Точность в отношении годов я предоставляю хронологическим таблицам. Я далек от этой точности и буду говорить о вторичной поездке Павла в Москву, как об эпохе, когда управление получило совершенно другой отпечаток. Эта именно эпоха и была источником всякий нездоровых событий, среди которых вращался этот несчастный государь.

Со времени его возвращения из Москвы, его переменчивое и капризное настроение давало себя чувствовать все больше и больше. Им овладело постоянное беспокойство и заметно было, что он борется с самим собою. Его религиозные убеждения стали, мало-помалу, не так крепки, его приверженность к императрице превратилась в отчуждение от нее, его симпатия к фрейлине Нелидовой сменилась сперва равнодушием, а позднее и открытой враждебностью. Доверие его к Куракину и Буксгевдену внезапно исчезло и уступило место подозрительности и преследованиям. Граф Воронцов, граф Вельегорский, я и некоторые другие, которые представлялись ему партией императрицы, мы все, один за другим, были уволены и даже сосланы. Император, всецело попавший под власть своих страстей, не чувствуя никакой узды, которая могла бы помешать пли, по крайней мере, ослабить их взрывы, предался излишествам, до сих пор не слыханным.

Так как все эти факты явились результатом внезапной и резкой перемены идей и привычек императора, то будет совершенно естественно попробовать доискаться загадочных причин этой перемены. Я думаю, что я могу это сделать благодаря тому положению, которое я занимал, и связям, о которых я говорил в предшествующей главе.

При всяком дворе водится класс людей, безнравственность которых столь же велика, как и опасна. Такие низкие люди питают непреодолимую ненависть ко всякому, кто думает иначе, чем они. Представление о добродетели им совершенно чуждо, так как оно, между прочим, связано с уважением к законам, то все они соединяются в одну шайку против всякого честного и истинно просвещенного человека, который нередко ограничивается тем, что презирает их, забывая, что иногда он должен и бояться их.

Стремясь к богатству, эти злые люди пускают в ход всевозможные средства, чтобы добиться его. При этом высокое положение дает им больше средств для этого, обеспечивая им безнаказанность. К должностям они стремятся исключительно ради выгод, о чем люди порядочные, конечно, не думают. Сильные своей злобой, они принимают свою хитрость за ум, безумную смелость преступника за храбрость, а презрение ко всему за знак своего духовного превосходства. Опираясь на такие мнимые достоинства, они, не смотря на свое ничтожество, стремятся со своим медным лбом к почестям, которые должны бы выпадать на долю только лиц, действительно оказавших услуги отечеству.

И в Петербурге оказалось несколько лиц такого закала. Не уважая друг друга, они тем не менее сблизились между собою, и принялись работать над удалением тех, кем они тяготились.

Орудием их интриг всегда бывали глупцы, которыми интриганы пользовались ловко и успешно. Чтобы привлечь их на свою сторону, они превыше меры стали возносить их честность и в то время, как действительно честные люди гнушались их общества, глупцы чувствовали себя польщенными ими.

Таким образом Кутайсов вдруг превратился в образец преданности. Приводились примеры его бескорыстия; ему приписывалась необыкновенная тонкость ума. Выражали притворное удивление, что император не сделает такого человека своим любимцем. Мало-помалу и сам Кутайсов уверовал, что его друзья правы, а затем дал им понять, что его недолюбливают и противятся его возвышению императрица и фрейлина Нелидова. Этого только и нужно было. Его стали подзадоривать еще более и дали ему понять, что от него самого зависит забрать императора в руки, приискав ему какую-нибудь особенно эффектную любовницу, которой он мог бы предварительно поставить свои условия. Вспомнили о девице Лопухиной и описали Кутайсову бывший в Москве случай. Тот обещал сделать все. Когда же ему нашептали, что и князь Безбородко также хотел бы освободить государя от опеки, которую наложили на него императрица, фрейлина Нелидова и братья Куракины, он принял окончательное решение и примкнул к заговору, не предвидя, конечно, его результата.

Москва принимала государя с воодушевлением. Так как сердце его от природы отличалось мягкостью, то проявление преданности и любви тронули его сильно.

В радостном волнении государь как-то сказал вечером Кутайсову:

— Как раскрылось сегодня мое сердце! Народ в Москве любит меня гораздо больше, чем петербуржцы. Мне кажется, что в Петербурге меня больше боятся, чем любят.

— Ничего нет удивительного.

— Как так?

— Не смею высказаться яснее.

— Приказываю.

— Обещайте мне, Ваше Величество, не передавать этого ни императрице, ни фрейлине Нелидовой.

— Обещаю.

— Ваше Величество, это зависит от того, что здесь вас видят в настоящем свете, добрым, великодушным, чувствительным. А в Петербурге при каждой вашей милости говорят: «это сделала императрица», или «это Нелидова», или Куракины. Когда делается добро, то делают его они, а когда нужно наказать, то это вы.

— Но… ты, пожалуй, прав… Говорят, кажется, что обе эти женщины держат меня в руках?

— Да, Ваше Величество.

— Ага, тогда я вам покажу, можно ли меня держать в руках.

С этими словами он в гневе приближается к столу и хочет что-то писать. Кутайсов бросается перед ним на колени и заставляет его употребить с обеими женщинами притворство.

На следующий день государь был на балу, где за ним неотступно следовала Лопухина. Она не спускала с него глаз. Император обращался ко всем, кто находился около него, как будто случайно. Но на самом же деле окружившие государя все принадлежали к той же клике, «Ваше Величество, — твердили со всех сторон, — она потеряла от вас голову». Государь заметил, что она совсем еще ребенок. «Скоро ей будет шестнадцать лет», — поторопились доложить ему.

