(1961)

Масло на доске

Эта миниатюрная картина, датируемая первыми годами замужества Келли, когда нехватка средств заставляла ее многократно использовать свои материалы, написана на обороте более крупной работы (художник неизвестен), которую она распилила на части. На других фрагментах той же работы были написаны «Чаша со сливами» (1961) и «Бутылка из-под молока с полевыми цветами» (1961). На картине мы видим внутреннюю поверхность блюда раннего периода правления Ваньли, относящегося приблизительно к 1580 году, где изображена жаба — не лягушка — сидящая среди растений и, предположительно, в рое головастиков. Такие фарфоровые блюда изготавливались в конце эпохи Мин для экспорта на японский рынок. Совершенно непохожее на ее дальнейшие работы, это произведение демонстрирует не по годам зрелый академический талант. Внимательное изучение игры света на поверхности чаши выявляет искаженные образы пары, стоящей между чашей и близлежащим подъемным окном. Возможно, Чаша с лягушкой эпохи Мин представляет собой осторожный шаг к живописи с ярко выраженной коммерческой и декоративной концепцией. Вне всякого сомнения, Келли сохранила неосознанное восхищение изысканными натюрмортами Уильяма Николсона в тот период, когда они полностью вышли из моды в сравнении с абстрактными творениями его сына, Бена, и произведение Келли можно трактовать как дань уважения Уильяму Николсону. Нет никаких сведений о том, что Келли когда-либо обладала или имела доступ к такой ценной керамике, поэтому предполагается, что она работала либо по открытке, либо по памяти. Поразительно похожая чаша являлась частью коллекций Оксфордского Эшмоловского музея, пока не была случайно разбита в 1970 году.

(Предоставлено ректором и членами Совета колледжа Крайстчерч, Оксфорд)

Они обменялись письмами. Вначале Гарфилд написал Саймону Шепарду, приложив фотокопию письма Рейчел и пояснив, что Рейчел недавно умерла, и что он хотел всего лишь встретиться, и больше ничего.

«Я вполне понимаю, насколько неловким все это представляется вам, — писал он. — И что вы можете пожелать не иметь со мной ничего общего. Однако, мне представляется, что вы испытываете такое же любопытство, как и я. Я полагаю, что у вас, вероятно, есть своя семья и, возможно, вы предпочтете не знакомить меня с ними или каким-либо иным образом поставить их в известность о моем существовании». Подумав, он приложил свою довольно свежую фотографию, сделанную Лиззи во время прогулки на лодке друга. Конечно же, она мало что о нем говорила, кроме того, что ему сорок с небольшим, что он способен на улыбку, имеет хорошие зубы и все волосы целы, но он надеялся, что это фото сможет сделать полученное письмо менее тревожным. По крайней мере, письмо не будет выглядеть творением человека с причудами. Открытка пришла почти сразу. На ней был какой-то фарфоровый экспонат из Эшмола.

В настоящее время мой отец недоступен для переписки. А также вероятно, что сознание его слишком помрачено, чтобы понять, кто Вы такой. Вы можете прийти и взглянуть на него, когда Вам удобно. Мы никогда не выходим из дома, но послеобеденное время лучше всего, от четырех до шести часов. Искренне Ваша, Ниоба Шепард.

Казалось, что на Сент-Джонс-стрит этот дом оставался единственным, который не был восстановлен и о котором за последние годы не позаботились. Гарфилд нашел Саймона Шепарда в интернете и обнаружил, что тот был искусствоведом, который не опубликовал ни одной статьи в течение двадцати лет и ни одной книги лет за тридцать. Он нашел экземпляр монографии, соотносящей Уччелло с иранским художником того же периода, и попытался прочитать ее в поезде, но книга самым обескураживающим образом предполагала наличие эрудиции у читателя, в ней не было иллюстраций и, казалось, что там больше сносок чем текста. То, что ему удалось узнать, привело к ожиданию строгости и элегантности. Когда-то этот дом обладал и тем и другим, но теперь выглядел жалким, даже подозрительным. Дизайн дверного молотка тусклой латуни был странноватым, возможно, масонским — как бы треугольник, подвешенный к глазу. Краска цвета ржавчины так сильно отслаивалась от двери, что кое-где обнажались пятна почерневшей древесины. Он постучал слишком энергично и большая чешуйка краски, трепеща, слетела на землю.

Дверь открыла остроносая женщина средних лет, бросил на него один-единственный взгляд и воскликнула: «О боже! Извините. Даже после фотографии это все равно потрясение. Лучше заходите».

— Благодарю.

Он вошел в мрачную прихожую. Пахло газом и сыростью, и он заметил, что на женщине было две кофты. По ее лицу промелькнула быстрая улыбка, никак не раскрывавшая ее истинных чувств.

— Я Ниоба Шепард, — сказала она. — Мой отец наверху.

Его сводная сестра. И она сказала: мой отец не наш или ваш. Дабы ничего не упустить, ум Гарфилда работал так усердно, что говорить ему было трудно.

— На вашем месте я бы пальто не снимала, — заметила она. — Бойлер снова не работает, а единственный камин только у него. Я только что заварила чай. Выпьете чашечку?

— С удовольствием.

Он последовал за ней на кухню. Кухня была похожа на рекламу 1952 года и, по всей видимости, с тех пор ее не ремонтировали. Стены были неприятного лимонного цвета. Разорванные шторы были украшены лихорадочным «кухонным» орнаментом из баночек для специй и лавровых листов. Там стояла газовая плита, которую нужно зажигать длинной зажигалкой на засаленном шланге. Рядом с плитой выстроились шкафчики с перекосившимися фасадами, стеклянные полосатые дверцы скользили в забитых крошками желобках, вычистить которые было уже невозможно. В блюдце на полу лежала недоеденная сардинка, рядом в другом блюдце — немного желтеющего молока. В углу со стула, покрытого одеялом, огромный серовато-белый кот сверкал желтыми глазами, лишенными малейшего намека на учтивость.

