Волшебную коробку с красками и спасительной наличностью я проверяю каждый день. Только Гастон скрывается за дверью ванной комнаты, как я крадусь к шкафу и дрожащими руками достаю тюбики, вкладку, и, удостоверившись что банкноты на месте, убираю все обратно. Они вселяют в меня такую надежду, что даже кажутся теплыми на ощупь. Если однажды они исчезнут, я возьмусь за магнум снова и заставлю куратора их вернуть. А потом мы просто сделаем вид, что ничего не было. Мой мозг уже полностью подчинен этой мысли. Он не видит иных вариантов.

Отняв бинокль от глаз, поворачиваюсь к Гастону и внезапно обнаруживаю, что исконно мужская рыбалка, которая служит прикрытием для слежки за пирсом, дополнилась исконно мужским виски.

— Это задание, ты не забыл?

— Прелесть нашей работы, Тая, — посмеивается он, отнимая фляжку от губ, — в том, что можно абсолютно легально пить и заниматься сексом не отходя от рабочего стола. Где еще тебе предложат такие роскошные условия труда?

После этого заявления я невольно задаюсь вопросом, сколько он принял до того, как сел со мной в одну лодку. По-видимому, немало. Но из-за утренней тошноты не заметила этого раньше. Господи, да из-за нее я бы и падение метеорита пропустила… Только сейчас чуть-чуть отпустило. И как это еще Гастон не поинтересовался причиной моей внезапной бледности и рассеянности?

— Ясно, — усмехаюсь.

После романтического ужина на двоих мы воспользовались простором особняка с душой. На следующий день на стройке у меня болело все. Да и сейчас, два дня спустя, я все еще чувствую каждую мышцу ног. Пожалуй, удачно, что Лео бегает вокруг пирса, а мы сидим в лодке, скучая.

И все же вечер, затеянный куратором, призван был что-то изменить, а я не поддалась, и теперь между нами некое непонимание. Наверное, он рассчитывал, что я растаю и соглашусь на Новый Орлеан, а я…

— Присоединяйся, — предлагает Гастон, протягивая мне фляжку.

Быстро смекнув, что уровень жидкости в ней никто не проверит, а прикрытие идеальное, покорно берусь за фляжку и, как можно крепче сжав губы, наклоняю. Дабы ни капли не проглотить… Понимаю, что это полный абсурд, и с капли ничего не случится, но наш философ Лео как-то выдал очень мудрое изречение: если можно не рисковать, то лучше не рисковать.

— Сколько еще часов нам здесь сидеть? — спрашиваю, оглядываясь.

Вокруг красота, конечно. Мрачность севера подернута легкой дымкой тумана, на небе тяжелые облака из разряда тех, что фанатичные художники выводят на своих картинах. Никакого глянца, никакой яркости. Темный лес, серое небо. Этот пейзаж либо приходится по душе сразу, либо с ним не смиришься и за всю жизнь. Меня он завораживает.

— Пока не приедет обещанный грузовой катер, — отвечает мне Гастон.

— А если он не приедет вовсе? — спрашиваю ворчливо, зябко кутаясь в куртку.

— Тогда наши IT не сумели найти данные, а, значит, о нас знают. Поэтому я надеюсь на его прибытие.

Рыбу здесь ловить — идея на редкость бредовая. Животные не настолько глупы, чтобы соваться на транспортный путь. Да и мы якобы по незнанию сюда приехали порыбачить, но Гастон все равно на что-то надеется. Проверяет, леску дергает.

— Думаешь привлечь внимание рыбы движением? — спрашиваю насмешливо.

— А если так? — спрашивает он, кося на меня взглядом. — Твое внимание, например, можно привлечь только если совершать какие-то действия. Ты много лет успешно меня игнорировала, но стоило помелькать перед глазами чаще привычного, как не устояла.

— Звучит обидно, — бросаю холодно.

— Это было обидно, когда тебе было восемнадцать, а теперь — совсем нет. Или было бы обидно, если бы мне не пришлось тебя соблазнять. Или было бы обидно, если бы я не предложил тебе продолжить в Новом Орлеане. Или было бы обидно, если бы ты не подвесила меня на этом предложении, как пресловутую рыбину, сама. Или…

Все это говорится будничным тоном, будто о погоде, но в словах слышится… обида? Значит, я угадала. Он рассчитывал, что после ужина я соглашусь что на Новый Орлеан, что на Северный Полюс. Ладно, признаю: было великолепно и даже лучше. Если бы не ребенок, то я бы точно не устояла… Да и время Гастон выбрал правильно: задание явно близится к завершению, пора бы уже дать ответ… Вот только любой ответ на этот вопрос — заведомая западня.

