2003 год

Пятница, 17 января 2003 года

10.45

Я дома и жду, когда позвонят во входную дверь. Странно даже подумать, что через несколько минут я увижу Джима, увижу впервые за прошедшие почти четыре года. Я все время пытаюсь представить себе, как протекает его жизнь без меня, но всякий раз из этого ничего не получается. Мне кажется, что он просто перестал существовать, как только наши пути разошлись. Как будто все, что было раньше, было во сне. Я встаю и собираюсь пойти надеть пальто, когда раздается звонок. Подхожу к входной двери и снимаю трубку домофона.

— Кто там?

— Это я, — отвечает Джим.

— Сейчас я тебя впущу.

Он поднимается по лестнице, а я стою на площадке у входной двери и жду его.

— Привет, — говорю я. — Не хочешь зайти на минутку.

Он заходит вслед за мной в квартиру и запирает за собой дверь.

— Как у тебя хорошо, — говорит он, садясь на диван. — Чувствуется твое присутствие. Давно ты здесь живешь?

— Скоро шесть месяцев, — отвечаю я.

— Одна?

— Прошу прощения?

— Извини… я хотел спросить, ты сама купила эту квартиру?

— Нет, мы купили ее вместе с Маркусом… это мой жених. — Я кивком головы указываю на фото, стоящее на каминной доске.

— Это он снят рядом с тобой?

— Да. Прошлым летом мы были в Новой Зеландии.

— И вы собираетесь пожениться?

— Да, на День святого Валентина. Ну а ты-то как? У тебя есть кто-нибудь сейчас?

Джим кивает.

— Ты по-прежнему такой же говорун: слова из тебя не вытянешь. Как хотя бы ее зовут?

— Ее зовут Хелен.

— И у вас все серьезно?

— Мы решили жить вместе, если ты это имеешь в виду.

Я смотрю на часы и встаю.

— Нам надо идти, — говорю я. — Подожди, я только надену пальто и что-нибудь на голову.

Через несколько минут я готова, и мы с Джимом, выйдя из дома, шагаем по улице, говорим в общих чертах о том, как живем, но не касаемся того, что собираемся делать. Я рассказываю Джиму о предсвадебных хлопотах. Он рассказывает мне о каких-то нелепых событиях, приключившихся с ним и Хелен. Когда доходим до ветеринарной больницы, мы уже не совсем чужие друг другу, но и не прежние друзья. Мы скорее напоминаем старых знакомых, которые встретились вновь после разлуки.

11.07

— Ты знаешь, прежде мне никогда не доводилось сталкиваться с чем-либо подобным, — говорю я, когда мы останавливаемся на пороге ветбольницы. — А что мы должны делать?

— Не знаю, — растерянно пожимает плечами Элисон. — Когда я была маленькая, у нас была собака-дворняжка Клара и она умерла. Мне тогда было одиннадцать лет. Наверное, моя мама сделала все, что требовалось.

— А что нам делать?

— Я думаю, нам надо будет или взять ее и похоронить где-нибудь, или это сделает ветбольница.

— Ты думаешь, мы должны ее похоронить?

Элисон пожимает плечами:

— Я не знаю. А ты как думаешь?

— Тоже не знаю. Она ведь не была бродячей кошкой, верно?

Элисон в ответ лишь улыбается и открывает дверь в больницу. Я иду следом за ней к барьеру, за которым сидит дежурная.

— Вы хотите забрать… — дежурная делает паузу и смотрит в лежащий перед ней журнал, — …Диско с собой?

Элисон смотрит на меня.

— Я не уверен, что смогу смотреть на нее сейчас, — говорю я Элисон.

— Я тоже.

— В таком случае наша больница может взять на себя заботы о… — Она не договаривает фразы до конца. — Я понимаю, что это может звучать смешно, но если вы заберете коробку, в которой вы ее принесли, то вы можете попрощаться.

Дежурная кивает и скрывается за дверью, которая находится у нее за спиной. Через несколько мгновений она появляется с коробкой из-под чипсов и ставит ее на барьер. Элисон начинает плакать, поглаживая коробку рукой, а я пристальным взглядом смотрю на нее. Дурацкая коробка из-под чипсов… я и сам чуть не плачу.

Вот каким получилось наше прощание.

12.04

Мы стоим на тротуаре у входа в ветбольницу, не совсем понимая, что нам делать дальше.

— Я действительно рад, что ты мне позвонила, — говорит Джим.

— А я рада, что ты здесь, — отвечаю ему я. — Понимаешь… я не хочу, чтобы это истолковывалось не так, как есть на самом деле, но… когда я сказала Маркусу о том, что случилось, он посочувствовал мне и сильно опечалился, потому что тоже любил Диско. Но я не могла отделаться от мысли, что он чувствует не то, что чувствую я.

— Я думаю, то же самое и с Хелен. Она понимает и сочувствует, но это совсем не то, когда животное не твое.

— А тебе не кажется странным, что из всех людей на свете — Маркус, моя семья, мои друзья — единственный, кто понимает, что я сейчас чувствую, — это ты? Ведь мы уже так давно не являемся частью друг друга, и все-таки здесь мы, два человека, прежде любившие друг друга, пришли проститься со своей кошкой.

Мы снова молчим.

— Я, пожалуй, пойду, — говорю я, глядя на Джима.

— Я тоже, — отвечает он.

