Глава 9
Сенмуту исполнилось восемнадцать, и он скучал. Скучал он большую часть года, с тех самых пор, как его хозяин свернул почти всю текущую работу и, взяв с собой Бению и еще нескольких молодых инженеров, отправился в фиванские холмы, где строил что-то большое и секретное. Неделю-другую Сенмут забавлялся тем, что рисовал грандиозные планы своей будущей могилы, но игра скоро приелась, и он запер чертежи в стол. Снова пришла весна. Наводнение в тот год было небольшое, и в Фивах царило беспокойство. Но болота по-прежнему изобиловали дичью, а весь берег от самой кромки воды до дворца и храма был покрыт цветами, которые благодаря стараниям садовников выросли-таки на влажной земле.
Из полученного от отца короткого письма он узнал, что сев прошел хорошо, однако значительную часть земли, не тронутую в этом году наводнением, вспахать не удалось. Не пришлет ли Сенмут кого-нибудь им в помощь? Плохие годы случались и раньше, но нынче мать приболела, а брат сломал руку, загоняя двух упрямых быков в ярмо, так что ближайшие несколько месяцев обещали стать не самыми радужными. «Интересно, чего ждет от меня отец», – подумал Сенмут мрачно. Жил он хорошо, хотя платили ему мало; но его родные, похоже, считали, что он теперь важная птица, модный архитектор, как сыр в масле катается. На самом деле он как был подмастерьем, так им достался. Он знал, что Инени, будь он в городе, наверняка согласился бы послать им что-нибудь, может быть, даже пару рабов; но поскольку его не было, Сенмуту оставалось только обещать помочь при первой же возможности да объяснять, как обстоят дела.
В тот день, третьего числа месяца Паопи, он завернул в кусок ткани копченую рыбу, хлеба с сыром, горсть фиг, фляжку вина и отправился на реку. Тело истосковалось по движению, в котором ему часто отказывали, но в то ясное, солнечное утро лучшего занятия, чем прогулка, было не придумать. Он выбрал тропу, которая начиналась на краю города, бежала по берегу реки, огибала болота, петляла среди камышей в человеческий рост высотой и ярко-зеленой водной растительности. Эта тропа была словно специально предназначена для маленьких мальчиков, с утра вышедших на поиски приключений, приснившихся им ночью, но Сенмут не искал ничего, кроме спасения от рутины, которая грозила вот-вот засосать его с головой. Отложив в сторону свое долгополое, отороченное золотом одеяние, он надел короткий рг грубый крестьянский схенти, который не стеснял движений и позволял ветру обдувать голые ноги юноши. Сандалий на нем тоже не было, он с наслаждением чувствовал, как тонут в мокрой земле его пальцы, и благодарно шлепал по траве. Едва город остался позади, как на душе у Сенмута стало заметно светлее. В это время года солнце еще не жарило так, как летом; он радовался ходьбе и наблюдал, как феллахи с упряжкой быков пашут отсыревшую землю или, широко размахиваясь, разбрасывают зерна по полю. Тропинка то и дело выныривала из камышей и вела его вдоль полей, где в переполненных арыках стояла вода, а шадуфы в кои-то веки замерли без движения. Далеко за полями, ясно видимая в прозрачном воздухе, протянулась гряда холмов и скал – этот оплот безопасности Египта, благодаря которому плодородная речная долина не знала ни натиска пустыни, ни пожаров войны. Пальмы, которые росли повсюду, где только текла вода, не важно, будь то берег реки или канала, стояли, порывисто кивая кронами; счастливый, Сенмут шел вперед, а солнце, проглядывая Сквозь листву, бликами играло на его коже и заставляло щуриться, едва он выходил на свет.
В полдень он оказался на самом берегу Нила, слева и справа его окружали болота и шелестящие заросли папируса, зато впереди открывался прекрасный вид на реку и кучку глинобитных хижин на противоположном берегу. Усевшись под финиковой пальмой, Сенмут развернул сверток с едой. От ходьбы у него разыгрался аппетит, и он ел с удовольствием, вспоминая, как давным-давно – казалось, с тех пор прошли века, – он крадучись выбирался ночами из своей кельи и устраивал набеги на кухню бога. Какой громадной ненасытной ямой казался ему тогда собственный желудок. Он и сейчас был как яма, но сытая жизнь поумерила его аппетит. Сенмут удовлетворенно жевал, бросая крошки любопытным птицам, которые прыгали поблизости; покончив с едой, он растянулся на земле, сложил на животе руки и принялся лениво пересчитывать пальмовые листья у себя над головой. Скоро его глаза закрылись. Времени хоть отбавляй, он успеет отдохнуть и засветло вернется к себе. Он задремал. Вдруг что-то ударило его в грудь с такой силой, что он вскочил на ноги и перегнулся пополам, хватая ртом воздух. Дрожа, он упал на колени и вытянул онемевшие руки, не видя ничего, кроме ярких пятен перед глазами и крови. В какой-то миг, отупев от страха, он даже подумал, что это его кровь. Но скоро в голове у него прояснилось, боль в груди унялась, и он обнаружил, что держит в руках подстреленную утку, чьи перья в полуденном свете отливали зеленью и синевой, а голова превратилась в липкий окровавленный комок. Рядом лежала белая с серебром палка для метания, вся в бурых пятнах. Машинально он взял ее дрожащими пальцами и поднялся на ноги, все еще не придя в себя от потрясения. Пока он стоял и глядел на палку у себя в руках, в высокой траве что-то зашуршало. Не успел он повернуть голову, как заросли раздвинулись, из них вышла девушка и встала, подбоченившись одной рукой, а другой придерживая стебель тростника.
Она была прямая, как палка, которую он сжимал в руке, и почти одного роста с ним. Ее маленькие ножки были обуты в сандалии из тоненьких, словно ниточки, ремешков, и там, где ремешок охватывал каждый палец, сияло по синему драгоценному камешку. Сами пальцы и ногти на них были выкрашены красным, так же как и крупный рот, приоткрывшийся от изумления. Ее глаза, подведенные черной краской до самых висков, казались огромными. Веки между черной подводкой и прямыми, вразлет, бровями были припорошены синим. Сразу над бровями начиналась прямая иссиня-черная челка. Густые блестящие волосы были заправлены за уши и спускались на плечи, словно капюшон. Голову обхватывал широкий золотой обруч, руки обвивали золотые браслеты; грудь покрывала крупного плетения кольчуга из электрума, она каскадом сбегала на плоский упругий живот, а кусочки необработанной бирюзы, словно в беспорядке рассыпанные по ней, дерзко подмигивали при каждом вдохе и выдохе девушки. Ее короткий, как у мальчика, схенти скреплял золотой пояс, с которого свисал золотой анх. Ее грудь под нагрудной пластиной он разглядеть не мог, видел лишь, как она колышется, легко и соблазнительно. Она стояла, вздернув подбородок; темные глазищи горели на дочерна загоревшем лице; аристократические ноздри раздувались; губы были плотно сжаты. Он был совершенно ослеплен. Он не заметил ни раба, тенью скользнувшего поближе к хозяйке, ни шедшего за ней по пятам юного аристократа в кожаных доспехах и крылатом шлеме, обрамлявшем нежное и лукавое лицо.
– Лицом вниз! – выпалило видение тоном удивления и ярости, и у Сенмута подогнулись колени. По-прежнему не выпуская палки из рук, он опустился на землю, но на его лице была улыбка. Юноша сразу узнал этот голос, хотя за четыре прошедших года он стал немного глубже и приобрел характерную интонацию. Это была она, его маленькая благодетельница, но как же она изменилась! Исходившее от нее могущество ошеломляло.
– Крестьянин, моя утка у твоих ног, а моя палка в твоей руке. Только аристократ может касаться ее. Отпусти.
Его сведенные судорогой пальцы медленно разжались, рука раба мелькнула в поле зрения юноши и исчезла вместе с палкой. Он почувствовал, как ее конец уперся ему в шею.
– И утку, – продолжала она, – что ты собирался сделать с моей уткой?
Теперь голос стал мягким, как кошачье мурлыканье:
– И давно ты тут прячешься в камышах, поджидаешь, когда можно будет удрать с моей уткой? Позволить ему говорить, Хапусенеб?
– Воля ваша, царевич, – ответил молодой человек серьезно. – Но раз уж вы спросили, позволю себе заметить: почему это у крестьянина значок архитектора на руке, а голова обрита, как у жреца?
Последовала долгая пауза, во время которой водяной жук, пьяный от солнца, прокатился прямо у Сенмута под носом и звучно плюхнулся в трясину. Затем она совершенно спокойным голосом сказала:
– Встань, жрец. Это ведь ты или нет? Ну конечно ты! Другого такого безумного жреца, способного вырядиться архитектором и крестьянином одновременно, я не знаю.
Он поднялся и отряхнул колени. На этот раз он глядел ей прямо в лицо, не опуская глаз. Она вдруг улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и, вскинув руку в приязненном жесте, шагнула к нему.
– Похоже, нам с тобой суждено встречаться в неловких обстоятельствах, – рассмеялась она. – Избавлюсь я от тебя когда-нибудь или нет? Что ты делаешь так далеко от Фив? Крестьяне ходят сюда за угрями, их здесь много. Ты тоже пришел половить, да, жрец?
