Сегодняшнее утро встретило меня лучами солнца, бьющими прямо в лицо. Мы забыли задернуть на ночь шторы, и я проснулась рано, от того, что в спальне стало слишком ярко. На часах было всего семь, но я не расстроилась: заснула в кольце рук Гастона и поняла, что не хочу из них выбираться. Никогда.

Знаете, в книгах и фильмах часто бывает момент, когда герою предоставляется возможность остаться в мире, созданном его воображением, самом-самом желанном, но нереальном. Мне хочется им крикнуть: идиоты! Как после этого вы собираетесь жить в реальности?

Я бы, пожалуй, не вернулась. Не к чему. Моя реальность состоит из четких указаний и шахматных партий, где нет места слабости. А в царстве грез я была бы самой любимой и беспомощной, позволила бы все решать мужчина. Ну ладно, преувеличиваю: ничего не делая, я бы умерла от скуки. Но я бы точно сделала все, чтобы быть любимой. Банально звучит? Даже пошло, наверное, но знали бы вы, как тяжело осознавать, что в этом мире нет ни единого человека, для которого ты был бы кем-то самым-самым.

Из странных грез меня вырывает звонок скайпа. Он будит Гастона, заставляет его подскочить на кровати, схватиться за телефон и с головой окунуться в новый день — день, где он снова мой странный и сдержанный куратор…

Я не сразу поднимаюсь следом. Сначала слежу глазами в попытке прочувствовать преображение из уязвимого мужчины, который просил моих поцелуев, в собранного и холодного руководителя сверхсекретной команды. Даже то, что он, разговаривая, не делает попыток одеться, ничуть не мешает ему казаться привычно неприступным… Между нами все закончилось? У меня нет ответа. Но сидеть здесь и ждать решения, будто виновная, точно не стоит.

— Мы сегодня без булок? — спрашивает меня Лео, едва вернувшись с пробежки заглядывая в кухню, где я готовлю завтрак.

На нем пропитавшийся потом спортивный костюм, который заставляет меня брезгливо сморщить нос.

— Без, — отвечаю неохотно.

— Да это победа! В кои-то веки меня послушали, — восклицает он совсем как мальчишка, а затем начинает воровато озираться: — А где Гастон? — спрашивает излишне легко, и я одним лишь усилием воли заставляю себя невозмутимо намазывать маслом тосты. Почему он спросил о Гастоне? Сколько он знает? Что-то слышал? Как я выяснила, происходящее в кабинете куратора, можно легко подслушать через дверь…

— Ему позвонили из штаба.

После этого признания Лео преображается: становится до смешного хитрым и подозрительным. Оборачивается, чуть сутулится и боком крадется ко мне, чтобы спросить:

— Ты слышала что-нибудь об Ив?

— Она благополучно вернулась в штаб, — пожимаю плечами.

Иногда так обидно знать, что за тебя бы не волновались, в то время как за других — сколько угодно.

— Слушай, прими душ, прежде чем по кухне прыгать, — говорю ему, не желая продолжать разговор.

— А ты понемногу вживаешься в образ сестрицы… — присвистнув, сообщает Лео.

Но не успевает сделать и пары шагов, как в кухне появляется куратор. Не знаю, когда Гастон успел собраться, но, хотя его волосы едва начали подсыхать, он уже переоделся в брюки, рубашку и блейзер. Весьма официальный наряд для завтрака. Обычно он ходит по дому в чем-то более уютном, и мне это по душе…

— Мне нужно лететь в Новый Орлеан, — объявляет он без предисловий, подтверждая мою догадку. — Билеты уже бронируют. Вернусь к юбилею миссис мэр. Лео, приведи себя в порядок, повезешь меня в аэропорт. Живее.

Казалось бы, ровный тон не должен придавать ускорения, но парень пулей вылетает из кухни.

— Что-то случилось? — спрашиваю негромко.

— Вчера Ив мне обещала быть хорошей девочкой и не упрямиться, а сегодня на рассвете ее застукали на выходе из штаба с чемоданом в руках, — закатывает глаза Гастон. — Поведу за ручку к мозгоправам, что поделать. Детки есть детки.

Рассмеявшись от несуразности заявления, возвращаюсь к приготовлению завтрака.

— Ты собираешься ее прооперировать?

— Сначала нужно получить заключение психиатра и сделать тексты. За пару дней не успеть.

И все же он едет к ней на пару дней… Внезапная и совершенно неуместная вспышка ревности застает меня врасплох. Я пытаюсь с ней справиться, старательно кромсая ножом сыр, но получается не очень. В конце концов, какая разница между мной и Ив для куратора? Обе были с ним, в совершенно равных обстоятельствах, но одна чуть раньше. И только.

— На обратном пути встреть меня в аэропорту. Нам нужно все обсудить без лишних ушей, — говорит тихо Гастон, подойдя ко мне.

— Ты рассчитываешь на продолжение? — спрашиваю прямо, не видя смысла задаваться этим вопросом в одиночестве и дальше.

— Да, — отвечает он мне точно так же. Просто. Без ужимок.

А в голове моей вертится вопрос: почему? Я помню, как хорошо было нам раньше, но разве этого достаточно? Вчерашние откровения совсем не объясняют желание Гастона видеть меня в своей кровати. Просто секс? Эту мысль я бы допустила, если бы не просидела час у него на коленках, а сегодня утром не замазывала консилером покрасневшую кожу вокруг губ… С другой стороны, было ли достаточно хорошо, чтобы желать большего? Вне всяческих сомнений.

— Удачи в поездке, — говорю не осмелившись спросить о причинах.

— Спасибо. И, Тая, — зовет, дожидаясь, пока повернусь. — Пока меня нет, не вздумай идти к Винсу Лайту или творить еще какие-нибудь глупости. Ты меня поняла?

Кисло киваю в ответ. Хочет он меня или нет, командовать меньше не собирается.

Как говорится, свято место пусто не бывает, и не успевают мужчины покинуть дом, как здесь начался сплошной парад визитеров. Сначала мы с Мэгги пытались восстановить шаткое перемирие, поводом к которому послужила записка от Винса Лайта. Можно смеяться сколько угодно, но, будто почуяв отъезд Гастона, пострадавший строитель решил установиться со мной контакт и попросил не привлекать пока адвокатов, о которых ему поведала наша экономка. Извинялся за мать и за дядю, говорил, что они это не со зла… Но даже если и так…

Однажды не со зла я залезла в дом, где убили женщину. Прошло без малого пятнадцать лет, а я все расплачиваюсь на тот протупок. Почему у других людей должно быть иначе?

