18:05

— Мистер Келли, а вы за какую команду болеете?

Неспешно шагая по кромке футбольного поля — в каждой руке по мячу, — я смотрел на четырнадцатилетнего Мартина Акера и обдумывал ответ. Остальные ученики уже разбежались, а Мартин специально задержался, чтобы задать мне этот вопрос. Полагаю, его искренне интересовали мои футбольные пристрастия, кроме того, у него не было друзей, поэтому он и решил пройти долгий и одинокий путь до раздевалок вместе со мной. Он был с головы до ног измазан благородной грязью футбольного поля средней школы в Гринвуде, что следовало счесть выдающимся достижением с его стороны, поскольку за весь вечер до мяча он так и не дотронулся. Несмотря на эту заслугу (грязь), худшего футболиста видеть в жизни мне не доводилось. Он сам знал, что так оно и есть. Знал он и то, что мне не хватает духу выгнать его из команды — пусть ему и недостает сноровки, но ведь он с лихвой восполняет этот пробел энтузиазмом. Акер служил для меня живым примером того, что тщетность усилий — еще не повод бросать дело.

Да, Мартин из рук вон плохо играл в футбол, но зато неплохо в нем разбирался, я же не умел ни играть, ни тренировать, ни убедительно притвориться, что меня интересует это унылое развлечение. Из-за того, что преподавателей физкультуры не хватало, а мне было необходимо произвести впечатление на начальство, я и получил под свою опеку толпу четырнадцатилетних оболтусов, игравших в команде 8 Б. Директор школы, мистер Такер, очень удивился, когда я сам вызвался их тренировать, но я сделал это не по зову сердца, а всего лишь выбрал меньшее из зол. В противном случае мне пришлось бы вести театральный кружок. Когда я представлял себе, что надо будет два раза в неделю в течение целого обеденного перерыва помогать школьникам измываться над «Моей прекрасной леди», которую ставили в этом семестре, футбол начинал казаться мне чем-то почти желанным. Почти. В конце концов, я — преподаватель английского. Я призван читать книги, пить сладкий чай и отпускать саркастические замечания с претензией на остроумие. Я не создан для того, чтобы носиться в трусах по полю промозглыми осенними вечерами.

Я взглянул на Мартина. Он явно мучился вопросом, не забыл ли я, о чем он спросил.

— «Манчестер Юнайтед», — соврал я.

— За них все болеют, сэр.

— Правда?

— Да, сэр.

— А ты за кого болеешь?

— За «Уимблдон», сэр.

— Почему?

— Не знаю, сэр.

На этом разговор закончился. Мы шли дальше молча и даже не потревожили чаек, которые копошились возле углового флажка, ковыряясь клювами в грязи. Мне казалось, Мартин хочет еще поговорить со мной о футболе, но не может больше придумать никакого вопроса.

Ребята из команды Мартина орали и визжали так громко, что я еще издали мог вообразить масштаб побоища в раздевалке. Там царил хаос: Кевин Росситер висел вниз головой на водопроводной трубе, идущей вдоль стены, Колин Кристи лупил Джеймса Ли полотенцем по голой заднице, а Джули Виткомб забилась в уголок и, не обращая никакого внимания на то, что творилось вокруг, увлеченно читала «Грозовой перевал» — роман, входивший в программу этого семестра.

— Ты собираешься переодеваться? — язвительно спросил я.

Джули оторвала усыпанный веснушками нос от книги и, прищурившись, посмотрела на меня. По недоуменному выражению ее лица я догадался, что вопроса она не поняла.

— Джули, это раздевалка, — твердо сказал я. — Более того — мужская раздевалка. Ты не мальчик и не переодеваешься, так что, мне кажется, тебе следует уйти.

— Я бы с удовольствием, мистер Келли, но я не могу, — объяснила она. — Я жду своего парня.

Это меня заинтересовало.

— А кто твой парень?

— Клайв О’Рурк, сэр.

Я кивнул, хотя понятия не имел, кто такой этот Клайв О’Рурк.

— Он в восьмом классе?

— Нет, сэр, в одиннадцатом.

— Джули, — сказал я, стараясь не слишком огорчить ее этой ужасной новостью, — одиннадцатый класс вообще не играет сегодня в футбол.

— Не играет? Но Клайв велел ждать его здесь после футбола и никуда не уходить, пока он меня не заберет.

Она засунула книгу в рюкзак и подобрала с пола куртку. Казалось, мыслительный процесс отнимал у нее все силы — она все делала медленно, как компьютер, загружающий слишком объемную программу.

— Ты с ним давно встречаешься? — как бы между прочим поинтересовался я.

Она внимательно изучила подошвы своих потертых кроссовок и только потом ответила:

— С обеда, сэр. Я пригласила его на свидание в столовой, когда он стоял в очереди за пиццей, фасолью и жареной картошкой.

История безграничной преданности Джули, и особенно подробности меню ее возлюбленного, меня искренне тронули. Я незаметно взглянул на часы. Четверть седьмого. Уроки закончились почти три часа назад.

— Боюсь, над тобой подшутили, — объяснил я ситуацию на случай, если она еще не догадалась. — Мне кажется, он не придет.

Джули быстро взглянула на меня и опять уставилась на свои кроссовки. Она явно была не столько смущена, сколько огорчена и теперь изо всех сил пыталась сдержать набегающие слезы. Наконец она коротко вздохнула, встала и подобрала с пола сумку.

— Ты сильно не переживай, — сказал я, хотя было видно, что она уже переживает.

Сквозь подступившие слезы Джули пробормотала:

— Не буду, спасибо.

В дверях она не выдержала и разрыдалась.

Я проводил ее взглядом. Другой учитель тут же бы выбросил ее из головы, а я не мог. Я продолжал думать о ней, так как во время этого короткого разговора понял, что Джули Виткомб очень на меня похожа. Мы с ней принадлежим к тому людскому племени, в котором принято принимать любое поражение как личную месть Судьбы. Она не забудет Клайва О’Рурка, имя этого мерзавца навсегда останется в ее памяти. Вот так же и я не могу забыть свою бывшую девушку. Когда-нибудь и Джули Виткомб, пройдя до конца тернистый путь высшего образования и получив ученую степень, почувствует, что достаточно настрадалась из-за всех этих Клайвов О’Рурков, что ее сердце до краев наполнено горечью и теперь она готова стать преподавателем.

Послышался детский крик, что-то вроде «У-урра-а-а!!», который сигнализировал, что Кевин Росситер сменил род занятий и теперь носится по дальней раздевалке голяком, натянув трусы на голову. Мне не хотелось выяснять причины такого неожиданного прилива энергии, а тем более — собираться с силами и поделом его отчитывать, ведь выходные уже почти начались, поэтому я глубоко вздохнул, незаметно проскользнул в крохотную тренерскую и закрыл за собой дверь.

Порывшись в сумке, я нащупал сигаретную пачку, слегка смявшуюся под грузом учебников, — в пачке оставалась одна сигарета. Я мысленно подсчитал павших: пять по дороге на работу, две в учительской перед уроками, три на утренней перемене, десять — в обеденный перерыв. Всего каких-нибудь три года назад я курил только за компанию, а теперь дымлю так, что со мной невозможно общаться, при этом непонятно, что хуже — то, что я сегодня вдохнул столько никотина, что и слон заполучил бы рак легких, или то, что я обратил на это внимание лишь сейчас.

Затянувшись, я расслабился и решил, что останусь в своем убежище, пока дети не разойдутся по домам. Через полчаса крики и вопли сменились мягким гулом, потом и он стих. Приоткрыв дверь, я выглянул наружу посмотреть, не пора ли мне уходить. Не пора. В раздевалке сидел Мартин Акер. Он был почти одет, только никак не мог натянуть штаны. Потому что ему мешали ботинки.

— Акер!

Мартин испуганно оглядел комнату, не сразу догадавшись, кто говорит, и наконец повернулся ко мне.

— Тебе не надо домой? — поинтересовался я.

— Надо, — уныло протянул он.

— Ну так иди домой!

За считанные секунды он сбросил ботинки, натянул штаны, обулся опять, схватил свои вещи и с криком «Счастливых выходных, сэр!» вылетел из раздевалки.

В магазинчике, что по дороге к метро, всем заправляла одна-единственная толстушка азиатской наружности. В данный момент она была занята тем, что пыталась обслужить одновременно трех покупателей, не спуская при этом глаз с двух парней из моей школы, уже давно топтавшихся возле журнала «Раззл», который кто-то предусмотрительно положил на верхнюю полку. Когда подошла моя очередь, она, не отрывая взгляда от мальчиков, нащупала «Мальборо Лайтс» и положила передо мной на прилавок. На этом этапе сделка и застопорилась. Обертки от «Твикса», рваная фольга от пачки сигарет, какой-то пух — ничего более похожего на деньги у меня в карманах не оказалось. Продавщица, неодобрительно прищелкнув языком, положила сигареты обратно на полку и, прежде чем я успел хотя бы извиниться, принялась пробивать пакет леденцов следующему покупателю. Пробираясь к выходу мимо мальчишек, которые добрались-таки до вожделенного журнала и теперь разглядывали картинки с выражением бесконечного восторга на лицах, я молча обругал себя за нерациональное использование обеденного перерыва. Надо было сходить к банкомату на Хай-стрит. Я же вместо этого курил сигарету за сигаретой в учительской и думать не думал о грядущей перспективе, а теперь у меня кончились сигареты, в кармане ни гроша и я горячо раскаиваюсь в собственной непредусмотрительности…

Я вышел из магазина — сырой и холодный гринвудский вечер принял меня в свои объятия. Неисправные фонари мигали, как огни на дискотеке, и в их унылом свете я заметил трех женщин. Они привлекли мое внимание потому, что, едва завидев меня, резко замерли на месте, а одна даже негромко ойкнула от удивления. Еще через пару секунд я сообразил, что их так ошеломило: это были вовсе не женщины, а девочки. Школьницы, которым я преподавал английскую литературу.

— Соня Притчард, Эмма Андерсон, Пулави Хан, подойдите сюда! — приказал я.

Что бы ни подсказывал им здравый смысл (а именно: «Бежим! Спасайся кто может!» или «Не обращай внимания, это тот учитель, от которого вечно несет „Поло“»), они послушались, хотя и без особой охоты. Обиженно шаркая ногами, они подошли ко мне с выражением бесконечной скорби на лицах, заранее предвкушая то занудство, которое им сейчас придется выслушать.

Пулави взяла слово:

— А мы ничего не делали, сэр.

— Ничего такого особенного не делали, сэр, — поддержала подругу Соня.

Эмма молчала, надеясь, что я не замечу, как она прячет руки за спину.

— Эмма, повернись, пожалуйста, — строго сказал я.

Она не пошевелилась.

— Сэр, ну вы же ничего не можете нам сделать, — тоскливо протянула Соня, — когда мы не в школе, мы вне вашей юрисдикции.

Я обратил внимание на слово «юрисдикция». При других обстоятельствах меня бы приятно поразило, что одна из моих учениц знает такое умное слово. Впрочем, подобные выражения часто использовали герои сериалов типа «Ночи Малибу» — скорее всего, именно оттуда Соня его и выудила. Вот если бы она сказала что-нибудь, что нельзя услышать в популярной передаче по телевизору, прочитать в желтой газетке или перенять от одноклассников, например «юриспруденция», тогда она наверняка снискала бы мое глубочайшее восхищение.

— Ладно, — сказал я, изображая отчаянную скуку, — как хотите. Но в понедельник я вам не завидую.

Мне пришло в голову, что я веду себя как последняя сволочь. В конце концов, они правы — они не в школе и их дела меня не касаются. В свое оправдание я мог сказать только одно: когда мне нечего курить, я становлюсь старым ворчливым придурком, которому нравится изводить подростков.

— Но так же не честно, сэр! — возмутилась Пулави, и ей трудно было отказать в правоте.

— Такова жизнь, — бросил я со злорадством, самодовольно раскачиваясь на каблуках. — Жизнь вообще штука несправедливая, всегда такой была и всегда будет. — Я повернулся к Эмме. — Ну, покажешь мне наконец, что у тебя в руках?

Эмма неохотно повиновалась. В руках она держала три зажженные сигареты, угольки которых ярко светились в сумерках.

Я громко и неодобрительно поцокал языком — точь-в-точь как моя мама, которая вот уже четверть века подобным образом выражает свое неодобрение мне. Всю эту неделю я только и делал, что подражал разным людям — моей матери, учителям из «Гранж Хилл», Маргарет Тэтчер, — пытаясь хоть как-то держать юное поколение в руках.

— Вы же знаете, что курить вредно, — завел я педагогическую шарманку.

— Да, мистер Келли, — угрюмо ответили девочки хором.

— Вы прекрасно знаете, что от этого умирают.

— Да, мистер Келли.

— Тогда потушите их немедленно.

Эмма бросила сигареты на землю — «Бенсон энд Хеджез», насколько я успел заметить, — и затоптала их каблуком.

— На этот раз я вас отпущу, — объявил я, с сожалением глядя на Эммины туфли, — но больше мне не попадайтесь.

— Да, мистер Келли, — ответили они.

Я поднял с тротуара сумку и направился к метро, на какое-то мгновение чувствуя себя Джоном Уэйном в роли Рустера Когберна, который только что одной левой расправился с бандой опаснейших головорезов, но через несколько шагов я остановился, повернулся и сдался на милость победителя.

— Э… девочки… — сказал я, — у вас случайно не осталось сигаретки?

Все мои усилия пошли прахом, рассеялись как дым. Мои профессиональные обязанности вступили в неравную схватку с острым никотиновым голоданием и потерпели поражение. Мои ученицы, сами заядлые курильщицы, меня понимали. Вернее, поняли, когда перестали смеяться. Пулави порылась в своей сумочке «под крокодила» и предложила мне «Бенсон энд Хеджез».

— Ты куришь «Бенсон энд Хеджез»? — зачем-то спросил я.

— Да, с двенадцати лет, — сказала она, продолжая рыться в сумочке, теперь уже в поисках зажигалки. — А вы что курите, сэр?

— Наверное, мистер Келли курит «Вудбайнс», — пошутила Соня.

— Вообще-то «Мальборо Лайтс», — буркнул я.

Пулави обнаружила наконец в сумочке зажигалку и дала мне прикурить.

— Я один раз их пробовала, — брезгливо вставила Эмма. — Как пустым воздухом затягиваешься. Нет, если курить, так уж нормальные сигареты, сэр. «Мальборо Лайтс» только педики курят.

И они опять покатились со смеху. Я сказал спасибо и попытался улизнуть, но они сказали, что им по пути, и, взяв друг дружку под ручку, пошли рядом со мной. Мне казалось, я веду на поводке трех пуделей.

— Мы в Вест-Энд идем, сэр. — Эмму просто переполняла энергия.

— Ага, подцепим себе кого-нибудь, — вставила Пулави и так непристойно ухмыльнулась, что самому Сиду Джеймсу стало бы стыдно.

— Точно, сэр, мы идем в «Ипподром», — подтвердила Соня. — Пойдемте с нами?

Их предложение навело меня на мысль, что хорошо бы сходить куда-нибудь вечером. Не с ними, конечно, об этом и речи быть не может, а так, вообще — пойти куда-нибудь скоротать вечерок. В Лондоне я совсем никого не знал, и на выходные у меня не было никаких планов, поэтому для меня оставалось загадкой, почему, когда какая-нибудь молоденькая учительница спрашивала меня в учительской, не выпить ли нам после работы, я отвечал, что занят.

— Да вас туда не пустят, — сказал я и убежденно покачал головой. При этом мысли мои занимал образ жалких выходных, которые я себе уготовил.

— Да вы шутите, сэр! — взвизгнула Соня. — Мы туда каждую неделю ходим.

— Разве мы не выглядим на восемнадцать, сэр? — спросила Эмма.

Только теперь я понял, что меня так насторожило при внезапной встрече с этими девочками. Я-то знал, что им всем по четырнадцать, но те оторвы, что тащились сейчас за мной, выглядели слишком искушенными для своих лет. Эмма втиснула свою — что говорить — весьма развитую грудь в такой маленький топ, что удерживаться на грани благопристойности стоило ей труда, а тут еще эта крохотная серебристая юбочка… Соня нарядилась в узкий светло-зеленый бархатный топ с бахромой и невероятно короткую синюю атласную юбку, которая при каждом движении ее обладательницы обнажала значительно больше, чем того требовала необходимость. Пулави предпочла брюки в обтяжку с леопардовым узором и прозрачную ядовито-оранжевую блузку, сквозь которую гордо демонстрировала всему миру свой черный «Вандербра». Я почувствовал себя неуютно.

Еще раз поблагодарив их за сигарету, я быстренько сотворил себе из ничего девушку, которая терпеть не может, когда я поздно прихожу домой. Девочки опять захихикали, и моя уверенность в себе тут же упала ниже нуля.

В метро я полез в задний карман за проездным. Но его там не было. Не было его и в других карманах. Стараясь не паниковать, я быстро разработал План Б:

1. Постараться не думать, во сколько мне обойдется новый годовой проездной.

2. Купить билет до своей станции.

3. Выбросить все это из головы до понедельника.

И только чуть позже до меня дошло, что в Плане Б есть одно упущение — моя платежеспособность ограничивалась конфетными фантиками.

Пока я вставлял карточку в банкомат и набирал пин-код — 1411 (день рождения моей бывшей девушки), начался дождь. Я проверил свой баланс — кредит превышен на 770 фунтов. Машина поинтересовалась, сколько я хочу снять. Я попросил пять фунтов и затаил дыхание. Машина пощелкала немного, и мне на миг пригрезилось, что она сейчас вызовет полицию, совершит гражданский арест и вдобавок проглотит мою карточку. Но вместо этого она отдала мне деньги и довольно дружелюбно спросила, нужны ли мне еще какие-нибудь услуги, словно я был для нее драгоценным клиентом.

По дороге от банкомата к метро я проходил мимо «Бургер Кинг» на Хай-стрит. Эмма, Соня и Пулави сидели у окна, они жизнерадостно помахали мне из-за стекла. Я наклонил голову и притворился, что не заметил их.

На станции я купил билет до «Арчвея» и положил его для сохранности во внутренний карман пиджака. При этом я что-то там нащупал. Мой проездной.

