не догадаюсь, — рассмеялась я, но так ничего и не смогла придумать, хотя и ломала голову над этой загадкой до конца дня.
Вечером мы зашли в узкую песчаную бухту, чтобы дать гребцам отдохнуть. Они развели костер, искупались, а затем сидели вокруг огня, пили пиво и разговаривали. К ним подсел и Камен.
Я оставалась на палубе, смотрела на тихие сумерки и потягивала пиво. От костра доносились взрывы смеха, и постепенно я начала ощущать ту гармонию, которая появляется в человеке, когда его сердце приходит в полное согласие с его телом. Раньше я не испытывала ничего подобного. Мне казалось, что я пришла в полное единение не только сама с собой, но и со всем, что меня окружает; мои мысли и чувства слились, смешались с запахом кедровых досок палубы, с тихим плеском реки и шуршанием каких-то существ в кустах, с белыми звездами над головой и сплетенными ветвями пальм. Внезапно мне вспомнились все звуки гарема, которые вдруг стали для меня такими знакомыми, привычными. Даже по ночам, когда все женщины, дети и слуги ложились спать и в гареме наступала тишина, ночной город напоминал о себе дальним рокочущим гулом.
Но я родилась, чтобы быть рядом с землей. Она составляла мою неотъемлемую часть и теперь звала меня к себе, что-то ласково шепча. В юности я изо всех сил стремилась вырваться в большой город, поскольку ненавидела невежество и тяжелый труд, из-за которого девушки из моего Асвата раньше времени превращались в старух. Мне это удалось, но заглушить в себе зов земли я так и не смогла. И больше не хотела. Я стала благородной дамой, госпожой Ту, богатой и образованной, но, как и многие представители мелкой знати, могла жить в своем небольшом поместье где-то далеко от Пи-Рамзеса, а значит, оставаться все той же провинциалкой, ступающей выкрашенными хной ногами по черной земле. Я пришла в согласие с собой. Я приму любой дом и землю, которые купил мне сын, и поселюсь там в блаженном уединении.
Когда я ложилась спать, вернулся Камен, и я услышала, как поднимают сходни.
— Мы поплывем дальше, — сказал он, — а ты поспи, мама. Утром сиди в каюте, пока я тебя не позову. Все, что нужно, тебе принесет Изис. Надень свое самое лучшее платье и самые красивые драгоценности. Проследи, чтобы косметика была подобрана особенно тщательно. Ты, конечно, прекрасна, но я хочу, чтобы завтра ты была просто неотразима.
— Я не к любовнику еду, Камен, — рассердилась я. — И не командуй, ты мне не муж. Я что, должна разряжаться в пух и прах, чтобы получить несколько жалких наделов земли?
Что-то в поведении Камена меня насторожило.
— Ты должна произвести хорошее впечатление на своего управляющего, — не отставал он. — Он человек знающий, но темпераментный. Или ты поразишь его с первой встречи, или тебе придется с ним расстаться.
— В свое время я обворожила самого царя и затмила всех его наложниц! — с жаром возразила я. — А теперь должна кривляться перед каким-то управляющим? И не надейтесь, мой капитан!
— Пожалуйста, мама, — просительным тоном проговорил Камен.
Не ответив ему, я ушла в свою каюту и резко задернула за собой занавеску.
Некоторое время я лежала, слушая голоса гребцов, которые выводили лодку на середину реки. Лодка качалась и подрагивала, пытаясь повернуть на север, но вот ее развернули, и она пошла вверх по течению. Изис, дремавшая на подушках, вздохнула и пошевелилась во сне. Я хотела полежать с открытыми глазами и попытаться определить, куда мы плывем и с какой скоростью, но постепенно, слушая мерные удары весел о воду, я уснула.