Я инстинктивно обнимаю его обеими руками и прижимаю к себе, он делает то же самое. Нам кажется, что мы держим друг друга в объятиях несколько минут, а на самом деле наши объятия разжимаются уже через несколько секунд, и на этом все кончается.

— Мне и вправду надо идти, — говорю я, улыбаюсь и добавляю: — Будь счастлив. Надеюсь, что ты будешь по-настоящему счастлив.

— Тебе того же, — отвечает Джим. — Веселой и радостной свадьбы.

Я направляюсь по Бродвею в направлении Крауч-Энд, но вдруг останавливаюсь и, обернувшись, вижу Джима, все еще стоящего на том же месте. Он идет ко мне, я иду к нему, и на середине разделяющего нас расстояния мы встречаемся.

— Не хочу показаться самонадеянным, — начинает Джим, — а не думаешь ли ты сейчас о том же, о чем думаю я, скажи?

Я смеюсь.

— Более чем вероятно, что думаю.

— Вот видишь, как бывает… я так долго тебя не видел. Странно как-то, что мы расстаемся и расходимся таким образом.

— Я понимаю, о чем ты говоришь. Я и сама чувствую то же самое.

— Почему бы нам не зайти куда-нибудь посидеть и чего-нибудь выпить? По стаканчику и… просто поговорить?

— Прекрасная мысль, — соглашаюсь я. — Давай просто поговорим.

12.11

И вот мы сидим в угловой кабинке в пабе «Красный лев». Посетителей почти нет, и только небольшие группы жаждущих сидят на табуретах у барной стойки. Из зала доносятся негромкие поп-мелодии — я думаю, кто-нибудь из барменов поставил в CD-плеер диск с песнями, которые были популярны года два назад, потому что все мелодии кажутся очень знакомыми. Элисон держится непринужденно, хотя и несколько более сдержанно, чем тогда, когда мы только что вышли из ветбольницы. Мы говорим о работе (с этим все в порядке), о ее родителях (они тоже в порядке), о моей маме (и она в порядке). Я уже подумываю о том, что бы заказать еще, когда Элисон негромко кашляет, прочищая горло, — по ее виду мне становится ясно, что она готовится к разговору.

12.12

— Я не хочу быть понятой превратно, — начинает Элисон, — но мне просто интересно знать, думаешь ли ты когда-нибудь о нас?

— Иногда, — отвечаю я. — Когда все между нами кончилось, жизнь вообще пошла наперекосяк.

— Да, тут ты прав, — соглашается Элисон. — Просто то, что происходит сегодня, невольно заставляет меня вспомнить о прошлом. Диско была частью нашей с тобой истории. Нашего общего прошлого. И дело в том, что, когда все кончается плохо — как это произошло с нами, — тебе никогда по-настоящему не разобраться…

— …в том, что было не так? — договариваю за нее я.

— Именно.

— Да. Я тоже иногда приходил к этой мысли.

— Это и понятно, ведь ты же любознательный, верно? — продолжает она. — Мы пробыли вместе шесть лет. Когда же в наших отношениях появилась трещина? Почему она вообще появилась? Может, мы передали друг другу то самое худшее, что было присуще каждому из нас? Во всем виноват кто-то один или мы оба? Разве не на эти вопросы хочется получить ответ при расставании?

Я смеюсь:

— Готов поспорить, что поначалу ты во всем обвиняла меня.

— Именно так и было, — соглашается Элисон. — После того как мы расстались, я готова была обвинить тебя даже в развязывании Второй мировой войны.

— А сейчас?

— Сейчас мои суждения о прошлом несколько прояснились. Ну а ты что скажешь?

— Мои суждения всегда и на сто процентов были открытыми и простыми. — Она удивленно поднимает брови. — Шучу. Я полностью согласен с тобой. Сейчас я по-иному смотрю на то, что произошло. Кое о чем я сожалею.

— Я тоже.

— Ты не хочешь поговорить об этом? О нас? Это довольно странная тема для разговора, согласна. Но мне хочется об этом поговорить.

— Я тоже не против. Ведь мы оба уже живем с другими партнерами.

— И мы оба счастливы со своими партнерами.

— Так давай поговорим, — предлагает Элисон. — Давай выясним, когда и как все пошло наперекосяк.

12.27

— Первый вопрос, который я хочу задать тебе, вот какой, — начинает Элисон. — Не касаясь пока серьезных вещей — а их, я в этом уверена, мы еще рано или поздно обсудим сегодня, — что в моем поведении особенно раздражало тебя, когда мы были вместе?

— Вопрос довольно странный, и ответить на него не легко, — говорю я, — но знаешь, что первым пришло мне в голову, когда ты задала его?

— Нет.

— Ты будешь смеяться.

— Для меня в этом нет ничего удивительного.

— Кондиционер для волос.

— Кондиционер для волос? Какого нормального человека кондиционер для волос может привести в состояние раздражения?

Я не могу удержаться от смеха.