Пожалуй, я не склонна к компромиссу, но решать куратору. Надо прислать ему фотографию записки, а дальше пусть сам разбирается. Умываю руки, к Винсу не пойду.

Но это было всего лишь начало, и на запах отсутствующих защитников дамы в беде пожаловал детектив Фрост: «уточнить» детали произошедшего. Будто до этого он не вытряс из нас с Лео все, что было можно… Полагаю, он решил проверить, насколько точно мы повторим истории, рассказанные за день до этого, а Лео взял и исчез. И тут детектив, естественно, вспомнил, что запретил покидать… что-то. По его разумению — город, по моему — штат. Мы тявкались минут двадцать, а Мэгги все это время малодушно где-то пряталась, опасаясь, что заставят выбирать сторону. Но апогеем несуразности стало то, что детектив собрался дожидаться Лео у нас под окнами. Наверное, для того, чтобы убедиться в моем вранье и забрать в участок, не отходя от кассы. Машину поставил так, чтобы было видно из окон дома, уселся и принялся курить.

Но закончилось все даже не этим: не успела я полюбоваться видом полицейского невзрачного седана из гостиной, как в дверь позвонила Кили Андерсон и с порога объявила:

— Я пришла из-за рогов.

— Что? — переспрашиваю, подумав, что ослышалась.

— Именно из-за такой реакции я решила своим долгом предупредить, — вздыхает рыженькая, деловито поднимая палец. — Папа собирается торжественно вручить вам рога на юбилее Имоджин, полагаю, вам стоит к этому подготовиться.

— То есть Гастона позовут на сцену при всем городе, — повторяю недоверчиво, — и вручат рога?

— Точно, — широко улыбается Кили.

— И это символ почета?

— Раз передает рога мэр лично, то, полагаю, да — почета.

— Может быть, кофе? — вспоминаю, что общаться на пороге очень невежливо, даже если разговор о рогах…

— Если только быстро, — взглянув на часы, соглашается Кили. — Я относила документы в мэрию, если заметят, что задержалась, конечно, не уволят, но могут отчитать.

На Кили розовый костюм. Намеренно старомодный, но ей вообще идет ретро. Наверное, все дело в том, что дочка мэра мне нравится. И уже не хочется звать ее отчаянной домохозяйкой. Подкупила мне душевность этой девушки…

— А мистер Сайтен… — начинает Кили, заглядывая в гостиную, и по легкому испугу в голосе, я понимаю, что Гастон произвел на нее впечатление. Возможно, не в романтическом смысле, но вне всяческих сомнений. В отличие от Лео, о котором даже не вспомнили, — подмечаю не без злорадства.

— Гастон сейчас направляется в Новый Орлеан, там какие-то дела. Лео повез его в аэропорт.

— Поняла, — кивает Кили и, кажется, даже с облегчением. Видимо, общество нашего куратора для нее стеснительно. Наверное, ауру власти почувствовала.

Мэгги охотно выбирается из своего укрытия, как только понимает, кем является наша гостья. Видимо, Кили нравится и ей, потому что она, наконец, возвращается к прежнему режиму общения и выкладывает той, как на духу, все последние новости, которые из-за изобилия незнакомых имен для меня все равно, что белый шум. Дочка мэра тоже это понимает и, едва-едва успевая кивать, с раскаянием на меня поглядывает. Но внезапно экономка наклоняется ближе и громким шепотом произносит:

— Кили, попросите Таю показать мастерскую. Там такая изумительная картина. Я зашла недавно, чтобы пыль стереть, и просто обомлела!

— Это вы о дворике? — уточняю.

— Маки тоже красивые, — тут же тушуется экономка.

Наверное, после Винса Лайта она решила, что мы можем ее съесть. Приходится уверить экономку, что я ничуть не обиделась ни за себя, ни за Арчи. А чтобы подтвердить добрые намерения, вести Кили в мастерскую.

— Когда же вы успели написать картину? — удивляется дочка мэра.

— Когда поругалась с Гастоном, — смеюсь, распахивая дверь. — Скандалим мы виртуозно.

Рыженькая входит в мою мастерскую, не переставая улыбаться, и на некоторое время замирает на пороге, осматриваясь. Да, в комнате есть что посмотреть: там столько разных мелочей (моих и не только), что описать обстановку можно только одним словосочетанием: высокохудожественный бардак.

— Обе ваши? — спрашивает рыженькая, бегло осмотрев обстановку и остановившись перед картинами. Их она, как раз, изучает долго.

— Нет. Маки писал мой учитель.

— Он тоже из Нового Орлеана? — вопрос из разряда тех, которые безобидные, но попадают точно по больному.

— Был. Его уже нет, — пытаюсь улыбнуться и не выдать свою грусть, но не получается.

— Мне так жаль, — искренне говорит Кили.

— Эту картину забрал Гастон чуть с руками не вырвал у другого претендента, — перевожу разговор в более веселое русло.

— Он тоже знал вашего учителя?

— Да. Они были друзьями. Вообще-то, это Арчи нас познакомил.

— И что было дальше? — лукаво спрашивает Кили.

— Я посчитала его старым.

Кили начинает хохотать, а я отворачиваюсь, немного смутившись от того, что вынуждена ей врать. С другими людьми меня совесть не мучает, но Кили такая открытая девушка… Однажды она узнает о нашей лжи, не сломает ли ее это? Я бы не хотела…

— Так значит, это он вас добивался. Романтично!

Даже если Гастон и романтичен, то только на свой собственный извращенный манер. Поцелуи в кресле, откровения в аэропорту… Все настоящее спрятано от чужих глаз, дабы этого не опасаться, не стыдиться. Слабости губительны… Не вдруг вытащишь на поверхность. Да, слежка комиссии здорово нас покалечила. Гастона, боюсь, больше всех. Я не думаю, что он был таким холодным и собранным всегда, или резал людей словами вместо скальпеля. Пусть я и не знала настоящего куратора достаточно хорошо раньше, с уверенностью могу сказать, что он был другим.

— Наверное, я его не рассмотрела то. Только спустя годы случайных нечастых встреч начала понимать, каков этот человек на самом деле, — улыбаюсь грустно. — А он хороший.

И вот это, как раз, не ложь.

— Разница в возрасте с годами стирается, — пожимает плечами Кили.

Она права. Теперь я уже не смотрю на Гастона, как на всезнающего и всемогущего. Восхищаюсь, но не слепо, а совершенно осознанно. Не потому, что хочется, просто иначе не получается. За поступки, а не из-за необходимости дать определение себе.

