Нужно было бы принять систему Мани, чтобы объяснить непонятное поведение нашего бедного императора за последние месяцы. Добро и зло следовали у него друг за другом. Доброта и варварство в один и тот же день диктовали ему самые противоречивые приказы. В ту самую минуту, когда все расточали похвалы какой-нибудь справедливой и мудрой мере, приходило известие, что все опять отменяется.

Чтобы разгадать эту загадку, я предложу читателю свою гипотезу. Он может, конечно, не принять ее, если у него мелькнет разгадка, более подходящая к характеру Павла. По моему мнению, каждый акт доброты шел от теплого чувства, а все то, что носило отпечаток жестокости, было результатом косвенного внушения, зависти, ненависти, желания показать самую верную преданность его особе и, воспользовавшись положением, ускорить кризис, который становился положительно необходим. Благодаря своему вероломству и хитрости, интриганы не видели другого средства обезопасить себя, как совершить преступление.

Но возвратимся к фактам. Те, кто не вникает в глубь вещей, были чрезвычайно довольны тем, что Румянцев и Державин снова были приближены, Нелединский из ссылки был возвращен в сенат и множество офицеров вновь вступили на службу. Но слишком уж крута была эта перемена, слишком многих без всякого различия захватила эта перемена, так что всякий мыслящий человек невольно должен спросить себя, ради какой тайной цели была предпринята такая удивительная мера.

Каким образом примирить нелепую смелость окружить себя недовольными с тысячами разных предосторожностей, которые свидетельствовали об опасениях и беспокойстве? Каким образом могло случиться, что Павел угрожал неминуемой войною англичанам, которые, по его мнению, составили против него заговор, в то же время взял себе в поварихи англичанку, которая жила почти рядом с ним? Если все адские замыслы и не удались, то во всяком случае они показывают настойчивость в осуществлении задуманного плана и объясняют непонятное поведение императора.

Значение Кутайсова, этого необходимого для коалиции человека, возрастало со дня на день, точно так же, как и Палена. Публика с неудовольствием смотрела, как простого камердинера сделали обер-шталмейстером и украсили орденом Андрея Первозванного. Его любовница Шевалье приобрела огромное на него влияние и властно подчинила его себе. Вскоре она стала торговать местами, чинами и орденами: Весьма вероятно, что пришлось удалить Людовика вследствие ее интриг. Но в то время, как она покровительствовала французской партии, деятельно работала и другая тайная партия, партия английская.

Павел был в это время занят украшением своего Михайловского дворца. Стены были еще так сыры, что со всех сторон лилась вода, не смотря на то, что они были покрыты великолепными коврами. Враги старались уговорить императора не въезжать в новый дворец, но он обошелся с ними, как с глупцами, и тогда они пришли к заключению, что в нем можно жить. Этот дворец прежде всего должен был служить убежищем для государя против всякого покушения на него. Рвы, подъемные мосты, трудно проходимые коридоры, казалось, делали невозможной подобную попытку. Кроме того, Павел считал себя под непосредственным покровительством архангела Михаила, во имя которого была устроена во дворце церковь?

Императрица схватила простуду в своих сырых апартаментах, но не смела жаловаться. Великий князь Александр жестоко страдал ревматизмом, как и весь двор. Один Павел чувствовал себя прекрасно и только и занимался, что украшением своего нового жилища, не предчувствуя, что он станет для него могилой, у Он порвал почти со всеми государствами Европы. Растопчин был уволен за попытку смягчить письмо английскому королю, которое продиктовал ему Павел. Было ли это обстоятельство действительным поводом или только предлогом для увольнения. Пален получил пост директора почт и таким образом сделался хозяином всех государственных и частных тайн. С этого времени он получил возможность руководить по своему желанию, решениями императора, который действовал всегда по первому впечатлению. Непосредственным приказом губернатору он мог приостановить поездку всякого лица, кто бы то ни был, и, наконец, достиг такой власти, при которой все должно было удаваться.