Проснувшись утром, я поняла, что мы где-то остановились. Лодка тихо покачивалась на волнах. Стояла тишина. Через бахрому занавески в каюту проникал прозрачный свет. С берега слышался свист и хлопанье крыльев птиц — значит, где-то рядом деревья. Внезапно до меня долетел тонкий аромат, я узнала его сразу — так пахнет цветущий сад и виноградные листья. «Мы вернулись в Дельту! — изумленно подумала я. — О нет! Не может быть!»
Мне захотелось вскочить и отдернуть занавеску, пусть Камен говорит, что хочет, но в этот момент вошла Изис с чашей горячей воды. Быстро задернув за собой занавеску, она поздоровалась и стала снимать с меня ночную рубашку.
— Где мы, Изис? — спросила я.
— Простите, госпожа, но мне запретили об этом говорить, — спокойно ответила она, помогая мне стащить рубашку. — Ваш сын сказал, что, если я проговорюсь, он прикажет меня высечь.
— Еще чего! — взорвалась я. — Ты моя служанка, а не его. И знаешь, чтоб это было в последний раз!
Изис облила меня водой и потянулась за натром.
— Да, госпожа, — пробормотала она. — Простите. Какое платье вы сегодня наденете?
После того как меня вымыли с ног до головы, после того как натерли, отскребли, выщипали и умастили мое тело и тщательно вымыли волосы, я уже не пыталась выглянуть наружу и осталась сидеть в каюте, ожидая, когда Изис принесет мне одежду. Пусть Камен повеселится. Я буду изображать восторг и удивление, что бы он мне ни показал.
Изис, казалось, была преисполнена важности момента. Она торжественно облачила меня в белое платье с серебряными украшениями, повесила золотые цепочки с анками и серебряную пектораль на шею. Я просила ее заплести мне косы, но вместо этого она распустила мне волосы по плечам и надела на лоб широкий серебряный обруч с анком, украшенным крошечными перышками Маат. Изис накрасила мне глаза и губы, умастила миррой и как раз надевала мне на ноги драгоценные сандалии, когда в каюту вошел Камен и оглядел меня с ног до головы. Мне оставалось только надеть золотые кольца, когда высохнет хна на ладонях.
— Очень хорошо, Изис, — сказал Камен, когда осмотр закончился. — А теперь, мама, прикажи ей принести те два папируса, которые продиктовал для тебя царь.
Изис вопросительно взглянула на меня, я кивнула ей, и она ушла.
— Сын мой, — спокойно сказала я, вставая. — Я очень тебя люблю и все же слишком долго плясала под твою дудку. Хватит. Говори, что ты задумал.
Вместо ответа Камен подошел ко мне и взял за подбородок. Его руки были теплыми.
— О мама, — тихо сказал он. — Знаешь ли ты, как я горжусь тем, что я твой сын? Или как я сейчас счастлив? Меня всегда удивляло, какие странные повороты может делать судьба, но никогда я еще так не удивлялся, как сейчас, в этой каюте, где стоишь ты, прекрасная, как сама Хатхор! — Вошла Изис, он взял у нее папирусы и сломал на них печати. — Вот, читай, — сказал он, протягивая мне один из них. — Но прежде выйди на палубу.
С этими словами Камен отдернул занавеску. Затаив дыхание, я вышла из каюты.
Передо мной сверкали и искрились на солнце светлые воды озера Фаюм, раскинувшегося так далеко, что казалось, холмы на дальнем берегу смыкаются с небом. По волнам скользили прогулочные ладьи, теплый ветер раздувал их белые паруса, за кормой вскипала пена. Повсюду к воде спускались белоснежные мраморные ступени, поблескивающие в лучах солнца; дорожки, ведущие к этим ступеням, утопали в зелени. Пышные сады благоухали цветами. Тихонько покачивались пальмы.
— Но, Камен, — запинаясь, проговорила я, — в Фаюме поместья не продаются.
— Верно, — сказал он и сжал мою руку в ладонях. — Но обернись, мама. Посмотри назад.
