Настоящее время

Сегодняшний день ознаменован небывалым событием — мои смехом. И виноват Энрике Каддини. Но обо всем по порядку. Помните мое недовольство группой параллельщиков Клегга?

Ну так вот я попыталась изменить их настрой. Пришлось повозиться, но все получилось.

Началось с того, что я целый месяц кружила вокруг Картера, пытаясь выбить с него здоровенный дисплей, да-да, тот самый, который висит теперь напротив входа в корпус наших кафедр. Он — моя главная радость и гордость, потому что там теперь красуются две колонки с баллами, первая из которых принадлежит картерианцам, а вторая — клеггинсам. Соревнование — залог прогресса, решила я, вспомнив гадкую Пани.

Монитор поставили всего неделю назад, но клеггинсы уже отстали по всем показателям, причем настолько, что стыдно за родную кафедру. И теперь как-то зашевелились что ли. Хоть лабораторные сдавать начали. Но у картерианцев есть чокнутый Энрике Каддини, и это железобетонный аргумент в пользу победы первых. Клеггинсам, короче, ничего не светит.

Но не в этом дело. Вот вхожу я сегодня в корпус и вокруг поднимается дружный хохот, потому что на мониторе не разбаловка, а… я.

Еще не забыли про двойной хлопок дверью машины? Ну так вот на дисплее классика в исполнении Джоанны Конелл. Подъезжает мой минивэнчик на парковку. Из дверей высовывается нога на четырехфутовой шпильке, я выхожу и прежде чем закрыть дверь деловито одергиваю юбку, разглаживаю складочки, рассматриваю собственный каблук.

Господи, и после этого я смею требовать, чтобы к моей фамилии приставляли звание «доктор».

Ладно, продолжим: сумочку на локоть. Хлоп дверцей машины — не закрыла. Студенты загибаются. А цифровая я подхожу к двери, открываю ее с крайне недовольным видом. Хлоп дверцей. Вроде закрыла. С чувством выполненного долга, присаживаюсь, смотрюсь в боковое зеркальце, подкрашиваю губы. Улыбаюсь сама себе, ну все, я готова. Снова одергиваю юбку.

Нажимаю на брелок сигнализации. Шесть писков. Ведь дверь-то все равно не закрыта.

Студенты уже держатся за животы. Я с чувством пинаю колесо. Машина недовольно пищит.

Снова хлопаю дверью. Вот, закрыла. Ура. Цепляю на нос солнцезащитные очки. И тут звонит телефон. Я его беру, благо, не слышно разговора, откидываю волосы с лица и поворачиваюсь к выезду. Даже на видео заметно, как я тяжело вздыхаю. Затем открываю дверцу машины, залезаю на водительское кресло, виртуозно разворачиваю мой минивэнчик и еду к воротам, но при этом дверь-то опять не закрыта, и пока я прямо на ходу пытаюсь это исправить, машина опасно виляет и чуть не цепляет створку ворот. В холле стоит дружный истерический хохот. И если вы думаете, что я от окружающих отстаю, то это не так. У меня уже болит живот и скулы.

Я не помню, когда в последний раз так долго и искренне смеялась. Не в этом месяце точно.

Приваливаюсь к колонне рядом со мной и обнаруживаю, что рядом скалился во все тридцать два зуба Каддини.

— Твоя работа? — спрашиваю я.

— Конечно. Увидел эту сценку и решил не жадничать, а поделиться с миром. У профессора же камеры по всему кампусу развешены. Вот. Стащил и выложил.

Оказавшись на кафедре, я занимаюсь тем, что стираю с экрана все следы вмешательства итальянца. Теперь там снова красуются скучные два столбика. Но я улыбаюсь, и улыбаюсь, и улыбаюсь. А потому тянусь к колонке картерианцев и добавляю им тридцать бонусных баллов.

Потому что шуточка одного взъерошенного мальчишки — лучшее, что случилось за мной за весь прошлый месяц.

Я знаю, что должна поддерживать своих, но было бы ханжеством не поблагодарить Каддини, учитывая, что он это сделал ради меня. Ведь парень не дурак. Совсем нет.

А в остальном все не так безоблачно.

— Скоро сессия, — говорю я Роберту. Мы стоим около расписания экзаменов, изучаем его, предвкушаем, пьем кофе. Я — латте, он — эспрессо. — Знаешь, что это значит? Что я здесь уже почти пять месяцев.

— Нет. Это значит, что вам с Брюсом пора либо разъехаться, либо определиться с датой свадьбы, — резко отвечает Роб.

— Я беременна, — сухо сообщаю я, то ли чтобы его заткнуть, то ли потому что больше молчать не могу. Я никому не говорила о своем открытии, ни маме, ни Керри, ни, разумеется, Брюсу. Будто если игнорировать проблему, она возьмет и исчезнет. Наверное, мне необходимо было поделиться с человеком, который в курсе всей ситуации и не является ни одной из пострадавших сторон. Но Клегг на задушевные беседы не настроен.

— Тогда самое время выбрать дату, — не менее сухо отвечает он. И удивленным не выглядит. Предполагается, что супруги или будущие супруги обязаны состоять в интимных отношениях, но правда в том, что с тех пор как мы переехали, ни один из нас с Брюсом не сделал попытки прикоснуться друг к другу. Живем как соседи по общежитию, с той лишь разницей, что еду готовлю только я. Как мы можем вырастить в такой обстановке ребенка?

— Думаю, я стану ужасной матерью, Роб.

— Если тебя это утешит, из Брюса отец выйдет еще более паршивый.

— И это все, что ты можешь мне сказать? — зло выплевываю я.

— Неа. Еще я могу сказать то, что даже с Картером ты была счастливее.

Я так зла на Роба, что срываюсь на студентах. Зачеты, которые я устраиваю, поистине садистские. Настолько ужасные, что спасать подрастающее поколение приходит сам ректор. Он фактически вырывает у меня из рук ведомость и пустующие графы заполняет сам.

— Это нарушение протокола, — рычу я.