Тон у нее был шутливый; пока она говорила, раб подобрал утку, чья голова с остекленелыми глазами безжизненно повисла, и вернулся на свое место за спиной у госпожи.
Только теперь Сенмут разглядел ее спутника, который стоял, сложив руки на груди. Его собственная метательная палка висела у него на боку в специальной перевязи, а желтый льняной схенти удерживал вокруг талии кожаный ремень с золотыми бляхами. Улыбка еще не совсем сошла с его лица, но взгляд – изучающий и явно оценивающий – был устремлен на странно одетого, перепачканного грязью юношу.
– Я пошел на прогулку, – ответил наконец Сенмут, – потом остановился здесь на отдых, пообедал и уснул. Твоя утка, царевич, упала на меня как молния прямо с неба.
И он осторожно провел пальцами по царапинам у себя на животе.
– А как же твои обязанности? – спросила она.
– В настоящее время у меня их нет. Благородный Инени в отъезде, а я не знаю, чем занять время.
Она выдохнула:
– Конечно. Инени выполняет приказ моего отца. Что ж, может быть, поохотишься с нами, жрец? Уверена, я найду чем тебя занять.
Она порывисто повернулась к терпеливому Хапусенебу.
– Это тот жрец, который оказал мне услугу однажды, – сказала она, – и с тех пор ходит за мной, как лес.
Лукавая искорка в ее глазах говорила о воле, еще не порабощенной женственностью, и прежней любви к шутке.
Сенмут отвесил сыну визиря Нижнего Египта торжественный поклон, на мгновение потеряв дар речи от сознания того, в какой компании оказался. Хапусенеб ответил ему легким наклоном головы. Будучи всего на год старше Сенмута, Хапусенет, как и Менх, вел себя с безотчетным высокомерием, присущим его положению, но, в отличие от Менха, был человеком вдумчивым, умел просчитывать свои действия на несколько шагов вперед и уже сейчас вполне мог бы занять отцовскую должность и исполнять ее как следует. Хатшепсут всегда ему доверяла, ибо он был человеком слова. Теперь они часто охотились и развлекались вместе, как раньше вместе занимались в одном классе, наперебой добиваясь одобрения Хаемвиза, состязались в стрельбе из лука, наперегонки носились на колесницах.
– Приветствую тебя, жрец, – сказал он. – Сослужить службу Надежде Египта и впрямь большое счастье.
Хатшепсут фыркнула.
– Надежда Египта! – расхохоталась она. – Цветок Египта! Ладно, пошли назад в лодку, время идет, а у нас всей добычи – одна жалкая утка.
Она быстро повернулась и исчезла в камышах, Хапусенеб отправился за ней. Сенмут схватил мешок со своим обедом и поспешил следом, его голова кружилась. Через несколько секунд камыши расступились, и он увидел реку, а на ней кораблик с трепетавшими на свежем ветру яркими сине-белыми флагами. Кораблик был выкрашен в красный и желтый цвета; кабину посреди него занавешивала золотая парча, которую развевал ветер, так что Сенмут успел заметить подушки вокруг низенького стола, а на нем сосуд для вина и корзину с фруктами. На носу кораблика стоял матрос, в руке он держал шест; прямо перед ним поднималась небольшая мачта из золота, парус был аккуратно сложен и привязан к ней. Напротив, на корме, возвышался навес, под которым в ленивых позах расположились молодые люди и девушки, последние в набедренных повязках из переливчатого льна, тонкого и прозрачного, точно пчелиное крыло, как и та повязка, что обвивала гибкую талию Хатшепсут. Над их головами медленно колыхались опахала из страусовых перьев, белых и нежных, как пух, на фоне яркой голубизны неба. От дверей кабины до берега был перекинут трап, возле него стоял часовой и терпеливо ждал.
Болтовня и взрывы смеха донеслись до Сенмута раньше, чем заросли речной растительности расступились перед ним, и ему вдруг страшно захотелось оказаться где-нибудь подальше, в тихом и надежном месте, в кабинете Инени, к примеру, или под той пальмой, где он уснул после обеда. Здесь он задыхался, точно рыба, вытащенная из привычных глубин. Ему вовсе не хотелось, чтобы эти гордые юноши и девушки, такие надменные в своих богатых одеждах и драгоценностях, глазели на него и демонстрировали свое снисхождение, но отступать было поздно.
Часовой вытянулся по стойке «смирно», после нескольких судорожных вспышек разговоры стихли, и в окружении склонивших головы придворных Хатшепсут взбежала по трапу, а за ней невозмутимо прошествовал Хапусенеб. Сенмут плелся последним, мучительно страдая из-за своей грубой крестьянской одежды, отсутствия парика, грязных коленей и жалкого коричневого мешка, который он держал под локтем. Он чувствовал, как взгляды стражников буквально прожигают ему спину, и, поднявшись наверх, приготовился пройти мимо двери кабины, в прохладную глубину которой ему так хотелось забиться. Он готовился встретить первый враждебный взгляд обращенных к нему холодных глаз. За его спиной двое слуг втянули трап на борт, и Хатшепсут махнула матросу с шестом. Корабль легко скользнул в объятия течения, и тут, к своему удивлению, Сенмут почувствовал, как Хапусенеб взял его за руку и втянул под навес. Хатшепсут уже была там, она бросилась на подушки и теперь жадно пила, причмокивая губами, а метательная палка, из-за которой все приключилось, ударялась при каждом движении корабля о стол подле нее. Наступила пауза. Как Сенмут и боялся, все смотрели на него, и он, судорожно сглотнув, с вызовом уставился на них в ответ. Хапусенеб, стоя у него за спиной, положил руку ему на плечо.
– Это жрец… – Как твое имя? – шепнул он. Сенмут заговорил:
– Я Сенмут, жрец Амона и архитектор под началом великого Инени.
Он обнаружил, что почти выкрикнул эти слова, так что они заполнили весь корабль и эхом отразились от деревьев на берегу, быстро скрывавшихся из вида.
Все присутствующие разом выпрямились. Хапусенеб одобрительно кивнул, а Хатшепсут похлопала ладонью по подушке рядом с собой.
Не веря себе, он приблизился, сел, скрестил ноги и взял предложенный кубок. Пригубив его, он услышал вздох облегчения, как будто кто-то вдруг перерезал веревки, которые держали людей в напряжении. Разговоры зазвучали вновь, и Сенмут почувствовал, как пот каплями стекает по его вискам. «О боги мои, – усомнился он, – я ли это сижу на шелковых подушках, бок о бок с самой почитаемой и могущественной женщиной страны?»
– Хорошо сказано, – одобрил Хапусенеб. – Человек, который может громко заявить о себе, заслуживает всяческого уважения. Скажи мне, Сенмут, как тебе нравится работать на Инени? Помню, я всегда боялся его, когда был мальчишкой. У него были такие длинные руки, а когда он приходил к нашему отцу, то глядел на нас так, точно мы были кухонные замарашки. Бывало, как крикнет: «Прочь!» – отец смеется.
Зная, что Хапусенеб сказал это для того, чтобы помочь ему освоиться, он благодарно повернулся к нему и ответил со всей возможной обстоятельностью. У юноши было открытое, благожелательное лицо, и Сенмут внезапно почувствовал, что он на его стороне. Почему, он и сам не знал. Вне всякого сомнения, молодой аристократ был красив, его твердая челюсть и глубоко посаженные глаза мгновенно вызывали доверие. И Сенмут заговорил; слова текли легко и непринужденно, точно река в половодье, и в то же время какая-то часть его самого словно наблюдала за происходящим со стороны и предупреждала: «Не говори ничего такого, что может иметь последствия, ведь ты плывешь на волшебном корабле с бессмертными созданиями, значит, твои слова должны быть легкими, ничего не значащими». Тут он почувствовал, как кто-то тронул его за плечо. Обернувшись, он увидел загорелого юношу, который проказливо улыбался ему.
– Менх! – с облегчением воскликнул он, и юноша тут же скользнул на подушку рядом с ним и поджал под себя ноги.
– Странное место для помощника жреца, – сказал Менх, улыбаясь еще шире. – Погоди, отец узнает! Значит ли это, что ему предстоит потерять любимого ученика?
– Ни в коем случае! И воистину как маленький помощник жреца я дважды польщен, – радостно ответил Сенмут.
Пока корабль скользил вперед, рассекая воду легко, точно позолоченный лебедь, а сверкающая полоса ряби за кормой становилась все шире и шире, Хатшепсут взяла свою палку и отошла на борт судна, где встала на колени и стояла, то окуная увитую браслетами руку в прозрачную воду, то поднимая лицо к солнцу.