— У тебя всегда были такие запасы его, как будто ты со дня на день ожидала, что разразится общемировой кризис и из продажи исчезнут кондиционеры для сухих и ломких волос, — объясняю я. — Твое представление о финансовой бережливости заключалось в том, что надо покупать в «Бутсе» все, предлагаемое по принципу: платишь за два — получаешь три. А это означало, что у тебя постоянно было шесть различных шампуней и к каждому свой кондиционер. Я не знаю, обращала ли ты когда-нибудь внимание на тот факт, что голова-то у тебя одна. — Элисон смеется. — И когда мы были вместе, я ведь даже и не знал толком, для чего нужен кондиционер. Для чего нужен шампунь, мне было понятно. Шампунем моют волосы. А кондиционер? От него-то какая польза? Сплошное надувательство. Я знаю это, поскольку, когда мы были вместе, несколько раз пытался использовать его, и хоть бы малейший эффект. Что с ним, что без него на своих волосах я не замечал никакой разницы. Они не становились ни пышнее, ни мягче, ну — абсолютно никакой разницы. А ты покупала по три бутыли этого средства, которое не оказывало никакого воздействия на твои волосы, по цене двух бутылок средства, которое тоже не оказывало никакого воздействия на твои волосы, и это называлось экономией? — да это просто швыряние денег на ветер. — Я делаю паузу, чтобы перевести дыхание, и мы оба смеемся, а потом добавляю: — Но во всем остальном ты была несравненной.

12.38

— Иногда мне хотелось, чтобы ты был более чувствительным, — говорю я Джиму. — Пойми, я не имею в виду, что хотела бы видеть тебя плачущим, когда ты смотришь «Барби, спасатель домашних зверушек». По правде сказать, мне даже нравилась твоя толстокожесть. И нравилась потому, что в твоем отношении ко мне она никоим образом не проявлялась. Но опять-таки, Джим, — в этом ты, конечно же, со мной не согласишься, — я уверена, что в твоем характере есть некоторые черты, свойственные женщинам. Окружающие обычно этого не замечают, а мне всегда хотелось, чтобы эти твои «женские» черты усилились, что ли.

Джим смеется и этим, как мне кажется, хочет подчеркнуть, что он чистокровный мужчина от макушки до пят.

— У меня нет никаких черт характера, свойственных женщинам. Ты все придумываешь.

— Я не говорю, что они преобладают, — нет, совсем нет, — но в тебе присутствует нечто, что удивляет меня.

— Что, например?

— Ну хорошо, это очень малозначащее обстоятельство, но меня всегда приводило в восторг то, как ты сушил свои ступни, выходя из ванной.

— Приводило в восторг?

— Ты всегда выходил из ванной, как истинно чопорная леди викторианской эпохи, затем садился на край стула и сушил ступни. Но ты не прижимал ноги к телу, как делают все мужчины, ты вытягивал их, как балерина, и наклонялся вперед, пока сохли твои ступни. Это было не однажды, это было всегда. Я-то знаю, ведь я все время наблюдала за тобой.

— Мне не верится, что ты расходовала мозговую энергию на подобные глупости. А знаешь что? Я даже не могу сказать ничего в ответ на твое обвинение по поводу того, как я сушил ступни, потому что я не представляю себе, как я это делал, когда вылезал из ванной.

— Ты говоришь так, потому что никогда не умел наблюдать, обращать внимание на детали и подробности. Но в отношениях двух людей именно они-то и важны, потому что благодаря им ты и запоминаешься — конечно, если тебя хотят запомнить, — именно благодаря им ты и влюбляешься в кого-то.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что полюбила меня из-за того, как я сушу ступни?

— Для того чтобы полюбить тебя, у меня было больше миллиона причин. И то, как ты сушишь ноги, — лишь одна из них.

— Я понимаю, ты пытаешься доказать свою правоту, но неужто не видишь, что эти самые детали и подробности отчасти и послужили возникновению нашей проблемы? Если постоянно обращаешь внимание на мелочи, ты всегда находишь то, на что большинство людей внимания вообще не обращают.

— В этом-то как раз и дело.

— Ну не совсем, это хорошо и приятно, когда речь идет о положительных мелочах, то есть о привычках и поступках, которые ты считаешь привлекательными и милыми. Ну а как быть с отрицательными мелочами, с тем миллионом различных повседневных дел и привычек, за которые ты, должно быть, ненавидела меня и которые я делал просто бессознательно, не придавая им ни смысла, ни значения?

— Например, как ты переключал телеканалы, когда начинали показывать рекламы, хотя знал, что мне нравилось их смотреть?

— Ну, кто смотрит рекл…

— Или, к примеру, твоя уверенность в том, что высыпание мусора в бачок на колесиках, стоявший перед домом, доставляло мне массу удовольствия.

— Но ведь ты никогда даже не заикалась об этом, когда мы жили вместе.

— И то, что ты даже не знал, как включается стиральная машина. Ты когда-нибудь думал о том, как твои вещи становятся чистыми? По волшебству? Да и сейчас ты просто отмахиваешься от меня, когда я пытаюсь вспомнить, что особенно раздражало меня в твоем поведении. — Я делаю паузу и мысленно просматриваю перечень обид и недовольств. — Да, вот еще что, — говорю я, прервав паузу. — Это, конечно, пустяк, но больше всего меня раздражало то, что ты единолично опустошал пакет с пончиками, который мы приносили из супермаркета. Все двенадцать штук ты съедал сам. При этом у тебя и мысли не возникало, чтобы предложить мне хотя бы один.

— Но если бы я оставлял их лежать до тех пор, пока ты выберешь время их съесть, они бы зачерствели и их надо было бы просто выбросить.

Я смеюсь и качаю головой.

— В одном ты прав, — говорю я. — Все эти детали и подробности опасны. Сегодня они могут заставить женщину влюбиться, а завтра вызвать отвращение.