Стол был едва виден под толстой машинописной рукописью и множеством открытых обувных коробок, заполненных маленькими карточками. Чтобы сесть, он снял со стула одну завалявшуюся карточку. Ее меленьким почерком было написано: Слейтер, Монтегю и дальше список с номерами страниц. Она взяла у него карточку с приглушенным «Так и знала, что не потеряла ее» и засунула в одну из коробок. Затем налила ему кружку чая.

— Не слишком крепко? — спросила она.

Чай был чуть теплый.

— Нормально, — заверил он. — Как раз чтобы взбодриться.

Она села напротив и нашарила под страницами рукописи, которую она уже перевернула, пакетик с имбирными орешками.

— Занимаюсь составлением указателей, — пояснила она. — Это означает, что я могу работать из дома и сэкономить плату кому-то за то, чтобы быть здесь.

— А, понятно. Интересно.

— Не очень. В общем и целом со скучными книгами легче работать. Если мне присылают книгу, которая угрожает быть интересной, мне приходится читать ее задом наперед, чтобы не оказаться слишком втянутой, тогда я не смогу сделать работу должным образом.

Она снова посмотрела на него и коротко рассмеялась.

— Вы действительно удивительно похожи на него.

— В самом деле? А Вы?

— Совсем не похожа. Я пошла в мать.

— А она…?

Она покачала головой и обмакнула печеньице.

— Она умерла много лет назад. Вам ведь сколько — сорок?

— Сорок один, — сказал он.

— Значит, она умерла, когда Вы были еще младенцем.

— Когда Вы уже были ребенком?

— Я прилично старше Вас. — Она нервно кашлянула. — К счастью, он всегда был очень независимым. До самого недавнего времени.

— Вот как.

Они оба отхлебнули противный чай.

— Вы, наверное, хотите сейчас с ним увидеться, — внезапно сказала она, как раз тогда, когда он выпалил: «Должно быть, мое письмо стало для Вас шоком».

Каждый из них извинился и жестами изобразил нет, только после Вас. Затем она сказала: «Не особенно. Вы не первый».

— В самом деле?

— Он, кажется, был необычайно плодовит, — продолжила она, — и так же необыкновенно небрежен.

Слышался ли в ее речи его голос? Этот невозмутимое, суховато удивленное чувство превосходства?

— У нас есть три сводных брата, — добавила она. — Это то, что я знаю. Двое других моложе Вас. Оба американцы. Он читал там несколько курсов лекций после смерти матери. Я жила в пансионе, а там ему прекрасно платили по сравнению с тем, что он зарабатывал здесь. Они не так похожи на него, как Вы. Но вырисовывается интересная модель поведения. Все ваши матери молчали до самой смерти, и вы все говорите, что вам ничего не нужно. Что, конечно, удачно для нас, принимая во внимание, что у нас мало что есть. Дом мы арендуем.

Скупым жестом она обвела дом и все, что было вокруг них.

— На случай, если Вам это любопытно.

— Вовсе нет.

— У нас договор на долгий срок и его практически невозможно разорвать. Помогают его пособие по уходу и пенсия по инвалидности, да и местный совет с университетом вносят свою лепту.

— А что с ним?

Она вздохнула, укладывая каталожные карточки в аккуратные стопки, и, когда она наклонила голову, он заметил у нее на голове проплешину, где-то дюйма в четыре. Она пыталась замаскировать ее, отрастив длинные волосы и закалывая их в артистическом беспорядке как раз над лысинкой, но когда она волновалась и проводила по волосам рукой — именно этот привычный жест она и сделала в настоящий момент — ее изощренная уловка неизбежно сползала в сторону.

— У него был инсульт, — сказала она. — Сначала вроде бы это было и все, он потерял речь практически полностью. Потом у него был еще один удар, и ему парализовало правую ногу. Теперь я думаю, что он просто разрушается дальше, ну и такая штука как мульти-инфарктная деменция. Раньше я понимала, что он говорит, а сейчас чаще всего идет сплошная бессмыслица. Он перестал читать или писать, а это плохой знак.

— Он встречался с другими?

— О да. Довольно долго говорил с ними обоими, и было заметно, что впечатления они на него не произвели. Вам будет с ним гораздо проще. Давайте поднимемся наверх?

Находила ли она какое-то злорадное удовольствие во всем этом? Какое-то мрачное развлечение в тщетном порыве ее сводных братьев к содержательному контакту с отцом, отсутствующим и не заслуживающим доверия? Кот со злобным урчанием спрыгнул со стула и проследовал наверх перед ними. Пока они поднимались мимо тусклых офортов, которые Гарфилд едва мог разглядеть в полумраке, звуки телевизора становились ближе. После могильного холода внизу в комнате Саймона Шепарда было душно. Качающийся тепловентилятор конкурировал с обогревателем от Вестерна. Старик в инвалидном кресле спал, голова его упала в одну сторону. У него были густые, седые волосы и более резко очерченная версия лица Гарфилда. Настала очередь Гарфилда выругаться себе под нос.

Ниоба перевела взгляд с одного на другого.

— Жуткое зрелище, правда? — сказала она. — Прямо как в последней сцене этого дурацкого фильма Кубрика. Еще чуть-чуть, и он перейдет в зародышевую стадию. Папа? Па!

Она энергично тряхнула отца.

— Еще и глухой к тому же, — объяснила она Гарфилду. — Сядь. Ну, пожалуйста.

Она приглушила громкость в телевизоре. Ее отец, их отец огляделся, моргая неспешно, точно сова.

— Па, это Гарфилд Миддлтон. Его ныне покойная мать была еще одной из твоих подружек.

На пару мгновений Саймон Шепард, казалось, сосредоточился на Гарфилде, и потом пробормотал что-то невнятное.

