Вольф был недоволен тем, что посещение кладбища и встреча с друзьями Татьяны затягивали наше пребывание в Москве.

Изначально мы предполагали пробыть в Москве ровно десять дней, чтобы затем отправиться в Питер. Там нас ожидала важная миссия — посещение сквота художников на Пушкинской 10.

В итоге, подумав, он угомонился, предвкушая посещение московского кладбища, обещавшее ему интересные снимки.

Лариса Шульман организовала нам встречу с матерью Татьяны, а также с ее двумя подругами и дочерью одной из них, но сама не приехала. Две женщины скорбно подошли к нам у выхода из метро и спросили — не являемся ли мы теми, кого они ждут.

Меня представили матери, которая, встав со скамейки, в рыданиях бросилась мне на грудь. Она целовала меня, выкрикивая фразы, которые означали:

— О, спасибо, что вы пришли, господин Гюнтер! Как это ужасно! О…

Не зная, чем ее утешить, я лишь печально уставился в небо. Тогда она схватила мою руку и принялась гладить. Говорившая по-немецки девушка Дарья, которая знала Татьяну в качестве лучшей подруги своей матери, записала мне свой московский номер телефона, и свой мюнхенский адрес.

Когда мы расставались на платформе метро, я пожал всем руки, а мать расцеловал в обе щеки.

Какой же я был поц! Я обиделся на нее за то, что она не захотела поселить меня у себя, я сердился за то, что мне придется снова поселиться в мрачных рабочих кварталах на Малой Грузинской, где условия жизни были далеко не так хороши, как у Тани. Мне просто хотелось с ней говорить, ведь она была такой блестящей собеседницей.

Квартира Тани имела два балкона, гостиную, спальню, комнату ее сына, кухню, прихожую, коридор, ванную, туалет и, возможно, еще одну комнату, которую я не заметил…

Кроме того, мы любили друг друга, по крайней мере, я. В конце своего последнего письма она написала — «целую». Это было началом моей катастрофы, я обиделся, когда она отказала мне в постое. Тогда я сказал, что поеду в Питер. Из рая она погрузила меня в ад.

Если бы в то утро после нашей первой ночи никто не пришел, мы продолжали бы любить вечно, потому что у нас не было бы причины прекратить это. Теперь, когда я хотел беседовать с Таней, я должен был сам задавать себе вопросы и сам же отвечать на них.

Автобус привез нас на кладбище. Был ясный солнечный, но не особенно теплый день. Я надеялся увидеть огромные склепы, как на известных парижских кладбищах, но здесь все было иначе. То ли зарытые здесь люди и их родственники не могли себе этого позволить, то ли здесь это было не принято. Почти все захоронения были украшены лишь крестами.

Мы шли как минимум минут двадцать, прежде чем одна из наших спутниц сделала знак остановиться. Перед нами находилась небольшая земляная куча с накиданными на ней цветами для нежной Тани. У нее было прекрасное тело, но скоро оно превратится в скелет. Однако он будет не цельным, поскольку его перемололи колеса поезда. Возможно, ее складывали по кускам.

Куча была обнесена прямоугольной оградкой. На ней висели венки. Я снял свой пиратский платок с головы и крепко привязал им один из венков к решетке. Дул слабый ветер, но если он станет сильнее…

Мы молча построились в шеренгу. Мамаша рыдала навзрыд, громко выражая свое горе. Лучшая подруга Тани — темноволосая приятная дама, уже весьма потасканная, как позже заметил Вольф, которому было всего 28 лет, стоявшая рядом со мной, тихо выла. Вольф считал, что она притворялась. Но зачем было ей притворяться, ведь здесь не было ничего, кроме печали?!

Мамаша оплакивала потерю своего дитя. Я окаменел и не мог выдавить из себя ни слезы, потому что я был мужчиной. Когда пришло известие о самоубийстве моего отца, я тоже сперва не плакал, в то время, как мои бабушка и дедушка — его родители, с громким воем катались по кровати. Я заплакал лишь позже, когда реальность потери отца стала ощутимой.

Насколько далекой была для меня реальность Таниной смерти? Всего один метр до могилы. Она была здесь. Вольф спросил меня, можно ли здесь фотографировать. Но я подумал, что это будет кощунством. Надо было спросить у матери. Я обратился к немецко-говорящей девушке, чтобы она перевела просьбу Вольфа.

— Пусть снимает, — ответила мать.