Сенмут обнаружил, что, пока он говорил, его взгляд то и дело устремлялся то к ее развевающимся по ветру волосам, то к точеному профилю. Его влекло к ней. Он почувствовал первое шевеление страсти, ему стало стыдно, но он все равно не мог оторвать от нее глаз. Она казалась ему такой далекой, почти богиней. «Не годится, – подумал он, – испытывать к ней то же, что и к любой рабыне из пивной». Но дело было не только в этом. Между ними существовала невысказанная нежность, оба словно признавали, что их встреча – знак судьбы, той самой, что вложила зерна честолюбия в его сердце и не давала им зачахнуть все долгие годы, что он надрывался в храме. Он понимал, что у него, крестьянского сына, нет никакого права находиться в такой компании, и в то же время осознавал, что та же самая судьба привела его сюда, на борт царской барки.
Сенмут ловил задумчивые взгляды женщин, но не чувствовал их восхищения. Ведь он не видел того, что видели они: высокого юношу, грациозного, точно леопард из легенды, с лицом, которое обещало блаженство. Больше того, перед ним был мужчина, чей высокий лоб и быстрые ловкие руки говорили о совершенно особом могуществе. Поэтому они хихикали и перешептывались, а Сенмут, забыв обо всем, слушал, как Менх и Хапусенеб обсуждали вещи, о которых он имел лишь отдаленное представление, а когда они обращались к нему, то отвечал почтительно и без утайки.
Хатшепсут вскрикнула, и общество, оставив подушки, перешло на борт. На один восхитительный миг Сенмут словно окунулся в ароматное облако и ощутил прикосновение теплой обнаженной плоти, когда позади него столпились женщины. Все следили за огромным крокодилом, который, неуклюже переваливаясь, покинул свое убежище в камышах, без единого всплеска скользнул в воду и проплыл мимо, да так близко, что его длинное тупое рыло с ужасающей ухмылкой прошло на расстоянии вытянутой руки от них.
Едва серая тень миновала лодку, Менх потянулся за луком.
– Убить его, ваше высочество? – спросил он. Но Хатшепсут покачала головой:
– Нет. Это священное животное, спутник богов, его появление – знак для смертных. Пусть живет.
С этими словами она взглянула на Сенмута и тут же отвела глаза. Но их озадаченное, почти встревоженное выражение не укрылось от него, и пока он вместе с остальными наблюдал, как крокодил скрывается вдали, сердце часто билось в его груди. «Как же она изменилась!» – подумал он. Куда девалось то милое капризное дитя, которое он встретил у озера?
Ближе к вечеру они спугнули стаю белых гусей, которые с громкими криками поднялись над болотом, и Хатшепсут, ни слова не говоря, передала свою метательную палку Сенмуту. Это был вызов.
В тот же миг ему вспомнились годы, проведенные на ферме отца, и шуточные сражения с Сенменом, когда оба пыхтели под тяжестью деревянных посохов. Эта игрушка богачей почти ничего не весила; прекрасно сработанная, она сама легла ему в руку, оставалось только поднять ее, прицелиться и бросить. В воздухе оружие само нашло свою цель, и птица рухнула как камень. Сенмут услышал одобрительный ропот. Менх хлопнул его по спине. Хапусенеб удивленно поднял брови.
– Для жреца ты очень хорошо бросаешь, жрец, – сказала Хатшепсут, прищурившись.
Гнев вспыхнул в нем, и он повернулся к ней резче, чем намеревался.
– Мой отец крестьянин, – сказал он. – А крестьяне не учат своих сыновей охотиться с палкой.
– Я знаю, – просто сказала она, и его гнев погас. Лодка причалила к берегу, спустили трап, но ни он, ни она не двинулись с места. Наконец Менх сбежал на берег, подобрал сбитую птицу, вернулся и с восхищенным поклоном отдал ее Хатшепсут.
Хатшепсут провела рукой по ее белым перьям.
– Возьми ее себе, – сказала она Сенмуту, – Пусть повара ее приготовят, и, быть может, мы съедим ее вместе.
Бережно, без слов он принял птицу из рук девушки, но та вдруг закинула голову и расхохоталась. И они поплыли назад, в Фивы, стоя бок о бок на борту, а вечер был ветреный и золотистый.
Когда они сходили на берег, к нему вернулось одно давно забытое, детское ощущение. Отец часто брал его с собой на базар в деревню, где они меняли зерно и лен, бобы, дыни и овощи на другие товары. Каждый раз он возвращался домой, счастливый и утомленный встречей с неожиданным, и каждый раз ему было жаль, что все так быстро кончилось.
Стоя на верхней ступени лестницы, ведущей к воде, и глядя на желто-сине-красные, залитые солнцем колонны, он вдруг почувствовал себя одиноко. Менх и Хапусенеб весело попрощались и сели каждый в свою лодку, где слуги уже ждали их, чтобы отвезти домой. Остальные сопровождающие толпой двинулись по сикоморовой аллее к дворцу. Ра, уже не добела раскаленный, а тускло-бронзовый, плыл низко в небе, медленно подгребая к закату и заливая золотом все вокруг. Сенмут подставил ему лицо и закрыл глаза, застигнутый врасплох совсем не характерным для него желанием возблагодарить бога, который подарил ему этот день.
– Хочешь встретиться с моим отцом?
Ее голос прозвучал совсем рядом, и он повернулся к ней в некотором смятении, вообразив на миг, что она приглашает его прокатиться на небесной ладье. Ее кожа, воспламененная закатом, отливала медью, волосы пылали. Она была так близко, что он чувствовал ее аромат, священный аромат мирры.
– Ты сегодня такой тихий, жрец, – продолжала она. – Для тебя это был удачный день?
– Я не знаю, – нескладно ответил он, – во всяком случае, запоминающийся.
Он все еще держал гуся в руках, его мешок с едой где-то потерялся.
– Дай мне птицу, – сказала она, – я прикажу сварить ее специально для тебя, а потом ты, я и мой отец вместе съедим ее. Иди отдохни, я за тобой пришлю. Хотя, быть может, ты предпочтешь оставить все как есть и вернуться под крышу архитектора?
Он понимал, что она имеет в виду не только ужин у фараона, но отрицательно покачал головой.
– Нет, прекраснейшая, – негромко сказал он. – Я благодарен тебе за этот день.
– День новых начинаний? Я рада, что он пришелся тебе по душе.
Он поклонился, и она ушла, сопровождающие ее женщины потянулись за ней, подобно шлейфу радужных пузырьков, а он медленно побрел к себе, в каморку позади кабинета Инени.
Его позвали как раз к обеду, и он пошел следом за рабом в сгущающихся сумерках. Сады лежали в теплой задумчивой темноте, но дворец сиял огнями, в залах пахло едой, раздавались торопливые шаги обутых в сандалии ног. Раб оставил Сенмута у двойных дверей банкетного зала, где уже ждал главный глашатай, готовый распахнуть двери и объявить о его приходе. Сенмут, заикаясь, начал было объяснять, кто он такой, но глашатай жестом остановил его, распахнул двери и нараспев произнес:
– Сенмут, жрец могущественного Амона, архитектор, – и Сенмут очутился в гуще толпы. Зал показался ему огромным, как внешний двор храма, и темным, как пещера, – сотни ламп, горевшие вдоль стен, не могли развеять тьму, в которой терялся потолок. Люди прогуливались меж высоких стройных колонн-лотосов, которые ровными рядами поднимались над белыми каменными плитами пола, или, собравшись в кучки, потягивали вино и болтали в ожидании обеда. В дальнем конце зала не было стены, только лес колонн, меж которыми кралась проникшая из сада ночь. Легкий ветерок, в котором мешались ароматы благовоний и масел, дул ему в лицо. Была весна, и на столах, беспорядочно расставленных по залу в ожидании обедающих, возвышались груды ветвей в цвету – белые сикоморы, оранжевые гранаты, ароматная желтовато-зеленая персея, – а между подушек и плащей раскинулся океан розовых и голубых лотосов.
Девочка-рабыня, почти ребенок, нагая и робкая, с поклоном приблизилась к нему и укрепила на его голове конус из воска, смешанного с благовониями. Тут же подошел другой раб и тоже поклонился.
– Соблаговолите последовать за мной, благородный Сенмут, – сказал он почтительно. Сенмут едва не расхохотался, такими забавными вдруг показались ему и он сам, и этот слуга, и незаслуженный титул, но он сдержался и пошел за ним, мягко ступая в своих лучших сандалиях. Они лавировали в толпе, пока не добрались до невысокого помоста, находившегося на полпути между входными дверями и ведущей в сад колоннадой. Там слуга указал ему на группу из четырех золотых столиков, крышки которых утопали в цветах, а лишенные украшений ножки – в подушках. Вокруг помоста стояли другие такие же столы, но слуга, заметив колебания Сенмута, жестом показал ему, чтобы он шел наверх.
– Сегодня вы гость фараона, – сказал он и, когда Сенмут, смущаясь, поднялся на две ступеньки и нерешительно остановился, добавил: – Выпьете вина?
Сенмут кивнул, и слуга исчез, растаяв в толпе. От жаркого ночного воздуха и тепла тел восковые конусы на головах гостей уже начали подтаивать, и благовония потекли по их шеям. Сенмут, у которого от страха пересохло в горле и расшалились нервы, в ожидании вина обнаружил, что такие же пахучие испарения окружают и его, но нашел их довольно приятными. Подняв руку, он обмакнул пальцы в густую струю за ухом, потер друг о друга ладони и поднес их к лицу. Принесли вино в золотом сосуде, таком тонком, что, когда Сенмут взял его и сделал глоток, ему показалось, что он видит сквозь его стенки очертания своей руки. Краем глаза поглядывая поверх волнующегося моря людских голов на входные двери, он увидел, как они наконец широко распахнулись и в открывшемся за ними полумраке засверкали драгоценности. Разговоры смолкли. Порывами налетал ветерок.