— Если захотите продать эту картину, уверена, папа ее с удовольствием повесит в каком-нибудь музее. А может и дома. В любом случае это значительно лучше половины всего, что там имеется. Ой… — восклицает Кили, внезапно осознав, что выразилась о моем творчестве не очень корректно.

Рассеянно улыбаюсь ее извинениям, а сама мысленно вздыхаю. Ведь дворик получился неплохо… правда неплохо.

После того, как Кили покинула наш дом, мне позвонил мэр. Он надеялся застать Гастона, но, поскольку тот на время полета отключил телефон, Андерсон с ним связаться не сумел и решил уместным извиниться передо мной. Оказывается, он понятия не имел, кого именно назначили расследовать происшествие на стройке, недоследил, и ввиду явного конфликта интересов велел отстранить Фроста и провести разбирательство по данному вопросу. А еще мэр, конечно, ничуть не настаивает, но неплохо бы намекнуть моему мужу, что он ни при чем, и надеется на отсутствие обид и на незыблемость договоренностей…

Выслушав не без веселья речи мэра, я уже думала — все, но вдруг позвонила миссис Лайт. Она назвала нас разрушителями судеб, фанатично выпалила, что правосудие восторжествует, а затем бросила трубку. Я ей не мешала, но, расстроившись, чуть не выбросила уже начатое письмо-ответ для Винса Лайта. Не из-за его матушки, конечно, а от отчаяния. Фактически, то, что мэр нас прикрывает, лишь подчеркивает проблему дифференциации: смотрите, они особенные. И любви это нам не добавит. Пора признать, что снискать расположение общества нам навряд ли удастся. Смиримся. Благо, прицел на городскую верхушку, с которой отношения пока не испорчены.

Эти события я перебирала в памяти по пути в аэропорт. Пока Гастона не было, задание будто искусственно стояло на паузе, и мы с Лео сдерживали его ход, как могли, но это неправильно. Машина уже едет с горки, и если мы хотим проехать как можно дальше в рекордные сроки, то не нужно давить на тормоз! Как же все не вовремя случилась Ив… Да и мы с Гастоном тоже не вовремя свою игру затеяли. С ума сошли, видимо. Нужно думать о другом, а я кусаю губы от предвкушения в одной лишь надежде, что под помадой не будет видно покраснений…

И платье надела красивое. Очень красивое, памятуя о том, что Гастон хотел видеть меня утонченной… А я хочу, чтобы ужасно чувство неизвестности испарилось.

Что мне сегодня скажет куратор? Или он уже передумал? Может, и к лучшему, если передумает. Из-за него я уже собирала себя по осколкам однажды.

Прошлое расставание меня сломало. Перестроило всю мою систему на один лишь рефлекс: не допустить боли снова. Я уже говорила, что если бы не приказ комиссии, я бы никогда не осмелилась приблизиться к Гастону. Я наблюдала бы издалека, поклонялась, спорю, лучше слушалась бы приказов… С другой стороны, была бы полностью от него зависима, доверяла бы его суждению больше, чем собственному. Именно этот болезненный разрыв, заставивший меня избегать Гастона на протяжении десяти с лишним лет, научил меня самостоятельно думать и действовать. Возникавшие рабочие проблемы я решала своими силами. Иногда очень сложно и тяжело, но… я научилась нести ответственность за собственные действия и решения. И сейчас, когда я вынуждена полностью подчиняться приказам куратора — даже в мелочах — это оказывается на удивление сложно. Солистка — не командный игрок. Даже если приходилось работать в команде, темп задавала я. А сейчас лидирует Гастон. У него своя тактика, свои методы, и чтобы с ними примириться, нужно время… вот почему я ослушалась и пошла к Винсу Лайту. На любом другом задании у меня не было бы поддержки всемогущих адвокатов и штаба, готового выполнить любой каприз в ущерб сну и отдыху. На любом другом задании я бы выкручивалась, как могла, как в последний раз…

Например, второе мое задание было адом. Меня выдернули из Лос-Анджелеса, где мы с Арчи проектировали стадион, и перекинули в Техас… Нет, не Техас, а Чертов Техас. Дело о стероидных напитках, в которые на производстве добавляли запрещенные препараты. Я тогда впервые осталась полностью одна. Без Арчи, без поддержки команды… И я была слишком молода, неопытна и обыкновенна, чтобы большие боссы обратили на меня внимание с одного взгляда, ткнули пальцем и сказали: вот она, ее-то мы и ждали всю жизнь. Они летали на другой высоте. Я билась о закрытые двери их приемных два месяца, но раз за разом проваривалась. И все равно не звонила Гастону и не жаловалась. Хотя писать письма о том, что результата нет, было весьма унизительно. А потом встретила журналиста, который тоже искал доказательства. Он был куда более простым парнем, очень классным. То, что я была вынуждена воспользоваться его расположением, чтобы сдать боссам и обратить на себя внимание, я считаю самым отвратительным поступком в жизни. Даже когда влезла в окно с Риком, я была скорее пассивным наблюдателем, а здесь… Но я не знала другого способа выполнить задание, мой бюджет был ограничен, из активов только шпильки да мини-юбка. Единственное, что оказалось в моих силах — проследить, чтобы он удачно устроился в жизни, пройдя программу по защите свидетелей. Для этого пришлось чуть-чуть поднажать на Гастона, но он мне это позволил, потому что иного способа избежать взрыва не существовало.

Это было восемь с половиной лет назад, тогда я стала настоящей солисткой. А теперь вынуждена вести тайную переписку с Винсом Лайтом вместо того, чтобы прийти и переговорить лично, так как куратор не дает добро….

Гастон сразу замечает меня в толпе и быстрым шагом направляется ко мне. Он бросает спортивную сумку прямо на пол и, обхватывая руками шею, прямо поверх волос, целует. Будто год не видел, а не два с небольшим дня. И я бы соврала, если бы сказала, что хочу разбираться в его мотивах… Он ведь сказал, что хочет продолжения, значит, какой-то процент нашего поцелуя… честен.

— Поехали домой, — тихо говорит Гастон, едва отрываясь от моих губ, обжигая их словами.

Я чуть хмурюсь, надеялась, что он скажет мне все на месте, как и обещал, но ничего не говорю, просто веду куратора к машине и открываю багажник, дожидаясь, чтобы он бросил туда сумки. Однако Гастон не спешит, стоит, забросив сумку на плечо, и разглядывает меня сквозь солнцезащитные очки.