Я добрался до нужной платформы по линии Пикадилли ровно к тому моменту, чтобы успеть помахать вслед уходящему поезду. Я посмотрел на табло — до следующей электрички оставалось еще целых десять минут.

Когда поезд наконец прибыл, я прошел в конец вагона, положил билет и проездной на сиденье рядом с собой, чтобы не спускать с них глаз, и тут же уснул.

Поезд резко остановился на станции, и от толчка я проснулся. Мне снился невероятно акробатический сон про мою бывшую девушку. Я мысленно проклял машиниста за то, что он прервал мои мечты, и взглянул в окно: как раз вовремя, чтобы заметить, что это «Кинг-кросс» — моя остановка. Я схватил сумку и еле успел протиснуться в закрывающиеся двери.

Здесь я пересел на Северную линию, и эта вторая половина пути, как всегда, оказалась на редкость неуютной. Вагон был настолько завален обертками от гамбургеров, газетами и пакетами из-под чипсов, что можно было подумать, я еду домой в мусорном баке на колесах. Единственное приятное разнообразие внесли несколько очаровательных испанок, которые вошли на «Юстоне». Они громко болтали на родном языке — вероятно, о том, что поезда на Северной линии ужасно грязные, — всю дорогу до «Кэдмена», где и вышли. В северной части Северной линии существует неписаный закон: красивые люди сходят на «Кэдмене», интересные — на «Кентиш Таун», студенты и музыканты — на «Тафнел Парк», и только скучные, некрасивые, а также безнадежные неудачники доезжают до «Арчвея», или до «Хай Барнет», если Бог к ним все-таки немного милостив, и они могут себе позволить жить там.

Уже на эскалаторе я полез в карман пиджака за билетом и проездным. Их там не было. Мой дорогущий годовой проездной ехал теперь по линии Пикадилли со всеми остановками до самого «Аксбриджа». Я закрыл глаза в отчаянии. Когда я открыл их секунду спустя, я уже доехал до конца эскалатора, и, на мое счастье, билеты у выхода не проверяли. Я вздохнул с облегчением и подумал, что иногда жизнь бывает необыкновенно благосклонной.

За дверью моего подъезда меня ждала до боли знакомая атмосфера. Вот уже пять дней это место было мне домом. Пять дней, а кажется — уже лет десять. Я нажал на кнопку таймера, и в коридоре загорелся свет. Проверил почту. Едва я вставил ключ в дверь, свет погас.

19:20

— A-а! Здесь был погром!

Так каждый раз говорила Агги, моя бывшая девушка, когда входила в мою комнату. Это была наша любимая дежурная шутка, не верх остроумия, конечно, но мы все равно смеялись до колик.

С Агги мы расстались ровно три года назад. Не подумайте, будто я специально считал дни. Я точно знаю, сколько прошло времени, потому что она бросила меня в мой день рождения. Мне тогда как раз исполнилось двадцать три. Как бы я ни пытался забыть день, когда родился, эта дата намертво врезалась мне в память.

В тот роковой день я проснулся от звука тишины. Саймон и Гарфанкел здесь попали в самую точку, у тишины есть звук. Тогда я еще жил с родителями — если хоть кто-нибудь был дома и не в полной отключке, о тишине приходилось только мечтать. Обитатели дома никогда не брали в расчет, что кто-нибудь может в данный момент спать, — они запускали стиральные машины в шесть утра, гремели посудой, включали телевизор на полную громкость, орали на весь дом: «Мама, ты не видела мои ботинки?» и время от времени хохотали. В этом бедламе я быстро научился пропускать мимо ушей естественный шум, сопровождающий обычную жизнь любой семьи среднего класса.

Потом, когда отец и мать отправлялись каждый на свою работу (в Городской совет Ноттингема и в дом престарелых «Мидоу Холл», соответственно), а младший брат Том — в школу, дом погружался в мирный покой. Моему мозгу уже нечего было отфильтровывать, разве что чириканье какого-нибудь скворца в саду, и я просыпался — тишина служила мне будильником.

На моем одеяле лежал одинокий коричневый конверт. Когда для меня приходили письма, отец перед уходом на работу всегда заносил их ко мне в комнату. Возможно, он надеялся, что при их виде я от радости сподвигнусь хоть на что-нибудь. Это никогда не срабатывало. Ничто не могло заставить меня действовать. В то время я получал очень немного писем, потому что корреспондент из меня был никакой. Не то чтобы я совсем не писал писем, я писал их довольно часто. Я их просто не отправлял. Комната всегда была завалена листами бумаги, на которых было небрежно нацарапано «Дорогой такой-то». В моей жизни ничего не происходило, так что мне нечего было написать, кроме сакраментального вопроса «Как у вас дела?». Ну а для того, чтобы регистрировать малейшие происшествия моей светской жизни («Сегодня я проснулся, встал и позавтракал хлопьями…»), мне до отвращения не хватало слов.

Я прекрасно знал, что находилось в конверте, потому что это была Судьбоносная Среда — религиозный праздник, справляемый раз в две недели, который символизировал мое спасение — извещение о переводе моего пособия. Родители, мягко выражаясь, не были счастливы, когда я, их первенец, вернулся в родовое гнездо, чтобы жить на пособие. За четыре года до этого они отвезли меня — вместе с чемоданом, магнитофоном, коробкой кассет и плакатом с Бетти Блу — в Манчестерский Университет в надежде, что я получу первоклассное высшее образование, каплю-другую здравого смысла и цель в жизни.

— Неважно, чем ты будешь заниматься, сын, главное, делай это на совесть, — сказали они, даже не пытаясь скрыть звучавшего в их голосах глубочайшего разочарования, когда я объявил, что собираюсь изучать английский и кинематографию.

— Зачем тебе это? — спросил коллективный страж моей души, наделенный двумя телами, но единый в своих мыслях.

Мое объяснение их тоже не особенно впечатлило, потому что в целом оно сводилось к тому, что мне нравится читать книги и смотреть фильмы.

Три года спустя я закончил путешествие по конвейеру высшего образования и очень быстро получил точное представление о своем месте в жизни: я был чрезмерно образован в двух областях, которые вне стен университета без дальнейшего, более практического обучения были совершенно бесполезны. За выпускную работу мне еле натянули 2/2, и, поскольку учебный процесс в целом мне чрезвычайно надоел, я засунул «дальнейшее обучение» в коробку с надписью «и речи быть не может». Вместо учебы я занялся тем, что прочитал еще несколько книг, посмотрел чертову уйму фильмов и зарегистрировался на бирже труда. Такого образа жизни я придерживался около года, пока снимал комнату в Хальме, но потом банку это надоело, и он перестал со мной нянчиться. Быстрой и точной атакой, достойной Роммеля, управляющий банком взял меня в клещи: отменил возможность превышать кредит и заставил подписать обязательство выплачивать по 20 фунтов в месяц, чтобы, как он выразился, «удержать мой долг в пределах разумного». В результате я, как почтовый голубь, вернулся в отцовский дом в Ноттингеме, забился в свою комнату и принялся обдумывать свое будущее. Чего только не делали мои родители, чтобы подтолкнуть мою забуксовавшую карьеру! Даже бабушка с ужасающей регулярностью рассказывала мне по телефону о вакансиях, сведения о которых черпала в местной газете. Но все впустую — они только зря потратили время. Карьера меня совершенно не интересовала. Я пришел к выводу, что, пока у меня есть крыша над головой и пока меня любит замечательная женщина, бедность мне не особенно страшна.

Я говорю «не особенно», потому что время от времени мое жалкое существование все-таки повергало меня в отчаяние. К счастью, я научился противопоставлять себя обществу и пользовался всяким удобным случаем, чтобы ему насолить, давая таким образом выход своему бессильному гневу. В ходе моей маленькой партизанской войны я совершил следующие подвиги:

• Получил удостоверения Студенческого союза обманным путем.

• Использовал вышеуказанное удостоверение для покупки льготных билетов в кино.

• Подделывал дату на проездных.

• Портил фрукты в универмагах «Теско».

• Водил машину, не заплатив ни дорожной пошлины, ни страховки.

• Не раз выпивал пиво из чужих кружек в ночных клубах, пока хозяин смотрел в другую сторону.

В общем, я делал все, чтобы почувствовать, что все еще существую и продолжаю набирать очки в игре под названием жизнь. Но только благодаря Агги я не сходил с ума. Без нее я бы никогда не удержался на Грани.

Агги была необыкновенная девушка, самая восхитительная из всех, кого мне доводилось встречать в этой жизни. Когда мы только начали встречаться, я провожал ее домой и каждый раз, обнимая и целуя ее на прощанье, пытался сосредоточиться, чтобы зафиксировать этот момент — ее аромат, вкус ее губ, тепло ее тела, — я хотел запечатлеть все это и сохранить навсегда, как фотографию. Но мне это никогда не удавалось. Я брел домой вдоль залитых дождем улиц Западного Бридфорда, поясницу ломило, волосы пропитывала мелкая морось, и уже через несколько минут образ Агги ускользал из моего сознания. Я не мог воссоздать недавнего ощущения во всей его полноте.

Мы встретились в магазине дешевых товаров во время летних каникул. Агги было тогда восемнадцать, и она только-только закончила школу, я же перешел на второй курс. Она работала в «Оксфам» в Западном Бридфорде, куда я наведывался раза два в неделю, потому что там был широкий ассортимент всяческой чепухи сносного качества и туда постоянно завозили чего-нибудь новенькое. Однажды я пришел туда в двадцать пять минут десятого, но до открытия оставалось еще пять минут. Чтобы убить время, я прижался носом к стеклу и для собственного удовольствия принялся строить рожи. Одна из них — Чрезвычайно Несчастная Горгулья — привлекла внимание Агги, и она, смеясь, открыла двери магазина на две минуты раньше положенного. Кроме нас в магазине была еще только пожилая женщина — она слушала музыку и разбирала одежду в дальнем конце зала. На Агги в тот день было зеленое платье с короткими рукавами в мелкий желтый цветочек и небесно-голубые матерчатые бейсбольные бутсы. В целом, честно говоря, получалось слегка приторно, но Агги умудрялась и в этом наряде выглядеть изумительно. Я пристроился около старых альбомов Барри Манилоу и сделал вид, что их разглядываю: стойка с этими дисками была расположена так удачно, что из-за нее я мог сколько угодно наблюдать исподтишка за этой невероятно красивой девушкой.

Она не могла не заметить, что я слежу за каждым ее движением, поскольку довольно скоро я перестал даже притворяться, будто меня интересуют величайшие хиты Барри, а вместо этого просто восхищенно на нее уставился. Улыбаясь, я направился к кассе, держа в руках свою единственную покупку — зеркало с Элвисом. Такие вещицы попадаются только на ярмарках, да и там мне пришлось бы отличиться с духовым ружьем, дротиком или кольцом, чтобы его выиграть. Благодаря Агги я обошелся без посредников. Элвис стал моим.

«Король рок-н-ролла».

Это были первые слова, которые я от нее услышал. Я приходил каждый день всю следующую неделю, а потом еще несколько месяцев, и мы перебрасывались парой фраз, постепенно все лучше и лучше узнавая друг друга.

Я: Привет, тебя как зовут?

Она: Агнес Элизабет Питерс. Зови меня Агги.

Я: Почему ты здесь работаешь?

Она: Здесь работает моя мама. Мне дома скучно, вот я ей и помогаю. Так я вношу свой вклад в развитие мировой экономики (смеется). Кроме того, об этом можно будет написать в резюме.

Я: А чем ты вообще занимаешься?

Она: Я буду поступать в университет в Солфорде на социологию.

Я: Почему?

Она (слегка смущенно): Потому что меня больше интересуют люди, чем деньги. По-моему, неправильно, что в наши дни, в нашем веке есть бездомные. Можешь считать меня старомодной, но я социалистка.

Я: Ты веришь в платоническую любовь?

Она: Нет. «Платоническая любовь — это всего лишь мгновение между первой встречей и первым поцелуем». Не надо оваций. Это не я придумала.

Я: Как ты думаешь, Элвис и вправду умер?

Она (смеется): Да. Но память о нем живет в сердцах тех, кто юн, смел и свободен.

Я: Какой твой любимый фильм?

Она: Это может прозвучать претенциозно, но я считаю, что ни один фильм никогда не сравнится по выразительности с книгой. И все-таки должна признать, что мне определенно нравится Одри Хепберн в «Завтраке у Тиффани».

Я: Какая самая странная мысль приходила тебе в голову?

Она: Если действительно существует бесконечное число параллельных вселенных, содержащих все вероятные решения, которые я когда-либо могла принять, то интересно, как бы повернулась моя жизнь, если бы я в свое время согласилась выйти замуж за Асима Али. Он сделал мне предложение, когда нам было по шесть лет.

Я: Ты меня любишь?

Она: Я так тебя люблю, что, когда я пытаюсь осмыслить свои чувства, мой мозг не в состоянии их постичь. Это как бесконечность. Я этого не понимаю, но таковы границы моей любви.

Между первым и последним вопросом прошло примерно пять месяцев. Мы начали встречаться где-то между «Ты веришь в платоническую любовь?» и «Как ты думаешь, Элвис и вправду умер?». Последний вопрос как раз и послужил темой для беседы на нашем первом настоящем свидании в ярко освещенном, переполненном и лишенном малейшего намека на романтику зале «Королевского дуба». В глубине души мне всегда казалось, что я с самого начала знал, что у нас ничего не получится. Такие прекрасные истории случаются только в телесериалах. Но наш первый поцелуй убедил меня, заставил меня поверить, что все это правда. Все мои страхи, вся моя недоверчивость рассеялись в одно мгновение.

К финалу нашего первого свидания я еще не совсем понимал, что именно между нами происходит. Да, мы несколько раз держались за руки и довольно активно флиртовали, но мы так ни разу и не поцеловались — по крайней мере, не поцеловались по-настоящему. В конце вечера я чмокнул ее в левую щеку, как я целовал, например, бабушку, и отправился домой, взяв с нее обещание встретиться вновь. Всю неделю до нашего следующего свидания я провел в мучительной неизвестности. Что же это все-таки было? Да, мы провели вечер вместе. Но может, мне только показалось, что это было свидание. Может, для нее в этом не было ничего особенного — так, провела вечер с приятным парнем, и все. Может, это только я всю неделю напролет мечтал о ней, а она и имя-то мое с трудом вспомнит. Мне нужно было знать наверняка. Без этого я не мог дальше жить. Я даже набрал ее номер, чтобы задать главнейший вопрос, но вся моя храбрость внезапно улетучилась, и я положил трубку не дожидаясь ответа. Я не знал, как объяснить, что мне от нее надо. А вопрос-то был очень простой:

— Скажи, я твой парень?

«Я твой парень?» — такой вопрос обычно задает девятилетний мальчик своей однокласснице. В более сложных отношениях ему не место. Я прекрасно знал правила: я должен казаться спокойным и невозмутимым и ни в коем случае не подавать виду, что это не так. Сначала мы, наверное, будем иногда проводить время вместе (подразумевается, что она при этом сможет «проводить время» и с другими), затем мы начнем встречаться (и она уже не сможет «проводить время» с кем-нибудь еще, даже если захочет), и, наконец, она станет моей девушкой, а я — ее парнем (к этому времени ей уже расхочется «проводить время» с кем-нибудь еще, потому что она будет счастлива со мной).

Когда наступил час нашего второго свидания, мы встретились, как и договорились, у музыкального магазина «Селектадиск». Наши планы в общем и целом сводились к тому, чтобы провести весь день на площади у ратуши, бросая хлебные крошки голубям (это была ее идея). Но случилось иначе. Первое, что она сделала, увидев меня, — крепко обняла и поцеловала так страстно, что у меня буквально подкосились колени. Такое сильное чувство я испытал впервые в жизни. Дальше было еще лучше: она посмотрела мне прямо в глаза и спросила:

— Скажи, я твоя девушка?

А я ответил:

— Да, ты — моя легендарная девушка.

Перед нашим разрывом тоже был поцелуй.

Поцелуй, который вдребезги разбил мои мечты, мои надежды и наши отношения. Этот поцелуй я вспоминал по несколько раз в день. Вспоминал и год, и два спустя. Был день моего рождения, и я только недели две как вернулся в Ноттингем. Агги никуда не уезжала — той весной она окончила университет, а потом все лето проработала официанткой. Мы договорились встретиться у обувного отдела в универмаге «Броадмарш». Когда я пришел, Агги уже была на месте. Не понимаю, почему это меня не насторожило, — она была довольно пунктуальна, но никогда не приходила на свидания раньше времени. В руках у нее ничего не было, но истинное значение этого факта открылось мне много позже.

Мы провели потрясающий вечер, празднуя мое двадцатитрехлетие, — возможно, слишком потрясающий. Мы бродили по магазинам и притворялись, будто только что поженились и теперь обустраиваем наше любовное гнездышко. Мы болтали, шутили, смеялись — я был на вершине блаженства. И неважно, что у меня не было ни работы, ни денег, ни будущего, — я был в гармонии с этим миром. Я был счастлив.

Мы ехали домой на «Фиате» ее матери, я сидел на переднем сиденье рядом с Агги. Не доезжая до своего дома, Агги свернула на Рилстон-роуд и остановила машину в тупике около Крестфилдского парка. Отстегнув ремень безопасности, она поцеловала меня. Ошибки быть не могло — это был прощальный поцелуй.

Этот поцелуй означал: «У нас ничего не получится».

Этот поцелуй говорил: «Мне от этого еще больнее, чем тебе».

Я подумал: «Это Последний Поцелуй».

Она сказала, что уже давно чувствовала, что я жду от нее большего, чем она может мне дать.

Она сказала, что мне нужен кто-то, кто сможет быть со мной всегда.

Она сказала, что она меня все еще любит, но теперь ей кажется, что этого мало.

Она сказала, что ей двадцать один, мне двадцать три, и нам давно пора жить полной жизнью, а мы вместо этого живем по привычке.

Она сказала, что у нее давно уже появилось ощущение, что у нас нет будущего.

Я ничего не сказал.

В пять часов пятнадцать минут я был абсолютно счастлив, меня ожидало безоблачное будущее. В пять часов двадцать семь минут моя жизнь была кончена. Понадобилось всего двадцать минут, чтобы перечеркнуть три года любви.