— Уверен, ректор закроет на это глаза, — язвит Шон и громко объявляет, что все свободны. — Ну что, Конелл, совсем тошно? — злорадно спрашивает он.

— Пригласила в гости Керри. Пытаюсь закончить дела к ее приезду. Но раз ты решил, что знаешь о моих студентах больше, чем я, то с радостью отправляюсь домой.

— Не переусердствуй, — слышу я, но не могу понять, на что он намекает.

— Что?

— С радостью не переусердствуй.

А вы думали он обо мне заботиться вздумал? Ха.

После того, как мы выехали из квартирки с зелеными стенами, я немного пришла в себя, а Брюс, напротив, замкнулся. Причина в деньгах. Но когда я вышла из кабинета врача, подтвердившего мои подозрения, Брюс был последним человеком, чувствами которого я озаботилась. Знала, что скандал будет, знала, что он взбесится, но взяла телефон и набрала номер риелтора. И теперь мы живем в квартире настолько роскошной, что временами я сама на себя поражаюсь. Зачем она мне понадобилась? Думаю, я пыталась отомстить Брюсу за этого ребенка. Будто он один виноват. Кстати, в нашем новом месте обитания две спальни. Я сказала Брюсу, что вторая гостевая, но ни один из нас в это не поверил. Однако, именно наличие большой и свободной комнаты позволило мне пригласить в гости Керри и ее детей.

А еще я устала. Устала врать самой себе, что собираюсь замуж за Брюса. Наши отношения закончились в тот миг, когда я впервые встретилась с агентом Леклером. Все, что было дальше — попытка позлить Шона и доказать, что и без Картера я вполне себе неплохо просуществую… да вот только, сдается мне, все это игра в одни ворота. Этому хмырю пофигу. Точнее нет, ему пофигу, когда не смешно. Сегодня я снова в этом убедилась. Хотя, когда мой живот начнет расти как на дрожжах, Шон действительно разозлится. Уверена, он даже расщедрится на еще одну мегауничижительную речь. Только все это неважно. Потому что у меня проблемы будут все равно серьезнее: я собираюсь родить ребенка от человека, которого не люблю и навсегда потерять шанс на счастье с тем, который мне дорог взаправду. Тут уже не до злорадства.

У моей подруги трое детей: Джулиан, Марион и Констанс, которую почему-то сокращают до Кики. И теперь нестройный топот их ног разносится под высокими потолками моей роскошной квартирки. Сначала я думала, что ТРИ — это перебор, но с каждым днем все больше влюбляюсь в эту цифру. Впервые в жизни я украдкой кладу руку на живот, мечтая, чтобы детский смех и крики снова вдохнули жизнь в эти стены… и меня.

Керри не так часто бывает в Сиднее. Для нее мое приглашение — очень необычный досуг.

Лайонел много работает, а путешествовать в одиночку с тремя детьми очень непросто. Но теперь есть в Сиднее я, и Керри пользуется долгожданной свободой. Как ни странно, она просит меня прогуляться до университета. Говорит, что и не помнит, когда в последний раз его видела.

— Дерьмово выглядишь, — сообщает подруга, ухитряясь и малышку нести, и мороженое поедать. — Кроме ног и волос и взглянуть-то не на что. — Изучает меня с почти мужской бесцеремонностью.

— А ты выглядишь отлично. Спасибо за комплимент, — фыркаю я.

— Это все заслуга Лайонела. Неким мистическим образом он всегда находит способ не допустить у меня очередной истерики.

Я даже думать не хочу над подтекстом ее слов. Изучаю хрупкую фигурку Джулиана, который уже окрестил своим падением университетский газон. Он считает себя очень взрослым и самостоятельным. Естественно, на фоне двух младших сестер он настоящий герой, но сейчас он такой смешной и умилительный. Ну а Марион — очаровательное создание четырех лет и моя родственная душа. Она натуральная блондинка и ей никогда не придется подкручивать ресницы. А вот глазки совсем не ангельские — хитренькие, зеленые, совсем как у Керри. Она как куколка. Я хочу ее причесывать, одевать, обнимать… невозможно оторваться!

И глядя на то, как я вожусь с ее старшей дочкой, Керри вдруг спрашивает:

— Какой у тебя срок?

Не знаю, как она догадалась. Моя беременность проходит на редкость мирно и гладко.

Токсикоза почти нет, чувствую я себя отлично. Разве что грудь немного округлилась. Может, видела, как я касаюсь живота, а может существует некая мистическая сила, которая позволяет женщинам чувствовать подобные вещи.

— Восемь недель, — честно ответила я.

— И что дальше? Ты собираешься сказать Брюсу?

— Я еще не решила.

— В смысле? — Керри смотрит на меня так, будто у меня выросла вторая голова. — Это был риторический вопрос!

— Ну значит на твой риторический вопрос ответ крайне нетривиален!

Мы смотрим друг другу в глаза, точно в гляделки играем. О да, дорогая, ты пропустила очень-очень много.

— Ладно, расскажу. Он пьет и ни в грош меня не ставит. С какой стати я должна доверять ему своего ребенка? И не надо говорить, что у него пятьдесят процентов прав на него. Я их забираю в качестве компенсации за свои страдания. Я просто хочу, чтобы у меня были дети. Но я не хочу, чтобы у меня был Брюс. Я сознаю все последствия, понимаю, как тяжело будет. И я уже почти смирилась с тем, что мои родители никогда это решение не одобрят. Я даже не уверена, что они поддержат меня… но жить так, как сейчас, — моральное изнасилование.

Несколько минут мы с Керри сидим в полном молчании и смотрим на главный корпус. Не знаю, о чем думает Керри, лично я стараюсь не думать о том, что по всей территории кампуса расставлены камеры…

— А что если он не захочет уйти, когда узнает о ребенке?

— Скажу, что беременна от Шона.

— Конелл, ты решила меня добить?!

— В смысле? А, нет. Я с ним не сплю, но Брюс об этом не знает. Он поверит, — хмыкаю я, мрачно рассматривая свое кольцо. — Таким образом, когда выяснится правда, будет уже поздно. Да и любой суд меня поддержит. Даже Клегги знают, что у Брюса проблемы с алкоголем, они будут свидетельствовать в мою пользу. Но, думаю, до этого не дойдет, учитывая, что стабильного дохода у него нет.