И вдруг меня обуял страх. Еще не веря самой себе, замирая от ужаса, я с бьющимся сердцем начала медленно оборачиваться, зная, что сейчас увижу, не в силах произнести ни слова.
Оно было таким, каким осталось у меня в памяти: к воде спускаются красивые ступени, где обычно привязывали нашу ладью, мощеная дорожка среди деревьев, по обеим сторонам дорожки — густые кусты, отделяющие ее от полей, и два храма за ними. Пышно разросшиеся гранаты и платаны почти скрыли дом и виднеющуюся вдалеке полоску пустыни. Я помнила, где находится роща финиковых пальм, а где сад и виноградник. Помнила, что вон те высокие деревья растут по берегам оросительного канала, питающего мои поля.
Мои поля. Мои десять аруров, которые я получила много лет назад. Сколько раз я с болью представляла себе, как чужие ноги шагают по моим дорожкам, а в доме слышатся чужие голоса, и кто-то спрашивает главного управляющего о видах на урожай винограда. Пошатываясь, я подошла к борту и вцепилась в поручни.
— Не понимаю, — прошептала я. — Помоги мне, Камен.
Он подошел ко мне и обнял за плечи.
— Когда младенцем меня отнесли в дом Мена, фараон отдал ему десять аруров земли хато в Фаюме в обмен на клятву хранить тайну моего происхождения, — начал Камен. — Дом был в плохом состоянии, зато за полями бывший владелец усадьбы ухаживал неплохо — расчистил их и засадил ячменем, нутом и чесноком. Это было хорошее поместье. Отец привел в порядок дом, алтарь в саду и хозяйственные постройки. Оно стало нашим вторым домом. Каждый год в месяце акхет мы приезжали сюда, чтобы поплавать и половить рыбу. Мне это место понравилось сразу, как только я здесь оказался. Я вырос в этом поместье. Я тогда не знал, да и никто из нас не знал, что когда-то оно принадлежало одной знаменитой наложнице, которая впала в немилость и была удалена из дворца. — Камен заглянул мне в лицо. — Не плачь, мама, а то размажешь по лицу краску и Изис придется начинать все сначала.
— Продолжай, — сказала я.
— После суда царевич вызвал к себе Мена. Фараон пожелал вернуть это поместье тебе. Он предложил Мену другое, на берегу Нила при входе в Фаюм. К чести отца, он согласился. Мы выехали отсюда, Ту. По приказу фараона дом обставили мебелью, привезенной из дворца. Я думаю, он очень тебя любил. Так вот, теперь здесь все твое. Делай, что хочешь.
Ничего не видя сквозь слезы, я развернула папирус. Да, это был тот самый документ, который фараон жаловал мне много лет назад. «О Рамзес», — только и смогла выговорить я. Поместье лежало передо мной, мирное, величественное, утопающее в зелени. Мое. Мое навсегда. Он вернул мне поместье, заранее зная, что не увидит моей благодарности. Я не заслуживала столь огромной, столь искренней привязанности.
Камен махнул рукой, и мне принесли стул, на который я и уселась. Изис поднесла мне чашу с вином и держала ее в своих руках, пока я пила. Я медленно приходила в себя.
— Как только смогу, сразу приеду в Пи-Рамзес, чтобы выразить Мену мою горячую благодарность, — дрожащим голосом произнесла я. — Не знаю даже, что и сказать. А еще продиктую послание для фараона. Надеюсь, он получит его до того, как…
— Думаю, что уже слишком поздно, — сказал Камен. — И фараон не хотел бы, чтобы ты беспокоилась по этому поводу, мама. Ему нравилась сама мысль вернуть крестьянку на ее землю, так он говорил царевичу. Кроме того, есть еще и это. — Камен протянул мне второй папирус. — Когда придешь в себя, бери его и иди в дом, но не читай, пока не получишь разрешение.
— От кого? От управляющего? Там ведь есть слуги, Камен?