Пален не терял времени. Он открылся Зубовым, которые сгорали от честолюбия и ненависти к Павлу. Он воспламенил мстительность князя Яшвиля, которого, как говорят, император однажды в минуту раздражения ударил; вооружил Чичерина, Талызина, Татаринова и др. Чтобы дать сильнее почувствовать необходимость заговора, нашли способ внушить Павлу страх перед его женой и великим князем Александром. Однажды, во время парада, он даже старался держаться подальше от своих сыновей. Дверь своей спальни, которая вела в покои императрицы, он приказал заколотить.

Как ни старались скрывать все нити заговора, но об нем, по-видимому, проведал генерал-прокурор Обольянинов. Он косвенным образом предупредил о нем императора, который передал об этом своему любимцу Кутайсову. Тот пустился уверять, что это лживый донос, которым просто хотели выслужиться. Чтобы усыпить Кутайсова, Пален устроил ему в награду великолепное имение в Курляндии и советовал ему ни на минуту не разлучаться с императором, чтобы знать каждое его слово.

Вероятно, таким именно образом он узнал, что император приказал Аракчееву прибыть в Петербург в возможно непродолжительном времени. Боясь, что дело идет о его замене, он отдал секретный приказ чинить Аракчееву на пути всякие помехи и двумя днями ускорил исполнение своего замысла, в который посвятил и генерала Беннигсена. Тот являлся к Палену за паспортом и, вероятно, высказал свое неудовольствие на обращение Павла с офицерами. Пален воспользовался моментом, чтобы привлечь Беннигсена к заговору. После получасового разговора он возвратился в канцелярию и заявил, что паспорт ему теперь уже не нужен, так как он отложил свой отъезд на несколько дней.

Исполнение плана было назначено в ночь с четверга на пятницу. Но когда Пален явился с рапортом в понедельник, император сказал ему сердитым тоном:

— Есть у вас что-нибудь новое?

— Нет, Ваше Величество.

— В таком случае, я должен вам сказать, что что-то затевается.

Уткнувшись в бумаги, которые он держал в руках, Пален постарался овладеть собою и сказал с улыбкой:

— Если что-нибудь затевается, то я должен быть об этом осведомлен. Я должен сам быть при этом. Таким образом, Ваше Величество, можете быть покойны. Уполномочьте только меня арестовывать в случае необходимости всякого, кто бы он ни был.

— Конечно, я даю вам это полномочие, хотя бы то был кто-нибудь из великих князей или даже сама императрица.

— Соблаговолите, Ваше Величество, дать мне о том письменный приказ. Я уже выследил кое-что, о чем буду завтра иметь возможность представить Вашему Величеству положительные известия.

Император написал указ и Пален, не смотря на свое сильнейшее волнение, вышел с неподвижным, словно металлическим лицом. Тотчас же уведомил он заговорщиков, что не должно терять ни одной минуты.

После того, как заговорщики овладеют Павлом, граф Зубов взял на себя объявить ему о необходимости отречься от престола, прочесть самый акт отречения и заставить Павла подписать его.

12 марта император поужинал в самом спокойном и веселом настроении. На ужине присутствовала и графиня Пален. По всей вероятности, она не знала о заговоре или же думала, что он будет приведен в исполнение не так скоро. Во время ужина Павел сказал:

— Мне снилось, будто у меня кривой рот, говорят, это дурное предзнаменование.

— Когда Ваше Величество проснулись, рот оказался на месте, — с улыбкой заметил Нарышкин.

Император засмеялся и разговор перешел на другие предметы.

В 10 часов государь по обыкновению удалялся к себе. В половине двенадцатого проходивший вдоль Летнего сада гвардейский батальон спугнул стаю ворон, которые взлетели с громким криком. Солдаты оробели и стали отказываться идти дальше. «Как, — вскричал тогда Уваров, — русские гренадеры, которые не боятся пушек, вдруг испугались ворон? Вперед! Дело идет о нашем государе!»

Эти двусмысленные слова сломили сопротивление солдат и они, ворча про себя, пошли за своими офицерами.