— Гастон, сколько ты выпил? — пытаюсь уйти от неприятной темы.

— Достаточно, чтобы не простудиться, — отбривает. — И увильнуть не удастся. Я спрашиваю еще раз: ты поедешь со мной в Новый Орлеан или нет?

— Я еще не решила, — ощетинившись, отвечаю. Лучшая защита, как известно, — нападение.

— Может, это и хорошо, что ты не живешь обычной жизнью. Представляю, как бы ты выпотрошила беднягу, сделавшего тебе предложение.

— Гастон, ты нарываешься. Предложение — это совсем другое. Вкупе с твоей драгоценной особой идет четыре старых ханжи и вереница веселых разведенок вроде Донны Праер!

— Даже если так, дальше-то ты куда? В Сиэтл? Ждать самоубийственного задания? Или все еще мечтаешь отрастить крылышки и упорхнуть аки колибри? — Он щурится, пытаясь определить реакцию по выражению лица. А слова его звучат очень ядовито. — Я сказал, что был бы не против с тобой жить; ты ответила, что тебе нужно приглядеться. Совру, сказав, что меня это не задело. Я согласен, что причины для опасений у тебя есть. Однако если моя ошибка только в Донне Праер и комиссии, то я ничего не могу изменить.

— Ты пытаешься спросить, нравишься ли мне? Да, нравишься. Но я тебе не доверяю. Если бы тебе пришлось принять решение? Я или Донна? Я или команда? Ты бы подставил меня ради блага людей, которые от тебя зависят? — Он хмурится, но я не даю и слова вставить: — Не отвечай, Гастон. Это определяется только в критический ситуации, а уж никак не пустыми словами.

— Что я слышу, — язвит он. — А для тебя что важнее, Лиз? Закопаться в песок? У меня хоть альтернатива из людей и людей, а твоя куда прискорбнее. У тебя же никого не всем белом свете. Для мира ты мертва. Даже документы уничтожены.

Он оперирует голыми фактами, но лучше бы этого не делал: они ужасны и очков ему совсем не добавляют. Это как подойти к женщине с бородавкой на лице и сказать, что ее личная жизнь не удалась именно из-за бородавки. Бесспорно, она и сама понимает, что презент от природы ее не красит, но если врежет наблюдательному наглецу, то будет права.

— Твой способ склонить меня на свою сторону не работает…

— Ты слышишь только плохое, верно? Лиз, я хочу, чтобы у тебя кто-то был. Я был. Ты этого заслуживаешь больше, чем многие люди. Вот что я пытаюсь сказать.

— Я хочу с тобой поехать, как ты не поймешь? Но я плохо знаю, на что ты способен.

Он смеется. Так холодно и невесело, что пробирает до дрожи.

— Я всю свою сознательную жизнь искал способы обходить ограничения. Я способен на очень и очень многое. И даже на страшное. Дело только в одном: насколько сильно тебя это пугает. Очевидно, что сильно.

А наш ребенок является ограничением, которое он однажды обойдет?

Мы так увлекаемся спором, что чуть не пропускаем проезжающий мимо грузовой катер. Тот пролетает метрах в десяти к западу, и Гастон тут же срывается с места, чуть не опрокидывая наше суденышко, чтобы добраться до телефона. Он собирается передать Лео готовность. А я сижу, схватившись за сидение обеими руками и благодарю небеса за то, что мне не пришлось отвечать.

После того, как миссия оказывается выполнена, куратор сматывает удочку, заводит мотор лодки и правит к особняку. К прошлой теме не возвращается, но меня отчего-то не оставляет ощущение, что последствия не заставят себя ждать.

Выяснить, что именно привезли, не удалось, и поэтому мы перешли к плану Б: проникновение на склад. К покерному турниру, который должен был состояться уже на следующей неделе, мы разрабатывали детальнейший план. Рассчитывали и просчитывали все. По вечерам, когда Мэгги уже не было дома, мы задергивали шторы, и Лео притаскивал план-карту операции. Мы просчитывали варианты. Каждые полчаса были расписаны. Гастон должен был играть в свой покер, а мы с Лео искать доказательства в другом месте.

Так было каждый день до сегодняшнего… потому что нашего босса нет. На часах уже одиннадцать, а Гастон все еще не явился. На этот раз мой приступ тошноты, спорю, вызван не беременностью. После неуклюжего разговора в лодке куратор отдалился, стал в обращении со мной холоднее. И совершенно закономерно, что поводок, на котором его держали наши отношения, ослаб.

