I

Доклад камердинера

Что ты за вздор болтаешь?

— Не вздор, ваше превосходительство, а только докладываю, что на дворе гуторят, и не было бы нам оттого какого лиха… Доложить ведь отчего не доложить, а там как прикажете.

— Что же мне приказывать?

— Розыски прикажете учинить или запрет об этом говорить положите, ваша барская воля.

— Да откуда это пошло? Кто такой слух лживый пустил?

— Разно говорят, ваше превосходительство… Одни бают, что Егорка кучер в кабаке от прохожего слышал, а другие, что странник в людскую заходил, поведал.

— Странник?

— Странник, ваше превосходительство, из тамошних мест.

— А ты спрашивал Егора?

— Спрашивал.

— Что же он?

— Исклялся, проходимец, что ничего не слыхал, никакого прохожего не видел и в кабаке не был.

— А пьян ежедневно?

— Точно так, ваше превосходительство.

— Где же он напивается?

— Я ему это тоже в линию ставил, а он, охальник, несуразное говорит.

— Что же несуразное?

— Николи, говорит, я пьян не бываю.

— Вот как. Вели-ка всыпать ему полсотни горячих.

— Слушаю-с.

— А странника-то видел?

— Никак нет, ваше превосходительство, бабы болтают.

— Пришел, значит, в людскую странник и сказал, что-де княжна-то, что к вам в побывку приехала, не княжна?

— Так точно-с. Оно, значит, как бают, издалека начал о том, как, то есть, князь Сергей Сергеевич беседку открывал.

— Слышал, слышал от княжны Людмилы.

— Да между слов и сказал… А княжна-то у вас из холопок… Тут к нему и пристали: как так из холопок? Ну, он и поведал.

— Гм…

— Все, как я вам докладывал, и выложил… Убита княжна и лежит в могиле, а над ней, над могилой то есть, крест и надпись, что погребена здесь Татьяна Берестова. А Татьяна-де эта живехонька, в княжну вырядилась и айда в Питер.

— Вот как…

— Точно так, ваше превосходительство.

— А где же этот странник?

— Не могу знать, ваше превосходительство… Известно, Божий человек… Ему пути не заказаны…

Разговор этот происходил в одно прекрасное утро в конце ноября 1756 года в кабинете действительного статского советника и кавалера Сергея Семеновича Зиновьева между ним и его старым камердинером Петром во время утреннего туалета его превосходительства. Сергей Семенович некоторое время молчал.

— Так как же прикажете?

— Разумеется, приказать держать язык за зубами и не повторять всякого вздору, сочиненного разными проходимцами… Мне ли не знать мою племянницу…

Последние слова Зиновьев произнес с некоторою расстановкою, как бы в раздумье.

— Слушаю-с! — ответил Петр и не спеша вышел из кабинета.

Сергей Семенович остался один, но, прежде чем собрать нужные ему на сегодня в месте его служения бумаги и выехать из дому, стал ходить взад и вперед по кабинету, поправляя свой парик, который сидел хорошо на голове и, казалось, не требовал поправки. Этот жест, впрочем, был обыкновенен у Сергея Семеновича, когда он находился в волнении.

Доклад, переданный ему Петром, несмотря на то что он отнесся к нему при камердинере с полным равнодушием, сильно смутил брата покойной княгини Вассы Семеновны Полторацкой.

Перед смертью сестры он несколько лет не виделся с нею, так как дела задерживали его в Петербурге.

В царствование Елизаветы Петровны необходимо было быть постоянно на глазах монархини, если чиновник занимал высокий пост и желал из честолюбия наград и повышений.

Сергей Семенович именно занимал подобный пост и был крайне честолюбив.

В числе милостей государыни было, между прочим, и сватовство ему Якобины Менгден, на которой он женился лет шесть тому назад.

Эта Якобина, если помнит читатель, была любимой фрейлиной императрицы Анны Иоанновны и невестой Густава Бирона, брак с которым был разрушен дворцовым переворотом, арестом жениха и его ссылкой.

Хотя Густав Бирон был в начале царствования Елизаветы Петровны возвращен, но прожил в Петербурге не долго и скончался внезапно. Говорили, что он сам отравился в припадке умственного расстройства, которое началось со дня его внезапного ночного ареста, но насколько верны были эти слухи — неизвестно.

Якобине Менгден от этого было не легче, и она даже с грустью стала примиряться с мыслью остаться в старых девах, когда заботливая о ней со дня восшествия на престол государыня возымела мысль выдать ее замуж за Зиновьева, тоже уже почти решившего остаться старым холостяком.

Само собою разумеется, что брак этот, заключенный по воле государыни, не имел ни малейшей романической подкладки, что, впрочем, не помешало бывшей Якобине Менгден, ныне Елизавете Ивановне Зиновьевой (она приняла православие вскоре после восшествия на престол государыни и сохранила свое второе имя Елизавета), забрать совершенно в руки своего мужа.

Расположение императрицы Елизаветы Петровны к Лизе, как она называла запросто Зиновьеву, делало то, что супружеское ярмо, которое надел на себя закоренелый холостяк Сергей Семенович, было не так-то легко сбросить.

Да он этого и не пытался делать.

Уступки жене вознаграждались повышением по службе, да и кроме того, в домашнем быту он не мог ни на что жаловаться.

В доме царила немецкая аккуратность; на хозяйство, хотя после брака Зиновьевы, соответственно их положению в Петербурге, жили широко, Елизавета Ивановна сравнительно мало тратила денег.

Кроме того, несмотря на то что супруге Сергея Семеновича было сорок лет по самому дамскому счету, она еще очень сохранилась и обладала теми женскими прелестями и качествами, найти которые в жене такому пожилому человеку, как Зиновьев, не всегда удается.

За невестой он получил, кроме связей, и довольно значительное приданое, от милостей императрицы, так что и с этой стороны его брак не являлся невыгодным.

Достигнув тех лет, где при усиленной еще государственной деятельности требуется уже относительный домашний покой и комфорт, Сергей Семенович был доволен. Он дошел даже до того, что малейшая неприятность служебная и домашняя волновала его в сильной степени, как человека, привыкшего, чтобы его жизнь текла спокойным ручейком в гладком песочном русле.

Сильно поэтому, почти до болезни, встревожило Сергея Сергеевича письмо его племянницы княжны Людмилы Васильевны Полторацкой, которая в ярких красках описывала ему обрушившееся на нее несчастье — трагическую смерть ее матери, а его сестры, и служанки-подруги — Тани. Говорилось в письме о предшествовавшем катастрофе сватовстве князя Сергея Сергеевича, на которое выразила полное свое согласие покойная княгиня Васса Семеновна, сватовстве, объявление о котором, конечно, теперь отложено на время годичного траура и о котором племянница просила дядю сохранить тайну. В конце письма княжна Людмила Васильевна уведомляла Сергея Сергеевича, что прибывает в Петербург, и просила приюта в его доме до своего устройства в этом городе, покупки дома или же найма квартиры.

Сергей Семенович, посоветовавшись со своей супругой, отписал племяннице как выражение своего искреннего соболезнования, так и согласие и даже особое «родственное удовольствие» видеть ее в Петербурге и временно в своем доме. На слове «временно» особенно настаивала Елизавета Ивановна, вследствие своей немецкой бережливости опасавшаяся, чтобы племянница, хотя и богатая, пожалуй, долго проживет на хлебах дядюшки и, конечно, приедет не одна, а в сопровождении дворовых людей в подобающем ее княжескому достоинству количестве.

В последнем Елизавета Ивановна не ошиблась.

В конце октября месяца княжна Людмила Васильевна прибыла в Петербург в сопровождении двенадцати дворовых людей — восьми мужчин и четырех женщин и поселилась в доме дяди на Морской улице.

Сергей Семенович и Елизавета Ивановна Зиновьевы встретили свою племянницу с родственной сердечностью.

Елизавета Ивановна, никогда не видавшая княжну, конечно, не могла заметить в ней странной перемены, на которую обратил внимание Сергей Семенович, но приписал ее пережитому молодой девушкой потрясению и, кроме того, многолетней с нею разлуке.

Ему бросились в глаза некоторая резкость манер и странность суждений молодой девушки, которые, по его мнению, не могли проявляться в ней, воспитанной под исключительным влиянием его покойной сестры, этого идеала тактичной и выдержанной женщины, несомненно, и своей дочери прививавшей те же достоинства.

«Сколько лет я с ней перед смертью не виделся… Может, и изменилась с годами…» — думал Сергей Семенович при каждой особо шокировавшей его выходке племянницы, выходке, далеко, впрочем, не выходившей из рамок светского приличия, но, как ему казалось, не долженствовавшей иметь места у дочери княгини Вассы Семеновны.

Таинственный доклад камердинера Петра через месяц после приезда княжны Людмилы Васильевны, в связи с этими появлявшимися подчас в его голове мыслями, несказанно поразил его.

«Ужели и это самозванка?» — мысленно задавал он себе вопрос, ходя по кабинету, забыв и про деловые бумаги, и о том, что ему время отправляться на службу.

 

II

Самозванец

Мысли Сергея Семеновича Зиновьева невольно перенеслись за год тому назад, когда случилось происшествие, тоже сильно его взволновавшее и послужившее причиной далеко не шуточного столкновения между ним и его супругой Елизаветой Ивановной. Последняя одержала верх, но и теперь, при одном воспоминании о допущенной им, Сергеем Семеновичем, отчасти по слабости характера, отчасти из любви к покою, мистификации, он чувствовал, как под париком у него шевелились волосы. Он до сих пор принужден порой играть роль в этой неприглядной истории, утешая себя, впрочем, тем, что, нарушая законы дружбы, он действует по законам родства.

Дело в том, что с небольшим год тому назад Сергей Семенович, вернувшись в один далеко для него не прекрасный день со службы, застал в гостиной жены еще сравнительно не старую, кокетливо одетую красивую даму и молодого, лет двадцати четырех или пяти, человека поразительной красоты. С первого беглого взгляда можно было догадаться, что это мать и сын. Так разительно было их сходство, особенно выражение глаз, черных как уголь, смелых, блестящих.

Сергей Семенович, увидав гостей, остановился пораженный, сделав несколько шагов по гостиной. Картины минувшего, казалось, вместе с этой дамой и молодым человеком широкой лентой потянулись перед его духовным взором. Он как-то сразу, внезапно узнал их. Перед ним сидела Станислава Феликсовна Лысенко и ее сын Осип.

Зиновьев стоял как завороженный, между тем как молодой человек встал с кресла и почтительным, но гордым поклоном приветствовал хозяина дома.

— Позволь тебя познакомить, Серж, — раздался, и, как показалось Сергею Семеновичу, откуда-то издали, голос его жены, — моя сводная сестра, графиня Станислава Свянторжецкая, и ее сын Иосиф Янович. Прошу их любить и жаловать.

Сергей Семенович перевел свой почти бессмысленный взгляд с гостей на жену и обратно, пробормотал какое-то приветствие, поцеловал, по обычаю того времени, руку сестры своей жены и грузно опустился на кресло. Его голову, казалось, давила какая-то тяжесть. Он потерял способность соображать.