Вдруг Павел приближается к ней и вступает с нею в разговор. Он находит ее забавной и наивной. Потом он говорит о ней с Кутайсовым, а этот устраивает все дело с мачехой Лопухиной. Они условились держать все дело в глубочайшей тайне и скрывали они от ее отца все условия этого тайного договора, который можно было привести в исполнение только в Петербурге. Нужно было вызвать туда отца и всю семью Лопухиных.

По возвращении в Петербург, Павел, хотя и скрывал свои тайные планы и даже осыпал подарками заведомых креатур императрицы, тем не менее несколько сорвавшихся у него слов обнаружили, что против Куракиных и императрицы существует целый заговор. Люди злые часто бывают нескромны и это, может быть, благодеяние природы, которая наделила звонками самых опасных змей.

Скоро интрига с Лопухиной вышла наружу, но все притворялись, что ничего не знают. Меня поразило обращение государя с супругой и фрейлиной Нелидовой, которого он не скрывал. Я осведомился об этом у одного лица, близко знающего придворную жизнь, и получил ответ: «Это легкие облачка, дуются, но это скоро пройдет».

Больше всего меня поразило, что креатуры Безбородко стали подымать голос, стали постоянно получать отличия и резко критиковали финансовые операции генерал-прокурора. Его касса для дворян, действительно, была задумана неловко. Я решился указать ему на недостатки ее организаций, еще в то время, когда все говорили о ней с воодушевлением. А теперь я решился защищать его, так как злые языки приписывали ему низкие расчеты личной выгоды.

Подземные кроты чувствовали, что их коалиция только тогда может привести их к достижению конечной цели, когда им удастся овладеть постом генерал-прокурора и с. — петербургского генерал-губернатора. Поэтому они повели подкоп прежде всего под князя Куракина и генерала Буксгевдена. — Кутайсов привлек к заговору еще Палена и, зная, всех тайных шпионов императора, умел ловко пользоваться их услугами, чтобы невидимому совершенно естественным образом при случае расхваливать того человека, которого нужно было поместить куда следует.

— Странно, — сказал однажды в тесном кружке Павел, — ни о ком и никогда не слыхал я столько хорошего, как о Палене. Я был о нем плохого мнения, а теперь должен загладить эту несправедливость.

Под влиянием такой мысли Павел стал обращаться с Паленом все лучше и лучше. Мало-помалу льстивый, но как будто прямодушный язык Палена настолько очаровал Павла, что он стал считать его единственным человеком, пригодным на должности, где требовался верный глаз, живое усердие и безусловное послушание.

Как ни старались заговорщики скрыть свой план переменить всех окружающих императора лиц, но при множестве заинтересованных в нем лиц утаить его не было возможности, особенно от самого Лопухина, который был в Москве сенатором. Внезапно получил он приказание прибыть в Петербург, и это обстоятельство указывало на близкое развитие событий огромной важности.

Однажды государь обошелся с вице-канцлером кн. Куракиным так дурно, что тот даже заболел. Императрица хотела было замолвить за него словечко, но Павел внезапно обрушился на нее. Гроза прошла, но неловкость императрицы ускорила развязку. Когда до ее сведения дошло о прибытии Лопухиной и ее мачехи, она крайне неосмотрительно написала им угрожающее письмо, рассчитывая тем помешать осуществлению их замыслов?

Письмо это было доставлено одним из заговорщиков императору, который впал в гнев, которого и описать нельзя. Он наговорил императрице невероятных вещей. С фрейлиной Нелидовой, которая пыталась ее защитить, он обошелся без всякого сожаления.

22 июля двор находился в Петергофе. Так как это был день тезоименитства императрицы, то мне пришлось отправиться с поздравлением. Император явно сердился на свою супругу и давал каждому почувствовать свое дурное расположение духа. Со мною он держал себя холодно и не промолвил ни одного слова. Фрейлина Нелидова казалась в глубоком горе, которое она напрасно старалась скрыть. Бал походил на похороны, и каждый предсказывал новую вспышку.

На следующий день Павел уехал в Гатчину и был там до 24-го, когда вдруг стали доноситься из Петербурга выстрелы из пушек. Так как войскам было запрещено производить учение после обеда, то государь спросил великого князя Александра: «Что значит эта канонада?»

— Это, вероятно, какой-нибудь корабль, который салютует крепости.

Скоро выстрелы стали явственнее.

Вне себя император посылает адъютанта в Петербург, чтобы узнать от гр. Буксгевдена о причинах непонятной канонады. Едва адъютант отправился в путь, как Павел отправил второго с приказанием Буксгевдену безотлагательно явиться в Гатчину.

Было 7 часов вечера. Только ночью добрался первый посланник до Петербурга. Буксгевден отвечал, что это артиллерийский генерал пробовал с его разрешения некоторые орудия. Он не мог отказать в своем разрешении, так как в прошлом году государь сам сделал исключение для артиллерии и это разрешение продолжает оставаться неотмененным.

Этот ответ был доложен Павлу в 5 часов утра, так как он приказал, чтобы ему сообщили его немедленно, в котором бы часу то ни было. Хотя он скоро забыл о причинах своей тревоги, тем не менее дурное настроение продолжалось.

На следующее утро в числе других генералов явился с докладом и Пален. Император велел позвать к себе Буксгевдена и лишь только тот вошел, как Павел осыпал его упреками за то, что он дозволил то, что им было запрещено. Буксгевден сослался на неотмененный прошлогодний приказ.

— Все это отговорки для того, чтобы прикрыть вашу нерадивость, я теперь это хорошо вижу, — сказал на это Павел. — Вы больше не с. — петербургский генерал-губернатор. Можете идти.

Сейчас же был приглашен Пален.