Достаточно ли, чтобы переспать с Донной Праер?

— Он придет домой? — спрашивает Лео, крутя на столе монетку.

Я отрываю голову от столешницы и смотрю на него красноватыми глазами. Нет, я не плакала, но лучше бы плакала. Может, хоть вышла бы с водой эта не дающая покоя злость. Когда меня осудили на пожизненное, я тоже не плакала. Но также не могла найти себе места. Мир казался странным, далеким, чужим. Я все время мечтала проснуться. Как-то раз, чтобы избавиться от этой боли, я укусила себя за руку, повыше кисти. Это помогло. Физическая боль притупляет душевную. Но сейчас мне не за чем скрыться.

— Он мне ничего не говорил, — отвечаю скупо.

Мы с Лео почти не разговаривали с тех пор, как я выпотрошила его комнату. Полагаю, Гастон привел какую-то свою версию, чтобы мне не оторвали голову, но я об этом только догадываюсь. Ничего конкретного не слышала. Плюс, график становится все более напряженным. В последнее время Лео практически постоянно занят с судьей или следит за обитателями городка. Не до выяснения отношений.

— Прости за твою комнату, — говорю, воспользовавшись моментом.

— Мне приказано с тобой об этом не говорить. И я не буду с тобой об этом говорить. Но не советую так делать еще раз.

Он замолкает и отворачивается, причем с таким видом, будто я его пнула… как собаку беззащитную. Дьявол меня побери, а ведь каждый по-своему воспринимает такое. Я не выношу людей с оружием, а он, вероятно, вторжение на свою территорию.

— Мне жаль, но нужен был пистолет.

— Да мне плевать. — После этого Лео демонстративно смотрит на часы на руке. — Думаешь, еще часик подождать, когда он там Донну дотрахает, или можно идти спать? Как у Гастона с этим делом?

— Можешь смело идти, — не тушуюсь. Но не заметить, что меня ударили по больному, в отметстку, невозможно.

— Супер.

Он уже поднимается из-за стола, а потом опускается снова и нехотя говорит:

— Вчера жена мэра встречалась с судьей. Минут на пять. У него в кабинете. Пять минут это очень странно. Она ничего не несла, чтобы передать. Или прятала в сумке. Не задержалась на чай, значит, не визит вежливости к старому другу. В общем, я считаю, что она не решилась что-то передать по телефону.

— Поняла, — отвечаю скупо. Не могу не заметить, что меня в дела не посвятили.

— Не поняла, — огрызается парень. — Полагаю, именно это выясняет сейчас Гастон.

Ах вот оно что: оказывается, совесть замучила. Понял, что его выпад в мою сторону был слишком злым. Но от некоторых вещей не отмахнешься, и я лишь скупо киваю.

Лео уходит, не забрав карту, оттого я начинаю ее сворачивать сама, чтобы Мэгги ни в коем случае не увидела, как вдруг понимаю, что это шанс. Я одна в доме, с картой операции, во время которой можно осуществить побег. Да, большую часть времени со мной будет Лео, но его можно обхитрить и сбежать. Отвлечь — не проблема. С Гастоном бы номер не прошел, но он будет занят работой — не до меня. Даже если он что-то заподозрит — не отвлечется.

И я склоняюсь над картой, выбирая время своего побега.

К несчастью, а, может, напротив, просчитать все варианты мне не удается, так как возвращается Гастон. Мне бы подняться и повернуться сразу, посмотреть… но я не знаю, что увижу. Сердце отчаянно бьется в груди и хочется коснуться живота, чтобы проверить, все ли в порядке с малышом. Этот защитный жест так и просится сам собой… только усилием воли я гоню прочь это беспокойство. Едва Гастон поворачивает голову, я умудряюсь почувствовать его взгляд каждой клеточкой тела. Не в состоянии выносить и дальше неизвестность, оборачиваюсь и замираю столбом от обиды.

Он бил точно в цель. У каждого в гардеробе есть не парадный наряд, в котором его обладатель, тем не менее, выглядит на миллион долларов. Вот и Гастон выбрал рубашку, которую любая уважающая себя женщина захочет с него содрать, при этом не переставая тонуть в подчеркнуто-голубых глазах. Это не просто так.

— Доброй ночи, — говорю, не стараясь скрыть, насколько неправильным выглядит такое приветствие.

— Доброй, — отвечает он спокойно.