— Извините, — сказала она. — Я забыла имя Вашей матери.

— Рейчел Келли, — сказал Гарфилд.

— Художница?

— Да. Я думал, что сказал Вам.

— Господи. Да он должен был жениться на ней и хотя бы так заработать какие-то деньги. Вот дурак. Рейчел Келли, Па! художник-абстракционист! Знаешь? Корнуолл! Патрик Херон!

Он издал еще один булькающий звук и теперь посмотрел на Гарфилда вполне определенно.

— Ах, — вздохнула она. — Ну вот, теперь дошло. Он страстно ненавидит абстрактное искусство. Я оставлю вас двоих познакомиться поближе.

— Да, но…

Гарфилд собирался попросить ее остаться и переводить, но она была слишком деловитой.

— Вам нельзя оставаться долго, — предупредила она. — Объем концентрации у него с комариный нос, возможно, он уснет очень скоро. Я буду в кухне.

Она оставила их наедине с котом, который прыгнул к старику на колени, где, казалось, вдвое увеличился в размере и стал практически доставать ему до подбородка. Гарфилду стало интересно, где такая худенькая женщина, выглядящая оторванной от жизни, берет силы укладывать отца в кровать и помогать ему подниматься из кровати и ванной. Но теперь он увидел, что старик был еще более хрупким, чем она, так, одна оболочка. Над кроватью имелось приспособление типа лебедки, и, предположительно, аналогичная штуковина была и в ванной.

Старик все еще смотрел на него, рефлекторно поглаживая кота.

— Здравствуйте, — сказал Гарфилд. — Моя мать умерла пару месяцев тому назад. Она оставила мне письмо, в котором объяснила, что Вы мой отец, в противном случае я бы так никогда и не узнал…

Он услышал, как его объяснение затихло по-дурацки. Смутившись, он оглядел комнату.

Покраска и ковер обветшали, как и все остальное, но были там и по-настоящему красивые вещи; маленький портрет молодой женщины фламандской школы висел над камином, а позади дивана в золоченой раме был пейзаж, выглядевший французской живописью и изображавший аллею тополей. Они плохо сочетались между собой, но, возможно, представляли единственную ценность, которую отцу и дочери еще не пришлось продать. Он надеялся, что, по крайней мере, одна из этих картин уцелеет и останется Ниобе. За время их краткого, странного интервью он начал чувствовать к ней симпатию. Он бросил взгляд на телевизор.

— «Искатели» [22]«Искатели» — вестерн, фильм Джона Форда,1956 г.
? — спросил он. — Я тоже люблю вестерны. Форд здесь почти как художник, так? То, как он заставляет своего оператора извлекать красоту из этих пейзажей? Он их создает и заставляет нас смотреть.

По-прежнему неподвижный взгляд.

— Интересно, Вы когда-нибудь видели хоть какую-нибудь картину моей матери? Рейчел Келли? Она уже рисовала, когда Вы… были с ней знакомы? Они были удивительны. Она несколько утратила свою манеру после моего… Более ранние работы, времен семидесятых, думаю, еще смогут постоять за себя какое-то время. Я живу в Фалмуте, — добавил он. — Со своей женой Элизабет. Лиззи. Она учит игре на скрипке, а я чиню скрипки. Ну, любой струнный инструмент. В прошлом году мне пришлось восстанавливать контрабас после того, как кто-то пробил его ногой насквозь. Вот это была серьезная задачка! Обычно я такого не делаю. Я работал юристом. В Лондоне. Но так часто мои клиенты оказывались жуликами и… Моя жена… Как-то все это было нехорошо и потом я помогал в скрипичной мастерской ее отца, он учил меня, перед тем как умер, все это как-то само собой случилось. Я прочитал Вашу последнюю книгу. Ну, я очень старался. Но не совсем моя область.

Он замолчал. Все было бессмысленно. Выражение лица Саймона Шепарда изменилось так незначительно, что Гарфилд спросил себя, а не заснул ли он на самом деле снова, просто с открытыми глазами. Он представил себе, как повел бы себя Энтони в таких обстоятельствах, и, сделав усилие, продолжал сидеть в дружеском молчании. У одной стены стоял книжный шкаф в половину человеческого роста со стеклянными дверцами, на нем теснились фотографии в серебряных рамках. Даже на таком расстоянии, в рассеянном свете от торшера в нескольких футах от него, он мог различить свадебную фотографию стереотипного формата и студийный портрет матери с ребенком. Был там и портрет человека в военной форме.

— Можно посмотреть? — спросил он после секундного колебания и направился к шкафу взять фотографию.

— Это Вы?

Конечно, это был он. Но человека на фото вполне можно было принять за него самого, только моложе, в маскарадном костюме и с чрезвычайно дешевой и дикой стрижкой. Молодой человек улыбался. Неужто — задавался вопросом Гарфилд — именно эта улыбка соблазнила Рейчел? Или она соблазнила его?

Невозможно себе это представить. Она всегда была такой необузданной, восторженной и азартной. И такой сумасшедшей. Однако, все в этом доме, в книге, которую он пытался читать, в безрадостно покорной дочери внизу, говорило о благоразумии, сдержанности и замкнутости, другими словами — об антитезах страстной жизни. Молодой человек на фотографии был достаточно красив, но трудно было увидеть в нем серийного соблазнителя. Возможно, он был просто пассивным манипулятором, демонстрировавшим маску беспомощности так искусно, что женщины не могли не откликнуться. Он интуитивно подумал о Лиззи и ее неистовом желании завести ребенка. Возможно, Рейчел и другие на десятилетия опередили свое время хладнокровной оценкой Саймона Шепарда, как идеального донора, не замечающего происходящее, а ведь при этом скулы его были почти так же высоки, как его IQ.

У него в кармане задрожал мобильник. Извинившись, он взял трубку и увидел, что там просто смска от Лиззи «Ну? Лиззи, целую».