— Ты сегодня потрясающая, — говорит он.

— Всего лишь платье и туфли, — пожимаю плечами, ничуть не кривя душой.

— Но они для меня, — парирует Гастон, и с этим не поспоришь. Наряжалась я, думая о нем.

— Для тебя, — киваю, старательно скрывая эмоции, а их очень много.

Я так долго прятала от куратора себя настоящую, что сейчас, озвучивая мысли, чувствую себя голой.

Он так ничего и не сказал мне, не предложил, но уже проворцирует на откровенность. А ведь рефлекс побороть непросто, так и тянет снова закрыться, отстраниться… Гастон мне это позволит, он будет разочарован моей трусостью, но точно даст сделать шаг назад.

Приходится сделать над собой усилие, чтобы выдержать этот взгляд спокойно. Помню, как в юном возрасте, обнаружив на себе фокус внимания симпатичного парня, я тут же подворачивала ногу или начинала теребить пуговицы на одежде, от дискомфорта… Я была уверена, что однажды овладею искусством кокетства, что стану одной из тех красоток весом по сто фунтов [45 кг], пять из которых приходится на накладные ногти и ресницы, но только не сейчас, а позже, когда-нибудь, однажды. В жизни бы не подумала, что буду стоять посреди парковки в дорогом бордовом платье и туфлях, что держатся всего на паре ремешков, под пристальным взглядом красивого мужчины, старательно скрывая от него тот же самый дискомфортно, что и раньше.

— Садимся? — спрашиваю.

— Я поведу, — кивает Гастон, закидывая в багажник сумки и захлопывая его.

— Ты только с самолета… — удивляюсь.

— Я очень благодарен тебе за заботу, — усмехается куратор. — Но я справлюсь.

Защелкивая ремень безопасности, я украдкой наблюдаю за Гасоном. Он настраивает под свой рост зеркало заднего вида. Заговорит или нет? На что, вообще, я надеюсь? Здравый смысл уже должен был к нему вернуться, страх перед комиссией — тоже. Очень глупо думать, что он все еще хочет продолжения… со мной.

— Разобрался с Ив? — задаю нейтральный вопрос.

— Я не совсем понимаю, что с ней творится. Она вытребовала у меня ключи от квартиры в Новом Орлеане. Хочет остаться одна, хотя это противоречит ее психическому состоянию.

— Я бы тоже предпочла одиночество, — пожимаю плечами.

— Почему? — цепляется Гастон, разворачиваясь ко мне всем корпусом.

— После задания всегда наступает… опустошение. Даже если не принимать во внимание то, что Ив не позволяли ни капли уединения во время проекта, ей необходимо время и пространство для перестройки, переоценки. Первые несколько недель она будет ужасно злиться на тебя, а царящий в штабе «культ Гастона» будет это только усугублять. Просто оставь ее в покое. Скоро она снова осознает, что ее собственная жизнь еще более блеклая и ненужная, чем самое паршивое из заданий, и успокоится.

На некоторое время куратор буквально теряет дар речи, только смотрит на меня. Руки на руле, но зажигание до сих пор не включено. К счастью, вернув себя самообладание, он целпяется не за слова о бессмысленности бытия:

— Прости, что еще за «культ Гастона»? — подозрительно переспрашивает куратор.

— В то время как солистки неустанно выедают тебе мозг, обитатели штаба всячески стремятся защитить и оградить от любых волнений, в том числе спуская таких, как я и Ив, на грешную землю. Я называю это культом Гастона.

— А я уж было думал, что выучил все причуды своих подчиненных, — вздыхает Гастон. — А ты много жалуешься, между прочим. Я даже и не подозревал, насколько много.

— Нет, ты точно знал это до того, как меня назначить.

Он отворачивается, посмеиваясь, и заводит машину. Я так надеялась, что продолжит разговор, но нет. Он выезжает на трассу, что-то насвистывая и кося взглядом на мои прикрытые платьем коленки.

— Расскажи мне, как ты жила в Сиэтле.

— Несколько дней назад ты обвинял меня в том, что я неправильно задаю вопросы…

— Ну я же тоже рассчитываю на развернутый ответ. И ты у меня в долгу, я между прочим, был необычайно очень мил и покладист.

— Я жила и живу в симпатичном, весьма уютном кондоминимуме с видом на парк, где бегаю по утрам до пруда и обратно. По выходным плаваю на паромах и кормлю птиц. А еще ни минуты не сомневаюсь, что тебе поступают отчеты о моем скромном досуге…

— Тая, мы в машине, чуть ли не в самом безопасном месте из всех… — грустно усмехается Гастон. — Я хотел знать нечто более личное.

— Нет, — качаю головой.

— Нет? — спрашивает Гастон, буквально замораживая меня интонацией.

— Хочешь о личном — начинай с себя.

— Ла-адно, — тянет он не без интереса, а затем вдруг резко сворачивает в один из съездов с трассы. Раздается натужный свист резины… Не знаю, в какой части машины я бы оказалась, если бы не ремень безопасности.

— Сдурел? — вскрикиваю, пытаясь сбросить с лица растрепавшиеся волосы.

— Извини, — смеется куратор. — Я заболтался и забыл вовремя сбросить скорость. Ты жива?

— Жива, — фыркаю, пытаясь оправить задравшееся платье, но Гастон перехватывает мою руку.

— Оставь, — велит тихо.

Пара минут, и машина оказывается в лесу, посреди деревьев. Дорога впереди не из тех, что ведет к цивизизации. Получается, мы направлялись именно сюда? Если такова попытка куратора спрятаться от комиссии, то она весьма комична, а если нет, то мои голые коленки очень в тему… Секс в машине?

Сбивается дыхание.

У него никогда не было секса в машине. Слишком подростковый атрибут. А первый мог секс случился с взрослым мужчиной, который мог себе позволить чуть больше комфорта. Лифт, например. Я хорошо помню лифт… Я думала, что либо кабина расплавится, либо трос оборвется.

— Откуда ты знаешь это место? — спрашиваю, пытаясь вытряхнуть из головы непозволительные для леди мысли и, в то же время, не выдать волнения.

— Уверена, что хочешь знать? — скептически интересуется куратор.

— Ну я же спросила…

— На пути в аэропорт Лео заезжал сюда отлить. — После этих слов я начинаю смеяться. — Я предупреждал.

— Впечатляет, — уверяю Гастона как можно серьезнее, но, не выдержав, снова смеюсь.

— Я проехал на несколько сотен футов дальше, если вдруг тебя это смущает, — «утешает» собеседник, рассматривая меня. — Вылезай.

