(1986)

Тушь на бумаге

Келли закончила эти маниакальные зарисовки — вид из левого окна Боинга 747 «Британские Авиалинии» — во время единственного трансатлантического перелета, совершенного ею самолетом. В Пасху 1986 года она направлялась на свою персональную выставку, организованную в Нью-Йорке и прошедшую с триумфом, однако трагически и почти безрезультатно. Келли ненавидела даже европейские полеты. Они пугали ее, и она обнаружила, что не может спать в пути, потому что, по ее собственному утверждению, убедила себя, что, если она позволит себе забыться, то самолет рухнет с неба. Столкнувшись с необходимостью относительно длительного полета в Нью-Йорк, она занимала себя, вновь и вновь повторяя высококачественные рисунки тушью (вкупе с достойной самого Хогарта штриховкой), на которых изображала все, что могла видеть из ближайшего иллюминатора. В результате появилась модернистская версия экспериментов, предпринятых Моне в Руанском соборе; ключевые архитектурные элементы — рама иллюминатора, крыло и двигатели — остаются неизменными от картины к картине. А поскольку там нет одинакового света, тени и формы облаков, ни один рисунок не повторяет другого. Это была идея самой Келли — поместить рисунки в раму все вместе, чтобы композиция в целом выглядела как витраж. Примечательно, что до отбора работ для данной ретроспективы никто не заметил очевидного — сравнивая картины цикла, изображающие наступление ночи и звездное небо, с расписанием ее поездок можно утверждать, что на обратном пути она работала точно так же, как и во время первого полета. Всегда считалось, что во время полета домой она, будучи под воздействием слишком сильных успокоительных средств, даже говорить не могла, не говоря уже о том, чтобы так прекрасно рисовать.

(Предоставлено для выставки Государственной Галереей, Штутгарт)

— Ты же не собираешься угрохать машину или замутить что-нибудь еще в этом роде? — сказала Рейчел.

— Это вряд ли, — ответил ей Хедли.

— Ну-ну, — сказала она, и ему показалось, что в ее голосе прозвучало разочарование.

Энтони закончил укладывать чемоданы и присоединился к ней у открытого окна.

— Вся информация по галерее и квартире у Венн, — сказал он. — На всякий случай. Не позволяй ей работать слишком много. Заставь ее прогуляться, ну, или что-нибудь такое.

— Обязательно.

— И попытайся уговорить Пета хотя бы немного подготовиться к экзамену. У него всего через несколько недель после начала семестра устный экзамен по французскому, а с глаголами далеко не все в порядке.

— Есть, сэр.

— Извини, — усмехнулся Энтони. — Никак не могу поверить, что мы на самом делеуезжаем.

— Без нас! — напомнил ему Хедли.

Рейчел посмотрела на часы.

— Мы опаздываем, — сказала она.

Невдалеке по платформе проводник захлопнул последнюю незакрытую дверь и запрыгнул в вагон, в то время как начальник станции поднял флажок и дал свисток.

— Вовсе нет, — сказал Хедли Рейчел. — Желаю вам прекрасно провести время. И продать кучу всего. Когда вы там будете?

— Надеюсь, вы уже будете давно и крепко спать.

Энтони поднял руку и помахал на прощание. Рейчел, не оглянувшись, уже прошла к своему месту. Она терпеть не могла путешествовать, ненавидела поезда, и еще больше ненавидела летать. К тому времени, когда они приедут, она уже будет в возбуждении и Энтони понадобится святого терпения даже более, нежели обычно. Хедли уповал на то, что за ее спиной дважды проверил все, что она упаковала. В последний раз, когда они попытались провести семейный отпуск, арендовав коттедж на полуострове Гауэр, она намеренно, но как бы случайно забыла упаковать свои препараты лития и даже не подумала заикнуться об этом целую неделю их пребывания там. К тому времени, когда это обнаружилось, она разве что не летала, а вся семья была близка к тому, чтобы помочь ей слететь со скалы. Пришлось везти ее в больницу в Суонси и получать там рецепт по скорой помощи.

Хедли, опершись на пустую багажную тележку, помахал в ответ, отдавая себе отчет в том, что неподалеку красавец мужчина провожает свою семью. Он весь пылал. Он был жалок. Он заставил себя отвернуться от мужика и пойти назад к машине. Достаточно печальным было уже то, что ему девятнадцать лет и он девственник, не хватало вдобавок вести себя как дурак.