— Я вверяю вам пост генерал-губернатора. Садитесь сейчас же в экипаж и отправляйтесь к Буксгевдену, чтобы принять от него дела.

Пален нашел ведомство в полном порядке и, как говорят, докладывая Павлу, он счел необходимых воздать Буксгевдену должное. Буксгевден как-то сказал мне:

— Я предвидел этот удар недели три тому назад и каждую минуту ждал его. История с канонадой была только предлогом.

Таким образом важнейшая после генерал-прокурора должность была теперь в руках заговорщиков и с этого момента начинаются одна за другой внезапные перемены.

Наконец, явился Лопухин, но один. Император сначала хотел назначить его генерал-прокурором, но тот настойчиво просил уволить его от этого. Тогда Павел предложил этот пост барону Васильеву, но тот наотрез отказался, так как, занимая весьма ответственное место по государственному Казначейству, не хотел увеличивать свою ответственность.

Постоянно раздражаемый против князя Алексея Куракина, Павел в конце концов приказал Лопухину занять его место без отговорок, пока здоровье будет ему позволять. Князь Куракин был переведен в первый департамент сената. Вице-канцлер, встречая дурное к себе отношение, также подал в отставку, но Павел, не любивший, чтобы его предупреждали, приказал передать ему, что он сам знает, когда его уволить.

С этого времени каждый день только и говорили, что об увольнениях. Но прежде чем вести свое повествование дальше, я хочу сказать здесь несколько слов об отношениях Литты к мальтийскому ордену.

Как известно остров Мальта 18 июня был сдан французам не столько по трусости ордена, сколько вследствие измены некоторых якобинцев. Когда весть об этом дошла до Петербурга, Литта быстро сообразил, какую выгоду лично для себя можно извлечь из этого позорного для ордена события. Английский двор, в высшей степени оскорбленный таким захватом французов, приказал своему послу лорду Витсворту вести дело вместе с Литтой, чтобы заставить Павла решиться на что-нибудь необыкновенное. Гомпета старались представить автоматом и трусом, который изменил ордену, сдав врагу без единого выстрела неприступную крепость. Павел возмущался позорной сдачей резиденции ордена, покровителем которого он только что себя объявил, и согласился на смещение несчастного гроссмейстера Гомпета.

С этою целью Литта заготовил протест и манифест, в котором обращался ко всем рыцарям ордена Иоаннитов даже прусским, которые были в это время в Петербурге. Прочитав письма, за подлинность которых он же и ручался, он сообщил собранию обе новости, и получил полное одобрение. Граф Вельегорский, которому дали знать об этих двух актах уже несколько дней тому назад, уведомил в свою очередь и меня, как рыцаря ордена. Я обратил его внимание на то, что такой поступок нарушает все законные, обычные даже при суде над преступником формы.

— Как, — воскликнул он, — хотят переломить шпагу над гроссмейстером, даже не выслушав его?

— Я уже сделал Литте такое возражение, но мне ответили, что там, где говорят факты, нет надобности в показаниях.

Все поведение Литты на этом заседании и все его ожесточенные выходки против злосчастного гроссмейстера обнаруживали его эгоистические, честолюбивые стремления. Правосудие спокойно, оно изрекает приговоры без гнева и поспешности.

Князь Безбородко, кн. Алексей Куракин, австрийский посланник гр. Кобенцель, гр. Вельегорский, гр. Буксгевден, прусский рыцарь ордена Иоаннитов, два французских дворянина, о которых шел слух, что они сложили с себя обеты ордена, два духовных лица из русских католиков и я — вот из кого составился верховный трибунал для суда над гроссмейстером.

Недействительность всей этой процедуры и насилие над всеми установленными судебными формальностями хотели прикрыть тем, что с обвинением и с декретом об отрешении гроссмейстера сильно спешили. А потому все дело потребовало не более получаса.

Чтобы провести членов ордена, принадлежащих к другим народностям и вынудить их на одобрение столь беззаконного поступка, добыли от государя особое объявление, в котором он обещал охранять орден вообще и каждого рыцаря в особенности. Сделав такой шаг, Павел уже не мог идти назад и быстрыми шагами двинулся вперед и пустил в ход всю свою власть, чтобы помочь исполнению замыслов Литты и лондонского двора.

Так как окружившим императора флибустьерам было известно, как нужно пользоваться его первым пылом, то они и постарались склонить истратить все сокровища России на орден, дух и организация которого не имели никакого отношения к политическому устройству Империи, Для чего нам орден Иоаннитов, когда для военных у нас есть орден св. Георгия, а для гражданских чинов св. Владимира? Для чего тратить три миллиона на бенефиции ордена? Для чего было покупать дорогое роскошное здание, чтобы поселить там нескольких французов и итальянцев? Все эти прекрасные замки падают на второй же год его царствования, т. е. как раз на время его вторичного путешествия в Москву.

Кутайсову было тайно обещано, что он получит от ордена большой крест, тогда как он мог быть там только «служителем».

Император не удовольствовался тем, что он стал гроссмейстером суверенного ордена Иоаннитов, но объявил себя самодержавным сюзереном ордена. С этого момента всего можно было ждать и скоро все пошло вверх дном. Сделавшись заместителем гроссмейстера, Литта открыл торговлю почестями, отказался в конце концов от орденских обетов, чтобы иметь возможность жениться на вдове графине Скавронской, муж которой умер в Италии.

Настроение государя заметно становилось все хуже и хуже. Наблюдателей приводило в изумление, как он, не смотря на постоянные свои вспышки, умел притворяться и хитрить.