— А он тебя довел, однако, — задумчиво говорит Керри.

— Знаешь, раньше я считала, что самое страшное — ненависть. А теперь понимаю, что отсутствие уважения намного хуже.

Разговор с Брюсом я откладываю до отъезда подруги. Наши сцены семье Прескотт вовсе ни к чему, но как только буфер исчезает, я не выдерживаю. Оставаться с Брюсом один на один я больше просто не могу, а потому собираю его вещи и выкатываю в коридор чемодан. Не будь я беременна, я бы купила в честь такого события вино, ведь я даже вспомнить не могу, когда в моей квартире в последний раз появлялся алкоголь. Хотя, о чем это я? Это у меня его нет, а у Брюса определенно имеется. После переезда Брюс взялся за старое. Только теперь он не пьет, а выпивает, то есть делает это не так тотально и демонстративно, но запах не спрятать. Видимо, без подобного допинга терпеть нашу жизнь он не может. Боже, я нескоро решусь повторить опыт гражданского брака. Да и брака вообще.

Когда открывается дверь, я сижу на кухне и жду. Девять вечера, где он был? Хотя, какая разница?

— Джоанна, что все это значит? — гневно спрашивает Брюс, показывая мне чемодан.

— Пошел вон. — А я лаконична. У меня были заготовлены аж две речи. Одна на случай мирного урегулирования вопроса, вторая — скандала. И первая начиналась со слов «прости пожалуйста, но нам не по пути», а вторая «я больше не могу это выносить, ты просто мерзавец, который на всю катушку пользуется своим положением». И вдруг «пошел вон» — все, на что меня хватает. Я итак отдала ему больше, чем была должна. Пусть я им пользовалась в своих целях, но еще заботилась. Работу искала, еду готовила, к бутылке не подпускала, стирала рубашки… А в ответ что? Ты слишком много на квартиру потратила?! Радуйся, что я этих денег не потребовала с тебя! О нет, я определенно не скоро захочу снова жить с кем-то. — Меня от одного твоего вида тошнит. Пошел. Вон.

Дальше он припоминает мне целую кучу всего. Ночь с Шоном, и то, что я стерва, и то, что со мной невозможно жить, потому что я пытаюсь контролировать каждый шаг. А мне пофигу.

Череда повторений моего коронного «пошел вон» обрывается феерическим полетом тарелки, от которой Брюс уворачивается с огромным трудом. И повисает тишина. А потом колесики чемодана с хрустом проезжаются по осколкам и громко хлопает дверь.

О да. Посуда бьется на счастье.

Моя голосовая почта заполняется быстрее, чем я успеваю ее вычищать. Сочтя себя достаточно оскорбленным, чтобы подсунуть ответную свинью, Брюс отправился прямиком в Ньюкасл. К моим родителям! Моим! Тем самым, которые должны были встать на мою сторону, но этого не сделали, потому что со стороны наш с Брюсом разрыв выглядит примерно так: мы жили вместе, и все было чудесно (ведь я не вдавалась в подробности происходящего за закрытыми дверями), а потом вдруг я взбрыкнула и выгнала его из нашей общей квартиры, присвоив все себе. Отличненько! Экая я стерва. Разумеется, все в шоке. И теперь доказать, что Брюс не несчастный и не обездоленный, нереально. Моя мама не оставляет попыток склеить нашу крепкую и дружную семью. В последнем телефонном разговоре я психанула и рявкнула: раз вам всем вместе так хорошо, то вот вы втроем и живите. После этого мама заплакала, и я тоже заплакала, но добавить ее номер в черный список это мне не помешало, в общем, теперь она атакует мою голосовую почту. Кстати сказать, Брюс тоже не жаждет трогательного воссоединения, но упрямую меня не аист принес! Маму разумными доводами не возьмешь! Для нее Брюс — зять-мечта.

— Джоанна, Брюс ведь переживает, он живой человек, да, не идеальный, но и ты тоже.

Тебе уже почти двадцать семь…

— Двадцать шесть с половиной! — шиплю я на голосовую почту.

— А ты продолжаешь распугивать всех мужчин на расстоянии мили!

— Что?! — восклицаю я так, что студенты у соседнего окошка качают головами, забирают сумки и отходят подальше.

— Джоанна, хотя бы поговори с Брюсом… Нет, лучше мы все приедем и вместе поговорим…

Я сбрасываю сообщение и вздыхаю. Этого-то мне для полного счастья и не хватало. Пишу смс:

Если вы притащите ко мне Брюса на поводке, я даже на Рождество ездить к вам перестану! Хватает того, что вы заставили его сделать мне предложение!

Ага, я шантажирую собственных родителей! И решительно не понимаю, зачем продолжаю слушать отповеди мамы. Жажду услышать, что прощена? Меня не за что прощать! Если они не понимают, почему я поступила именно так, если они предпочитают верить Брюсу, то это у них проблемы, не у меня. Ах если бы все в жизни было так просто, ведь они самые близкие мне люди… Иногда я завидую бесчувственности Шона.

И, что самое грустное, из-за этого глупого сообщения я опаздываю на экзамен картерианцев. Их зелененькие лица даже заставляют меня почувствовать укол вины.

— Итак, у вас час на подготовку теоретического материала, потом практическая часть на ЭВМ. — Они это уже слышали, но энтузиазмом горят глаза только у Энрике Каддини. Неужели я была такой же? Не уверена! Например, сейчас я не в состоянии придумать хоть что-нибудь остроумное, чтобы подбодрить молодежь, в голове пусто-пусто. — Ну что ж, всем удачи, тяните билеты и приступайте к работе, — за неимением других вариантов коряво заканчиваю я свою крошечную речь.