Пока что год после школы был полным провалом, во многом из-за его нечестности. Втайне прочитав к тому времени три гей-романа, причем все книги — американские, а еще и отчаянно скучного «Мориса», он возмечтал отправиться в Нью-Йорк или Сан-Франциско. Но ассоциация с собственными фантазиями была так велика, что, если бы он позволил себе признаться в этом, это было бы равносильно признанию того, что он хочет путешествовать не ради культуры, а ради секса. А посему он пошел на ужасную работу, раскладывая начинку в пирожки на производственной линии в пекарне в Сент-Джасте, и, вместо того о чем мечтал, потратил заработанное на поездку во Флоренцию и Рим, в целях подготовки к художественной школе.

Он останавливался в буйных гетеросексуальных молодежных общежитиях, где ему не давали спать компании девиц, орущие песни под гитару, обошел столько церквей и галерей и музеев, что стер ноги в кровь, и отважился только на то, чтобы в последний вечер в стране реально войти в гей-бар, а не просто таращиться на него из кафе через улицу напротив. Буквально через несколько минут к нему подошли двое мужчин, которые, возможно, хотели попросить огонька или же предложить ему руку и сердце, но он был слишком напуган, и слишком слабо владел разговорным итальянским, так что смог всего лишь как-то огрызнуться в ответ и отпугнуть их.

Он знал, что он мужчина и должен начать действовать и думать, как мужчина, и, вероятнее всего, никогда не расстанется с девственностью, пока не начнет вести себя как мужик. Но ему настолько не хватало романтических ролевых моделей, что он был склонен думать о себе, как об угрюмом и мрачном, никому не нужном создании, типа Хелены Бонэм Картер, ожидающей, чтобы ее сшибло с ног, ожидающей, чтобы ее горделивую замкнутость разрушил откровенный поцелуй в маковом поле.

И вот он вернулся, как раз когда итальянская погода начала улучшаться, а он так и не сумел найти там работу, потому что его итальянского было недостаточно. И потому что струсил. Ему удалось устроиться на временную работу в кинотеатр, что было улучшением, по крайней мере, в сравнении с производством пирожков, но его романтические виды на будущее оставались безрадостными.

А теперь, по горькой иронии судьбы, Энтони повез Рейчел в Нью-Йорк на открытие там ее первой персональной выставки, в поездку, о которой от них ничего кроме жалоб не было слышно, с того самого момента как о поездке стало впервые известно. Очевидно, им и в голову никогда не приходило взять и его с собой.

Парковочное место возле дома захватил кто-то другой, так что Хедли пришлось поехать обратно к набережной и оставить машину там, прежде чем подняться наверх. На сегодняшний день наивысшей точкой его свободного года был экзамен по вождению еще в ноябре. Не то, чтобы у него был собственный автомобиль, или он хотел бы куда-то конкретно поехать.

Шторы в спальне все еще были задернуты, и бриз то выдувал их из открытого окна, то втягивал обратно. Петрок достиг того возраста, когда ему нужно было спать ночью по меньшей мере двенадцать часов для того, чтобы нормально функционировать днем. Хедли подозревал, что, судя по грязным футболкам под их двухъярусной койкой, Петрок, когда обнаруживал, что остался один наверху, впадал в короткие пароксизмы мастурбации. Может быть, именно поэтому он так уставал.

Морвенна, однако, уже встала и забаррикадировалась на дальнем конце кухонного стола, просматривая материалы по политике и философии. Она баюкала в руках большую кружку чая, безучастно уставившись на стоявший перед ней на пюпитре файл, озаглавленный «Гегель», а тем временем ее тост с мармитом остывал.

— Нормально отчалили? — спросила она, не поднимая глаз.

— Ага.

— Когда возвращаются?

— Не раньше вторника.

— Охренеть.

— Можно гулянки каждый вечер устраивать.

— Ага. Если бы у тебя были друзья.

Чайник вскипел. Он всыпал кофе в две кружки и налил туда воды. Два кусочка сахара в кружку Петрока.

— Извини, — добавила она. — Не могу сейчас говорить, давай позже. Ты когда на работе?

— С полвторого до девяти, — сказал он ей.

— Круто. Можем пообедать вместе.

Он сунул банан в задний карман джинсов и понес кофе наверх. В их комнате воняло как в хлеву. Он отдернулся одну из штор, что вызвало стон из нижней койки.

— Вот, — сказал он. — Кофе. Глотай.

Еще один стон.

— В соответствии с планом на кухонной доске объявлений, утром у тебя французские глаголы, а днем «Двенадцатая ночь».

— Да, блин.

