Да славится имя Господа Бога нашего, который одному дарует мудрость, другому — богатство, третьему — воинскую доблесть.

Мне, проживающему в Езрахе историку Ефану, сыну Гошайи, велено явиться сегодня к царю Соломону. Меня привели к нему царские писцы Елихореф и Ахия, сыновья Сивы, а еще там оказались дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, священник Садок, пророк Нафан и военачальник Ванея, сын Иодая.

Пал я в ноги царю, он приказал мне подняться. Так мне впервые довелось увидеть царя Соломона воочию, лицом к лицу, и, хотя он сидел на троне меж херувимов, он показался мне не столь высок ростом, как я думал раньше, даже меньше покойного отца своего, царя Давида; кожа его была желтоватой. Пристально взглянув на меня, царь спросил:

— Стало быть, ты и есть Ефан, сын Гошайи из Езраха?

— Да, господин мой царь. Перед вами раб ваш.

— Говорят, будто во всем Израиле от Дана до Висавии никого нет мудрее тебя? Я возразил:

— Кто дерзнет возомнить себя более умным, чем мудрейший из царей Соломон?

Он недовольно скривил узкие губы и сказал:

— Послушай-ка, Ефан, один сон, который привиделся мне недавно, после того, как я принес жертвы и курения в Гаваоне. — Повернувшись к дееписателю Иосафату, сыну Ахилуда, и писцам Елихорефу и Ахии, сыновьям Сивы, он добавил: — Слушайте и вы, ибо сну этому надлежит войти в анналы.

Братья Елихореф и Ахия тут же достали скорописные палочки и восковые дощечки, чтобы записать царские слова.

Вот каким был сон царя Соломона:

— В Гаваоне явился Господь мне во сне ночью, и сказал Бог: «Проси, что дать тебе». И сказал я: «Ты сделал рабу Твоему Давиду, отцу моему, великую милость; и за то, что он ходил пред Тобою в истине и правде, и с искренним сердцем, Ты сохранил ему великую милость и даровал ему сына, который сидел бы на престоле его, как это и есть ныне».

Погладив нос херувима, царь опустил руку и вытянул ноги в красных сандалиях из тончайшей козьей кожи.

— Ныне, Господи, сказал я Богу, Ты поставил меня, раба Твоего, царем вместо Давида, отца моего; но я, словно отрок малый, не знаю ни выхода, ни входа. И раб Твой должен править народом Твоим, который избрал Ты, народом столь многочисленным, что по множеству его нельзя ни исчислить его, ни обозреть.

Царь выпрямился, солнечный луч из окна коснулся золототканой шапочки на уже редеющих волосах.

— Боже мой, сказал я Господу, даруй же рабу Твоему сердце разумное, чтобы судить народ Твой и различать, что добро и что зло, ибо кто может управлять этим многочисленным народом Твоим? И сказал мне Бог: «За то, что ты просил этого и не просил себе долгой жизни, не просил себе богатства, не просил смерти врагов своих, но просил себе разума, чтобы уметь судить, вот, я сделаю по слову твоему. Я даю тебе сердце мудрое и разумное, так что подобного тебе не было прежде тебя, и после тебя не восстанет подобный тебе ».

Царь поднялся, окинул испытующим взглядом приближенных и увидел на их лицах подобострастную серьезность. Довольным голосом он заключил:

— «И то, чего ты не просил, Я даю тебе, и богатство, и славу, так что не будет подобного тебе между царями во все дни твои. И если будешь ходить путем Моим, сохраняя уставы Мои и заповеди Мои, как ходил отец: твой Давид, то и жизнь твоя будет долгой».

Тут священник Садок и пророк Нафан захлопали в ладоши, а писцы Елихореф и Ахия, сыновья Сивы, восхищенно вытаращили глаза. Дееписатель же Иосафат, сын Ахилуда, воскликнул, что никогда в жизни не слыхал более замечательного сна, такой сон воистину способен растрогать сердца и умы. Один Ванея, сын Иодая, хранил молчание; на его мощных скулах играли желваки, будто он пережевывал что-то горькое. Царь Соломон сошел с трона, приблизился ко мне, положил на плечо свою короткую, толстую руку и спросил:

Он недовольно скривил узкие губы и сказал:

— Послушай-ка, Ефан, один сон, который привиделся мне недавно, после того, как я принес жертвы и курения в Гаваоне. — Повернувшись к дееписателю Иосафату, сыну Ахилуда, и писцам Елихорефу и Ахии, сыновьям Сивы, он добавил: — Слушайте и вы, ибо сну этому надлежит войти в анналы.

Братья Елихореф и Ахия тут же достали скорописные палочки и восковые дощечки, чтобы записать царские слова.

Вот каким был сон царя Соломона:

— В Гаваоне явился Господь мне во сне ночью, и сказал Бог: «Проси, что дать тебе». И сказал я: «Ты сделал рабу Твоему Давиду, отцу моему, великую милость; и за то, что он ходил пред Тобою в истине и правде, и с искренним сердцем, Ты сохранил ему великую милость и даровал ему сына, который сидел бы на престоле его, как это и есть ныне».

Погладив нос херувима, царь опустил руку и вытянул ноги в красных сандалиях из тончайшей козьей кожи.

— Ныне, Господи, сказал я Богу, Ты поставил меня, раба Твоего, царем вместо Давида, отца моего; но я, словно отрок малый, не знаю ни выхода, ни входа. И раб Твой должен править народом Твоим, который избрал Ты, народом столь многочисленным, что по множеству его нельзя ни исчислить его, ни обозреть.

Царь выпрямился, солнечный луч из окна коснулся золототканой шапочки на уже редеющих волосах.

— Боже мой, сказал я Господу, даруй же рабу Твоему сердце разумное, чтобы судить народ Твой и различать, что добро и что зло, ибо кто может управлять этим многочисленным народом Твоим? И сказал мне Бог: «За то, что ты просил этого и не просил себе долгой жизни, не просил себе богатства, не просил смерти врагов своих, но просил себе разума, чтобы уметь судить, вот, я сделаю по слову твоему. Я даю тебе сердце мудрое и разумное, так что подобного тебе не было прежде тебя, и после тебя не восстанет подобный тебе».

Царь поднялся, окинул испытующим взглядом приближенных и увидел на их лицах подобострастную серьезность. Довольным голосом он заключил:

— «И то, чего ты не просил, Я даю тебе, и богатство, и славу, так что не будет подобного тебе между царями во все дни твои. И если будешь ходить путем Моим, сохраняя уставы Мои и заповеди Мои, как ходил отец твой Давид, то и жизнь твоя будет долгой».