Другой отряд заговорщиков поднялся по маленькой лестнице в тот момент, когда Пален вышел на двор, где уже были выстроены два батальона гвардии. Он отослал гатчинца-офицера, приказав ему, в качестве генерал-губернатора, взять с собой двенадцать человек и арестовать Обольянинова, а двенадцать других послать к дому Нарышкина. Словом, он не переставал занимать караул исполнением разных мнимых приказов, не давая ей заметить событий, которые разыгрывались наверху.

Заговорщики сначала запутались было в лабиринте дворцовых коридоров. Но Уваров, которому было известно расположение дворца, собрал их вокруг себя и повел через зал кавалергардов, которых Пален за несколько дней во этого ухитрился поместит подальше от спальни государя. Здесь его охраняли только два лейб-гусара, стоявшие у двери в спальню. Увидев, что Зубовы в сопровождении заговорщиков явились не в урочное время, они преградили им путь, хотя дежурный адъютант и объявил им, что они являются по специальному приказанию. «Не пропущу», закричал довольно громко один из гусар и стал грозить саблей. Человек 5–6 бросились на гусара. Тот был убит, его товарища убедили, что всякое сопротивление бесполезно.

Шум разбудил императора. Он встал в одной рубашке и не имея времени открыть дверь, ведущую к императрице, спрятался за ширмы. Вломившись, заговорщики бросились к постели и к ужасу своему не нашли там никого. Они кинулись обратно к двери и тут увидали Павла.

— Как, — яростно закричал он князю Зубову. — Разве я вернул тебя из ссылки для того, чтобы ты меня убил?

Зубов начал читать акт отречения. Тогда выступил Беннигсен.

— Ваше Величество больше не можете управлять двадцатью миллионами людей. Они делают вас несчастным. Остается, следовательно, только подписать акт вашего отречения от престола.

Кипя от гнева, император ответил отказом.

— Ты поступил со мною, как тиран, — вскричал тогда князь Яшвиль, — смерть тебе! — При этих словах на императора посыпались удары. Он был ранен в плечо, в голову. Затем заговорщики схватывают его шарф… лежавший около кровати и не смотря на отчаянное сопротивление… перо вываливается у меня из рук…

Павла уже нет в живых.

Пока все это происходило наверху, раненый гусар разбудил Кутайсова, крича:

— Спешите к государю, его убивают. — Тот сначала бросился наверх, но тут мужество его покинуло и в одних туфлях он убежал на Литейную, где жила Л., у которой он и скрывался.

Между тем Пален и Зубовы, не видя никого из заговорщиков, сильно волновались. Наконец те появились внизу и стали кричать: «Павел умер. Да здравствует Александр!» Пален и сопровождавшие его начальники подхватили этот крик, но солдаты безмолвствовали. «Стало быть, сказали им Уваров и Талызин, вы недовольны, что императором у вас будет Александр? Павел заболел сегодня утром и умер. Новый государь заставит вас забыть о его отце, который был чересчур строг».

— Он уже умер? — спросил Пален по-немецки своего адъютанта, который был внизу.

— Я уже об этом вам докладывал.

— Тогда я отправлюсь наверх.

Он направился прямо к графине Ливен, разбудил ее и сказал: «Идите к императрице и доложите ей, что Павел скончался от удара и на престол вступил Александр».

После этого он явился к Александру, разбудил его и, преклонив перед ним колена, сказал: «Приветствую вас, как моего государя. Император Павел скончался от удара». Великий князь громко вскрикнул и едва не упал в обморок.

— Государь, — продолжал Пален, — дело идет о вашей личной безопасности и о безопасности всей императорской фамилии. Благоволите скорее одеться и выйти, чтобы успокоить колеблющихся солдат. Здесь генерал Беннигсен, князь Зубов, и ваш адъютант. Они засвидетельствуют о смерти императора Павла. Пока же я отправлюсь к императрице.

Графиня Ливен уже разбудила императрицу, которая, увидев ее в ночном платье, воскликнула:

— Боже мой! Неужели заболел кто-нибудь из детей?