Каддини бросается к моему столу первым. Будто в этой аудитории есть хоть кто-то, кто жаждет пальму первенства у него отобрать… Он хватает самый верхний билет, смотрит на вопросы, брови чуть-чуть хмурит, разворачивается и, не глядя по сторонам, идет на свое место, по пути чуть не сшибая мою Хелен. Ему не до внешнего мира. И пока следующая девушка пытается решить, какой из билетов станет для нее судьбоносным, думаю, итальянец успел настрочить уже половину ответа на первый вопрос. Она так яростно водит ручкой по бумаге, что парта раскачивается!

Или мне только кажется? Я отчего-то не очень хорошо себя чувствую. Мой лоб мокрый от пота.

Это так странно, тут везде кондиционеры, да и пудры я не пожалела…

— Вам плохо? — спрашивает Ребекка Йол, обеспокоенно глядя на меня своими огромными голубыми глазами. Кажется, они даже больше, чем обычно. Откуда она взялась прямо перед носом? Здесь же Хелен была…

— Каддини, позови Роберта. Он на кафедре, — с трудом выговариваю я.

— Эм, профессора Клегга в смысле? — Недоуменно переспрашивает Каддини.

Но я не могу ответить — все чернеет.

* * *

Каддини

Я никогда не видел столько крови. Вокруг все кричат и паникуют. Винить в этом некого.

Зрелище парализующее, но я понимаю, что теперь каждая минута дорога. Бегу к кафедре, на ходу набирая скорую. Слышу топот ног позади.

— Бекс? — удивляюсь я. Не замечал за ними с Док особенной близости…

— Я позову и Картера тоже. Он сейчас на совете проректоров.

— А ты откуда знаешь?

Меня больше удивляет не идея собрать всех знакомых, а то, что Бекс в курсе расписания ректора. Но она не отвечает, только закусывает губу, будто проболталась. Я бы непременно стребовал с нее ответ, если бы на другом конце провода не взяли трубку. Я объясняю ситуацию, и врачи спрашивают, не беременна ли Док. Черт возьми, откуда мне знать? Благо, я добегаю до кафедрыи вместо того, чтобы объяснить Клеггу ситуацию, выпаливаю:

— Профессор, Док беременна? — А после этих слов ужасно краснею. Потому что… ну потому что она мой преподаватель и вопрос звучит крайне двусмысленно. Заведующий кафедрой параллельного программирования ошарашенно моргает. — Это не я, это врачи, — поясняю я, окончательно смутившись. Клегг аж подпрыгивает, догадался, что что-то случилось:

— Д-да, — нервно отвечает он. — Что происходит?

— Бежим! Это я не вам, — бросаю я в трубку. — В смысле да, говорят, она беременна. — А у меня в ответ интересуются на какой она неделе.

От греха подальше сую телефон Клеггу, ни на минуту не останавливаясь. Мне ужасно страшно: Док ведь высокая, но тоненькая, как в ней поместилось столько крови? Профессор Клегг, видимо, давно не был в спортзале, по лестнице он бегать не в состоянии. Пыхтит и хрипит в трубку.

Влетая в аудиторию, я даже начинаю злиться. Док лежит на полу, а вокруг стоят студенты, отворачиваясь и зажимая рты руками. Ничего не делают, не уходят — просто пялятся!

— Что стоите? Все еще ждете, что у вас примут экзамен? Брысь все отсюда, — рявкает Клегг.

— Кроме Каддини.

Ну, наверное, я польщен. Однако все равно неловко. Не знаю, что является более личным — то, что я являюсь свидетелем интимных подробностей жизни Док или то, что она всегда такая решительная и несгибаемая сейчас совершенно беззащитна. Какое счастье, что у нее есть друзья в этом университете. Я бы не хотел лежать без сознания в комнате, полной перепуганных незнакомцев и ждать скорую.

Телефон Док вибрирует, подъезжает к краю стола. Чтобы он не упал, хватаю его и на автомате открываю смс-сообщение. Никогда бы такого не сделал в любой другой ситуации…

Джоанна, ты не имеешь права игнорировать нас с матерью! Ты хоть представляешь, каким для нас потрясением стало, когда на пороге объявился Брюс и сказал, что ты его прогнала?! Ты месяцами скрывала, что отношения у вас не складываются, тем более, что вы были вместе целых полтора года. Естественно нам тяжело свыкнуться с этой мыслью!

Перезвони мне, я не стану передавать трубку маме…

Стараясь поменьше думать, я набираю номер отца Док и звоню ему. Потому что, помнится, слышал, будто живут они не в Сиднее. Им потребуется время, чтобы добраться…

— Здравствуйте, мистер Конелл, — говорю я. — Я студент вашей дочери, дело в том, что у нее прямо на нашем экзамене… предположительно случился выкидыш, и ее забирают в больницу…

Пауза, в течение которой Клегг старательно крутит пальцем у виска и делает огромные глаза.

— Выкидыш? Какой выкидыш? — ахает отец Док. Эм… видно, она скрывала больше, чем думают ее родители. И я кретин.

Нервно сглатываю, поднимаю глаза и натыкаюсь взглядом на ректора. Внезапно меня посещает мысль, что в наибольшей безопасности в этой комнате именно Док.

— Вы здесь? Вы еще здесь? — разрывается динамик телефона.

— Да, я здесь, — спешно отвечаю я.

— Мы выезжаем. Пожалуйста, позаботьтесь о Джоанне.

Отец моей преподавательницы просит меня о ней позаботиться. Мир сошел с ума?

— Да, конечно… — тем не менее, уверяю я его.

— Передай Джону, что им лучше не брать с собой Брюса, иначе я еду за патронами, — сухо говорит мне Клегг, но смотрит почему-то на Картера.

Тот внезапно отмирает и вдруг поворачивается к стоящей рядом и пепельно-бледной Бекс.

— Съезди ко мне домой, возьми из верхнего ящика прикроватной тумбочки черный мешочек и привези его, — велит ректор Ребекке и отдает ключи от машины. Не от дома. Она прячет глаза, на меня не смотрит, просто молча уходит. Изобилие информации взрывает мне мозг… Может, это сон? Кажется, логика во всем происходящем отсутствует напрочь. За последние несколько минут я узнал об обитателях университета больше, чем за два с половиной года учебы!