Ему в голову пришла мысль. Он возьмет снимок, чтобы показать ей и тому ребенку, который, в конце концов, может у них появиться.

— Вы не возражаете, если я Вас сфотографирую? — спросил он. — Показать жене?

Саймон Шепард уставился в телевизор, возможно, сбитый с толку тем, что пропал звук. Гарфилд навел видоискатель своего мобильника на него и на исполинского кота, переставил торшер так, чтобы он лучше их освещал, и затем сделал фото.

Камера мобильника еле слышно щелкнула, воспроизведя звук старомодного затвора фотоаппарата и перемотки пленки — звуки, столь же бесцельно ностальгические, как и фальшивое тиканье часов, добавленное в некоторые модели часов электрических. Звук действительно был совсем не громким, гораздо тише мурлыканья кошки, но, видимо, старик услышал его и разгневался. А, возможно, он действительно спал с открытыми глазами и всегда просыпался в отвратительном настроении. Какой бы ни была причина, он внезапно сел прямо, сосредоточенный и рассерженный. Он закричал какую-то невнятицу и замахал на Гарфилда руками. Кот взвыл, прыгнул с колен и, шипя, побежал из комнаты.

— Ох, извините, — пробормотал Гарфилд встревоженно. — Это всего лишь крошечная камера. Я сфотографировал вас, чтобы показать жене. Вот взгляните. Хотите посмотреть фото? Нет? Ну что ж. Вот черт.

Он взял пульт и включил громкость в телевизоре, так что в комнату снова хлынул нарастающий звук музыки к фильму и тот калифорнийский пейзаж, который в данный момент выступал в качестве Дикого Запада. Затем он поспешно вышел, закрыв за собой дверь.

Ниоба Шепард снова с головой погрузилась в свою индексацию, по всей видимости, привычная к взрывам шума наверху, потому что он уже стоял в дверях кухни, а она даже не подняла глаз, и дело закончилось тем, что он откашлялся и произнес весьма неопределенное «Ну, мне, наверное, пора, гм…».

Она улыбнулась одной из своих неоднозначных, мимолетно неуверенных улыбок и поднялась проводить его.

— Сожалею, — проговорила она. — Вероятно, ваша встреча оказалась не совсем таким уютным воссоединением, какое Вам рисовалось.

Он пожал плечами, чувствуя себя теперь опустошенным.

— Не знаю, что мне рисовалось. Но встреча с Вами была… Вот. Позвольте оставить мои контактные данные. Ах, они у Вас уже есть. Конечно же, есть. Фалмут намного ближе Америки.

И он добавил: Вы можете навестить нас в любое время и, ну, держите меня в курсе, как он. И, возможно, Вы могли бы прислать мне остальные имена? Американцев?

Она не пыталась помочь ему. Он был уже третьим, который так корчился у нее на глазах. Возможно, их будет еще больше? Она просто сохраняла видимость развлечения, возможно, недоброго, и открыла перед ним входную дверь. Та открывалась с трудом, Ниоба незаметно уперлась ногой в косяк, изо всех сил дернула дверь и открыла ее перед ним.

— Давайте поддерживать связь, — сказал он.

— Давайте, — ответила она, и что-то в ее манере остановило Гарфилда от попытки протянуть руку, как наверняка поступил бы Хедли, или даже дружески чмокнуть в щеку, на что отважилась бы Лиззи. Он практически выскочил за дверь.

— Пока, — добавила она и с глухим стуком закрыла за ним дверь. Ошеломленный, он приостановился на тротуаре, услышав, как она запирает дверь и с усилием задвигает засов.

Чувство опустошения, навалившееся на него в прихожей, усилилось, когда он понял, что теперь оказался в плену плохо продуманных планов. Лиззи предложила ему ехать одному. Она собиралась на концерт в Труро вместе с Энтони и Хедли, который, казалось, прижился в своей старой комнате и с самых похорон не был дома с Оливером в Лондоне. По ее подсказке он взял на ночь номер в гостинице. Возможно, тебя пригласят провести вечер с новыми родственниками, сказала она, или они захотят, чтобы он навестил их снова в воскресенье.

Он взглянул на часы. Он уже не успевал на поезд до Рединга, откуда мог пересесть на последний сносный вечерний поезд до дома. Конечно, всегда можно было сесть на поезд дальнего следования, но он прибывал в Рединг далеко за полночь, и вряд ли там можно найти свободное спальное место. Те дни, когда он проводил всю ночь в дороге, скрючившись на сидячем месте чтобы сэкономить деньги, были давно позади, и к тому же, если ехать так поздно, все равно нужно было придумать, как провести вечер. У него были знакомые в Оксфорде. По крайней мере, один друг с юридического факультета работал в юридической консультации где-то поблизости. Но он предварительно никому не позвонил, не зная, как повернется дело у Шепардов, и не подумал взять с собой записную книжку.

Он направился назад к гостинице и подумал что, конечно, не было никаких причин не позвонить Лиззи и не попросить ее посмотреть для него номера телефонов. Но кто мог гарантировать, что воссоединение с друзьями, с которым со времен собственной свадьбы разве что обменивался рождественскими поздравительными открытками, не окажется столь же удручающим, как и встреча с родным отцом.

В кино не шло ничего, что было бы ему хоть как-то интересно. Он посмотрел на афиши, но попадал как раз на середину сеанса, да и все фильмы казались предназначенными для детей или тех взрослых, которым еще предстояло взрослеть. Как как полный идиот, он не взял ничего почитать, кроме монографии Саймона Шепарда. Раньше он высмотрел заманчивый букинистический магазин, но, похоже, все магазины закрывались или уже были закрыты на выходные. Ему придется изменить двум привычкам, которым он следовал всю жизнь: поесть самому и провести вечер, уставившись в телевизор. (У них дома было только радио). Вот если бы он сел на поезд сразу после завтрака, он мог бы попасть домой к середине дня, только бы не случилось воскресных перебоев на линии.