— Нет. Я должна сообщить вам еще более печальное известие. Скончался государь.

— Его убили! — воскликнула императрица. — Мне показалось, что я слышала шум и подавленные крики.

Графиня Ливен помогла ей набросить на себя одежду. Когда императрица хотела войти в комнату Павла, командовавший караулом Пален приказал не пропускать ее туда.

— Как, вы осмеливаетесь закрывать мне доступ в комнату моего мужа? — воскликнула императрица.

— Я делаю это ради Вашего Величества и императора Александра, которого вы можете скомпрометировать чрезмерными выражениями горя. Император Павел умер от удара.

— Хочу его видеть. Его убили.

И она стала умолять солдат пропустить ее.

— Запрещаю вам именем государя императора. — сказал им Пален, — пропускать ее теперь в первом порыве горя.

Он имел в виду выиграть время и дать возможность одеть убитого и уничтожить следы убийства. Павла одевали наспех; на лицо нахлобучили шляпу, а шею обвязали большим носовым платком.

Когда все было готово, стали поспешно рассылать приказания командирам полков и в губернии. К 5 часам утра собрался сенат. Полки приводились к присяге новому императору, а к генерал-губернаторам и к важнейшим европейским дворам были отправлены курьеры.

Генерал-прокурора Обольянинова арестовали, чтобы помешать ему действовать в пользу Павла. После манифеста Александра его освободили. Однако новый император сейчас же назначил генерал-прокурором Беклешова.

Известие о смерти Павла пришло в Ригу 15-го. Когда я на другой день сидел за столом, ко мне приехал один из друзей и сказал: «Важная новость. Павла уже нет в живых. Царствует Александр. Только что прибыл курьер».

Нечего и говорить, как встрепенулся я при такой новости, хотя я уже давно предвидел и предчувствовал катастрофу.

На другой день пришел ко мне доктор… и рассказал подробности происшествия. Курьер оказался его старым знакомым и говорил, что заговорщики громко говорили по Петербургу о своих подвигах и хвастались ими, считая это актом справедливости, так как, благодаря им, настал конец страданиям 20 миллионов людей.

Полученное одним рижским купцом письмо из Петербурга подтверждало все подробности. Заговорщики были названы в нем по именам. На долю Палена отводилась главная роль в этой ужасной сцене. Вот чем отплатил он за все благодеяния и полное доверие, которые ему оказывал Павел!

Помилование, дарованное новым императором, и любезное письмо, полученное мною от Беклешова, подало мне мысль ехать в Петербург и хлопотать о моей пенсии, которая была у меня отнята вместе с должностью, хотя я всегда исполнял свои обязанности добросовестно и точно.

24 апреля я тронулся в путь с тем большим волнением, что здоровье мое расстроилось и сомнительно было, увижусь ли я еще раз с моими друзьями. Наплыв в столицу со всех сторон был так велик, что все гостиницы были переполнены. Никогда перемена государя не вызывала такого восхищения, как в этот раз. В столице была страшная суматоха, которая еще более увеличивалась вследствие ежедневного прибытия лиц, которые были в ссылке или в заключении.

Молодой император постоянно повторял, что он будет управлять по законам. Он особенно старался окружить себя людьми, которые были в силе во времена Екатерины. 15 апреля он отобрал у Палена почтовое управление и вручил его сенатору Трощинскому. Немедленно же уволил он и Кутайсова, разрешив ему уехать из Петербурга.

Он восстановил Тайный Совет и назначил в него фельдмаршала Салтыкова, двоих Зубовых, вице-канцлера князя Куракина, генерал-прокурора Беклешова, упомянутого выше Васильева, Палена, князя Лопухина, князя Гагарина, Кушелева и Трощинского. Он велел освободить всех английских матросов и решил остаться покровителем Мальтийского ордена, заявив при этом, что он предоставляет ордену выбрать себе другого гроссмейстера по соглашению с заинтересованными дворами. 2 апреля он уничтожил Тайную Канцелярию и в тот же день подтвердил данную Екатериной Жалованную Грамоту Дворянства.