Я вышел из машины, с грохотом захлопнув дверцу, добрел до ближайшего банкомата, снял пятьдесят фунтов и отправился в «Королевский дуб». Там, несмотря на то, что пьянею я омерзительно быстро, я выпил три двойных порции «Джек Дэниелс», «Малибу» с колой (из любопытства) и двойной джин с тоником (потому что именно джином с тоником я когда-то угощал ее на первом свидании).

Повинуясь минутной прихоти, я взял такси до города и отправился пить дальше, хотя меня два раза вырвало. Около полуночи я оказался в некоем клубе под названием «Веселое место» в компании, где я почти никого не знал. Дальше — все довольно туманно, правда, я точно помню, что как минимум три раза проглатывал чужую выпивку, пока хозяин не видел. Около месяца спустя в универмаге «Теско», где я давил персики, на меня напала разъяренная толстая ирландка, которая несколько дополнила картину. Она утверждала, что была в ту ночь в клубе и что я танцевал с ней под «Dancing Queen» «Аббы», и моя рубашка была расстегнута до пояса. Согласно ее версии происшедшего, через полчаса она нашла меня в кабинке женского туалета. Я лежал, свернувшись калачиком около унитаза, и безутешно рыдал. Моя добрая самаритянка забеспокоилась, что это из-за того, что она отказалась меня поцеловать, вызвала такси и засунула меня на заднее сиденье. Но я все-таки успел облевать ей блузку и сказать, что я ее люблю.

19:45

Когда живешь один, больше всего угнетает и наводит тоску то обстоятельство, что, пока тебя нет дома, там ничего не меняется. Когда в пятницу утром я уходил из квартиры, она напоминала Дрезден после налета Королевской авиации. На полу — открытые чемоданы, а их содержимое разбросано по комнате. Все свободные места заняты картонными коробками со всякой всячиной. Несвежее нижнее белье валяется в самых непредсказуемых местах — на подоконнике, на шкафу, под телефоном, — а все подходящие и неподходящие плоскости заставлены грязной посудой. И теперь, спустя двенадцать часов, картина ничуть не изменилась. Ну, может быть, воздух стал чуть более затхлым и слой пыли на телевизоре — чуть потолще, но в целом — все по-прежнему. Дома, в Ноттингеме, если мне случалось выходить из комнаты хоть на час, в ней непременно что-нибудь менялось. Обычно мама похищала с пола грязное белье, а иногда забредал младший брат, просто так, из любопытства, а однажды даже заглянула бабушка — в рамках небольшого расследования. Вдохновленная репортажем на тему «Молодежь и наркотики» в программе «Утро с Джуди и Ричардом», бабушка решила, что я сплю допоздна и ничего не желаю делать потому, что сижу на игле, курю травку и нюхаю кокс. В поисках вещественных доказательств она обыскала мою комнату, но из всех улик на крэк больше всего походило содержимое желто-голубой баночки с надписью «Миоксил». Бабушка долго настаивала, что ее нужно отнести в «Бутс», чтобы там проверили, действительно ли это тальк от потливости ног.

Я швырнул сумку на диван и подумал: а не убраться ли мне в квартире? Подобные мысли — надо бы убраться, погладить, сходить в прачечную или написать знакомым, которых я не видел с окончания университета, — всегда появляются в моей голове, когда мне больше нечем заняться. Однако дальше размышлений дело не пошло, потому что я заметил в одной из коробок книжку, которую не дочитал пару месяцев назад, и тут же решил, что сейчас самое время закончить начатое. Я уже собрался разложить диван, убедив себя, что сейчас прилягу почитать (а вовсе не вздремнуть), когда мне пришло в голову, что я, пожалуй, хочу есть. На кухне не было ничего, что моя мать или любой другой диетолог сочли бы «нормальной едой». Тем не менее я взял сигарету из неприкосновенной пачки, припрятанной в чемодане, закурил, чтобы на время заглушить голод, и на всякий случай заглянул в холодильник.

Пожелтевший холодильник в углу кухни, урчавший так громогласно, будто он мучался острым приступом несварения желудка, был лет на десять меня старше, как, впрочем, и практически любой другой предмет обстановки в этой квартире. Плита, шкафы, диван-кровать, ковер — суровые годы не прошли для них даром, и к каждому из них нужен был индивидуальный подход. Например, чтобы заработала плита, нужно было дважды повернуть выключатель до упора и обратно, а чтобы открыть шкаф, следовало надавить на правый верхний угол дверцы. Если бы я заметил все эти неполадки во время первого осмотра, я никогда бы не снял эту квартиру, но в тот момент мне важнее было получить крышу над головой, чем проверять дверцы шкафов, и хозяин квартиры, мистер Ф. Джамал (по крайней мере, именно это имя я пишу на счетах за квартиру), это прекрасно понимал. Судя по его вульгарным представлениям о дизайне интерьера, он, скорее всего, с отличием закончил школу домохозяев в Ричмонде. Все поверхности в квартире были некогда выкрашены дешевой белой эмульсионной краской, но неумолимое время и многочисленные жильцы-курильщики сумели довести их до бледно-оранжево-коричневого цвета. В комнате стояли только диван, обитый бархатистой желто-коричневой материей, в нескольких местах прожженной сигаретами, кофейный столик с кафельной столешницей у стены, на которой висел телевизор, и два небольших белых шкафа вдоль той стены, что напротив окна. Чтобы хоть как-то оживить эту безрадостную обстановку, я повесил над диваном мою любимую фотографию Агги, а в ванной — плакат с Одри Хепберн.

Я потратил целых две недели на поиски пристанища в Лондоне. Хуже, чем в эти две недели, мне было только один раз в жизни. Мне пришлось четырежды садиться в семь пятнадцать на поезд от Ноттингема до Лондона, а потом весь день таскаться по трущобным районам нашей столицы. В тот период я выучил два правила поиска жилья в Лондоне:

1. Никогда не доверяй домовладельцу, пока он еще дышит.

2. Хороший домовладелец — мертвый домовладелец.

Из всех квартир, которые я осмотрел и вокруг которых не крутились бы торговцы наркотиками, только одна оказалась мне по карману: квартира 3 в доме номер 64 на Камбиа-авеню.

Она же — пункт 6: роскошная отдельная однокомнатная квартира, собственная кухня, ванная/душ.

Она же — роскошная квартирка, минус роскошь, на втором этаже полуразвалившегося дома эпохи короля Эдуарда в паршивом Арчвее.

Надо отдать должное мистеру Ф. Джамалу, он не рекламировал мое будущее обиталище ни в одной из газет бесплатных объявлений. Да и незачем было. О свободной квартире мгновенно узнавали представители крайнего звена жилищной цепи, и будущие квартиранты слетались, как грифы на падаль, — зачастую прежний съемщик еще и чемоданов вынести не успеет, а в квартиру уже вселяется новый жилец. Я узнал об этом таинственном домовладельце исключительно благодаря Тамми, девушке моего друга Саймона. Она рассказала ему о мистере Ф. Джамале после того, как я в подробностях пожаловался Саймону на свои трудности. Я осмотрел к тому времени девять адресов, все — полнейшие гадюшники «в пяти минутах ходьбы» от метро, но хуже всего была квартира в Кентиш Тауне. Хозяин квартиры опоздал на полчаса, к тому времени подошли еще пятеро желающих осмотреть это логово, хотя он обещал мне, что я буду первым. Ничего сногсшибательного — комната на двоих, совмещенный санузел, кухня. Он сказал собравшимся, что нынешний квартиросъемщик съезжать передумал, но он, хозяин квартиры, собирается поставить сюда еще одну кровать — не подойдет ли это кому-нибудь? Я с отвращением повернулся и ушел, но трое моих товарищей по несчастью отчаялись настолько, что остались. Тамми дала Саймону номер телефона мистера Ф. Джамала. Еще один звонок — и я уже подписывал контракт. Я хотел было поблагодарить Тамми за содействие, но мы с ней друг друга на дух не переносили, поэтому я не стал заморачиваться. Я счел, что это была вовсе не помощь, а способ таким вот оригинальным образом досадить мне.

Я открыл дверцу холодильника и заглянул внутрь. Лампочка не горела. Я подозреваю, она перегорела еще во времена первой посадки «Аполлона» на Луну. Мой взгляд поблуждал среди жалких останков продуктов — варенье, маргарин, кетчуп, открытая банка фасоли пятидневной давности, луковица — и обнаружил жестянку маслин. Я радостно улыбнулся самому себе.

Лежа в комнате на диване, я подцепил маслину из банки, пытаясь одновременно написать пальцем на спинке дивана свое имя. Но видны были только те линии, которые проводились против ворса, так что целиком разобрать, что я написал, было довольно сложно. Шло время. Я съел еще маслину и уставился в потолок. Прошло еще немного времени. Я съел еще маслину и попытался заглянуть в книгу. Снова прошло какое-то время. Я съел еще маслину, капля рассола упала с кончика вилки мне на подбородок и стекла по шее. И тут я решил, что настало время действовать. Я припомнил все, что мне срочно необходимо было сделать, и выбрал наименее неприятное — письмо в банк. Я вырвал из блокнота лист и написал на нем зеленым маркером, который стащил в школе:

Уважаемый консультант по студенческим вкладам!

Вильям Келли.

Недавно я окончил педагогические курсы и теперь, в возрасте двадцати пяти (почти двадцати шеста) лет, готов стать полезным членом общества. У меня есть работа, но я живу в Лондоне, а жизнь здесь так дорога, что порой это превращается в полный абсурд. В связи с вышесказанным, пожалуйста, продлите мне мой уже продленный и превышенный кредит еще немного, а то иначе я рискую грохнуться в обморок от голода на виду у целого класса. Это может травмировать пятнадцатилетних подростков.

Вечно ваш,

Я громко хихикнул и уже собирался добавить: «PS. И не думайте, что я забыл, как вы мне здорово помогли, когда я в этом так нуждался», как вдруг заметил, что огонек на автоответчике мигает.

После плеера, я считаю автоответчик одним из величайших достижений человечества. Он позволяет вам быть в курсе последних тенденций вашей общественной жизни и в то же время отгораживает от ненужных звонков. Великолепно. Мои нежные чувства к этому техническому приспособлению вызваны давним сообщением, которое Агги однажды оставила на автоответчике моей тети Сьюзен, когда я присматривал за ее домом в Примроуз-хилл во время летних каникул по окончании второго курса. В то время тетя Сьюзен жила в Лондоне, где работала редактором в журнале «Женское царство» или что-то вроде этого, там еще печатали узоры для вязания.

Тетя Сьюзен, надо сказать, совершенно не похожа на мою мать, и мне с трудом верилось, что они вышли из одной утробы. Она была на двенадцать лет — почти на целое поколение — моложе моей матери, так что у нас с ней было значительно больше общего. Она терпеть не могла работать, первая на своей улице установила кабельное телевидение и обожала третий сезон «Черной гадюки». Она часто говорила, что никогда не выйдет замуж, потому что в этом случае ей придется повзрослеть. Но год спустя она все-таки вышла замуж, родила мою кузину Джорджию, оставила журналистику и переехала обратно в Ноттингем. А тем летом, о котором идет речь, она уехала в отпуск с моим будущим дядей Биллом и сказала, что я могу творить в ее доме все что захочу, при условии, что это не привлечет внимание полиции. К счастью для нее, я только смотрел фильмы, ел горячие бутерброды и выгуливал ее собаку Себхольма — занятия, вряд ли заслуживающие вмешательства сил местного полицейского управления. В тот день я тоже гулял с собакой, а когда вернулся домой, на автоответчике было сообщение от Агги: «Тебя нет дома! Это неправильно. А я хотела сказать, что ты мне сегодня снился. Мы были в поле, и играла музыка из „Поющих под дождем“. Мы лежали на земле и смотрели на луну. Я хочу, чтобы ты знал, я всегда буду любить тебя. Всегда. Обещаю».

Я слушал его снова и снова. Я хотел сохранить его навсегда, но оно было втиснуто между сообщением от агента по связям с общественностью по имени Мадлен, которая приглашала тетю Сьюзен на открытие новой линии лака для ногтей «Бутс», и сообщением от моей мамы, которая хотела узнать, хорошо ли я питаюсь. Когда тетя услышала сообщение от Агги, она (я это очень хорошо помню) сказала: «Похоже, эта девушка создана для тебя». Вернувшись в Ноттингем, я попытался расспросить Агги про это сообщение, но она отказалась его обсуждать. Как обычно.

Я прослушал сообщения:

«Марс, это Венера, прием. Марс, выходи! Почему мужчины так обожают быть главными? Подлежит обсуждению. Привет, Вилл, это Алиса. Если у тебя есть ответ на эту извечную загадку, или ты просто не прочь поболтать со своей наилучшей в целом мире подругой — позвони мне прямо сейчас!»

«Э… Привет. Это Кейт Фриманс. (Голос дрожит.) Я жила в вашей квартире раньше. (Начинает плакать.) Я просто хотела спросить, для меня писем не приходило? (Пытается успокоиться, громко шмыгает носом.) Агентство, где я работала, отправило чек по старому адресу. Я перезвоню попозже. (Снова начинает плакать.) Спасибо».

«Слушай, мне нужно сказать тебе что-то очень важное. Позвони мне, как только сможешь. Это срочно. Правда, очень срочно… Да, забыл представиться — это Саймон».

«Вилл, это Мартина. Даже не знаю, зачем я оставляю тебе это сообщение, твой автоответчик, по-моему, сломался. Я уже третий раз звоню на этой неделе. Ну, допустим, ты его починил. Тогда привет, в первый раз с того субботнего вечера. И… э… позвони мне, пожалуйста. Нам надо поговорить. Пока».

«Здравствуйте. Это снова Кейт Фриманс. Я просто хочу извиниться за мое прошлое сообщение. Не обращайте на него внимания, ладно? Извините, пожалуйста».

Сначала я подумал о девушке, которая жила здесь до меня. Очень странно было слышать на своем автоответчике чужой голос, тем более плачущий. Она не оставила своего номера, поэтому мне оставалось только сидеть и гадать, каким образом мой автоответчик довел ее до слез. Потом я подумал о Мартине, хотя мне и не хотелось о ней думать. Я ни в коем случае не собирался ей перезванивать, потому что, насколько я мог судить, она была помешана на «Роковом влечении», и если она вообразила себя Гленн Клоуз, то я абсолютно не собирался подыгрывать ей и принимать на себя в ее глупых фантазиях роль Майкла Дугласа. Я посмотрел на часы. Саймона уже не застать. Я точно знал, что сегодня он со своей группой выступает в «Королевском дубе». Да и вообще, это сообщение было совершенно типично для Саймона, и потому не заинтересовало меня ни на йоту. Так методом исключения я установил, что перезванивать стоит только Алисе. Кроме того, только ее сообщение привело меня в хорошее настроение.

20:47

Я познакомился с Алисой в день своего рождения. Мне тогда исполнилось шестнадцать. Я стоял у стойки в «Королевском дубе» и обсуждал достоинства британской мыльной оперы по сравнению с ее более невзрачной австралийской товаркой с двумя хорошенькими пятнадцатилетними девушками, которые взялись везде сопровождать первую группу Саймона «Искусственное эхо». Девушки вбили себе в голову, что Саймон красивый и интересный, а я усердно пытался им доказать, что я — куда более привлекательный и содержательный человек, как вдруг заметил, что незаметно выпадаю из разговора. Пока я нес какую-то околесицу своим собеседницам, та часть меня, что была в ответе за прием ответственных решений, сфокусировала свое внимание на девушке, которая выглядела, как французская студентка, приехавшая по обмену, — темно-рыжие волосы (крашенные хной), смуглая кожа, соблазнительная улыбка — мечта, а не девушка. Она стояла в одиночестве у края барной стойки и наблюдала за «Искусственным эхом». Они в тот момент играли «Ever Fallen in Love» группы «Баззкокс», незаслуженно уродуя ни в чем не повинную песню. Мой мозг уведомил тело о своей находке, и они вместе поскорее раскланялись с почти уже завоеванной подростковой аудиторией.

Я никогда не умел знакомиться с девушками. Есть в некоторых людях нечто, позволяющее им заговаривать с кем угодно и не выглядеть при этом идиотом. У Саймона, например, этого «нечто» было хоть отбавляй. А у меня — ни капли. В другой ситуации я, скорее всего, ни за что бы с ней не заговорил; наоборот, я ретировался бы в самый дальний угол и стал бы оттуда бросать на нее взгляды, полные вожделения. Но не в этот раз. За какие-то полчаса я утвердился в мысли, что именно эту девушку я искал всю мою жизнь, и уже не мог сдаться без единого выстрела.

После концерта я подошел к ней, решив, что «Искусственное эхо» — хороший повод, чтобы завязать разговор. Она заметила, что играют они отвратительно, но солист очень даже ничего — я был в отчаянии. А тут как раз Саймон с гитарой в руке широкими шагами пересек зал, подошел к нам и представился.

— Как зовут твою подругу? — спросил он меня как бы между прочим.

Я сказал, что не знаю, а она улыбнулась, протянула ему руку и представилась:

— Меня зовут Алиса. Алиса Шэброл.

Вот и все. Он не то чтобы оттеснил меня в сторону, они меня просто не заметили. Надо признать, я получил некоторую компенсацию в виде поцелуя в честь дня рождения — на 2,2 секунды восхитительные алые губы прикоснулись к моей щеке, легко, как крыло ангела.

Саймон и Алиса встречались недели две, потом к ней вернулся здравый смысл, и она осознала, что больше всего на свете Саймона всегда будет интересовать только он сам.

— Я и не думала, что из этого что-нибудь выйдет, — призналась она мне как-то за кофе, спустя несколько дней после того, как его бросила, — он все время твердит только «я, я, я».

Мы с Алисой стали лучшими друзьями. В течение последующих лет я не раз в нее влюблялся, но никогда не чувствовал необходимости признаваться ей в этом — смысла не было: она никогда не проявляла ни малейшей заинтересованности в том, чтобы наши отношения стали более близкими. Если бы я заметил хоть малейший проблеск надежды, я бы решился не раздумывая, но я ее совершенно не привлекал в качестве объекта любовного желания, кроме того, я не мог забыть, что с самого начала она выбрала Саймона. И я сдался, разработав следующую теорию:

Первый закон интимных отношений Вильяма Келли:

Ни одна женщина, которой нравится Саймон, никогда не заинтересуется мной.