Тут священник Садок и пророк Нафан захлопали в ладоши, а писцы Елихореф и Ахия, сыновья Сивы, восхищенно вытаращили глаза. Дееписатель же Иосафат, сын Ахилуда, воскликнул, что никогда в жизни не слыхал более замечательного сна, такой сон воистину способен растрогать сердца и умы. Один Ванея, сын Иодая, хранил молчание; на его мощных скулах играли желваки, будто он пережевывал что-то горькое. Царь Соломон сошел с трона, приблизился ко мне, положил на плечо свою короткую, толстую руку и спросил:

— Ну как?

Я ответил, что царский сон и впрямь жемчужина красоты необычайной; он богат поэтическими находками и замечательными мыслями, а главное — служит доказательством того, сколь глубоко чтит царь нашего Господа Бога, неисповедимую Его волю и промысел.

— Это слова поэта, — проговорил царь. — Интересно, что скажет историк? От моего приставника из Езраха я слышал, будто ты пишешь историю народа израильского.

— Вещий сон, о мудрейший из царей, — сказал я с низким поклоном, — может сыграть в Истории не меньшую роль, нежели потоп, или могучее войско, или Божье проклятие, особенно если этот сон так прекрасно рассказан, да еще письменно засвидетельствован.

Царь в легком замешательстве вновь поглядел на меня, затем губы его растянулись в широкой улыбке, и он сказал:

— Видывал я глотателей мечей и пожирателей огня, но никогда еще не встречал человека, который так ловко удерживается на лезвии ножа. А ты что думаешь, Ванея, сын Иодая?

— Слова… — проворчал Ванея, — каких только слов не наслушался я во дни отца вашего, царя Давида, и умных, и благочестивых, и просительных, и угрозных, и хвастливых, и льстивых… Только где сейчас все те краснобаи?

Лицо царя Соломона помрачнело. Возможно, вспомнил он о судьбе своих братьев Амнона и Авессалома, или военачальника Урии, первого мужа своей матери, или о судьбе многих других людей, к смерти которых был, причастен Ванея, сын Иодая.

Дееписатель же Иосафат, сын Ахилуда, сказал, что я действительно зван пред светлый лик царя как человек, искусно владеющий словом, а пророк Нафан добавил — одного, мол, кормит меч, другого — слово, ибо Господь Бог в безграничной мудрости Своей создал множество разных тварей, рыб и птиц, хищного зверя и кроткую овцу, а надо всеми ними поставил льва, столь же могучего, сколь и мудрого. Тут он поклонился царю Соломону, после чего священник Садок заметил, нельзя, дескать, забывать при этом, что путь в преисподнюю указан человеку змием, потому следует опасаться слишком уж бойкого языка и сладких речей. Из всего этого я заключил, что среди приближенных царя Соломона есть разногласия, поэтому человеку постороннему нужно соблюдать тут крайнюю осторожность.

А царь Соломон вернулся на трон и уселся меж херувимов. Поглаживая их носы, он сказал мне:

— Тебе, Ефан, сын Гошайи, наверняка известно, что отец мой, царь Давид, самолично назвал меня, своего любимого сына, престолонаследником, велел сесть на царского мула и отправиться к Гиону, дабы меня помазали на царство над Израилем, а также то, что он поклонился мне на ложе своем и молил Бога возвеличить мой престол более своего престола.

Я заверил царя, что о том мне хорошо известно и что Господь Бог несомненно услышал последнюю молитву царя Давида и исполнит его желание.

— Тогда ты должен понимать, — продолжил царь, — что меня следует считать трижды избранником. Во-первых, Господь Бог избрал народ Израиля из всех народов; далее, Он избрал моего отца, царя Давида, владыкою над избранным народом; и наконец, мой отец избрал меня, чтобы я царствовал вместо него.

Я заверил царя Соломона, что сей вывод логически безупречен и что ни Господь Бог, ни царь Давид не смогли бы сделать лучшего выбора.

— Разумеется, — сказал царь, бросив на меня свой особенный взгляд, который мог означать все что угодно. — Однако третье избранничество имеет силу лишь в том случае, если неоспоримо доказано избранничество второе, не так ли?

— Человеку, который поднялся от вифлиемского пастуха до иерусалимского владыки, — мрачно заметил Ванея, сын Иодая, — который побил всех своих врагов и покорил их города, который подчинил себе не только царя моавского и царя филистимского, но и непокорные колена Израилевы, такому человеку не нужен ни священник, ни пророк, ни писец, чтобы доказать свою богоизбранность.

— Но этот человек мертв! — от вспышки гнева царский лик побагровел.

— А по Израилю ходят всякие слухи, ненужные и даже вредные. Я строю нашему Господу Храм, чтобы прекратить молитвы и жертвоприношения на первом попавшемся пригорке за деревней, ибо все дела Богом и человеком должны вершиться в едином месте; вот и о жизни отца моего, о великих делах и подвигах царя Давида, избравшего меня на свой престол, нужна достоверная книга, которая не допускала бы никаких кривотолков.

Даже Ванея, сын Иодая, слегка оробел от столь неожиданной вспышки гнева, хотя именно Ванея сыграл в свое время решающую роль при избрании Соломона престолонаследником.

А царь велел говорить дееписателю Иосафату, сыну Ахилуда.

Иосафат, сын Ахилуда, шагнул вперед, вытащил из складки рукава глиняную табличку и прочитал:

— Членами царской комиссии по составлению Единственно истинной и авторитетной, исторически достоверной и официально одобренной Книги об удивительной судьбе, богобоязненной жизни, а также о героических подвигах и чудесных деяниях царя Давида, сына Иессеева, который царствовал над Иудою семъ лет и над всем Израилем и Иудою тридцать три года, избранника Божьего и отца царя Соломона назначаются: Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель; Садок, священник; Нафан, пророк; Елихореф и Ахия, сыновья Сивы, писцы; Ванея, сын Иодая, военачальник; редактор без права голоса — Ефан, сын Гошайи, историк и писатель из Езраха. Книгу об удивительной судьбе и т. д., именуемую впредь для краткости Книгой царя Давида, надлежит составить путем тщательного отбора и целесообразного использования всех имеющихся материалов об удивительной судьбе и т. д. усопшего царя Давида, как то: царских грамот, писем, анналов, а также устных свидетельств, преданий и легенд, песен, псалмов, притч и пророчеств, особенно тех, что удостоверяют великую любовь и предрасположенность царя Давида к своему любимому сыну и престолонаследнику царю Соломону; вышеупомянутая Книга должна явить нашему времени и грядущим временам полную Истину, чтобы положить конец всем Разнотолкам и Спорам, устранить всякое неверие в Избранность Давида, сына Иесеева, нашим Господом Богом, искоренить Всяческие Сомнения в Достославных Обетованиях нашего Господа Бога Семени Давидову и Потомству.

Дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, поклонился. Вид у царя Соломона был довольный. Он поманил меня пальцем и сказал:

— Я помогу тебе, Ефан, сын Гошайи, если ты заколеблешься, не зная, где истина и где ложь. Когда приступишь к делу?

Тут я бросился царю Соломону в ноги, чтобы поблагодарить его за великое доверие, коим он меня удостоил. Ни одна живая душа от Дана до Варсавии не бывала столь удивлена, как я сейчас, сказал я, и если бы во сне явился мне Ангел Господень возвестить о подобном назначении, то я рассмеялся бы, словно некогда Сара, жена Авраама. Но человек я слишком незначительный, продолжал я, такая трудная и ответственная задача мне не под силу; вот если бы речь шла о двух-трех псалмах, о кратком историческом очерке одного из малых колен Израилевых, или о новой версии того, как Моисей был найден в тростнике, тогда другое дело — это мне по плечу; ведь, в конце концов, от маленького муравья нельзя требовать, чтобы он построил пирамиду.

На это царь Соломон расхохотался от чистого сердца и сказал остальным:

— Воистину мудр тот, кто предпочитает остаться дома, чтобы избегнуть опасностей, которые подстерегают его в пути. — Мне же царь сказал: — Я могу взять твоих сыновей воинами на колесницы или всадниками в конницу, а могу забрать их в пешее войско, что пускают впереди колесниц. Я могу взять твоих дочерей сластницами, или кухарками, или подавальщицами. Я могу отобрать твое поле, твой виноградник и масличный сад. А еще я могу заставить тебя чистить хлевы или махать опахалом. Но я хочу, чтобы ты работал историком под руководством моей комиссии, ибо каждому под Богом дано свое место — пастуху при стаде, а писцу при глиняных табличках.

Тут я поклонился до самой земли и попросил принять во внимание, что я человек хворый, со слабым сердцем и желудком, а потому, возможно, упокоюсь рядом со своими предками в Езрахе еще до того, как работа по составлению Книги царя Давида подвинется хотя бы до половины; зато я мог бы порекомендовать историков помоложе, с отменным здоровьем и умом более гибким, то есть именно с такими качествами, кои нужны для составления Книги, единственно истинной и способной положить конец всем разнотолкам и спорам. На это царь Соломон сказал:

— А по-моему, выглядишь ты вполне здоровым, Ефан. У тебя прекрасный загар, пышные волосы, все зубы целы, да и глаза у тебя блестят, как от вина или от женщины. А кроме того, у меня имеются искуснейшие лекари Израиля и соседних царств, вплоть до Сидона и Тира, у меня есть также договор с царицей Савской, которая пообещала при нужде прислать врача, что удаляет камни из почек. Иногда я буду приглашать тебя к моему столу, чтобы ты отведал яств лучшей кухни по нашу сторону Негеба, и жалованье тебе положат как малому пророку, что даст тебе возможность привезти обеих жен и твою юную наложницу в Иерусалим, где ты получишь хороший кирпичный дом с тенистым садиком.

Тут я понял, что царь Соломон уже все продумал и мне не удастся уклониться от его милостей. Сообразил я и то, что дело для меня может кончиться плохо, как это уже бывало с нашим братом книжником, которому отрубали голову, а тело пригвождали к городской стене, зато тут можно было и поживиться, причем весьма неплохо, надо только не давать воли языку и поумнее пустить в ход свое стило. С малой толикой везения да с Божьей помощью можно ведь исхитриться вставить в Книгу царя Давида тут словечко, там строчку, чтобы последующие поколения сумели догадаться, что же действительно произошло в те годы и каким человеком был Давид, сын Иессеев, который одновременно был любодейником и царю, и царскому сыну, и царской дочери, который сражался наемником против собственного народа, который велел убить сына и своих самых преданных слуг, а потом громко оплакивал их смерть, и который, наконец, сплотил в единую нацию племена жалких крестьян и своенравных кочевников.

Поэтому я выпрямился и сказал царю, что исполненные мудрости слова его убедили меня, я принимаю должность, хотя и со смущением и робостью; с учетом времени, которое понадобится на приличествующие такому случаю молитвы и жертвоприношения, на переезд из Езраха в Иерусалим, причем со мной поедут мои жены и юная наложница, а также наш скарб и мой архив, я буду готов приступить к работе на второй день после Пасхи. Однако, продолжил я, ибо решил ковать железо, пока горячо, мне хотелось бы выяснить еще один небольшой вопрос, который касается обоих моих сыновей: до сих пор я сам занимался их воспитанием, а теперь вряд ли у меня достанет для этого досуга и сил. Не соблаговолит ли мудрейший из царей царь Соломон явить такую милость…

— Садок! — сказал царь. Садок поклонился

— Распорядись, чтобы оба сына Ефана были определены в хорошую левитскую школу. — И поскольку Садок поднял брови, царь великодушно добавил: — Расходы на их обучение и содержание берет на себя царская казна.

Ибо царь Соломон был воистину щедр, когда речь шла о трате денег налогоплательщиков.

НОЧНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ ЕФАНА, СЫНА ГОШАЙИ,

ПО ВОЗВРАЩЕНИИ ИЗ ИЕРУСАЛИМА В ЕЗРАХ

НА КРЫШЕ СВОЕГО ДОМА В ПРИСУТСТВИИ

НАЛОЖНИЦЫ ЛИЛИТ, КОТОРАЯ СТАРАЕТСЯ

ОТВЛЕЧЬ ЕГО СВОИМИ ЛАСКАМИ

Ни одна история не начинается со своего начала; корни дерева всегда скрыты от глаз и достают до

ВОДЫ.

У других народов были цари, которые провозглашали себя богами, а у народа Израиля Бог был царем — царем невидимым, ибо Яхве — невидимый Бог. Его изображения нет ни в камне, ни в бронзе; Он запретил делать Его изображения. Невидимым восседал Бог Яхве между херувимами на Своем престоле, коим был ковчег завета, носимый с одного места на другое; куда ни шел народ, шел с ним и Он, жил в скинии, в шатре, как и Его народ. Жертвы Он принимал на возвышенностях или под старой сикоморой, камнем полевым довольствовался Он замес-то алтаря. Говорил Он, когда хотел говорить, громом туч или шепотом ветра, бормотанием пророка и сновидением ребенка, устами Ангела и перестуком урима и тумима. Он изрекал законы, но Сам бывал часто несправедлив; Он бывал вспыльчив и долготерпелив; Он имел любимчиков, часто противоречил Сам Себе

— словом, походил на тех племенных старейшин, каких и по сей день можно встретить в глухих горных долинах…

Лилит, любимая, принеси мне чашу вина, что хранится в холодном погребе, дареного царем красного вина, из царского виноградника в Ваал-Гамоне. Лилит, любимая моя, чьи груди как двойни молодой серны, мы поедем в Иерусалим, там я куплю тебе узорчатое платье, какое носят царские дочери, и сладко-ароматных духов, и там я потеряю тебя. Принеси мне вина…

Почему же царя Яхве заменили Саулом, сыном Киса?

