в которой происходит диспут о том, был ли распятый реббе Йошуа истинным Мессией; ученый еврей из Португалии знакомит доктора Эйцена с небесной арифметикой, а Агасфер заявляет, что каждый, кто создан по образу и подобию Божьему, может стать Спасителем.

В мире существует множество голосов, учил еще апостол Павел; есть голоса внутренние и голоса чуждые, бывают голоса, говорящие, допустим, на английском языке, и бывают голоса, говорящие на бесовском; во всяком случае, новоиспеченный доктор теологии Эйцен, который трясся на выбоинах и ухабах дороги в Альтону, не мог толком понять, откуда исходит голос, предупреждавший, что дело может кончиться плохо, – из каких-нибудь верхних сфер или нижних; впрочем, все зашло слишком далеко, чтобы изменить задуманное, а тем более отменить: гости приглашены, среди них и влиятельные представители готторпского двора, пользующиеся доверием самого герцога, и посланцы гамбургского сената, и пасторы из разных мест, и ученый еврей Иезекииль Перейра из Португалии, с которым должен состояться диспут в синагоге; нет, путь назад уже закрыт, подумал Эйцен, это его Рубикон, как у римского полководца Цезаря, и если хотя бы дюжина евреев публично обратится в единственно истинную веру, можно будет праздновать победу, причем таким новообращенцам – об этом Эйцен поведал своей общине – будет даже разрешено поселиться в Гамбурге; впрочем, есть у него и еще один тайный козырь, который побьет любую карту.

Но, как бы он ни пекся о благе евреев, они внушали ему некоторый страх, причем не только Агасфер, что было бы еще понятно после всего произошедшего; видно, дело тут в том, что они распяли нашего Христа, размышлял Эйцен, а кроме того, они не такие, как все; везде они чужие, отчего повсеместно вызывают недовольство, поэтому очень правильно и мудро поступил городской сенат, когда запретил евреям селиться в Гамбурге или заниматься там каким-либо промыслом; датчане, и прежде всего герцог Готторпский, относятся к евреям иначе, выдаивая их, как муравьи доят тлей.

Везде они чужие, продолжал думать Эйцен, рассеяны по всему свету, всюду они незваные гости, и нигде их не любят.

С великодушного дозволения Его Герцогского Высочества Эйцен несколько раз приезжал в Альтону, чтобы осмотреть синагогу – жуткая дыра, стены дочерна закопчены свечами, которые постоянно горят, с потолка свисает паутина, но ее не сметают, ибо там якобы обитает Шем изборах – Благословенный, Тот, Кого нельзя называть по имени. Эйцен присутствовал и на так называемом богослужении, которое, однако, никак не может быть угодным Богу, подумал он, ибо евреи приходят в синагогу, когда захотят, один раньше, другой позже, один надевает свой талес, а другой как раз снимает его; молитву осуществляет в основном хазан, впрочем, он не столько распевает молитвы, сколько стоит перед арон хаккодеш, Ковчегом Завета, где хранятся свитки Торы, и, запрокинув голову и заткнув пальцами уши, кричит во всю мочь по-еврейски то такой скороговоркой, что ничего не разберешь, то протяжно, причем иногда он еще и плачет или смеется, короче, ведет себя будто помешанный, но это помешательство передается другим, евреи начинают подвывать хазану, раскачиваясь во все стороны, откашливаться и отплевываться, скакать туда и сюда, подобно козлищам. Неужели именно этот народ дал нам Господа нашего Иисуса Христа? – подумал Эйцен.