Как будто в подтверждение этому, когда Алиса поступила в Оксфордский университет, она влюбилась в Брюса — идеального саймонозаменителя, насколько я мог судить. Он закончил математический, учился там же в магистратуре и был похож на Стива Макквина в «Великом побеге». Он прекрасно разбирался во всем на свете, но не это раздражало меня больше всего. Хуже было то, что он без особых усилий мог заставить меня почувствовать себя рядом с ним евнухом. Это был не человек, а сверхмужчина — он просто источал мужественность. Он работал три раза в неделю. Он знал, что такое «выпускной коллектор». У него была фотография Брюса Ли с автографом. Честное слово, и Шон Коннери выглядел бы рядом с ним женственным.

К счастью, мне удалось справиться с комплексом неполноценности, когда я решил наконец рассматривать Брюса как парня моей лучшей подруги, а не как двухметрового кретина, а Алису — как свою лучшую подругу, а не как девушку, которую мне больше всего на свете хотелось бы раздеть. Я так хорошо приспособился к этому новому ракурсу, что мои прошлые безрассудные страсти стали казаться обычными мальчишескими влюбленностями. Брюс мне по-прежнему не нравился, но в этой неприязни уже не было ничего личного. Когда у тебя есть такая подруга, как Алиса, рано или поздно начинаешь понимать, что ни один счастливый обладатель пениса никогда не будет ее достоин.

Алиса получила должность менеджера по маркетингу в «Бритиш Телеком», и они с Брюсом переехали в Бристоль. Там в их жизнь прочно вошли дорогие рестораны, покупки на Бонд-стрит и поездки на выходные в Прагу. Я даже подумывал, не начать ли мне ей завидовать, но у меня ничего не получилось. Хоть она и зарабатывала в час больше, чем я получал в своем двухнедельном пособии, но по сути она осталась все той же доброй, терпеливой и чуткой Алисой. Как правило, мне не нравятся те, кто добился успеха, особенно если они мои ровесники, но на нее я не мог обижаться. Успех ей не просто шел, он был для нее создан.

— Алло? — сказала Алиса.

— Это я, — ответил я.

— Вилл! Как дела? — Она искренне обрадовалась. — Как работа?

— Полное дерьмо! Как я и предполагал, только хуже. — Я почувствовал, что сейчас зевну, и, крепко сжав зубы, попытался побороть зевок. — Значительно хуже.

— Быть не может! Ты ведь всегда действуешь по принципу — «придумай худшее из возможного и умножь на десять».

— Просто мне и в голову не пришло, что все может быть хуже, чем я способен предположить, — ответил я и задумался о том, что с тех пор, как от меня ушла Агги, я все стал воспринимать в черном цвете: стаканы стали казаться мне скорее наполовину пустыми, чем наполовину полными, и вообще, кто стащил мое добро, оставив одно худо?!

— Это ужасно, — сказал я и тут заметил, что фотография Агги свалилась на пол. — Просто кошмар. Мне нельзя отвлечься, нельзя расслабиться ни на секунду, иначе они с меня скальп снимут. Дети, они за милю чуют слабость. Стоит им почувствовать ее запах, они просто с цепи срываются. Так стая гиен нападает на раненую антилопу. Сара, тоже новенькая учительница, во вторник расплакалась перед целым классом. — Я поиграл с обрывком скотча на фотографии Агги и повесил ее обратно. — Думаю, еще недельку она проработает, а потом ей придется поискать что-нибудь другое.

Алиса рассмеялась.

— Ничего смешного, между прочим.

— Конечно, ничего.

Я действительно не шутил — проработав учителем всего неделю, я уже мог похвастать кое-каким горьким опытом. В понедельник три одиннадцатиклассника просто встали и вышли из класса во время моего урока, в среду, вернувшись с урока в учительскую, я обнаружил, что какая-то малявка от души харкнула на спину моего пиджака, а в четверг я забыл дома учебники для одиннадцатого класса…

— Бывает… — тон у Алисы был такой, словно она утешительно хлопала меня по плечу.

Меня это не утешило. Моя жизнь меня абсолютно не устраивала. Она меня достала. И Алисе никогда меня не понять. У нее есть «должность», а у меня — «работа». Это большая разница. «Должность» подразумевает решение сложных и интересных задач, «работа» нужна, чтобы не умереть с голоду. Конечно, Алисе тоже иногда приходится туго, но перед ней стоят проблемы, которые достойны этого слова, и в ее распоряжении — огромные возможности международной компании. А я — учитель, передо мной поставлены почти недостижимые цели, никаких возможностей, и ко всему мне еще приходится иметь дело со школьными инспекторами и придурками, которые уверены, будто плюнуть учителю на пиджак — веселый трюк того же порядка, что и выступление популярного комика по телевизору.

— Как это у тебя получается? — спросил я.

— Что именно?

— Ну… — я поискал подходящее слово, — работа. Как ты с ней справляешься?

— Опыт, Вилл, все приходит с опытом, — мягко сказала Алиса. — Не хочу тебя учить, но, Вилл, послушай — ты принимаешь все слишком близко к сердцу, хочешь, чтобы все получалось сразу. Я работаю уже четыре года, а ты только-только впервые устроился.

Если честно, Алиса нахально на меня наговаривала. Она не могла не помнить, что я целое лето проработал в «Королевском дубе» и не понаслышке знаю, что такое тяжелый физический труд: я передвигал пивные бочки, приносил из подвала огромные деревянные ящики, работал по двенадцать часов в день. Об этом я ей и напомнил.

— Ну, допустим, не все лето, — хихикнула Алиса, — а только месяц. Причем, насколько я помню, тебя уволили за систематические опоздания.

Она была совершенно права. И не только относительно моей карьеры в «Королевском дубе», но и относительно моего отношения к работе в целом. Я хотел, чтобы все получалось само собой с самого начала, потому что одна мысль о том, сколько времени и терпения потребуется, чтобы научиться управлять этими дикарями, выбивала у меня почву из-под ног.

Пока мы все это обсуждали, я обратил внимание, что с фотографией Агги что-то не так. А когда Алиса начала пересказывать мне сплетню про одного нашего общего знакомого, которого будто бы поймали с поличным в магазине, когда он пытался оттуда что-то вынести, я понял, что фотография висит немного косо, кренясь вправо. Я хотел ее выровнять, но, снимая, нечаянно помял. Это была моя любимая фотография: Агги сфотографировалась еще до того, как постригла волосы, и ее длинные золотисто-каштановые локоны, которые, бывало, так живописно падали ей на лицо, были завязаны на затылке, позволяя любоваться нежными чертами ее лица, восхитительными зелеными глазами, изящным носом и губами, созданными для поцелуев. Она стояла, прислонившись спиной к стене университетской библиотеки, и читала «Миф о красоте». Само совершенство.

У меня зачесалась нога, поэтому я стянул носок и потер ступню.

— Ты продержишься? — спросила Алиса. — У тебя такой подавленный голос.

Я честно сказал, что не знаю, и объяснил суть своей проблемы. Разумеется, я начал преподавать, еще учась на курсах, но теперь все было совсем иначе. По-настоящему. От меня зависело, смогут эти дети сдать экзамены или нет. Если я окажусь дерьмовым учителем, последствия моей некомпетентности будут ужасными.

— Представь себе, что из-за меня тридцать подростков завалят выпускные. Тридцать человек будут обречены на дрянную работу или вообще останутся безработными, и в конце концов все они докатятся до полной нищеты. Через пять лет добрая половина из них заведет детей, их семьи будут вынуждены жить на пособие. Допустим, я проработаю учителем несколько лет, значит, заваливших экзамены будет в несколько раз больше. Таким образом, я вызову куда более существенный скачок безработицы, чем все лейбористы и консерваторы со времени Второй мировой.

— Ты преувеличиваешь, — возразила Алиса. — Пора научиться принимать жизнь такой, какая она есть. Ты взрослый человек, Вилл, а ответственность — неотъемлемая часть взрослой жизни.

— Ты знаешь, о чем я, — сказал я, стягивая второй носок и почесывая ногу между пальцами. — Эти дети будут знать только то, чему я их научу. А что, если учитель из меня паршивый?

Мне показалось, что Алиса не в состоянии меня понять. Поэтому я оставил попытки что-либо ей доказать и сменил тему. Еще полчаса она рассказывала, как недавно ей пришлось целый месяц жить в «Новотеле» в Петерборо, потому что она курировала там какой-то проект. Пока она говорила, я надел носки обратно, но зато снял брюки и завернулся в одеяло. Я жил в гостинице только один раз в жизни — мы с Агги насобирали четырнадцать купонов из «Дейли Телеграф» и смогли провести одну ночь в «Ноттингем Холидей Инн» за полцены. Уходя, мы утащили шампуни, шапочки для душа и даже маленький чайник, который оказался в номере. Это было потрясающе. Я уже почти собрался заметить, как это должно быть здорово — жить в отеле за чужой счет, но тут до меня дошло, что Алиса смотрит на вещи совсем иначе.

— А что Брюс? — спросил я, вспоминая, как я скучал по Агги, когда она уехала с матерью на две недели в Австралию или когда ее положили в больницу аккурат в мой двадцать второй день рождения. Ей тогда удалили зуб мудрости. Оба раза я так тосковал, что всерьез боялся умереть. — Он по тебе скучает?

— Да, скучает, — грустно сказала она. — По крайней мере, мне так кажется. Он хочет быть главным. Об этом я и говорила тебе на автоответчик. По-моему, он чувствует себя ущербным из-за того, что у меня все так хорошо складывается на работе. Он так убивается на своей, как будто пытается мне что-то доказать. Даже и не знаю, что. Возможно, что в семье кормилец — он. Как будто это важно! Он каждый день работает допоздна, а иногда — даже по выходным. Вот закончу с этим проектом — попрошусь в какое-нибудь отделение поспокойнее. Может быть, тогда у него пропадет желание со мной соревноваться и мы просто будем счастливы.

Мне показалось, в голосе Алисы появилась тревога, и я пожалел, что напомнил ей про Брюса и про то, что его нет рядом с ней. Чтобы скрыть свое беспокойство, она завалила меня ворохом забавных сплетен о спортзале, в который она теперь ходит, о своей подруге Тине, у которой случился роман с начальником, и поведала о планах поехать с Брюсом на рождество в Нью-Йорк.

Под конец, прежде чем повесить трубку, она заговорила о моем дне рождения.

— Я знаю, ты терпеть не можешь свой день рождения, Вилл…

— И еще крабовые чипсы…

— Но я…

— И тоталитарные правительства…

— …очень хотела…

— И когда пупок не ямочкой, а…

— …придумать что-нибудь…

— И фильмы Альфреда Хичкока…

— …особенное.

Я не смог больше ничего придумать.

— Надеюсь, ты не против?

Я негромко поцокал языком и сказал, что не против. Она отказалась уточнять, что имела в виду под словом «особенное», попрощалась и пообещала позвонить мне в день рождения. Положив трубку, я прошептал маленькую благодарственную молитву судьбе за то, что мне выпало счастье встретить этого ангела.

22:01

Пятница, вечер, самое горячее время. Клерки, рабочие, дворники, архитекторы и все остальные смывают с себя трудовой пот. Именно сейчас они наконец-то могут забыть, что они клерки, рабочие, дворники, архитекторы и черт-те кто еще, и вспомнить — может быть, впервые за пять дней, — что в первую очередь они люди.

Всю неделю я был Учителем. А сейчас мне хотелось быть Простым Смертным.

Мне бы быть сейчас с ними — клерками, рабочими, дворниками и архитекторами.

Мне бы сидеть сейчас в баре.

Мне бы отпускать с коллегами шутки про начальника.

Мне бы приняться за шестую бутылку «Молсон Драй».

Мне бы танцевать сейчас где-нибудь.

Мне бы приударить за кем-нибудь.

А вместо этого я…

Пока все западное полушарие развлекалось и прекрасно проводило время, я сидел дома и бездарно время убивал. Вот почему из всех знакомых (не особенно, надо сказать, близких), какие значились в моей дурацкой записной книжке, — из тех, с кем я общался, только когда становилось совсем невмоготу, — застать никого не удалось. Из шести номеров один не ответил, в двух случаях со мной попытался поболтать автоответчик, а остальные оказались заняты. С автоответчиками я разговаривать не стал. Ни в коем случае я не собирался никому, а особенно тем, с кем редко общаюсь, объявлять, что в пятницу вечером, когда все нормальные люди отдыхают на полную катушку, я сижу дома и смертельно хочу с кем-нибудь поговорить.

Я посмотрел на часы и решил, что они врут. Набрал номер службы времени:

Точное время — десять часов, шесть минут, пятьдесят секунд.

На моих почти то же самое.

В подобные моменты одиночество кажется мне единственным другом, а собственная постель — наилучшим убежищем, куда можно спрятаться от всего мира. Пора было раскладывать диван.

Мой диван-кровать был отвратительным диваном и не менее гадкой кроватью. Дефис уравнивал эти два существительных, но ничего не мог поделать с тем обстоятельством, что лежать на этом предмете мебели было так же удобно, как на булыжной мостовой. Я сбросил на пол диванные подушки, и внутренности дивана открылись мне во всей их неприглядности. Каждый раз мне казалось, что именно сегодня у меня не хватит сил выдвинуть раскладную часть. Глубоко вздохнув, я потянул ее на себя. Диван протяжно скрипнул и неохотно разложился.

Я лежал на кровати в носках и в рубашке, укрывшись одеялом, и изо всех сил старался не обращать внимания на холод, а главное — забыть, от чего я прячусь здесь, под этим одеялом. Мне так хотелось услышать живой человеческий голос, что я не мог больше ни о чем думать.

Я включил радио в надежде, что там идет программа Барбары Вайт. Я всю неделю слушал ее передачу по «Центр FM». Барбара Вайт — «неповторимая ведущая» вечерней программы, куда звонили всяческие неудачники, психи, извращенцы и просто безнадежные идиоты и делились своими проблемами. Барбара умела давать советы не лучше, чем я — преподавать, но она выслушивала каждого, вставляла, где необходимо, сочувственные «ага» и «хм», а потом изрекала такой банальный совет, что я порой не верил своим ушам. Она была американка, и, наверное, только поэтому ей прощались столь бессовестно очевидные «откровения».

Барбара разговаривала с Питером, студентом из Ньюкасла-под-Лаймом, который только что закончил школу и поступил на инженерный в местный университет. Но нет ему счастья. Девушка, с которой он встречается вот уже семь месяцев, уезжает в университет в Абердине, и он очень волнуется, что пространственное разобщение пагубно повлияет на их отношения.

Я слушал эту жалостную историю и думал, насколько Питер наивен. Он встречается с девушкой меньше, чем нужно, чтобы выносить ребенка, а уже хочет каких-то обязательств. Я бы в его возрасте прыгал от радости, если бы вдруг представилась такая перспектива — приехать в университет холостяком, делать что хочешь, когда хочешь, вместе с тысячами таких же бесшабашных студентов, уверенных, что именно они изобрели секс, алкоголь и бессонные ночи, желающих веселиться не переставая — веселиться, веселиться, веселиться до упаду, а потом веселиться еще немного. Питеру гарантировано незабываемое время, может быть, это будут лучшие годы в его жизни.

Я так увлекся своей обвинительной речью в адрес собеседника Барбары, что прослушал большую часть ее ответа. Я услышал только:

— Ты ее любишь?

Питер ответил, что не знает, — он думает, что да, но он не сможет сказать наверное, пока не будет, вероятно, уже слишком поздно. Когда Барбара объявила перерыв на рекламу, зазвонил телефон.

Я точно знал, что это не Саймон, — он выступает до одиннадцати, для моих родителей было уже слишком поздно, с Алисой мы только что поговорили, а больше никто и не знал моего номера. Возможно, это Мартина — всегда в моей жизни так: то, чего я не хочу, случается сплошь и рядом, а то, чего хочу, — постоянно в дефиците. Я от всей души надеялся, что это окажется не Мартина. Я был совершенно не в настроении слушать ее жалобы на несчастную судьбу, но еще меньше мне хотелось рвать с ней отношения, по крайней мере — прямо сейчас.

Звонок…

Пожалуйста, пусть это будет не Мартина.

Звонок…

Пожалуйста, пусть это будет не Мартина.

Звонок…

Пожалуйста.

Звонок…

Пожалуйста.

Звонок…

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Звонок…

Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

Я взял трубку.

— Алло? — Я затаил дыхание в ожидании голоса Мартины. Она обычно разговаривала негромко и невыразительно, но почему-то при одном звуке ее голоса мне всегда становилось тревожно.

— Алло! — сказала трубка женским голосом, причем этот голос точно не принадлежал Мартине. В нем было слишком много этакого детского энтузиазма, он мог бы, пожалуй, привести собеседника в радужное настроение, если бы этим собеседником не оказался я. «Кто бы она ни была, разговор со мной ее определенно разочарует», — подумал я.

— Да? Я могу вам чем-нибудь помочь? — вежливо спросил я.

— Конечно можете, — ответила она. — Простите, что звоню так поздно, но я подумала, если вы вроде меня, то лучше позвонить поздно ночью, чем рано утром. Мама иногда пытается дозвониться до меня в семь утра, чтобы сказать, что мне пришло письмо из банка. Меня, кстати, никогда в это время не бывает дома, потому что я уже ухожу на работу, но если бы, например, кто-нибудь позвонил мне в выходной, то ему бы точно не поздоровилось.

Она говорила бессвязно. Но чем больше она сбивалась и отходила от темы, тем очаровательнее звучал ее голос.

— Я просто подумала, — продолжала она, — что вы, возможно, мне поможете. Я раньше жила в вашей квартире — съехала только неделю назад… — Она неожиданно замолчала, будто добралась до сути разговора, и тут я ее узнал. Это была Плачущая Девушка — та, что звонила сегодня утром. — Я хотела спросить… мне почта не приходила? Мне должны прислать чек. Я подрабатывала секретаршей в агентстве, и оттуда мне отправили чек на старый адрес, хотя я им тысячу раз говорила, что переезжаю в Брайтон.