«Жена Ивана Лысенко — Станислава… Его сын — Осип… Графиня и граф Свянторжецкие…» — все это какими-то обрывками мыслей неслось в его голове, но не могло уложиться в ней в какую-либо определенную формулу.

Он ничего не понимал.

— Стася приехала ко мне уже устроившись в Петербурге… Я попеняла ей за это, — продолжала между тем Елизавета Ивановна. — Теперь она просит меня устроить ей представление ее величеству, которой одной она решается поручить сына. Ей необходимо будет уехать за границу… Ты, конечно, ничего не будешь иметь против того, чтобы я устроила ей это…

— Пан будет ласков, — вставила полурусским, полупольским языком Станислава Феликсовна.

— Почему же… Конечно… Это твое дело, — пробормотал Сергей Семенович, зная очень хорошо цену обращения со стороны жены за его согласием.

Эту комедию своей супружеской подчиненности Елизавета Ивановна неукоснительно проделывала при посторонних.

— Я завтра же утром буду у ее величества, а ты приезжай с Осей обедать, — решила Елизавета Ивановна, обращаясь к гостье.

Приезжие родственники поднялись со своих мест, простились и вышли из гостиной. Елизавета Ивановна пошла их провожать. Сергей Семенович остался сидеть в глубокой задумчивости, из которой его вывела возвратившаяся супруга вопросом:

— Что с тобой, Серж?

Зиновьев вскинул на нее глаза и пристально посмотрел.

— Послушай, матушка, что это за мистификация?..

— Какая мистификация? — с недоумением уставилась на него Елизавета Ивановна.

— Помилуй, какие же это графы Свянторжецкие?

— То есть как какие?

— Да так… ведь это Станислава Феликсовна Лысенко и ее сын Осип Иванович Лысенко.

— А ты почем знаешь?

— Как же мне не знать? Муж этой госпожи и отец этого франта мой старый и лучший друг.

— Мне остается поздравить тебя с такими друзьями, — ядовито заметила Елизавета Ивановна. — Действительно, моя бедная Стася имела несчастье быть замужем за этим армейским извергом, но долго не могла вынести совместной с ним жизни и бежала от него со своим ребенком.

— Это она так рассказывает?!

— Я это знаю.

— Знаешь, да не совсем. Иван Осипович Лысенко развелся с ней много лет тому назад. Она была обвинена, и сын был оставлен при отце, но лет десять тому назад она его украла.

— И отлично сделала, — закончила Елизавета Ивановна торжественное сообщение мужа, которым он предполагал окончательно ошеломить ее.

Этот чисто женский вывод, в свою очередь, поставил в тупик Сергея Семеновича.

— Кроме того, он никогда не был графом.

— Это уж ты ошибаешься. Свянторжецкие польские графы, хотя некоторые из них, ввиду обеднения, не именуются своим титулом. Дела Станиславы, видимо, блестящи, и она по праву носит свою девичью фамилию и титул.

— А ее сын?

— Что же ее сын?

— Ведь он-то уже не имеет никакого права именоваться Свянторжецким, да еще и графом.

— Польша не Россия, мой друг. Там все возможно. Его бумаги в полном порядке. Иначе бы она не решилась беспокоить государыню.

— Гм… — протянул Сергей Семенович. — Однако я буду относительно этого молодого человека в неловком положении.

— Это еще почему? — спросила Елизавета Ивановна.

В ее голосе зазвучала строгая нотка, предвестница бури. Сергей Семенович насторожился.

— Я, собственно, говорю о том, что его отец — мой друг. Он, положим, в Москве. Но есть слухи, что он будет переведен сюда, — начал путаться он.

— Что же из этого?

— То есть, я говорю, неловко…

— Ничего нет неловкого. Если ты знаешь мать, то она на днях уезжает из Петербурга. Сына же его ты мог и не узнать после стольких лет.

— Оно конечно.

— Его, вероятно, не узнает и сам отец.

— Ну, как не узнать. Старик, конечно, не покажет, что узнал, но узнать узнает.

— И пусть себе.

— Они могут столкнуться, — продолжал волноваться Зиновьев.

— Это уже предоставь мне… Я могу тебе ответить, что этого не случится.

— Гм… — снова издал Сергей Семенович неопределенный звук.

— Да и вообще я думаю, что дело моей сестры и ее сына — мое дело, а не твое… — отрезала наконец решительно Елизавета Ивановна.

— Оно так-то так, но…

— Никаких «но».

— Делай как знаешь, матушка.

Сергей Семенович, сказав эту привычную для него фразу, которой обыкновенно кончались все его препирательства с супругой, удалился в кабинет.

«Действительно, я сделаю вид, что его не узнал и что никогда не знал», — решил он, переодевшись с помощью своего камердинера Петра и несколько раз пройдя по кабинету.

— Глупое положение! — вырвалось все-таки у него восклицание, доказывавшее, что это решение, на которое его натолкнула его жена, претило его честной и прямой натуре.

Но иного выхода не было. Сергей Семенович смирился и сделался безучастным зрителем происходящего вокруг него.

Елизавета Ивановна Зиновьева исполнила просьбу своей сестры в точности. Императрица Елизавета Петровна не отказала в ходатайстве своей любимой статс-даме и назначила графине Станиславе Свянторжецкой день и час приема.

— Приезжай с ней, если она посвятила тебя совершенно в свое дело, — сказала государыня.

Елизавета Ивановна, по просьбе своей сестры, действительно сопровождала ее и ее сына во дворец и была принята вместе с ними государыней. Прием продолжался около двух часов, но содержание этой долгой беседы императрицы с Зиновьевой и графиней Свянторжецкой с сыном осталось тайной даже для самых любопытных придворных. Елизавета Ивановна передала о впечатлении приема своему мужу в общих выражениях.

— Ее величество добра как ангел, — сказала она, — она обещала заменить Осе мать. На днях состоится зачисление его в один из гвардейских полков. Стася уезжает обвороженная приемом государыни.

Вот все, что узнал сам Сергей Семенович. Он, впрочем, этим особенно и не интересовался. Он замкнулся в себе и старался даже при жене показать свое безучастное отношение к графине и графу Свянторжецким. Этим, казалось, он платил дань дружбе своей с Иваном Осиповичем Лысенко, прекрасно шедшим по службе и уже имевшим генеральский чин. Мысленно он даже называл Осипа Лысенко, графа Иосифа Свянторжецкого, тоже самозванцем.

Граф Иосиф Янович Свянторжецкий действительно был вскоре зачислен капитаном в один из гвардейских полков, причем была принята во внимание полученная им в детстве военная подготовка. Отвращение к военной службе молодого человека, которое он чувствовал, если читатель помнит, будучи кадетом Осипом Лысенко, и которое главным образом побудило его на побег с матерью, не могло иметь места при порядках гвардейской военной службы Елизаветинского времени.

Служба в гвардии была самая легкая. За все отдувались многотерпеливые русские солдаты. Офицеры, стоявшие на карауле, одевались в халаты, дисциплина и субординация были на втором плане. Генералы бывали такие, которые не имели никакого понятия о военной службе. Гвардия, таким образом, представляла из себя придворных, одетых в военные мундиры.

При таких условиях, конечно, военная служба не могла тяготить свободолюбивую натуру, каковой в высшей степени обладал Осип Иванович Лысенко — он же граф Иосиф Янович Свянторжецкий.

Графиня Станислава Феликсовна вскоре рассталась с сыном и уехала из Петербурга, а молодой человек отдался всецело удовольствиям столичной жизни. Обласканный государыней, красивый, статный, остроумный, он вскоре сделался кумиром дам петербургского света, душой высшего общества и коноводом петербургской золотой молодежи того времени. Сойдясь на дружескую ногу с любимцем государыни императрицы Иваном Ивановичем Шуваловым, он в то же время ухитрился быть своим человеком и при «молодом дворе», где оказывали ему благоволение не только великая княгиня, но даже и великий князь Петр Федорович.

Все это, конечно, знал Сергей Семенович, и все это заставляло его еще упорнее скрывать известную ему тайну происхождения графа Свянторжецкого и даже мысленно с осторожностью называть его «самозванцем».

Граф Иосиф Янович сам помогал Сергею Семеновичу в его сдержанности. Он являлся в дом Зиновьевых только с официальными визитами или по приглашению на даваемые изредка празднества. Но на особую близость не навязывался, совершенно погруженный в водоворот шумной светской жизни. За это ему был благодарен Сергей Семенович.

С появлением в доме Зиновьевых княжны Людмилы Васильевны Полторацкой визиты графа Свянторжецкого сделались чаще и продолжительнее. Видимо, княжна произвела на графа сильное впечатление, и он стал за ней усиленно ухаживать. Княгине Людмиле были далеко не противны возбужденные ею в графе чувства. Так, по крайней мере, казалось по ее отношениям к молодому графу, отношениям, которые, по мнению Сергея Семеновича, могли бы быть даже более сдержанными, в особенности в дни глубокого траура. Все это промелькнуло в уме Зиновьева и вылилось в восклицании:

— Ужели и это самозванка?

Он, однако, на минуту оторвался от этих дум, собрал бумаги и уехал на службу, но в деловой атмосфере присутствия роковой вопрос, что ему делать, не выходил из его головы. Он припоминал разительное сходство побочной дочери мужа его сестры князя Полторацкого — Тани Берестовой с княжной Людмилой, сопоставлял этот факт со странным поведением в Петербурге его племянницы, и вследствие этого толки дворни, о которых ему докладывал Петр, порожденные рассказами какого-то захожего человека, приобретали роковую вероятность.

— Что же делать?

Вопрос становился серьезным и вместе с тем трудноразрешимым. Как доказать самозванство княжны Полторацкой, если только это самозванство действительно, как утверждает пущенная в дворне молва, которую, пожалуй, не удержать распоряжением не болтать вздор, отданным им, Сергеем Семеновичем, сегодня утром его камердинеру Петру.

Слово что воробей: вылетит — не поймаешь. Из застольной полетит молва на улицу, проникнет в другие застольные, а из них и в палаты господ и пойдет кататься по Петербургу, осложняемая прикрасами. Может, наконец, дойти и до государыни. Сочтут его, Зиновьева, сплетником и укрывателем, и тогда, пожалуй, быть беде неминучей.

Такими мрачными красками мысленно рисовал себе будущее Сергей Семенович Зиновьев, и снова перед ним вставал роковой вопрос: «Что же делать?»

Предпринять между тем ничего было нельзя. Власти тамбовского наместничества признали тождество княжны Полторацкой с оставшеюся в живых девушкой. Она была утверждена в правах наследства после матери, введена во владение всем имением покойной. Дворовые считали ее княжной. Нельзя же было на основании сплетни, пущенной каким-то проходимцем, поднять историю, возбуждение которое еще может быть злыми языками истолковано желанием получить наследство от бездетной сестры.

Сергей Семенович решил, как и в деле графа Свянторжецкого, дать событиям идти своим чередом.