Гастон помогает мне отстегнуть ремень безопасности, несмотря на то, что я уже вполне привыкла к креплению. В процессе, словно случайно задевает и грудь, и голые коленки. А глаза уже горят предвкушением. От него ноги становятся ватными, и вылезаю я из внедорожника излишне осторожно, а затем долго пытаюсь обрести равновесие на утопающих в земле шпильках. За это время Гастон обходит машину и открывает передо мной заднюю дверцу машины. Он ничего не говорит, но, в общем-то, и не надо. Мы взглядами договариваемся обо всем, что произойдет дальше.

— Прошу, — хрипловато подсказывает куратор, устав раздевать меня глазами.

Едва я успеваю поставить колено на сидение, как его руки уже под моим платьем, задирают подол и бесстыдно ласкают бедра. Значит, секс в машине я не придумала. Слава всевышнему, а то в последнее время подозреваю себя в нимфомании…

— Собираешься задурить мне голову, чтобы не отвечать на вопрос? — спрашиваю, выворачиваясь из объятий. Такое простое движение, на которое требуется вся решимость.

— Нет. Просто в данный момент… — тяжелый выдох, — я не могу ни о чем думать.

Он начинает с конца: не приступая к ласкам вновь, стягивает с меня одежду. Бретельки платья, нижнее белье. Я как завороженная слежу за его руками, пытаясь предугадать каждое следующее движение, но промахиваюсь раз за разом. Есть в его действиях что-то фетишистское. То, как Гастон заставляет меня закинуть ногу ему на плечо и гладит ладонью поверх шелковых чулков, медленно подбираясь к резинке. Дюйм за дюймом. И опускается на меня тоже неспешно. Пока мы не соприкасаемся бедрами. На большее салон не рассчитан. Пряжка ремня больно впивается в кожу, но я не жалуюсь, потому что хочу чувствовать больше. Салон непозволительно быстро пропитывается запахами страсти и духов.

Пытаясь разместиться удобнее, я натыкаюсь на волосы, которые были красивой прической, а теперь торчат во все стороны.

— Я собиралась битый час, а ты за две минуты все испортил.

— Считаешь, зря старалась? — интересуется Гастон, поглаживая мой живот прямо под платьем.

Видимо, не зря, так как его властные губы — действительно властные и знающие, обрушиваются на меня с невероятной силой. Не как в вечер поцелуев, а намекая на полное отсутствие тормозных механизмов. И мне полностью отказывает самоконтроль, тело наполняется сладким теплом ожидания. Еще чуть-чуть, и я позволю ему что угодно, ни слова против не скажу. Нет сил сопротивляться…

Я будто только и делала, что ждала его. Ходила по улицам, заторможенно оглядываясь по сторонам в поисках смысла, целовала других мужчин (иногда даже тех, кого выбирала сама), но ничего не находила в их объятиях. Жила в пузыре, куда не проникает ни дождь, ни ветер, ни солнечные лучи. Все видела и понимала, но ничего не чувствовала. Эмоции скользили по поверхности и стекали с меня, не давая зародиться никаким чувствам.

А сейчас я лежу, накрытая телом мужчины, от которого бежала годами, благодарная за то, что он все-таки меня догнал…

Женщина, где твой разум? Неужели уплыл, стоило ступить с причала в одну маленькую лодочку вместе с Гастоном? С каких пор ты цепляешься за его плечи, как за последнюю стоящую вещь в мире? С каких пор ищешь повсюду его запах и вглядываешься в лицо в поисках улыбки? С каких пор ради одного восхищенного взгляда обуваешь туфли, в которых вести машину — самоубийство?

Места так мало, что, отчаявшись удобно разместиться в салоне, я дергаю ручку открытия двери, и в следующий миг мы чуть не вываливаемся из машины. Прохладный воздух врывается в салон, покрывая кожу мурашками на контрасте с горячими губами Гастона.

— Дьявол, хоть бы предупреждала, — бормочет куратор, упираясь рукой о пол, чтобы не упасть.

— Сам бы предупреждал, что собираешься предаваться разврату на заднем сидении.

— А у тебя были другие варианты досуга на заднем сидении? Расскажи-ка мне о них.

Но ответа он не дожидается. Новая череда поцелуев заставляет выгнуться дугой, свеситься с сидения. Поцелуи закономерно смещаются ниже, концентрируясь на груди. И я прижимаю руку к губам, с которых помимо воли срываются стоны. Но на этом пытка не заканчивается: одно короткие движение, и Гастон уже во мне, прижимается лбом к моей груди, восстанавливая самоконтроль. Он начинает двигаться медленно, сложно осторожно, но скоро забывается, и я тоже полностью теряю голову. Цепляюсь за его спину, раздирая кожу ногтями. И вся дрожу, до кончиков пальцев. От напряжения и удовольствия.

Не знаю, сколько это длится, но снова до обидного мало, но, черт возьми, он за пару минут заставляет меня испытать оргазм, в то время как другим мужчинам месяцы близости не помогали…

Я всегда боялась этой его власти. Даже когда была по-девчачьи безоглядно влюблена в него.

Мы оба растрепанные, в мятой одежде, а я еще босиком и с размазанной тушью, стоим посреди леса и пытаемся хоть чуть-чуть привести себя в порядок. Свежий воздух сразу после сильного напряжения кружит голову, но это лучше, чем оставаться в салоне, пропитавшемся запахом секса… Вроде, отдаваясь Гастону, я действовала осознанно, но все равно неловко. Отчего? Необъяснимо. Женская логика, видимо.

Я украдкой поглядываю на куратора, который поправляет одежду. Я заставила себя открыть глаза и смотреть в его лицо, искаженное удовольствием. Хотела это запомнить. Забавно, но в глубокой юности я таких откровений избегала. Не была готова, а сейчас… от одного лишь этого зрелища могла бы сойти с ума.

— Я не хочу, чтобы Лео видел меня такой, — говорю, поскольку он замечает мой пристальный взгляд. — Придумаешь что-нибудь?

— Без проблем, — кивает Гастон.

Он затягивает пояс ремня и переходит к манжетам рубашки, а потом, удостоверившись, что лучше выглядеть уже не станет, сгребает меня в объятия и прижимает к крылу машины, вглядываясь в лицо и не отпуская взгляда.

— Я из беженцев, — говорит, расставляя руки по обе стороны от моей головы. — Приехал в Штаты, оставив семью в Норвегии, потому что поступил в Хопкинс [один из лучших медицинских университетов мира, находится в Балтиморе, штат Мэриленд]?