В отличие от остальных, Петроку удалось вырасти с прекрасным местным акцентом. Он приподнялся в кровати как раз достаточно для того, чтобы отхлебнуть кофе, не расплескав.

— Ты сколько сахару положил, Хед?

— Два.

— Размешал?

— Ну да.

— Тогда завтра лучше положи три.

Когда в школе переоборудовали общую комнату для занятий, Энтони выдал им массивный письменный стол с двумя тумбами, так чтобы каждому досталась половина. Однако же Петрок упорно использовал свою половину для плотницких работ и изготовления моделей кораблей, посягая на половину Хедли, когда делал домашнее задание. Нет сомнений — он готовил себя к тому, что вся комната целиком будет принадлежать ему. Его страшная тайна, которой он до сих пор поделился только с Хедли, заключалась в том, что он планировал бросить учебу после выпускных экзаменов и работать на одной из судостроительных фирм в Фалмуте. Вообще-то, единственными предметами, когда-либо возбуждавшими его интерес, были плотничье дело и парусный спорт.

И фейерверк запустят. А может быть, и нет. Троим своим детям Энтони и Рейчел помогли пройти через школу и дальше в университет, возможно для Петрока будет сделано небольшое исключение. Рейчел, конечно, будет защищать его решение от всех нападок. (Когда ей это было выгодно, она хвасталась отсутствием высшего образования). Петрок, который так редко поступал правильно, по ее мнению не мог сделать ничего плохого.

Хедли, выросший на ее примере самодисциплины, вынул альбом и несколько мягких карандашей из ящика письменного стола, где хранил принадлежности для художественных занятий, и начал рисовать пару небрежно брошенных трусов Петрока, приземлившихся на томик L'Immoraliste [14]«Имморалист» — повесть Андре Жида (1902 г.).
, который он с огромным трудом пытался прочесть в оригинале. Жесткая прямоугольность книги хорошо контрастировала с мягкими складками бельевой ткани. Надпись «Coq Sportif» на поясе трусов можно было прочитать так же отчетливо, как и название книги на ее обложке.

Рейчел рассердилась, когда он собрался поступать в художественную школу. Она сказала, что это пустая трата времени, что ей это никогда не было нужно, и что он мог научиться всему, что нужно, посещая практические занятия, и что лучше бы он пошел в ученики к багетчику, чтобы потом сэкономить деньги. Он заставил ее замолчать, намекнув, что считает ее манеру работы старомодной и, возможно, предпочел бы познакомиться с видео, звуковыми и световыми технологиями.

— Я мог бы научиться делать инсталляции, — сказал он.

На что она обрушилась, как на еще большую пустую трату времени, прежде чем предсказать, что он, скорее всего, в конечном итоге будет учить детишек делать отпечатки с картофельной матрицы в начальной школе. Он знал, что нужно дать ей побрюзжать, что его амбиции угрожают ей, но она делала ему больно. Втайне, конечно же, он хотел быть просто таким же «старомодным» художником как она — живописцем — и поэтому он рисовал каждый день, как танцовщик разминается, чтобы держать себя в форме, и с нетерпением жаждал узнать, что же сообщат ему мэтры от искусства. А поскольку Нью-Йорк у него украли, вокруг художественной школы сплетались теперь его фантазии, подпитываемые деталями о Лондонской школе экономики и богемной романтике студенческой жизни, о которых мимоходом проговорилась Морвенна.

В последнее время он чувствовал себя изолированным из-за насмешек Рейчел и был счастлив, когда на несколько недель Морвенна оказалась дома. В двадцать один год, собираясь начать последний семестр, она оставалась гораздо ближе к нему, чем к Гарфилду, который теперь жил и работал в Лондоне, и казался невероятно взрослым и далеким. Он все еще не сказал Морвенне о своей гомосексуальности, но подозревал, что это и не нужно; их общность простиралась так глубоко. Что было странно. Петрока она любила больше, чем его, но той абсолютной, доходящей до исступления любовью, которой мать любит сына. Свою близость к Хедли она выбрала сама. Давным-давно она предпочла объединиться с ним, а не с Гарфилдом, за что он всегда был благодарен.