Видимый царь, каким бы он ни был величественным в молодые и зрелые годы, со временем стареет и дряхлеет; однако Господь Яхве, царь Израиля, всегда пребывал в величии и славе. Зато волю Свою Он мог возгласить лишь через уста других, а те, кто эту волю истолковывали, были людьми. Они могли ошибаться. Они могли вкладывать собственные желания в божественные знамения, и ходили слухи, что не один священник переиначивал слова Яхве ради собственных весьма земных интересов.

Конечно же, Самуила, священника, прозорливца и судью, к их числу отнести нельзя. Я изучал его книгу, которую он оставил нам, и убежден, что он был человеком честным и держался высочайших принципов нравственности. Только совершенно праведный человек мог выйти перед всем народом, как он сделал это в Массифе, и заявить: «Вот я: свидетельствуйте на меня пред Господом и пред помазанником Его, у кого взял я вола, у кого взял осла, кого обидел и притеснил, и когда взял дар и закрыл в деле его глаза мои…» Однако такой человек может натворить своей прямотой ббльших бед, чем какой-нибудь сын Велиара своим мошенничеством.

Пей, Ефан, мой любимый. Эта ночь так благоуханна. И почему ты должен меня потерять? Я тебя не покину, если только ты сам не прогонишь меня. Лучше давай я спою тебе песню, которой ты меня научил:

Я нарцисс саронский, лилия долин? Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами. Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами.

Но ты совсем не слушаешь меня…

Священники из Рамы, отцы которых служили под его началом, странствующие пророки из его школы, все они описывают Самуила так: высок и худ, косматая седая грива, жидкая борода, которой никогда не касалась бритва брадобрея, глаза истового ревнителя веры, жесткая складка рта — этот человек видел врага в каждом, кто не сразу покорялся его воле и велению Бога, ибо Бог был царем Израиля, а Самуил — Его наместником перед народом,. Самуил судился с народом, возжелавшим себе царя, который отвечал бы своим голосом и поражал собственным мечом. Суровыми словами обрисовал он сущность владыки, поставленного на царство, и предупредил, что безграничная власть портит человека. Но народ Израиля оказался глух к этим словам. По-моему, Самуил вряд ли сумел понять, почему народ так упорствовал в своих требованиях заполучить живого царя из крови и плоти и почему именно ему, не худшему из судей израильских, пришлось поступиться своим местом и помазать на царство человека.

Лилит, любимая, отведай царского вина. И погладь мне виски, а то голова разболелась. Откуда приходят бури, которые изменяют лик мира, и что порождает их? Если когда-нибудь появится человек, способный предугадать их направление, то он прослывет мудрее самого царя Соломона…

Самуил спорил и с Господом Богом; в своей книге он привел слова Господа, которые Тот сказал ему: «Послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтобы Я не царствовал над ними».

Какова самоотреченность Того, кто отделил свет от тьмы и воду от воды.

Возможно, что Бог говорил так, чтобы утешить Самуила; но по всем свидетельствам, Самуилу хватило бы характера снести этот удар и без божественных увещеваний. Скорее, по-моему, толкователь Господних слов выражал собственные чувства: это он, Самуил, считает себя отвергнутым, только переносит свою обиду в сердце Бога.

Ведь слова, услышанные Самуилом, весьма знаменательны. Нужно лишь вслушаться в их оттенки. Разве в них не узнается голос старого человека? Он глава небольшого племени; у него есть свои слабости и свои достоинства; он пытался утвердить справедливость и действовать по совести; он старался помочь своим соплеменникам; но настали новые времена…

Новые времена…

Голос твой, Лилит, Моя любимая, подобен весеннему ручейку; слова, которым я тебя научил, так сладкозвучны в устах твоих:

Вот зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…

Но когда они начались, эти новые времена с их новой смутой, из-за которой Израилю понадобилась новая власть? Когда последняя кочевая семья последнего кочевого племени получила свой земельный надел? Когда бронзу сменило железо? Когда на рынке перестали менять шерсть на зерно, а начали все продавать за кусочки серебра? Когда честный пастух стал базарным крикуном, торговцем, ростовщиком?

Настали новые времена, но Самуил, хотя и был прозорливцем, не разглядел их. Он объезжал Израиль каждый год по одному и тому же кругу — через Вафиль до Галгала и Миццы — и судействовал во всех этих местах и возвращался в Раму, ибо там находился его дом, там он вершил суд остаток года, там же он воздвиг Господу алтарь и думал, что так все останется до конца его дней. Настало, однако, время, когда уже нельзя было не внять голосу народа, и Господь сказал свое слово Самуилу, и Самуил избрал Саула, сына вениамитянина Киса, который был на голову выше всех прочих людей из своего народа; Самуил отправился искать отцовских ослиц, а нашел целое царство.

Вот что сообщает нам Самуил в своей книге, и смысл его слов ясен: Саул

— царь над Израилем по милости Самуила, первосвященника, судьи и пророка, он — творение Самуила и всем обязан ему.

Но есть и другое предание о воцарении Саула. Многое остается темным. Современников нет в живых, а документы уничтожены царем Давидом: человек, по воле которого повешены последние отпрыски мужского пола его предшественника Саула, не мог не истреблять и память о нем.

Бродячие сказители рассказывают по рынкам и у городских ворот, как однажды пришел Саул позади волов с поля и услышал плач народа; он узнал, что аммонитянин Наас осадил город Иавис в Галаа-де и пригрозил выколоть каждому жителю города правый глаз, чтобы положить бесчестье на весь Израиль. Рассказывают, будто сошел Дух Божий на Саула, когда он услышал слова сии. Он взял пару волов и рассек их на части, и послал во все пределы Израильские через послов. Во всяком случае, собралось к нему столько народу, что он разделил его на три отряда и отправился с ними в Иавис Галаадский, а там во время утренней стражи напал на аммонитян и поразил их до дневного зноя, и освободил город.

Здесь по воле Яхве и родился новый вождь израильский — как Гидеон, как Иеффай, как длинновласый Самсон. Но теперь народу нужен был царь, и народ отправился с ним к святыням Галгала и, принесши мирные жертвы, поставил там Саула царем.