 

III

Радужные мечты

Вскоре после так встревожившего Сергея Семеновича Зиновьева доклада его камердинера Петра княжна Людмила Васильевна Полторацкая покинула гостеприимный кров своего дяди и переехала в собственный дом на левом берегу реки Фонтанки. С помощью дяди ею куплена была целая усадьба с садом и даже парком или же, собственно говоря, расчищенным лесом, которым во времена Петра Великого были покрыты берега этой речки, текущей теперь в центре столицы в гранитных берегах.

В описываемое же нами время, как мы уже говорили, левый берег Фонтанки не входил еще в состав города и считался предместьем. Это, впрочем, соответствовало желанию осиротевшей княжны, просившей Сергея Семеновича приобрести ей дом непременно на окраине.

— Почему это, Люда? — спросил в первый раз, когда та высказала это свое желание, Зиновьев.

— Я привыкла к деревне, к простору, к зелени деревьев, к их белому заиндевевшему виду зимой… Здесь у вас в центре меня давит эта скученность построек, мне недостает воздуха.

— Но на окраине жить небезопасно, — заметил Сергей Семенович.

— Какие пустяки… Я ведь не одна, у меня слуги…

— Сколько же их?

— Восемь человек мужчин, дядя, ты знаешь…

— Этого мало.

— В таком случае, можно выписать еще человека четыре-пять.

— Пожалуй, придется, если ты настаиваешь на своем желании жить в глуши и если мне удастся приобрести тебе помещение, которое мне показывали в предместье.

— Где, где?..

Сергей Семенович сказал:

— А мне можно его посмотреть?

— Не можно, а должно, ты покупаешь, тебе и глядеть…

— Когда же мы поедем?

— На днях.

Княжна Людмила осталась в восторге от дачи, которую торговал для нее Сергей Семенович Зиновьев.

— Это именно то, о чем я мечтаю! — воскликнула она.

— Есть о чем мечтать… Такая даль и глушь…

— Я сделаю из нее земной рай.

— Конечно, если ее хорошенько меблировать, то будет ничего… Дом сухой и теплый, построен прочно… Старик построил для себя и для женатого сына, да вот не привел Бог.

— Почему же он продает?

— Это очень печальная история.

— Печальная, боже мой! — грустно заметила княжна Людмила.

— Да, и даже очень печальная.

— Расскажи, дядя.

— Эта дача принадлежит одному старому отставному моряку, у которого был единственный сын, с год как женившийся. Они жили втроем на Васильевском острове, но домик их был им и тесен и мал. Старик купил здесь место и принялся строить гнездо своим любимцам — молодым супругам, да и для себя убежище на последние года старости… Все уже было готово, устроено, последний гвоздь был вбит, последняя скобка ввинчена, оставалось переезжать, как вдруг один за другим его сын, а за ним и сноха, заболевшие оспой, умирают.

— Оба вместе?!

— Почти… Разница во времени смерти была на одни сутки. Старик в полном отчаянии, конечно, не может видеть строенного им дома для тех, кто теперь в маленьких сосновых домиках лежит на Смоленском кладбище.

— Какой ужас… Я его понимаю… — побледнела княжна.

— Он отдает эту усадьбу за бесценок, а сам уже находится в Александро-Невском монастыре послушником. В виде вклада он отдал все имевшиеся у него деньги и те, которые выручил от продажи дома на Васильевском острове. Покупную цену за эту дачу тоже, по его желанию, надо будет внести в монастырскую казну.

— Почему же ты до сих пор не купил ее для меня, дядя?

— Меня смущала отдаленность.

— Этого-то именно я и хочу.

— Я не знал этого.

— Прошу тебя, кончай как можно скорее.

— Хорошо.

Дядя и племянница осматривали в это время дом. В нем было с антресолями десять комнат, разных по величине, и некоторые из них были очень велики. Дом стоял в глубине обширного двора, примыкавшего к нему с одной стороны и огороженного дубовым забором с такими же массивными дубовыми воротами. Крыльцо было с вычурным навесом и выходило на этот двор. На дворе были службы, людская, кухня, погреб, сараи и конюшня. С другой стороны дома примыкал к нему огромный сад, тоже огороженный высоким забором, в котором была проделана небольшая калитка, из дома же ход в сад был из небольшой дверцы, соединенной сенями в виде коридора с внутренними комнатами. Это было нечто вроде потайного хода, обычного в постройках того времени, не отличавшихся особой фантазией архитекторов, особенно в деревянных зданиях. Заднее крыльцо было особо и выходило на двор за углом дома. За домом, как мы говорили, тянулся обширный парк, отделенный от сада и двора деревянной решеткой. Из сада в него вела калитка. Парк был обнесен тоже забором, но не таким высоким, как сад и двор. Верхи заборов были усеяны остриями длинных железных гвоздей от лихих людей, не любящих ходить прямыми путями.

Сергей Семенович и Людмила Васильевна все внимательно осмотрели, и последняя положительно пришла в восторг от местоположения дома и расположения комнат. Она уже заранее дала каждой ее назначение. Это было недели через две после ее приезда в Петербург.

В несколько дней сделка была совершена, и княжна Людмила Васильевна сделалась собственницей понравившегося ей дома. Если она продолжала жить у дяди Сергея Семеновича, то это происходило потому, что в доме работали обойщики, закупались принадлежности хозяйства и из Зиновьева еще не прибыли остальные выписанные дворовые. Но приведены были еще и лошади. Вся прибывшая с княжной прислуга, за исключением горничной Агаши, оставшейся при ее сиятельстве в доме Зиновьева, уже жила в новом доме и присматривала за работами. Впрочем, и сама княжна ежедневно ездила в свой дом и торопила окончанием его внутренней отделки.

Несмотря на радушное отношение к ней дяди и тетки, она понимала, что последняя, из расчетливости, будет очень довольна, когда племянница уедет из их дома. Сергей Семенович не разделял этих помыслов своей жены, но после доклада Петра и размышления над этим докладом тоже стал желать отъезда племянницы, но совершенно по другим основаниям. Настроенный в известном направлении, он подозрительно следил за каждым ее словом и даже жестом, и ему казалось, что он все более и более убеждается в правоте слуха, пущенного в его дворню. Слух, заметим кстати, замолк.

Дворовые люди Зиновьевых, не имея тех данных, которые были в распоряжении их господина, естественно, не могли поверить этому слуху и, решив, что это просто «брехня», забыли о нем. Не забыл о нем только камердинер Петр и, кажется, считал его весьма правдоподобным, а потому порой исподлобья довольно мрачно посматривал на княжну Людмилу Васильевну. Последняя ничего, конечно, не подозревала, так как до нее сплетня дворни не достигла. Она светло и радостно глядела в будущее и, оставаясь одна, самодовольно и счастливо улыбалась. При людях, даже при дяде и тетке, она сдерживала свою веселость, не гармонирующую с ее скорбным костюмом — траурным платьем.

Она в Петербурге! Сколько раз и как давно в Зиновьеве она мечтала об этом городе, который княгиня Васса Семеновна вспоминала с каким-то священным ужасом, — до того казался он покойной современным Содомом. Обласканная императрицей, которой представил ее дядя, княжна Людмила Васильевна была назначена фрейлиной, но ей был дан отпуск до окончания годового траура, по истечении которого она будет вращаться в том волшебном мире, каким в ее воображении представлялся ей двор.

Невеста блестящего жениха — князя Сергея Сергеевича Лугового — она всегда, при желании, сохранит на него свои права, и наконец, предмет поклонения красавца графа Иосифа Яновича Свянторжецкого, под обаяние которого, она чувствовала, что невольно поддавалась. Чего еще надо было желать?

Жизнь открывалась перед нею роскошным пиром, и она, не имея понятия об учении эпикурейцев, решилась не уходить с этого пира голодной и жаждущей. Самостоятельная жизнь наконец в отдельном, как игрушка устроенном и убранном домике, где она будет принимать нравящихся ей людей, довершала очарование улыбающегося ей счастливого будущего.

Мечты, мечты радужные, спускались на ее головку, когда она перед сном, оставшись одна, нежилась в кровати. Ей виделись роскошно убранные и ярко освещенные дворцовые залы, богатые туалеты дам, блестящие мундиры кавалеров, ей чудилась и она сама, красивая, нарядная, окруженная толпою вздыхателей, на первом плане которых стоял граф Свянторжецкий, а затем уже князь Луговой и граф Свиридов. При воспоминании о первом какое-то странное чувство охватывало не только ее сердце, но и ум. Ей казалось, что она хочет что-то вспомнить, но вспомнить не может. Каким-то далеким прошлым веяло на нее от графа Свянторжецкого, особенно от его глаз, устремленных на нее и заставлявших ее подчас нервно передергивать плечами. Ей казалось, что она его видела где-то и когда-то, но при всем напряжении памяти вспомнить не могла. Ей не приходило на мысль, что игравший с ней в Зиновьеве мальчик Осип Лысенко есть тот самый граф Иосиф Свянторжецкий.

Граф, конечно, со своей стороны, не подавал повода к нежелательным для него воспоминаниям. Чувство, которое он, еще будучи мальчиком, питал к своей маленькой подруге, таилось в его сердце подобно искре, из которого, под горячими лучами красоты расцветшей и развившейся княжны Людмилы, быстро разгорелся огонь страсти. Эта-то страсть, всегда заразительная, и была тем обаянием, силу которого чувствовала на себе княжна Людмила Васильевна. В сердце ее, впрочем, еще не зарождалось ответного чувства. Это сердце было занято, или так, по крайней мере, казалось княжне Людмиле.

Со дня ее приезда в Петербург ни разу в доме ее дяди не появлялся граф Петр Игнатьевич Свиридов. Княжна помнила, что при прощанье с князем Луговым в Зиновьеве она выразила ему желание, чтобы граф посетил ее в Петербурге, была уверена, что эти ее слова дошли по назначению, о чем ей сказал сам князь Сергей Сергеевич, явившийся на другой же день ее приезда и посещавший свою бывшую невесту довольно часто, а между тем граф Свиридов не подавал признаков жизни. Это действовало разжигающе на самолюбивую девушку, и образ графа все неотступнее и неотступнее стал носиться в ее воображении и довел ее даже до уверенности, что она его любит.

Затронуть умело самолюбие женщины часто выгоднее и прочнее, чем затронуть ее чувство. Однажды она не выдержала и спросила князя Сергея Сергеевича:

— Что ваш друг?

— Какой друг?..

— Боже мой, разве у вас их так много? — с раздражением в голосе спросила княжна.

— Да, у меня есть друзья… — отвечал князь, с недоумением смотря на свою собеседницу.

— Я говорю, конечно, о том, которого я знаю…

— А, граф Петр.

— Да… Что он, болен?

— Нет, я видел его на днях… Он здоров…

— А-а-а… — протянула княжна и переменила разговор.

Князь Сергей Сергеевич, однако, понял ее и решил серьезно переговорить с графом Свиридовым.