Он полагал, что тоже любит Пета, но в последнее время, особенно после неудачной поездки в Италию, он обнаружил тревожный сдвиг в балансе сил между ними. Раньше он всегда защищал младшего брата, приглядывал за ним в школе, укрывал от самых худших вспышек ярости Рейчел. Но теперь Петрок уже не был таким маленьким — выглядел, благодаря своей буйной шевелюре, на несколько дюймов выше него — и, похоже, сам становился защитником. В то время, как Морвенна и Хедли прошли через школу чужаками, неприветливыми и непростыми в общении, отчего у них было мало друзей, Петрок был общителен без особых усилий, и вокруг него всегда кучковались мальчики и девочки, забегавшие за ним позвать пошататься по магазинам или отправиться на серфинг. (Небось, «дурью маяться», дразнил его Хедли, прикрывая собственную несостоятельность завистливой насмешкой).

Любопытно, что любимчиком у Рейчел был тот из них, кто меньше всего похож на нее, а больше всего на Энтони. Хедли пришел к выводу, что Энтони справлялся со своим браком с Рейчел благодаря тому, что поддерживал обширные дружеские связи за его пределами, через квакеров и школу, где он преподавал. Хедли с некоторым благоговением заглядывал в забитый до отказа ежедневник своего отца и легко мог представить себе, что Петрок окажется таким же, будет судить футбол шесть-на-шесть, обучать плотницкому ремеслу, участвовать в квакерских мирных акциях или же станет волонтером в больнице, навещая одиноких пациентов. Все эти виды деятельности были скорее для других, нежели ради эгоистичного удовольствия, и все они порождали и культивировали дружеские связи. Иногда Хедли считал себя чудовищно эгоистичным и аморальным — именно поэтому он сейчас с трудом продирался через работы Жида и Жене.

Из всех из них он был единственным, кто ушел из Общества Друзей. По общему признанию, он сделал это чтобы пройти конфирмацию и начать ходить в Сент-Мэри — обязанности совсем другого, скорее даже параллельного вида. Но это все пошло насмарку, когда отец Иосиф, всегда такой милый, прочитал группе церковной молодежи лекцию об опасном грехе онанизма и его токсичном кузене гомосексуализме. И вот уже два года воскресенья Хедли были безбожными; бунт, который Энтони, как правило, обезоруживал почтительным молчанием. (А чувство вины за то, что на пару часов каждую неделю его оставляли блаженствовать в одиночестве, вынудили Хедли научиться кухарить так, чтобы к их возвращению ланч был готов). Даже Морвенна все еще практиковала веру Друзей. Хотя будет интересно посмотреть, намерены ли они с Петроком все-таки пойти этим воскресеньем на собрание, когда Рейчел и Энтони отсутствуют и не будут свидетелями этого.

Пока он рисовал, Петрок шумно выхлебал остатки кофе, выбрался, ссутулившись, из постели и пошел пописать, обильно и вольготно, прямо в раковину здесь же, в спальне, при этом потягиваясь и зевая. Когда Пет нагнулся, чтобы протереть лицо Клерасилом, Хедли не мог удержаться от взгляда на вид голого зада. Раньше он никогда не думал о брате в сексуальном плане, да и сейчас не собирался, но восхищался его непринужденной грацией и гибким телом, которое пробивалось из его подростковой куколки. Он подозревал, что у его романтического идеала будет что-то от мужественной уверенности в себе и небрежного атлетизма Петрока, но он также подозревал, что эти качества редко встречаются у мужчин-гомосексуалов, и что он, таким образом, обречен на одиночество.

Когда Петрок потянулся схватить трусы, которые рисовал Хедли, тот выставил руку, не давая ему сделать это.

— Возьми чистые, — сказал он.

— Но это мои счастливые.

— Ну, ты даешь…

— Пошел ты.

Петрок бурчал себе под нос в поисках свежего белья. Дома было принято, что Рейчел стирает только для себя и больше ни для кого, но ему еще предстояло овладеть этим искусством, потому что, как правило, Хедли убирал их комнату, и вместе со своей одеждой собирал и грязное барахлишко брата. Отсюда его осведомленность о заскорузлых футболках.

В дверь позвонили. Морвенна открыла и, прежде чем вернуться на кухню, крикнула наверх «Петрок?». На лестнице послышался смех и компания из трех девушек и одного юноши ворвалась в комнату в тот самый момент, когда Петрок натягивал на голое тело первые попавшиеся джинсы.

— Проснись и пой, — с плотоядной ухмылкой протянула одна из девиц. Это была Беттани Сэмпсон, постарше Петрока, Хедли помнил ее еще по школе как печально известную потаскушку. Но тогда такие репутации, как правило, строились на уязвленной мужской гордости. Она казалась вполне симпатичной и на данный момент страстно увлеченной Петроком. Беттани с еще одной подружкой плюхнулись на нижнюю койку, в то время как третья девица залезла на верхнюю койку, а юноша начал рыться в их коллекции компакт-дисков. Хедли быстро спрятал альбом в свой ящик, который всегда держал запертым — там лежали его американские романы — и удалился на кухню отравлять, в свою очередь, жизнь Морвенне.