Народ, а не Самуил.

— Ты зябнешь, Ефан, мой любимый.

— Бури, которые изменяют лик мира, веют стужей.

— Мои бедра теплы, любимый, я раскрою их для тебя.

— Мед и молоко под языком твоим, Лилит, моя любимая, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана. Ласки твои лучше вина…

С тех пор как праотец наш Авраам переселился из Ура Халдейского в Ханаан, на долю нашего народа выпало немало скитаний. Опыт научил нас, что лучше отправляться в путь с небольшой поклажей, уповая на Бога.

Однако мои архивы состояли из несметных глиняных табличек и пергаментов, и все это было необходимо взять с собой. Но при виде целого каравана вьючных ослов, груженных ящиками моих архивов, мог ли я отказать Есфири, любимой моей супруге, взять ее сундуки и ковры, а Олдане, матери моих сыновей, забрать ее любимую утварь, а моей наложнице Лилит — ее баночки, коробочки, пудреницы? Поклажа и впрямь сама порождает новую поклажу, ибо на каждую пару ослов с полезным грузом нужен третий осел с провизией для погонщиков и животных.

Шли дни. Каждый раз, когда я оборачивался назад и видел наш караван, плетущийся по песчаной дороге — сорок ослов с погонщиками и моею семьей, — я вспоминал долгий путь в пустыне Синайской. Возможно, в пересчете на каждого человека, дети Израиля тащили с собой поменьше скарба из Египта, чем мы из Езраха, зато нас в Иерусалиме ожидало, пожалуй, столько же неизве-стностей, сколько их Б земле обетованной.

Есфирь покачивалась на ослике, ее опаляло безжалостное солнце, под глазами у нее темнели круги; она опиралась на Сима и Селефа, моих сыновей от Олданы, которые шагали рядом. Сердце мое сжалилось над Есфирью, и я велел сделать привал в тени большого валуна, на макушке которого росло дерево теревинф.

Но Есфирь сказала:

— Я знаю, Ефан, ты спешишь в Иерусалим.

Я поглядел на ее осунувшееся лицо, услышал, как трудно ей дышать, и вспомнил ее прежнюю: своенравную и жизнерадостную, остроумную и веселую женщину, человека редкой душевной красоты. И я сказал:

— Мне хочется прибыть туда вместе с тобой, любовь моя.

Она проговорила:

— Если Господь захочет, я буду жить. А если не захочет, то придет ко мне Ангел Господень, положит мне руку на сердце, и оно замрет.

И послал Господь ей сон, она спала в тени, пока не подул вечерний ветер и не настала пора вновь отправиться в путь. Долгим он оказался, и продвигались мы медленно, ибо приходилось останавливаться каждый раз, когда Есфирь слабела. Но на седьмой день мы достигли перевала над рекой Кедрон, откуда открывался вид на Иерусалим — на его валы, и ворота, и башни над воротами, на его поблескивающие крыши, на его скинию, пурпурное пятно на ослепительно белом фоне дворца и крепости.

Тут я пал ниц перед Господом и возблагодарил его за то, что он сподобил меня и моих близких увидеть Иерусалим; я поклялся принести на жертвенник, что воздвиг царь Давид на гумне иевусеянина Орны, жирного барашка и нежного козленка — барашка в благодарность за благополучное окончание путешествия, а козленка с молитвою о Божьей помощи в граде Давидовом и при дворе царя Соломона.

На стенах и башнях стояли дозорные, которые издалека заметили нас и следили за нашим приближением к большим воротам. Стражник-хелефей остановил нас, а когда я показал ему свой пропуск, он позвал начальника привратной стражи.

— Гм, историк? — Начальник стражи оказался грамотным. — В Иерусалиме нужны каменотесы, каменщики, носильщики раствора, сапожник тоже пригодился бы, а тут нате вам, историк пожаловал.

Я показал царскую печать.

— Этому народу нужна история, — продолжал начальник стражи, — как мне нарыв на члене. Дураками они рождаются, дураками и помрут: они блудодействуют со своими матерями и овцами, а ты хочешь наделить их историей. Им и без твоей истории тошно. — Он тыкнул грязным толстым пальцем в один из ящиков. — Что там?

— Мой архив.

— Открывай.

— Но таблички выпадут, все перепутается.

— Открывай, тебе говорят.

Узел никак не развязывался. Я изо всех сил тянул за ремни. Вдруг ящик открылся, и бесценные глиняные таблички полетели в пыль. Толпа у ворот заухмылялась. Кровь бросилась мне в лицо, я хотел прикрикнуть на начальника стражи, но тут взгляд мой упал на толпу. Это были странные люди, совсем не такие, каких встречаешь в провинциальном городке вроде Езраха. Это были воры, бездельники, бродяги, беглые рабы, словом, головорезы; и все в лохмотьях; тут же были и калеки, которые словно нарочно выставляли всем на обозрение свои культи, липкие волосы, гноящиеся глаза. Это была трясина, над которой встал новый Иерусалим, это была обратная сторона величия царя Соломона — выродки нового времени, слишком неповоротливые, слишком ленивые или просто слишком слабые, чтобы шагать в ногу с веком. На меня сыпались издевки и угрозы; возможно, причиной тому послужили сорок ослов, навьюченных скарбом, а может, то, что я оказался историком, — начальнику стражи достаточно было только кивнуть, и они накинулись бы на нас, как гиены на падаль.

Но тут начальник стражи выхватил из-за пояса плеть и щелкнул ею над головами. Сим и Селеф поспешно собирали таблички. Я уложил их в ящик и увязал его на скорую руку.

Так мы вошли в этот город.

Ох, что это было за лето! То лето в Иерусалиме.

Один знойный день сливается с другим. Есфирь молча страдает. Олдана дремлет, капельки пота текут по ее щекам. Даже Лилит кажется вялой и невеселой.