12.56

Джим смотрит на меня с любопытством.

— В чем дело? — спрашиваю я.

— Я всегда хотел спросить тебя кое о чем?

— Давай спрашивай.

— Примерно через четыре месяца после того, как мы разошлись, я стал смотреть «Профессионалов».

— «Профессионалов»?

— Да, ну ты же знаешь это телешоу семидесятых годов с Боди и Дойлом на «форде-капри», там все время гоняются за преступниками.

— А, это, помню.

— Ага, значит, помнишь? Первые серии показывали по кабельной сети. Вспомнила?

— Я помню, что ты доводил меня до слез этими фильмами.

— Я сказал тебе, что хочу полностью записать все сюжеты всех серий.

— Я помню это, но помню только потому, что ты объявил, что не собираешься смотреть их.

— Ну так вот, однажды, когда я сидел дома и решил посмотреть запись первого сюжета первой серии, вставил кассету в видеомагнитофон, нажал клавишу «Воспроизведение», и знаешь, что я увидел?

— Нет.

— Тогда я тебе скажу. Я увидел сюжет с Рикки Лэйк.

— И ты думаешь, что это сделала я?

— Конечно, ты сделала это, должно быть, после того, как мы из-за чего-то поругались, потому что знала, что этим сорвешь все, что я задумал.

— Ну а разве других эпизодов тебе было недостаточно?

— Нет. Я хотел просмотреть их в хронологическом порядке — именно это было для меня важно.

— Ты, вероятнее всего, прав, считая меня виновницей, — говорю я как бы между прочим. — Не могу представить себе, что ты хоть когда-то намеревался записывать Рикки Лэйк. Но тот эпизод с ней был хороший.

— Ведь ты сделала это намеренно, признайся?

— Вообще-то, мне, вероятно, доставило бы радость видеть, как ты расстроен; думаю, что, очевидно, сделала это я, но сделала непреднамеренно. Я не настолько мстительна. Я думаю, что все произошло случайно: ты после записи оставил в магнитофоне кассету, а я решила, что она пустая.

— И ты даже не проверила? Ну как можно так безответственно относиться к видеозаписям?

— Это, конечно, безответственность, — соглашаюсь я, пытаясь подавить смех. — Ты еще и сейчас переживаешь это, да?

— Не так сильно, но переживаю, — полушутливо отвечает Джим.

— Ну вот, — с кротостью в голосе говорю я. — Думаю, что я выговорилась и от этого мне стало легче.

13.05

— Когда стало ясно, что мы непременно расстанемся, ты не допускал, что мы сможем поддерживать контакт друг с другом? — спрашиваю я Джима.

— Я был уверен, что этого не будет, — отвечает он.

— Я тоже. Я не представляю себе, как мы могли бы оставаться в жизни друг друга после всего произошедшего.

— Мы слишком далеко зашли, чтобы думать о каких-либо контактах после разрыва.

— Я бы с большей охотой согласилась никогда тебя не видеть, чем перейти в разряд твоих друзей. Лучше вообще раствориться в воздухе. Или перестать дышать.

— Ну а если бы я умер?

— Если бы ты умер тогда, я пришла бы на твои похороны. Думаю что я бы искренне опечалилась и даже всплакнула бы, не скрывая слез.

— Почему?

— Потому что тяжело испытывать неприязнь к умершим.

Мы снова надолго замолкаем, потом без всякой причины начинаем смеяться.

13.10

— Даже не верится, что мы проговорили уже почти час, — говорю я Элисон. — Готов поспорить, что ты уже давным-давно порываешься уйти.

— Да нет, совсем нет. Мне действительно нравится говорить с тобой.

— Но тебе ведь надо идти?

— А тебе разве не надо?

— На сегодня у меня намечена одна работа на выезде, но это не так важно. А что у тебя?

— Мне не надо никуда идти.

— Может, выпьешь что-нибудь еще?

— Если можно, стакан белого вина, — говорит Элисон. — Сухого.

— Может, ты проголодалась? Я попрошу, чтобы принесли меню.

Элисон смеется:

— И мы что, будем вместе обедать, так? И тебе это не покажется странным?

— Понимаю, о чем ты. Тогда арахис? Ведь пакетик арахиса не вызовет кривотолков, согласна?

— Согласна. Арахис так арахис.

13.17

— Я, пока ходил в бар, подумал, — говорю я, возвращаясь с арахисом, белым вином и кружкой «Гиннесса», — с каким скептицизмом ты относилась ко всему в самом начале наших отношений.

— Неужели?! — удивленно восклицает Элисон.

— Да, именно так и было.

— Я ничего подобного за собой не замечала.

— Я даже больше скажу тебе, в самом начале наших с тобой отношений ты вела себя так, как будто ты была мужчиной, а не я. Признаюсь тебе до конца — хотя это и не легко, — в начале наших отношений именно я чувствовал себя совершенно беззащитным. Я так и не мог свыкнуться с тем, насколько твердой ты подчас можешь быть. Дело в том, что, когда мы начали встречаться, я в полном смысле слова боготворил тебя. Я никогда даже не подозревал, что со мной может быть такое. И вот в самом начале, в основном из-за того, что ты временами проявляла невероятную сдержанность, я прихожу к выводу, что ты требуешь к себе более уважительного отношения, чем любая из женщин, с которыми мне прежде доводилось иметь дело. Я думаю, что раньше у меня были женщины, которым я был не интересен, — наверняка в таком положении побывало большинство мужчин. Но вот заполучить женщину, которой ты интересен, но которая полностью контролирует свои чувства — это нечто совсем другое.