Прежде всего я посетил Беклешова, который принял меня очень хорошо. Затем я благодарил Лопухина и т. д.

С трудом решился я ехать к Палену. Но наш Корф, бывший в то время в Петербурге, уверил меня честным словом, что Пален в разговоре с ним отзывался обо мне дружелюбно и с признательностью. К тому же он был курляндским генерал-губернатором и Корфу нужно было посетить его, если не как частное лицо, то как сановника. Он пригласил меня ехать вместе и в 11 часов мы отправились.

Комната, прилегающая к его кабинету, была переполнена генералами, членами департамента иностранных дел и вообще всевозможными сановниками. Нам сказали, что его превосходительство занят с посланником графом Разумовским, который должен возвращаться в Вену. Мы ждали добрых полчаса, пока, наконец, появился Пален. Те, которые стояли ближе к двери, окружили его сплошной стеной. Он выслушивал каждого, бросал слова два направо, слова два налево, но заметив поодаль стоявшего незнакомого мне генерала, двинулся к нему через почтительно расступившуюся толпу, прошел возле меня, видимо не заметив меня, и приблизился к генералу, с которым стал тихо разговаривать, обводя глазами залу. Наши взгляды встретились и, возвращаясь в кабинет, он остановился возле меня и сказал:

— Это вы? Как ваше здоровье? Вы имели несчастье попасть в опалу. Но я надеюсь, что теперь все поправится.

Затем он дружески обратился к Корфу, отвел его в сторону, чтобы поговорить с ним несколько минут, и возвратился к себе в кабинет, а мы всей толпой двинулись к выходу, довольные, что удостоились видеть героя дня.

Я следил глазами за Паленом все время, пока он был в зале. Мне хотелось поймать его взор и угадать его душевное состояние. Я рассчитывал заметить в его взорах глубокое волнение, а во всей его фигуре тот отпечаток, который выдает наблюдателю внутренний разлад, прикрытый напускной смелостью и развязностью.

Меня ужасало то обстоятельство, что новый монарх окружил себя Зубовыми, Паленами и др., которых общий голос прямо называл главными участниками последней трагедии.

Все эти господа, нисколько не стесняясь, во всеуслышание рассказывали о ней своим друзьям и знакомым. Сравнив рассказы стольких участников, очень легко было отделить в них то, в чем все сходились между собою, от того, что представлялось прикрасами и выдумками отдельных лиц.

Когда я однажды утром явился к Лопухину, он сказал мне:

— Я хотел бы, чтобы вы остались в Петербурге и вернулись в третий департамент, где теперь нет ни лифляндца, ни курляндца.

Прежде чем представить мою докладную записку по поводу причитающейся мне пенсии, я прочитал ее зятю Палена, графу Медему, который жил у него. Тот обещал мне переговорить об этом с тестем, чтобы он не высказался против удовлетворения моего ходатайства на случай, если государь спросит его об этом. Граф Медем передавал мне потом, что Пален нашел мою просьбу совершенно справедливой и вполне умеренной и посоветовал мне войти в сношение с ним, как с курляндским генерал-губернатором.

С докладной запискою и прошением в кармане отправился я к Палену. На этот раз народу у него было немного. Когда он вышел из кабинета, я подошел к нему и сказал:

— «Генерал, граф Медем предупреждал вас обо мне» — и вкратце стал излагать ему свою просьбу.

— Пойдемте в кабинет, — отвечал он, — у меня есть полчаса свободного времени и я хочу поговорить с вами.