— Университет Джона Хопкинса? — переспрашиваю ошалело. Вот так запросто?

— Ага. И до сих пор живу на территории США по грин-карте. — Он заправляет волосы мне за уши и приподнимает подбородок, заставляя смотреть в глаза.

— Ты очень чисто говоришь по-английски.

Я никак не ожидала, что он не носитель языка.

— Еще бы. Это предмет моей особой гордости.

Не выдержав, фыркаю и отворачиваюсь. Да уж, с самомнением у него полный порядок.

— Что ты еще хотела знать? — с улыбкой спрашивает Гастон, прекрасно понимая, насколько надменным выгладит со стороны, но еще — легко принимая это с высоты возраста. Не отрицает, не пытается оправдаться или сгладить впечатление.

— Как ты попал в команду?

— Конечно, — закатывает он глаза. Создается впечатление, что тема ему неприятна. — Знаешь сказку о принце, который был настолько самовлюбленным и самоуверенным, что ведьма превратила его в страшного зверя?

— Разумеется, — моргаю удивленно.

— Я единственный и поздний ребенок очень состоятельных людей. Меня баловали и холили, мне внушали, что я особенный. Я этому верил, и не без причины. Я был богат, эрудирован, сумел уехать в Штаты и стать лучшим выпускником курса. Я привык воспринимать чужую зависть, как само собой разумеющееся. — Он молчит и мрачно смотрит вдаль. — Думаю, в том, что случилось, были виноваты наставники. Разумеется, я тоже был дураком, но они должны были выступать сдерживающим фактором, а они даже не пытались меня урезонить. Называли выдающимся, ждали рождения звезды медицины… Хотели от меня чего-то особенного, а не слепого подчинения правилам. Вырастили, на свою голову. А я всегда любил рисковать. Как мне это позволяли? Не знаю. Полагаю, нам всем долгое время чертовски везло.

На последнем году ординатуры, когда уже было разрешено проводить самостоятельные операции, я взялся пересаживать кожу женщине. Пластический хирург со стажем от нее отказался, заявив, что бесполезно тратить время и трансплантат на такой сложный случай, а я обозвал его динозавром, уложил ее на свой стол… и, конечно, убил. Был большой скандал, у клиники отобрали разрешение на обучение молодых врачей, а меня лишили лицензии, заставили выплатить внушительный штраф и велели депортировать из страны.

Помнишь, что говорил Аль Пачино в адвокате дьявола? «Тщеславие мой самый любимый из грехов»? — Он усмехается и поворачивается ко мне снова. — Люди из комиссии перехватили меня в аэропорту и сделали предложение, от которого было невозможно отказаться. Они не просто дали мне разрешение оперировать и дальше, они обещали позволить это на территории Соединенных Штатов Америки… В обмен на ряд услуг. Я даже секунды не колебался. Это же было в тысячу раз привлекательнее, чем вернуться в отчий дом с клеймом неудачника на лбу. Перефразирую: если тебя привязала к команде реальная угроза, то меня — всего лишь тщеславие, — усмехается он горько. — Я сотню раз жалел и порывался послать все к черту, уйти. — Гастон досадливо закусывает губу, глядя сквозь меня. — Но потом представлял, кого поставят на мое место, вспоминал всех людей, которые смотрят на меня с надеждой… И оставался. А еще потому, что не знал, как сказать родителям, что я почти двадцать лет врал им о себе.

Это звучит настолько дико, что у меня глаза лезут на лоб. Гастон действительно не такой, как мы. На его лодыжках застегнуты кандалы амбиций…

— Я свободный человек без свободы. Я не связан уставом или угрозами комиссии, но если я уйду, меня обязательно заставят замолчать навсегда, потому что никто не должен знать истинную черно-белую Америку в лицо. Ну и как тебе такая правда? Нечем гордиться, верно?

— Ну ты и дурак, — выговариваю, чувствуя странное облегчение. — Даже впечатляет.

— Спасибо, — шутливо кланяется куратор. — Но мне правда казалось, что я потерял все. Мечты о хиругии, о жизни в США, девушку, которой собирался сделать предложение.

Девушку он, между прочим, ставит на последнее место. Оговорочка по Фрейду.

— Она была худенькой шатенкой? — закидываю удочку.

— Не вали с больной головы на здоровую, — ловко парирует куратор, а я расплываюсь в широкой улыбке.

Мои ноги окоченели от сырой земли, но я не хочу прерывать поток откровений. И вообще, вокруг так волшебно. Деревья красуются золотыми шапками, птицы поют, солнце все еще светит ярко и весело… Но скоро все это спрячется от глаз на зиму, и ужасно хочется насладиться последними радостными днями. Тем более в компании человека, который для меня значит что-то.

— То есть Гастон — не твое имя? И ты взял его из любимой сказки…

— Все лучше, чем «чудовище».

— Так как твое настоящее имя?

— Твоя очередь, — переводит стрелки куратор. — Расскажи мне про Сиэтл.

— Понимаешь, кхм… мне совсем нечего рассказывать про свою жизнь.

Да, пожалуй, после признания в том, насколько я скучная, он не стал бы откровенничать.

— Разве так бывает? — спрашивает куратор мягко.

— Бывает. Я не знаю, как объяснить людям, что ты исчезаешь на год-два, а потом возвращаешься с новым лицом.

Он молчит довольно долго, выискивая в моем лице подтверждение. Не такой холодный, как обычно, но привычно собранный и сосредоточенный.

— Обычно мы говорим, что состоим на службе в Бюро и работаем под прикрытием. Это почти правда. По крайней мере, именно так я ответил на вопрос Арчи. Он не стал интересоваться подробностями. Комиссия не запрещает нам общаться с другими людьми, главное, чтобы они не знали правды.

— Когда-то я пыталась встречаться с мужчинами, но они задавали слишком много вопросов. Да и разве это нормально: оставить человека, который тебе дорог, и временно обосноваться в другой постели? Я бы так не смогла. Когда одиночество совсем доканывало, конечно, находила кого-нибудь, но через пару недель чувство вины переполняло, и я исчезала… С друзьями еще хуже. Была одна девушка, с которой мы бегали по утрам и пили кофе. Пока я была на задании, она вышла замуж и родила ребенка. Ей стало не до бега и не до меня.

Вдруг Гастон отталкивается от машины и щелкает пальцами.

— Это хорошо, — заявляет он бодро. А я-то было уже заготовила фразу о том, что жалеть меня не нужно.