«Это черт знает что такое! — сердился он, сидя в санях и приказав кучеру ехать на Миллионную, где жил граф Петр Игнатьевич. — Это с его стороны просто невежливо… Не сделать визита… Плохую дружескую услугу оказывает мне он… Если бы я не был в нем уверен, то мог бы подумать, что это с его стороны удачная тактика… Раздражая самолюбие девушки, он заставит ее в себя влюбиться окончательно…»

Он застал графа дома и разразился против него целой филиппикой, указал на могущие быть результаты его поведения, результаты, далеко не согласные с его, князя Лугового, интересами.

— Изволь, голубчик, я поеду… Поверь мне, что у меня и в мыслях не было затевать с княжной какую-нибудь игру… Я просто хотел устранить себя вследствие нашего разговора в Тамбове. Я это делал и для тебя и для себя…

— Нет уж, брат, уволь от таких дружеских услуг… Недостает еще того, чтобы княжна подумала, что я из ревности не передал тебе ее желания тебя видеть…

— Вот пустяки…

— Нет, не пустяки… Женщины способны на всякие выводы и предположения… Мне показалось даже, что она сегодня очень подозрительно на меня смотрела.

— Это вздор… Она слишком умна… и наконец слишком все-таки хорошо знает, что ты на это не способен…

— Поди догадайся, что женщина знает и что не знает, и когда она бывает умна и когда глупа…

— Как это так?

— Да так, бывают моменты, когда самые умные женщины и думают и делают глупости, и, наоборот, иногда совершенно глупые женщины высказывают поразительно умные мысли и совершают гениальные поступки, вот и разбери…

— Это ты, пожалуй, прав… Я поеду к княжне завтра же.

— Поезжай, пожалуйста… Это будет самое лучшее лекарство от ее увлечения…

— Как прикажешь мне благодарить…

— Я не то хотел сказать… Я повторяю, твое явное нежелание ее видеть оскорбляет, видимо, ее самолюбие, а для удовлетворения его женщины способны сделать более отчаянные шаги, нежели из чувств и даже из страсти… Понял?

— Понял, понял… Говорю, пойду завтра и постараюсь себя показать в самом отталкивающем свете, — пошутил граф Петр Игнатьевич.

— И этого не надо… Женщина чутьем догадывается, что ты играешь комедию в пользу своего друга, и тогда вместо пользы ты мне принесешь неисправимый вред.

— Хорошо, хорошо, буду самим собою… Это, пожалуй, оттолкнет ее от меня вернее… — улыбнулся снова граф Свиридов. — Ну а как твои с ней дела?

— Мои… Я о них не забочусь… Я все предоставил воле Божией, — серьезно и вдумчиво отвечал князь Сергей Сергеевич.

 

IV

Кабак для тимохи

Ясная декабрьская ночь висела над Петербургом. Полная луна обливала весь город своим матовым светом. Мириады звезд блестели на темном, казалось, бездонном небосклоне. Окутавший весь город снежный покров блестел как серебро, и на нем виднелись малейшие черные точки, не говоря уже о сравнительно темных полосках улиц и пригородных дорог.

На одной из таких дорог, шедшей от реки Фонтанки мимо леса, где уже кончалось Московское предместье и начиналось Лифляндское, в описываемое нами время очень мало заселенное и представлявшее из себя редкие группы хибарок, хижин и избушек, стоял сколоченный из досок балаган с двумя маленькими оконцами по фасаду и дверью посреди них, над которой была воткнута покрытая снегом елка. Последнее указывало, что незатейливое строение было кабаком. Несмотря на позднюю ночь, в окне, обтянутом бычачьим пузырем, отражался тусклый огонь. Кабак еще торговал, хотя напротив его тянулся лес, а на далекое пространство, как по берегу Фонтанки, так и по дороге, сворачивавшей влево от реки, не видно было жилья.

Кругом было совершенно безлюдно и царила мертвая тишина, только из балагана слышался какой-то смутный гул, не нарушавший своим однообразием этой тишины. Из леса буквально вынырнули две мужские фигуры, одетые в рваные тулупы с меховыми треухами, надвинутыми по уши, и в высоких рваных сапогах. В руках они держали по толстой длинной палице, с большим шаром в виде набалдашника. Палицы были сучковатые и, конечно, самодельные и представляли из себя выдернутые с корнем деревья, причем ветви и побеги корней были отрублены, а сам корень обточен в форме шара. Такими палицами глушили, да и до сих пор глушат в деревнях быков и коров.

Лившая свой матовый свет на землю луна резко осветила этих двух ночных пешеходов и их запушенные снегом одежды и зверские лица, обрамленные заиндевевшими бородами, цвет волос которых различить было нельзя — они представляли из себя комки снега.

— Кажись, не опоздали, — сказал один из них, — в самый раз пришли к гулянке.

— Да, бык его забодай, задержал нас его степенство. Умирать-то ему смерть не хотелось.

— Кому охота!

— Нет, по-моему, это свинство. Коли встретился с нами, с лихими людьми, в пустом месте, так и умирай, а православных не задерживай.

— Шутник ты, Карпыч.

— Кучер-то его степенства, да и мальчонка, что с ним ехали, честно, благородно, не пикнули, как мы с тобою оглушили их. А купец, на поди, артачиться стал.

— Промахнулись мы с тобой оба, да и башка у него здоровая, с двух ударов и то не подалась.

— Пришлось ножом прикончить, а я смерть не люблю руки марать кровью этой, — закончил тот, кого назвал его спутник Карпычем.

— Нож — последнее дело, оглушить вот этим гостинцем не в пример сподручнее, — потряс первый из разговаривавших своею увесистою палицей.

— А знобно сегодня, брат. В кабаке-то у дяди Тимохи, чай, теплее. Чего мы тут на морозе калякаем?

Оба мужика, видимо по привычке, оглянулись по сторонам и быстро перебежали дорогу. Очутившись у балагана, один из них привычной рукой взялся за железной кольцо и, повернув его, распахнул дверь. Столб пара выбился наружу вместе с резкими звуками множества голосов, видимо старавшихся перекричать друг друга. Новые посетители вошли вовнутрь балагана.

Это было довольно большое помещение со сложенной из почерневших от времени кирпичей небольшой печью посередине, разделенное на две далеко не ровные половины стойкой, сколоченной из досок. В большой половине стояли два самодельных деревянных стола, окруженные лавками, а в меньшей нагромождены были бочки с вином и брагой, а на самой стойке высились деревянные бочонки и стояли всевозможные чарки, глиняные и деревянные. Тут же в деревянных чашках стояла незатейливая закуска того времени: нарезанный мелкими ломтями черный хлеб и вяленая рыба. За стойкой, на маленькой лавке, сидел сам владелец этого придорожного кабака, известный в окрестности под именем дяди Тимохи.

Это был еще далеко не старый человек, с солидным брюшком, «толстомясый» и «толсторылый», как величали его зачастую подвыпившие гости. Лицо его действительно было кругло, и глаза заплыли жиром, что не мешало им быстро бегать в крошечных глазных впадинах и зорко следить за всеми посетителями.

Кабак дяди Тимохи днем почти всегда пустовал. Разве забежит какой перемерзший редкий проезжий, и тогда за стойкой он встречал рослого парня, подручного дяди Тимохи, так как сам он, по выражению этого его помощника, «дрыхнет без задних ног». Но зато ночь дядя Тимоха проводил без сна, так как именно ночью шла у него бойкая и выгодная торговля. Ночью приходили из лесу.

В лесах, окружающих столицу, как мы уже знаем, водились лихие люди, собиравшиеся в целые шайки, промышлявшие разбоями или «воровскими делами» в самом городе, куда, однако, они выходили поодиночке, иногда лишь по двое. Добытое ими добро все обыкновенно оставалось у дяди Тимохи взамен пенистой живительной влаги. Дядя Тимоха не брезговал ничем, он брал все, от ржавого гвоздя до ценного меха, и всему давал цену «по-божески», как говорили его завсегдатаи. Понятно, что эта «божеская цена» была в соответствии лишь с опасностью приобретения вещи.

Лихие люди занимались своим разбойничьим делом, чтобы жить, а жить, по их мнению, было пить, и если дядя Тимоха за дневную добычу открывал кредит на неделю, причем мерой объявлялась душа пьющего, цена эта уже была высшею и божескою. Какое дело «лихому человеку», что украденная им или взятая разбоем вещь дороже всего кабака дяди Тимохи, со всеми его полными и пустыми бочками, ведь не продавать ему эту вещь — как раз влопаешься, а тут гуляй неделю, пей, пока принимает душа. Наличные деньги тоже не ценились лихими людьми, да и не любил их дядя Тимоха.

— Считай да меряй, сколько с кого да кому, одна скука, — говорил он.

«Лихие люди» соглашались с ним и бросали ему деньги без счету.

— Давай. Душа горит. Облить ее надо, подлую.

И подлую душу заливали…

Целые годы вел свою выгодную, но по тогдашнему времени, ввиду отсутствия полицейского городского благоустройства, почти безопасную линию дядя Тимоха, вел и наживался. Он выстроил себе целый ряд домов на Васильевском острове в городской черте. Его жена и дочь ходили в шелку и цветных каменьях. За последней он сулил богатое приданое и готов был почать и заветную кубышку. А в кубышке той, как говорили в народе, было «много тыщ».

Старшим своим сыновьям Тимофей Власьич, как уважительно звали его на Васильевском острове, так как он в приходе своем состоял даже церковным старостой, подыскивал уже лавки в Гостином дворе. Пустить их по питейной части он решительно не желал.

— Нечисть одна… — говорил он жене. — Потружусь для вас, сколько сил хватит, а там всех вас поставлю на ноги, ко святым местам пойду — грехи замаливать, а кабак сожгу. Пусть никому не достается, много с ним греха на душу принято.

Пока что дядя Тимоха трудился, просиживая все ночи до рассвета в своем балагане и собирая, как он выражался, «детишкам на молочишко». Под утро появлялся в кабаке подручный, который и оставался на день, а сам Тимофей Власьич, на той же лошади, на которой приезжал подручный, отправлялся домой. Подручный, как мы знаем, на вопрос о хозяине, задаваемый редкими дневными посетителями, отвечал одной и той же фразой:

— Без задних ног дрыхнет.

Под вечер та же лошадь в тележке привозила Тимофея Власьича на ночное дежурство и увозила домой подручного с дневной выручкой. Подручный приходился ему племянником по жене. Таков был дядя Тимоха.

— Заяц… Карпыч… С дела? — послышались в кабаке возгласы в момент входа запоздалых посетителей.

— С дела… — отозвался тот, которого назвали «Зайцем». — Плевое дело…

Он сплюнул.

— А что?

— Купца пришибли с мальчонком да кучера…

— Троих?

— Каких троих, мальчонка не в счет… — вставил свое слово Карпыч. — С купцом измаялись…

— С чего?

— Живуч, бестия… Два раза глушили… Ништо…

— Как же вы?

— Ножом прикончили…

— Нож — разлюбезное дело… — как-то особенно смачно произнес высокий коренастый мужик с всклокоченными черными волосами и бородой, в расстегнутом армяке, из-под которого виднелась рубаха страшно засаленная, но когда-то бывшая красной.