Пока мы ждем скорую, Клегг держит Док за руку. Его губы беззвучно шевелятся, думаю, он молится. А Картер, просто неподвижно стоит. Не двигается, не разговаривает. Просто стоит.

Неуютно. Сам я смотреть не могу, кровь все не останавливается, на узоре линолеума прекрасно видно, насколько больше стало алое пятно.

Когда приезжают врачи, Клегг выдыхает так, будто все это время ему не хватало кислорода. А медики первым делом начинают делать переливание.

— Я могу идти? — спрашиваю я с надеждой.

— Нет уж! Ты звонил родителям Конелл — тебе с ними и объясняться!

Но наш спор прерывают.

— Простите, — вмешивается врач. — Кто-нибудь из вас знает, насколько ей был важен ребенок?

— Я… я думаю… — начинает Клегг. — Лучше спросить… у…

— Спасайте Конелл и к черту ребенка, — рявкает ректор.

— Картер, иди к черту. Джоанна всегда хотела иметь детей, просто это ты, черствый ублюдок, об этом не знаешь! Тебе же было от нее нужно лишь одно — секс. Ты понятия не имеешь, что для нее имело или имеет значение!

Мгновение Картер смотрит на своего визави, и я вижу, как его пальцы сжимаются в кулаки.

— Но, в отличие от тебя, я осознаю, что еще несколько минут, и у нее не будет ни детей, ни мозга. Как по-твоему, из нее выйдет хороший инкубатор? Не перекладывай с больной головы на здоровую. То, что у вас с Мадлен детей нет, не означает, будто Конелл рискнула бы жизнью ради собственного убийцы.

После этого он просто разворачивается и выходит из аудитории. А сказанное остается, оно старит Роберта Клегга сразу на много-много лет. Я ничего не знаю о личной жизни заведующего кафедрой параллельного программирования, но, кажется, ректор попал в яблочко, потому что внезапно защитник интересов Док занимает диаметрально противоположную позицию и обреченно произносит:

— Делайте как он сказал.

* * *

Джоанна

Пробуждение болезненно. Мир в тумане и все плывет, но я запоминаю слова, которые произносят доктора. Это не трудно, мама страдала тем же. Отслоение плаценты на ранних сроках. Потом говорят много страшного. Что-то про остановку сердца во время операции…

Знаете, туннеля со светом я не помню, я ничего не помню с тех пор, как прямо во время экзамена отключилась. Будто тот промежуток времени, когда я была без сознания, меня не существовало вовсе. Пугающее открытие.

Спасти ребенка было невозможно. Врачи посоветовали «не повторять опыт оплодотворения». Они не верят в то, что я смогу выносить ребенка. Что я сделала не так?

Неужели за каждую крупицу счастья мне придется пройти огонь, воду и медные трубы?

Боже, а ведь я надеялась. Я рассчитывала, что больше не буду одинока, что моя жизнь станет более… осмысленной. А мое тело оказалось не в состоянии меня поддержать. Глупое, бесполезное тело, которое даже не может выполнить свое единственное предназначение — подарить жизнь.

Или это я виновата? Может быть, дело не в дурной генетике, а в том, что я годами убивала свой гормональный фон противозачаточными препаратами, стрессами… Неужели меня погубили мои же амбиции? Я бы хотела заплакать, но слез нет. Это потому что я на обезболивающих или просто стала настолько черствой? Глаза горят, горло сжимается, но хотя воздуха нет, а из груди рвутся рыдания, слезы не приходят.

Я не хочу двигаться. Я не хочу шевелиться. Я запрещаю пускать ко мне посетителей, коих под дверью, по словам персонала, собралось немало. Я хочу перевернуться на бок, свернуться калачиком, но боль ужасная, она не дает шевелиться. Внутри меня покопалась толпа людей в масках. Они вернули жизнь мне, но забрали ребенка и надежду. Я лежу и задыхаюсь, я захлебываюсь отсутствующими слезами. И так продолжается, пока мне не вкалывают успокоительное.

— Вам нужно поговорить с родными. Станет легче, — мягко говорит медсестра.

Я поворачиваю голову и вижу на тумбочке кольцо. Оно не Брюса, но напоминает мне о нем. Я не могу и не хочу видеть родителей. Они меня не поддержали. И трагедия случилась сразу после сообщения мамы, мне очень хочется обвинить в случившемся ее, переложить хотя бы часть ответственности. Но правда в другом: я должна была больше заботиться о себе и ребенке. Я должна была больше его хотеть. С первого дня мечтать и желать, а теперь я наказана. Все заслуженно! К тому же родители непременно воспользуются ситуацией и попытаются свести нас с Брюсом снова. И будут жалеть-жалеть-жалеть. Теперь все будут жалеть, и Мадлен с Робом, и студенты, которые видели меня чуть ли не при смерти, и весь персонал университета, ведь слухи распространяются очень быстро…

— Позовите Керри и Лайонела Прескотт, — прошу я, готовясь принять на себя все оплеухи под названием «счастливое семейство».

У них трое детей, отличные отношения. Я не выдержу. Нет, я определенно не выдержу! У них есть все, чего нет у меня. Они просто олицетворение моей разбитой и уничтоженной мечты, но они же единственные люди, которые помогут и не станут топить в жалости… Кроме них у меня тут только Шон, но он меня скорее застрелит, чем станет заботиться…

Лайонел входит в мою палату очень неуверенно, а Керри как всегда решительна.

— Врачи говорят, что некоторое время я не смогу сама о себе заботиться. Можно… можно пожить у вас?

— Ты уверена? — настороженно спрашивает Керри. — Дом с тремя детьми — не лучшее место для послеоперационного восстановления.

— Керри! — восклицает Лайонел. Упоминание детей точно ножом меня режет, но я знаю, что Керри выделит мне отдельную комнатку, где я смогу скрыться ото всего мира и плакать, пока не полегчает. В этом местечке не будет детей. Она не бесчувственная. Думаю, у нее даже найдется плеер с супердепрессивными треками. Они заглушат детские крики. Хотя бы те, которые звучат вне моей головы…

— Не надо, — обрываю я Лайонела. — Просто да или нет?