Ловко обвив карту резинкой, подхватываю рулон подмышку и, наконец, осмеливаюсь поднять глаза к лицу Гастона. Пусть он и делает, что хочет, с Донной Праер, я тоже не без козыря в рукаве. У меня теперь есть идея, как сбежать.

— Пойду спать, спокойной ночи.

Я намереваюсь заснуть, пока он разбирается с рабочей почтой. А если не выйдет — притвориться.

— Я тоже иду.

— Разве тебе не нужно посмотреть письма?

— Намереваешься меня выгнать? — умиляется куратор.

— А что, нужно? Разве сам не уйдешь? — мгновенно меняю тактику, переходя в наступление.

— Давай без этого, — раздраженно говорит. — Я целый вечер разыгрывал клоуна-идиота перед Донной, пытаясь выяснить, кем приходится Имоджин судье. Испробовал все методики теории лжи. Она ни сном, ни духом о том, что ее отца и жену мэра связывают какие-то отношения, кроме приятельских.

— А не напомнишь, о чем речь? — спрашиваю сладко, намекая на то, что меня в происходящее не посвятили.

— Ты вчера разговаривала по телефону с Кили, пока мы это обсуждали, и я забыл повторить.

Не верю ни единому слову. Он хотел меня помучить своим отсутствием, ведь знал, что я подумаю о них с Донной, если он придет домой так поздно. Это мне за Новый Орлеан достается.

— Ты стал излишне забывчив, Гастон? Или мне кажется?

— Ты пытаешься устроить мне сцену ревности? — спрашивает он насмешливо.

А ты разве не на нее надеялся?

— Я иду спать, — отвечаю жестко.

Но лежа ночью под одеялом и обдумывая план побега в очередной раз, я понимаю, что у меня нет другого выхода, нежели согласиться на Новый Орлеан. В противном случае Гастон будет подозревать, следить и ставить мне палки в колеса. А это совсем не то, что нужно для успешного завершения задуманного. И тем не менее, после Донны, обидно, что куратор может подумать, будто победил.

После неудачи с Донной мы, закономерно, перешли к другому варианту. Не настолько бестолковому. Кили Андерсон. И, нарядившись в броский костюм как в боевой раскрас, я двинулась в обеденное время к судам, дабы позвать дочку мэра в ближайший ресторанчик. Она сначала удивилась, а потом, с присущей ей тактичностью, включилась в игру. Подумала, что я собираюсь показать окружающим, насколько хорошо мои дела в трудные времена. О Донне и Гастоне, в отличие от всех остальных, и не заикнулась, будто не слышала. Вот только вела себя неестественно, и это было очень заметно.

Что ж, цель у меня была вовсе не осчастливить новым витком сплетен простой люд, и, перебрав несколько тем для разговора, я подошла к главному. Словно невзначай спросила, как часто ее навещает в рабочее время мачеха. Кили очень удивилась, а я тогда, отмахнувшись, сказала, что просто Лео видел, как Имоджин приходила в суд и, видимо, неправильно поняла. Выражение лица дочки мэра было бесценно. Она, заикаясь, сообщила, что судья и Имоджин друг друга откровенно недолюбливают, и такого просто не могло быть, а потом как-то быстро свернула тему и сидела до конца ланча, как на иголках. Я лишь сделала вид, что ничего не заметила, а затем тепло распрощалась с Кили и ушла домой, где меня уже ждали подслушивавшие Гастон и Лео. Между тем, к моменту моего появления лжебрата уже отправили следить за дочкой мэра, и мы с куратором остались наедине.

Дабы Мэгги не заподозрила нас в том, что мы заняты чем-то противозаконным, я предложила Гастону нарисовать его портрет. Отличный повод, чтобы провести несколько часов втроем: я, куратор и рация. Он согласился легко, без малейших колкостей. Уселся в кресло в мастерской и стал ждать, пока я натяну холст, параллельно отдавая Лео указания по рации. И, как ни удивительно, даже это оказалось очень интимным. Я вообще не помню, как давно рисовала человека… И все же дело не только в непривычке. Сидеть, рассматривать человека напротив, в которого ты тайно (все еще тайно) влюблен, и переносить на холст его черточки одну за одной — это очень возбуждает. И, мне кажется, Гастон быстро об этом догадался, так как свернул разговоры с Лео, позволив ему действовать самостоятельно, стал сверлить меня взглядом.

— Тебе нужна менее официальная прическа. Я всегда считал, что художники должны быть растрепанными, в рваной старой одежде, которую не жалко запачкать. А еще лучше в футболке с разорванным воротом. Таком, чтобы была видна ложбинка.