Прибыв в альтонскую синагогу по узкой улочке, где едва хватало места для конной повозки, которая к тому же утопала по ступицы в грязи, Эйцен прошел внутрь; было еще немного рано, поэтому он смог осмотреться и убедился, что по крайней мере пол подметен, а также раскурены благовония, придавшие эдакую сладковатость обычным кислым запахам синагоги; для почетных гостей были расставлены деревянные скамьи; с большим почтением Эйцена приветствовали старейшины альтонской общины, а также ученый еврей Иезекииль Перейра из Португалии; вид у них был такой, будто перед ними не суперинтендант Гамбурга, а прямо-таки посланец Божий; они заверили его, что все взрослые альтонские евреи мужского пола приглашены в синагогу, дабы внимательнейшим образом выслушать столь важный диспут. Но Эйцену было не до велеречивых приветствий, его глаза шарили по самым темным уголкам синагоги, куда не доставали свечи, ему хотелось увидеть пусть даже тень того, кто однажды уже выручил бедного кандидата на экзамене в Виттенберге, когда был задан вопрос об ангелах, и кого он больше не видел с памятной ночи в доме сэра Агасфера, когда была зачата Маргарита-младшая, родившаяся с маленьким горбом и хроменькой ножкой; но приятеля нигде не заметно, не видно дружеского взгляда, не слышно ободряющего шепотка; значит, до вызова Агасфера в качестве свидетеля придется уповать на собственные силы, противопоставляя ученым премудростям Иезекииля Перейры те же самые пункты и аргументы, которыми пользовались еще святые отцы в своих спорах с евреями и которые сам он проштудировал весьма прилежно.

Тем временем в синагогу начали прибывать господа из готторпского двора и представители гамбургского сената, все празднично разодетые; колясок с гербами и роскошной обивкой скопилось в узком грязном проезде столько, что можно было подумать, будто речь идет о съезде герцогов и курфюрстов для обсуждения высочайших проблем, а не о диспуте с твердолобым иудеем; показались и его гамбургские коллеги, пасторы Вестфаль, Фирисиус и Беткер, которые некогда подписали ходатайство Виттенбергскому университету, теперь же их снедало любопытство – ведь это дело их впрямую не касалось, не их репутация была поставлена на кон, а нового суперинтенданта, чье место мог бы занять любой из них, если бы власть имущие внезапно не решили иначе. Начали стекаться и евреи черными группками, на головах островерхие шляпы, на плечах узкие засаленные кафтаны; они теснились, вполголоса переговаривались, как некогда их прародители перед воротами Иерусалима, когда через них въезжал Спаситель верхом на ослике; впрочем, они не станут кричать «Осанна!», но не скажут и «Распни его!» – эти голоса раздадутся с другой стороны, от его завистников и от тех, кто хочет извратить благочестивейшие прозрения доктора Лютера, превратив христианское вероучение в полнейшую неразбериху, где каждый все толкует на свой лад.

Проследив, как иудеи и христиане постепенно заняли отведенные места, Эйцен стал внимательно слушать старейшину еврейской общины, который, поднявшись на алемар, возвышение посреди синагоги, заговорил весьма торжественно, приветствуя с многочисленными поклонами гостей из Готторпа и Гамбурга, прибывшего из далекой Португалии мудрейшего и ученейшего господина Дома Иезекииля Перейру, а главное – господина суперинтенданта великого Гамбурга, доктора Паулуса фон Эйцена, который предложил и, благодаря заботам о них, верноподданейших слугах Его Высочества Адольфа Шлезвигского, герцога Готторпского, дал евреям Альтоны возможность присутствовать на ученом споре, или диспутации, о том, был ли распятый Иисус Христос истинным Сыном Божьим – да святится имя Господне – и Мессией, а также о том, не следует ли евреям, признав все это, обратиться в христианскую веру, принять таинство крещения, дабы улучшить свое положение, а возможно, даже получить права гражданства в великом и богатом городе Гамбурге. Вместе с тем, добавил он, никто не будет принужден к крещению, даже если досточтимый господин доктор фон Эйцен победит в вышеозначенной диспутации.

Евреи, как заметил Эйцен, тотчас склонили головы друг к другу и зашептались, а один из них, с большим острым носом и седой лохматой бородой, подняв руку, спросил, придется ли им тогда вкушать от тела повешенного и пить его кровь в церкви, как это делают гои, несмотря на то, что в Писании проклят пред Богом всякий повешенный на дереве?