Зараза!

— После этого задания я собираюсь запросить твой перевод в Новый Орлеан. Если тебя в Сиэтле ничего не держит, так еще лучше.

Ах вот ради чего весь этот цирк затевался. А я-то уж было подумала, что кое-кто очеловечился.

— И какова будет моя роль? — спрашиваю ледяным тоном. — Носить тебе кофе в короткой юбке? — Это должно было звучать дерзко, по крайней мере, так я планировала, но едва произнесла слова, как вспомнила, что куратор уже был недоволен моими талантами баристы, и сейчас прилетит колкость.

— Не раньше, чем научишься этот самый кофе варить. — Что и требовалось доказать.

— То есть ты не отрицаешь, что собираешься выпросить у комиссии мой перевод в Луизиану, чтобы продолжать со мной спать? — переспрашиваю, сочтя его слова за подтверждение, ведь часть про мини-юбку никто не оспаривал. В отличие от кофе, она Гастона устроила.

Раздражение прорывается наружу, и я выворачиваюсь из объятий куратора. Мне определенно нравится с ним спать, ему со мной, очевидно, тоже, но переезд в другой город… это, вроде как, вау! Да я даже на заданиях не позволяла себе переселиться к мужчине после вечера поцелуйчиков и быстрого перепиха в машине. Да, я выражаюсь не очень достойно, но как еще это можно назвать? Я еще чувствую, как ноет тело от неудобных поз, напряжения и удовольствия, и вдруг мне нужно связно и логично мыслить. Будто так и надо, будто это был просто души порыв…

— Ах да, я не уточнил, — наигранно-задумчиво потирает подбородок Гастон. — Я не из тех, кто легко относится к сексу. Если ты рассчитывала на обычные две недели, и в кусты — просчиталась.

— Точно, — отвечаю насмешливо. — Я определенно должна была догадаться. Где-то между залезанием на заднее сидение и стягиванием белья.

Куратор закатывает глаза:

— Знаешь, ты очень злая.

— Я не злая. Я просто не могу понять, что происходит. Объясни мне, что у тебя за идея? Или мне следует сказать «да, босс», и на этом закончим? В принципе, я, конечно, ко многому привычная, но мне казалось, что ты не такой человек.

— Когда тебя назначали сюда, я за тебя ручался, но следующее задание может быть и, я уверен, будет, как у Ив, а то и хуже. Хочешь? Я не хочу. И мне не удастся прикрыть тебя еще раз. У нас нечистые лавки прикрывают. Поэтому, пока не запахло паленым, я предлагаю тебе переехать в Новый Орлеан. Займешься делами, связанным с кражей и подделкой произведений искусства, — пожимает он плечами. И пусть я все еще негодую, но нельзя не признать, что вариант у него более чем отличный. Я буду заниматься тем, к чему лежит душа…

— И как это связано с тем, что ты не из тех, кто легко относится к сексу? — спрашиваю, уцепив за хвост подвох.

Гастон усмехается и отворачивается куда-то в сторону. Будто надеялся соскочить с темы, но не вышло.

— Это связано с тем, что ты мне всегда нравилась, — говорит он. — Не даешь себя в обиду, но не озлобилась на весь мир. Нашла занятие, которое делает тебя счастливее… На мой взгляд, это заслуживает уважения. А еще ты действительно разбираешься в искусстве, а хорошие специалисты лишними не бывают.

Он говорит правильные и красивые слова, но у меня во рту горький привкус. Потому что все это время, все прошедшие годы он и не смотрел в мою сторону. Да, я сделала для этого немало, но и сейчас ничуть не поощряла, а вы посмотрите, что творится. Как только я стала безупречной куклой с тонкой талией и овалом лица, которому позавидует любая модель, Гастон вдруг решил, что хочет видеть меня у себя под боком… И как это называется?

— Что? — вмешивается куратор в ход моих мыслей.

— Ничего.

— О чем ты так напряженно думаешь? Выкладывай.

О задетом самолюбии.

— Не просто так ты упорно изменял мою внешность до неузнаваемости, верно? — Обиду в голосе скрыть не удается. Но Гастон лишь хмурится, не совсем понимая, о чем я говорю. — Конечно, я тебе нравилась, я же пыталась во всем тебе подражать: обожала работы твоих любимых художников, предпочитала твою любимую музыку…

— Что ты пытаешься сказать? — недобро спрашивает куратор. О да, ведь мы впервые свернули на самую скользкую тему из всех, но если уж Гастон мне что-то предлагает, то неплохо бы сначала разобраться с многолетним недопониманием.

— Однажды, сразу после приезда в штаб, я видела тебя с какой-то женщиной. Не из команды. Она выглядела примерно так же, как я сейчас… Высокая, тощая, красивая, с каштановыми волосами… В ней не было ничего вульгарного или выпяченного. Я еще тогда подумала, насколько же весь ее облик соответствует твоему вкусу. Не знаю, с чего это взяла, но просто она тебе подходила. Как штаб или друг вроде Арчи. Несколько лет назад я начала замечать в зеркале сходство с ней… Скорее типажей, чем непосредственно черт лица, но я же… я же вообще не похожа на себя прежнюю. Теперь, когда ты говоришь, что я тебе «всегда нравилась» и ты «собираешься попросить о моем переводе» к тебе поближе, это обретает некий смысл. Тебе нравилось все, кроме моей внешности, а раз ты обладал достаточными навыками, чтобы это подкорректировать, этим и занялся. Теперь продукт готов, можно взять и переставить на нужную полку. Можешь сказать, что я больная, но когда ты с таким удовольствием оглядываешь результат своих трудов, будто, наконец, получил то, чего давно ждал, меня коробит. Ну а что, если я скажу, что за долгие годы обзавелась собственным мнением и больше не готова заглядывать тебе в рот? С этим что планируешь делать? Хлестать плеткой, пока не полюблю Ренессанс снова?

Долгое время нам обоим нечего сказать друг другу, а, может, куратор просто подбирает наиболее правильные слова. Но слышится только обоюдное недовольное сопение. И пение птиц еще.

— Я надеюсь, ты помнишь условия нашего с комиссией уговора. Он состоял в том, чтобы сделать тебя членом команды. С нуля. Потому что прошлая «ты» не вписывалась. Разумеется, мой… вкус — повлиял, но я лишь делал то, что мне велели. Если бы твой образ подбирал любитель пухлых губок и груди пятого размера, ты бы оказалась счастливой обладательницей пухлых губок и груди пятого размера. Это естественно. Не понимаю, почему тебя это настолько беспокоит?