Мы повернулись и пошли, в то время, как позади нас Вольф жадно фотографировал могилы. На обратном пути к воротам я распизделся со студенткой Дарьей, учившейся в Мюнхене. Я поделился с ней идеей выпустить специальный номер своего журнала на двух языках — немецком и русском, чтобы продолжить начатый с Таней проект, предполагавший наведение литературного моста между Москвой и Веной с закидоном с Санкт-Петербург. Было бы хорошо найти Танины тексты, ведь она наверняка что-то писала.

— Я знаю лишь об одном эссе, — ответила Дарья. — Насколько мне известно, она ничего не писала, она работала языком. Она была большой пиздоболкой.

— Да, я это заметил. При этом она всегда обсерала Россию: «Здесь все хуево, нет никакого порядка, полный отстой…» — часто говорила она мне.

Когда мы ходили по Москве, она постоянно бранилась. Она мне очень много показала, словно догадываясь, что мне интересно как иностранцу. Например, мы долго любовались трупищем Ленина и красотами сталинской архитектуры, статуей Гоголя и красивыми девками.

Я был знаком с творчеством Достоевского — моего любимого писателя еще с тюремных нар своей юности, именно с его книг началось мое увлечение литературой. С недавних пор я был знаком еще и с творчеством Эдуарда Лимонова — нового русского гения.

Хотя, возможно, он был гением украинским — после распада советской империи надо было внимательней относиться к национальностям. Советского народа больше не существовало, он распался на множество малых народностей.

С холмов Сараево бунтарь Лимонов обстреливал осажденный сербами город. После своего возвращения из эмиграции писатель любил комментировать российские общественные процессы. Таня рассказывала мне о его интервью в преддверии штурма парламента.

— Он сказал, что поддерживает революцию. Подобно тому, как он раньше поддерживал Ельцина, теперь он поддерживает Хасбулатова. Он всегда поддерживает восстание против власти.

— Я думал, он поддерживает сильную Россию, а фактически — Советский Союз.

— Так оно, в принципе, и есть. Он давно уже не писатель, а говенный революционер.

Наташа Медведева, миловидная жена Лимонова, похожая на пожилую Клавдию Кардинале, тоже получила свое. Для Тани она была никакой не писательницей, а просто «пиздой».

Номер телефона, который мне дал Лимонов, оказался неверным. Возможно, писатель постоянно где-то скрывался. Он больше не выглядел героем своего романа «Это я — Эдичка», зубы времени никого не щадят. В музее Ленина на выставке посвященной монструозным архитектурным проектам Сталина, призванным демонстрировать мощь советской страны, Таня заговорила с ним по моей просьбе.

Его сопровождала экскурсоводша музея и женщина его возраста. Мы перекинулись парой фраз. Я работал над концепцией русского номера и попросил у него какой-нибудь текст. Он же сказал, чтобы я ему позвонил. Поскольку я ему так и не дозвонился, я просто использовал главу из его романа о детстве для своего проекта, похерив международное авторское право.

Таня водила меня по музеям. Курьезными были два памятника Гоголю, стоявшие напротив друг друга. Первый стоял на площади у военной академии. Соответственно он был похож на возвышенного героя с высоко поднятой головой. Он был похож на убежденного коммуниста, но ленинизация писателя ему совсем была не к лицу.

Гоголя отличала от других писателей его прическа каре. Это был чувствительный многосторонний гений, ему помог Пушкин, которому он был обязан сюжетами для «Ревизора» и «Мертвых душ».

В другом маленьком парке стояла натуралистическая статуя писателя. Тяжесть во взоре и отечность в фигуре сразу бросались в глаза. Это была проблема русского менталитета.

Дарья показала назад на одинокую березу.

— Запомни это дерево, чтобы найти могилу.

У меня возникли странные ощущения, когда я посмотрел на растение на фоне неба. Увижу ли я снова могилку Татьяны? Может быть, я вернусь сюда сам, чтобы покончить с собой на этом месте. И тогда все приобретет последний смысл.

Я потихоньку прижимался к студентке, в то время как вся наша группа продвигалась к выходу. Маленький покоцаный автобус поджидал, чтобы отвезти нас к станции метро. Неожиданно ко мне обратилась дама из нашей компании. Она стояла по другую сторону могильной кучи, когда мы там горевали. Поскольку понимание было минимальным, она сунула мне в руку свою визитную карточку. Она состояла в литературном кружке и, наверное, хотела, чтобы я стал его членом.