На последнем докладе князя Куракина он обнял его, хвалил его усердие, а на другой день уволил его от должности. Беспричинное недоверие заставляло его спешить с исполнением его планов и отправлять в ссылку всех, кого он удалял от себя без всяких оснований. Единственное хорошее качество, которое еще осталось в нем, была благотворительность.

Уволив Буксгевдена, император прогнал и честного адмирала Плещеева с беспримерной жестокостью. Он сослал его в деревню и приказал ему отправляться безотлагательно, хотя его жена только что родила. Вследствие этого он написал Павлу смелое письмо, и ему было позволено отложить свой отъезд до выздоровления жены. Воспитанный вместе с императором, Плещеев сохранил в себе мужество говорить ему при случае правду. Конечно, такой человек показался опасным. Его нужно было удалить как можно скорее, даже попирая законы человечности.

Все эти события отбили во мне охоту к службе и я охотно подал бы в отставку, но пример вице-канцлера удерживал меня. Оставалось дожидаться взрыва бомбы.

Буксгевден с тех пор, как был уволен от должности генерал-губернатора, сказался больным и не выходил из дому, твердо решив дождаться сентября и тогда просить полной отставки от службы. В это время он еще числился командиром полка. В одно прекрасное воскресенье я встретил у графини Буксгевден, кроме офицеров полка, несколько незнакомых лиц и еще одну личность, образ мыслей которой мне был известен. Рядом со многими хорошими качествами в графине было не мало и дурных, между прочим она выбалтывала все, что думала. Так она позволила себе несколько необдуманных замечаний по поводу новых порядков. Так как она обращалась ко мне, то я возразил ей, что я не имею еще определенного мнения по этому поводу, что я умею только повиноваться… «И молчать», прибавила она. «Урок очень хорош и достоин вполне вашей политики, господин сенатор, но я женщина и говорю, что думаю». Я пристально посмотрел на нее и показал ей глазами на упомянутое лицо. Она угадала меня и продолжала довольно громко: «Я не хочу принуждать себя, так как я в кругу своих друзей. Неправда ли?» спросила она обращаясь к Ц. «Конечно, разумеется», отвечал тот, несколько смутившись, и затем через несколько минут исчез. Я последовал за ним и, вернувшись домой, рассказал об этом случае жене.

Дня через два графиня приехала к нам. Моя жена, которой нужно было выйти, не могла принять ее, но на следующий день поехала к ней. В передней она заметила приготовления к отъезду и увидала фрейлину Нелидову всю в слезах и саму графиню в страшном возбуждении.

— Как, графиня, вы уезжаете? — спросила жена.

— Стало быть вы не знаете, что нас изгоняют из Петербурга?

— Но за что же?

— Это неизвестно. К счастью мое имение находится всего в 30 верстах от Петербурга. Мне остается всего 24 часа, чтобы выехать из столицы.

Остальное можно, конечно, угадать: дамы, воспитывавшиеся в Смольном и связанные узами дружбы, пустились плакать и жаловаться.

— Я последую за моей подругой, — сказала Нелидова и удалюсь от двора!..

Рыдания не дали ей договорить.

Явившись домой, я узнал подробности. На следующий день мы посетили Нелидову, которая показала нам письмо, только что написанное ею императору, в котором она просила разрешения последовать за опальной подругой. Письмо было написано превосходно. На другой день император прислал весьма любезный ответ, в котором, однако, о разрешении и не упоминалось. Тогда Нелидова написала вторичное письмо следующего содержания: — «Считая молчание Вашего Величества касательно моей просьбы за знак согласия, я хотела бы воспользоваться им и уехать завтра». Вместе с сим просила графа Палена дать ей подорожную. Тот прислал подорожную с просьбою воспользоваться ею не раньше завтрашнего дня, а сам послал курьера в Гатчину, где находился император. Рассказывают, что получив известие о ее твердом решении, Павел в ярости воскликнул: «Пусть едет! Но за это она поплатится!»

Пребывание государя на даче освобождало меня от необходимости быть около него так же часто, как и во время пребывания его в городе. Это обстоятельство для меня было просто счастьем. Под предлогом нездоровья я пропустил два праздника, и мне дали понять, что Павел замечает тех, которые уклоняются от посещений, хотя и делает вид, что он их не видит, когда они присутствуют. Все, казалось, надоело ему и тяготило его. Привыкнув с двадцати лет делиться своими мыслями и чувствами с Нелидовой, он оказался лишенным удовольствия быть в ее обществе и живо чувствовал эту потерю. Вместо прелести безграничного доверия зияла страшная пустота и Павел, жаждавший всегда общения, теперь должен был уйти в себя. Он был одинешенек, так как у него было довольно души, чтобы искать ее еще у тех, которые его окружали. Императрица, при всех ее добрых качествах, не обладала веселостью и любезностью, которую Павел нашел в Нелидовой. Его положение было несносно и он винил в этом всех, кто попадался ему на глаза. Его гнев обратился на одного из родственников Нелидовой. Генерал Нелидов, бывший адъютантом у Павла, неожиданно получил отставку точно так же, как его двоюродный брат Барятинский.

Императрица аккуратно писала Нелидовой и отправляла письма по почте. Сначала эти письма вскрывали, но потом перестали, так как в них не было ничего интересного. Тем не менее Павел был глубоко оскорблен постоянством привязанности императрицы, которая прежде, когда Павел был еще великим князем, преследовала ее, предполагая между ними связь. Его уязвленное самолюбие обратилось против императрицы. Достаточно было поговорить с ней раза два, три, чтобы подвергнуться удалению и опале. Гофмаршал граф Вельегорский, которому по должности приходилось часто быть около нее с разными служебными мелочами, однажды заговорил с ней о чем-то подобном. Заметив этот разговор, Павел наморщил лоб и сказал великому князю Александру: «Опять начал перемывать все». Великий князь бросил Вельегорскому взгляд, желая дать ему понять, что ему нужно удалиться. Вельегорский отошел от императрицы и приблизился к столу, за котором играли в бостон в нескольких шагах от императора.