Тут сердце доктора Паулуса переполнилось святым гневом, из него улетучились всяческая нерешительность и сомнения в том, правильно ли он поступил и благополучно ли закончится его начинание; поднявшись с места, он твердым голосом объявил, что подобные слова свидетельствуют наилучшим образом, сколь велики заблуждения иудеев; Христос в Его великом милосердии умер ради искупления и их грехов, поэтому каждому христианину надлежит молиться о спасении и их проклятых душ, дабы Христос мог порадеть о них, когда пробьет час Страшного Суда. «Почему евреи отказываются верить, что их Мессия явился к ним в лице Иисуса Христа? – спросил он, вскинув главу, будто пророк. – Разве они не видят на собственном примере, что Храм их разрушен, а сами они рассеяны по всему свету, где живут они в нужде, чужие среди чужих, гонимые и убиваемые своими врагами? Такова была кара Божья, которой Он справедливо наказал и продолжает наказывать по сей день упорствующих в своем заблуждении евреев за то, что они не признали Спасителя, а потребовали от Пилата распять Его, после чего Пилат умыл руки перед народом и сказал: „Не виновен я в крови Праведника Сего“; евреи же, как свидетельствует Матфей, 27, кричали: „Кровь Его на нас и на детях наших“».

Эйцен понял, что увлекся и вопреки своим планам и намерениям ввязался в диспут, то есть, по существу, уже ведет его; ученый еврей Иезекииль Перейра также понял это; погладив свою красивую завитую бороду, он, обращаясь к почтенным гостям, спросил, позволят ли ему господин доктор и досточтимые господа присутствующие задать со всею скромностью предварительный вопрос, а именно, руководствуясь какими авторитетами намеревается вести спор уважаемый оппонент и на основе какого Завета – Ветхого, Нового или же обоих? Ибо поскольку речь идет об обращении иудеев в иную веру, и только, то было бы слишком просто сразу же, a priori, потребовать от них признать Евангелие и Апостольские послания. Подобные требования могут быть обоснованными лишь после их обращения в христианскую веру, а до тех пор следует опираться на пять книг Моисеевых, на слова их собственных пророков, на святые псалмы и притчи, чтобы доказать, чем и как столь сильно погрешили евреи.

При подобных словах у Эйцена подвело живот, а под носом выступили капельки пота, тем более что он заметил, как некоторые из почетных гостей закивали головами, будто одобряя сказанное; эти глупцы поддались на внушение, что еврей якобы должен знать лишь собственное вероучение, и даже не догадываются, какой удар наносят они своему суперинтенданту, лишая его доброй половины оружия.

Перейра же, продолжая наступать, захотел узнать, в какой из книг Моисеевых или в каком из писаний святых пророков сказано, что спасение и благо Израиля, а также возращение благорасположения Господа народу Израиля связано с верой в якобы уже пришедшего Мессию? Писание требует веровать лишь в Одного и Единственного, то есть в Бога, да святится имя Его, ибо сказано: «Шма Исраэль! Адонай Элохэйну, Адонай Эхад!», то есть: «Слушай, Израиль! Господь – Бог наш, Господь один!» А Господь ревностен, поэтому Он не допустит для Израиля иных богов рядом с Собою, не говоря уж о каких-либо «сынах Божьих».

Эйцен с неудовольствием отметил, что Перейра сумел увернуться от обсуждения очевидной для всех кары Израилю и вместо этого навязал спор о небесной арифметике, которую непросто перевести на арифметику земную, тем более еврейскую. Однако противнику нужно дать немедленный отпор, чтобы выбить из его рук важный аргумент, поэтому Эйцен решительно заявил: «Сын Божий, наш Спаситель, на которого столь уничижительно намекает Дом Перейра, это не второй Бог рядом с первым, нет – это Бог-Отец, Бог-Сын и Логос, Дух Святой, которые изначально являлись единым целым; следовательно, в данном пункте нет абсолютно никакого противоречия заповеди поклоняться Богу единому; другое подтверждение вышесказанному дано тем обстоятельством, что имя Бога, Элохим, употребляется в древнееврейском языке во множественном числе, о чем можно судить по словам Самого Господа из Первой книги Моисеевой „Бытие», глава 1, стих 26: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему …»; поскольку местоимение «наш» вряд ли относится к ангельскому окружению, следовательно, сотворением человека занимался триединый Господь, то есть все мы являемся творениями и Его Сына, а поэтому обязаны чтить Его не менее, чем Отца».