Главный глашатай набрал побольше воздуха и громко заговорил:
– Гор, Могучий Бык, возлюбленный Маат, повелитель Нехбета и Пер-Уаркета, увенчанный огненным уреем, тот, кто заставляет биться сердца, сын солнца, Тутмос, вечно живущий. Великая царственная супруга Ахмес, повелительница двух земель, великая супруга, царственная сестра и возлюбленная фараона. Царевич короны Хатшепсут Хнум-Амон, возлюбленная Амона, дочь Амона.
Колени у всех подогнулись, руки протянулись вперед, головы склонились, и пол в зале на мгновение ожил, вздымаясь и опускаясь, точно волны озера.
Сенмут, который стоял на помосте выше всех, тоже опустился на колени. От страха его подташнивало. А что если он не понравится фараону? Вдруг он скажет что-нибудь не то и его с позором выгонят из зала? Бесчестье казалось ему хуже смерти. Все это пронеслось у него в голове в тот миг, когда его лоб коснулся подушки и поднялся вновь, а в следующий миг он снова был на ногах и наблюдал за царем и его семьей, которые шли по залу, принимая поклонение подданных.
Вблизи фараон выглядел куда более внушительно, это был не тот невысокий, коренастый человек, которого Сенмут видел однажды издали на дороге в Луксор. С близкого расстояния больше бросались в глаза его широкие плечи, рельефные мускулы ног, воинственная голова, похожая на бычью, острый взгляд подвижных, все примечающих глаз. В тот вечер он был с ног до головы одет в желтое, его любимый цвет. На нем был желтый, припорошенный золотом схенти и сандалии из сплетенных золотых цепочек. Нагрудник – две руки из горного хрусталя с обведенными золотом пальцами, держащие бирюзовый глаз Гора, инкрустированный аметистами и синим стеклом, – в тот самый день был преподнесен ему в дар визирем Нижнего Египта. Голову Тутмоса украшал желтый кожаный плат, чьи концы спадали чуть ли не до самой талии; а кобра и стервятник, вздыбившиеся над его сияющим лбом, мерили толпу холодным взглядом хрустальных глаз.
Сенмут с неприкрытым интересом смотрел на Ахмес. Он никогда не видел матери Хатшепсут и был слегка разочарован, поскольку между ними было мало сходства. Ахмес оказалась пухленькой и улыбчивой, но, хотя он и знал, что все любят ее за мягкость характера, ей не хватало огня, порыва, искры, которые были свойственны ее дочери.
Наконец, когда держатель опахала у правой руки царя и другие чиновники, расчищавшие путь, подошли к нему почти вплотную, Сенмут увидел Хатшепсут. На ней по-прежнему была мальчишеская одежда, подол схенти едва прикрывал колени, но в тот вечер никто не принял бы ее за царевича. Темные глаза были окружены зелеными тенями, черная краска вокруг них влажно поблескивала. Полные губы алели, тускло блестящие косы были украшены бутонами белых цветов, а над ними высилась серебряная резная корона такой тонкой работы, что она, казалось, вплетается в пряди волос надо лбом и за ушами. Серебро льнуло к ее шее и ласкало плечи, а по рукам ползли серебряные змеи, чьи плоские головы и хвосты были вырезаны из темного халцедона. Пояс, как и сандалии, был сделан из серебра, и если в яркий полдень Хатшепсут горела и сверкала, точно само солнце, то вечером она мерцала, как полная луна сквозь тучи. Сенмут даже испугался, вполне искренно.
Царские гербы сложили у помоста, и чиновники исчезли. Тутмос тяжело поднялся по ступеням и опустился на подушки, Ахмес села рядом с ним, а Сенмут оказался бок о бок с Хатшепсут, которая радостно ему улыбнулась. Фараон громким голосом приказал подавать обед, и гости опустились на свои места, приготовившись есть.
– Я рада, что ты здесь, – сказала Хатшепсут Сенмуту. – А еще я ужасно хочу есть. Сейчас подадут твоего гуся, вот и узнаем, можешь ли ты на глазок отличить старую птицу от молодой! Как тебе мои браслеты?
Она протянула вперед руки, взметнув целый вихрь ароматов.
– Визирь привез их специально для меня. Подожди-ка. – Тут она перегнулась через мать и постучала Тутмоса по колену: – Отец, вот жрец, о котором я тебе рассказывала. Сиди, жрец, не вставай. Ты и так довольно поупражнялся сегодня.
Сенмут оказался в плену самых испытующих, проницательных, зорких глаз, которые ему когда-либо доводилось встречать, даже неторопливый оценивающий взгляд Инени не шел ни в какое сравнение с этим испепеляющим взором. Тутмос словно загнал его в ловушку и теперь разбирал на части, кусочек за кусочком; Сенмуту пришлось напрячь всю свою волю, чтобы только не отвести глаз.
Через минуту, которая тянулась как вечность, фараон дважды хмыкнул.
– А ты неуловим, юноша, – сказал он хриплым басом, но без злобы. – Несколько недель мой распорядитель работ о тебе только и говорит, а я тебя до сих пор еще ни разу не видел. Инени о тебе хорошего мнения. Говорит, у тебя есть талант и воображение. Моей дочери ты нравишься. Счастливец.
Тут над ним склонился его раб с первым блюдом, и фараон смахнул со стола цветы, которые упали на широкие колени Ахмес.
– А что, этот заскорузлый жреческий наряд – вся одежда, какая у тебя есть? Где твой парик? Ну? Что молчишь? Язык проглотил?
Хатшепсут наблюдала за ними забавляясь, на ее губах витала легкая улыбка.
Сенмут ответил так же осмотрительно, как Хапусенебу некоторое время тому назад:
– Я всего лишь подмастерье, о Могучий Бык, и младший жрец, нижайший между жрецами. Не пристало такому, как я, наряжаться наравне с теми, кто знатнее меня.
Тутмос бросил на него проницательный взгляд из-под кустистых бровей:
– Хорошо сказано. Но сантиментами хлеба не купишь, как заметил однажды великий Им-хотеп.
– Я ем досыта, могучий. Мой учитель дает мне много работы, но он справедлив.
– Это мне лучше твоего известно. Где ты живешь?
– В комнате за кабинетом учителя.
– Понятно. Хатшепсут, делай с ним, что захочешь. Он мне нравится. А теперь будем есть. Где музыка?
И он отвернулся, а Сенмут с облегчением перевел дух. Рядом терпеливо ждал раб с тяжело нагруженным подносом; едва закончилась беседа, юноша обнаружил, что страшно голоден. Вокруг витали пряные ароматы, от которых у него потекли слюнки, и он кивнул рабу, чтобы тот наполнил его тарелку. Хатшепсут уже самозабвенно жевала, постреливая на сотрапезников глазами. Сенмут сунул за пояс бутон лотоса и тоже приступил к трапезе. Его кубок то и дело незаметно наполнялся, благовонный воск капал ему на грудь. Юноше хотелось бы радоваться этой ночи, пить наравне с остальными, смеяться, танцевать и с рассветом уйти, покачиваясь, домой; но его второе «я» не дремало, следя за ним пристальными, циничными глазами, трезвыми, холодными и расчетливыми. Сенмут пожал плечами: он знал-, что не позволит себе ни напиться до самозабвения, ни визжать от смеха, ни отбивать ладони, аплодируя кружащимся в Ганце девушкам. Такая развязность не в его природе. Он спокойно ел, а Хатшепсут, едва утолив голод, стала тыкать пальцем в гостей и нашептывать о них разные сплетни, озорно сверкая глазами.
– Видишь, вон там, возле пятой колонны в правом ряду, под светильником? Толстуха в золоте до колен? Это вторая жена Мутнеферт, мать моего брата Тутмоса, та самая, которая отказала в ложе моему отцу и несколько месяцев не выходила из своих покоев, когда я стала царевичем короны. Говорят, теперь она любовница главного глашатая, но я этому не верю. Будь это правдой, отец давно бы ее убил.. Тутмоса здесь нет. Отец отправил его с пен-Нехебом в поездку по нашим северным укреплениям. Он все надеется, что Тутмос чему-нибудь научится, но его ждет разочарование. Тутмос хотел взять с собой наложницу, и отец чуть не лопнул от злости… Видишь, кто машет тебе? Это Менх!
Это и впрямь оказался он; и Сенмут помахал в ответ. На коленях жизнелюбивый молодой человек держал девушку, из его парика вызывающе торчало страусиное перо. Прямо у царского помоста сидел Хапусенеб, увлеченно беседуя с отцом; и хотя Сенмут был уверен, что тот его видел, Хапусенеб не глядел в его сторону.