Вольф прошипел мне в ухо:

— Чувак, она тебя хочет! Почему ты не фурычишь?

— А что я должен делать? Выебать ее прямо на эскалаторе?

— А почему бы и нет? Здесь наверняка другие традиции. Пригласи ее на чай, а потом затащи в кусты! Она от тебя прется!

— Ты думаешь, мне надо утешить себя сексом с лучшей подругой покойницы?

— Конечно! Это же самое эффективное средство.

— Я с тобой согласен. Душевную боль надо хоть чем-то лечить.

— Только смотри, не превратись в секс-туриста.

Выйдя из метро, мы купили пива и куда-то присели на бордюр. На цоколе советского постамента играло двое детей. Хорошенькая маленькая девочка и такой же хорошенький маленький мальчик. Я взял у Вольфа камеру и сделал снимок. Вольф принялся снимать дальше. Мы лакали наше пиво, когда к нам подсела пара бомжей. Вольф навел на них объектив.

— Может быть, надо дать им денег? — спросил его я.

— Они просто ждут, пока мы освободим бутылки, — ответил Вольф.

Но перед этим к нам уже подходила старушка и просила, чтобы бутылки отдали ей. Русское пиво пилось лучше, чем наше. От него голова оставалась светлой. Вольф был типичным питоком пива. Его первый опыт пития водки завершился конфузом.

Для осмотра Третьяковской галереи нам хватило 15-ти минут, поскольку, дабы не перегружаться эмоционально, мы ограничились посещением лишь сувенирного киоска.

Главный вход был закрыт на ремонт. Я прикупил пару открыток, чтобы послать в Вену. Вольф приобрел себе красный плакат. Там на кассе работала невъебенно красивая телка. Подобный женский тип нам удалось отснять всего один раз. Это было возле метро. Мы жрали что-то на ходу. Вольф изрыгал проклятья:

— Это пиво с колбасой стоило не дешевле, чем в Австрии!

Чему он удивлялся? Это ведь было австрийское пиво «Гессер» из Штайермарка, а сосиски были из Баварии. Он дал откусить мне какой-то хуйни из западного нейлонового пакетика и отхлебнуть из алюминиевой банки. За ностальгию надо было платить.

Мы возвращались из нашего посольства. Вдруг охуительная длинноногая коза, вся на винте, в черной мини-юбке нарисовалась в десяти метрах от нас. Руки красавицы были сложены в карманы. Она не отводила взгляда от выхода из метро. Кто же оттуда появится?

Наискосок от нее стоял какой-то хуй, он выглядел достаточно стремно, и был явно не для нее. Когда он заметил фотографа, он сразу же куда-то съебал. Вольфу тоже понравилась баба, и мне даже не пришлось заставлять его достать свое инструмент.

— Сними ее, Вольфи! — подзадорил его я.

— Да, да…

— Ты молоток, она нам нужна!

Девка заметила наш интерес и скривила кислую морду. Однако она гордо осталась торчать на том же месте, лишь изменив позицию одной из ног. Вольф спустил кнопку. После этого мы занырнули на станцию.

Поиски австрийского посольства были болезненными. Два года назад я уже там бывал. Сейчас мы вылезли на станции «Пушкинская», но посольство словно корова языком слизала. Его расположение не знали ни прохожие, ни менты, которых мы спрашивали. Телефон-автомат не работал. Вольф стал катить на меня бочку, обвиняя меня в распиздяйстве. И действительно, я перепутал название станции.

— Гюнтер, я не понимаю, почему ты все делаешь через задницу?! Это же полная хуйня! Мы бегаем по городу, как ирландцы, не продвигаясь ни на шаг! — бурчал Вольф.

В итоге мы его таки разыскали, с удовольствием услышав от охранника слова венского диалекта. Атташе по культуре мы уже не застали. Вместо него нас приняла толстенная русская переводчица. Я поведал ей о нашем проекте, но намекать на необходимость финансовой поддержки со стороны австрийского представительства было не по адресу, поэтому я заткнулся.

После, забравшись на мост, мы любовались панорамой города. Здесь мы гуляли с Таней.

— Где-то здесь рядом находится Пушкинский музей, — протянул я.

— Смотри, вон Кремль!

— Да иди ты в жопу со своим Кремлем, мы в нем уже были!