— Конечно, да. Ты что, Love Mississippi, думаешь, что я отдам тебя какой-нибудь сердобольной матроне вроде твоей матушки или Мадлен Клегг?! Живо возьми свои слова назад.

Я сама это выбрала, но почему-то от энтузиазма Керри хочется спрятаться под одеялом. В общем, она ждет, что я улыбнусь, а я вместо этого начинаю реветь (без слез, только всхлипы).

Керри удивительная женщина, готова воспитать столько детей, сколько выпадет. И не имеет значения, что некоторым из них по двадцать шесть… Наверное, именно за это судьба к ней так милостива… И именно поэтому я такая несчастная. За всю свою жизнь я заботилась разве что о Франсин, но, как вы знаете, выходило у меня из рук вон плохо. Может быть, это за нее мне досталось такое кармическое наказание? В таком случае, сколько я должна вытерпеть, чтобы вернуть свое право на счастье?

Я ведь даже имена в столбик выписывала… Все новые и новые всхлипы.

Керри плюхается на кровать и пытается меня обнять, успокоить, но я пытаюсь отбиваться от ее рук, вяло, заторможенно, через боль, но не могу иначе… Я не хочу, чтобы меня обнимали, не хочу, чтобы трогали. Я хочу побыть одна, хочу, чтобы они ушли. Я хочу наказать себя одиночеством и вечными страданиями.

— ШОН! — выкрикиваю я, чтобы остановить подругу. Помогает. Керри в ступоре смотрит на меня, думает, что я зову Картера. — Шон здесь был?

— Он… приезжал, — отвечает Керри и протягивает мне какой-то черный мешочек. — Чтобы передать тебе это. Сказал, что ты сама знаешь, что делать с подарком.

Пальцы не слушаются, я не могу развязать тесемки. Ничего не понимаю, но чертов мешочек — единственное, что спасает меня от новой истерики. Приходится попросить Керри о помощи. Однако, как только у нее в руках оказывается кольцо Брюса — то самое, которое настоящее, не фальшивое (да здравствует ирония!), я начинаю жалеть о своей просьбе. И чтобы не объяснять происходящее и не признаваться в своей слабости, я снова начинаю реветь — сначала понарошку, чтобы Керри и Лайонел ушли, а потом плач становится до боли правдивым. И, наконец, приходят слезы.

Мой мир наполнен детьми. Когда я подъезжаю к окну (а после операции я передвигаюсь в кресле), там обязательно дети. Когда выхожу из комнаты, меня встречают радостными криками Джулиан, Марион и Кики. Все вместе. Или по-отдельности. Их голоса не умолкают. В доме Прескотт стены, наверное, из картона. Когда бы я ни заснула, меня будит детский плач. Или смех. Или крик. Или частый топот ножек. Иногда я не уверена, что не сошла с ума, эти звуки пробиваются даже сквозь подушку, под которой я прячу голову. Может быть, у меня шизофрения? Может быть, мне все это мерещится?

Но в моей комнате детей нет. Они везде, но только не со мной. Сюда заходят только Керри и Лайонел. Стараюсь отвлечься мыслями о делах… Но какие у меня могут быть дела? Я не включала телефон с тех пор, как он разрядился в больнице. И даже не попыталась разобрать сумки, в одной из которых ноутбук. Из роскошной квартирки их привезла Керри. Даже если бы я могла подняться по лестнице, не думаю, что смогла бы жить там снова. Я не могу даже думать о месте, где надеялась стать счастливее. И, думаю, я никогда не переступлю порог аудитории, в которой должен был состояться экзамен…

Но я не в состоянии что-либо решить. Я просто лежу на кровати и мечтаю о волшебном щелчке пальцев, который решил бы все мои проблемы. В детстве я читала много чудесных сказок, да так и не выбралась из них в действительность. А пора бы перестать верить в чудеса!

Керри регулярно общается с врачами. Они велят заставить меня вставать, потому что иначе я никогда не поправлюсь. И однажды вечером ко мне в комнату приходит Лайонел. Он бесцеремонно стягивает с моей головы подушку и хватает меня на руки прямо с одеялом. Я пытаюсь вырываться, но он сильный — утаскивает меня в гостиную и сажает на диван. Вокруг дети. Они радуются, выкрикивают мое имя. Зачем? Я же им чужая. А потом Керри делает кое-что совсем отвратительное: она сажает мне на колени Марион. Вот ведь кудрявая стерва! Если бы она провернула это с Кики, я бы сказала, что боюсь ее уронить, если бы с Джулианом — стала бы ныть, что тяжело, да и вообще он уже взрослый мальчик, нечего ему сидеть на руках.

Но Марион… ее зеленые глаза заглядывают в самую душу. И в них читается полное обожание.

Внезапно я начинаю переживать, что ужасно выгляжу, что давно не принимала душ, что волосы пора красить… Какая-то часть меня готова на все, лишь бы не разочаровать эту девчушку. И мне так совестно, будто я подменяю ею ребенка, которого потеряла. Будто я предательница. Но разве можно обидеть Марион? Уверена, ни один человек на это не способен! Приходится откинуться на спинку дивана и терпеть-терпеть-терпеть.

У Керри от моей комнаты два ключа. Когда я сплю, она открывает замок своим, крадет мой и прячет его в доме. Каждый раз в новом месте. А затем заставляет меня ходить и искать его.

Когда я отказываюсь и пытаюсь отсидеться с открытой дверью, она присылает ко мне своих маленьких негодяев. Иными словами, вставать приходится. Неделю я пыталась с ней ругаться, огрызалась и срывалась, но искала, а затем окрепла достаточно, чтобы подключить к процессу своих мучителей. Теперь ключик ищут они. Марион своими хитрыми глазками следит за мамой, которая прячет наш общий трофей, а Джулиан его достает. Потому что ему уже почти пять, и он самый высокий. Керри никогда не кладет ключ так высоко, чтобы он не смог дотянуться с табуретки. Думаю, она считает, что помогает мне не замыкаться, заставляет общаться с детьми. И ведь, черт возьми, работает. Для малышей наше противостояние стало игрой, которая им очень нравится. Проходит всего несколько дней, и они сами прибегают ко мне в комнату, точно я капитан, без приказа которого начать поиски ключа от сундука с сокровищами решительно невозможно. И для них не имеет значения, что все остальное они делают без моего участия, — они уверены, что им со мной весело.