— Да. И если они тебе не понравятся, можешь их выгнать. Так сказал фараон.
Я медленно поднялась со стула, глядя на сына.
— Ты шутишь, да? — спросила я. — Я что, потеряю поместье, если мне не понравятся слуги? Царевич играет со мной?
— Нет! — В глазах Камена промелькнула жалость. — Ты можешь делать с этим поместьем, что хочешь. Никто его у тебя не заберет. Фараон — мудрый человек, мама, мудрый и сострадательный. Тебе уже лучше? Хорошо. А теперь иди. Я подожду здесь, на лодке, пока ты не сообщишь, что все хорошо.
И Камен отдал мне второй папирус. Что-то в его глазах было такое, чего я никак не могла понять. Тревога? Ожидание? Я молча сошла по трапу, опираясь на крепкую руку гребца, и ступила на свой собственный кусочек Египта.
Я прошла совсем немного по дорожке, когда внезапно передо мной возник дом, стоящий среди высоких деревьев, с фасадом, выкрашенным белой краской, поблескивающей на солнце. Когда я видела его в последний раз, его стены совсем облупились и потрескались. Мен привел его в полный порядок, и все же я решила, что все сделаю по-своему.
Подходя к дому, я волновалась все сильнее и сильнее. Дом приближался. Я прошла через тенистый двор, мимо залитого солнцем пруда. На его спокойной поверхности плавали листья лотосов и лилий. Слева от пруда виднелся алтарь. Его дверцы были распахнуты, но алтарь был пуст. Он ждал, когда я поставлю в нем моего дорогого Вепвавета.
Я стояла перед входом в дом. По обеим его сторонам высились две белые колонны. Привратника не было. Кругом была полная тишина. Внезапно я почувствовала тревогу. Что-то здесь было не так.
Я заглянула в переднюю, удивляясь, почему мне так хочется бежать отсюда назад, к реке, броситься в спасительные объятия Камена. По спине у меня лился пот. «Ту, — сказала я себе. — Ты знаешь, что там внутри. Приемная, большая и красивая, спальня, комнаты для гостей, контора управляющего, выход в сад, где находятся банный домик, кухня, помещения для слуг…»
Слуги.
Управляющий.
Сделав глубокий вдох, я собралась с духом, прочитала молитву Вепвавету и шагнула через порог.
Привыкнув к темноте, я ощутила две вещи. Первое: запах жасмина, слабый, но ощутимый, от которого у меня кровь застыла в жилах. И второе: я была не одна. В углу виднелась чья-то фигура.
Высокий человек.
С серой кожей.
С серой кожей…
Человек сделал шаг вперед, остановился в луче света, падающего из окна под потолком, и вдруг словно сияние вспыхнуло вокруг его головы — сияние чистого белого цвета. Мое сердце бешено застучало, я хотела вдохнуть воздуха и не смогла.
Он молча смотрел на меня своими обведенными черной краской красными глазами. На нем была только белая длинная юбка; волосы, словно пронизанные лунным светом, заплетены в толстую косу, падающую ему на спину. На руке серебряный браслет в виде змеи.
Я прижала руку к груди, к бьющемуся сердцу.
— Нет, — прошептала я. — Нет.
И вдруг рванулась вперед и, налетев на него, принялась колотить по лицу, груди, животу. Я царапала его ногтями, кольцами на руках, дергала за волосы. Он молча защищался, пытаясь схватить меня за руки, и наконец ему это удалось. Вскоре я, задыхаясь от бешенства и рыданий, оказалась его пленницей, а он, заведя мне руки за спину, крепко сжимал мне запястья.
— Это мой дом! — пытаясь вырваться, кричала я. — Убирайся из моего дома!
Наконец он отпустил меня. По его расцарапанной щеке стекала кровь.
— Не могу, — извиняющимся тоном сказал он. — Приказ фараона и царевича для меня важнее, чем твой. Теперь ты можешь прочитать второй папирус.