— Ты хочешь сказать, что многие женщины, общаясь с тобой, не контролировали свои чувства? Так вот почему тогда у тебя была репутация ненадежного ветреника.

— Да нет, я не о том. Я хочу сказать, что ты была… сдержанной. Так я тогда называл тебя. Сдержанной. Но, по мере того как углублялись наши отношения, твои защитные меры ослабевали. Сначала это мне нравилось, потому что свидетельствовало о том, что мы больше не играем в игры. Мы были равноправными, и наше желание развивать отношения было одинаковым. Дело в том, что, если любую точку нашей совместной жизни представить графически, отложив по вертикальной оси величину желания развивать отношения, а по горизонтальной оси — время, а затем соединить множество этих точек линией, моя линия будет, к примеру, синей, а твоя розовой…

— Розовой! — смеется Элисон. — Ты хочешь прочертить мою линию розовым? Да я терпеть не могу розовый цвет. Ты когда-нибудь видел на мне хоть что-нибудь розовое? Да ты просто неандерталец.

— Ну хорошо, какой цвет тебе милее?

— Зеленый.

— Хорошо, пусть будет зеленый. Так вот, в начале моя линия располагалась намного выше твоей, но по мере продолжения наших отношений обе линии — голубая и зеленая — пошли рядом. И расположились одна над другой. И такое положение сохранялось довольно продолжительное время, а затем, в то время как моя линия продолжала сохранять прежний характер движения, твоя начала резко взмывать вверх, как ракета, запущенная к Луне или куда-то в космос. Это было странно. Это вызвало какое-то непонятное замешательство.

— Я, в общем-то, не знаю, соглашаться с тобой или спорить, просто сейчас мне интересно, почему это тебя волнует?

— Да потому, что я чувствовал, что моя линия постоянно оставалась на одном уровне. Она не поднималась и не опускалась. Она не менялась во времени.

— Ну а твое предположение о том, что вначале твоя линия располагалась высоко, а моя много ниже — ты считаешь, что это плохо? Ведь ты же сказал, что боготворил меня, так почему вдруг расположение линий так резко изменилось?

— Я не знаю. Ну просто… просто… как бы это сказать… женщины понятия не имеют о том, что значит удерживать себя в определенных рамках, согласна? Они настолько категоричны, что просто ужас. Им подавай или все, или ничего, туда или сюда, снимай или надевай, наплевать на тебя или «Я готова посвятить свою жизнь тебе». Иногда обе крайности находят применение в зависимости от конкретных обстоятельств, а вот когда одна из этих крайностей в сильном избытке, тут уж прямая угроза рассудку мужчины.

— Послушай, Джим, ведь сам-то ты живое, дышащее, поедающее пищу, спящее и при этом наиболее полное воплощение типичного мужчины. Ты желаешь чего-то, когда его нет, а когда оно у тебя есть, тебе его не надо.

— Ну нет, тут ты неправа. Да, я желал того, чего у меня не было, а когда я получил это, то просто-напросто хотел, чтобы ты притворялась — не постоянно, а время от времени, — что тебе это тоже не нужно.

— Зачем?

— Чтобы напоминать мне.

— Напоминать тебе о чем?

— Напоминать мне…. ну… что я в тебя влюблен.

13.41

— Разве разлюбить кого-то — это преступление? — спрашивает Джим. — Когда мы говорили, что любим друг друга, я, в общем-то, уверен, что мы не кривили душой. Но ведь мы же говорили о том, что чувствовали именно в те самые моменты, верно? А разве можно предвидеть, что может произойти потом? Разве здесь нет элемента случайности? Разве это не смесь химии с непознанным? Почему мы были уверены в том, что наши чувства друг к другу останутся неизменными? Разве можно настоящую любовь заменить любовью по обязанности? Разве было бы лучше для нас, если бы мы притерпелись к изменившемуся положению и не расстались бы только потому, что дали друг другу обещание всегда быть вместе? Мы правильно сделали, что расстались и обеспечили себе возможность любить тех, кого хотим, вместо того чтобы любить — если можно так сказать — из чувства долга, разве нет? — Джим делает паузу и смеется: — Я задаю слишком много вопросов? Или я делаю это по привычке, а ты по привычке не возражаешь?

— Я не знаю ответа ни на один из них, — говорю я. — Да и вряд ли найдется тот, кто знает. Поэтому, я думаю, любовь — это самое сложное, самое острое и самое необъяснимое чувство. И все-таки без нее… как бы это сказать… вообще не стоит жить, согласен?

13.45

— Мне кажется, основные проблемы в наших отношениях возникли после того, как мы съехались и стали жить вместе, — говорит Элисон.

— Да, — соглашаюсь я. — Мы каким-то странным образом входили в традиционные роли семейной пары. Я хочу сказать — пойми меня правильно, — мы оба были взрослыми людьми и долгое время до этого жили самостоятельно. Я умею готовить. Я могу без напоминаний привести дом в порядок. Ты тоже способна делать это, и к тому же для тебя не проблема собрать мебель, покупаемую в разобранном виде.