— Мм… — произнес я, надеясь, что это прозвучит сочувственно.

Повисла долгая пауза.

Я как раз собирался заполнить ее еще одним «мм…», когда девушка опять заговорила.

— Так мне приходило что-нибудь?

Вместо ответа я попытался проанализировать ее голос. Он был действительно довольно приятный. От него я начинал чувствовать себя легко и непринужденно. Некоторые фразы она произносила с излишне правильной интонацией. Но при этом вовсе не казалась отчужденно-высокомерной. Нет, судя по голосу, об этой девушке определенно стоило узнать побольше, тем более, что ее слезное утреннее сообщение уже протянуло между нами тоненькую ниточку. Мне хотелось расспросить ее поподробнее, но я не мог придумать, как это сделать.

— Что, извините? — сказал я.

— Мне почта приходила? — повторила она. — Простите, что звоню так поздно, но мне очень нужен этот чек. Без него я не смогу в этом месяце заплатить за квартиру.

Наконец я очнулся.

— А, нет, к сожалению, нет. Там у входа лежит огромная груда писем, к которым за неделю никто даже не притронулся. Но я думаю, их адресаты съехали отсюда лет сто назад. Я ее просматривал, для этой квартиры ничего нет.

— Правда? — протянула она разочарованно.

— Правда. Как вас зовут? — спросил я и быстро добавил: — Я могу проверить еще раз, если хотите, — это чтобы она не подумала, будто я просто пытаюсь с ней познакомиться.

— Кейти, — ответила она, — Кейт лучше. То есть не Кейт Лучше, а Кейт Фриманс.

— А, как тот каталог, — съязвил я и сразу же пожалел об этом.

Она рассмеялась.

— Хорошо, — сказал я, — секундочку, я только сбегаю вниз и еще раз просмотрю письма.

— Ой, спасибо, — в ее голосе прозвучала искренняя благодарность. — Мне очень неловко доставлять вам столько хлопот.

Я положил телефон на кровать и помчался на первый этаж, прямо как был — в рубашке, носках и семейных трусах. Там я сгреб в охапку старую почту, взлетел обратно по лестнице и, захлопнув дверь, плюхнулся на диван.

— Так, здесь целая куча посланий для Г. Пекхама, — я запыхался от быстрого бега. — Ему пишут из общества анонимных алкоголиков. — Пустая болтовня, чистейший вздор, но мне нужно было говорить хоть что-нибудь, чтобы удержать ее внимание. — Два письма для К. Д. Шарп, с новозеландскими марками, а остальное — просто рекламные проспекты, брошюры и прочая ерунда. К сожалению, для Кейт Фриманс ничего нет.

— Все равно спасибо, — стоически сказала она.

— Может, завтра придет, — предположил я совершенно не характерным для меня жизнеутверждающим тоном. — Почта тут хреново работает. Вот, например, у меня в воскресенье день рождения, а я еще ни одной открытки не получил. Если они и завтра не придут, в сам день рождения я окажусь без поздравлений.

— Нет, я уверена, что они придут завтра. — Казалось, все ее огорчение по поводу безденежья мгновенно испарилось. — А сколько вам исполнится?

— А вам правда интересно? — Как только я это сказал, то сразу понял, что вопрос идиотский. Ей ничего не остается, как сказать «да», но она скажет это только из вежливости. Что ей за интерес угадывать, сколько мне лет?

— Да, — сказала она так искренно, уверенно и жизнерадостно, что я тут же поверил, что это правда. — Не говорите, я сама угадаю. Тридцать один?

— Нет.

— Больше или меньше?

— Меньше.

— Двадцать девять.

— Еще меньше.

— Двадцать шесть?

— Точно, в яблочко. Ну, пусть не сразу… Но все равно здорово. А как вы догадались? Я звучу на двадцать шесть?

Ага, а вот и второй идиотский вопрос. И откуда только они берутся? Может быть, подумалось мне, я, сам того не ведая, был назначен официальным представителем планеты дураков в Лондоне?

— Не знаю, — сказала она. — А как звучат двадцатишестилетние?

— Строго говоря, — начал я, — сегодня и завтра мне еще только двадцать пять, но двадцатишестилетки разговаривают примерно, как я. Мужская разновидность, к первоклассным образчикам которой я себя отношу, все время жалуется, что волос у них становится все меньше, что они уже не в форме, что их подстерегают неудачи в жизни, в работе, в любви (или что в их жизни все меньше любви и все больше работы), и при этом постоянно возвращаются мыслями в некий золотой век — обычно, в студенческие годы. В целом, звучание получается довольно монотонное, но в тоже время — успокаивающее.

Кейт рассмеялась. Положа руку на сердце и втянув голову в плечи в ожидании презрительных улыбок, я утверждаю, что в ее смехе было что-то летнее. Я сразу это почувствовал: солнце припекает затылок, в ветвях щебечут птицы, на небе ни облачка — все это действительно скрывалось в звуках ее голоса.

— А тебе? — спросил я. — Тебе сколько?

Она промолчала.

— Ладно, — сказал я. — Двадцать один или двадцать два.

— Не-а.

— Больше или меньше?

— А как ты думаешь?

— Меньше.

— Точно.

— Двадцать?

— Э… нет.

— Девятнадцать.

— Ага, — сказала она, — но в ноябре мне будет двадцать.

Повисло молчание.

Молчание затянулось.

Молчание затянулось настолько, что если кто-нибудь из нас прямо сейчас что-нибудь не скажет, то останется только попрощаться. Я запаниковал и сказал первое, что пришло в голову.

— Э…

— А что значит «э…»? — спросила Кейт, очень точно повторив мелодию моего «э…».

Я ума не мог приложить, что бы такое сказать — весь мой арсенал исчерпался с катастрофической быстротой.

— Да нет, ничего. Ничего особенного. Просто… я знал одну Кейти, когда учился в младших классах. Она бегала быстрее всех. Это было просто потрясающе. Трудно поверить, что девчонка может бегать так быстро. Я часто думал — интересно, попала она потом на какие-нибудь Олимпийские игры или нет. Ты, случайно, не она?

— Боюсь, нет, мистер Пришелец, — ответила Кейт.

— Пришелец? — повторил я.

— Я же не знаю, как тебя зовут.

— И правда, не знаешь. — Я прикинул — а не придумать ли мне себе другое имя, так, для развлечения, но в ее голосе было столько чистоты и искренности, что моя идея показалась мне жалкой. — Имена не имеют большого значения. Они — только ярлыки. Откуда мы знаем, как стоит назвать младенца, он ведь еще себя никак не проявил.

Я вполне осознавал, насколько высокопарно это звучит, потому что и сам так подумал, когда услышал, как Саймон впаривает этот текст какой-то девушке на вечеринке. Но теперь я использовал его трюк в надежде добиться тех же фантастических результатов, каких тогда добился Саймон.

— Тебе не нравится твое имя? — спросила Кейт.

— Да нет, оно вполне ничего, — без энтузиазма сказал я, — но я бы выбрал другое.

Она рассмеялась, а это было не совсем то, к чему я стремился. Я спросил, в чем дело, она сказала, что, мол, все парни одинаковы или что-то вроде того. Потом спросила, какое имя я бы предпочел. Это был несколько неудачный поворот. Потому что я не мог вспомнить, какое имя в той ситуации выбрал Саймон.

— Я… не знаю. — Я начал нервничать. Придерживая трубку плечом, чтобы освободить руки, я порвал свое письмо в банк в мелкие клочья.

— Тогда я буду называть тебя Джеймсом, — весело сказала она.

Джеймс? Это меня заинтриговало. Я вспомнил всех известных мне крутых Джеймсов: Джеймс Бонд (крутой парень, ничего не скажешь), Джеймс Браун (крутой властитель умов), Джеймс Хант (крутой мотогонщик) — но несмотря на всех этих Джеймсов мне казалось, пусть это и маловероятно, что она имеет в виду какого-то другого Джеймса. Например, Джеймса Бейкера, паренька, который учился в школе на год младше меня. У него вечно губы были обветрены.

— Почему Джеймсом? — запротестовал я.

— Не знаю, — капризно сказала Кейт. — Ты похож на Джеймса. Но если имена не имеют значения, зачем тогда ты спросил, как зовут меня?

— Хотел узнать, насколько ошиблись твои родители.

— И насколько? — Она насторожилась.

— Так, средне, — ответил я. — Не то чтобы совсем мимо. Три балла из десяти. За прилежание.

Начала проявляться моя сволочная натура. Мне бы хотелось сделать вид, что подобные хамские ухватки являются частью моей техники обольщения, но это не так. Просто я вел себя как последний придурок. Мой язык часто срывается с цепи, опьяненный собственным могуществом. Так случается каждый раз, когда я лицом к лицу сталкиваюсь с кем-то исключительно приятным — я тут же начинаю ставить эксперименты, выяснять, до каких пределов способна дойти широта представшей передо мной натуры и как далеко будет позволено зайти мне.

— Ты хочешь меня обидеть? — спросила Кейт. Мои слова ее скорее ошеломили, чем огорчили.

— Нет, прости, пожалуйста, — испугался я. — Прости меня, я дурак. Просто… просто мне сейчас немного тяжело приходится.

— А что случилось? — В голосе Кейт прозвучала искренняя забота.

Я попытался остановиться, но уже не мог.

— Моя девушка… — сказал я. — Она меня бросила.

— Ой какой ужас! Я тебя хорошо понимаю. В такие моменты жизнь просто невыносима. Прости меня, пожалуйста. Тебя только что бросила девушка, а тут я со своими дурацкими чеками.

— Да нет, не беспокойся, — жизнерадостно сказал я, мгновенно позабыв о своих бедах. — Не то чтобы она бросила меня только что…

— А когда?

— Три года назад.

И я рассказал ей все. В паузах Кейт вставляла что-нибудь подбадривающее, но от этого мне становилось еще хуже. Ведь я, как последний идиот, надоедал девушке с восхитительным бархатным голосом (и, скорее всего, хорошенькой) рассказами о своей бывшей подружке, в то время как любой нормальный мужчина на моем месте сделал бы все возможное, чтобы познакомиться с ней поближе.

Я говорил около часа, на одном дыхании, а когда замолчал, Кейт сказала, чтобы я не сдавался. Она и сама только начала приходить в себя после недавнего разрыва со своим парнем.

— Я потому и плакала, когда говорила тебе на автоответчик. Кстати, спасибо, что ты мне об этом ни разу не напомнил. Когда я набрала этот номер, я вспомнила, как жила там, как мы были там вместе с ним, а это напомнило мне, что он меня бросил.

Я подумал, что она сейчас заплачет, но она сдержалась. Более того, она сама начала рассказывать. У нас как-то незаметно образовалась миниатюрная группа психологической взаимопомощи. Мы оба принадлежали к тому небольшому, но морально ущемленному слою общества, имя которому Брошенные. Ее парень, которого она иначе чем «мой бывший» и «этот бессердечный ублюдок» не называла, бросил ее три недели назад, и при этом совершенно неожиданно. Они пробыли вместе шесть месяцев — это было необыкновенное время.

— Поначалу я была сама не своя, — рассказывала Кейт. — Правда. Просто лежала в кровати и смотрела в потолок. Даже телефон отключила, чтобы он не дай бог мне не позвонил. Ничего не ела — знала, что все равно вырвет. Ни с кем не виделась, даже с близкими друзьями. Просто сидела дома, смотрела телевизор и жевала печенье. Кстати, о печенье… — Послышалось шуршание пакета и легкий хруст — она аккуратно пережевывала овсяное печенье, потом довольно мурлыкнула по-кошачьи и вернулась ко мне. — Так-то лучше. А потом однажды я очнулась. И сказала себе: можно провести остаток жизни, оплакивая себя и свою потерю, а можно продолжать жить. Я выбрала второе.

Я восхитился силой ее духа. Она смогла сделать то, что так и не удалось мне, — она стала жить дальше. Но вскоре мое восхищение несколько поутихло. Не может быть, чтобы она любила «своего бывшего» так, как я любил Агги, иначе это горе выбило бы ее из колеи столь же необратимо. И нечего тут сравнивать.

Кейт продолжала:

— Не понимаю, почему люди всегда твердят какую-нибудь ерунду, вроде «да таких, как он, — пруд пруди». Мама мне именно так и сказала, когда меня бросил этот тип. Я захлебывалась слезами, а она утешала меня поговоркой про какой-то пруд. Вот если бы этот бессердечный ублюдок погиб в автомобильной катастрофе, она бы никогда так не сказала. Она бы не стала говорить: «Ничего страшного, Кейт, в мире еще полным-полно парней, и все они, в отличие от твоего бывшего, живы».

Тут она права.

Я обдумывал, что бы ей еще сказать, как вдруг она спросила:

— Между болью и неведением, что бы ты выбрал?

Я мгновенно узнал эту цитату. Как-то четыре года назад я, Агги, Саймон и его тогдашняя девушка Джемма Уокер (продержалась три недели и два дня) провели целый субботний вечер за фильмом «На последнем дыхании» с Ричардом Гиром, ремейком фильма Годарда «Au Bout de Souffle». Это было необходимо мне для курсовой по голливудским версиям иностранных фильмов. Я выбрал эту тему, потому что для нее надо было смотреть «Великолепную семерку», хотя на обратной стороне медали махали наганами «Семь самураев», которых мне тоже пришлось вынести, пускай смысла там не было ни на грош, чтобы не сказать хуже. Так вот, в одной сцене девушка Гира, которую так великолепно сыграла Валери Капрински, читает вслух фразу, потом роняет книгу и целует его. Мы с Саймоном минут пять потратили, перематывая пленку по кадрам, чтобы выяснить, что это была за книга, так как цитата произвела на нас неизгладимое впечатление.

— Это из «Диких пальм», — сказал я таким тоном, словно Кейт сейчас даст мне за это десять очков и золотую звездочку, как в викторине. — Уильям Фолкнер.

— Правда? — удивилась Кейт. — Я не знала. Этот бессердечный ублюдок написал мне так в письме, которое прислал после того, как меня бросил.

— А, — неловко сказал я.

— И что бы ты выбрал?

Я сказал, что выбрал бы неведение. Она не поверила, но это была правда. Если бы я мог все начать сначала, я никогда бы не стал встречаться с Агги. Я бы в тот день повернулся и вышел из «Оксфама» — пусть я бы не получил зеркало с Элвисом, зато я был бы уверен, что мой здравый рассудок и самоуважение останутся при мне на много лет вперед.

— А как же все хорошее? — попробовала возразить Кейт. — Ведь между вами было и то, о чем приятно вспомнить?

— Да, было и хорошее. — Я восстановил в памяти некоторые приятные моменты. — Но что в результате? Одни воспоминания. Мне двадцать шесть, и я живу только прошлым. Мы расстались три года назад, и я по-прежнему не могу ее забыть. По сравнению с этим неведение было бы просто блаженством.

Кейт начала от меня уставать, я это почувствовал. Мне хотелось рассказать ей всю свою жизнь, выложить все, что накопилось в душе. Но я понимал, что ей со мной становится скучно.

— Тебе со мной скучно? — спросил я так, чтобы это выглядело ненавязчиво.

— Нет. Почему мне должно быть с тобой скучно?

— Ну, наверное, немного скучно, — настаивал я. — Мне так неудобно, что тебе приходится выслушивать мои заунывные повествования. Я иногда бываю таким занудой, что сам себя перестаю слушать.

Она рассмеялась, и на меня опять повеяло летом.

— Кейт, расскажи мне о себе, — попросил я, закуривая сигарету, — скажи мне о себе что-нибудь, чего я не знаю.

— Что именно?

— Понятия не имею. Все, что хочешь.

— Мне ничего не приходит на ум. — Кейт задумалась. Я затянулся. — Ладно, вот что. Задай мне любые три вопроса, а я задам три вопроса тебе.

Я согласился. Мой мозг заработал на полную мощность, стараясь изобрести вопросы, которые были бы одновременно интригующими, соблазнительными и подкупающе остроумными.

— Где ты живешь?

— Хороший вопрос. — Я прислушался, но не уловил в голосе Кейт ни малейшей доли иронии. — Давай для начала разберемся с географией.

Кейт снимала в Брайтоне квартиру со своей лучшей подругой Паулой. Паулы не было дома, она развлекалась где-то со своими коллегами, чему я был очень рад. Мне понравилась мысль, что мы оба сидим в одиночестве, каждый в своей квартире, и ведем задушевную ночную беседу. Кейт осталась дома, потому что у нее не было денег. Она отчислилась с первого курса университета в Северном Лондоне, где изучала историю и культуру Восточной Европы.

— А почему ты ушла?

— Меня бы все равно выгнали, — со вздохом сказала Кейт. — Я почти не ходила на лекции. Я была по уши влюблена. Быть с моим бывшим казалось мне важнее, чем изучать историю европейских торговых соглашений или общаться с кем бы то ни было. Ему все время приходилось уезжать, а без него я кошмарно скучала… — Ее голос дрогнул. Она глубоко вздохнула и сказала уже совсем с другой интонацией, как будто приняла твердое решение больше о нем не думать: — Ладно, это все в прошлом.

— Ты скучаешь по Лондону? — спросил я и добавил: — Кстати, это мой второй вопрос.

Она рассмеялась и сказала:

— Нисколько. Там все слишком дорого. Лондон дымный, грязный и неприветливый. Он напоминает мне о нем… Ну, ты понял. Мне нравится Брайтон. От моего дома до моря — пять минут. А море я обожаю.

Я старательно обдумал свой третий вопрос. Можно было спросить что-нибудь забавное. Или что-нибудь трогательное. Но только одно меня действительно интересовало в данный момент. Ее бывший парень. Хотя такое любопытство уже ни в какие ворота не лезло. Как всегда, я легко поддался искушению.

— Какой он был, твой бывший?

— Обычный парень, — неохотно сказала Кейт. — Просто обычный парень, который был уверен, что он для меня дороже всего на свете, и был в этом совершенно прав. Но между болью и неведением я выбираю боль.

Больше она ничего не захотела говорить.

— Я помню, мы договорились, что я задам только три вопроса, — сказал я почти (но только почти) застенчиво. — Но у меня есть еще один.

— Давай.

— Ты позвонишь мне еще в ближайшем будущем?