Тут он заметил знакомую афишу и понял, что красивое здание, мимо которого он как раз проходил по Сент-Джайлз, было Домом собраний оксфордских Друзей. Он вернулся обратно и проверил все детально, хотя и знал, что молитвенное собрание будет в одиннадцать на следующий день, точно так же, как в Фалмуте и Пензансе. Уже не в первый раз ему захотелось, чтобы собрания проходили чаще, чем по воскресеньям. Он чувствовал, что в душе у него все взбаламутилось, и тихое созерцание вместе с группой Друзей дало бы ему возможность поразмышлять немного спокойнее и яснее. Возможно, в номере в отеле будет достаточно тихо, чтобы выключить свет, лечь на пол с головой на подушке и медитировать.

Он решил остановиться в Рэндолфе только потому, что там предлагали специальный тариф выходного дня. Но в давящем интерьере, изобилующем штофом и прочими приметами викторианской эпохи периода расцвета, без галстука он чувствовал себя одетым неподобающим образом. И задавался вопросом, не будет ли это законным поводом для того, чтобы заказать еду в номер, чем страдать, сидя за столиком на одного в ресторане, где освещение слишком романтичное для чтения.

Он хотел выпить чашку чая и направился на поиски только для того, чтобы обнаружить официанток, выкатывающих прочь тележки с пирожными и чайной посудой.

— Пятичасовой чай закончил полчаса назад, — объяснила одна из них. — Но просто чашку чая вы можете попросить в баре.

Атмосфера в баре была для чая совершенно неподходящей, запах свеженарезанных лимонов и позвякивание льдинок о стекло ослабили его решимость. Поскольку он умирал от жажды, вместо чая заказал пинту пива в большой кружке… и вдогонку стаканчик виски, потому что пальто было слишком тонким, а от бесцельного шатания по улицам он совершенно окоченел.

Он нашел столик в темном уголке, где мог не торопясь потягивать свои напитки и думать свои мысли. Никакого откровения не случилось. Он не почувствовал внезапной потребности любви к своему настоящему отцу, по сути дела, ничего к нему не почувствовал. Но не было никаких сомнений, он действительно был сыном старика, и покинул его убогий дом, унося с собой нечто, чего у него никогда не было ранее: своего рода разрешение. Он больше не был квакером по рождению. Он не мог делать вид, что все его воспитание исчезло в один миг, но теперь у него, похоже, было другое, более щекотливое наследство, способное это воспитание уравновесить.

Его отец больше не был столпом высокой нравственности, порядочным человеком, а ведь, по сути, его с этим, сколько он себя помнил, и поздравляли. Теперь его отцом оказался человек, не соблюдавший верности жене, зачавший, по крайней мере, трех детей с другими женщинами, которым не оказал никакой поддержки и, судя по всему, мало, если вообще, обеспечил свою дочь, необъяснимым образом ухаживающую за ним в старости. В доме ощущалась некая бесплодность, без каких бы то ни было признаков дружелюбия, не было там никаких намеков на веру.

Он вспомнил, что не позвонил отчитаться Лиззи, и в то же самое мгновение понял, что и не будет. Он почти никогда не пил. Лиззи была совершенно непьющей. Это, как и ее вегетарианство, было одним из тех символов веры, которые он впитал и к которым приспособился, когда встретил ее. Если бы она каким-то образом могла бы увидеть его со спиртным, да еще и с пивом, стоящим перед ним на столе, она бы предположила, что он пытается оправиться от плохих новостей. Ей бы и в голову не пришло, что он, возможно, смакует крошечный шажок в сторону независимости от принципа и даже от нее. Он только что получил небольшую, но мощную прививку от добродетельности, от своей семьи и чего-то вообще, и алкоголь был первой симптоматической реакцией.

Виновато он достал свой мобильный телефон и нажал 1, чтобы вызвать ее. Она была вне зоны покрытия или выключила телефон в ожидании концерта, поэтому он быстро оставил спокойное сообщение, не требующее ответа, в котором написал, что увидится с ней завтра днем и позвонит из поезда. Он выключил мобильник и сунул его в карман пиджака, а затем не торопясь сделал добрый глоток отличного горького пива.

Когда он снова поднял глаза, с соседнего стола ему улыбалась женщина.

— Дело сделано? — поинтересовалась она.

— А что, это так выглядит? — спросил он.

Она пожала плечами.

— Очень даже. Я выпью еще. Вы что пьете?

— Я…

К своему удивлению, он увидел, что от пинты почти ничего не осталось, и еще больше удивился сам себе, позволив ей купить ему второй стаканчик виски. Она купила ему двойной виски и села напротив него за его столик.

— Очень мило с Вашей стороны, — сказал он.

— Вовсе нет. Вы, наверное, не заметили, но в этом баре, как в бассейне с акулами, собрались самцы-хищники.

— Не заметил. Ну, я-то в безопасности.

Он выставил обручальное кольцо.

— Я тоже, — рассмеялась она, и продемонстрировала свое.

— Нет, нет, — продолжила она. — Не представляйтесь. Вижу, что Вы как раз собирались это сделать. Если мы узнаем имена друг друга, тут же начнем выискивать общих знакомых, думать о возможных связях, так что давайте просто не будем.

— Хорошо, — согласился он. — Так Вы здесь одна?

— Да. Два раза в год я убегаю из своей жизни под великолепным предлогом визита к дантисту. Я всегда приезжаю к ней сюда. Она хороший врач и не делает мне больно. И, поскольку это только два раза в год, я не сочла нужным что-либо менять, когда мы переехали. От дома теперь это достаточно далеко, так что я могу приехать на сутки и насладиться коротким отдыхом.