— Посмотрите, — сказал Павел, — как он опять старается приблизиться на такое расстояние, чтобы подслушивать за нами.

Великий князь опять сделал графу знак, чтобы тот отошел дальше. Но тот стоял около игроков и не подозревал, что его подозревают в желании подслушивать за государем. Поэтому он продолжал оставаться на своем месте, ведя непрестанно разговор с игроками с целью показать, что его внимание всецело сосредоточено на карточном столе. Тем не менее Павел в своем ложном представлении дошел до того, что, ухватившись за этот смешной предлог, он на другой же день вместо Вельегорского назначил Нарышкина.

Можно себе представить, как я был огорчен подобным обращением с человеком, который был украшением двора и которого я искренно любил. Он рассказал мне о том, что с ним случилось, и прибавил: «Я решился жить на покое. Дети и библиотека доставят мне гораздо больше удовольствия, чем всякие мелочи гофмаршальской службы».

Не прошло и трех недель, как Павел приказал графу отправиться в Вильну и не выезжать оттуда без его позволения.

Предвидя, что очередь дойдет и до меня, я вел дела юстиц — коллегии с такою тщательностью, чтобы генерал-прокурор мог каждую минуту произвести им ревизию. Между тем как в католическом департаменте архиепископ, гордый своей протекцией, допускал множество неправильностей.

Так гр. Феликс Потоцкий заплатил там 12 тысяч рублей за развод с женою, от которой имел десять человек детей. Процесс этот начался еще в то время, когда я был президентом, но я не давал своего согласия на развод. Но архиепископ, из любви к деньгам, рискнул на все. Бедная графиня не могла пережить этой неприятности и вскоре умерла. Хотя она была dame d’honneur императрицы и имела орден св. Екатерины, но на ее погребении едва набралось четыре кареты. А между тем она оказала услуги очень многим: сердце у нее было предоброе, но ум ее отличался наклонностью к сатире. Из любви к красному словцу, она иногда раздражала против себя людей, которые ей потом этого не могли простить. Графиня Пален, жена адмирала Кутузова и госпожа Рибас — вот и все, кто сопровождал ее тело до католической церкви.

Около этого же времени император вернул из ссылки гр. Петра Головкина. Явившись ко двору, он напустил на себя такую торжественность, что опять прогневил Павла, и тот через некоторое время отправил его в Кронштадт в качестве флотского капитана. Здесь он выкинул такую глупую штуку, что по морскому уставу его следовало бы разжаловать, но при помощи денег он успел выпутаться из беды. От его неудачных маневров пострадал другой капитан, и Головкину пришлось откупиться и заплатить за повреждение… Оба судна так плохо маневрировали в открытом море, что произошло столкновение.

Заметив, что Павел скучает, дельцы почувствовали необходимость его развлечь. Хотели дать ему в любовницы французскую актрису Шевалье, а когда это не удалось, сочли необходимым держать около него человека, который мог бы развлекать его своими выходками. Нужно было выбрать человека без строгих принципов и притом такого, чтобы его заведомая злость тайно вооружала бы против него и двор и столицу.

Таким человеком оказался генерал Растопчин, недавно удаленный Павлом от двора. Получивший заграничное воспитание, он блестяще нахватался поверхностных знаний во всех науках. Он умел хорошо говорить, превосходно подмечал слабые стороны других и ловко их передразнивал. В составлении любовных писем не было ему равного. Он мог даже умно написать и деловое письмо, если при этом не требовалось ни подробного изложения, ни глубины мысли!

Павел знал его. Когда он был еще великим князем, он однажды выгнал его из-за стола, за которым он сидел в качестве дежурного камергера. При восшествии своем на престол он призвал его обратно, хотя и не чувствовал к нему приязни. Впоследствии он много раз показывал ему свое нерасположение, но так как он умел смешить его своими штуками, а император умирал от скуки, то Растопчин постоянно возвращался на прежнее свое место. Сверх всего Растопчин был личным врагом Нелидовой — еще причина, почему ему покровительствовали.

Его влияние быстро росло. Он знал слабые стороны императора, умел ловко льстить ему и осыпал своих противников сатирическими насмешками, выставляя их ничтожность и невежество.

— И прекрасно, — сказал однажды Павел, — это машины, которые умеют только повиноваться.

Но и Павел и Растопчин ошибались. Тот, кто не умел написать и двух строчек без ошибок, оказался хитрее их, как будет видно из дальнейшего.

Спокойный, кроткий и полный достоинства характер нового генерал-прокурора Лопухина был не совсем по вкусу Павлу, который стал чувствовать потребность разрушить то, что сам же он возвел. Переменить всех чиновников придворного ведомства и департамента иностранных дел, расшатать всю армию путем постоянного увольнения генералов и других высших чинов — все это стало казаться ему проявлением силы, которое должно было убедить всю Европу, что для него важны только строгие принципы порядка, справедливости и аккуратности.

Император внезапно объявил себя противником Франции и послал войска на помощь Австрии, вверив начальство над ними некоему генералу Розенбергу, человеку храброму, но совершенно не обладавшему военными дарованиями. На этот пост метил Репнин и поэтому беспрестанно унижал Суворова, которого Павел недолюбливал и удалил от себя за то, что тот утверждал, будто можно выигрывать сражения и без солдат, при помощи одних гамашей, толстой косички и напудренных волос.