Однажды вечером Керри заходит в мою комнату и заявляет, что собралась красить мне волосы.

Не знаю почему, но эта новость воодушевляет настолько, что я добровольно покидаю комнату и устраиваюсь поудобнее на кухонном стуле. Только вслед за подругой, которая несет с собой миску с разведенной краской, следует Марион. Она так деловито помахивает кисточкой, что удержаться от улыбки очень сложно. Керри этого то ли не замечает, то ли делает вид, что не заметила. Она ставит стул рядом со мной, хлопает по сидению ладонью, и Марион без труда на него залезает, а затем начинает водить по моим волосам кисточкой. Я осторожно посматриваю вбок, чтобы удостовериться, что краску ей не доверили, потому что… ну, Марион еще даже четырех не исполнилось. Керри, слава Всевышнему, со мной солидарна, а потому заменяет кисточку расческой… Видимо, она справедливо рассудила, что столько волос нормальному человеку ни к чему, потому потом начинается такое, что и испанская инквизиция удавилась бы от зависти. Волосы летят во все стороны, хотя может, я их с искрами из глаз перепутала.

Приходится молить о пощаде. Причем не Керри…

После этого все приходит в норму — подруга привычными движениями размазывает по моей голове краску, а Марион рассказывает наизусть заученные стишки. Я очень стараюсь не плакать, но когда становится совсем тяжело, вскрикиваю:

— Я хочу сделать лазерное удаление шрамов.

— Это довольно дорого, — без тени удивления отвечает Керри.

— Я могу себе это позволить… — говорю я. — Но я хочу, чтобы Лайонел отвез меня в Сидней на консультацию.

— Сейчас? — удивляется она.

— Понимаешь, как-то так получается, что после каждого бойфренда я приобретаю все новые увечья. Картер и столик. Брюс и… — сглатываю. — Еще парочка прецедентов, и я стану напоминать чудовище Франкенштейна.

— Не преувеличивай. Я только что покрасила тебе волосы, — говорит она, бросая кисточку в миску.

— Я серьезно.

— Уверена, Лайонел эту идею одобрит, — пожимает Керри плечами. — Поговори с ним.

Мои волосы чуть темнее, чем были. Керри покупала краску сама, она не знает, какой я красилась в последнее время, поэтому купила ту, которой я пользовалась в прошлом… когда жила с Шоном. Я очень стараюсь не думать о том, что Картер видел меня лежащей в луже крови уже дважды… Интересно, меня еще не уволили? Вздохнув, беру в руки телефон и включаю его. Сообщений накопилось невероятное множество. Родители, Клегги, Каддини, мисс Адамс, секретарша с кафедры… даже какие-то незнакомцы. Боже, какое счастье, что из-за летних каникул мое отсутствие хотя бы в глаза не бросается. Кстати, от Шона сообщение всего одно:

Как себя чувствуешь?

Оно пришло давно, но повторять его Картер не пытался. Он, кажется, единственный здесь такой. Даже мисс Адамс написала трижды…

Жива пока.

Сижу и гадаю, ответит ли он мне. Однако Шон не медлит.

Когда вернешься к работе?

Мда, лучше бы вообще молчал. Сухарь бесчувственный!

Когда смогу до нее дойти!

Не хочешь поработать дистанционно?

Нет.

После этого я снова отключаю телефон. Как же с Картером бывает тяжело…

Свадьба Керри и Лайонела состоялась в середине февраля шесть лет назад. Так уж получилось, что единственный подарок, который я могу им сделать на годовщину — одиночество. Это значит, что я загружаю трех карапузов в машину и везу их в сиднейский парк.

Керри молодец, она своего добилась. Она не сдалась, и теперь эти малыши для меня — не просто дети с игровых площадок. Я к ним привыкла — ко всем Прескоттам. К их теплым семейным вечерам и неумолкающим голосам. Как теперь мне вернуться к своей одинокой жизни? Мне даже за ноутбук браться не хочется…

После случившегося это мой первый визит в Сидней не с целью посетить врача. И я чувствую себя так, будто возвращаюсь, хотя уже вечером буду снова в Ньюкасле. Останавливая машину около парка, я вылезаю с трудом. Не потому что не оправилась от операции, просто ноги дрожат. Марион и Кики по уши в шоколаде, который я им купила, и теперь у меня есть немного времени, чтобы прийти в себя, пока я оттираю их очаровательные мордашки. Джулиан терпеливо ждет. Он парень серьезный. Шоколад уже не ест. Он определенно пошел в Керри!

Даже вытащить из машины коляску для Кики помогает, ведь я болею, а он мужчина-защитник.

Это не удивительно, в детстве многие мальчики ведут себя как джентльмены.

— Когда ты вырастешь, я выйду за тебя замуж, — шучу я. А он краснеет и так мило смущается, что хочется дразниться снова и снова. Я сажаю Кики в коляску и поправляю ей шляпку. Керри странная, она одевает дочерей в розовые платья, хотя сама предпочитает вещи броские и сексуальные. И, разумеется, в розовом я ее не видела ни разу.

Толкаю коляску вперед. Джулиан мне «помогает» — с важным видом висит на ручке, а потому приходится смиренно тащить обоих, да еще и Марион держать за руку. Работенка не из легких. Но хуже всего, что при всем этом раскладе я вижу, как около банка, который находится совсем рядом с парком, останавливается мазда Шона. И из нее он выходит не один — с Ребеккой Йол.