— Ваш муж никогда не хотел поехать с Вами?

— Я никогда и не предлагала. Но нет. Он слишком занят, а когда я уезжаю, он занят еще больше. Иногда я совпадаю с гастролями оперной труппы, но на сей раз спланировала я неважно, так что теперь мне предстоит спокойная ночь. А что у Вас?

— О да. Тоже тихая ночь.

— Я имела в виду, что Вас привело в Оксфорд?

— Виноват. Семейное расследование. Я приехал, чтобы встретиться с человеком, о котором я только что узнал, что он — мой биологический отец.

— Боже мой! Как прошла встреча?

— Очень странно.

— Вы еще будете встречаться?

— Скорее всего, нет. В любом случае, он очень болен и слаб. А я живу далеко, и живу совершенно по-другому.

— А чем Вы занимаетесь? Помните, это ваш шанс солгать и произвести на меня впечатление.

— Я не могу лгать, — признался он. — Не способен от рождения.

— И Вы никогда не лжете своей жене?

— Нет. — Он улыбнулся в свой бокал. — Не думаю, что у меня получилось бы очень убедительно.

Она тихонько рассмеялась, и он вдруг увидел, насколько она привлекательна. Она была изящной, почти восточного вида, с очень прямыми, темными волосами, которые всякий раз падали ей на лицо, когда она опускала глаза. Она сбросила замшевое пальто, под которым оказался аккуратный, неяркий костюм, как у женщины-адвоката по телевизору. Ее шелковая блузка была расстегнута на одну пуговичку ниже дозволенного, и она, похоже, этого не замечала, так что одна чашечка бюстгальтера то показывалась, то исчезала из поля зрения. На шее у нее была двойная нитка крупного жемчуга; муж не без успеха чем-то занимался. Гарфилд плохо определял возраст, он дал ей пятьдесят с небольшим, но решил, что она скорее бабушка, нежели мама.

— И Вы часто разговариваете с незнакомыми мужчинами в барах отелей? — поинтересовался он.

— Как я уже говорила, — сказала она, — только два раза в год. Вы будете что-нибудь есть? Анестезия у меня, наконец, отошла, и я готова съесть эту подставку под пиво. Может, поедим вместе?

— Да.

— Хорошо.

— Почему бы нет?

Не было ничего плохого в том, чтобы поесть в компании привлекательной женщины вместо того, чтобы заказывать еду в номер и оказаться в культурной пустыне, каковой он представлял себе телевизионную программу субботним вечером.

После случившегося он не мог бы сказать, как именно она очутилась в его комнате. Он хорошо помнил, как она нахально призналась, что, когда увидела его в баре, так и не успела вселиться в отель. Может быть, все произошло потому, что официанты обслуживали их с эдакой вкрадчивой, двусмысленной почтительностью, которую они никогда не проявляют по отношению к обедающим в одиночку? А может быть, это была жуткая непривлекательность сотрапезников, заставившая их почувствовать себя в сравнении с ними утонченными и очаровательными?

А может быть, все дело было в именах? Он достаточно часто слышал, что проститутки не позволяют клиентам целовать их. И всегда это представлялось, как нечто разочаровывающее и обезличивающее, приблизительно так: «Конечно, они никогда не позволяют целовать их». Как будто таким образом это как-то превращало секс, который они предлагали, в подделку. В тот вечер Гарфилду казалось, что, отказывая в поцелуях, проститутки умело играли на сексуальности отказа от обязательств. Именно потому, что они не целовали клиентов, клиенты обретали способность обезличивать их до такой степени, что могли уже просить о чем угодно. То, что они не обменялись именами, было сродни отказу от поцелуев; без обмена именами, пусть даже вскользь, пусть даже фальшивыми, не было даже притворства — дескать, их встреча была началом отношений. Пусть даже чисто дружеских.

Инстинктивно они заказали заурядную гостиничную еду — сытную, но безвредную: что-то с крабами, стейк с беарнским соусом и жареным картофелем, вместо десерта взяли больше вина. И они разговаривали. Разумно избегая географических или каких-либо иных конкретных деталей, она рассказала ему о своей жизни. Ее муж был урологом-консультантом, но местом жительства для нее и всей семьи была глубинка. У них было трое детей, все — в школе-интернате. Она учила горстку детей игре на гобое, как правило, в школах, иногда — у себя дома.

— Вы их любите? — спросил он. — Мужа и детей?

— Я готова умереть за них, — сказала она. — Это любовь? Даже не задумываясь. Если бы нужно было схлопотать пулю или проглотить яд, или войти в горящую комнату, или что угодно. Я бы сделала это, только бы они остались живы. Хотя я боюсь боли. Я бы, наверное, не выдержала пыток и предала бы их.

— Вы думали об этом.

— Снова и снова, — сказала она. — Но, — и улыбка пропала, — я замечаю, что одного из моих детей, одного из моих сыновей, я люблю не так сильно. По правде говоря, я вижу, что люблю его все меньше и меньше, по мере того, как он растет и становится все больше и больше сам по себе.

— Он подросток. Это пройдет.

— Все они подростки. Дело не в этом. Просто он превратился в человека, с которым я не стала бы знаться, если бы мы не были родственниками. Я по-прежнему готова умереть за него, но… мне он не нравится. А ты своей маме нравился? Конечно же, да. А вот я ненормальная мать.

— На самом деле я вовсе не уверен, — сказал он. — Когда мы были маленькими, она так часто болела, болезнь могла делать ее жутко пугающей, тогда мы или присматривали за ней или боялись ее. В этом уравнении оставалось не так уж много места для симпатий или любви. И теперь, когда я знаю, что она выходила замуж уже беременная мною, я думаю, что она сильно негодовала, когда я был еще младенцем. Если бы не я, она была бы свободна.

— Значит, в свое время она не была завидной невестой.