— Не знаю, — ответила она. — Посмотрим.

23:45

Когда Кейт положила трубку, я попытался выбросить ее из головы, но ничего не вышло — она упрямилась. В результате я еще раз перебрал в уме свои ответы на три ее вопроса.

Она: Как звали твою первую любовь?

Я: Вики Хиллингворт. Мне было лет тринадцать. Ничего не вышло. Слишком много сложностей.

Она: Твои самые плохие привычки?

Я: Есть бутерброды с консервированной лапшой. (Пауза.) Курить. (Пауза.) Врать. (Пауза.) Думать о моей бывшей девушке.

Она: Почему ты хочешь, чтобы я тебе снова позвонила?

Я: Потому что.

Она: Потому что — что?

Я: Потому что.

Я подумал, не вернуться ли мне к программе Барбары Вайт, но необходимость рано вставать по рабочим дням меня, как человека, который предпочитает жить на пособие и сутками валяться в кровати, до сих пор еще повергала в шок, и вот сейчас ранний подъем начал сказываться. По утрам я добирался до школы в общей сложности около часа. Было бы не так плохо, если бы я имел возможность приходить вместе с детьми, но мистер Такер этого не одобрял, поэтому мне следовало быть на месте уже в восемь пятнадцать. И если я не хотел, чтобы его недовольная, бородатая и бородавчатая физиономия преследовала меня весь день, мне нужно было выходить из дома в семь пятнадцать, что подразумевало подъем без пятнадцати семь. Это было смерти подобно. Я испробовал разные способы сократить время, необходимое на сборы, чтобы подольше поваляться в кровати. Я перестал чистить зубы — просто выдавливал зубную пасту прямо в рот, я принимал душ с вечера, а не утром, я надевал кроссовки на случай, если по дороге на работу придется бежать… Но что бы я ни делал, в конце концов я всегда оставлял недоеденной тарелку сухого завтрака из медово-ореховых колечек и, дожевывая на бегу кусочек тоста, несся трусцой по Холловей-роуд.

Сбросив рубашку и носки, я вернулся в кровать. Вещи упали на пол рядом с брюками. Эта одежда — моя Школьная Одежда — не имела ко мне настоящему никакого отношения. До того, как я пошел на курсы учителей, я умудрялся как-то избегать «Бартонс», «Некст» и «Топ Мен». В этих магазинах на Хай-стрит было что-то такое, что я ненавидел больше, чем фашизм, домохозяев и соседей, которые паркуются под моим окном. Полоумные стажеры-продавцы, нанятые в рамках программы по трудоустройству молодежи, бездарное оформление и клиентура — подростки, которым дают деньги на одежду, студенты-инженеры и девушки с полным отсутствием вкуса, присматривающие «милый свитерок» для своих парней, — все это было для меня невыносимо. Одежду для себя я покупал в секонд-хенде, в магазинах Королевской ассоциации раковых исследований и подобных заведениях. У меня два шкафа были набиты одеждой, которую мы с Саймоном называли «одежда мертвеца» — от таких вещей предпочитают избавляться вдовы и те, кто только что развелся. Весь мой гардероб целиком — а он насчитывал десятки предметов — стоил мне в общей сложности не больше пятидесяти фунтов. Но дело было даже не в деньгах — важно было, чтобы одежда подчеркивала мою индивидуальность. Я хотел выглядеть, как нечто среднее между Клинтом Иствудом в «Силе Магнума» и Ричардом Ронтри во «Вспышке». И хотя я признаю, что еще не в полной мере добился желаемого, однако я подошел к идеалу достаточно близко, чтобы чувствовать, что выделяюсь из толпы. Преподавание, к сожалению, требовало ортодоксальности, и даже я понимал, что, если хочу в конце концов найти себе работу, надо пересмотреть свои взгляды на одежду.

Штаны были из «Бартонс», черные, с отворотами. Разглядывая их с кровати, я заметил, что сзади они уже начали лосниться. Рубашка — из «Топ Мен» (фу!), я купил таких пять штук, и все на размер меньше. Когда я расплачивался, подросток на кассе спросил меня, уверен ли я, что это мой размер. Я сказал, что уверен, ведь он был прыщавым юнцом семнадцати лет от роду, а я уже закончил отделение английской литературы и кинематографии, что, по моему разумению, делало меня весьма компетентным в сложных вопросах рубашечных размеров.

Я поднялся с кровати и выключил свет. Фонари на Фрайр-авеню, что шла вдоль дальней стороны сада, освещали шторы, и те зловеще светились в темноте, отбрасывая на стены причудливые тени. Я лег, но тотчас встал опять, собрал с пола одежду и положил себе под голову. Подушку, в числе прочего, я тоже забыл дома. А так как я точно не знал, в каких магазинах продаются подушки, то вынужден был обходиться без нее. Я мысленно сделал в памяти заметку — поинтересоваться насчет подушек у Кейт. Если она еще позвонит.

«Кейт — определенно интересная девушка, — подумал я и помечтал: — Хорошо бы она мне приснилась. Судя по голосу и манере говорить, с ней будет не скучно. Она не похожа на других девушек. Не то что…»

Зазвонил телефон.

— Привет, Вилл, это я.

Голос мог принадлежать только Мартине. При этом он еще звучал довольно жизнерадостно.

— Ничего, что я звоню так поздно? — кротко спросила она. — Я просто… ну… ты мне так и не перезвонил на этой неделе, и я подумала, может, у тебя что-то с телефоном, но я заставила оператора проверить линию — она работает.

Соображать надо было быстро:

а) амнезия?

б) ужасно занят?

в) автоответчик сломался?

г) сказать правду?

д) все вышеперечисленное?

— Я и не знал, что ты звонила, — соврал я, старательно имитируя удивление. — Наверное, автоответчик сломался. Прости, пожалуйста.

— Все нормально, — прервала она мои оправдания, — ты не виноват, ты был так увлечен новыми знакомствами, что до самых выходных не нашел времени мне перезвонить. Это, наверное, так интересно. А со мной тебе было бы скучно.

У Мартины вошло в привычку так со мной разговаривать. С того самого момента, как я ее поцеловал, она принижала себя — наверное, чтобы поднять меня в своих глазах еще на ступеньку выше. Это был способ манипулирования — разные жалкие типы, вроде меня, пользовались им, чтобы заставить объект своей привязанности сказать им что-нибудь приятное. Но я точно знал, что Мартина не напрашивается на комплименты, она слишком серьезная и честная и всегда говорит только то, что думает.

Я пропустил намек мимо ушей.

— Как дела?

— Неплохо, — вздохнула она, и ударная «о» прозвучала, как хриплый крик совы за полночь. — Я пока так и не нашла работу. Я связалась с несколькими агентствами по найму преподавателей — они говорят, скоро может что-нибудь подвернуться. Но постоянной работы, думаю, до Рождества не появится.

Мне не хотелось этого признавать, но в ее голосе не было ни особенной тоски, ни растерянности, ни одиночества.

— Как родители?

— Билл, это просто невыносимо, — горько сказала она. — Я так больше не могу. Как бы я хотела быть сейчас в Лондоне, с тобой. Это было бы чудесно! Я могла бы снять квартиру этажом ниже, готовить тебе обед. И мы бы вместе смотрели сериал, про который ты постоянно рассказываешь.

— «Черная гадюка».

— Да, «Черная гадюка», — задумчиво повторила она. — Мне бы тогда и мечтать было не о чем. Правда, Вилл.

Это было не нечто спонтанное, типа «а вот здорово было бы, если бы…». Она говорила совершенно серьезно. Она, наверное, сотни раз проигрывала в голове эту сцену, сидя в своей комнате и заполняя бланки заявлений. Я ее хорошо понимал, потому что сам почти все свободное время тратил на сочинение подобных сцен с участием меня и Агги.

— Это не навсегда, — заверил я ее. Я наклонил голову и попытался разглядеть в щель между шторами ночное небо. — Ты обязательно найдешь работу. У тебя такие рекомендации. Ты…

— Мне тебя не хватает, Вилл, — перебила меня Мартина.

На раздумья времени не оставалось. Тон ее голоса требовал немедленной реакции. Мне выпал шанс. Я мог разбить ей сердце или сделать счастливой на целый день. Это было сейчас в моей власти. Но такое могущество меня тяготило. Больше всего на свете я хотел бы избавиться от этой власти, потому что, образно говоря, на меня сейчас смотрел этакий тюлененок, с огромными глазами, весь белый и пушистый, а мне предстояло одним ударом вышибить ему мозги.

— Мне тебя тоже не хватает, Мартина, — прошептал я, надеясь, что ни она, ни моя совесть меня не услышат.

Она вздохнула с облегчением.

Так больше не могло продолжаться, и я это знал. Я только что допустил существенную ошибку. Ей не нужна была моя жалость, ей нужны были чувства иного свойства. А у меня их не было. Я был просто обязан сказать ей правду.

— Мартина? — На этот раз я выдал себя — что-то в тоне моего голоса насторожило Мартину, и она не ответила. Я чувствовал, как она замерла на том конце провода, сжалась в ожидании удара, в ожидании конца света. Точно так же вел себя Беверидж, наш пес, когда думал, что я его сейчас отчитаю. Он не приходил на зов, прятался, наслаждаясь последними мгновеньями счастливого неведения.

И что я собирался сказать?

«Мартина, прости, но у нас ничего не выйдет».

Слишком резко.

«Мартина, дело не в тебе, а во мне. Это я во всем виноват».

Слишком мягко. Она подумает, что у меня просто выдался тяжелый день.

«Мартина, я не знаю, как лучше сказать, поэтому скажу прямо. У нас с тобой ничего не получится».

Прямо в точку. Твердо и честно. Подойдет.

— Мартина, — начал я, — я не знаю, как лучше сказать…

— Не говори, Вилл, — перебила меня Мартина. — Я знаю все, что ты хочешь мне сказать. Поверь, я тоже это чувствую.

— Что? — выдохнул я.

— Я тоже, Вилл, — продолжала она, все дальше и дальше увязая в этом недоразумении. — Я знаю, мы с тобой вместе только с прошлых выходных, но какое значение имеет время? Вилл, я тоже тебя люблю.

У меня довольно обширный лексический запас, но в тот момент я не смог придумать ни слова в свое оправдание. Я просто лишился дара речи. А она, конечно же, решила, что я медлю с ответом потому, что чувствую в душе то же самое и мои чувства превосходят всякие слова о них. Я не мог взять в толк, как она может говорить о любви, если у нас была только одна мимолетная встреча неделю назад.

— Послушай, Мартина… — начал я, но так и не закончил предложения. Будь я в полном бешенстве, я все равно не смог бы сейчас перейти сразу к делу. — Мартина, уже очень поздно. Я устал. Эта неделя выдалась очень непростой. Я сейчас хотел бы поспать. Поговорим завтра, хорошо?

— Я буду тебе сниться, — нежно сказала она.

— Да, конечно. Обязательно, — я покачал головой и положил трубку.

Мартина. Хуже новости не придумаешь. Раньше подобная идея показалась бы мне абсурдной, а теперь она становилась реальностью — полный кошмар. Мартина — это дьявол в нижнем белье от Госсарда. И как я до этого докатился?

Никки и Кейти, девушки, с которыми я учился на курсах, были с Мартиной большие подружки. Однажды, когда мы где-то недели через две после начала нашего обучения все вместе весело проводили время, они пересказали мне много приятных вещей, которые говорила про меня Мартина на лекциях, и в целом получалось, что я ей чертовски нравлюсь. Сначала мне это льстило, потому что Мартина была далеко не уродина — высокая, натуральная блондинка и так изящно двигалась, что казалось, она не идет, а скользит по воздуху. В тот вечер я несколько раз заговаривал с ней, и уже тогда стало ясно, что несмотря на всю ее симпатию ко мне у нас нет ничего общего.

В следующий раз мы встретились с ней только неделю назад, перед самым моим отъездом в Лондон. Помнится, мы обсуждали с Алисой, как трудно найти Любовь в конце двадцатого века, и она предположила, что я до сих пор никого себе не подыскал по одной простой причине: я слишком честный и правильный. Мне пришлось признать, что в чем-то она права. Все вокруг только и делали, что заводили романы на одну ночь, жили двойной жизнью или попадались журналистам втроем в одной постели, а я никак не мог присоединиться к общему веселью — я был занят поисками той Второй, что заняла бы место Агги (Первой и Единственной). Именно это и имела в виду Алиса: у меня на лбу было написано «Требуется Жена». Я искал девушку, которая заменила бы мне Агги, девушку на всю жизнь, и на меньшее был не согласен.

И вот появилась Мартина. Она стала моей пробой пера, экспериментом, монстром, которого я, как доктор Франкенштейн, создал своими собственными руками. Моя первая и единственная попытка завести мимолетную интрижку, за которую я теперь и расплачивался. А тогда от меня потребовался только один телефонный звонок. На заднем сиденье такси, после ужина в «Лос Локос» я, не помня себя, запустил руку ей под блузку и провел пальцем вдоль кромки ее лифчика. Она дала мне понять, что хочет серьезных отношений. В ответ я пробормотал что-то типа «ага, я тоже», и она тут же принялась страстно меня целовать. И вот теперь раскаяние грозило захлестнуть меня с головой — это было совсем не сложно. Я вечно чувствую себя виноватым из-за того, из-за чего нормальные люди лишний раз не станут и голову напрягать: что я не подал нищему, не купил билет благотворительной лотереи, убил мотылька, который запутался в оконной сетке, — словом, чувство вины было и остается основной характеристикой моей натуры. А теперь, из-за Мартины, я чувствовал себя виноватым даже в том, что меня объективно совершенно не касалось. Хиросима — моя вина. «Титаник» — тоже из-за меня. Гана Соло заморозили в «Империя наносит ответный удар» — простите, принцесса Лея, это я виноват.

Моя совесть настаивала, чтобы теперь, в качестве расплаты, я начал встречаться с Мартиной. В конце концов, как утверждают католики, чтобы загладить вину, надо сделать так, чтобы последствия твоих ошибок падали на тебя самого, ведь с собственной болью легче справиться, чем с той, которую ты причинил другому. Сама по себе теория неплохая, но моих проблем она не решала. И если попытаться применить ее на практике, будет только хуже. В этом и заключалась вся суть задачи: мне нужно было избавиться от Мартины, но у меня не хватало сил ее бросить. Я в жизни ни одной девушки не бросил. Да, конечно, я вел себя с ними так отвратительно, что им рано или поздно приходилось от меня избавляться, но сам я никогда подобного поступка не совершал. Я просто не в состоянии сказать другому человеку, что я не испытываю к нему такой же сильной привязанности, как он — ко мне. Благодаря Агги мне даже кажется, что только я один на всем белом свете и могу, не покривив душой, сказать: «Мне от этого будет еще больнее, чем тебе».

00:50

Мартина или, точнее, мысли о ней лишили меня сна. Они кружили в голове, как лошади на ипподроме. Но в конце концов они замедлили свой бег и вернулись к своему обычному предмету — Агги. Как долго она гадала — вот как я сейчас с Мартиной, — как бы сказать мне о своем решении помягче? Она ведь хорошо понимала: что бы она ни сказала, какими словами ни попыталась бы мне все объяснить, она в любом случае разобьет мне сердце.

Пару месяцев спустя, когда я уже почти осознал, что ее со мной больше нет (это было не проще, чем, проснувшись однажды утром паралитиком, смириться с этим), мне пришло в голову, что, возможно, она не одну неделю, а то и не один месяц пыталась дать мне понять, что наше дело швах, но по собственной глупости я ничего не замечал. Было невыносимо больно думать, что все это время я жил, погрузившись в собственные иллюзии, был уверен, что она относится ко мне так же, как и я к ней, — теперь я уже и не знал, чему верить. Мне о многом нужно было бы спросить в тот момент, но я не смог; а к тому времени, когда я был уже в состоянии задавать вопросы не впадая в истерику, она прервала все контакты со мной.

Может быть, она приняла это решение в то самое утро, когда мы встретились у обувного отдела, или в кафе, когда у нас в кофе свернулось молоко, или когда она наехала на разделитель на стоянке, или когда свернула в тупик на Рилстон-роуд, или когда она наклонилась ко мне и поцеловала…

«Все, хватит». Я крепко закрыл глаза в надежде, что сейчас усну. «Все, хватит на сегодня раздумий». В таком состоянии мне точно не уснуть. Я заглянул в щель между шторами. Небо светлело — казалось, приближается утро. Я было подумал, не уснул ли я ненароком, и посмотрел на часы. Ночь еще только начиналась. Я лежал и разглядывал потолок, надеясь задремать от скуки. Потолка без очков я почти не видел, мир сливался в одно расплывчатое пятно, и за это я всегда буду благодарен судьбе.

Только к двенадцати годам я выяснил, что люди вообще-то задуманы зрячими. К тому времени мои глаза уже два года как видели все хуже и хуже. За все двенадцать лет моей жизни это была шестая большая несправедливость, или, если принимать во внимание только ту часть моей жизни, когда я уже умел говорить и более-менее связно думать, пятая. Не то чтобы я специально их считал, нет — поначалу я даже не считал их несправедливостью. Я думал, так и надо.

Мои первые очки были отвратительны — я отбивался, ругался и дулся, как мог, когда мне сообщили, что с этого момента они становятся неотъемлемой частью моей жизни. Я посмотрел в зеркало в магазине оптики и расплакался навзрыд. В то время было только два известных молодежных кумира, носивших очки: Брайн из «Птиц грома» и Джо 90, но даже тогда все автоматически считали тебя умным, раз уж ты в очках.

Мои сверстники, безо всякого повода с моей стороны, взяли на себя обязанность издеваться надо мной и моими очками при каждом удобном случае. Даже Сандра Ло, сама носившая розовые пластмассовые очки, присоединилась к остальным. Мне пришлось терпеть это глумление почти неделю, пока они, к моему великому облегчению, не нашли себе новую жертву. Младший брат Крэйга Харрисона показал свои причиндалы нескольким девочкам в канаве за школой. Надо признать, они сами его вынудили, но это не могло послужить ему оправданием. У парня явно не было ни стыда, ни совести.