Кинотеатр гордился тем, что оставался одним из самых старых кинотеатров в стране, построенных специально для своей цели и именно для этой цели использовавшийся. К сожалению, и ему пришлось обхаживать идущую на убыль аудиторию, разделив первоначальный зрительный зал на три и тем самым утратив большую часть архитектурного очарования.

Тому, кого ставили во вторую смену, нужно было пропылесосить фойе и весьма поверхностно — все три студии. У Хедли это была самая нелюбимая часть работы. Когда включалось освещение зрительного зала, чтобы подобрать всю грязь и бумажки из-под мороженого, все помещения выглядели особенно скверно — становилась заметным дешевизна гламурных портьер и ветхость бархатных сидений. В самом маленьком зальчике стоял ужасный запах, который невозможно было убрать ни пылесосом, ни освежителем воздуха. Будто закрепляя драпировку ткани, маскирующей звукоизоляцию, заодно пришпилили и дохлую зверушку… или же кто-то скончался во время сеанса, и так и оставался ненайденным, пока его физиологические жидкости впитывались в одно из сидений. Преимущество работы — возможность смотреть каждый новый фильм даром — быстро иссякло, и он сомневался, что это место сохранит хоть какую-то магию для него, если он вернется туда, купив билет.

К собственному удивлению, Хедли обнаружил, что ему нравится та часть работы, где приходится иметь дело с публикой. Он всегда считал себя застенчивым и неловким, типичным сыном школьного учителя, со слишком правильной речью и слишком послушным, чтобы не выделяться. Повод говорить с людьми, пусть это даже было всего лишь: «Приятного просмотра» или «малый, средний или большой зал?» — придавал ему уверенности в себе. Люди приходили сюда в поисках счастья или убежать от чего-то, и это было заразительно. Он вдруг обнаружил, что не пытается сделать свое произношение более грубым, как обычно поступал, наоборот, он позиционировал себя как своего рода добродушного хозяина или жизнерадостного молодого священника. Он играл свою роль — у него был повод говорить — и видел, что люди отвечают, если он ведет себя слегка игриво, возможно, потому что билетная стойка между ними режет его пополам по талии, и лишает его сексуальности так же эффективно, как это сделала бы тупая униформа.

Когда шел детский фильм, он получал удовольствие, ловя взгляд измученных матерей и подтрунивая над ними, пока они не улыбнутся. С мужчинами было сложнее, кроме тех случаев, когда они приходили в кинотеатр одни. Тогда они бывали на удивление разговорчивы. Если они оказывались красивыми, ему нравилось быть особо услужливым, обращая их внимание на то, что лучше сесть в задних рядах — когда фильм был очень громким. А если фильм оказывался очень длинным и шел без перерыва, он напоминал о том, что наверху есть лицензированный бар. Во встречах с красавцами присутствовала грусть, ибо для кинотеатров, в отличие от пабов и пекарен, было вполне естественно, что мало кого из посетителей можно считать постоянным, и — если не брать в расчет пенсионеров — вряд ли кто-то собирался вернуться в течение недели или около того.

Поскольку шли пасхальные каникулы, показывали целых два детских дневных сеанса — в час тридцать диснеевский мультфильм прошлого года «Черный котел» и в два «Молодого Шерлока Холмса». Дети всегда покупали уйму конфет, напитков и мороженого — он был уверен, что именно это и есть главный источник доходов кинотеатра — так что все витрины и холодильники приходилось пополнять после каждого захода посетителей. Затем до пятичасовых сеансов ему нечего было делать, только сидеть за своим прилавком, время от времени продавая билет пожелавшим купить его заранее и наблюдая за проходящими мимо окна покупателями на Косвейхед. Имелось в виду, что из этого раздвижного окна он будет продавать мороженое. Но дирекция не предлагало ничего, что нельзя было найти дешевле в кооперативном магазине, да еще и погода не была достаточно теплой для мороженого, которое пока что привлекало лишь посетителей кинотеатра. К тому же, Хедли мало что делал для привлечения клиентуры, поскольку и так за день сталкивался с достаточным количеством невоспитанных поганцев, протягивающих липкие монетки. Окошко было маленьким, людей слишком отвлекали киноафиши, висевшие дальше вдоль здания, и посему этому окошку много внимания не доставалось. Никто и думал заглядывать в него, а он мог глазеть безнаказанно.