— Замолчи! — прохрипела я. Меня била дрожь, захлестывали эмоции — ярость, страх, радость видеть его живым, досада, что он избежал наказания, и счастье слышать знакомый голос. Неловкими, взмокшими пальцами я развернула папирус.
«Дражайшая Ту, — начала читать я, — будучи осужденным и признанным виновным в измене и крайнем богохульстве, благородный прорицатель Гуи приговорен к совершению самоубийства. Однако, учитывая то, что он много лет служил моим личным лекарем и являлся величайшим провидцем Египта, а также, возлюбленная моя наложница, учитывая то, что тебе нужен мужчина, равный тебе по таланту и темпераменту, я решил оставить ему жизнь с одним условием: если ты согласишься держать его в своем доме в качестве слуги так долго, как ты этого пожелаешь. Если же ты решишь выгнать его вон, он должен будет совершить то, к чему я его приговорил. Будь счастлива».
Письмо было подписано самим Рамзесом и запечатано его печатью.
Я долго смотрела на папирус. Затем яростно отшвырнула его в сторону и упала на ближайший стул.
— Это какое-то безумие, — еле выговорила я. — Ты злой человек, Гуи. Как ты это сделал?
Он присел на корточки рядом со мной. От него исходил слабый запах жасмина. Я закрыла глаза.
— Поверь, я не имею к этому странному решению никакого отношения, — быстро заговорил он. — В ту ночь, когда ты пришла в мою комнату, а потом говорила со мной, я понял, что теперь нам, то есть мне, Паису, Гунро и остальным, уже не спастись. Я пошел прямо во дворец и во всем сознался. Я думал, что Рамзес немедленно бросит меня в темницу. Что он и сделал. Я также ждал, что меня будут судить вместе с остальными, но этого не произошло.
— Это должно было произойти! — крикнула я. — Я была там, Гуи! Я не покинула гарем до тех пор, пока не умерли Гунро и твой брат! Я знаю, как они страдали. Ты был виновен не меньше, чем они. Почему же ты жив? По какому праву? Если бы в тебе оставалась хоть капля чести, ты умертвил бы себя!
— Ах да, — тихо сказал он. — Честь. Но мы ведь оба с тобой знаем, как мало у меня этой сомнительной добродетели, не правда ли, Ту? Что значит честь по сравнению с радостями жизни? Ты же лучше других знаешь, что счастье просто жить перевешивает любые доводы. Подумай, ведь в течение семнадцати лет у тебя не было ничего, кроме простейших инструментов, необходимых для выживания.
— Верно, уж ты об этом позаботился, — прошептала я. — Продолжай.
— Меня привели к фараону и принцу незадолго до суда. Рамзес сказал мне, что страстно желает — так и сказал: «страстно желаю», — чтобы всю свою оставшуюся жизнь я посвятил тебе. Он сказал, что знает, что, хотя твое тело и принадлежало ему, твое сердце было отдано мне и что именно я был его господином и повелителем. Потом он сказал, что не хочет, чтобы ты всю свою жизнь горевала обо мне. Наверное, он знал твое сердце лучше, чем ты сама.
Я резко встала и принялась ходить по комнате.
— Самонадеянный ты человек, — с горечью произнесла я. — Самодовольный, гордый, высокомерный. Ты полностью положился на милость царя, верно? Ты рассказал ему все, что знал, в обмен на свою жизнь. А ему было приятно видеть, что ты полностью уничтожен. В конце концов, ты же был его лекарем и много чего о нем знаешь. И он продолжал любить тебя и доверять даже после того, как ты его предал. Но ему нужно было наказать тебя. Отпустить тебя он не мог, равно как и казнить. Тогда он предоставил все решать мне. Трус! Я вас обоих ненавижу, а тебя больше всего! Рамзес умирает, на этот раз без моей помощи, так что ты тоже можешь умереть. Здесь ты мне не нужен. Убирайся. Убирайся и выполни условие вашей глупой, злой сделки!