— Я знаю о всем, что вам пришлось вытерпеть, — начал он, как только мы уселись. — Но все это ничто в сравнении с теми ужасами, которые были проделаны над людьми, преступление которых существовало только в воображении или же состояло просто в неосторожности. Мы устали служить орудием такой тирании. Увидев, что его безумие возрастает со дня на день и превращается в манию жестокости, нам оставалось на выбор или освободить мир от чудовища или же в недалеком будущем принести в жертву усиливающемуся безумию и себя самих и даже часть императорской фамилии. Патриотизм заставляет отдать себя, жен и детей на лютые пытки, лишь бы дать счастье униженным, измученным, отправленным в ссылку, наказанным кнутом. Я его впрочем всегда ненавидел и ничем ему не обязан. Он мне дал только эти ордена, но и их я вернул обратно при восшествии на престол Александра. Но он велел мне сохранить их и я считаю, что я получил их от него. Услуга, которую мы оказали государству и человечеству, не награждается ни чинами, ни орденами, и я заявил государю, что я не приму от него никакого подарка. Граф Панин, разделявший со мною хлопоты, придерживался того же мнения.

— Я не знал, что граф Панин был при этом.

— Мы хотели только заставить его отречься. Первоначально у нас была мысль воспользоваться для этого сенатом. Но большинство сенаторов — дурачье, без всякой души и энергии. Теперь и сенаторы наслаждаются общим счастием, но у них никогда не хватило бы мужества сделать это доброе дело. Быть может, мы находились накануне еще более важного несчастья. Я поздравляю себя с этим делом, которое вменяю себе в самую большую заслугу, которую мне только пришлось оказать государству, ибо здесь я рисковал моею жизнью.

Сказав вслед за этим несколько незначительных фраз, он снова вернулся к прежнему разговору.

— Меня удивляет, что императрица-мать в негодовании на меня. Она сама подвергалась огромной опасности и я оказал ей большую услугу. Я не требую, чтобы она отблагодарила меня за нее, но, по крайней мере, она должна ее чувствовать и не пытаться восстановить государя против меня. Она без сомнения виделась с Нелидовой. Я очень ее уважаю. Что она говорила с вами по поводу этого?

— Я видел ее одну минуту и притом она была окружена, по крайней мере, дюжиною дам.

При этих словах он вынул часы.

— Прочтите, пожалуйста, мне вашу докладную записку: времени нам остается немного.

Я наскоро прочитал и заметил, что он слушал очень рассеянно.

— Отлично, отлично, — сказал Пален.

Он очень любезно проводил меня до дверей, но в лице его я уловил нечто такое, что выдавало, что он говорит не искренно.

Почти каждый день я ездил в Смольный к нашей хорошей знакомой полковнице Пальменбах и несколько раз видел там Нелидову. Встретив ее в первый раз, я был поражен происшедшей в ней переменой: волосы поседели, лицо желтоватого цвета покрылось морщинами и глубокая грусть отражалась на этом прежде всегда веселом лице. Только при третьем посещении я застал ее одну. Я заговорил о моей жене, о прошлом. Глаза ее наполнились слезами, когда я рассказывал ей, что мне пришлось вытерпеть.

— Несчастный государь, — воскликнула она, — вовсе не так виновен, как они его выставляют. Справедливо они оба так не любили этого Палена.

При этих словах ее лицо оживилось и это удивило меня тем более, что ее обычная осторожность доходила даже до притворства.

— Ему мало того, что он стал главою заговора против своего благодетеля и государя. Ему нужно еще поссорить мать с сыном, чтобы самому управлять государством в качестве первого министра. Но я сомневаюсь, чтобы и второй заговор удался ему так же, как и первый. Государь любит свою мать, а она обожает его, и не Палену, при всех его ухищрениях, разрушить эту связь.

Вышли две девицы и разговор на этом прекратился. В первый раз в жизни видел я Нелидову в гневе и без ее обычной сдержанности и осторожности.

Граф Вельегорский пригласил меня сделать вместе с ним несколько визитов. Отправились к Палену. Мы застали его играющим в карты с Валерианом Зубовым, Валецким и Чаплицем. Беннигсен смотрел, как играют. Лицо Палена вытянулось, когда он увидел нас. Но парой-другою острот гр. Вельегорский вернул ему хорошее расположение духа. По окончании игры мы оба остались у Палена. Там же находились секретарь департамента иностранных дел и два мне незнакомые господина.

Не знаю каким образом разговор зашел об императрице.