Когда трапеза окончилась, а время увеселений еще не наступило, визирь и его сын встали и приблизились к помосту. Тутмос жестом подозвал их ближе.
– Что случилось, друг мой?
– С вашего позволения, фараон, я хотел бы отправиться домой, к жене. Путешествие меня утомило.
– Иди. И ты тоже, Хапусенеб. Завтра через час после рассвета придешь в мою приемную с докладом.
Он отпустил их; Хапусенеб, поворачиваясь, поймал взгляд Сенмута и тепло улыбнулся. Они ушли, и фараон, покачиваясь, встал:
– Тихо! Ипуки здесь?
Из задних рядов зала слепого музыканта привел один из его сыновей и поставил перед помостом, где тот стоял, тощей рукой прижимая к себе новенькую лютню.
– Я здесь, ваше величество, – сказал он. Сенмут посмотрел на него с изумлением, ибо голос Ипуки оказался так же силен и мелодичен, как любой природный звук. Фараон кивнул, и раб подвел старика ближе, усадив у их ног.
– Дай мне твою лютню, – приказал Тутмос, и инструмент тут же оказался у него в руках. – Царевич короны обучалась игре на этом инструменте и желает слышать твое мнение о ее искусстве. А еще мы хотим развлечений.
Скорчив Сенмуту рожицу, Хатшепсут встала, и ее гримаска словно перенесла его на берег озера Амона, где холодной зарей он встретил нагую, перепачканную, скорбящую девочку. «Как далеко я ушел с тех пор», – подумал он не без грусти.
Хатшепсут поставила ногу на стол, чтобы лютня опиралась о колено. Нагнув голову и сосредоточенно покусывая губу, она примеривалась длинными пальцами к струнам, готовясь взять первый аккорд; Сенмут с бокалом в руке откинулся назад. Тишина густела. Ипуки сидел и спокойно ждал, положив руки на колени и сплетя пальцы. Наконец Хатшепсут подняла голову и обвела всю компанию взглядом. Два жалобных беглых аккорда слетели со струн, нежные и печальные, как зимняя ночь. Девушка запела:
Дочери царской желанна любовь! Косы ее словно ночь черны, Кудри ее – винограда гроздья, Жен сердца, восторга полны, Тянутся к ней, несравненной розе.
Голос у нее был высокий, тонкий и чистый, как у первой птахи ранним утром, а выбранная песня до того ей шла, что Сенмут решил, будто она прочитала его мысли. Его охватил суеверный трепет. Воистину она дочь бога!
Дочери царской желанна любовь! Руки ее хороши, когда кружится в танце, Груди лучше еще, когда колышутся в такт! Сердце мужчины под взглядом ее что вода, Краше она, чем смертный язык может сказать.
Никто не шевелился. Все хорошо знали эту старинную песню о любви, которую на всех пирах распевали на похабный манер, когда гости, хорошо набравшись, начинали сопровождать слова соответствующими непристойными позами. Но исполнение Хатшепсут было дерзким в своей простоте, ибо она пела всерьез. Зачарованные, слушатели позабыли интрижки и легкий флирт и снова переживали страдания первой любви.
Дочери царской желанна любовь!
Медным румянцем смуглые щеки горят,
Яркие, словно хна, что ладони пятнает!
Сердце царя снова любовью пылает,
Когда в красе первозданной она перед троном стоит.
Мгновение все пораженно молчали, потом вскочили со своих мест, захлопали в ладоши и затопали ногами, выкрикивая похвалы. Хатшепсут невозмутимо вернула лютню Ипуки и решительно села, не обращая никакого внимания на поднявшуюся бурю.
– Глупцы! – бросила она, адресуясь к Сенмуту. – Сами не знают, чему хлопают, а вопят просто потому, что я красива и пела о красоте. Мелодия простая, и голос у меня не сильный. А вот могучему сладкоголосому Ипуки, который один способен наполнить своей музыкой целый храм, они хлопают едва-едва и тут же бегут послушать то, что кажется им лучше. Глупцы!
Когда шум и крики стихли, Тутмос спросил великого музыканта, что тот думает о пении его дочери.
Ипуки задумался ненадолго, потом вынес свой приговор:
– Петь эту песню легко, но ее высочество сумела исполнить ее так, чтобы никто не заметил, что ее голос еще не достиг полной силы. А ее искусство в обращении с лютней известно всем.
Хатшепсут громко захлопала в ладоши и снова шепнула Сенмуту:
– Вот видишь!
Тутмос поблагодарил старика. Тем временем столы унесли, посреди зала освободили место, а у входа защелкали кастаньеты и зарокотали тамбурины. Ахмес спала, откинувшись на подушки и негромко похрапывая. Тутмос порывисто сошел с возвышения и сел на единственный оставленный в зале стул, прочие гости расположились на полу.
– Сейчас будут танцы, – сказала Хатшепсут. – Пойдем сядем на пол рядом с Менхом, оттуда лучше видны ноги танцовщиц.
И она легко вспорхнула с подушек, а Сенмут, не выпуская из рук кубка, последовал за ней.
Вбежали семь девушек – сирийки, понял Сенмут, глядя на их темную кожу и ястребиные профили, – с распущенными волосами до колен. Каждая держала тамбурин и колокольчик. Они были совершенно нагими, если не считать медных браслетов и колец на пальцах ног, а их тела лоснились от ароматного масла, которое стекало с голов. Их глаза были глазами диких животных. Сенмут мало что запомнил из их танца, если это можно было так назвать. Вино, благовония и близость царевны опьянили его. Раскачивающиеся груди и выкрашенные красным соски танцовщиц пробудили в нем такое сильное желание, что он больше ни о чем не мог думать. Наконец, гремя трещотками и щелкая кастаньетами, они ушли, их сменили жонглеры с шарами, обручами и деревянными булавами. Потом пришел маг, который осыпал всех золотой пылью и превращал цветы в огненные шары.
Фараон был в прекрасном настроении. Он смеялся, прихлебывал вино, хлопал себя по мощным ляжкам и бил в ладоши что было сил, а Ахмес все спала. Наконец, когда в водяных часах остались последние капли, а небо на востоке побледнело, он встал и с громким криком: «Всем спать!» – шатаясь, вышел из зала.
Музыка тут же стихла. Рабы принялись выносить из зала тех гостей, которые совсем не стояли на ногах, а остальные побрели через сад к реке, где их ждали лодки, или растворились в коридорах дворца, тихие и безмолвные, словно усталые призраки.
Сенмут моргнул и поднялся на ноги, пресыщенный и изнуренный, снедаемый желанием как можно быстрее добраться до своей постели и в то же время словно горевший в незнакомом прежде огне.
Хатшепсут, в плаще и капюшоне, коснулась его руки.
– Приходи завтра до полудня на плац, тогда к следующей охоте у тебя будет собственная палка для метания, – сказала она.
Он еще стоял, замерев в поклоне, а она уже шагала вдоль рядов колонн к сумеречному саду за ними.
Спотыкаясь, он пошел следом, не надеясь найти дорогу к себе в лабиринте дворцовых коридоров, но тот самый раб, который привел его сюда, поманил Сенмута к двери, и юноша, истекая потом и благовониями, со свинцовой тяжестью в руках и ногах, благодарно последовал за ним.
В том же году, в разгар лета, когда люди, животные и растения были втоптаны в землю испепеляющим гневом Ра, умерла Ахмес. Жаркой ночью она проснулась, попросила пить, и Хетефрас принесла ей воды из каменного кувшина, который стоял на сквозняке в коридоре. Ахмес осушила одну чашу и попросила еще, жалуясь на жару, ломоту в костях и хватаясь дрожащей рукой за сердце. Потом она свернулась калачиком и снова заснула, а когда проснулась в последний раз, то в страхе стала звать Тутмоса. Ее тревога была так велика, что Хетефрас сама отправилась будить фараона, но когда они вдвоем вошли в покои Ахмес и Тутмос послал за лекарем, женщина была уже мертва.
Все это время Хатшепсут спокойно спала, не тревожимая дурными предчувствиями. Когда за ней пришли, и она, пройдя длинными дворцовыми коридорами, встала у ложа матери, ей показалось, что все это происходит во сне. Ахмес, столь же нежная в смерти, как была и при жизни, тихо улыбалась, ее потускневшие глаза смотрели мирно, что говорило о благополучном исходе взвешивания ее сердца. Себек снова остался ни с чем.
– Теперь ты навсегда стала юной, – прошептала Хатшепсут строчку из погребального обряда. – Какой она была красавицей, отец! Я совсем не чувствую горя. Она с удовольствием жила ради всех нас, а теперь шагает по благословенным полям Осириса.
Тутмос не удивился. Ахмес возносила молитвы супруге Осириса чаще, чем всесильному Амону, и получила за свою верность справедливую награду, но его снова поразило чутье дочери.
– Могила в долине почти готова, – сказал он. – Там ее никто не потревожит.
По выражению его лица, как всегда, нельзя было понять, о чем он думает, но он тяжело опустился на низкий табурет у ложа Ахмес и застыл, не сводя глаз с ее неподвижного тела, а через некоторое время Хатшепсут вернулась в свою постель, оставив его одного.