Назначение Розенберга всех изумило и привело русских в отчаяние. К счастью Австрия или точнее эрцгерцог Карл сумели вымолить для себя Суворова. Навел не решился отказать им и Репнин пустился на такие низости против Суворова, о которых я здесь не хотел бы и говорить. Расскажу лучше об одном характерном случае, который делает честь и человеку, имевшему мужество так говорить, и государю, который выслушал без гнева.

Император назначил генерала гр. Ферзена в кадетский корпус и подчинил его великому князю Константину. Тот не мог долго выдерживать остроумных шуток молодого великого князя и подал прошение об отставке. Павел спросил о причине, заставившей его просить об этом.

— Я слишком обидчив, Ваше Величество, — отвечал храбрый солдат. Ваше Величество желает знать правду. Простите, государь, но когда состаришься под богом войны, очень тяжело иметь и под собою и над собою детей.

Если бы около трона было побольше людей такого закала, то он стоял бы прочнее и государю меньше бы приходилось опасаться измены.

Усердно занимаясь вверенными мне делами, я с грустью видел, что составление уголовного кодекса не подвигается вперед. Спорили о словах, я жаловался на такое положение, как вдруг сорвавшееся у сенатора Колокольцева замечание осветило для меня все дело. Император приказал ввести смертную казнь. Состав окружавших государя лиц, а также и то, что день ото дня он сам становился все более недоверчивым и раздражительным, делали введение смертной казни в высшей степени опасным. Мои коллеги, без сомнения, боялись этого еще сильнее, чем я.

— Может быть нам удастся, — сказал Колокольцев, — закончить нашу работу очень скоро.

Я понял его и отвечал:

— Вы правы. Будем спешить тихо, чтобы не заслужить упрека в том, что мы вследствие поспешности плохо справились с своей работой.

Между тем доносы и аресты участились. Лопухин имел мужество не только защищать на суде тех, которые оказывались невинными, но давал удовлетворение и возмещение убытков тем, которые пострадали. Все сгибались перед ним с неизменной услужливостью с тех пор, как он стал генерал-прокурором и к нему собиралась приехать его дочь. А князь Алексей Куракин, звезда которого закатилась, был покинут всеми и испытал лишь одну неблагодарность. Многие, которые теперь его избегали или нападали на него с яростью, были обязаны своим быстрым возвышением именно ему. Это возмутительное отношение сердило меня и хотя я ничем не был ему обязан, но продолжал бывать и у него и у гр. Буксгевдена. Однажды Пален сказал мне:

— Я видел вашу карету в такой-то улице.

— Я был у Буксгевдена, — отвечал я громко. — Пока он в городе, я буду его навещать. И чтобы не воображали, будто я скрываю это, я буду оставлять свою карету с моим гербом и выездным лакеем перед домом.

— Это не совсем мудро.

— Дружба старше, чем мудрость. Он ведь не преступник. Надеюсь, что и мои друзья не перестанут посещать меня, когда я не буду больше сенатором.

С Лопухиным я был настороже. Вице-президент Корф просил меня представить его генерал-прокурору, и я с удовольствием исполнил его просьбу. Он принял меня изысканно. Видя, что он завален работой, я сказал ему:

— Я слишком ценю труд вашего превосходительства, чтобы беспокоить вас на будущее время визитами. Я позволю себе являться к вам только по делам службы. Минуты, которые у вас отнимают, может быть заставляют вздыхать какого-нибудь несчастного, который ждет решения своей участи. Извините меня, если и мне когда придется поступить против этого заявления.

Он очень удивился такому языку и, казалось, был гораздо более рад такому сердечному тону, чем низкой лести, которой его осыпали и которою его думали поддеть.

Я сказал выше, что расположение духа у Павла становилось все мрачнее. Чтобы дать об этом наглядное представление, я расскажу один случай относительно графа Строганова, одного из самых осторожных людей, которые бы ли при дворе. В один прекрасный день он явился в сенат чрезвычайно грустный. Я отнесся к нему с живым участием и просил открыть мне причину его горя.

— Я изгнан из Павловска за то, что сказал государю, что скоро будет дождь. Вот как было дело. Императрица несколько дней больна лихорадкой и сырая погода для нее вредна. Три дня тому назад император задумал прогулку. Императрица, смотря в окно, сказала: «Боюсь, что будет дождь». «Как вы думаете?» — обратился ко мне император. — «Небо покрыто облаками, так что по всей вероятности дождь будет и довольно скоро». «Ага, — закричал Павел на этот раз, — вы все сговорились противоречить мне. Мне надоело переносить это. В особенности я замечаю, что мы не сходимся с вами, граф. Вы никогда меня не понимаете, к тому же у вас есть обязанности в Петербурге и я вам советую отправиться туда». Я сделал низкий поклон, — продолжал Строганов, — удалился и приготовился к отъезду на другой день, но мне шепнули, что будет не худо, если я уеду сейчас, ибо император сказал будто бы: «Надеюсь, граф Строганов, понял меня».

Тяжело было старику. Он принадлежал к кружку Екатерины и пребывание при дворе обратилось у него в потребность. Он был придворным не по честолюбию или корысти, но вследствие тех машинных привычек, которые образуют вторую природу, вследствие чего придворный может умереть от тоски, если у него отнять право скучать при дворе.

За несколько дней до этого император отправил в ссылку статс-секретаря Нелединского, который был заменен Неплюевым.

Наш обер-прокурор Козодавлев из третьего департамента был переведен в первый. Его место было занято неким Дмитриевым. Превосходный человек этот Дмитриев. Когда он был еще гвардейским офицером, то его и его двух товарищей обвинили анонимным письмом в том, что они злоумышляли на жизнь государя. Генерал-губернатором в Петербурге был, тогда еще Архаров. Он представил письмо Павлу, который приказал арестовать всех троих. Через неделю, обнаружилось, что всю эту историю устроил уволенный лакей.