Ну, вот мы почти дошли до первой главы первой книги Моисеевой, раньше вообще ничего еще не было, подумал Эйцен, так что Перейру удалось побить его собственным оружием, пусть не задается, а то прибыл из Португалии, откуда король выгнал его вместе с остальными спесивыми евреями, и решил, что может наставлять нас в Святом Писании и опять унижать Господа нашего Иисуса Христа. Перейра, однако, слегка улыбнувшись, поклонился почетным гостям и попросил кого-либо из господ сенаторов или высокочтимых герцогских советников предложить многоуважаемому оппоненту процитировать следующий, 27 стих из первой книги Моисеевой; поскольку Эйцен обескуражено промолчал, то Перейра сам прочитал этот стих, в котором говорится: «И сотворил Бог (единственное число) человека по образу Своему (единственное число)…» Отсюда следует, что pluralis из стиха 26 есть всего лишь Pluralis Maestatis, так называемое множественное авторитета, которым пользуются Его Высочество герцог Готторпский и другие сиятельные особы, говоря о себе во множественном числе, отнюдь не являясь при этом сочетанием трех персон. Тут вновь поднялся наглый еврей, который прежде задавал вопрос о теле повешенного, и пожелал узнать у господина суперинтенданта, не могло ли случиться так, что при сотворении мира сынок просто поленился, из-за чего отцу пришлось работать одному; при этих словах остальные евреи загоготали, принялись шлепать себя по ляжкам, восклицать «Ой-ой!», пока городской стражник, стоявший у входа в синагогу, не подошел к наглецу и не вытолкал его взашей на улицу. Эйцену стало ясно, что лучше было бы сослаться на святых пророков, вместо того, чтобы спорить об единственном и множественном числе, ибо верный ответ на арифметическую задачку может получиться, а может и нет, святое же пророчество сбывается непременно. Поэтому он заявил, что в книгах пророков есть многочисленные предсказания об Иисусе Христе как обетованном Мессии; эти предсказания касаются не только Его рождения или происхождения из дома Давидова, но также Его жизни, деяний и смерти. Причем, если бы речь шла об одном-единственном пророчестве, в нем еще можно было бы, пожалуй, усомниться, однако пророчеств так много, они так разнообразны и все так недвусмысленно указывают на Христа как Сына Божьего, что даже самый упрямый еврей, пересчитав их по пальцам, не посмеет опровергнуть результат. Разве не говорил пророк Михей: «И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных, ибо из тебя произойдет Вождь, который упасет народ Мой Израиля»? И разве не родился Иисус Христос именно в Вифлееме, в хлеву? Разве не вышел он из чрева девы, как предсказывал пророк Исайя, считая это знамением Божьим: «Се, Дева во чреве приимет и родит Сына»? Разве не тот же Пророк Исайя возвестил: «И произойдет отрасль от корня Иессева, и вновь произрастет от корня его; и почиет на нем Дух Господень»? Но ведь Иосиф, отец Иисуса Христа, происходил, как доподлинно известно, именно из рода царя Давида, бывшего в свою очередь сыном Иессея, следовательно, и это пророчество исполнилось.

Перейра вновь вежливо спросил, позволено ли ему будет кое-что заметить досточтимому господину доктору, а получив разрешение, сказал, что хотел бы от него узнать, чьим же все-таки сыном был Иисус, родившийся в Вифлееме: сыном ли плотника Иосифа, о котором в двух из четырех Евангелий говорится, что происходит он из дома царя Давида? Или сыном Божьим, который необъяснимым образом попал в чрево невинной девы? И мог ли вышеупомянутый Иисус, являясь сыном Божьим, вообще иметь человеческую природу, а если он был сыном Иосифа, то мог ли он стать частью Божественной Троицы? На скамьях для почтенных гостей беспокойно заерзали, Эйцен тревожно оглянулся на своих коллег, гамбургских пасторов, ибо дело коснулось пункта, где во мнениях расходились даже четыре евангелиста: Матфей и Лука, Марк и Иоанн; однако духовные собратья имели вид равнодушный, возможно, они даже радовались затруднениям нового суперинтенданта; похоже, евреи тоже заметили, что их поединщик сразил досточтимого доктора, как некогда юный Давид поразил своею пращой могучего Голиафа. Впрочем, новый Голиаф оказался покрепче неуклюжего верзилы, с которым соперничал Давид, а кроме того, суперинтендант твердо памятовал, что человеку легче верить, нежели думать, поэтому, возвысив голос, Эйцен перешел в наступление: «О, еврейская изворотливость! О, постыдное мошенничество и издевательство! Вы, Дом Перейра, осмеливаетесь утверждать, будто поймали Бога на каком-то противоречии. Да как вы дерзнули рассуждать своим скудным умишком о замыслах Всевышнего? Неужели Господь, создавший весь мир и всякую тварь, не был в состоянии сотворить и дите Иосифа?»