— Не люблю я мараться… — заметил Карпыч.

— Баба! — презрительно сплюнул мужик в красной рубахе.

— Живодер… — не остался у него в долгу Карпыч.

— А мошна где?..

— То-то же что мошна-то плоха-то выходит — плевое дело…

Заяц при этом вынул из-за пазухи кожаный мешок с деньгами.

— Все медные… — презрительно произнес он, подходя к стойке и высыпая на нее монеты.

— И впрямь медные… — послышались замечания столпившихся около стойки повскакивавших из-за стола посетителей.

— Считай, дядя Тимоха… — угрюмо обратился к хозяину Заяц.

— На все?

— Знамо дело, на все… Много ли тут.

Он уставился одним глазом на кучу денег. Другой глаз Зайца невозможно косил, почему он и получил свое прозвище. Дядя Тимоха привычной рукой стал перебрасывать монеты.

— Четыре рубля с гривной… — через несколько времени произнес он.

— Не врешь?

— Чай, на народе считал… А не веришь, сыпь в кошель, да и за дверь… — огрызнулся хозяин.

— Не ерепенься, шутки шучу… Загребай…

— Все?

— Знамо, все… На кой мне их ляд… Ишь, толстопузый, какой капитал с собой возит, а умирать артачился…

— Ты бы его отпустил, может, он, на твое счастье, еще бы две гривны нажил…

— Доподлинно отпустить бы надо… Эту-то мошну он и сам отдавал… Бает, что больше нет, да мы с Карпычем не поверили…

— Задаром загубили.

— Трое не в счет… Мы его за то с Карпычем помянем… Лей две посудины.

— Только до света… — заметил дядя Тимоха.

— Ладно… Завтра живы будем, еще добудем.

— Вестимо, не сложа же руки сидеть… — тоном поучения отозвался хозяин, наливая вино.

Новые гости присоединились к остальной компании, и прервавшаяся попойка началась снова. Гул голосов стоял невообразимый. Все говорили сразу, пересыпая свою речь крепкими русскими словами.

Дверь кабака снова распахнулась, и в нее вошел новый посетитель, в потрепанном полумонашеском, полусвященническом одеянии. На нем сверх армяка была надета крашенинная ряса, подвязанная пестрым кушаком, а на голове высокий треух, похожий на монашескую шапку. Длинные всклокоченные черные волосы выбивались на плечи, густая большая борода была покрыта инеем.

— А, человек Божий! — воскликнуло разом несколько голосов.

— Обшит рогожей, — пустил кто-то остроту.

— Честной компании смиренный поклон, — остановился у дверей вошедший и сделал приветствующим полупочтительный и полукомический поясной поклон.

— Здравствуй, здравствуй, отче Никита, спина твоя не бита! — воскликнул мужик в красной рубахе, тот самый, который находил, что нож самое разлюбезное дело.

Взрыв хохота наградил остроумца.

— С моей спиной не случалась такая проруха, а вот как я, Гаврюха, доберусь до твоего уха, — не думая ни минуты, отпарировал отче Никита.

Взрыв смеха раскатился еще сильнее по кабаку. Смеялся и сам остроумец Гаврюха.

— Благослови, отец Никита, монашескую трапезу, — крикнули ему из-за стола.

— Дайте, православные, подаяние за упокой родителев.

Вошедший подошел к стойке, вынул из-за пазухи кошель, достал из него несколько серебряных монет и бросил их на стойку.

— На все…

— Что же ноне мало?

— Остатные. На днях желтенькие будут. Беленькими не удивишь.

— Помогай Бог, — сказал дядя Тимоха.

— До света. Много не выпью, хмелен.

— Мало.

— Уважь.

— Ладно. Разве что уважить, — согласился хозяин и стал цедить в посудину вино.

— Ходь сюда, Божий человек… — послышалось из-за столов.

Пришедший отправился на зов и уселся на лавку среди потеснившихся собутыльников, снял треух и пятернею расправил мокрую бороду. Это был наш старый знакомый Никита Берестов.

 

V

«Ночная красавица»

Приближались рождественские праздники. Обычная сутолока петербургской жизни увеличилась. На улицах было видно больше пешеходов, разнородные экипажи, кареты, возки и сани то и дело сновали взад и вперед. Гостиный двор, рынки и магазины были переполнены. В домах шла чистка и уборка, словом, предпраздничная жизнь била живым ключом, и не только в городе, но в предместьях.

Кажется, единственное исключение составлял дом княжны Людмилы Васильевны Полторацкой. Убирать и чистить в нем было нечего, так как отделанный только что и меблированный заново он блестел, как игрушка, и не требовал уборки и чистки. Да и жизни в нем было видно мало.

Молодая хозяйка, ввиду траура, не могла никуда выезжать на праздниках, не могла и у себя устроить большого приема, а потому общее оживление, охватившее столицу перед рядом балов и празднеств наступающих дней, не могло коснуться дома молодой «странной княжны».

Прозвище «странная княжна» Людмила Васильевна уже успела, несмотря на свою затворническую, благодаря трауру, жизнь, получить в гостиных высшего петербургского света, обладающего, да и в описываемое нами время обладавшего способностью знать все подробности самой интимной жизни интересующего его лица. Княжна же, несомненно, представляла для петербургского высшего общества далеко не дюжинный интерес. Богатая, независимая девушка, живущая самостоятельно, в полном одиночестве, в глухом предместье столицы, в доме, убранном, как говорили — конечно, не без прикрас — с чисто восточной роскошью, она, несомненно, выделялась среди девушек ее лет, живших при родителях, родственниках и опекунах, бесцветных, безвольных и безответных в большинстве случаев.

Людмилу Васильевну не осмеливались осуждать, так как знали, что императрица Елизавета Петровна одобрила план жизни своей новой фрейлины и даже сама посетила ее на новоселье, честь, которая выпадала нечасто на долю даже и самых приближенных придворных дам. Государыня, будучи сама самостоятельна, любила это качество и в других, а потому то, что другим казалось в княжне Полторацкой «странностью», для ее величества являлось заслуживающим похвалы. Последнего было достаточно, чтобы заткнуть рот светским кумушкам того времени.

Но не одна самостоятельно-одинокая жизнь молодой девушки делала ее «странной княжной» в глазах общества. Были для этого и другие причины.

Княжна Людмила Васильевна действительно, со дня приезда в свой дом, повела жизнь, выходящую из рамок обыденности. Ее дом днем и ночью казался совершенно пустым и необитаемым. Жизнь проявлялась в нем только в людской, где многочисленный штат княжеской прислуги, пополненный выписанными из Зиновьева дворовыми, не хуже великосветских кумушек, перемалывал косточки своей госпоже, прозванной ее домашними «полуношницей». Княжна действительно превращала день в ночь и наоборот.

Днем ставни ее дома были наглухо закрыты, и все, казалось, покоилось в нем мертвым сном. Спала и сама княжна. Просыпалась она только к вечеру, когда дом весь освещался, что опять не было видно через глухие ставни, разве кое-где предательская полоска света пробивалась сквозь щель и терялась в окружающем дом мраке.

Княжна начинала свой оригинальный ночной день с этого позднего вечера, когда Петербург наполовину уже спал, а предместье покоилось сном непробудным, в это-то несуразное для других время она принимала визиты своих друзей. Это, конечно, порождало массу сплетен, не доходивших до злословия лишь только потому, что сама императрица, любившая все оригинальное, с добродушным смехом заметила, узнав о таком образе жизни своей новой фрейлины:

— Вот подлинно «ночная красавица». Если среди цветов есть такие, которые не терпят дневного света, почему же не быть таких и среди девушек.

Нечего и говорить, что этот смех государыни эхом раскатился в придворных сферах и великосветских гостиных. Образу жизни княжны Полторацкой нашли извинение и объяснение. Та потрясающая картина убийства ее матери и любимой горничной, которой она была свидетельницей в Зиновьеве, не могла не отразиться на ее воображении.

— Она боится ночи и ночной тьмы, напоминающей ей об этой катастрофе, и проводит поэтому ночи в бодрственном состоянии, отдавая сну большую часть дня.

— Она просто больна, бедная девушка!

— Дурит, с жиру бесится… — умозаключали более строгие.

— Оригинальничает… — догадывались завистливые придворные, видя внимание, которое оказывала «странной княжне», «ночной красавице» — прозвища, которые так и остались за княжной Людмилой — императрица Елизавета Петровна.

Это внимание выражалось в посылках фруктов, цветов и конфет «бедной сиротке», как называла государыня княжну Людмилу.

Благодаря преданности дворни, любившей свою госпожу за кроткое обращение и сытую жизнь, и, кроме того, по обычаю русских людей, не любивших «выносить сора из избы», многое из интимной жизни княжны осталось неузнанным, и сами дворовые люди говорили о многом, происходящем в доме, пониженным шепотом.

Прежде всего поражало всех слуг княжны Людмилы Васильевны Полторацкой появление у ее сиятельства «странника», с которым княжна подолгу беседовала без свидетелей. Странник этот появился вскоре после переезда в новый дом и приказал доложить о себе ее сиятельству. Оборванный и грязный, он, конечно, не мог не внушить к себе с первого взгляда подозрения, и позванный на совет старший дворецкий решительно отказался было беспокоить ее сиятельство. Но странник настаивал.

— Как же о тебе сказать, милый человек? — заметил дворецкий, в котором, как и в других слугах, боролось чувство подозрения с присущей русскому человеку сердечной слабостью к странным людям.

— А ты доложи ее сиятельству, что я не кровопивец…

— Как? — воззрился на него дворецкий и даже отступил на несколько шагов.

— Не кровопивец я…

— Да в уме ли ты, Божий человек?

— Ты доложи, а там, в уме ли я или нет, разберет она сама.

— Ой, не могу, милый человек.

— Не доложишь, беда будет… Я-то до княжны дойду, а тебе не миновать конюшни.

Глаза странника злобно сверкнули. На голове у него была надета меховая шапка, большая нижняя часть лица была обвязана платком, и только черные глаза, блестящие и бегающие, горели каким-то адским огнем.

— У нас княжна милостивая, не только что на конюшню, дурного слова не скажет, — ответил дворецкий.

— Все, братец мой, до времени… Меня-то ей, может, видеть уже давно желательно, а ты, холоп, препятствуешь… Хоть и ангел она по-твоему, а этого тебе не спустит без порки.

— А откуда же знает ее сиятельство, что ты придешь?

— Эк ты, видно сейчас, что недавно из глуши вывезен… Я, чай, к ней пришел с Божьего произволения…

— С Божьего произволения… — упавшим голосом повторил дворецкий.

— А то как же.

— Так что же из того?

— А так, что и ей предупреждение было о моем, значит, приходе…

— Чудно говоришь ты… Что же, доложи, Агаша, голову за это княжна не снимет, — обратился дворецкий к горничной княжны, — а может, и впрямь, не доложишь — худо будет.