Надо было подумать о жаре, о мухах, о городской духоте, прежде чем давать согласие приступить к работе над Книгой об удивительной судьбе и т. д. на второй день после Пасха. Все, кто мог себе это позволить, выехали за город. Царь и двор, а также гарем отправились в царские поместья у озера Киннереф, чтобы наслаждаться там водной прохладой; только десяти наложницам Давида, к которым на глазах всего народа вошел взбунтовавшийся сын Авессалом и к которым царь с тех пор не ходил, нельзя было поехать со всеми, бедняжкам. Мне еще повезло: Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, задержался в Иерусалиме по служебным надобностям, и я смог сообщить ему о своем приезде. Он послал меня к распорядителю царской недвижимостью. Этот почтенный человек, который, судя по всему, также стремился как можно скорее покинуть город, после короткой беседы выделил мне якобы единственное свободное жилье

— дом No 54 в переулке Царицы Савской; в доме три комнаты, а находится он в квартале царских чиновников и левитов второго и третьего разряда. Хотя строители ушли совсем недавно, в штукатурке уже виднелись трещины, с потолка свисала солома, крыша опасно покосилась. Кроме того, дом был слишком мал, а я нуждался в рабочей комнате. Ее можно было бы пристроить, как-никак я занял должность редактора Книги царя Давида, поэтому рассчитывал найти ростовщика, который — пусть под грабительские проценты — ссудит мне денег на строительство, только где взять в Иерусалиме каменщиков и плотников? Все наличные строители с восхода до заката, за исключением суббот, работают на возведении Храма, царского дворца, конюшен и помещений для новых царских боевых колесниц, а также казарм для хелефеев и фелефеев и общественных зданий для умножающихся с каждым днем учреждений. Школа сейчас закрыта на летние каникулы, поэтому Сим и Селеф слоняются по улицам, как бродячие собаки; они рассказывают, что в Иерусалиме можно достать все, нужно только иметь связи и знать, кому дать на лапу. Я не против того, чтобы использовать связи или немного раскошелиться, но в этом городе я еще совсем чужой, а положение мое слишком шаткое, да и обстановка в целом весьма сложная; при таком раскладе я просто не мог позволить себе неверного шага. Короче говоря, от пристройки пришлось отказаться. Кроме того, у меня кончились деньги. В царском казначействе, что находилось чуть южнее строящегося Храма, чиновников почти не осталось, да и оставшиеся старались уйти со службы домой при первой же возможности; после многочасового ожидания мне удалось, наконец, разыскать некоего Фануила, сына Муши, письмоводителя третьего разряда, который меня терпеливо выслушал. Затем, перерыв кучу запыленных глиняных табличек и пергаментов, он сообщил мне, что ни платежных поручений, ни каких-либо других указаний по моему поводу не поступало и до праздника Кущей, который будет отмечаться царем Соломоном и его приближенными в Иерусалиме, вряд ли можно на что-то надеяться.

Я жалобно запричитал и спросил, неужели в Иерусалиме нет совершенно никого, кто мог бы распорядиться о выплате задатка и кого можно было бы склонить к такому решению.

На это Фануил, отогнав муху от морщинистого лица, сказал мне: даже если такой влиятельный человек и нашелся бы сейчас в Иерусалиме, разве его подписи достаточно? Сегодня он подпишет, завтра его, может, уже и не будет на прежней должности, чего тогда стоит эта подпись? Кто знает, чьи имена были в том списке, который царь Давид вручил на смертном одре своему сыну Соломону? Поэтому на каждом платежном поручении должна стоять либо царская подпись, либо царская печать. Тут я, чуя, что могу услышать важные сведения, поинтересовался: я и сам, дескать, слышал о таком списке, но видел ли его кто-нибудь? Может, сей пресловутый список на самом деле лишь слух, распускаемый нарочно, чтобы оправдать действия Ваней, сына Иодая.

Фануил, опасаясь, что разговор зашел слишком далеко, пробормотал: не пора ли подзакусить, солнце, мол, уже высоко, и дело идет к полудню.

Хоть и потощал мой кошелек, однако я тут же спросил Фануила, не составит ли он мне компанию в скромной трапезе; может, он знает спокойную харчевню за городской стеной, где найдется тень, приличное вино и хорошее жаркое?

Ибо занятие историей состоит не только в изучении глиняных табличек.

ИСТОРИЯ РАСПРЕЙ ПРИ ВОСШЕСТВИИ НА ПРЕСТОЛ СОЛОМОНА,

СЫНА ДАВИДА,

ЗАПИСАННАЯ СО СЛОВ ФАНУИЛА, СЫНА МУШИ, ПИСЬМОВОДИТЕЛЯ ТРЕТЬЕГО РАЗРЯДА

ПРИ ЦАРСКОМ КАЗНАЧЕЙСТВЕ;

В СКОБКАХ ДОСЛОВНО ПРИВЕДЕНЫ

ПРИМЕЧАНИЯ ФАНУИЛА, СЫНА МУШИ,

СДЕЛАЛСЯ ВЕСЬМА СЛОВООХОТЛИВ

Когда царь Давид уже состарился и вошел в преклонные лета, то никак не мог согреться, хотя ему отыскали красивую девицу сунамитянку Ависагу, которая ходила за ним и лежала с ним, чтобы ему было тепло. А он знал, что дни его сочтены, но не выказывал предпочтение ни Адонии, ни Соломону, ни кому-нибудь другому из своих сыновей.

(Царь лежал, глядел в потолок и чувствовал, как власть ускользает у него из рук. Он хорошо понимал, что все следят за ним и ждут его слова, чтобы использовать это слово в борьбе за престолонаследие; это слово было последним, что осталось ему от прежнего могущества.)

Адония, сын Давида отжены его Агифы, красавец, родившийся Давиду после Авессалома, стал говорить: «Я буду царем!»; он завел себе колесницы и всадников и пятьдесят человек скороходов, которые бежали впереди и кричали народу: «Посторонись! Прочь с дороги престодонаследника». Но даже когда шум доходил до царя, он не стеснял сына вопросами.

(Впрочем, на царя уже обращали мало внимания. Ему же приходилось лишь ждать, когда Господь сам склонит чашу весов в чью-либо пользу. Правда, за царем было еще его слово, предсмертное слово; и если, упаси Бог, слово будет сказано не тому, кому надо, и тот потерпит поражение, что останется от Давида? Суд людской творится потомками, а от сына зависит, каким сохранится отец в памяти народа.)

Адония же сговорился с военачальником Давида Иоавом, чтобы заручиться помощью войска, и с первосвященником Авиафаром, за которым стояли все священники страны, ибо не хотели потерять своих малых святынь и алтарей на возвышенностях, с коих имели доход; оба они поддерживали Адонию. И заколол Адония овец и волов и тельцов у камня Зохелет, что у источника Рогель, и пригласил всех своих братьев, сыновей царя, со всеми иудеянами, служившими у царя. Только Соломона, брата своего, он не пригласил.

(Соломон, второй сын Вирсавии, — думал, вероятно, умирающий царь, — еще в юные годы прославился своими мудрыми притчами. Бог благоволит Соломону, это ясно, только никогда не поймешь, что у Соломона на уме. За старшим, за Адонией, — войско, но войско сначала нужно собрать, а священники Авиафара разбросаны по стране, их с места не сдвинешь, зато пить, жрать да блудить — это они тут как тут. Все будет зависеть от того, как поведет себя Ванея, поставленный над хелефеями и фелефеями, царской гвардией, ибо она была единственным войском, всегда готовым к бою.)