В течение той злосчастной недели Саймон меня не бросил. Не то чтобы он меня защищал — этим он только навлек бы гонения и на себя тоже, — но мне было с кем поиграть, и я точно знал, что по крайней мере один человек в этом мире никогда не назовет меня очкариком. И вот однажды во время большой перемены мы с Саймоном играли в «вождей галактики» и путешествовали по бескрайним просторам вселенной, как вдруг меня осенило, что в этой игре мои очки могут очень даже пригодиться.

Я примотал шариковую ручку изолентой к правой дужке очков и превратил их таким образом в межгалактический передатчик. Мое изобретение имело сногсшибательный успех. Так началось одно из сильнейших в те годы повальных увлечений — это было круче, чем «кузнечик» и коллекционные карты «Возвращение Джедая», круче, чем застегнуть спортивную куртку только на верхнюю пуговицу, не вдевая руки в рукава, чтобы она развевалась, как плащ Бэтмена. К полудню мои очки перемерила буквально вся школа. К концу недели одноклассники начали приносить в школу солнечные очки, чтобы я переделал их в межгалактические передатчики. Эта мания, а вместе с ней и моя популярность резко пошли на спад, когда Стигги (Гаррет Иванс) принес мне на переделку бифокальные очки своего отца. Его отец сказал потом директору, что у Гаррета стопроцентное зрение, так что «ни черта удивительного», что он споткнулся и разбил их вдребезги, играя с Артуром Таппом в «выше ноги от земли».

Год спустя подобная судьба постигла и мои собственные очки. Это было в лагере скаутов на холмах Дербишира. Нас в палатке было пятеро, и перед сном Крэйг Батлер — он спал в середине — убедил нас, что неизвестные с остро заточенными столовыми ножами обязательно попытаются проникнуть ночью в палатку и украсть у нас какие-нибудь органы. Когда он закончил нас пугать, мне пришлось сдерживаться изо всех сил, чтобы не наделать под себя от страха. Я спал у входа в палатку, так что никто и ни за что не уговорил бы меня снять очки на ночь. Когда утром я проснулся, очки пропали, и мне пришлось их довольно долго искать. В конце концов я обнаружил их — вернее, то, что от них осталось, — под дрожащей задницей толстяка Найджела.

Начальник нашего отряда, его звали мистер Джордж, предложил примотать дужку изолентой. Наверное, мистер Джордж никогда не был подростком, иначе он ни за что бы не предложил подобную глупость. Когда мы играли в «вождей галактики», изолента пришлась очень кстати, но я тогда был совсем маленьким. Теперь мне было уже тринадцать, и никто на свете не мог меня убедить, что носить очки, обмотанные изолентой, — прикольно. Я решил, что совсем ничего не видеть будет куда менее унизительно, и остаток выходных — полсубботы и целое воскресенье — меня повсюду водили за руку. Когда я вернулся домой, мама отправилась со мной прямиком в оптику, чтобы я выбрал себе новые очки. Но как я мог это сделать? С тем же успехом мне могли предложить подобрать себе новый нос. Мы провели в магазине три часа, я перемерил все имевшиеся в наличии детские очки и выбрал черные. Вернувшись, я показал их всем своим друзьям, но все равно не мог избавиться от ощущения, что они никогда не заменят мне те, первые.

Но самое интересное: без очков мир казался мне прекрасным. Предметы не имели четких границ, цвета плавно перетекали один в другой. Все шероховатости и острые углы стирались, все изъяны пропадали из поля зрения. В кино так видят мир героини, которые вот-вот упадут в обморок. Реальность казалась невероятно далекой.

В таком ностальгическом настроении я и лежал в кровати, уставившись в потолок. Тут неожиданно припомнилось, как мне впервые пришлось сопоставить собственные мысли с Действительностью. Дело было в детском саду. Я только-только дорисовал великолепный портрет моей матери. У нее было красное улыбающееся лицо и синие волосы, но самое главное — я нарисовал ей шею. Мы рисовали мамам подарки на Мамин День, и я заметил, что те из моих сверстников, чьи таланты проявлялись более в искусстве, чем в песочнице, все как один нарисовали своих мам без шеи. Некоторым мамам достались только большие круглые головы, другим повезло больше — у них были волосы, но ни у одной не было шеи. Я точно знал, что у моей мамы есть шея, и я ее нарисовал. Длинную, тонкую, зеленую шею. И очень этим гордился.

После рисования начался тихий час. Кровати стояли рядами в дальнем конце комнаты. Я обычно бежал к той, что у двери, чтобы можно было чувствовать дуновение сквозняка и представлять, что плывешь в лодке. А в тот день я побежал к кровати, стоявшей у огромного, во всю стену, окна. За окном виднелись деревья и детская площадка. Спать я не хотел, но лег с удовольствием. Я мог бы бегать, прыгать и играть хоть круглые сутки, но я каждый раз уступал и ложился, потому что во время послеобеденного сна была возможность подумать. В то время я редко думал как следует, я был слишком занят играми. Время не двигалось, царило бесконечное СЕЙЧАС, написанное жирными заглавными буквами. Будущее меня не касалось.

Я крепко зажмурился и подождал, пока перед глазами поплывут красные и оранжевые пятна — они всегда появлялись, когда я так делал. Пятна были очень красивые, но мне никогда не удавалось их хорошо разглядеть, потому что стоило мне сосредоточиться, как они тут же исчезали и возвращались только тогда, когда я переставал за ними следить. Минут через пять я стал думать о маме. Она отвела меня с утра в сад, как делала это каждый день с самого начала сентября. Меня такой порядок вполне устраивал. Меня нисколько не пугала перспектива остаться один на один с чужими взрослыми и толпой незнакомых детей. Если мои родители хотели таким образом научить меня общаться, то им стоило вначале спросить меня, и я сказал бы им, что могу поладить с кем угодно.

В то утро мама поцеловала меня на прощание, но теперь, когда я лежал в кровати и зимний день клонился к вечеру, мне неожиданно показалось, что ее не существует. Бывало, мне время от времени снилось что-нибудь столь реальное, что и представить нельзя было, будто это сон. Однажды мне приснилось, что я умею летать, — я даже сейчас помню, как выглядел город с высоты и как ветер ерошил мне волосы и холодил кожу. Но когда я проснулся, я разучился летать.

Лежа в кровати и размышляя об этом, я подумал, что мама — всего лишь прекрасный сон.

Я хорошо помнил, как она целовала меня утром в щеку, помнил мягкую салфетку, которой она стерла с моего лица помаду. Я помнил ее запах, теплый, летний, столь непохожий на окружающий унылый зимний день. Я помнил все это так же хорошо, как и ощущения от полета. И вот тогда я убедил себя, что мамы не существует. И не существует отца, моей комнаты и игрушек — всего, что я так любил. Реальным было только то, что я видел перед глазами.

Я открыл глаза, посмотрел в окно, на ветки деревьев, которые раскачивались на ветру, и расплакался. Не вслух, не для того, чтобы на меня обратили внимание, а очень-очень тихо. Глаза наполнились слезами, слезы текли по щеке на руку, на подушку. Через несколько минут я уже рыдал вовсю. Мне было грустно и одиноко.

Я был сирота. Воспитательница, миссис Грин, милая женщина, от которой всегда пахло грушевым мылом, обняла меня и погладила по голове, но я был безутешен.

— Мама ушла! Мама ушла! — кричал я сквозь слезы, но я не это имел в виду. Я хотел сказать: «Мамы нет!»

Я плакал так сильно, что ей в конце концов пришлось позвонить маме на работу. Она объяснила маме, что случилось, и передала трубку мне. Как только я услышал мамин голос, слезы сразу высохли. Мама существовала. Она мне не приснилась. Все было хорошо.

01:05

Я в своей квартире, только это другая квартира. Получше, но не слишком шикарная — будем держаться в рамках реальности. И для большей правдоподобности представим, что я все еще в Лондоне и все так же преподаю, хотя и не знаю, зачем. В квартире порядок, кран на кухне работает. Кассеты и диски расставлены в алфавитном порядке, телевизор — цифровой, последней модели, с жутко плоским экраном, кроме того, подключен к кабельному телевидению.

Значит так… Я хлопочу на кухне. Мелко рублю петрушку, красиво посыпаю ею сковороду, а потом ставлю сковороду обратно в духовку на двадцать минут, чтобы блюдо покрылось хрустящей корочкой — по крайней мере, так написано в кулинарной книге Делии Смит. Играет Элвис — «Живой концерт в Мэдисон Сквер Гарден», он сейчас очень подходит к моему настроению, он ликует, он торжествует, он счастлив радовать своих поклонников. В дверь стучат. Я стряхиваю с рук петрушку и накидываю пиджак, который до этого висел на спинке стула. Выходя в прихожую, я мельком смотрю на себя в зеркало. Неплохо. На мне темно-синий костюм от Пола Смита. Выгляжу дорого, но не вульгарно — элегантно и с изюминкой. Нет, не так. Костюм — это слишком официально. Я что, на похороны собрался? Нет. На мне что-нибудь неброское, но чтобы сразу было видно, что одеваться я ездил в Нью-Йорк. Дайте-ка подумать. Клетчатая рубашка от Кельвина Кляйна и хлопчатобумажные брюки из «Блуминдейлз». Нет, нет, нет, нет, нет. Это уже не я, так только модели из «GQ» одеваются. Вот, придумал. На мне простая белая футболка, старые «Ливайсы» и — самое главное — никаких носков! Очень милая подробность — ей, помнится, нравились мои ступни.

Я открываю дверь, на пороге — Агги.

Какую-то долю секунды мы стоим неподвижно, время замерло, наши взгляды говорят больше, чем можно передать словами. У меня кружится голова, но это быстро проходит. Потом меня переполняет безудержная радость. Я крепко ее обнимаю. Я чувствую, как ее горячие слезы стекают по моей шее. Я отклоняю голову назад, не выпуская ее из своих объятий, и внимательно смотрю в эти большие, роковые, прекрасные темно-зеленые глаза — я так скучал по ним.

— Вильям… Вильям… — всхлипывает она. — Прости меня. Пожалуйста, прости.

Я ничего не говорю и только сильнее прижимаю ее к себе, так сильно, что она почти теряет сознание. Она не сопротивляется. Наоборот, она хочет, чтобы я обнимал ее еще крепче, поскольку таким образом я без слов говорю то, что она больше всего хочет сейчас услышать:

— Я тебя прощаю.

Я мягко обнимаю ее за талию, а она берет меня за руку и смотрит мне в глаза. Ее взгляд проникает до глубины души.

— Я думала, я смогу жить без тебя, — говорит она, отчаянно пытаясь сдержать слезы. — Но я не могу без тебя. Я пыталась, но у меня ничего не получилось, Вилл. Мне было так плохо. Я думала, ты никогда не простишь меня. Эти три года без тебя были просто невыносимы. Я прошла через все муки ада.

Нет. Слишком напыщенно. Это даже не Бронте, это уже Барбара Картланд. Ладно, еще раз со слов «эти три года без тебя…»

— Как только я порвала с тобой, я поняла, что совершила величайшую ошибку в моей жизни. — Она замолкает, глаза полны слез, нижняя губа подрагивает. Это не театральная пауза, ей просто трудно говорить. — Я не удивлюсь, если окажется, что ты меня ненавидишь. Правда, у меня нет никакого права приходить сюда. Я потеряла это право тогда, когда похоронила нашу любовь. Но как ты думаешь, может быть?.. Может быть, мы могли бы когда-нибудь?..

Тут она замечает, что я за все это время не проронил ни слова. Слезы катятся по ее лицу.

— Скажи хоть что-нибудь! — кричит она. — Ты ведь ненавидишь меня, да? Да?

Я смотрю на нее так, как Николас Кейдж смотрит на Лору Дерн в «Диких сердцем» — значительно и откровенно. В моем взгляде читается: «Милая, ты — моя, я — твой, навсегда!»

Она говорит, что ужасно благодарна мне за приглашение на ужин. Говорит, что не думала, что я снова захочу ее увидеть. Я говорю что-нибудь вроде:

— А почему нет?

Она опускает глаза, смотрит на свои колени, потом на юбку, как будто только сейчас замечая, как она себя запустила. Мне не хочется этого признавать, но она действительно изменилась не в лучшую сторону. Она это понимает. И я это понимаю. И она понимает, что я понимаю. Похоже, она надела свой самый праздничный наряд, но теперь осознает, что ее выбор не совсем удачен. Я уверяю ее, что она прекрасно выглядит. Одновременно я беру бумажную салфетку из коробки на кофейном столике и нежно промокаю ей слезы. Когда я случайно дотрагиваюсь рукой до ее щеки, она улыбается.

Мы проходим в гостиную. Я приглашаю ее сесть рядом со мной на диван. У меня возникает ощущение, будто она хочет подвинуться ближе, что она через минуту и делает. Как раз в то мгновение, когда она уже настолько близко, что я чувствую на своей коже ее дыхание, тепло ее тела, запах ее духов — «Шанель № 5», — я встаю и объявляю, что мне надо взглянуть, как поживает еда у меня в духовке.

Так, дальше неинтересно, это мы пропустим и сразу перейдем к сцене за столом. На тарелках — лазанья с лесными грибами и желтым сладким перцем и овощи. Не эти ваши вечные морковь и горошек, а экзотические овощи, такие, какие в универмагах типа «Сейнсбери» продают в маленьких коробочках, затянутых сверху прозрачной пленкой. Она говорит, что не надо было так из-за нее разоряться, она уже давно не вегетарианка, а я отвечаю, что это не из-за нее, а из-за меня — я уже года три не ем мяса.

Я наливаю ей красного вина и рассказываю, что именно эти сорта винограда идеально дополняют овощную лазанью. У меня возникает соблазн символично лить вино в ее бокал, пока он не переполнится, но я сдерживаюсь. Она машинально говорит «хватит», когда бокал уже полон до краев. Я наливаю себе, наши взгляды встречаются, она поднимает бокал и уже готова сделать глоток, как вдруг спохватывается:

— Что же это я! — Высоко подняв бокал, она радостно восклицает: — За нас! За всепобеждающую любовь!

Мы чокаемся.

Вот мы опять в гостиной, снова на диване. Комнату освещают две настольные лампы, создавая «раскрепощенную» атмосферу. Музыки нет, хотя мне и приходит в голову поставить что-нибудь спокойное — Тори Амос, например, или Кейт Буш. Я закуриваю сигарету — не потому, что мне хочется курить, а потому, что хочу показать ей, что я теперь курю. Прошло время. Многое изменилось. Я — тот самый человек, которого она полюбила когда-то, но все же я стал другим.

Она рассказывает, как тяжко ей жилось без меня. Как она оставила всякую надежду устроиться по специальности — социальным работником — и пошла работать младшим клерком в какую-то бухгалтерскую фирму. Вспоминая, что ее жизнь утратила всякий смысл после того, как она бросила меня, она говорит сквозь слезы, что с тех пор ее носит по жизни, как щепку. Она даже признается мне, что ей ни с кем так и не удалось завязать продолжительных отношений. НИ С КЕМ… Ну, был один, но она с ним не спала… Ну, ладно… совсем даже не один — Пол, Грэм и Гордон, но никто из них не понимал ее так, как понимал когда-то я. Особенно этот рыжий Гордон, да и Пол, который дважды сводил ее на Криса Ри, хотя ей вовсе этого не хотелось. Я умалчиваю о том, что за это время я разбил немало сердец, но она это понимает — Агги читает это в моих глазах. И еще она понимает, что я с легкостью забыл ее в тот же момент, как только она сказала мне, что все кончено. А может, и раньше.

Звонит телефон. Я не обращаю внимание. Агги тянется к трубке, но я жестом останавливаю ее, показывая, что, кто бы ни звонил, сейчас для меня нет никого важнее ее. Включается автоответчик, и изысканно благородный голос, чем-то похожий на голос Одри Хепберн, произносит:

— Привет, Вилл. Это Аби. Я только хотела поболтать с тобой до полуночи, как обычно. А тебя нет дома! И что же делать бедной девушке? Ну, хорошо. А что ты делаешь в следующий четверг? У меня есть билеты в театр, на «Тщетные усилия любви». Скажи, что пойдешь. Это было бы божественно. Можем потом опять поужинать у меня. Позвони мне скорее. Пожалуйста! Пока.

Мы с Агги молчим. Она берет мою ладонь в свои. У нее изящные пальцы, просто созданные играть на пианино и гладить мои волосы. К счастью, она больше не грызет ногти. Вино течет рекой, мы болтаем, смеемся и страстно флиртуем друг с другом, пока не наступает Момент. Я заранее чувствую его приближение. Она опять скользит ближе, поворачивается ко мне, ее бледные чувственные губы чуть приоткрыты, и я уже готов разом воплотить в жизнь все предназначенные ей поцелуи, которые так долго ждали своего часа и… ничего. Ничего не происходит.

01:17

Зазвонил телефон, не дав мне до конца насладиться мечтами, такими яркими и такими эфемерными. Я попробовал угадать, кто бы это мог быть, но быстро оставил эту затею по причине ее полной бессмысленности и глупости. Правда, я попытался было возразить себе, что, мол, подобные причины никогда не останавливали меня раньше, но возражение не прошло, и я взял трубку.

— Алло?

— Это всего лишь я.

Мартина.

Я посмотрел на часы, прикидывая масштабы моей возможной ярости. В такое позднее время нормальных людей а) нет дома, б) они крепко спят или же с) занимаются любовью. Меня нельзя назвать нормальным человеком, поэтому все вышеперечисленное ко мне не имело никакого отношения, однако я не собирался упускать драгоценную возможность взбелениться, порвать с Мартиной и спастись от подстерегавшей меня скуки. Это был дар свыше — вероятно, за сегодняшний день я все-таки умудрился совершить что-то хорошее.

— Мартина, — начал я, — уже почти три часа ночи. С чего это ты мне звонишь в три часа ночи? Ты с ума сошла? Я подумал, это мама звонит, потому что с бабушкой что-то случилось. Надо же и о других немного думать!

Не знаю, как мне только удалось не рассмеяться, произнося всю эту чушь. Особенно мне понравилось про «три часа ночи» — гипербола всегда была моим любимым оружием в словесных баталиях.

Мартина была так ошарашена, что потеряла дар речи.

— Я… Я… — вот и все, что она сумела сказать в свою защиту.