— Нет, но и середнячком она тоже не была… В итоге она очутилась зажатой между браком и детьми и… Она была такой неуправляемой. Когда я задумываюсь об этом, то не знаю, почему она осталась.

— А романы у нее были?

— Если и были, то она их удачно скрывала. Там, где жили родители, все про всех все знали.

— Она была счастлива?

— Она страдала биполярным расстройством, так что счастье — это не про нее. Частенько впадала в эйфорию, часто бывала в гипоманиакальном состоянии… В такие периоды оказаться рядом с ней могло показаться забавным, но боюсь, что устойчивого умиротворения она никогда не переживала. Особенно позже, когда мы все разъехались из дома.

И отвечая на ее искусные наводящие вопросы, он рассказал ей кое-что из саги о Миддлтонах, о кризисах, настигавших Рейчел после каждых родов за единственным исключением, о поездках в больницу, о живописи, о Петроке, о Морвенне. Он не вдавался в детали — по прошлому опыту он знал, что те, кто не знакомы со всей историей, как правило, впадали в шок, если им рассказать слишком много — а посему он изложил события вкратце и многое опустил. И все же, он с удивлением заметил слезы в ее глазах.

— Извините, — сказала она. — Все это так печально.

— Видите ли, если вы знаете только это, то все кажется довольно нормальным. Нет, нет. Не нормальным, но… приемлемым.

— Дети на удивление выносливы. Моим по жизни все так легко до сих пор доставалось, что я уже волнуюсь. Чтобы закалить их и сделать менее уязвимыми, парочка потрясений бы точно не помешала. Бьюсь об заклад, ваша жена думала, что спасает вас.

Она наклонилась вперед, оперев заинтересованное, умное лицо на руки таким образом, что это заставило его возмутиться тем, как они обсуждают Лиззи, что, в свою очередь, его озлобило и вдруг оказалось, что он рассказывает о Лиззи буквально все, даже о ее борьбе за беременность. Такой поворот разговора, казалось, смутил ее так, как не смутили ранее затронутые обстоятельства, она откинулась назад и перевела разговор на более безопасные темы.

Вскоре после этого наступила пауза, во время которой он пристально посмотрел на нее в упор, и этот взгляд не требовал слов. Она ответила ему таким же прямым взглядом. Потом она сказала совсем просто: «Пойдем наверх?»

Они заплатили за еду двумя картами еще раньше, поэтому почти сразу же встали из-за стола и направились наверх. И только тогда, когда они поднимались по лестнице, и он спросил, на каком этаже она поселилась, она призналась, что своего номера у нее так и нет.

Он только охнул и пошел дальше в свой номер, впустил ее, и они без лишних слов упали друг на друга.

Конечно, этот секс отличался от его обычного секса, потому что был не с Лиззи, но отличался еще и потому, что женщина настаивала на полной темноте и тишине, тогда как Лиззи нравился пусть и приглушенный, но свет, и, как правило, она много говорила. А еще она была выше и тоньше. Темнота была непривычной. Это была кромешная темнота гостиничного номера с тщательно занавешенными окнами, и все же он очень быстро обнаружил, что вполне эффективно видит ее руками.

— Господи, — вздохнула она, когда все закончилось. — И что, ей так нравится?

— Как так?

— Ну… ты в общем-то грубоват.

— Я? Извини.

— Ничего. Просто… Ты ведь женат достаточно долго и… Есть ведь и другие способы.

И в тот момент, когда он традиционно поцеловал бы Лиззи в последний раз и затем погрузился бы в сон, она начала целовать его и прикасаться к нему так, что это побудило их еще раз начать все сначала. Свет по-прежнему был выключен, но на этот раз она разговаривала. Фактически, она без обиняков приступила к конкретным практическим урокам.

Когда несколько часов спустя, мучимый жаждой, он проснулся и, спотыкаясь, побрел в ванную комнату попить, он обнаружил, что его член и яйца ноют от употребления, в последний раз такое случалось в первых одиночных пароксизмах подросткового периода.

Когда он вновь проснулся, шторы были наполовину отдернуты, и она тихонько напевала в ванной. Он не решался пойти туда и присоединиться к ней, хотя и хрипловатый звук ее голоса и количество воды, выпитое ранее у раковины, вызвали новую эрекцию. Он притворялся, что дремлет, пока она вытиралась и одевалась, но на нее уловка не подействовала, потому что, в конце концов, она подошла, села на край кровати, и заговорила с ним, будто знала, что он уже вполне очнулся ото сна.

— Ты расскажешь ей об этом?

— Бог ты мой, — проговорил он, садясь. — С добрым утром. Возможно.

— Зачем?

— Я никогда ей не вру.

— Ну да. От рождения не способен. Но почему?

— Это мой моральный долг.

— Огорчить ее? Если испытываешь чувство вины, то это твоя проблема, уж никак не ее. Зачем перекладывать ее на других?

— Так ты не скажешь своему мужу?

Она усмехнулась.

— Конечно, нет. Он бы страшно расстроился, да и я тоже. Думаю, это типично мужской синдром, потребность тут же рассказать. Ну, то есть, если вы все еще любите своих жен. Но если подумать, это ведь совершенно нелогично. Ну, как бы там ни было.

Она взяла его за ногу, торчавшую из-под одеяла, и легонько встряхнула ее.

— Ты вполне мужик, и сам можешь нести эту тяжесть. Я пойду, поищу завтрак. Спасибо за прекрасный, неожиданный вечер.

Она наклонилась и поцеловала его в большой палец ноги.

— Я оставила деньги — свою долю за номер.

— Но…

— Я настаиваю. Это вопрос самоуважения. Пока.