— Худо, говорю, худо…

— Как доложить-то? — испуганно спросила Агаша.

— Не кровопивец-де пришел.

— Не кровопивец… — повторила девушка.

— Да.

Агаша отправилась к княжне. Дело было поздно вечером, и княжна Людмила Васильевна только что встала с постели и, сделав свой туалет, сидела за пяльцами. Не прошло и несколько минут, как Агаша вернулась и сказала страннику:

— Иди за мной… Ее сиятельство велела привести…

Странник смелой походкой последовал за девушкой к княжне, на великое удивление собравшихся в передней, где происходили переговоры дворовых людей. Изумлению их не было конца, когда Агаша вернулась и сообщила, что странник остался у княжны.

— С глазу на глаз?

— Да, их сиятельство приказала мне выйти и сама изволила запереть дверь…

— Чудны дела твои, Господи! — воскликнул дворецкий.

Остальные дворовые сочувственно вздохнули.

— Как же ты доложила? — начали расспрашивать Агашу.

— Да так и сказала, что-де не кровопивец пришел…

— А что же ее сиятельство?

— Спервоначала уставилась на меня, не поняла, видно, а потом спрашивает, каков он из себя.

— Ну а ты?

— Я рассказала… Глаза, говорю, горят как уголья, черный… Тут княжна вдруг вся побледнела как полотно и даже затряслась.

— Ну?

— Проси, говорит, сейчас, веди сюда, а сама руку об руку ломает, суставы хрустят… Я сюда за ним и побегла…

— Дивны дела твои, Господи!

Странник пробыл у княжны более часу времени и ушел.

Более он не появлялся в доме, хотя Агаша утверждала, что во внутренних апартаментах княжны, когда ее сиятельство остается одна и не приказывает себя беспокоить, слышны голоса и разговоры, и что среди этих таинственных посетителей бывает и загадочный странник. Кто другие таинственные посетители княжны и каким путем попадают они в дом, она объяснить не могла. Дворовые верили Агаше и таинственно качали головой.

Около полугода вела княжна Людмила Васильевна такой странный образ жизни, а затем постепенно стала его изменять, хотя просыпалась все же далеко после полудня, а ложилась позднею ночью или, порою, даже ранним утром. Но прозвище, данное ей императрицей: «Ночная красавица», так и осталось за ней. Благоволение государыни сделало то, что высшее петербургское общество не только принимало княжну Полторацкую с распростертыми объятиями, но прямо заискивало в ней.

По истечении полугодичного траура княжна Людмила Васильевна стала появляться в петербургских гостиных, на маленьких вечерах и приемах, и открыла свои двери для ответных визитов. Мечты ее мало-помалу стали осуществляться. Блестящие кавалеры, как рой мух над куском сахару, вились около нее. К ней их привлекала не только ее выдающаяся красота, но и самостоятельность, невольно дающая надежду на более легкую победу. Этому последнему способствовали особенно рассказы об эксцентричной жизни княжны.

В числе таких поклонников по-прежнему, однако, оставались князь Сергей Сергеевич Луговой, граф Петр Игнатьевич Свиридов и граф Иосиф Янович Свянторжецкий. Все трое были частыми гостями в загородном доме княжны на Фонтанке, но и все трое не могли похвастаться оказываемым кому-нибудь из них предпочтением.

Тяжесть этой ровности отношений более всех их, конечно, чувствовалась князем Сергеем Сергеевичем. Несмотря на то что, как мы знаем, он отдал свою судьбу всецело в руки Провидения, князь не мог все же забыть, что эта холодно и порою даже надменно обращавшаяся с ним петербургская красавица несколько месяцев тому назад была влюбленной в него провинциальной девушкой, давшей ему согласие на брак, согласие, усугубленное благословением ее покойной матери. Поцелуй, данный ему княжной Людмилой на скамейке его наследственного парка, еще горел до сих пор на его губах. Адский смех, сопровождавший этот первый поцелуй, данный ему его невестой, еще до сих пор раздавался в его ушах и вызывал холодный пот на его лбу.

Против своей воли он ревниво следил за своими соперниками, графом Петром Игнатьевичем и «поляком», как не особенно дружелюбно называл он графа Свянторжецкого. Соперничество с графом Свиридовым не могло, конечно, не отразиться на отношениях князя Сергея Сергеевича к его другу. Постепенно возникла холодность, которая заставила недавних задушевных друзей отдалиться друг от друга.

Граф Петр Игнатьевич недаром по приезде княжны Людмилы Васильевны в Петербург сторонился ее. У него было какое-то роковое предчувствие, что обаяние ее красоты не пройдет без следа для его сердца. Обаяние это увеличивалось еще надеждой на взаимность, надеждой, поддержанной самим князем Сергеем Сергеевичем, объявившим еще в Тамбове, что княжна влюблена в него, графа, и повторившим это в Петербурге. Незаметно для себя, против своей воли, граф влюбился в княжну Людмилу Васильевну Полторацкую. Влюбился и… проиграл.

Это всегда так бывает. Женщина ценит мужчину до тех пор, когда сознает опасность его потерять. Как только же она убедится, что чувство, внушенное ею, приковывает его к ней крепкой цепью и делает из него раба желаний и капризов, она перестает интересоваться им и начинает им помыкать. Благо мужчине, у которого найдется сила воли разом порвать эту позорную цепь, иначе погибель его в сетях бессердечной женщины неизбежна.

У графа Петра Игнатьевича не хватало именно этой силы воли. Княжна Людмила Васильевна играла с ним как кошка с мышью, то приближая к себе, то отталкивая, и заставляла его испытывать все муки бесправной ревности. Он ревновал ее и к князю Луговому, и к графу Свянторжецкому.

Последний, впрочем, через некоторое время стал гораздо сдержаннее относиться к предмету своего недавнего пылкого увлечения.

Происходило ли это от непостоянства его натуры вообще, была ли это с его стороны ловкая стратегическая тактика, или же на это он имел другие причины — вопрос этот оставался открытым. Об этом знал лишь он сам.

 

VI

Предательский ноготь

«Это не княжна Людмила! Это Татьяна!»

Мысль, роковая мысль стала работать в этом направлении в голове графа Свянторжецкого по возвращении его с одного из ночных визитов к княжне Людмиле Васильевне Полторацкой в его уютную квартирку на Невском проспекте, недалеко от Аничкова моста.

Рой воспоминаний детства несся перед его духовным взором отчетливыми картинами. Впечатления детства очень живучи. Человек часто забывает то, что совершилось несколько лет тому назад, забывает без следа, между тем как ничтожные, с точки зрения взрослого человека, эпизоды детства и ранней юности глубоко врезаются в его память и остаются на всю жизнь в неприкосновенной свежести. Зависть ли это от впечатлительности детского мозга или же всеблагое Провидение дает возможность человеку как можно более наслаждаться воспоминаниями лучшей поры его жизни — безмятежного детства? Как бы то ни было, но это так.

То же было и с графом Иосифом Яновичем Свянторжецким. Смутно и неясно вспоминал он сравнительно недавнюю свою жизнь с матерью в Варшаве, жизнь шумную, веселую — вечный праздник. Как бы в тумане проносился перед ним безобразный еврей, посещавший его мать и, как теперь догадывался он, окружавший ее и его этим комфортом и богатством. Из кармана этого сына Израиля отталкивающего вида делались те безумные траты как на удовольствия, так и на его воспитание в течение долгих лет. Лучшие учителя занимались с ним всеми тогда распространенными науками, необходимыми, по тогдашнему польскому общественному мнению, для поддержания с блеском титула графов Свянторжецких. О том, что ему надо забыть, что он русский по отцу — Осип Лысенко, ему стали внушать через год после бегства из Зиновьева.

Смутно припоминает он и этот момент. Тот же безобразный старый еврей пришел к его матери и, между прочим, передал ей сверток каких-то бумаг. Мать развернула бумаги, и радостная улыбка разлилась по ее лицу. Она вскочила со своего места, бросилась к еврею, обняла его за шею и крепко поцеловала. Мальчик, тогда еще Ося, был случайным свидетелем этой, с тогдашней точки зрения, безобразной сцены. Он шел к матери и, откинув портьеру ее будуара, вошел в самый момент отвратительного поцелуя. Мать рассердилась на него и приказала идти к себе. Юноша окинул еврея взглядом, полным ненависти, и вышел. Эта сцена яснее всего пережитого им момента бегства от отца до прибытия с матерью в Петербург сохранилась в его памяти. Она привела к дальнейшим умозаключениям и открытиям.

С летами он понял отношения его матери к старому еврею, понял и ужаснулся своей еще чистой душой. Ненависть и злоба к властелину его матери — презренному жиду — росла все более и более в сердце молодого человека, жившего за счет этого жида и обязанного ему графским достоинством. Это сказала ему сама мать.

— Самуил Соломонович — твой благодетель.

Молодой человек опустил глаза, чтобы не выдать тайну своей непримиримой ненависти к человеку, его кормившему. Чем бы кончились такие обострившиеся отношения между сыном и любовником матери — неизвестно, но года два тому назад Самуил Соломонович умер. Станислава Феликсовна первое время была в отчаянии, но потом вдруг ожила и стала веселее прежнего. Это совпало с появлением в их доме каких-то людей, снова принесших бумаги, а затем начали привозить в их дом драгоценные вещи, свертки с золотыми монетами, мешки серебра. Это было наследство, доставшееся Станиславе Феликсовне от покойного Самуила.

Одинокий, не только бездетный, но даже не имевший близких родственников, еврей отказал по завещанию все свое состояние христианке, продававшей ему умело свои ласки, так как нельзя же было допустить со стороны красивой польки каких-либо чувств к безобразному жиду. Продажа чувства именно шла умело. Станислава Феликсовна сумела до конца жизни своего любовника доставлять ему иллюзию любви и беззаветной преданности.

Она встретилась с ним случайно в доме ее родственников, вскоре после ее разрыва с мужем. Самуил Соломонович, денежными счетами с которым была спутана вся Варшава, был принят как дорогой гость в домах сановной шляхты. Своей демонической красотой Станислава Лысенко, принявшая в Варшаве свою девичью фамилию Свянторжецкой, произвела роковое впечатление на одинокого еврея, уже пожилого годами, но не телом и духом, так как вся его предыдущая жизнь была сплошным воздержанием от страстей. С тем большею силою вспыхнули в нем эти страсти.

Станислава Феликсовна сумела локализировать этот пожар и обратить его в светоч своей жизни, источник богатства и знатности. За деньги в это время в Польше можно было добыть все, не исключая и графского титула. Какие нравственные муки переносила молодая женщина, решившись на эту самопродажу, осталось тайной ее сердца. Она в это время решила бесповоротно добыть себе своего сына, а для этой цели нужны были средства, чтобы окружить его той роскошью, которая бы равнялась ее любви. Она принесла себя в жертву этой, быть может, дурно понятой, но все же искренней материнской любви. Она пошла на грех и преступление, и возмездие не заставило себя ждать.