То, что Шон свою подружку везет в банк — разрыв шаблона. Сама я знала название банка, где лежат его активы, только потому что пару раз видела кредитку. Ребекка Йол меня определенно обскакала… В попытке переварить информацию я застываю на месте, но Джулиан — нет, и в итоге, он спотыкается, падает и разбивает колено. Взрослость испаряется бесследно, на смену ей приходит рев. И все, кто есть на этой улице, оборачиваются. Включая Картера…

Мне остается сделать вид, что я его не заметила. В общем-то, это не трудно, учитывая, что приходится успокаивать рыдающего ребенка, параллельно доставая из сумки пластырь. Я молюсь, чтобы Шон прошел мимо, чтобы не подошел, не начал язвить. Но увидев меня в компании троих детей, он просто не может не сказать гадость.

— Вижу тебе лучше, — опуская приветствие, произносит Картер.

— О, привет, — старательно разыгрываю я удивление. — Я на один день приехала в Сидней.

Конелл, ну ты и идиотка. Зачем оправдываешься? Он же точно знает, что ты не прогуливаешь работу! Сколько лет прошло, а все равно как он появляется на горизонте, начинаешь вести себя как дура!

— У Керри и Лайонела годовщина свадьбы сегодня, и я подрабатываю феей-крестной.

С другой стороны, он такую дуру на работу сам взял, так зачем менять модель поведения?

— Рад видеть, что ты… вернулась к прежнему образу, — язвит Шон.

— Спасибо, — сверкаю я ослепительной улыбкой. — К началу семестра собираюсь вернуться.

Так что не спеши устраивать мне выговор.

— Надеюсь, под возвращением ты подразумеваешь не то, что было до больницы? — словно бы равнодушно спрашивает он.

— Ч-что? — Смотрю на него во все глаза. Никак не могу понять, о чем речь.

— Я знал тебя как человека, который никогда не ставит личную жизнь выше карьеры. Но последние полгода ты упорно доказывала мне обратное. До начала семестра советую тебе подумать о приоритетах.

— Если ты хочешь, чтобы я жила твоими убеждениями, то, уверяю тебя, этого не будет никогда!

— Нет, я хочу чтобы ты жила своими! — рявкает он, от напускного спокойствия и следа не остается. Ребекка Йол делает шаг назад, словно пытаясь спрятаться. Еще одна зашуганная Картером студентка. — А не теми, которые навязывают тебе родители, Керри, Клегги и прочие личности, повернутые на семейных ценностях!

И тут я понимаю, в чем причина его психоза. Да, может, я не очень-то интересовалась делами Бабочек — расслабилась, одним словом, — но здесь со мной трое детей. Аж трое детей.

Картер же не в состоянии выносить и одного…

— Должно быть, тебе жить не дает мысль, что люди размножаются не через пробирку, — говорю я и решительно двигаю на него коляску. — С дороги!

Фыркает, но отступает. Ребекка Йол, однако, ухитряется замешкаться, и едва успевает отскочить в сторону. Я даже смотреть на нее не хочу. Я в бешенстве…

Не могу вспомнить когда в последний раз каталась на каруселях. Этот день — праздник детства и веселья, но мне совсем не радостно, хотя возвращаемся в Ньюкасл мы все растрепанные и с четырьмя порциями попкорна. Все как положено. Керри и Лайонела не будет до утра, а потому мы заваливаемся смотреть мультики. Я, кстати, все еще их люблю, но не могу не радоваться, что в комнате темно, потому что попкорн от слез становится все более соленым.

Марион и Кики умотались и засыпают мгновенно, Джулиан старается держаться, но к середине видео тоже начинает клевать носом. Старшеньких я укладываю спать прямо в гостиной на диване (не подниму их по лестнице наверх, а будить не хочется). Только Кики уношу в спальню.

А затем делаю то, что должна — иду в свою комнату и ищу среди сваленных в угол сумок ноутбук. Он кажется чужим. Я слишком долго его не трогала. Будто это он виноват в моих проблемах… Открываю его и нажимаю кнопку питания. Мгновение ничего не происходит, он отзывается неохотно, чувствует мое настроение. За окном загорается рассвет, а я все еще сижу перед ним и смотрю на рабочий стол. На картинку, на ярлычки программ… Картер знал, что делает. Как можно выбрать между работой и семьей, если со вторым у тебя отношения по жизни не складываются? Это же не один из двух, а один из одного… Но кое в чем Шон прав: я так старалась убежать от него, что наделала глупостей и потеряла целых полгода. Теперь я понимаю, что Картер не медлил с проектами для Бабочек, он мне попросту их не доверял. Это очень задевает.

Я сама не знаю, как и когда заснула, но будит меня невероятный грохот… Выскакиваю из комнаты, вбегаю на кухню и вижу, что голодные Джулиан и Марион пытались приготовить еду себе и младшей сестренке, но потерпели сокрушительное фиаско. Почему сами? Ну, они ведь знают, что я болею и устаю, поэтому решили не будить. Пытались достать хлопья, и почти получилось, вот только коробка стояла высоко, и вместе с хлопьями вниз свалились панировочные сухари и заранее приготовленные тарелки… Кики плачет, Марион спешно собирает сухари в ладошки, а Джулиан пытается оправдаться. Но разобраться с дурдомом я не успеваю, так как на кухне появляются Керри и Лайонел. Думаю, вид у меня не менее виноватый, нежели у малышей…

— А ты говорила, что ей можно доверить наших детей, — говорит Лайонел, поворачиваясь к Керри.

И хотя понятно, что это шутка, хотя я уверена, что он ничего плохого в виду не имел, меня вдруг прошибает понимание того, что он только что сказал. Это ИХ дети. Это ИХ жизнь. Я могу приехать и погостить, но это все равно что смотреть в окошко. Я здесь чужая, всегда была и буду. И я понятия не имею о том, что такое жить в семье и как справляться с детьми. Может, когда-то что-то и знала, но забыла. Давно. В тот самый день, когда мои родители сели в такси до аэропорта Кингсфорда Смита, а я осталась в Сиднее с Шоном. И это определенно один из одного, не может быть иного варианта…

— Я возвращаюсь в Сидней, — говорю я самой себе. Очень тихо. Керри хмурится и переспрашивает, что я сказала. — Я возвращаюсь в Сидней, — повторяю я громче.