— Помнится, недавно ты выражал свое недовольство тем, что я одеваюсь не в платья и туфли на головокружительных шпильках.

— Туше, — улыбается Гастон. — Но ты все-таки распусти волосы.

Вздохнув, решаю пойти на уступку, тем более что мне это ничего не стоит.

— Я тут вспомнил из твоих откровений, что ты ни разу в жизни не съезжалась с мужчиной по собственному желанию. Это многое объясняет.

— Я рисую твои губы. Замолчи, — отвечаю.

— Либо мои губы внизу полотна, либо ты врешь, — усмехается, а затем продолжает: — Ты ведь тянешь время только потому, что злишься из-за Донны.

— Я не злюсь на тебя из-за нее. Просто я не люблю делиться.

— Никто не любит. Но если комиссия прикажет, то и мне придется. И я тоже буду вынужден скрипеть зубами и терпеть.

— Я не настолько уверена в себе, как ты. Я никогда не смогу понять, кем ты играешь. Мной или другой.

— Я это знаю.

Оторвавшись от рисования, выглядываю из-за полотна, и с неудовольствием машинально отмечаю, что не совсем угадала с пропорциями. Придется переделывать ворот. Хотя, совру, если скажу, что нарисовать полураспахнутую рубашку еще раз мне не доставит удовольствия. Интересно, он специально расстегнул на одну пуговицу больше, чем обычно?

— Именно по этой причине я не стану с тобой играть. Даже если ты не можешь поверить в мои благие намерения, просто прими как факт, что это неинтересно. Все равно что обижать ребенка. И, если ты не забыла, я предпочитаю честность.

Оторвав взгляд от куратора, возвращаюсь за полотно, но кисть предусмотрительно держу на расстоянии от холста.

— Я тебя поняла. И, кстати, решила принять предложение о Новом Орлеане, — говорю как можно спокойнее, хотя внутри все клокочет.

Никогда не думала, что это будет настолько сложным решением. Просыпаться рядом не один месяц, поддаваться, прогибаться под него, а потом не просто оставить, а оставить, солгав. Я бы такое не простила. Вот что меня беспокоит, пожалуй, больше остального. Гастон никогда не простит мне этот обман, и я подсознательно ищу способ оставить тропинку назад. Задержать этого человека в своей жизни и жизни ребенка…

Гастон, однако, молчит так долго, что у меня появляются иные причины для беспокойства.

— Ты слышал, что я сказала? Ответь хоть что-то.

— Почему ты передумала? — прищурившись, спрашивает он.

— Я не передумывала, — закатываю глаза. — Я изначально склонялась к этому ответу.

Он как-то быстро соскальзывает с дивана, что я вздрагиваю, и подходит ближе.

— Но до последнего колебалась. Что дало последний толчок?

— Боюсь твоей мести.

Он смотрит точно мне в глаза, сверху вниз, и я стараюсь не сжаться под этим пронзительным взглядом.

— Я хотел тебя наказать за молчание, дать побыть в моей шкуре. Это личное и навряд ли правильное, но это не месть.

— Грань так тонка, что и не различишь, — шепчу в ответ. — Я думала, что ты с ней. Я не хочу еще раз так думать.

И придумала, как сбежать от тебя.

Он тянет меня к себе, заставляя подняться, а затем прижимает к груди. Ласково так, бережно. Я закрываю глаза и в сотый раз гоню прочь сомнения, желание поддаться искушению и поплыть по течению в сладкий сон Нового Орлеана. Взаправду.

— Ты польстила моему возрасту, — вдруг слышу насмешливое, у самого уха.

Ах вот оно что. Пока я млела в крепких мужских объятиях, Гастон рассматривал картину.

— Дань памяти о том, каким ты был раньше, — парирую, не чувствуя ни малейших угрызений совести. — Ты не из тех, кому возраст впрок.

— Зараза, — усмехается он и покровительственно целует мои волосы. — Получается ничего, но дворик мне нравился больше.

Я не пропускаю эту маленькую оговорочку.

«Нравился». Гастон знает, что картины нет в доме.

— Значит, всего несколько дней, и мы отсюда уедем? — спрашиваю, меняя тему.

— Обязательно, — странно отвечает Гастон.

В этот момент внезапно оживает рация, по которой с нами должен связываться Лео.

— Слушайте, тут началось такое… Имоджин выскочила из дома и побежала к судье, а Кили пытается за ней следить. Что-то намечается…