— Очевидно, — сказал Пален, — она совершенно напрасно воображает, что она наша государыня. На самом деле она, как и мы все, подданная государя императора и если она занимает первую ступень в подданстве, то я занимаю вторую. Мое стремление помешать всему, что может подать повод к скандалу и бунту, само собою разумеется, должно быть вполне искренно. Слышали ли вы историю с образом?

— Нет.

— Вот что произошло. Императрица приказала повесить в церкви нового Екатерининского института образ с изображением Распятия, возле которого стояли Мария и Магдалина с надписями, которые намекали на смерть ее мужа и могли возбудить чернь против тех, кто по слухам этому способствовал! Эти надписи привлекли в церковь уже немало народа, так что даже полиция донесла мне об этом. Чтобы не попасть впросак, я командировал ловкого и образованного полицейского чиновника в партикулярном платье, который скопировал эти надписи. Тогда я приказал священнику незаметным образом убрать куда-нибудь эту икону. Тот отвечал, что он не может это сделать без непосредственного приказания императрицы. И сегодня мне предстоит говорить об этом с государем, который завтра едет к матери в Гатчину. Я слышал, что она во что бы то ни стало хочет оставить образ на прежнем месте. Это невозможно.

Он еще несколько раз употребил относительно императрицы резкие выражения. При выходе, гр. Вельегорский сказал мне:

— Я теперь не узнаю Палена. Он умен, как курьер, чтобы не сказать хуже: как мог он сегодня так резко отзываться об императрице, да еще в присутствии свидетелей?

— Он, вероятно, воображает, что он пользуется такой благосклонностью, что может идти и против императрицы. Но он упускает из виду одно: императрица женщина, в ней много упорства, к тому же сын любит ее. Игра слишком не равна.

В четверг я поехал в Смольный. Проходя мимо крыльца Нелидовой, я заметил приготовления к отъезду в Гатчину. Я вошел и попросил рассказать историю с образом, которая наделала большего шума и которая будто бы может возбудить склонные к беспорядкам массы.

— Я очень рада, — сказала она, — что вы пришли. Я могу вам рассказать все подробности, так как я была очевидицей всей этой истории и не раз держала этот образ в руках.

Один русский иконописец иногда приносил через императрицу образа в дар новому институту. Так как он не рассчитывал их продать, то императрица приказала выдать ему 100, а потом 200 р. После этого он стал являться слишком часто, и последний его образ Распятия императрица хотела было вернуть ему назад. На этой иконе Св. Дева обращается ко Христу со словами, а Он отвечает ей другими. Так как эти слова написаны были мелкими славянскими буквами, то никому в голову не пришло, их разобрать. Иконописец оставил икону камердинеру с просьбою обратить на нее внимание императрицы, так как он по бедности своей сильно нуждается. Икона около двух недель висела в комнате императрицы, которая, при отъезде в Гатчину, сказала: «Нужно повесить этот образ на виду. Нет ли тут кого-нибудь из моего ведомства?» Оказалось, что тут был барон Гревениц. Императрица позвала его и сказала: «Куда бы поместить этот образ?» «Один образ нужен в церковь Екатерининского института». «В таком случае, велите его туда повесить и скажите иконописцу, что по возвращении моем я его не забуду». Это вам может подтвердить весь двор императрицы.

Но Пален, которому нужно посеять вражду между матерью и сыном, усмотрел в словах на иконе такой смысл, который может вызвать бунт. Эта идея нелепа и преступна, если признать ее у императрицы. Нужно надеяться, что государь прикажет подробно разобрать это дело и даст удовлетворение своей матери, не рассказывайте этого никому, а главное не называйте меня.

В воскресенье вечером я получил от одного из моих друзей записку такого содержания: «В 9 часов Пален со всем семейством уезжает в Ригу. Говорят, он подал в отставку. Все едут к нему. Советую и вам сделать то же».

— Я не верю в эту поездку, — писал я в ответ. — Поезжайте сами, а потом расскажите мне, в чем там дело.