Вольф заснял двух работяг на мосту. Он сам был рабочим — учеником слесаря. Потом он решил стать художником, но любовь к рабочим осталась.

— Там на другой стороне, — сказал я, — находится Центральный Дом Художников, он существует еще с советских времен.

Между тем день клонился к вечеру, и Вольф почувствовал голод. Мы перешли через мост и увидели военный грузовик. Вокруг бегала солдатня. Полный абсурд. Мы забрели в какие-то ебеня. Было безлюдно. В подобных местах оживали все мои страхи.

Но пока с нами не происходило ничего опасного. Иногда чувствуешь себя добычей даже тогда, когда за тобой никто не охотится. Бывает такое внутреннее чувство. Так было и теперь. В такие моменты мне хочется погадить. Страх перед бандитами терзал мою прямую кишку.

В конце концов, мы набрели на бар-стекляшку, в котором сожрали какую-то лажу и ебнули водки. Бармен выглядел альтернативно — с косичкой и накачанным торсом. Он сразу понравился Вольфу, а мой взор плотоядно скользил по ягодицам рыжей уборщицы лет пятидесяти, мывшей пол в зале.

Мы с Вольфом обменялись взглядами, боясь говорить по-немецки. Народы Восточной Европы легко понимают друг друга. Русский язык — это английский Востока. А мы пытались объясниться здесь по-английски. У барной стойки постепенно собирался народ. Это была какая-то модная молодежная тусня. Мы постепенно расслабились и навалились на водку. Но в восемь вечера гостеприимное бистро закрыли.

Свежий ветер сбивал Вольфа с ног. После одного из падений он заснул прямо на тротуаре. Пара молодых девушек остановилась, любопытно глядя на пьяного иностранца. Турист, нажравшийся косорыловки, велика новость!

Я поставил Вольфа на ноги. Если бы я его бросил, это было бы нехорошо. Ведь его камера стоила целое состояние, а в его карманах было как минимум 500 баксов.

Мы находились в середине наших невероятных приключений в России. Нас ждал еще Петербург. Вольф должен был заснять оба города, но сейчас он отдыхал. Он недооценил водку.

— Сразу видно, что ты привык пить пиво, — сказал я.

Я втащил его в метро, где к нам подскочил молодой ментяра с усиками. Все произошло быстро, и я даже не смог ничему помешать. Мент подошел к Вольфу с другой стороны с добрыми намерениями поддержать его на эскалаторе. Но Вольф стал отказываться от ментовской помощи и вдруг ударил его кулаком в грудь, крича по-немецки:

— Не надо, я сам! Оставьте меня в покое! Нет, нет…

Обиженный мент вытащил резиновую дубинку и с удовольствием ебнул Вольфа по тыкве и по горбу. Все происходило быстро. Затем мент затащил вопящего Вольфа в узкую щель подземной ментовки. Внутри стоял стол и клетка. Указав мне на маленький стульчик, мент затолкал Вольфа за решетку, а сам сел за стол и снял телефонную трубку.

Межу тем внутрь зашла пара тихарей в штатском, и они со смехом стали что-то обсуждать с коллегой. За решеткой жалобно выл Вольф:

— Выпусти меня отсюда, Гюнтер, выпусти меня! Я хочу на свободу!

Я старался его успокоить:

— Тебе ничего не сделают, если ты прекратишь выебываться! Сиди тихо и не кричи.

В конце концов, после телефонного разговора мент встал, взял Вольфа за шкирку и проводил нас к выходу из метро. Путь к возвращению домой был отрезан. Пока этот мент на посту, нам было невозможно проникнуть на станцию.

Тюремное заключение Вольфа продолжалось не более 10 минут. Наверное, начальник мента сказал, чтобы тот нас отпустил. Или же он просто трепался с кем-то о другом, желая нагнать на нас страху. Мы тормознули тачку и минут через 20 были уже на Малой Грузинской. С нас содрали прилично. Жизнь в Москве дорожала.

Мама Игоря Зинаида хотела найти Вольфу невесту. Она позвонила своей знакомой, у которой были две слегка перезрелые взрослые дочки. Вольф отчаянно сопротивлялся ее усилиям, наотрез отказываясь встретиться хотя бы с одной из двух. Отказ Вольфа от женских услуг породил у меня в голове недобрые подозрения…

— Вольф думает о чем-то другом, он не такой, как ты, Гюнтер, — сказала мне Зинаида.