Сын ненавидел ее любовника и презирал ее, свою мать. С летами он даже перестал скрывать это презрение, между тем как любовь ее к нему росла и росла. Из-за этой любви Станислава Феликсовна решилась на более тяжелую жертву — расстаться с сыном.

С этою мыслью она приехала в Петербург и осуществила свой план. Ее ненаглядный Жозя был устроен, она отделила ему две трети своего громадного состояния, доставшегося ей от еврея Самуила, и, таким образом, он сделался знатным и богатым, блестящим гвардейским офицером, будущность которого, улыбающаяся и радостная, была окончательно упрочена. Станислава Феликсовна уехала в Италию, с тем чтобы там поступить в один из католических монастырей.

Часть состояния, которую она оставила на свою долю, была предназначена ею на внесение вклада, без которого невозможно поступление ни в один из католических монастырей. Сумма вклада была внушительна и открывала ей дорогу к месту настоятельницы. Это, конечно, было впоследствии, но графиня Свянторжецкая была из тех женщин, которые не могут существовать без честолюбивых замыслов и у которых их собственное «я», даже при посвящении себя Богу, не играло бы первенствующую роль.

Это же свойство было и в характере ее сына. Эгоист с головы до ног, он готов был на всякие жертвы для достижения намеченной цели, лично ему желательной, и не пренебрегал для того никакими средствами, памятуя правило своих воспитателей — отцов иезуитов. Все, что не касалось его «я», будь это самое близкое ему существо, не имело для него никакой цены. Равнодушно, вследствие этого, простился он с матерью, не зная хотя ее намерения уйти в монастырь, но все же осведомленный ею, что они прощаются надолго. Новая жизнь, открывавшаяся перед ним, интересовала его, он знал, что положение его более чем обеспечено, дальнейшие жизненные успехи зависели всецело от него — в ком же была ему нужда? Ни в ком, даже и в матери — «любовнице жида», так он осмеливался не только мысленно, но даже однажды в лицо несчастной женщине называть ее.

Таковы были смутные, отрывочные воспоминания графа Иосифа Яновича Свянторжецкого о времени нахождения его под крылом его матери.

Встреча вскоре после отъезда последней из Петербурга с княжной Людмилой Васильевной Полторацкой, подругой его детских игр, пробудила в нем страстное, неудержимое желание обладать этой обворожительной девушкой. Он пошел быстро и твердо к намеченной цели и, как мы видели, был накануне ее достижения. Княжна увлеклась красавцем со жгучими глазами и грациозными манерами тигра. Она уже со дня на день ждала предложения. Граф тоже был готов со дня на день сделать его.

Какое-то странное, необъяснимое предчувствие его останавливало, и язык, уже не раз готовый его выразить, говорил, как бы против его воли, другое. Неожиданное обстоятельство вдруг изменило совершенно отношения графа Свянторжецкого к княжне Полторацкой.

Однажды, в один из очаровательных вечерних «приемов», которыми дарила княжна поочередно своих поклонников, граф Иосиф Янович Свянторжецкий дошел до полного любовного экстаза, и страстное признание и предложение соединить навек свою жизнь с жизнью любимой девушки было уже им начато. Княжна Людмила благосклонно слушала, играя кольцами и браслетами, в обилии украшавшими ее прелестные ручки. Вдруг восторженный взор графа, созерцавшего кумир души своей, остановился на ноготке безымянного пальца правой руки княжны Людмилы. Граф чуть не вскрикнул. Вся кровь бросилась ему в голову. Картина из детской жизни его в Зиновьеве предстала перед ним с поразительною ясностью. Полный страсти и огня любовный монолог был прерван.

Граф смотрел на сидевшую перед ним девушку мрачным, испытующим взглядом. Княжна Людмила подняла на него свои глаза и вдруг сперва вспыхнула, а затем побледнела. Ее смущение подтвердило еще более нельзя сказать чтобы его подозрение, а, скорее, появившуюся в его уме уверенность. Княжна, впрочем, только на минуту казалась растерявшейся, она оправилась и спросила равнодушным тоном:

— Что с вами, граф? Или вы испугались, не завлек ли вас очень далеко полет вашей фантазии?

В последней фразе даже слышалась явная насмешка. Это взбесило графа.

— На этот раз, пожалуй, вы правы, княжна, — с неслыханною ею до сих пор резкостью тона отвечал он.

Княжна Людмила Васильевна смерила его с головы до ног надменно-ледяным взглядом.

— Я очень рада, — сказала она, — потому что, признаться, ваши разглагольствования подействовали на меня усыпляюще… Вы сделаете мне большое удовольствие, если освободите меня от них хоть на сегодня.

— Я могу вас освободить и от своего общества.

— Если только на сегодня, то я вам буду только признательна, — кокетливо-лениво сказала княжна.

Граф тоже овладел собой. Обострить сразу отношения не было в его намерениях. Резкость сорвалась с его языка под влиянием раздражения.

— У меня, княжна, бывают изредка головные боли, наступающие мгновенно… Вот причина моего сегодняшнего поведения, прошу извинить меня.

— Не приказать ли дать вам спирт? — участливо и уже совершенно другим тоном спросила княжна.

— Благодарю вас, несколько часов безусловного покоя дома, и болезнь проходит.

— И давно это с вами?

— С детства…

— Вы бы обратились к врачам.

— Я не верю им.

Граф встал. Почтительно поцеловал он руку молодой девушки, получил ответный официальный поцелуй в лоб и уехал.

«Это не княжна Людмила! Это Таня!»

Вот блеснувшая в его голове мысль, заставившая его прервать полупризнание. На безымянном пальце правой руки сидевшей перед ним в грациозной позе девушки он заметил неправильно растущий ноготь и вдруг с особенной ясностью ему вспомнился эпизод из его жизни мальчиком в Зиновьеве.

Ему живо представилась маленькая Таня Берестова с завязанным безымянным пальчиком на правой руке. Играя в саду, она нечаянно наколола палец о шипы росшего в изобилии в Зиновьеве махрового шиповника. Отломившийся шип ушел под ноготок, и хотя был вскоре извлечен, но пальчик продолжал болеть и сделался так называемый ногтеед. Он, Ося, часто и дома обсуждал с княжной Людмилой могущие быть последствия болезни для ноготка Тани.

— Мама говорит, что ноготь сойдет и потом вырастет другой.

— Точной такой же? — допытывался он.

— Да, мама говорит только, что надо быть осторожной, так как может вырасти новый неправильно.

— Надо сказать об этом Тане.

— Я сказала.

Вопрос о том, будет ли соблюдать Таня осторожность и как вырастет у нее ноготь, изредка стал подниматься между детьми. Время шло. Случай с Таней произошел в конце июля, а через месяц она сняла повязку с пальчика, и ноготь оказался несколько кривым. Кривизна была ничтожная, но при внимательном взгляде все же заметна.

— Пройдет, выпрямится, — успокаивали плачущую девочку.

Она успокоилась и позабыла.

Оказывается теперь, что кривизна ногтя осталась и, быть может, была единственным отличием Тани Берестовой от княжны Людмилы Васильевны Полторацкой. Эта мелочь из детской жизни девочки, конечно, была забыта всеми. Она могла только случайно сохраниться в памяти горячо принявших вопрос о ногте Тани своим детским сердцем княжны Людмилы и Оси.

Первое, что после этих воспоминаний пришло на мысль графу Свянторжецкому, было: «Теперь она в моих руках!»

С этого вечера он стал отдаляться от княжны Людмилы Васильевны, готовясь нанести ей решительный удар и выиграть им ставку.

«Это не княжна Людмила! Это Таня!»

Граф Свянторжецкий понимал, что сделанное им открытие только конец нити целого клубка событий, приведших к этому превращению дворовой девушки в княжну. Надо было размотать этот клубок и явиться перед этой самозванкой с точными обличающими данными. Над этим и стал работать граф Иосиф Янович Свянторжецкий.

С какой целью, быть может, спросит читатель или в особенности очаровательная читательница. Была ли это княжна Людмила Васильевна Полторацкая или Таня Берестова, во всяком случае, она оставалась очаровательною женщиной, обладание которой было приятною мечтою графа Иосифа Яновича. Она будет его рабой, когда увидит, что ее тайна в его руках, — это все, чего он мог желать. Для этого стоило поработать.

 

VII

Следствие

Первой задачей графа Иосифа Яновича Свянторжецкого было узнать подробности кровавой катастрофы в Зиновьеве. Ехать на место было неудобно, а единственным свидетелем ее был в Петербурге князь Сергей Сергеевич Луговой, отношения с которым у графа Свянторжецкого были более чем холодные. Надо было постараться с ним сблизиться. В этом помогло графу его решение временно отстраниться от княжны Людмилы Васильевны Полторацкой.

Действительно, князь Луговой, заметив перемену к княжне Людмиле Васильевне в графе Свянторжецком, стал относиться к нему с меньшей натянутостью и через некоторое время принял даже участие в холостой пирушке, устроенной графом. Последний был настолько предупредителен, что не пригласил на нее графа Петра Игнатьевича Свиридова. Эта пирушка быстро сблизила их обоих, как это всегда бывает в молодых годах.

Граф Свянторжецкий и князь Луговой стали посещать друг друга запросто. Первый, конечно, выждал удобный случай, чтобы начать интересующий его разговор. Случай этот наконец представился. Разговор коснулся княжны Полторацкой.

— Бедная девушка, сколько она должна была вынести в ночь этого рокового убийства, — с непритворным соболезнованием заметил граф, — вы, князь, кажется, были в это время в своем именье поблизости?

— Да, и даже был вызван тотчас же на место катастрофы.

— Скажите… И что же вы там увидели?

Князь подробно рассказал свою поездку в Зиновьево по получении известия о зверском убийстве княгини Вассы Семеновны и горничной княжны Тани.

— Она была как две капли воды похожа на княжну, хотя, конечно, носила на себе более грубый отпечаток дворовой девушки.

— Какая странность… Отчего же произошло такое сходство? — спросил граф Свянторжецкий.

— Говорят, что покойная была побочная дочь князя Полторацкого от его дворовой девушки…

— Это удивительно…

— Это-то, как, по крайней мере, раскрыл чиновник, присланный произвести следствие, и послужило главной причиной убийства.

— Вот как.

— Да, убийство совершено из мести, а не с целью грабежа.

— И убийца открыт?

— То есть его знают, но его, кажется, до сих пор не разыскали… Он скрылся из Зиновьева.

— Кто же он?

— Отец убитой дворовой девушки.

— Отец? — воскликнул граф Иосиф Янович.

— Да, отец… Никита Берестов… Он, собственно, конечно, вы понимаете, не отец, а муж ее матери, которого удалили от жены тотчас после венчания и за протест даже выдрали на конюшне.

Князь Луговой рассказал историю Никиты Берестова, его побег и возвращение, известные ему со слов тамбовского чиновника, производившего следствие.

— Какая интересная и таинственная история… Из-за чего же он убил свою дочь, а не княжну?