Из толпы появился молодой человек с уиппетом на поводке. На нем была замшевая спортивная куртка, как раз такая, о какой мечтал Хедли, и у него были короткие волосы, именно поэтому у Хедли ушло пару секунд на то, чтобы узнать Троя Янгса. Когда он видел Троя в последний раз, у того все еще была пышная шевелюра в духе «новых романтиков», потому что он подражал Саймону Ле Бону при стесненном бюджете. Его новый имидж был большим шагом вперед. Он постучал по стеклу и Хедли раздвинул створки.

— Привет?

— Трой! Как дела? Классная куртка.

Хедли действовал в рабочем режим и забыл притушить свой энтузиазм, чем Трой был несколько ошарашен.

— Чего? Ой. Спасибо. Ага, ну да, Венн сказала, что ты будешь тут.

У Морвенны была давняя интрижка со Спенсером, младшим братом Троя, еще более сомнительным типом. Никогда не переходившая в отношения, никогда не иссякавшая полностью, эта история уходила корнями в ее поздне-подростковый бунт. Он рассматривал ее как шикарную подружку, способную украсить собой его новое авто, она рассматривала его как источник незатейливых развлечений. Она утверждала, ему нравится, что у нее нет никаких романтических ожиданий. Но Хедли подозревал, что правда в следующем — Спенсер думал, дескать, она просто слаба на передок.

— Ну как там Кирсти? Как взрослая семейная жизнь?

— Не получилось, — сказал Трой. — Не вышло, вот так вот.

— Ой, прости.

— Да ну. Чего там. Бабы, Хед. Что тут поделаешь. У нас завтра вечером небольшая вечеринка.

— Да?

— Может, захочешь прийти? Спенсер пригласил Венн, а она сказала, что ты пока здесь…

— Ну да. Конечно.

Хедли вспомнил, что нужно быть крутым и не спрашивать, когда приходить и нужно ли принести бутылку.

— Заметано.

Трой не улыбнулся. Он никогда не улыбался. Это была его фишка — не улыбаться.

— Тогда увидимся.

— Ну да. Пока.

Хедли закрыл окно. Для двухчасового сеанса все было сделано — мультфильм, реклама, трейлеры и сам фильм уже начался. Так что билетерша Кэнди вернулась в фойе, где она любила взобраться на высокий стул, чтобы оттуда разглядывать проходящих и покуривать, если рядом не было хозяина, который мог бы ее увидеть.

— Кто это был? — спросила она.

Она почти никогда не снисходила до разговора с ним, решив, что он слишком заносчив, или слишком молод, или слишком гей, чтобы заслуживать ее внимания.

— Трой Янгс, — сказал он.

— Что? Брат Спенсера?

— Ну да.

— Ты давно его знаешь?

— С детства. Еще со школы. У них бывают неплохие вечеринки.

Он почувствовал, что сильно вырос в ее глазах Кэнди и принялся начищать хромированный билетный автомат, наслаждаясь тем, что не дает ей больше информации и в кои-то веки сам игнорирует ее. У нее был невзрачный маленький ротик, похожий на крысоловку, и свои сигареты она гасила с жеманным видом, тем самым давая понять, что, по ее мнению, курение Lambert & Butlers делает ее более интересной. Петрок, который был неиссякаемым источником сплетен из низов общества — у него были друзья из Тренира, говорил, что у Кэнди трое детей от троих разных мужчин, и что она во всех смыслах весьма известная потаскуха.

Хедли захотелось позвонить Морвенне и посплетничать, но он знал, что для этого ему придется быть более честным, чем он готов. Кроме того, по их телефону можно было принимать только входящие звонки, поступавшие прямо на автоответчик, который долго и нудно с энтузиазмом излагал программу фильмов на неделю. Потом он вспомнил, что Морвенна подослала Троя, чтобы тот лично пригласил его, тогда как могла запросто передать приглашение сама. Возможно, это подтверждало то, что она знала больше, чем показывала.

Она начала проводить время со Спенсером Янгсом — она гнушалась называть это встречаться — пока бездельничала пару месяцев, прежде чем начать заниматься в Лондонской школе экономики, ей тогда было восемнадцать, а Хедли — шестнадцать. Обычно Спенсер забирал ее в своей машине и отвозил на захудалую ферму своего отца, но иногда заходил в дом — от макушки до пят незваный плохой парень, и проводил пару часов в комнате Морвенны, где у них музыка орала с такой силой, что Рейчел начинала стучать в пол мансарды или вылетала из дома и неслась в студию, или же мчалась к Джеку, где метала громы и молнии, вопя, что если Морвенна забеременеет и в конечном итоге окажется в Тренире вместо того, чтобы учиться в Лондонской школе экономики, то это ее дело.