И я показала рукой на лежащий в углу папирус.
Гуи стоял, заложив руки за спину, и хмуро смотрел на меня.
— Все было не так, Ту, клянусь тебе. Ты несправедлива к Рамзесу. Если твое решение окончательно, я почту за честь покориться, но выслушай меня перед тем, как приговорить к смерти.
Я угрюмо кивнула:
— Говори, что хочешь. Но помни: я больше не та невинная девочка, которая внимала каждому твоему слову, Гуи.
— Я помню. Я многое помню, — мягко сказал он. — Я помню, как впервые увидел тебя, голую и мокрую, когда, умирая от страха, ты стояла в моей каюте, но в твоих глазах была решимость. Я помню ту ночь, когда ты меня поцеловала, и мне так хотелось ответить на твой призыв, схватить тебя в объятия, и пусть бы рушились все наши планы. Я помню твой запах, когда ты склонялась ко мне, рассматривая, что я делаю с травами. Но лучше всего я помню темный сад, когда ты в отчаянии прибежала ко мне и мы стали думать, как убить фараона, а потом ты отдалась мне, и мы наслаждались друг другом не с нежностью, а с жадным восторгом, приходя в возбуждение от того, что нам предстоит сделать.
Гуи замолчал, и я заметила, что впервые ему трудно говорить, словно он начал забывать слова. Неужели и это было игрой?
— Ты изменилась, Ту, но ведь и я изменился, — осторожно продолжал он. — Мои планы провалились, исчезли под грузом времени. Египет по-прежнему процветает. Рамзес выжил, чтобы умереть своей смертью, его сын станет новым славным фараоном. Я же потерял единственное, что любил и что могло сделать меня счастливым. Я научил тебя жить, Ту. Я завладел твоим разумом и твоим сердцем, намеренно и бездушно, но я не знал, что и ты завладела мной. Когда тебя изгнали в Асват, я подумал, что смогу так же изгнать тебя и из своих мыслей, что наша злосчастная связь закончилась и я скоро о тебе забуду. — Он печально улыбнулся, и на этот раз я заметила в его глазах неподдельную боль. — Я ждал этого семнадцать лет, я стремился к этому. Когда Паис пришел ко мне с твоими записками, я понял, что получил последний шанс забыть о прошлом. Мы решили, что вы умрете, ты и Камен. Паис особенно настаивал на этом, поскольку под угрозой находилась и его собственная жизнь, я же хотел только одного — избавиться от мучительного призрака. Я обманывал себя до тех пор, пока не встретился с тобой ночью в своей спальне, в ту самую ночь, когда я бросился во дворец в надежде, что Рамзес прикажет казнить меня на месте. Тогда я уже понял, что никогда не смогу тебя забыть, что навеки запутался в своих собственных сетях. Я не хотел больше жить. И если сейчас ты меня выгонишь, я приму смерть с благодарностью. Странно, не правда ли? Я люблю тебя.
— Ты снова пытаешься спасти себя, — сухо заметила я. — Поздно говорить о любви, Гуи. У тебя всегда было только одно божество — твоя жизнь.
— Верно, — искренне ответил он. — Но я больше не хочу жить любой ценой. Мы с тобой две половинки одного целого, Ту. Так было всегда. Я не прошу тебя возвышать меня. Согласно воле фараона я твой слуга, в полном смысле этого слова. Ты вольна делать со мной что хочешь.
«О боги, — с отчаянием думала я, когда мы с Гуи стояли друг против друга в прелестной маленькой комнатке. — Что мне делать?»
«А что бы ты хотела сделать? — насмешливо спросил меня внутренний голос. — Ты хочешь отомстить? Позвать Камена, арестовать Гуи, и пусть его накажут так же, как Паиса и Гунро? Или тебе хочется видеть, как он будет пресмыкаться перед тобой, выполнять любое твое желание, только бы ты не выгнала его вон? Или же ты хочешь любить его радостно и свободно, как было в дни твоей юности, пока на пути вашей любви не встали твоя жадность и его холодный расчет?