Все семьдесят дней траура в Фивах царили мир и покой. Казалось, Ахмес принесла в дар городу, который любила, часть самой себя, свой ровный, кроткий нрав; как по волшебству, все страсти улеглись, раздоры стихли, и жизнь в Фивах сделалась неторопливой и тихой. Тутмос молча занимался своими делами, а Хатшепсут, как и в дни первого траура, пропадала у Не-банума в зверинце. Но на этот раз тишина, разлитая среди деревьев, безропотная доверчивость зверей и любовь Небанума вызывали в ней ощущение глубокого умиротворения. Она поняла, что ее пятнадцатый год начался слишком бурно, что она жадными глотками пила жизнь, вместо того чтобы смаковать ее, как драгоценный напиток, и потому отсутствие пиров, танцев и гонок на колесницах уже не раздражало ее, хотя несколько недель тому назад это показалось бы ей непереносимым. Как-то лиловым, обжигающе жарким вечером, когда она сидела на крыше дворца, ей вспомнилась долина, и тут же в ее мозгу возникла идея, пока еще неясная. Храм. Небольшой – глупо тягаться в размерах с неприступными утесами вокруг, – но совершенный, пусть он служит украшением долины, олицетворяя ее, Хатшепсут, красоту и царственное величие. Встревоженная этим видением, она сосредоточенно наморщила лоб, не обращая внимания на солнце, которое истекало кровью у нее на глазах. Ей нужен архитектор, такой, который понимает ее ум, живой, точно ртуть, знает ее мечты, и это вовсе не Инени. Она вскочила, торопливо сбежала по лестнице и отправила первого попавшегося стражника за Сенмутом.
Вернувшись на крышу, Хатшепсут принялась нетерпеливо расхаживать взад и вперед, только теперь осознав, что наступили долгие сумерки. Наконец она увидела среди деревьев солдата, за которым широкими шагами шел Сенмут. Похоже, он только что купался. На нем не было ничего, даже значка архитектора, лишь узенькая повязка вокруг бедер. Ее вдруг посетила опасная мысль о том, какие у него широкие плечи, какие длинные и стройные ноги, как хочется положить ему руку на грудь. Солдат указал наверх, и, когда юноша поднял голову, она прочла в его лице восторг. И вдруг он уже стоит перед ней, согнувшись в поклоне; на лице, которое совсем недавно сияло от радости, маска вежливого ожидания: слуга, явившийся на зов хозяина. Она заметила, как он загорел, какие у него высокие скулы, чувственный рот и прямой бескомпромиссный нос. Встретив его взгляд, она тут же отвела глаза.
– Приветствую тебя, жрец. Твои плечи еще не высохли. Ты купался? Подойди и сядь со мной рядом, посмотрим на закат.
Он покорно опустился рядом с ней и стал глядеть в темнеющее небо. До того как прийти сюда, он плавал в Ниле, взад и вперед, взад и вперед – это упражнение Сенмуту рекомендовал учитель, обучавший его стрельбе, – и теперь ощущал в руках и ногах здоровую усталость.
За время, что прошло с того пира, его тело стало гораздо более мускулистым, а голос глубоким. Но он сделался молчалив, и рабы Инени, которые следили за порядком и убирали в его кабинете, стали побаиваться его, хотя он был еще мальчик.
Он сидел рядом с ней, обхватив руками колени. Неотрывно глядя вперед, он казался таким закрытым и от всего отстраненным, что Хатшепсут не хотелось нарушать тишину, однако близилась ночь.
– Я ходила в конюшни и дала вороному, которого ты так любишь, овса. Он совсем застоялся, – сказала она.
– Надо бы рабам почаще выводить его из стойла, – ответил Сенмут. – Иначе, когда великая царственная супруга Ахмес уйдет на покой, он станет таким норовистым, что с ним будет не справиться.
– Я до сих пор не соскучилась по урокам стрельбы. А ты?
– И я нет.
– Ты рад, что можешь теперь учиться стрелять и править колесницей? Стала ли твоя жизнь интереснее?
– Да, я рад, но должен признаться, царевич, что мне не хватает занятий с Инени. – Он беспокойно поерзал. – Я еще не поблагодарил вас за жилье, которое вы мне дали, и за рабов и зерно, которые вы распорядились послать моим родителям.
– Я не дала тебе такой возможности. А потом умерла моя мать, да и я в последнее время часто бродила далеко от дворца, занятая своими мыслями. Как твои родители?
– Очень хорошо, и они будут вечно молить богов за вас. Рука у брата зажила, мать тоже поправляется, хотя еще слаба. Ваше высочество, – обеспокоено повернулся он к ней, – вы сделали мне столько добра, гораздо больше, чем я заслужил. Могу я спросить – почему?
– Ты можешь спросить, – отозвалась она, – но я могу и не ответить. По правде сказать, я и сама не знаю почему. Наверное, потому, что в тебе я нахожу все, что хотела бы видеть в своем брате, и это меня злит. С какой стати тратить на этого размазню усилия лучших учителей и воспитателей, когда такой человек, как ты, обречен вечно прозябать в храме, пока твоя семья голодает?
Она сказала это с таким жаром, что он не знал, как ответить.
В глубине души она побаивалась Тутмоса, ибо, как и Ахмес, начала задумываться о том, что будет, если после смерти отца она все же окажется женой Тутмоса вопреки всем уверениям фараона. Она уже открыла для себя, что смерть многое меняет, иногда – всё. И она день ото дня становилась все более осмотрительной и осторожной, точно дикая коза на незнакомой тропе.
Сенмут ничего этого не знал. Рядом с ним сидела Хатшепсут, без краски и украшений, а вокруг сгущались сумерки, превращая крышу дворца в островок, где они могли разговаривать по душам, и он чувствовал себя свободно.
Она пожала плечами:
– Я не знаю, и ты не должен спрашивать, мой друг. Разве царевич короны не волен поступать как захочет? Но я позвала тебя не просто так. Есть одно место, которое я хочу тебе показать, священное для меня место. Мне было видение того, что я сделаю там, но для этого мне нужна твоя помощь. Ты поедешь со мной туда?
– Конечно, ваше высочество! Где это место? Она показала рукой на запад, за реку:
– Оно там, скрыто от людских глаз; это долина, где покоится великий Ментухотеп-хапет-Ра. Больше я не скажу ничего, пока ты не увидишь его своими глазами. Мы едем завтра. Приходи к ступеням на берегу через час после рассвета и возьми сандалии, потому что дорога кое-где идет по камням.
– Я приду. Но почему вы выбрали меня, ваше высочество? Чем я могу вам помочь?
– Я расскажу тебе, о чем мечтаю, и ты меня поймешь. Я поделилась бы с Инени, но он не поймет, как бы ни старался. А с тобой, жрец, мы испытанные друзья, хотя не встречались и десяти раз за всю жизнь. Ты знаешь мою душу. Или я ошибаюсь?
– Я глубоко почитаю вас, царевич, но не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь сможет сказать, что знает вашу душу. Мне кажется, вы доверяете мне, и именно это хотите сказать. Вы не боитесь меня, потому что я никто, маленький прислужник из храма.
– Ты перестал быть маленьким прислужником из храма в тот миг, когда впервые оказался' в присутствии Инени, – ответила она. – Но кто ты теперь?
Под ними рывками двигались огоньки, то и дело пересекаясь на окруженных деревьями дорожках сада, – это качались фонари в руках стражников. Свита Хатшепсут и раб Сенмута ждали их у нижней ступени лестницы, но двое на крыше сидели неподвижно, каждый был погружен в собственные мысли. Они с трудом могли разглядеть друг друга, так было темно.
Когда раздался звук трубы, призывающей к обеду, первой пошевелилась Хатшепсут.
– Сегодня я не хочу есть. Иди, жрец, увидимся завтра. Это был приказ. Он неуклюже встал и поклонился, но она уже не глядела на него. Ее взгляд был устремлен за реку, точно она надеялась усилием воли рассеять тьму и увидеть свою долину. Сенмут сбежал по лестнице. Он больше не задавался вопросом, что будет с ним дальше. Он был готов принять свою судьбу.
На следующий день он поспешил к ступеням у воды и нашел там Хатшепсут; она стояла на палубе своей охотничьей ладьи, а рядом с ней находился носитель опахала. Для защиты от жары она надела плащ из ослепительно белого льна; носитель опахала, нубиец, был черен как ночь. Сенмут невольно вспомнил рисунок, который видел в одном из драгоценных свитков Инени: «Душа начинает свое путешествие в подземный мир». Поклонившись, он взобрался на борт, и гребцы, обливаясь потом, оттолкнули лодку от берега.
– Пойдем под навес, – сказала она. – Здесь уже невыносимо жарко. Отец разрешил мне поехать, но предупредил, чтобы я не заходила дальше в горы, чем это будет необходимо. Однако может статься, в такую жару я и вовсе никуда не пойду.
Она указала на сложенные у борта носилки с торчавшим над ними зонтиком. Потом критически посмотрела на него.
– Глаза надо красить, тогда солнце не так слепит, – сказала она. – Та-кха'ет!
Из каюты вынырнула рабыня и, щурясь от яркого света, замерла в ожидании.