Убедившись в их невиновности, Павел приказал вернуть им шпаги во время парада. Обыкновенно при этом преклоняли в знак благодарности перед императором колени, а он обнимал коленопреклоненного и поднимал его. Дмитриев, однако, ограничился тем, что подошел к императору и сказал: «С позволения Вашего Величества, я не буду оскорблять вас своей благодарностью, ибо я не виноват, а потому со стороны Вашего Величества нет и никакой милости ко мне. Но так как ваша гвардия должна стоять выше всяких подозрений, то мне невозможно дольше здесь оставаться. Прошу Ваше Величество принять мою отставку».

Император был поражен достойным и вместе с тем почтительным тоном, которыми были сказаны эти слова. Он обнял Дмитриева и сказал:

— Я никогда не сомневался в вашей верности, это была только формальность. Мне было бы приятно, если б вы остались.

— Убедительно прошу Ваше Величество соизволить на увольнение меня. Я не вполне здоров, чтобы оставаться солдатом.

— Если вы непременно этого хотите, я увольняю вас. Скажите генерал-прокурору о месте, которое вы желали бы занять в гражданской службе.

Таким-то образом он и стал обер-прокурором в сенате. На этом посту он проявил большую доброту, бескорыстие и тонкость чувства, которые редко встречались у обер-прокуроров.

Дмитриев известен в России и как ученый. Он любил ясность и точность и ненавидел запутанные фразы, полные кляуз и неискренности. Я чувствовал к нему большое влечение и так как он был немножко меланхолик, то мы сердцем поняли друг друга и через две недели беседовали между собою с такою откровенностью, которая — была бы опасна с чужим человеком, если бы внутреннее чутье не давало нам взаимного ручательства и не делало излишним дальнейшее испытание друг друга.

Он был единственный из русских в сенате, который соглашался со мною по поводу царивших в нем злоупотреблений. Все другие старались всегда оправдать их по предрассудку ли, или по другим низменным причинам.

Однажды, когда мы обсуждали одно довольно запутанное дело, Дмитриев хотел несколько смягчить С., который заявлял свое мнение более с упрямством, чем с умом. Когда же ему это не удалось, он сознался мне, что его положение как обер-прокурора для него несносно и что он хочет его сложить, не смотря на скромное состояние, которым он располагал. Он откровенно объяснил мне свое положение, я без всякого стеснения высказал свое мнение. Драгоценные воспоминания! Я никогда их не забуду.

В это время приехал в Петербург мой двоюродный брат, который управлял делами Палена в Курляндии. Он нашел, что наш дом убран довольно хорошо.

— Жаль, — сказал я, — что на это ушло много денег.

— Почему же жаль?

— Да потому, что скоро нам придется его оставить.

— Вы шутите, конечно. Пален мне сказал по секрету, что раз вы выдержали первый напор, то теперь уж вас оставят в покое.

— Ну, не верьте этому. Дойдет и до меня очередь и я уж к этому подготавливаюсь. Впрочем, мне будет приятнее вернуться на родину, чем видеть все то, что здесь творится.

На другой день после этого разговора был уволен вице-канцлер, князь Александр Куракин; с ним обошлись впрочем довольно вежливо. Ростопчин бросал свои взоры на это место. Он уже перешел с военной на гражданскую службу и был в министерстве иностранных дел. Но на этот раз его ожидание не оправдалось. Князь Безбородко, хотя и был очень болен, тем не менее, добился назначения на это место своего племянника Кочубея. Уход князя Александра Куракина не был потерей для департамента, ибо у него не было ни способностей, ни усердия. Тщеславный, вечно занятый своим туалетом и бриллиантами, он знал толк только в музыке и женщинах. Холодный эгоист, он не делал никому ни добра, ни зла. Он прекрасно говорил по-русски, по-немецки, по-французски, обладал хорошими манерами, видной фигурой, но лицо его и тупая улыбка выдавали размер его ума.

Преемник его был способнее. Но должность вице-канцлера в такой огромной Империи, как Россия, была не по плечу и ему. Сначала он был камергером, потом его посылали в Константинополь, где он успел прочесть несколько книжек по вопросам политики и несколько подучился формальной дипломатической рутине. В связи с легкостью, с которою он мог писать официальные письма, это показалось достаточным для занятия такой должности, которая прежде была наградой за долгую и блестящую дипломатическую службу.

После того, как стало известно об отставке кн. Куракина, я заметил, что раздражение против Нелидовой снова овладело императором и притом в такой степени, что он хотел нанести оскорбление ей путем несправедливого отношения к ее друзьям. Я знаю, что скоро придет очередь и до меня, в виду нежной дружбы между нею и моей женой.

И в самом деле, 6 сентября, когда я только-что встал из-за стола, курьер принес мне следующую записку, писанную по-немецки рукою Палена: «Только-что получил приказание, о котором должен вам сообщить. Но дела не позволяют мне выезжать из дому, поэтому прошу пожаловать ко мне, чтобы вы могли принять свои меры. Преданный вам Пален».

На всех лицах появилось беспокойство, а жена стала спрашивать в страхе, что это значит. Я отвечал ей спокойно: «Пален хочет сообщить мне что-то о юстиц-коллегии». Приказав заложить карету, я отвел в сторону генерала Фромандьера, который обедал у нас, и сказал ему: «Подготовьте мою жену к известию о моем увольнении и к отъезду из Петербурга. Записка довольно ясна».

Когда Пален увидел меня, он выказал мне много доброжелательства, пригласил меня в кабинет и сказал:

— Не знаю, что могло так настроить императора. Он требует, что вы подали прошение об отставке.

Вот указ Палену, собственноручно написанный Павлом.