Услышав столь неожиданный аргумент от своего оппонента, Перейра притих и молча слушал, как Эйцен продолжал козырять пророками. «Разве не возвещал пророк Захария, – говорил Эйцен уверенным голосом, – „Ликуй от радости, дщерь Сиона, торжествуй, дщерь Иерусалима: се, Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле“, а весь народ восклицал: „Осанна! Благословен грядущий во имя Господне, Царь Израиля!“?» Возможно, конечно, подумал Перейра, что ослов было тогда в Израиле не меньше, чем нынче лошадей в герцогстве Шлезвигском, однако нельзя же считать мессией каждого, кто въезжает верхом на коне в Гамбург или Альтону. Только стоит ли, подумал он, разоблачать произвол, с которым каждое пророчество соотносится с будущим? Пока Перейра размышлял таким образом, господин суперинтендант пошел дальше, описывая, как Бог дал распять Своего родного Сына, дабы были искуплены все наши грехи, и какие крестные муки претерпел Иисус Христос из-за упорствующего в неправедности народа еврейского, впрочем, и это было предсказано пророком Исайей: «Все мы блуждали как овцы, но Господь возложил на Него грехи всех нас. Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст своих, как агнец, которого ведут на заклание. Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни. Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились».

Однако этого Перейра вытерпеть уже не мог; подняв очи к небу, точнее, к закопченному вздрагивающими свечами потолку, он выкрикнул: «Неправда! Неправда! Неужели Бог, который не смог лицезреть, как Авраам простер руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего, а потому остановил руку Авраама, неужели этот Бог отдал бы своего единственного сына на крестные муки? Кто же в такое поверит? Да и знает ли кто-нибудь, что на самом деле произошло в те времена и кто был тот самый Иисус, про которого говорят, будто он и есть долгожданный Мессия, и не брали ли евангелисты у пророков все, что им заблагорассудится, дабы создать ореол вокруг своего распятого Равви?»

Ах как обрадовала Эйцена буря возмущения, которая разразилась, когда хитроумный Перейра, потеряв самообладание, поспешил на выручку своему еврейскому богу. «Святотатство! – кричали почетные гости. – Ужас! Мерзость!» Многие принялись звать стражника, а пасторы сцепили ладони, будто молили о прощении за то, что им пришлось услышать столь греховные речи; евреи же, трясясь от страха, сбились в кучу, словно куры при виде лисы, забравшейся в курятник. Эйцен спокойно выждал, пока шум уляжется, потом подал знак стражнику, который уже собирался увести Перейру, отпустить несчастного, после чего проговорил: «Вы, Иезекииль Перейра, спросили, знает ли кто-нибудь, что на самом деле произошло в те времена и каким был Иисус; я покажу вам человека, который все знает, ибо он сам был свидетелем оных событий. Он такой же еврей, как вы и как евреи здешней общины, только, конечно, гораздо старше, ибо он может доподлинно поведать о том, как Христос пошел на крестные муки». Вскинув руки, Эйцен вызвал Агасфера, и тот сразу же появился в дверях синагоги – на голове была ермолка, на исхудалом теле длинный поношенный кафтан, зато на ногах ни сапог, ни чулок, так что каждый мог видеть, какие мозоли наросли на подошвах босых ног за века скитаний. Все присутствующие в синагоге содрогнулись, как иудеи, так и христиане, а Эйцен спросил: «Кто вы?»

«Я тот, кого вы звали», – ответил Агасфер.

«Это вы прогнали Христа от дверей вашего дома, когда Он по пути на Голгофу, изнемогая под тяжестью креста, захотел отдохнуть в тени?»

«Да, я прогнал реббе Иисуса от моих дверей, – ответил Агасфер, – и с тех пор каждый Божий день провожу в скитаниях».

«Христос проклял вас?» – спросил Эйцен.