Она еще раз пожала ему ногу и ушла. Вскоре после этого он выбрался из постели и был потрясен, увидев, что уже десять часов. Он пропустил первый поезд, которым можно было с пересадкой добраться до Пензанса, и, если он не хотел долго ждать в Рединге, не было никакого смысла идти на станцию раньше, чем после полудня. Он принял ванну, позавтракал тем, что было в номере — растворимый кофе и песочное печенье, выписался из отеля, вызвав при этом некоторое замешательство, поскольку настаивал на том, чтобы оплатить часть счета банкнотами, оставленными женщиной.

Он подумал было еще разок заглянуть к Шепардам и вновь попрощаться с язвительный Ниобой. Но потом понял, что это не имеет никакого смысла. Старый инстинкт перенаправил его в Дом собраний Друзей. Было уже без пары минут одиннадцать, так что он едва успел проскользнуть в молитвенный зал и занять место в кругу до того, как закрыли дверь. Присутствующих было гораздо больше, чем на собрании в Пензансе. В помещении находилось, пожалуй, человек тридцать. В том числе и она.

Он увидел ее почти сразу же, вероятно, потому, что она видела, как он вошел, и все еще смотрела на него, когда он, сев на место, машинально обежал глазами комнату. Она улыбнулась ему, затем посмотрела на свои руки, свободно сложенные на коленях. Сначала он ощутил приступ паники, но затем, глубоко вздохнув и вслушиваясь в нарастающую в комнате тишину, он понял, что бояться нечего. Никто его здесь не знал, вполне возможно и она была здесь чужой. Но даже если бы их знали, не было ничего такого, что связывало бы их. Они были среди Друзей.

Он не мог устоять и не посмотреть на нее снова, на сей раз не так очевидно. Она не была красивой, отметил он, но в ней присутствовала своего рода непорочная чистота. Если бы проводили кастинг актеров на роль квакеров в фильме, искали бы именно такое лицо как у нее. Она не была чувственной соблазнительницей, не была и лицемеркой. Если бы ее спросили, она бы призналась, что провела прошлую ночь с человеком, который не был ее мужем, потому что ей показалось это правильным. И (возможно) он ей понравился, но она настаивала на том, что произошедшее не имело никакого отношения к ее любви к мужу или же к той правдивости, с которой она стремилась вести свою жизнь.

Ему пришло в голову — ее отношение к их случайному прелюбодеянию было таким прозаичным оттого, что теперь она способна встать и разделить с собранием сокровенное ощущение того, что радости секса дарованы Богом.

Но, разумеется, она этого не сделала. На самом деле, никто не сказал ни слова. Это были одни из тех редких, прекрасных часов, которыми он дорожил, и когда он наконец-то доберется в тот вечер до дома, то расскажет о них Лиззи. О спокойной радости просто сидеть в комнате, заполненной вдумчивыми людьми в течение целого часа, без единого произнесенного слова. Комната, полная незнакомцев.

Когда час закончился, и люди вдруг начали по кругу обмениваться рукопожатиями, Гарфилд обнаружил, что сознание его полностью унеслось из этого помещения. Он напряженно думал о Рейчел и о том, какой, наверное, была ее жизнь до того, как его отец нашел ее в этом холодном городе, не имеющем выхода к морю. Он медленно вернулся к реальности с почти болезненным ощущением, сходным с тем, что переживает человек, внезапно разбуженный посреди глубокого сна. И стал одним из последних поднявшихся с места и начавших общаться.

Следуя примеру Энтони, он, как правило, соглашался выпить чашечку кофе и, прежде чем уйти, делал попытку поговорить хотя бы с одним незнакомым человеком. Но он беспокоился о своем поезде и уже собирался улизнуть, когда человек, сидевший рядом с ним и пожавший его руку, деликатно взял его за локоть и спросил: «Так, вы знаете друг друга?» и подвел его лицом к лицу к женщине.

— О да, — сказала она с доброжелательной улыбкой. — Мы старые друзья.

— Как Вы? — спросил ее Гарфилд, когда она пожала ему руку.

— Превосходно, — сказала она. — Спасибо. А Вы?

— Я тоже, — ответил он и обнаружил, что расплылся в улыбке. — Мне нужно успеть на поезд, — прибавил он, обращаясь в основном не к ней, а к человеку, стоявшему рядом с ними.

— Конечно, успеете, — сказала она. — Не нужно так уж беспокоиться. Все будет просто отлично. Вот увидите.

— В самом деле?

— Я чуточку ведьма, — сказала она. — Можете мне поверить. Все наладится.

Покидая здание, он ощутил могучую силу ее благословения. Похоже было на то, как будто она заботливо затолкала в его нагрудный карман нечто теплое, и оттуда, пока он шел, благосклонное тепло заполнило его всего, вызывая легкую эйфорию. Когда завибрировал мобильник, и оказалось, что это Лиззи, сообщившая, что она только что вышла с собрания в Фалмуте и что она скучает без него, он сказал: «Я тоже», и обнаружил, что он на самом деле так и думает.

Пока он шел мимо Вустера через забитый транспортом, внезапно ставший менее очаровательным привокзальный район, они болтали по телефону о том, о сем. Когда она спросила его о встрече с настоящим отцом, и он рассказал ей, она заметила: «Значит, это было своего рода разочарование». А он сказал: «И да, и нет. Эта встреча несколько изменила ситуацию. Пожалуй, я хочу вернуться в юриспруденцию. Займусь юридическими консультациями в районе Фалмута и Труро. Ты не возражаешь?»

Она рассмеялась.

— Конечно, нет.

— Но бизнес твоего отца…

— Был его, а не твой. В любом случае он уже угасал, когда перешел от него к тебе. Ты должен делать то, что умеешь лучше всего.

— Ты уверена? Ты же не говоришь просто ради того, чтобы сказать?

— Конечно, нет. Я все-таки думаю, что тебя не устраивал Лондон, и все эти клиенты-толстосумы. А вовсе не профессия юриста.

— Все должно быть хорошо, — сказал он.

— Что? Ты как-то нервничаешь.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Вот увидишь.