А вот пророк Нафан и Садок, другой первосвященник, который выступал за установление единого и главного Святилища и за прочную власть надо всеми священниками и левитами, оба они не были сторонниками Адонии и весьма опасались его. Нафан внушил Вирсавии, что ей нужно спасать свою жизнь и жизнь своего сына Соломона. Он посоветовал ей пойти к царю Давиду и сказать: «Не клялся ли ты, господин мой царь, рабе твоей, говоря: „Сын твой Соломон будет царем после меня, и он сядет на престоле моем“? Почему же воцарился Адония?» Нафан пообещал Вирсавии прийти к царю вслед за ней и подтвердить ее слова. Вирсавия пошла к царю в спальню и сказала ему то, чему научил ее пророк Нафан, а от себя добавила: «Господин мой царь, глаза всех израильтян устремлены на тебя, чтобы ты объявил им, кто сядет на престоле господина моего царя после него. Иначе, когда господин мой царь погибнет с отцами своими, пострадаю я и сын мой СОЛОМОН».

(Он лежал на постели с девицей Ависагой, которая согревала его, а жена увещевала его. Неужели он впрямь дал ей когда-то такое обещание? Последняя страсть у мужчины самая сильная; из-за нее он пошел на убийство, и Соломон был дитем греха. Но после страшной смерти Амнона и после гибели Авессалома, повисшего на собственных волосах в ветвях дуба, Адония был следующим престолонаследником. Старуха, которая просила за сына, и девушка, которая прижималась к царю, — нет, это для него слишком; все мы лишь путники на этой земле, и его путь подошел к концу.)

И вот, когда Вирсавия разговаривала с царем, в спальню вошел пророк Нафан и сказал: «Господин мой царь! Сказал ли ты: „Адония будет царствовать после меня, и он сядет на престоле моем?“ Ведь он ныне пригласил всех сыновей царских, и Исава, и военачальников, и священника Авиафара, и вот, они едят и пьют у него, и говорят: „Да живет царь Адония!“ А Соломона, сына твоего, и меня, раба твоего, и священника Садока, и Ванею, сына Иодаева, не пригласил». Но царь повернулся к Ависаге, поглядел на нее и сказал: «Так красива и хороша, а проку мне никакого». Потом он спросил Нафана: «Я правильно понял — Ванею он тоже не пригласил?» И пророк Нафан ответил: «Все так, как я сказал тебе, господин мой царь; ни Ванею, сына Иодаева, ни царскую гвардию не пригласил Адония к камню у источника Рогель».

Тогда царь Давид приподнялся и сказал Вирсавии: «Как я клялся тебе Господом Богом Израилевым, так и сделаю это сегодня». И сказал он: «Позовите ко мне священника Садока и Ванею, сына Иодаева». И когда вошли они к царю, сказал он им: «Возьмите хелефеев и фелефеев, посадите Соломона, сына моего, на мула моего и сведите его к Гиону. И да помажет его там Садок священник и Нафан пророк на царство над Израилем, и затрубите трубою и возгласите: „Да живет царь Соломон!"“ И отвечал Ванея, сын Иодаев, царю: „Аминь, — и да скажет так же Господь, Бог господина царя моего!“

(Он откинулся на подушки. Одна чаша весов Господа склонилась, и слово Божие он ясно услышал. Только было это утомительно и пришлось потерпеть, пока Соломон не вернется из Гиона; ведь нужно было еще передать ему список, чтобы сын расквитался с теми, с кем самому ему расквитаться не хватило сил. Многие искали этот список в моих покоях и хранилище тайнописей. Дураки, подумал, должно быть, умирающий царь. Все имена были у него в голове. Все до единого.)

И сделали Нафан и Садок и Ванея так, как велел им царь, и помазали Соломона и затрубили трубой. Весь народ восклицал: «Да живет царь Соломон!», и играл народ на свирелях, и весьма радовался, так что земля расседалась от криков его. А Адония и все приглашенные им услышали шум. Иоав спросил: «Отчего этот шум волнующегося города?» Тут пришли вестники, среди них сын священника Авиафара, и рассказали о том, что случилось. Тут все, кто был с Адонией, увидели, что Иоав, который был главным военачальником, не имел при себе войска, а при сотниках не было их сотен и при тысячниках их тысяч; зато Ванея, сын Иодаев, имел при себе своих хелефеев и фелефеев, царскую гвардию. Тут все приглашенные испугались и, даже не отерев рот после еды, встали и пошли каждый своею дорогой, Адония же, боясь Соломона, пошел и ухватился за роги жертвенника. Однако Соломон был еще не уверен в своей власти, и поэтому он сказал: «Если Адония будет человеком честным, то ни один волос его не упадет на землю; если же найдется в нем лукавство, то умрет». И Адония пришел и поклонился царю Соломону; и сказал ему Соломон: «Иди в дом свой». А дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, который лежал в то время в своем летнем доме в Ливане, вернулся в Иерусалим и восславил нового царя и был обласкан Соломоном. Ванею, сына Иодаева, царь поставил военачальником надо всем войском вместо Иоава. Все же недовольные в Израиле, которые считали себя утесненными, обратили свои взгляды к Адонии и ждали, когда Иоав затрубит в свою трубу; но царь Соломон велел Ванее всюду иметь свои уши, и голос Израиля стал тише ветерка среди колосьев.

К концу своего рассказа Фануил, сын Муши, мой собеседник, захмелел. Он обнял меня и поведал, что все цари одинаковы, будь то Адония или Соломон; все они — кровопийцы ненасытные; и вообще Господь проклял дом Иессеев за то, что на руках у Давида слишком много крови, и за те беды, что он принес народу.

Под вечер, когда мы возвращались через городские ворота, вдруг раздался стук копыт, шум колес и топот скороходов, которые кричали: «Посторонись, голодранцы! Дорогу Ванее, сыну Иодаеву, верховному начальнику над войском и над хелефеями и фелефеями, царской гвардией!» Мой новый друг тотчас куда-то исчез, будто его поглотила преисподняя; я же застыл от неожиданности как вкопанный. А с высоты раздался зычный голос: «Тпрр, зверюги!»

Колеса визгнули, полетели искры из-под копыт, и прежний голос произнес:

— То и то пусть сделает со мной Бог, и еще больше сделает, если передо мною не Ефан, сын Гошайи, редактор Книги об удивительной судьбе и т. д. —

Я хотел было пасть ниц, но властная рука поманила меня в колесницу.

— Я доставлю тебя домой, Ефан, если ты направляешься туда, — сказал Ванея. — Я уже слышал, что ты в Иерусалиме. Почему не зашел ко мне?