— Что ты? — Я поискал поблизости свою совесть. Она куда-то запропастилась. — На дворе три часа, Мартина. Нельзя же так запросто названивать людям в три часа ночи. Слушай, с этим пора кончать. Да, конечно, мы великолепно провели время в прошлую субботу. Я этого никогда не забуду. — Мне стало любопытно, куда же подевалась моя совесть. Скорее всего, она случайно угодила в один из бездонных колодцев, наполненных жалостью к себе, — у меня в душе их полно. Я совершал нечто низкое, бессердечное, крайне эгоистичное. Так поступил бы на моем месте Саймон. Наконец-то я окончательно и бесповоротно избавился от чувства вины. Я чувствовал себя Шоном Коннери в роли Джеймса Бонда. Я мог любить и бросать девушек без тени сомнения, потому что плевать я хотел на все на свете, за исключением самого себя. Крут, невероятно крут. — Мартина, — продолжил я, — я должен тебе кое-что сказать. Понимаешь, дело не в тебе, а во…

— Уже слишком поздно, — неловко вставила Мартина.

— Да, уже почти четыре часа ночи, — подтвердил я. — Конечно, поздно. Лондон — это тот же часовой пояс, Мартина. Полчетвертого в Ноттингеме, они и в Лондоне полчетвертого. Я же не в Австралии.

Мартина в замешательстве тихо шмыгнула носом. Мои потуги на сокрушительный сарказм прошли незамеченными.

Мартина тяжело вздохнула и сказала:

— У меня задержка, Вилл. Понимаешь? Уже слишком поздно.

Я не имел ни малейшего представления, о чем она. Несколько минут прошло в напряженной тишине. Наконец я решил, что либо все ее шарики окончательно зашли за ролики, либо она стащила у матери бутылку ликера.

— Мартина, — сказал я, — я понимаю, поздно. У меня есть часы. Большая стрелка показывает на двенадцать, маленькая — на пять. Можешь больше не повторять, что уже поздно.

— Вилл, у меня…

— Если ты еще раз…

— Я беременна.

Я чуть не задохнулся. Вот уж этого я никак не ожидал. Едва случившись, все события прошлых выходных мгновенно отошли в небытие. Стали достоянием истории. И теперь меня призывали принять на себя ответственность за то, что произошло сто лет назад. Весь смысл мимолетных связей заключался в их мимолетности.

Они не имели никакого права воскресать неделю спустя с подобными новостями.

— Беременна?

— Да, — прошептала Мартина.

— Как это? — угрюмо спросил я.

Она начала что-то говорить, и, если бы я дал ей закончить, она, скорее всего, дала бы мне исчерпывающее объяснение на мой вопрос — точь-в-точь такое, какое я услышал тринадцать лет назад от мистера Маршалла, нашего учителя биологии.

— Мартина, не надо, — твердо сказал я, — не надо.

Я мгновенно взмок, пот буквально лил с меня градом, ладони вспотели настолько, что телефонная трубка выскользнула из рук. Она стукнулась о край кровати и свалилась на пол. Некоторое время я тупо смотрел на нее, внимательно вслушиваясь в доносящиеся из трубки звуки, но не в силах разобрать ни слова из того, что бормотал в динамике Мартинин голос.

Я поднес трубку к уху.

— И что, уже действительно поздно?

Она не придумала, что мне ответить, — мы уже столько раз повторили эту фразу.

— Э… — начала она неуверенно, — да, уже поздно.

— Подожди, задержка — это сколько? — рявкнул я. — Дольше, чем задержался я, когда заезжал за тобой в субботу? Дольше, чем задерживаются британские поезда? — У меня начиналась истерика. — То есть мне уже можно начинать присматривать школу для нашего ребенка?

— Месячные, — я вздрогнул — такая реакция на это слово выработалась во мне с раннего детства, — должны были начаться в понедельник. У меня в жизни не было задержки больше, чем на один день.

Я постучал по дереву в надежде, что это всего лишь каприз природы, которому место в книге рекордов Гиннеса, а не естественное следствие успешного оплодотворения.

— Это не честно. Это не честно, не честно, не честно, не честно, не честно, не честно, не честно… — Моя мантра затянулась бы минут на пять, если бы не вмешалась Мартина.

— Вилл, с тобой все в порядке? — заботливо спросила она. — Ты только не беспокойся, пожалуйста. Все будет хорошо. Не беспокойся. Пожалуйста.

Я попытался придумать что-нибудь разумное, но в голове у меня был полный кавардак. При всех своих недостатках, Мартина вела себя невероятно спокойно, с достоинством, почти величественно. Я безвозвратно впал в детство, а она была похожа на Королеву Мать. Непоколебимая как скала. Вот, подумал я, один из тех переломных моментов, которые отделяют мальчика от мужа. Я определенно остался в компании подростков.

— Успокойся, Вилл, — повторила Мартина. — Успокойся.

Мысленно я опять вернулся к Событию. Но на этот раз меня интересовали не собственные сексуальные подвиги. Нет, теперь я чувствовал себя экспертом, который исследует место авиакатастрофы, собирая по крупицам свидетельства случившегося и выясняя истинную причину аварии.

Мы, конечно, использовали презерватив, но, должен признаться, я был немного беспечен. Меня несло, я позволил возбуждению взять над собой верх — к конце концов, случайные связи были для меня терра инкогнита. По какой-то причине сама мысль, что мы занимаемся этим на диване, в то время как на втором этаже спят ее родители, возбудила меня настолько, что мне казалось, я потеряю сознание. То есть гипотетически все-таки была вероятность, что я неосторожно порвал проверенный электроникой латекс, но когда, уже после, я заворачивал презерватив в салфетку, чтобы утопить в унитазе, я не заметил в нем ничего настораживающего. Я, конечно, не исследовал столь же тщательно, как это делают на фабрике, но он определенно был цел. По крайней мере, мне так показалось…

Какая-то часть меня (та, что скорее даст отрубить себе голову, чем примет ответственность за собственный провал) думала, уж не врет ли она. В конце концов, любимая книжка Мартины — «Джуд Незаметный» Харди. И пусть она сколько угодно представляет себя этакой возвышенной Сью Брайдшед, при случае она вполне может оказаться Арабеллой Донн, которая ловит ничего не подозревающего героя на несуществующую беременность. Сама по себе теория была неплохая, но у нее имелись серьезные недостатки. Прежде всего подобное поведение было не в характере Мартины. Она не стала бы врать даже ради спасения души. Так что это правда. У нее ребенок. Я — отец. И очень, очень вероятно — виноват в этом сам.

— Ты уверена? — спросил я. — Я хочу сказать, ты это точно знаешь?

— Нет, не уверена.

— Так значит, еще есть надежда?

— Может быть.

— Так ты еще не сделала тест на беременность?

— Нет.

Я ушам своим не поверил.

— Но почему? Что с тобой, Мартина? Женщина, ты что, с ума сошла? С ума сошла, да?

Она поборола слезы, но голос у нее был такой, будто она вот-вот заплачет.

— Я не знаю, Вилл. Я боюсь. Я боюсь результатов. Если я беременна, я никогда не найду работу. Я застряну здесь, с отцом и матерью, среди пеленок, и до конца жизни буду смотреть программы по садоводству. Я тебе всю неделю звонила, все пыталась сказать. — Ее голос дрогнул. — Я не могу пройти через это одна.

Я лежал на кровати с телефонной трубкой в руке и смотрел в потолок. Дух Джеймса Бонда во мне уже выветрился. Лицензия на убийство аннулирована. Так приятно было вновь погрузиться в привычную атмосферу Раскаяния и Чувства Вины, усесться на любимое пепелище в рубище самого фасонистого покроя. Мартина жила с этим целую неделю, а я был так занят собственными переживаниями, что ничего не почувствовал. Хуже не придумаешь. Просто невозможно ощутить себя большим ничтожеством.

Я приложил все усилия, чтобы ее утешить, но в глубине души знал, что не искренен. Я тщательно выбирал слова, отказываясь принимать на себя какие бы то ни было обязательства, потому что в скором времени меня вполне могли призвать к ответу. Так что я не сказал ничего опрометчивого, вроде «Не бойся, я с тобой», или «Посмотрим, как сложатся дальше наши отношения», или «Что бы ты ни решила, я поддержу тебя». Я ни словом не обмолвился о будущем, вместо этого выложив перед ней всю свою коллекцию ни к чему не обязывающих бессмысленных банальностей, — этого не избежать, если хочешь говорить отстраненно. Похоже, мне удалось ее успокоить. В конце концов, я не был с ней так мил с того момента, как поцеловал ее на прощание в дверях в тот роковой вечер и пообещал позвонить завтра.

Мы еще некоторое время поговорили о вещах, никак не связанных с нашей насущной проблемой: что сейчас идет по телевизору, что она делала с утра, почему в учителя идут такие маньяки, и, наконец, собрались прощаться. Мартина сказала, что утром первым делом сходит в аптеку и купит тест, а я сказал, чтобы она сразу же мне позвонила. А в завершение, уже совсем придя в себя, она сказала:

— Что бы ни случилось, это не изменит моих чувств к тебе.

А я сказал:

— Да, и моих, — и положил трубку.

2:19

Странно, но мои сперматозоиды, эти маленькие зверюшки, одновременно и разочаровали, и воодушевили меня тем, что натворили. И хотя я не признался бы в этом даже самому себе, мне все-таки становилось тепло на душе от того, что один из этих малышей сумел выполнить свою миссию. Я испытывал что-то похожее на гордость. Они представились мне этакими микроскопическими копиями меня — такие же располневшие, неуклюжие увальни. Я чуть не расхохотался от представшей моему мысленному взору картины: вот они столпились внутри Мартины и рассуждают, не пора ли устроить перекур. Все за, и только один особо сознательный упирается:

— Не, парни, я с прошлой недели еще завязал. Курево, там, выпивка — с этим покончено. Я здоров как бык, так что вы как знаете, а я, пожалуй, пойду дальше.

Это было забавно. Но не слишком. Этот несчастный трудяга своим рвением довел меня до того, что на моей жизни уже можно ставить крест, и я ничего уже не могу исправить. Именно в такие минуты кажется — все бы отдал, лишь бы повернуть время вспять. Но случись так, что мое желание исполнится, уверен — в тот момент, когда я расстегивал платье Мартины, даже духи Прошлого, Настоящего и Будущего Рождества все втроем не смогли бы меня остановить. Страсть угнетает. В каком-то французском фильме один персонаж сказал: «Я противостою искушениям, чтобы почувствовать себя свободным». И хотя эти слова были сказаны героем французского фильма — то есть их по определению не стоит воспринимать всерьез, — в них была доля истины. Иногда противиться какому-нибудь желанию можно с такой же страстью, с какой желаешь.

Где-то неподалеку хлопнула дверь, и мысли мои прервались. Я встал и подошел к окну. Соседская собака — черный лабрадор — тут же на меня залаяла. Я повернулся спиной к окну, почесал живот и попытался понять, чего же мне хочется. Желания у меня были довольно смутные. Я посмотрел на будильник. Довольно поздно. Я не чувствовал особой усталости, зато ужасно хотел есть. И хотя в данный момент я еще не был готов съесть ту самую лошадь, о которой говорится в пословице, но часа через два под кетчуп и с хлебом я не отказался бы закусить любым из победителей прошлогодних скачек в Дерби. Внезапно мой желудок высказал вполне конкретное пожелание — он хотел мороженого. Я подумал даже, что как некоторые мужья ощущают родовые схватки жен, так у меня наступил симпатический голод и мне, как беременной женщине, ни с того ни с сего хотелось съесть чего-нибудь этакого. Как бы там ни было, мне действительно хотелось мороженого, причем прямо сейчас.

Мне не часто доводилось радоваться по тому поводу, что я живу в столице. Сейчас был именно тот случай. В Ноттингеме, к сожалению, никаких круглосуточных магазинов нет и в помине. И совершенно зря. Универмаг «Севен-элевен» (он так называется, потому что работает 24 часа в сутки семь дней в неделю — ничего не скажешь, удачное названьице!) занимает почетное место в десятке лучших изобретений человеческой мысли. Конечно, лидируют аудиоплейер и автоответчик, но круглосуточный магазин не намного от них отстает.

Порывшись в груде одежды, которая заменяла мне подушку, я на ощупь обнаружил штаны, но мне еще нужна была какая-нибудь кофта. Я нашел только одну, способную защитить меня от переохлаждения, — грубой вязки свитер, который давным-давно связала мне бабушка. Это было в тот период, когда она вдруг, как сумасшедшая, увлеклась вязанием — она связала кукол для всех соседских ребятишек, шапочку с помпоном для отца и штаны Тому, который даже в десятилетнем возрасте имел достаточно мозгов в голове, чтобы понять: надеть вязаные штаны — нелепица, от которой потом всю жизнь не откреститься. Несмотря на холод, с носками я заморачиваться не стал, потому что не нашел в этой дурацкой куче ни одного. Так что я натянул свои красные башмаки на босу ногу, не дав себе труда их даже расшнуровать. В ушах эхом отозвался мамин голос: «Неудивительно, что у тебя ботинки разваливаются, если ты так с ними обращаешься».

Проигнорировав этот упрек, я вышел на улицу.

Тишина ночного Арчвея была обманчива. Если не обращать внимания на отдаленный шум уличного движения и на гудение мотора какого-нибудь заблудившегося такси или автобуса — перед вами тишайший уголок северного Лондона. Холод стоял зверский, и от этого я почувствовал себя еще более одиноко — кто высунет нос на улицу в такую холодную ночь? Ну, разве какой-нибудь маньяк, которому позарез понадобилось мороженое. У меня так замерзли щиколотки, как будто к ним приложили лед. На крыльце я остановился и понаблюдал, как поднимается к небесам и исчезает белый пар от моего дыхания. А потом шагнул в ночь.

На улице было пустынно. Гуляки из соседнего ирландского клуба уже часа два как мирно спали. Магазинчик на моей стороне Холловей-роуд был закрыт, но другой, тот, что за прачечной, работал, хотя, если быть точным, это был не магазинчик.

На вывеске значилось: «Закусочная мистера Билла». Жареной картошки у них не было, но была картошка фри, которая уныло дожидалась своего часа в морозилке.

Я шагал так быстро, что побил собственный рекорд и добрался до конца улицы за каких-то восемь минут и тринадцать секунд. В дверях бильярдной недалеко от перекрестка Холловей-роуд и Джанкшн-роуд обнималась какая-то парочка. Мужчине было около тридцати. Хотя надо сказать, что я совершенно не умею определять возраст человека, если ему больше восьми лет. Однажды я подумал, что одной из девушек Саймона пятнадцать, хотя ей на самом деле было двадцать пять. Я долго еще считал себя чертовски либеральным, потому что я так и не спросил ее, как она сдала выпускные, и не сказал Саймону прямо, что его посадят за связь с несовершеннолетней.

Я шел по Джанкшн-роуд мимо закусочной «Афина кебаб» и небольшого магазинчика напротив метро. Начинался дождь. В закусочной посетителей не было, но один из продавцов грозно посмотрел на меня из-за прилавка, не переставая рубить капусту. Почему-то эта сцена показалась мне уморительной, и я расхохотался, будто меня только что отпустили из психбольницы на поруки.

Когда я вошел в магазинчик, продавец никак на это не отреагировал и продолжал читать журнал, но мне показалось, он меня все-таки заметил. Саймон как-то работал на кассе в круглосуточном гараже на Ярвис-роуд. Он утверждал, что в ночные смены открыл в себе способность предсказывать цвет и модель машины, которая подъедет следующей на заправку перед гаражом. Чепуха, конечно, — так, тема для новой песни, — но я подумал, что, если сидеть одному и бодрствовать, когда весь мир спит, можно в себе и не такое обнаружить.

Я прошел мимо газетной стойки, где лежали утренние субботние номера «Сан» и «Миррор», прямиком к морозильной камере, открыл ее и вдохнул псевдоарктический воздух. Я мог бы по запаху сказать, что за продукты лежали в ней раньше, — я ощутил призрачный запах мороженого горошка, слабый потусторонний аромат подтаявшего торта «Алабама Фадж». Мне стало немного не по себе.

Выбор был невелик: клубничное, шоколадное, ванильное и «тутти-фрутти». Сначала мое внимание привлекло «тутти-фрутти», но я заподозрил, что в нем есть дыня, и оказался прав. К дыне я относился примерно так же, как к девушкам, которые сначала говорят, что будут любить меня вечно, а потом бросают. Безымянная пачка шоколадного мороженого в дальнем углу просто мечтала оказаться избранной, но ей не удалось меня соблазнить. Таким образом, оставалось ванильное. У ванильного мороженого незапятнанная репутация, как у Матери Терезы или Алана Титчмарша, и это пришлось очень кстати, потому что в тот момент я опять находился почти на грани и не вынес бы дальнейших разочарований.

На этот раз продавец в закусочной не обратил на меня своего стального взора — он прекратил кромсать капусту и теперь был занят беседой с коллегой, который нарезал кебаб. Милующаяся парочка пропала, на ее месте стоял старик со спутанными волосами (брюнет, вероятно), которые выбивались из-под светло-зеленой вязаной шапки. Даже при неверном свете ночных фонарей я разглядел, что его пальто все в пятнах, а карман оторван с мясом. Подойдя поближе (обойти его стороной я никак не мог), я почувствовал, что от него воняет.

«Сейчас он попросит у меня денег».

Однажды, на пике своей политической сознательности (через пять минут по приезду в университет), я поклялся всегда подавать нищим, пусть даже самую малость. Теперь же — точнее, с тех пор, как меня бросила Агги, — несмотря на свое обещание и острое чувство вины, я больше не чувствовал необходимости быть милосердным к тем, кто в нужде. И дело было не в том, что мои политические взгляды резко изменились, — просто я понял, что на самом деле мне плевать.

Я попытался изобразить стальной взгляд продавца из закусочной, но старик и не попытался со мной заговорить. Весь остаток пути я размышлял, почему же он ничего не попросил у меня, ведь ему явно очень нужны деньги. Эта мысль проводила меня до дверей, я вошел с ней в подъезд, поднялся в квартиру и с ней же лег в кровать — цель моего похода осталась лежать на телевизоре и тихонько подтаивать.