— Правда, я не уверена, что из такой мебели получилось бы то, что надо, — инструкции по сборке всегда были для меня китайской грамотой.

— Для меня тоже. Но дело-то вовсе не в этом. Дело в том, что я постепенно забыл то, что знал и умел, и стал точно таким же, как мой папочка. — Я сделал паузу, чтобы отхлебнуть пива. — Я ведь никогда не просил тебя делать что-либо, но на втором году нашей совместной жизни ты взяла на себя и стирку, и глажение. А после этого я стал делать все то, что делал по дому мой папочка. Что-нибудь, связанное с механикой, — это мое. Что-нибудь, связанное с финансами, — это мое. Какие-либо практические дела — это тоже мое.

— Так почему это так сильно тебя беспокоит?

— Потому что… Да я и сам не знаю. Потому что я ожидал, что наши отношения будут совсем другими. Я вырос в мире, где женщины могли делать все и быть всем. При моей жизни на посту премьер-министра дольше всех пробыла Маргарет Тэтчер. Везде, где я учился, нам толковали о равенстве полов. В школе у нас были уроки домоводства, на которых девочек обучали, как работать с деревом и металлом. Таков был мир, в котором я воспитывался. И я был слегка обескуражен, когда понял, что… ну, не знаю, как это объяснить.

— Я никогда и не считала тебя феминистом, — отвечает Элисон. — А стирала и гладила твои вещи потому, что любила тебя и мне хотелось делать для тебя все.

— Ты знаешь, я даже наблюдал за другими парнями с целью выяснить их отношение к подобным проблемам. А ты не почувствовала хотя бы слабого разочарования от этой перемены?

— Поначалу нет, — задумчиво отвечает Элисон. — Да и потом разочарование чувствовалось лишь иногда. Я испытывала двойственное чувство: с одной стороны, я тебя любила, а с другой — ощущала себя дурой, услуги которой принимаются как должное. Но раньше мне хотелось делать для тебя все. Мне хотелось быть нужной тебе. Никакое чувство в мире не сравнится с осознанием того, что ты нужна другому человеку.

— Все правильно. Именно так ты и поступала. Ты сделала себя незаменимой. Ты затыкала все дыры своим телом. Например, у меня пунктик: я постоянно забываю, у кого когда дни рождения, и не посылаю поздравительных открыток. А ты обладаешь каким-то шестым чувством, помогающим тебе помнить все эти даты, а посему ты стала покупать мне открытки, а потом стала еще и поздравления писать вместо меня, а мне только и оставалось, что поставить свою подпись, а уже потом ты стала не только покупать открытки и писать на них поздравления, но и расписываться вместо меня, копируя мою подпись. И вот я постепенно — как субъект, на которого нельзя положиться, — был полностью исключен из этого процесса.

— Ты знаешь, иногда меня тоже тревожила твоя неприспособленность. В этом неловко признаваться, но я делала это больше для сохранения собственной репутации. Хуже всего то, что, делая это, я дошла до такой стадии, когда мне опротивела эта писанина, а в придачу к ней и ты, причем все опротивело настолько, что я стала намеренно покупать самые нелепые и безобразные открытки. Ты, надеюсь, понимаешь, почему мне все это надоело. А ты и ухом не повел даже тогда, когда я послала твоей мамаше жуткую, безвкусную толстую открытку, да еще и с блестками.

— Если тебе это было так противно, то почему ты все-таки продолжала это делать?

— Да потому, что не было другого выбора: либо делать, либо не делать. Вернее, выбор был: или делать мне, или как попало делать тебе.

— В этом мне с тобой не сравниться. Ты начинала покупать рождественские открытки в середине октября. Как состязаться с тобой? Ведь мысль о том, что скоро Рождество, посещала мою голову, когда до Рождества оставалась всего пара-тройка дней.

15.09

— Глупо говорить об этом вслух, но ведь женщины совершенно не то, что мужчины, — объясняю я Элисон. — Понимаешь, мне всегда казалось, что различия между мужчинами и женщинами чисто внешние, а процессы мышления и все прочее у них одинаковое. И пока ты не поживешь с женщиной, ты не осознаешь, насколько сильны эти различия.

— Хочу спросить тебя вот о чем: что больше всего удивляло тебя в нашей совместной жизни?

— Твое нежелание быть на уровне.

— Что значит нежелание быть на уровне?

— Ну вот, например, с тех пор, как мы съехались, мы бог знает сколько времени жили без нормального телевизора.

— Так ты это называешь нежеланием быть на уровне? У нас был телевизор. И даже не один, а два.

— Да, но мой был маленький, а твой черно-белый, да и принимал он всего три канала.

— Понятно, теперь ты наезжаешь на меня из-за того, что у нас было два дерьмовых телевизора.

— Да не поэтому. Я, как ты говоришь, наезжаю на тебя потому, что ты столько времени мирилась с этим. Когда мы встретились, у тебя был видеоплеер размером с танк, у меня до переезда в Лондон не было даже CD-плеера. Все, что у тебя было, так это миллионы пленок с записями, полученными от друзей. Я не говорю, что это портило тебя. Я всего лишь хочу сказать, что не понимаю, как ты могла так жить.

— И ты заметил это только тогда, когда мы стали жить вместе? Но ведь ты же приезжал ко мне и мы были вместе почти все уикенды?

— Тогда это казалось старомодным и необычным, а потому привлекательным.

— Привлекательным?