«Равви сказал, – ответил Агасфер, – как написано у пророков, „Сын человеческий уйдет, а ты останешься и будешь ждать, пока Я не вернусь“». Евреи уставились на Агасфера, который выглядел как один из них, лет тридцати или тридцати пяти, однако объявляет себя свидетелем тех времен, когда на горе Сион еще стоял во всем своем великолепии большой Храм, а народ Израиля жил в краю отцов, в земле обетованной; зато почетные гости и представители властей насторожились, а пасторы весьма удивились тому, что господин суперинтендант раздобыл откуда-то для своего диспута Вечного жида, хотя раньше никогда не упоминал о нем; те и другие еще и встревожились, не грозят ли теперь Альтоне и Гамбургу большие напасти, недаром же поется в известной песне:

Только Эйцен втайне ликовал, потому что все шло так, как он задумал. «Скажите же нам как свидетель, который видел Иисуса Христа собственными глазами, разговаривал с Ним собственными устами и даже проявил к Нему чудовищное жестокосердие, был ли Иисус Христос перед Богом истинным Мессией, которого ждали иудеи и который был предсказан великими пророками?» – спросил он Агасфера.

«Был ли он Мессией? – переспросил Агасфер, почесал за ухом и вздохнул. – Равви в это верил».

Эйцен увидел, что его свидетель сделался неуверенным, и, опасаясь, что жид порушит все планы, хотя каждый вопрос и каждый ответ были заранее оговорены, прорычал: «Верил! Верил! Эти упрямые евреи не желают знать, во что верил Христос, как они не желали признавать и Его учения. Им нужно твое свидетельство, жид Агасфер, который повинен в том, что отказал в помощи Христу, когда Он, изъязвленный терновым венцом и палимый зноем, изнемогал под тяжестью креста. Скажи, был ли он Мессией, да или нет?»

«Мессией? – проговорил Агасфер. – Великим, всемогущим Мессией?» Он выпрямился, и всем показалось, что он озарился каким-то светом и даже на целую голову вырос над окружающими, над Перейрой, над альтонскими евреями, над почетными гостями, сидящими на возвышении, и тем более над стоящим рядом досточтимым господином доктором и суперинтендантом.

«Мессия, – повторил он, – Мессия, о котором у пророка сказано, что Он будет судить народы и сделает так, чтобы они перековали мечи свои на орала и копья свои – на серпы?» Эйцена бросало то в жар, то в холод, поэтому он промолчал, тогда Агасфер продолжил: «Я любил Равви, и, наверное, он мог бы быть Мессией. Он мог бы быть Мессией, как всякий, кто сотворен по образу и подобию Божию, имеет силу быть спасителем людей. Он страдал, был распят и умер мучительной позорной смертью. Но сколь многие до Него и сколь многие после Него испытали такие же муки и кричали перед смертью „Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?“ Но где же вечный мир, где то царствие, которые должны были прийти с Ним? Ведь Адам до сих пор ест хлеб в поте лица своего, Ева рождает в муках, Каин убивает Авеля, а вы, господин доктор, – он обратился к Эйцену, – что-то я не заметил за время нашего знакомства, чтобы вы любили врагов своих, или благословляли ненавидящих вас, или молились за тех, кто обидел вас, как учил ваш Господь Иисус Христос в Нагорной проповеди, да и другие христиане не лучше вас».

Увидев ужас на лицах почетных гостей, ярость и бессилие на лицах представителей власти, злорадство на лицах других пасторов, господин суперинтендант наконец спохватился и закричал: «Довольно, мерзкий жид! Сколько б веков ты ни расхаживал по свету, это твоя последняя выходка!» Позвав стражника, Эйцен велел ему арестовать Агасфера за богохульство, за оскорбление Его Высочества герцога Готторпского, который является здесь также высшим церковным иерархом, а кроме того, за подстрекательство к безверию и бунту. Тут евреи расшумелись, началась толкотня, один кинулся туда, другой сюда, многие рвали на себе бороды – скорее, от тайной радости; во всяком случае, об обращении в христианскую веру никто уже не помышлял; и среди всей этой суматохи Агасфер исчез, будто сквозь землю провалился, ибо никто не видел, чтобы он выходил из дверей.