У Морвенны в комнате не было камина, поэтому они, чтобы покурить косячки, обычно оккупировали комнату Петрока и Хедли, пуская дым в трубу. Посему Спенсер решил, что Хедли правильный пацан и поручил Морвенне привести его с собой на следующую вечеринку в Босвиггане, что включало чудовищно рискованную ложь о посещении совершенно невинных друзей, которые на самом деле отдыхали в Бретани.

Вот так Хедли познакомился с Троем, фактически бросившим школу задолго до того, как Хедли стал достаточно взрослым, чтобы обратить на него внимание. Старший брат Спенсера, на внушительные пять лет старше чем Хедли, был худощавым, тогда как Спенсер был коренастым. У него были рыжеватые светлые волосы, высокие скулы и прямая линия рта. Он улыбался так редко, что по слухам, это было из-за кривых зубов, таких же, как у его кумира Дэвида Боуи. Несмотря на прическу в стиле Duran Duran, которую он в то время отращивал, похож он был на сексуально озабоченного хорька. С удивительной отвагой, возможно, порожденной его помешательством на Боуи, он поставил всех в известность, что он бисексуал. Чему никогда не было никаких доказательств, не было ни одного живого свидетеля, но также не было и постоянной подружки. А поэтому такое откровение или же слух успешно придавали ему дразнящий аромат утонченности, который каким-то образом нейтрализовал убогую бедность на грани с нищетой, в которой жили Янгсы.

Нельзя сказать, что Трой выделял его — он никогда бы не сделал чего-то настолько очевидного — но Хедли редко когда заходил в Босвигган без того, чтобы Трой не нашел минуту-другую остаться с ним наедине. Иногда и дольше, если все вокруг пили и не обращали внимания. В своей невозмутимой манере, как бы заинтересованной-но-в-то-же-время-не очень, он отводил Хедли в сторонку и вызывал на откровенность, выспрашивая о нем самом, о том, чем он отличается от братьев, не уточняя, каким образом. Они говорили о гнете семейных ожиданий, об отсутствии личной жизни и о том, где они бы предпочли жить вместо Пензанса.

И именно Трой небрежно со словами: «Не утруждай себя возвратом. Я перечитывать не буду», передал ему потрепанный экземпляр «Танцора с бала», которую, по его словам, ему дал какой-то чувак в поезде.

Роман был гомосексуальным. Полностью и откровенно, таким голубым, что только в ящике под замком прятать.

Хедли было бы сложно кратко сформулировать сюжет, даже когда книга была свежа в его памяти, потому что казалось — почти вся она только о вечеринках и ночных клубах. Но она вызывала в воображении другой мир, мир укуренный, полуподпольный гедонистический мир Нью-Йорка, где непостоянная толпа мужчин впадала в похоть, танцевала и носила прекрасные одежды, а время от времени влюблялась со страшной силой. Она могла быть предназначена, чтобы привить стремление к жизни большого города провинциальным скрытым гомосексуалистам, слишком робким даже для устройства на работу уборщиком на кухне, где-нибудь в итальянском отеле. Возможно, именно так оно и было.

Из-за ужасного отпуска на полуострове Гауэр у него не было возможности поговорить с Троем о книге в течение нескольких недель, и когда, наконец, он смог это сделать, Трой повел себя ужасно неопределенно и рассеянно, пропуская мимо ушей, если не считать легкого пожатия плеч и слов: «Оно конечно, но все-таки как-то слегка голубовато, да ведь?» Так что Хедли недоумевал — а не был ли Трой на удивление тупым и может, он прочитал книгу, не понимая, о чем она, и передал книгу ему, еще меньше понимая всю значимость этого жеста.

Но как-то раз, когда Морвенна прервала диванный серфинг, исчезла куда-то со Спенсером и поблизости ее не было видно, он принял предложение какой-то девицы затянуться ее косячком и после нескольких минут под кайфом обнаружил, что девушка покинула его и ушла танцевать, а вместо нее рядом оказался Трой… и все пошло вразнос…

Оглядываясь назад, вероятно, именно так бисексуальность Троя стала секретом полишинеля. Разговаривали они недолго, потому что скоро появилась полиция, выражая недовольство по поводу шума, и Морвенна настояла на том, чтобы они ушли, но Хедли наговорил достаточно, чтобы проснуться с беспокойными мыслями о том, что Трой теперь расскажет всему свету. Или, по крайней мере, Спенсеру, который расскажет Морвенне.