— Если можно так выразиться.

Элисон замолчала, а помолчав, сказала:

— Я знаю. Я всегда чувствовала, что ты хочешь меня изменить.

— Вот это уже интересно. А мне казалось, что ты тоже хотела меня изменить.

— Ты действовал скрытно и ничему не ужасался. Ты, мне кажется, заострял внимание на мелочах. Ты, как мне представляется, был почти уверен в том, что мне без тебя не выжить. Ты полагал, что до того, как мы съехались и стали жить вместе, я жила так, как живут люди в странах третьего мира, а при нашей совместной жизни передо мной открылся современный мир. Если говорить метафорическим языком, то меня, по-твоему, можно было бы считать Индией колониальных времен. Ты, наверное, знаешь, что историки, описывая это время, любят распространяться о том, что Британия построила в Индии железные дороги и что бедные индусы должны быть благодарны нам за незаконную оккупацию их страны: ведь теперь они могут доехать до Калькутты за девять часов пятнадцать минут? То же самое было и с нами. Я постоянно чувствовала, как ты стараешься улучшить мою жизнь, прокладывая для меня железную дорогу, о чем я тебя никогда не просила.

— Ты можешь привести хоть один пример в подтверждение этого бреда про железную дорогу, — попросил я, смеясь.

— Сколько хочешь. Вспомни, с каким видом ты давал мне книги, диски, видеофильмы; ты делал это так, как будто выполнял взятое на себя обязательство просветить меня. Вот, пожалуйста, конкретный пример: ты подарил мне на Рождество видеокассету с фильмом «Дикая банда». Я ненавижу фильмы с насилием и вестерны.

— А я думал, он тебе понравился.

— Просто, по-твоему, он должен был мне понравиться. Точно так же, как, по-твоему, мне должны были понравиться романы Элмора Леонарда, «Симпсоны», телепрограмма «Быстрое шоу», группы «Стереолэб», «Северная душа» и еще бог знает какие книги, телепрограммы, музыкальные жанры, которые ты считал необходимыми для моего окультуривания. — Она рассмеялась. — Но если уж говорить начистоту, то ведь и я тоже пыталась тебя изменить. Ты, к примеру, помнишь эти страшные джинсы с обрезанными выше колен штанинами, в которых ты щеголял, когда мы в первый раз поехали вместе отдыхать? А ты помнишь, почему ты не надел их снова, когда мы ездили в Нью-Йорк?

— Я нигде не мог их найти. Они, наверное, пропали при переезде к тебе.

— Ошибаешься.

— Ты что, выкинула их? — спросил я и злобно посмотрел на нее.

Она утвердительно кивнула.

— Я выбросила невесть сколько твоего барахла, когда мы съезжались, а ты и не заметил. Годовые комплекты тележурналов за семидесятые годы, в которые ты ни разу не заглянул, — в «Оксфам». Всю обувь, которую ты сносил за все годы, но не решился выбросить, — в магазин Общества материальной поддержки исследовательских работ по борьбе с раком. Гитару без струн — племяннице Джейн, которой тринадцать лет. Если бы я не избавилась от половины хлама, который ты притащил из Бирмингема, нам надо было бы снимать многоэтажный дом, а не квартиру.

— В голове не укладывается, какой скрытной и неискренней ты была.

— Да, я была скрытной и неискренней, но я, по крайней мере, все делала тактично, причем исключительно для твоего же блага.

15.32

— Ну и когда же, по-твоему, наша жизнь дала трещину? — спрашиваю я.

— Как только мы поженились, — ничуть не колеблясь, отвечает Джим.

— Вижу, ты в этом уверен на сто процентов.

— Да нет, я не думаю, что причина только в этом, — говорит он. — Просто я думаю, что мы поторопились с женитьбой. Мне и тогда казалось, что мы делаем ошибку.

— Так почему ты тогда ничего не сказал? — спрашиваю я, глядя на него из-под нахмуренных бровей.

— Этот же вопрос я могу задать и тебе.

— Я была уверена, что женитьба еще больше соединит нас. По правде сказать, мне кажется, что мы слишком поспешили, когда стали жить вместе. Как много в твоей жизни осталось несделанного, если посмотреть на нее ретроспективно, а среди несделанного мною, вероятно, и то, что мне надо было все хорошо обдумать до того, как объявлять о своей готовности к такому серьезному шагу, как женитьба. Я думаю, мы с тобой оба — мастера создавать видимость порядка там, где все на самом деле рушится, — но это открылось мне лишь сейчас.

16.00

— Давай закажем еще что-нибудь выпить? — спрашиваю я Элисон.

— Нет, мне хватит, — отвечает она. — Может, мне сходить и принести что-нибудь тебе?

— Нет, мне тоже хватит.

— Ты уверен?

— Да, уверен.

— Может быть, еще арахиса? — спрашиваю я. — Твой пакетик уже пустой.

— Да нет, хватит. Я не люблю его в больших количествах.

— Я знаю, но мне нравится смотреть, как ты, съев все, что находится в пакете, облизываешь кончики пальцев и ими собираешь крошки со дна. В этом есть что-то ребяческое. Мне всегда представлялось, что, если бы у нас был ребенок, он делал бы то же самое.

Элисон смеется и, посмотрев на часы, говорит:

— Пожалуй, мне пора.

— Да, — вздыхаю я. — Пожалуй, мне тоже пора.