Я вскарабкался в колесницу.

— Мне казалось, что мой господин также находится в одном из царских летних домов, — сказал я, — на берегу моря или на склонах Ливана, где ручьи, текущие с вечных снегов, орошают шелестящие кедры.

— Шелестящие кедры. — Ванея неожиданно рванул колесницу с места, и я едва удержался на ногах. — Кто защитит мирного агнца от лютого медведя, от рыкающего льва или от шакала, если я уеду из Иерусалима?

Я видел перед собою лоснящиеся крупы лошадей и белые жезлы скороходов; вокруг снова и снова раздавалось имя Ваней, сына Иодаева. Тут сошел на меня Дух Господень, и я понял, сколь сладка человеку власть.

Рука Ваней, державшая вожжи, была крупна и жилиста; он гулко расхохотался и проговорил:

— Мой отец был рабом в Израиле, он работал на медных рудниках, там нажил чахотку и умер. А я, Ванея, его сын, обучился грамоте, и твои глиняные таблички не составляют для меня тайны. Я беру тебя под мою защиту, Ефан, пока ты будешь писать то, что угодно мне и царю Соломону, но если у тебя возникнут крамольные мысли и если ты вздумаешь их записать в свои таблички, то я воздену твою голову на кол, а тулово пригвозжу к городской стене.

Я заверил Ванею, что далек от любой крамолы, более того, как глава семейства, я весьма почтительно отношусь к государству и всем его учреждениям, военным, административным или религиозным.

Колесница остановилась.

— Дальше тебе придется идти пешком. — Ванея ткнул пальцем в улочку, которая сужалась настолько, что и двум ослам не разойтись. — Этот город не рассчитан на езду в колесницах.

Я соскочил наземь, поблагодарил Ванею и пожелал, чтобы Господь наградил его здоровьем и богатством; казалось, он не слушал меня. Он заставил коней попятиться и каким-то чудом исхитрился развернуть колесницу; потом вновь послышался бег скороходов, топот копыт, стук колес. В наступившей тишине мне пришло в голову, что стоило бы попросить у него денег. Его подпись наверняка бы подействовала.

Жара спила. Начался праздник Кущей, город пьянел от вина и запаха мяса, которое жарилось на жертвенниках.

В царских виноградниках Ваал-Гамона, как всегда об эту пору, были поставлены кущи, то есть шалаши, напоминающие об исходе из Египта, в шалашах обнимались парочки — нередко одного и того же пола. Казалось, ханаанские боги Ваал и Астарта празднуют свое воскрешение.

На украшенном гирляндами кресле восседал увенчанный-виноградным венком Аменхотеп, главный евнух царского гарема, видимо, он мнил себя верховным жрецом этого празднества. По-египетски изящным мановением руки он отправлял пышногрудых дев и узкобедрых юношей в тот или иной шалаш, а вслед за ними — рабов, которые несли туда мехи с вином и блюда со сладостями.

— Ефан, сын Гошайи? — спросил Аменхотеп гортанно, как говорят жители берегов Нила, на что я утвердительно кивнул. — Почему же ты не захватил никого из своих женщин?

Он был, по слухам, новоприобретением двора, подарком фараона царю Соломону; Аменхотепа, тонкого знатока женщин, успели оценить в царском гареме за изысканные манеры, выгодно отличавшие его от здешних надзирателей, грубых и неотесанных.

— Честь и без того слишком высока для меня, — ответил я, — приглашение застало меня врасплох, поэтому я решил, что оно не распространяется на кого-либо еще.

— Да, приглашение и впрямь необычно. Некая весьма высокопоставленная особа желает познакомиться с тобой.

Он улыбнулся и повернул голову, его профиль четко вырисовался в ярком свете факела. Аменхотеп был на редкость худощав для евнуха; лишь дряблая кожа под подбородком да срывающийся порою на высокую ноту голос свидетельствовали о предпринятой некогда операции.

Аменхотеп подал знак факельщику, я последовал за ним. Ночь наполнилась голосами, пахла спелым виноградом. Кто-то запел, мелодию подхватила флейта

— чуточку фальшиво, но с чувством, чей-то смех раздался и тут же смолк.

Я споткнулся и едва не упал. Меня подвели к шалашу, где на низеньком ложе, облокотясь, сидела стройная женщина в закрытом до горла строгом, темном одеянии. Факельщик исчез, но тут горел маленький светильник, да и лунный свет просачивался тонкими полосками сквозь ветки навеса. Женщина повернула ко мне лицо, на котором время оставило свой след, я разглядел в полутьме большой подкрашенный рот и большие подведенные глаза. Я пал ниц

— Принцесса Мелхола!

Я никогда не видел ее, зато, как и все, много слышал о ней, дочери Саула, которой довелось пережить поочередную гибель всех ее близких вплоть до хромца Мемфивосфея; дважды становилась она женою Давида, однако осталась бездетной в наказание за то, что как-то раз посмеялась над ним.

— О светоч глаз моих, к ногам вашим припадает раб ваш, пес презренный,

— слова легко слетали у меня с языка; было в этой женщине нечто такое, что внушало смиренность. — Моя госпожа повелела мне явиться сюда, в такой час?

Опираясь на локоть, она приподнялась. Выглядела она старее, чем я представлял себе по рассказам: руки худые, кожа да кости, а зубы — точнее то, что от них сохранилось, — совсем пожелтели.

— Значит, это ты будешь писать историю Давида?

Голос ее еще доносил отзвук былой звонкости.

— В лучшем случае, принцесса, я лишь сведу воедино то, что поступит ко мне от других, однако и это будет делаться только с одобрения мудрейшего из царей Соломона.

Меня оборвал повелительный жест.

— Что известно тебе о Давиде?

— Не считая нынешнего престолонаследника Соломона, он, несомненно, был величайшим государственным мужем Иудеи и Израиля, избранником Божьим; недаром Господь заключил свой завет с Давидом, извел его ненавистников и обетовал, что семя Давидово пребудет во веки веков.

— Другими словами, — снова царственный жест, — тебе ничего не известно. Я промолчал.

— И у тебя хватает самонадеянности писать о нем или хотя бы сводить воедино то, что поступает к тебе от других?

— Человек велик легендой, создаваемой о нем. — Ее губы скривились. — Вы хотите разрушить легенду, моя госпожа?

— Я хочу, чтобы кто-нибудь узнал о нем правду, когда меня не станет. Я ждал.

— Он был очень хорош собою, — проговорила она, — но не такой рослый, как мой отец или Ионафан, на вид даже нежен: он был рыжеволос и смуглолиц. Он пришел к нам со своей музыкой и стихами…