– Принеси косметическую шкатулку и кисточки! – приказала Хатшепсут, и девушка, странно покачиваясь и почти не отрывая от палубы ног, заскользила прочь, а Сенмут не мог оторвать глаз от ее изогнутой спины.
– Это моя новая рабыня, Та-кха'ет, – пояснила Хатшепсут, заметив одобрительный взгляд Сенмута. – Очень усердная и исполнительная, но говорит мало. А теперь, Та-кха'ет, – обратилась она к девушке, едва та вернулась, – возьми черную краску и обведи этому жрецу глаза.
Она сама выбрала кисть и передала ее рабыне.
– Только не слишком сильно, и побыстрее. До некрополя рукой подать.
Та-кха'ет опустилась перед Сенмутом на колени, поставила шкатулку на палубу и открыла ее. Ее лицо ничего не выражало, но, обмакнув кисточку в бутылочку с черной краской, она улыбнулась.
– Господин, закройте, пожалуйста, глаза, – сказала она, и Сенмут повиновался, чувствуя, как порхают возле его щек теплые руки, а прохладная влажная кисть скользит вдоль век.
– А теперь откройте, – раздался голос Та-кха'ет. Ее овальное личико с зелеными глазами, смотревшими из-под рыжей челки, было так близко, что, подайся он немного вперед, и они соприкоснулись бы носами. Он наблюдал, как она работает, зажав кончик языка между зубами, от ее дыхания пахло сладостями и анисовым семенем. Закончив, она села на пятки, любуясь делом своих рук, но по одному слову Хатшепсут торопливо закрыла шкатулку и исчезла. Лодка ткнулась носом в ступени мертвых, и они встали.
– Она знает свое дело, – сказала Хатшепсут. – Краска тебе к лицу. А теперь пора, дорога длинная. Думаю, мне лучше поехать. Приготовьте носилки! – крикнула она гребцам.
Сенмут сошел за ней на берег, где были приготовлены носилки. Нубиец раскрыл зонтик, от которого на землю пролилась крохотная лужица тени, Хатшепсут забралась внутрь и легла, опираясь на локоть, чтобы удобно было разговаривать с Сенмутом по дороге.
Они тронулись, и скоро она умолкла, задумчиво глядя перед собой. Сенмут, нубиец и двое носильщиков обливались потом от жара, который одуряющими волнами исходил от раскаленного песка и скал, заставляя плавиться все вокруг, так что тропа перед ними расплывалась и дрожала от зноя. Скоро она резко нырнула вправо, но еще раньше Сенмут успел заметить другую тропу, совсем свежую и широкую. Она брала начало от дикой тропы, по которой шли они, и устремлялась прямо туда, где утесы встречались с пустыней. Но и там тропа не обрывалась, а бежала дальше. Сенмут разглядел на ней следы, оставленные быками, и отпечатки множества человеческих ног. Все это удивило его, но по команде Хатшепсут он свернул вправо, и скоро тропа, петляя, поползла вверх.
Через несколько минут у него заболели ноги, а подъем все не кончался. Как раз тогда, когда он понял, что не сделает больше ни шагу без глотка воды, утесы накрыли их своей тенью и Хатшепсут приказала остановиться у их подножия. Откуда-то из глубины носилок была извлечена фляга с водой, и люди пустили ее по кругу. Хатшепсут приказала носильщикам ждать, не сходя с места. Потом жестом велела нубийцу взять зонт и идти за ними.
– Он глух, – пояснила она деловито, – так что при нем можно говорить о чем угодно.
Хатшепсут, Сенмут и огромный негр снова пустились в путь. Но на этот раз долго идти не пришлось: внезапно их глазам открылась глубокая и просторная долина, чье ровное, точно пол, дно с трех сторон обрамляли утесы. Все трое остановились, и Хатшепсут едва слышно вздохнула.
– Узри священное место упокоения Осириса-Ментухоте-па, – сказала она.
Они умолкли, и Сенмут, стоя в тени зонта, почувствован, как его охватывает благоговение. Это и впрямь было священное, таинственное место, достойное владык. Он вдруг показался себе самозванцем, мелким и незначительным. Солнце лило в долину свет из вечно полной горящей чаши, и ни один звук не нарушал ее покой.
– Я хочу строить здесь, – сказала Хатшепсут, чей голос почти потерялся в гнетущей тишине. – Это моя священная долина, монумент, выражающий мою божественную сущность. Сюда будут приходить позднее люди, здесь они станут воздавать мне почести. Но как мне построить храм, достойный меня? Такой же прекрасный, как я сама? Я не хочу, чтобы это была пирамида наподобие той, в которой покоится могущественный Ментухотеп, ибо мне кажется, что нависшие над ней угрюмые скалы лишают ее величия. Но тогда что? Удастся ли нам вместе придумать, какая драгоценность достойна того, чтобы украсить собой венец этих гор?
Сенмут не отвечал. Цепким глазом архитектора он уже прикидывал расстояния, оценивал пропорции, измерял высоту. Не осознавая, что делает, он пошел вперед. Хатшепсут и нубиец следовали за ним, медленно ступая по песчаному дну долины. Маячившая вдали пирамидка стала приближаться, но даже когда они прошли половину пути, она по-прежнему казалась крохотной и неуместной. Сенмут остановился, нахмурившись. Наконец он повернулся к пирамиде спиной, и Хатшепсут, с головы до ног укутанная в белый лен, подошла и стала перед ним, не сводя черных глаз с его лица.
– Здесь можно построить величайший в мире храм, – сказал он медленно. – Ты сделала мудрый выбор, могущественная. Я вижу место, полное прохлады и света; возможно, несколько колоннад. Пусть будут углы, но никаких острых шпилей, бросающих вызов скалам. Я должен еще подумать. Позволено ли мне будет, ваше высочество, время от времени приходить сюда поразмышлять?
– Приходи когда захочешь, – ответила она. – А когда все решишь, мы начнем строить. Что ты думаешь о святилище, высеченном среди темных корней самих утесов, где будет сидеть и внимать молитвам мое изображение?
– Это возможно, но мне потребуется помощь хорошего инженера, такого, который любит камень и чувствует его суть. – Он тотчас вспомнил о Бенин. Бения сразу сказал бы, где и насколько глубоко можно резать скалу. Его наметанный глаз пронзил бы отвесный склон насквозь. Но где теперь Бения, одни боги знают, строит под началом Инени что-то таинственное для фараона. Сенмут рассказал о нем Хатшепсут, и та сразу сменила тон.
– Так он твой друг?
В тени не было видно ее глаз, руки, до этого нетерпеливо жестикулировавшие, она спрятала под плащ.
– И он хороший инженер? Наверняка, иначе не работал бы с Инени.
Ее взгляд устремился вверх, за их спины, туда, где тропа вилась вдоль скалы и переваливала через ее вершину. Сенмут почувствовал ее замешательство.
– Тебе непременно нужен этот человек?
– Я знаю его, ваше высочество, и доверяю его суждению. Вместе мы многого сможем добиться.
– Может статься, это окажется невыполнимым, – отрывисто ответила она. – Он не может вернуться.
И снова она бросила взгляд на вершины скал.
Внезапно Сенмуту передался ее страх, усиленный непостижимостью места, где они находились, но он знал, что задавать вопросы бессмысленно.
Она скрестила на груди руки, и плащ еще плотнее натянулся вокруг ее тела. Нубиец стоял как каменный. Они даже забыли о нем.
– Посмотрим, может быть, мне удастся что-нибудь сделать, – резко сказала она, – но я ничего не обещаю. Никто, кроме моего отца, не властен призвать этого Бению назад или оставить его там, где он есть сейчас.
– Он достоин, – торопливо вставил Сенмут.
Она улыбнулась, ее настроение снова переменилось.
– Как и ты, Сенмут, – тихо сказала она.
Когда он услышал свое имя в ее устах, на него волной нахлынула радость.
– Я боготворю вас, ваше высочество, – шепнул он, зная, что это правда. – Я буду служить вам до самой смерти.
Видя, что эти слова были насильственно исторгнуты из его души, а не соскользнули с губ привычно, как у льстивого царедворца, она взяла его ладонь, положила в свою, подержала и медленно выпустила.
– Я давно это знаю, – ответила она, – а еще я знаю, что, осыплю ли я тебя благодеяниями или брошу в темницу, ты все равно будешь мой. Разве не так?
Услышав ее излюбленный вопрос, он улыбнулся.
– Это так, – ответил он, и они неторопливо пошли назад, к носилкам, где их ждали сонные, опьяненные жарой слуги.
Назавтра рано поутру его призвал к себе фараон. Сенмут нашел Тутмоса в кабинете визиря Южного Египта, где тот расхаживал взад и вперед, держа в руке целую пачку смятых свитков и депеш. Как только слуга объявил, что пришел Сенмут, Тутмос швырнул папирусы на стол, а отец Юсер-Амона поклонился и вышел из комнаты.
Фараон был не в духе, и Сенмут с трепетом ждал начала разговора, обдумывая, в чем он мог провиниться. В то утро Могучий Бык напомнил ему старого учителя, который был у него в школе, и юноша следил за тем, как фараон, играя мышцами, шел в дальний конец комнаты, разворачивался и шел обратно, подставив взгляду юноши мускулистую грудь. Наконец Тутмос остановился.