Однако так ничего и не было сказано, и когда он снова там появился, оказалось, что Трой был переполнен вопросами. Ну, так на что это похоже быть на самом деле геем? Как это ощущается? Что он собирается со всем этим делать, ведь он же, это самое, не просто бисексуал, как Трой? Все эти вопросы били в самую сердцевину подростковой безнадежности и неуверенности Хедли.

Но потом, как-то раз, когда он был достаточно пьян, чтобы позже все начисто отрицать, Трой сказал: «Можешь меня поцеловать. Если хочешь. Просто посмотреть, как оно, ну это самое». И они вышли поврозь, через несколько минут друг за другом, и направились в самый большой пустой сарай, спотыкаясь в темноте о Бог знает что, и целовались и целовались. Не разговаривали, не трогали друг друга — Хедли не осмеливался без поощрения — просто поцелуи. А потом кто-то вышел во двор из дома и Трой занервничал и ускользнул.

Это происходило еще три раза, опять же в сарае, и никакой больше преамбулы от Троя, кроме бормотания, «Ну ты… это самое?» и еле заметный кивок лица сексуального хорька на дверь во двор.

Обычно Хедли отправлялся домой, чаще всего пешком, со щеками, горящими от щетины Троя, более обеспокоенный тем, что от него разит Блю Стратосом, любимым одеколоном Троя, нежели тем, что кто-то может унюхать исходящий от него запах дури или пива. И радостно возбужденный, причем его состояние никак не было связано с человеком, с которым он целовался, а целиком и полностью с будущими возможностями, которые, казалось, стали немного ближе.

А затем Морвенна начала заниматься в ЛШЭ, и Энтони, в чудовищно неловком коротеньком обмене репликами на лестнице, сказал: «Я хочу, чтобы ты больше не ходил в Босвигган без Венны, она хоть присматривала за тобой». А через несколько дней, когда они шли в школу, Петрок проговорился что Кирсти Спирс, старшая сестра одного из его дружков, обручилась с Троем Янгсом. И что ее семья была категорически против, потому что на нее возлагались определенные надежды, но что, так или иначе, это все произойдет. А потом Морвенна решила, что она влюблена в кого-то в Лондоне и некоторое время вообще почти не показывалась дома.

Зрители часового сеанса вышли, неся за собой порыв сладостного послевкусия волнения и спертого воздуха с ароматом искусственных фруктов. Хедли вежливо улыбался на случай, если кто-то посмотрит в его сторону, а Кэнди сидела, плотно обвив ногами ножки стула, будто мимо нее шныряли крысы, а не дети. Затем она звонко пришлепнула одну резиновую перчатку на руку, сползла со стула, обошла зал, откуда только что все вышли, и побросала самый заметный мусор в мусорный мешок. Хедли проводил последнего ребенка и подпер открытые двери, чтобы впустить с улицы свежий воздух, а затем снова отступил за свою стойку. Кэнди вернулась в фойе, закинула наполовину полный мешок с мусором в закуток за холодильником, стоявшим неподалеку от двери, где и курила сигарету, наблюдая за поздними покупателями с чередующимися выражениями презрения и полного безразличия, которые четко демонстрировали, как именно она, должно быть, выглядела в возрасте Петрока, трое детей и трое отцов тому назад. Она сплющила окурок, аккуратно притоптав его носком, а затем вернулась к своему месту на стуле.

Она притворилась, что читает брошюру киноклуба, а затем спросила как бы невзначай.

— Трой Янгс, говоришь?

— А?

— Правда, что он двустволка?

— Поговаривали, что так, — сказал ей Хедли. — Но это все вранье.

— Правда?

Она оживилась и машинально коснулась волос.

— Ты точно знаешь? А то моя подруга им очень интересуется.

— Да голубой он, — сказал ей Хедли. — Вот так-то. Целиком и полностью гей. Кирсти Спирс порвала с ним, потому что у него не получалось, ну ты понимаешь, удовлетворить ее.

— Ой, — пискнула она, обескураженная самым комичным образом.

— Но все-таки, — небрежно бросил он, когда первые зрители появились на пятичасовом сеансе «Милашки в розовом» [21]«Милашка в розовом» — американская романтическая комедия 1986 г.
, — что одна девица потеряла, может стать счастливым случаем для какого-нибудь парня.