В 11 часов вечера получаю вторичную записку: «Он уехал. Притворялся равнодушным. Но он в отчаянии».

Все это казалось мне сновидением. Тем не менее я спокойно улегся спать и пожелал ему счастливого пути.

Часов 9 утра к гр. Вельегорскому зашло одно лицо, близкое к государю, и подтвердило о внезапном отъезде Палена.

Во вторник утром он принес государю жалобу по поводу иконы и его величество, раздраженный его резкими выражениями, сказал:

— Не забывайте, что вы говорите о моей матери. Впрочем, это совершенно невозможно, что подписи были таковы, как вы утверждаете. Я сам осмотрю образ.

Пален сейчас же велел принести икону и показал ее императору, который, осмотрев ее, не сказал ничего и уехал в Гатчину, где потребовал от матери объяснения. Как он ни старался смягчить дело, императрице, однако, пришлось оправдываться в своих намерениях, а это было для нее весьма унизительно. В заключение своих объяснений она сказала:

— Пока Пален в Петербурге, я туда не вернусь.

Государь возвратился только в субботу вечером и не желая лично приказать Палену отправиться в Остзейские губернии, занимался с ним в воскресенье до обедни, а затем призвал генерал-прокурора и за час до обеда поручил передать этот приказ Палену.

— Я понимаю смысл этого приказа, — возразил он Беклешову, — и знаю, откуда он идет. Передайте Его Величеству, что я исполню его приказание сегодня в 8 часов вечера и выеду из Петербурга.

Он сообщил об этом приказе своей жене и сказал, что немедленно потребует полной отставки. Она также написала новой императрице письмо прося уволить ее от придворных обязанностей и дать ей возможность сопровождать мужа. Письмо Палена было помечено Стрельной. Его передали государю, как только он проснулся, и в тот же день на параде была объявлена его отставка. Таким образом, менее чем через 26 часов этот человек, считавший себя столь прочным и обладавший необыкновенным тактом и умом, ехал уже полным ничтожества в свое имение.

Наконец, и я решился ехать, не откладывая дела в дальний ящик. Двухмесячного пребывания в столице было совершено достаточно, чтобы вполне ознакомиться с системой нового курса. Мне удалось получить самые неоспоримые известия о совершенно другом характере нового царствования и мне, по крайней мере, оставалось то утешение, что мне не нужно было уже спрашивать чьих-либо указаний для того, чтобы предугадать дальнейшие шаги нового монарха.

Я вернулся в лоно своей семьи с двойным удовлетворением: я уже успел оценить прелесть независимости и досуга.

По приглашению генерал-губернатора князя Голицына и членов первых судебных курляндских установлений я принял участие в работах по преобразованию присутственных мест и составлению нового устава судопроизводства. Таким образом и мой досуг пошел на пользу родине.

По окончании моей работы я издал ее в Кенигсберге под заглавием. Regimen monarchicum ab ipsa natura incorrupta ratione emanatum omnibus regiminis formis praeferendum suramatim demonstratur a. K.A. Ruttieniae Nobili. Я посвятил этот этюд памяти Екатерины II. Буквы К.А. означают мое имя по-русски — Карл Александрович. Это все, что можно было сделать в то время, когда враги трона и алтаря имеют все больший и больший успех.

Как благословляю я провидение, удалившее меня из Петербурга задолго до грустного события. Если бы я как-нибудь случайно заметил хоть малейшие признаки заговора, то в силу присяги и по своим убеждениям, я был бы принужден открыть страшную тайну.

Многие смотрели бы тогда на меня, как на жалкого доносчика, и мои действия подали бы повод к клеветам на меня. Но так как я был далеко от места страшного происшествия, то я мог избегнуть всех неприятностей, не поступившись своими принципами.

Теперь, достигши тихой пристани, я посвящаю остаток своих дней дружбе, обязанностям и прелестям литературы, как советовал великий римский оратор: Aptissima omnino sunt arma senectutis artes exercitationesque virtutem quae in omni aetate cultae cum multum diuque vixeris, mirificos afferunt fructus.

Cic. d. off.