Но можно ли так просто забыть о прошлом, в котором было столько лжи, боли, пустых мечтаний и разрушенных надежд? — продолжала я думать. — Могут ли признания в любви заглушить шепот обиды, горя и утраты доверия, который звучал во мне все семнадцать лет ссылки и наполнял собою каждую ночь в моей грязной лачуге в Асвате? Как могу я заглушить те страшные воспоминания, которые так и стоят в моей памяти, заставляя сердце сжиматься от страха? Это все равно что вернуть мою утраченную девственность. Неужели Гуи лжет и на этот раз? Сможем ли мы хоть когда-нибудь доверять друг другу?»
Он стоял, спокойно ожидая моего ответа, похожий на лунный луч, который не успел исчезнуть на рассвете, — невиданное, таинственное создание богов, сложный и прекрасный человек, нанесший мне такую любовную рану, которую я уже никогда не смогу залечить. Хитрый Рамзес оказался прав. Из своей сокровищницы он достал мне такой подарок, который был для меня дороже всего царства. Взяв в руки папирус, я разорвала его пополам.
— Ты свободен, Гуи, — сказала я. — Можешь покинуть Египет, если хочешь. Я отказываюсь от условий этой так называемой сделки. Я не стану сообщать о тебе властям. Я ничего не стану делать. Мне не нужны ни твоя смерть, ни твоя служба. — Я показала рукой на дверь. — Ты свободен, прорицатель.
Он не двинулся с места. Он даже не посмотрел на дверь.
— Свободен? — хрипло спросил он. — Для чего? Чтобы вернуться в свой дом в Пи-Рамзесе, где еще слышится голос моего брата и капельки масла являют мне мертвые видения и бессмысленные фантазии? Где в саду пахнет ушедшими годами, твоими и моими? Мне не нужна такая свобода. Я предпочту смерть. Я больше не могу прятаться от самого себя, Ту. Ты нужна мне. Мое сердце, моя душа пусты без тебя. Ты должна мне поверить. Ты говоришь, что тебе не нужна ни моя смерть, ни моя служба. Но если ты меня выгонишь, то приговоришь и к тому и к другому, ибо не может жить тот, кто служит только ушедшему времени.
Глядя в его пылающие красные глаза, я вдруг поняла, что не хочу ни о чем думать. Возможно, Гуи лжет, а возможно, в его сердце наконец-то поселилась искренность. Я знала только одно: у меня нет выбора. Жизнь без него превратится для меня в череду скучных обязанностей и скромных удовольствий, лишенных страсти или боли, и я буду тихо влачить бессмысленное, тусклое существование до конца своих дней. Этого я выдержать не смогла.
— В таком случае позови Харширу, — сказала я. — Думаю, что он где-то здесь. Вели ему принести чего-нибудь поесть, и мы обсудим, что делать дальше. Но прежде ответь мне на один вопрос. Я давно уже хотела это знать, Гуи. Скажи мне, готов ли ты забыть обо всем и начать жизнь сначала?
Гуи нахмурился, его глаза сузились. Он спокойно смотрел на меня, а я, затаив дыхание, ждала его ответа, ибо от него зависела вся моя дальнейшая жизнь.
Наконец Гуи слабо улыбнулся.
— Дорогая Ту, — тихо сказал он, — сможешь ли ты меня простить за все зло, что я тебе причинил? За то, что использовал тебя в своих целях и опустошил твою душу? За то, что хотел уничтожить тебя и забрать твою молодость? Способна ли ты простить меня? Может быть, ты хотя бы попытаешься?
Долгое время мы молчали. Мы стояли и смотрели друг на друга, пока день не затих от дневной жары и в саду не умолкли птицы.