«Вы скажите тайному советнику и сенатору барону Гейкингу, чтобы он просил о своем увольнении, так как он всегда жаловался на свою болезненность. Одновременно он скажет генерал-прокурору название своего имения».

— Я в отчаянии от этой неприятности, — продолжал Пален. — Вам приходится переносить и совершенно без всякой вины, ибо я знаю, что вы всегда служили государю усердно и бескорыстно… Но, что прикажете делать? Я также приготовился получить в один прекрасный день такой же комплимент. Может быть, меня прогонят без всяких церемоний.

— Я не жалуюсь на этот приказ императора. Я смотрю на него, как на милость, ибо для меня невозможно служить далее. Позвольте мне здесь же написать прошение, которого требует император. По крайней мере, ему будет оказано повиновение; а по спокойствию, с которым письмо будет написано, вы можете заключить, как я жажду вернуться в родную среду.

Он уступил мне свое место, и довольно скверным пером я написал прошение об отставке. Зная, что император любит мгновенное послушание, я моментально запечатал письмо и просил гр. Палена безотлагательно отправить его в Гатчину. Я заметил, как блеснуло удовлетворение в его глазах.

Прежде чем вернуться домой, я отправился к генерал-прокурору, чтобы объяснить ему, почему я не могу назвать ему своего имения (его у меня не было), и чтобы просить его похлопотать о сохранении мне прежней, полученной еще от герцога курляндского пенсии или, по крайней мере, о получении пенсии сенаторской.

Генерал-прокурора не было дома, и он должен был вернуться для того, чтобы сейчас же ехать в Гатчину. Поэтому я написал ему все, о чем не мог, сказать лично, и в ответ получил от него такое письмо: «Барон! Письмо, которое касается вашей отставки, я только-что получил, и спешу вам ответить, что я, намереваясь ехать в Гатчину, согласно вашему желанию представлю дело Его Величеству и употреблю все усилия, чтобы по возможности исполнить ваши желания. Имею честь быть Петр Лопухин».

Так как мои разъезды продолжались несколько часов, то я вернулся домой уже к вечеру и застал всех моих друзей в сильнейшем возбуждении.

— Успокойтесь, — сказал я с улыбкой, — император соизволил на то, чего я так давно желал; я счастлив, имея теперь возможность вернуться в отечество и освободиться от моей каторжной службы.

После этого я рассказал о всех вышеописанных обстоятельствах. Видно было, что на разных, окружающих нас лиц мой рассказ произвел вполне различное впечатление.

На другой день я послал сказать вице-президенту Корфу, что я не здоров, и через одного из моих коллег просил в сенате извинения за свое отсутствие.

На третий день генерал-губернатор дал мне знать, что император соизволил разрешить мне ехать в Митаву, но отказал в назначении пенсии. Этот отказ заставлял опасаться, что отставка была дана в неприятных выражениях, так как император ввел три формы объявления об увольнении.

1) «По болезни увольняем мы его от всех должностей». Это давало понять, что после возможного выздоровления можно опять получить место.

2) «По его просьбе соизволили мы на увольнение».

3) «Такой-то увольняется».

13 сентября из сената был мне доставлен запечатанный конверт с бумагой следующего содержания:

«По высочайшему повелению его императорского величества государя императора правительствующий сенат сообщает тайному советнику сенатору барону Гейкингу именной указ за собственноручным подписанием государя императора, данный сенату 8 сентября в следующих словах:

«По прошению тайного советники и сенатора барона Гейкинга освобождаем мы его от всех служебных обязанностей. Павел».

«Вследствие сего сенат распорядился о настоящем, официальном извещении. 13 сентября 1798 г.».

Из этого видно, что император не терял ни минуты, чтобы меня уволить. Мое письмо, написанное 6 сентября, могло быть ему вручено 7-го, а указ помечен 8-го.

Вследствие моей отставки, я в тот же день отправился к Палену, чтобы получить от него паспорт. Он приказал изготовить его безотлагательно и сказал: «Я сейчас ate вечером передам об этом государю».

Жена моя осталась в Петербурге, чтобы продать дом, мебель и часть гардероба, который в провинции мне был ненужен.

Лишь у немногих лиц оставил я свои визитные карточки и поехал один. Впрочем, со мною был Ж. Ж. Руссо, любимый автор моей юности и постоянный друг всей моей жизни. Вследствие юридической деятельности я было забросил его, но теперь опять с наслаждением возвратился к нему.

Сознаюсь, Петербург оставлял я с болью в сердце, хотя я здесь постоянно недомогал. Но у меня были причины думать, что больше я уже никогда его не увижу. Погода была такая же пасмурная, как и мое настроение, и мысль, что весь день я принужден провести в бездействии, сильно меня угнетала.

Едва я завидел Митавский замок, как почувствовал в себе печаль или, правильнее сказать, ложный стыд. «Итак, говорил я себе, я возвращаюсь домой, заклейменный немилостью, которую, пожалуй, будут считать заслуженной. Прежде я из третьего департамента посылал курляндскому губернатору и вице-губернатору указы, а теперь я в качестве простого обывателя буду получать их от них. Теперешний губернатор принадлежит к числу моих друзей, он знает двор, ежедневно имеет случай видеть его произвольные решения, которые он против воли должен приводить в исполнение. Надеюсь, что он поймет меня. Остаются еще мои враги — адвокаты и их клевреты. Но я смело встречусь с ними и постараюсь избежать и унылого вида и смешливой веселости». Чтобы узнать, какое впечатление произведет в городе мое появление, я решил провести, под предлогом нездоровья, несколько дней дома и вести себя возможно осторожнее и сообразоваться с данными, которые будут получены доступными мне средствами.