— Потому что эта жизнь не с моего плеча, эта внешность не с моего плеча… И ты тоже не с моего плеча. Я намного проще. Я выросла крошечном, старом доме, с родителями, которые уделяли мне маловато внимания, чтобы я выросла хоть сколько-нибудь амбициозным человеком. Я готова была прожить там всю жизнь, разносить за гроши пиво. Может быть, я не сдалась и не сломалась, но во мне многое осталось от той девочки. А ты даже не хотел на нее смотреть!..

— Я не был в тебя влюблен, когда тебе было восемнадцать. Извини, но это так, — пожимает он плечами. И, наверное, Гастон прав — все дело в том, что я не могу ему простить отсутствие взаимности. Стыдно за это, но признать, говорят, половина успеха. — Я не могу этого изменить. Но это не отменяет того, что ты мне нравилась. Ты была интересной, живой, мне нравилось, как ты относилась к Арчи, как впитывала информацию, подобно губке. Я не хотел, чтобы тебе было больно или обидно, но я не мог ничего изменить. Я предложил тебе альтернативу тюрьме, и знания, необходимые, чтобы выжить на заданиях. Большего у меня не было. Мне было совестно спать с тобой, или смотреть на тебя, или знать, чем закончится это обожание наивной девочки… Я знал, что ты будешь меня ненавидеть, и я тебе это позволял. Но больше такого права у тебя нет! Я десять лет с лишним лет наслаждаться прелестями особого отношения, но теперь я тебе помог, Лиз, очень помог. Больше, чем кому-либо из команды. — Я удивленно моргаю и мрачно свожу брови к переносице. — И тебе придется принять решение прямо здесь и сейчас: для тебя важнее обижаться на меня и дальше или все-таки попытаться устроить свое будущее самым нормальным способом из возможных?

Его слова задевают за живое. Мне необходимо было цепляться за придирки к Гастону, потому что на самом деле я не чувствовала к нему неприязни. Боль — да, обиду — сколько угодно, но не неприязнь. Напротив, мне в нем очень многое нравится. Эта холодная рассудительность, умение принимать решения, даже то, что он терпеливо спускал мне нарушение субординации, отделываясь колкостями и шутками. Это все тоже заслуживает уважения. Он мне тоже всегда нравился. И это тоже не имеет отношения к давней влюбленности…

Я делаю несколько намеренно неуклюжих, медленных шагов по направлению к Гастону и утыкаюсь лбом в его шею. Не расцепляя скрещенных рук на груди.

И как бы ни было глупо, единственная мысль, посещающая мою голову:

— Ты все еще учишь?

— Четыре года назад перестал, — легко отвечает он, обхватывая мои плечи руками.

Пожалуй, более весомого аргумента в свою пользу он бы не нашел.

— Ну, Гастон, добро пожаловать на испытательный срок.

— Ты серьезно? — недоверчиво спрашивает он.

— Ну ты же сам сказал, что собираешься просить о переводе, когда задание закончится.

— Так, ладно, — вздыхает он, очевидно, догадавшись, что просто со мной не будет. — Но я еще раз напоминаю, что Лео ничего не должен знать. Комиссия терпеть не может напоминания о том, что мы люди и всячески пытается доказать обратное.

Именно по этой причине, когда мы подъезжаем к дому, Гастон останавливает машину в конце улицы и звонит Лео. Он велит ему купить бутылку шампанского, чтобы отметить успешное окончание задания Ив. Несмотря ни на что, успешное. Дело передано в ФБР, о большем и мечтать нельзя. Затраченные средства в расчет не берутся. Не сейчас. Потому, шампанское нужно хорошее, пусть не ленится, а идет и ищет Вдову Клико. Не сдержавшись, фыркаю. Здесь-то пожалуй найдешь Вдову Клико, хотя чем черт не шутит… К вечеру, может, управится.

Спрятавшись среди других машин, мы наблюдаем за тем, как Лео, мрачновато зыркая по сторонам, направляется в магазин. Пешком. Точнее, он делает пару шагов, а потом переходит на столь любимый им бег. А сам куратор, хитро улыбаясь, подруливает к дому и велит мне дождаться, пока он откроет дверь «своей даме». Ну, насчет «дамы», я бы поспорила поспорить (хотя бы потому, что у претендентки на столь гордое звание воронье гнездо на голове и платье помято в неожиданных местах), а вот с «его», пожалуй больше не стану.

К дому мы бежим. Попасться в таком виде на глаза соседям совсем не хочется. Забавно, но мы никак не определим золотую середину. Пару недель назад старались заставить окружающих поверить в достоверность нашего альянса, а теперь прячемся, чтобы не попасться на сексе в общественном месте…

Гастон прижимает палец к губам и, морщась, тихо приоткрывает скрипучую дверь, потому что соседи — половина проблемы, ведь в доме сейчас хозяйничает экономка. Удостоверившись, что коридор чист, мы с куратором крадемся на цыпочках к лестнице, сняв обуви. Я едва сдерживаю смех, потому что Гастон сутулится, будто пытаясь стать меньше, но с его ростом это выглядит до крайности нелепо. Можно подумать, если он втянет голову в плечи, это сделает его невидимкой.

Но на этот раз нам удается скрыться в спальне до того, как Мэгги замечает следы недавнего непотребства.

— Знаешь, я еще никогда не занималась сексом в машине, — говорю, посмеиваясь, и стягивая платье. На этот раз никто лицемерно не прячется за дверями ванной, хотя мне до сих пор немножко не по себе от осознания, что я добровольно раздеваюсь перед Гастоном.

— Привыкай. Похоже, это станет нередкой практикой, учитывая условия нашего проживания.

— Серьезно? Мы будем, как подростки, прятаться в по углам?

— Как только переедем в Новый Орлеан, это закончится, — соблазнительно полушепчет он, явно намекая на недовольство «испытательным сроком».

— По-твоему это смешно?

— Нет, не смешно. Но уж что поделать.

Бросив грустный взгляд на кровать, которая, видимо, так и останется девственницей, я вздыхаю:

— Я будто вернулась в детство.

— Не жалей, — смеется Гастон. — Это куда интереснее, чем степенная и размеренная семейная жизнь. Когда не нужно преодолевать трудности, заедает рутина, и ты начинаешь искать проблемы во всяких глупостях. У меня целая плеяда заскучавших гениев. И все с пожизненным.

— Да, ты достойный куратор команды преступников, — фыркаю.

— Сочту это за комплимент. Иди в душ первой.