Элисон смотрит на меня с улыбкой:

— Все хорошо, да?

— Что именно?

— Мы хорошо провели день?

— Да, это точно.

Она встает, надевает пальто, а я тем временем допиваю остатки пива. Мы направляемся к выходу и видим, что снаружи дождь.

— Последний вопрос, — говорю я, когда мы, придерживая дверь, останавливаемся на пороге. — Тебе известно что-либо о Деймоне?

Элисон смеется:

— Перед тем как ответить на этот вопрос, я должна сделать признание. Два года после того, как мы с ним расстались, он посылал мне на День святого Валентина открытки с клятвами в вечной любви.

— И ты никогда не говорила мне об этом?

— Да все это глупости. Я просто не хотела тебя волновать.

— Но ты все-таки их хранила.

— Откуда ты знаешь, что я их хранила?

— Ты хранила их в коробке из-под обуви с наклейкой «Счета за коммунальные услуги». Однажды я натолкнулся на них, когда искал — не знаю, поверишь ли ты этому? — счета за коммунальные услуги.

— Но почему ты ничего не сказал об этом?

— А что я должен был сказать?

— Разве ты не почувствовал укола ревности?

— Ничуть. У меня была девушка, так? Я потерял ее, я имею в виду тебя. Но ведь все-таки мы же были вместе.

Элисон смеется, но смех ее какой-то неестественный.

— На этих открытках были клятвы в вечной любви. Но я думаю, что его вечная любовь приказала долго жить, поскольку с 1998 года открытки перестали приходить. Последний раз он дал знать о себе в апреле прошлого года, когда послал на адрес моих родителей приглашение почтить своим присутствием свадьбу Деймона Геста и Камиллы Форсайт. Я не поняла, зачем он приглашал меня, в особенности если принять во внимание, что мы не виделись ни разу, после того как расстались, но любопытство взяло верх, и мы с Маркусом пошли на свадьбу.

— Ну, и как все было? Деймон сильно изменился?

— Это была самая странная свадьба из всех, на которых мне довелось побывать. Он совершенно не изменился. Такой же симпатичный и милый. Он так и не преуспел в музыкальном бизнесе, о чем мечтал в молодости. Работает он во Французском банке. Но ты не поверишь, Камилла, на которой он женился, — копия я.

— Ты шутишь.

— Ну, за однояйцовых близнецов мы бы, конечно, не сошли, но за сестер — запросто. У нас одинакового цвета волосы, и рост у нас примерно одинаковый. Надень я на себя в тот день белое платье, даже Деймону стоило бы большого труда определить, где я, а где его невеста. Я не знала, куда деваться. Поверь, я действительно не знала, как быть и что делать. Но самое худшее произошло тогда, когда нас пригласили занять места за столом, и мы выстроились в очередь, чтобы пройти в обеденный зал. По пути туда нам предстояло поздравить невесту, жениха и их родню. Когда я пожимала новобрачным руки, челюсти у всей родни, как по команде, отвисли от изумления. Каждый задавал мне один и тот же вопрос: «А откуда вы знаете Деймона и Камиллу?», на который я, мобилизовав весь свой такт, отвечала: «Мы с Деймоном в одно и то же время учились в университете».

— Ты думаешь, он так и не забыл тебя?

— А он и не должен был забывать меня. Он просто нашел себе меня, но в улучшенном варианте.

— Почему ты думаешь, что в улучшенном?

— Потому что выбранный им вариант больше ни в кого не влюблялся.

16.10

— Я думаю, надо добираться до дому на такси, — говорю я Элисон. — Давай, если хочешь, я сначала подброшу тебя.

Она смеется:

— Да нет, я пойду пешком. Я ведь водостойкая.

Наступает неловкое молчание, и через несколько секунд Элисон говорит:

— Ну что ж, до свидания. — Она обнимает меня. — Мы хорошо провели время, спасибо тебе за это.

— А ты знаешь, может быть, если бы мы больше разговаривали друг с другом, когда жили вместе, все было бы нормально, — говорю я.

— Возможно, — отвечает она. — Но сегодняшний день был хорош тем, что напомнил те дни и всякие мелочи и моменты, связанные с прошлым. Мы не дорожим ими, когда сталкиваемся в повседневной жизни, ведь их такое множество. Но в них есть что-то особенное. И ты сознаешь, что они не вечны, но сознаешь это тогда, когда все кончено. Дело ведь не в том, сколько и чего каждый из нас объясняет своему партнеру, им все равно никогда до конца не понять, почему наши глупые шутки доставляли нам столько веселья; они никогда не поймут, почему — а все из-за тебя — я так и не согласилась идти на свидание с Маркусом в понедельник; они никогда не поймут, почему смерть Диско воспринимается как самое жуткое и страшное событие. Им не понять этого, так же как не понять ни одного из миллиона событий, произошедших в нашей жизни. Потому что они при них не присутствовали. Эти моменты являются уникальными только для нас. И подчас все это создает такое чувство, как будто все хорошо в этом мире, если ты знаешь, что рядом с тобой в этот момент находится еще кто-то.

— Так, как сейчас, — говорю я и, не раздумывая, целую ее, она целует меня.

Поцеловавшись, мы пристально глядим друг на друга. Я хочу сказать что-то, но не знаю что. Но еще до того, как я могу начать говорить, она прикладывает к моим губам указательный палец, печально качает головой и уходит прочь.