– Тебе нужен Бения Гурриец, – рявкнул он.
– Да, ваше величество.
– Выбери кого-нибудь из царских инженеров. Сетом клянусь, у меня их столько, что я мог бы строить по храму в день ближайшие тысячу хентисов! Выбирай. Любого бери!
– Ваше величество, я давно знаю Бению. Он хороший инженер и добрый человек. Мне нужен он и никто другой.
– Да что ты знаешь о добре, – закричал Тутмос, – ты, мальчишка?
– С этого года я знаю о добре и зле больше, чем знал в прошлом, – ответил Сенмут спокойно, хотя ладони у него взмокли и колени дрожали. – А еще знаю хорошего инженера, который, как мне думается, и человек хороший.
Неожиданно Тутмос хохотнул и опустил тяжелую руку Сенмуту на плечи.
– Ты выглядишь мужчиной и говоришь как мужчина! Да, моя дочь мудра, но избалована и капризна в придачу. «Сенмут будет строить для меня, – заявила она и вздернула нос – Но ему нужен этот гурриец. Отдай его мне, отец, умоляю». Но она не умоляет; нет, мой маленький царевич только приказывает.
Тут он посерьезнел, так же неожиданно отвернулся от Сенмута и тяжело опустился в кресло у стола визиря. Его короткие пальцы забарабанили по полированной столешнице.
– И все же… – пробормотал он. – Все же… Знай, Сенмут, что этот твой Бения должен умереть через три дня.
Стены вокруг него поплыли, и Сенмут машинально выставил вперед руку, чтобы не упасть. Сердце забилось тяжело и медленно, его удары отдавались в горле. Он знал, что его лицо побелело, но Тутмос на него не смотрел.
– Через три дня моя дорогая Ахмес войдет в свою могилу, путь к которой я тщательно сокрыл от всех, кроме своей дочери и Инени. В день похорон, на рассвете, все, кто рыл тайные пути, будут принесены в жертву. Гуррийцу это известно. Он трудится вместе с Инени глубоко под землей и домой не вернется.
Сенмут сразу понял, что так встревожило Хатшепсут, когда они были накануне в долине, и его ответ фараону прозвучал спокойно:
– Ваше величество, я знаю, что эта тайна должна остаться тайной навеки, и потому рабами придется пожертвовать. Но как вы сохраняете жизнь великому Инени, веря в его честность, так и я верю в честность моего друга. Если на то будет ваша воля, я обещаю, что тайна не будет разглашена, и порукой тому моя жизнь. Бения безразличен к роскоши и богатству. Его невозможно подкупить. Камень – его единственная любовь, вот почему он мне и нужен. Задача, которую задал мне царевич короны, трудна, а без него решаться она будет очень медленно. Я могу взять другого инженера, это правда, но сколько времени уйдет у меня на то, чтобы втолковать ему, чего желает Цветок Египта? А человек, избавленный от смерти, будет работать с охотой.
– Ты говоришь вздор, – отрезал Тутмос, но его пальцы замерли на столе. Немного погодя он встал. – Старость приближается, – сказал он, – и я глупею. Двадцать лет назад твой друг умер бы, а тебя выпороли бы кнутом. Но не думай, что я всегда такой! – закричал он, грозя улыбающемуся Сенмуту пальцем. – Если я услышу хоть малейший шепоток о том, что мою любимую потревожили, твоя кровь тут же прольется на пол храма! А теперь иди. Я пошлю в горы царского вестника, и он приведет этого счастливчика обратно. И смотри служи моей Хатшепсут с той же безрассудной верностью.
Он нетерпеливо взмахнул рукой и вернулся к своим депешам.
Сенмут, пятясь, вышел за дверь и, как только дворец остался позади, издал радостный клич и рванул по засаженной деревьями аллее к храму. Впервые в жизни ему захотелось вознести подобающую благодарность богу, чья дочь сотворила чудо. Бения будет жить!
На рассвете третьего дня, когда Сенмут сидел с Бенией в своей маленькой приемной, вооруженные кинжалами царские храбрецы обрушились на крохотную деревушку среди пустыни и перерезали глотки всем беззащитным рабочим до единого, а писец капитана сверил количество убитых со списками, убеждаясь, что никто не уцелел и некому будет привести грабителей к царской могиле. Когда все кончилось, мертвые тела побросали в яму, вырытую в песке. Жертвы Амону и Мерее-Гер принесли еще накануне, и Бенин действительно повезло, ибо его в ледяной темноте на одинокой вершине ждала сама бескровная Мерее-Гер.
Молодые люди услышали, как погребальная процессия собирается в саду, и Сенмут послал наконец за вином.
– Выпьем за твое спасение, – сказал он Бенин, – и за благословенную царственную супругу Ахмес.
– И за твое невероятное везение! – добавил Бения пылко. – Если бы не милосердие малышки царевича короны, лежать бы мне сейчас с полным ртом песка.
Сенмут рассмеялся.
– Она уже не малышка, – сказал он. – Много воды утекло с тех пор, как Фивы имели счастье лицезреть тебя, а малыши ведь растут.
– И то верно, к счастью для меня. Так ты говоришь, она красива?
– Я говорю? Ну да, ведь она моя повелительница. Я служу ей, а уж потом фараону, хотя, как это получилось, я и сам не знаю.
Принесли вино, и молодые люди выпили, сплетя руки. Бения причмокнул губами:
– Вино-то у тебя из Чару, разрази меня бог! Ты и впрямь преуспел. Подумать только, пока я там надрывался до кровавого пота в горах, он тут вино распивал с аристократами!
Сенмут смотрел на друга с удовольствием. Он совсем не изменился. Близость смерти испугала его, но лишь на миг, и едва угроза миновала, он снова стал таким же веселым, ребячливым и беззаботным, как всегда.
– Царевич спас тебя не просто так, – напомнил он ему.
– Ах да. Работа. Так что я должен делать? А ты, значит, будешь моим хозяином, да, Сенмут?
– Мы будем работать вместе. Между нами не может быть слуги и хозяина, осел ты этакий!
И Сенмут рассказал ему о долине, и о своем видении, и о мечтах царевича, а Бения внимательно слушал, не скрывая интереса.
– Похоже, это та самая долина, которую я видел однажды. Я заглянул в нее с вершины другой горы. И тут же застыл от ужаса.
Сенмут заговорил взволнованно:
– Ни слова больше, Бения! Ни одного слова! И впредь держи свой болтливый язык на привязи, иначе ты меня погубишь!
Бения побледнел.
– Прости меня, друг, – сказал он кротко. – Отныне и навсегда я забуду обо всем, что видел.
– Смотри же.
Они выпили еще. Потом Бения сказал:
– Храм. Нарисуй мне план, и я скажу тебе, какой камень будет стоять, а какой не выдержит. Я понял, что ты хочешь строить из песчаника, хотя гранит прочнее.
– Там не должно быть никаких стен, ничего тяжеловесного, камень постройки должен сливаться со скалой, чтобы с первого взгляда казалось, будто они одно целое.
– Но она думает о пещерном святилище, глубоко в недрах горы. Как же соединить его с храмом?
– Это уже моя задача. Пока я предлагаю нам с тобой сходить туда и изучить все на месте, а я потом сделаю чертежи и покажу их ее высочеству. Где ты остановился?
– В моей старой конуре, рядом с главным инженером.
– Слишком далеко отсюда. Нам надо будет постоянно встречаться. Посмотрим, может быть, я смогу устроить тебя здесь.
Бения взглянул на друга с любопытством, но ничего не сказал. Эта уверенность была ему в новинку, как, впрочем, и эти покои, и этот раб, и это добротное ложе в крохотной спальне. Но взгляд Сенмута остался прежним, оценивающим и пристальным, не изменилась и чудная, медленно загорающаяся улыбка. И Бения подумал, что, судя по всему, его ждет жизнь, новая во всех отношениях.
Они посетили место будущего строительства, где долго вглядывались в скалы, изучая долину со всех возможных точек зрения, но окончательный план в голове Сенмута так и не созрел, и с Хатшепсут он виделся в последний раз еще до похорон ее матери. Дважды он ходил в долину один, побродить в поисках вдохновения, и раз видел царевну издалека: с головы до ног укутанная в белое, она сидела на самом солнцепеке, обхватив руками колени и уткнувшись в них подбородком, а нубиец держал над ней зонт. Но если она его и заметила, то не подала виду. Казалось, она сосредоточенно рассматривает что-то вдалеке, и вид у нее при этом был отсутствующий, так что он предпочел тихонько уйти, не нарушая ее уединения. У него еще будет время посоветоваться и обсудить с ней свои планы. Удаляясь, он чувствовал, как солнце бьет ему в спину и кровь мощно бежит по его жилам. Времени хватит на все. Он часто ходил на плац, где упражнялся в метании копья и стрельбе из лука, надеясь, что она промчится по кругу на колеснице. Он научился без промаха бить по цели, его запястья стали мускулистыми, а она все не приходила.