— Видимо, он хотел убить и княжну, но вход в ее спальню охраняла от убийцы эта благородная и преданная девушка… Он убил ее и надругался над нею у порога спальни княжны, а последняя успела тем временем убежать в сад, где ее нашли без чувств в кустах.

— А-а-а… — как-то загадочно произнес граф Свянторжецкий.

Князь Луговой не обратил на это внимания и продолжал свой рассказ о состоянии княжны Людмилы Васильевны после убийства ее матери и служанки, о странной перемене, происшедшей в ней, о похоронах матери и даже о надписи, сделанной по приказанию княжны на кресте, поставленном над могилой Тани Берестовой. Граф Иосиф Янович внимательно слушал своего собеседника. Он старался не проронить ни одного слова, так как каждая подробность давала ему в руки новые доказательства самозванства княжны. Когда князь Луговой кончил, граф Свянторжецкий заметил:

— Это ужасно… Пережить такую ночь, недаром она наложила на княжну Людмилу неизгладимый отпечаток.

— Что вы хотите этим сказать?

— Неужели вы не замечаете в ней странностей?

— Да, есть такие… Она очень нервна.

— По-моему, она… немного помешана.

— Что вы?!

У князя Лугового сжалось сердце. Он вспомнил слова деревенской горничной княгини Вассы Семеновны — Федосьи, что «княжна не в себе», «помутилась». Теперь он слышит подтверждение этого от совершенно постороннего человека.

— Меня, собственно, это и заставило избегать ее. Признаюсь вам, что одно время я был сильно ею увлечен, что и немудрено при ее красоте, — серьезно заметил граф Иосиф Янович.

— А теперь?

— Теперь это увлечение моментально прошло. Рассудок одержал верх. Что за радость связать себя на всю жизнь с полупомешанной?

Князь Луговой промолчал и переменил разговор. Он не мог не заметить действительно странного поведения княжны со дня убийства ее матери, но приписывал это другим причинам и не верил, или, лучше сказать, не хотел верить в ее сумасшествие. Ведь тогда действительно она была бы для него потеряна навсегда. Граф прав — связать себя с сумасшедшей было бы безумием. Но ведь в ней, княжне, его спасение от последствий рокового заклятия его предков. На память князю Сергею Сергеевичу пришли слова призрака. Он похолодел.

Граф заметил смущение князя и, отговорившись необходимостью делового визита, уехал. Он отправился прямо домой. Ему необходимо было уединиться и сосредоточиться, чтобы составить план действий.

План этот вскоре сложился в его голове. Если убийца муж матери Татьяны, то, несомненно, эта последняя знала о замышляемом убийстве и даже косвенно участвовала во всем, так как выгоды от смерти княгини Полторацкой и ее дочери были всецело на ее стороне. Она заранее подготовила всю комедию бегства в сад и обморока, заранее приучила себя к роли княжны, будто бы спасшейся от руки убийцы благодаря самоотверженному поступку ее служанки-подруги, поступку, стоившему жизни последней. Она спешит ставить над ее могилой крест с надписью, чтобы в окружающих и во всех присутствовавших на похоронах не возникло ни малейшего сомнения, что в могиле лежит именно дворовая девушка Татьяна Берестова.

Никита скрылся, но, несомненно, он не из таких людей, которые совершают преступление единственно из мести, предоставив незаконной дочери своей жены, приписанной ему, пользоваться результатами этого преступления. Он, несомненно, появится около мнимой княжны и заставит ее поделиться с ним, устроителем ее судьбы, своим богатством. Быть может, он даже и появился.

Необходимо проследить шаг за шагом жизнь княжны в течение недели, двух, может быть месяца, узнать, кто бывает у ней, нет ли в ее дворне подозрительного лица, и таким образом напасть на след убийцы. Тогда только можно считать дело совершенно выигранным. Никита будет в руках графа и сознание его — он, граф, доведет его до этого сознания, захватив врасплох — явится грозным доказательством в его руках относительно этой соблазнительной самозванки.

Так нервно, прыжками работали мысли графа Иосифа Яновича Свянторжецкого. Граф Свянторжецкий недаром был учеником отцов иезуитов. Все тонкости человеческой хитрости были им изучены и сослужили ему в данном случае хорошую службу в деле раскрытия хитросплетений кровавой интриги.

Мы видели, что соображения графа по поводу участия Татьяны Берестовой в убийстве были совершенно близки к истине. Граф и сам в этом не сомневался. Слишком уж логически неоспоримыми являлись выводы из известных ему фактов. Граф остался доволен собой.

Оставался открытым вопрос, каким образом устроить тайное наблюдение за домом княжны или, по крайней мере, получать точные сведения о ее интимной жизни. Вопрос этот заставил графа сильно призадуматься. В Петербурге он был человеком новым, да еще иноземцем, ненавистным в глазах русских простых людей, — поляком. Для русского простолюдина описываемого времени поляк был синонимом изверга-притеснителя. В темную массу русского крестьянства бог весть каким путем достигали известия о печальном положении польских крестьян под властью панов и их арендаторов-жидов.

Мирская молва, что морская волна, разнесла эти вести с пограничных с Польшей мест во внутренние губернии, и общенародное мнение о «польских панах» было твердо установившимся и далеко для них не лестным. Граф Свянторжецкий не был владельцем польских крестьян и даже для услуг своих держал в Петербурге вольнонаемных людей, ходивших по оброку. Но мог ли он довериться кому-нибудь из них, хотя знал, что щедрость и человеческое отношение его к слугам уже успело приобрести ему их расположение. Уничтожило ли, однако, это его отношение к его слугам, бывшее в то время инстинктивным, недоверие русского человека к людям его национальности и положения — к польским панам?

Граф Свянторжецкий не мог с полной уверенностью разрешить этот вопрос утвердительно. Но надо было на что-нибудь решиться. Надо было пользоваться средствами, имевшимися под руками, несмотря, быть может, на их относительную негодность.

Выбор графа пал на его камердинера Якова, расторопного ярославца, с самого прибытия в Петербург служившего у графа и пользовавшегося особыми его милостями в виде денежных подачек и подарков старым платьем. Граф позвонил. Через несколько минут в уютном и комфортабельно убранном кабинете графа Иосифа Яновича Свянторжецкого появился его камердинер Яков. Это был франтовато одетый молодой парень, сильный и мускулистый, с добродушным, красивым, чисто русским лицом и плутоватыми быстрыми глазами.

— Звать изволили, ваше сиятельство? — с развязностью любимого барином и, со своей стороны, ему преданного слуги спросил он.

— Да, звал.

— Что приказать изволите, ваше сиятельство?

— Гм… приказать… Вот что, Яков, — с расстановкой начал граф Свянторжецкий, — хочешь на волю?

Яков весь вспыхнул.

— Шутить изволите, ваше сиятельство.

— Нет, не шучу… Мне необходимо, чтобы ты мне оказал одну большую услугу.

— С нашим удовольствием.

— И повторяю тебе, что, если ты мне все устроишь так, как надо, я выкуплю тебя на волю у твоего помещика, что бы это ни стоило.

— Скаред он у нас… Меньше трехсот рубликов не берет.

— А ты уже пытался?

— Было дело… Да где же такую уйму денег взять? Воровать не выучен.

— Зачем воровать… Честно заработаешь… Помещику отдам за тебя триста да на руки тебе еще двести.

— Да я, барин, за вас хоть в огонь, хоть в воду и без этого, я и теперь много вам обязан.

— За это благодарю, но это не меняет дела. Я сказал тебе, какая тебя ожидает награда. Заслужи ее.

— С полным удовольствием. Только прикажите.

— Ты знаком с кем-нибудь из дворни княжны Людмилы Васильевны Полторацкой?

— Почитай всех знаю, ваше сиятельство.

Граф несколько времени молчал. Яков глядел на него жадно-вопросительным взглядом.

— Так видишь ли, Яков, — начал граф Свянторжецкий, медленно произнося каждое слово, как бы обдумывая и взвешивая его, — нам необходимо знать подробно и точно, кто бывает у княжны, кого и когда она принимает, долго ли беседует. Понял?

— Понял-с. Как не понять.

— Можешь узнать мне это и докладывать ежедневно в течение недели или двух? Этого достаточно, чтобы все выяснилось.

Последнюю фразу граф сказал как бы сам себе. Очередь задуматься наступила для Якова. Граф вперил в него нетерпеливый взгляд.

— И кремни же, ваше сиятельство, там у княжны дворовые-то. Аспиды бессловесные, слова не выманишь.

— Это нехорошо.

— Чего хорошего. Только, ваше сиятельство, я все же это дело оборудую.

— Как же?

— Да так. Девчонка там одна глаза на меня пялит.

— Агашка?

— Она самая, ваше сиятельство, в самую, то есть, точку попали.

— Так ты через нее?

— В лучшем виде дело оборудуем, ваше сиятельство, будьте без сумления… В душу-то девке влезть для меня плевое дело…

— Так орудуй.

— Беспременно, ваше сиятельство, с завтрашнего же дня…

— А потом, ты, может, мне и для другого дела понадобишься.

— Рад стараться…

— Ступай и действуй.

Яков вышел. Граф Иосиф Янович стал медленными шагами прохаживаться по кабинету. Он был доволен результатом своих переговоров с Яковом. Награда, ему обещанная, составляла для графа пустяшную сумму, а для его камердинера была целым состоянием.

Сметливый парень, конечно, несмотря на то что ходил по оброку, тяготился зависимостью от помещика, без которого он мог бы заняться в Петербурге самостоятельным делом. Он, несомненно, скопил себе уже кое-какие деньжонки, что с обещанными двумястами рублей составит капиталец, который даст ему возможность заняться торговлей и, кто знает, даже сделает впоследствии богачом. Сколько торговцев в России начинали так. Эти мысли, которые граф прочел на лице Якова при обещанной ему награде, говорили о том, что парень расшибется вдребезги, а все же сделает дело. Решение Якова обойти для этого Агашку также показалось графу удачным. Девчонка, конечно, проболтается перед своим ухаживателем, и эта болтовня будет самой истиной. Этого только и было надо.

Граф Иосиф Янович в этот день лег спать веселый и довольный. Ему снилась соблазнительная Таня, она же княжна Людмила Полторацкая.

 

VIII

Облава

Уверенность в Якове не обманула графа Свянторжецкого. Не прошло и недели, как он знал то, что его главным образом интересовало в жизни княжны Людмилы Васильевны Полторацкой.

— Болтает Агашка, — доложил ему, между прочим, его камердинер, — что ходит к княжне какой-то странник.

— Странник! — даже привскочил с дивана, на котором лежал во время доклада Якова, граф.

— Точно так-с, ваше сиятельство… Странник, говорит… Пришел он, перво-наперво, как быть должно, вскоре после переезда их сиятельства в дом и велел доложить о себе…

— Как же он назвал себя? — спросил граф, уже сидя на диване и положительно съедая глазами Якова.

— Имени своего не назвал, а понес какую-то околесину.

— Какую же околесину?

— Доложите-де княжне, что я не кровопивец.

— Не кровопивец?

— Точно так-с.

— Это он, — вслух подумал граф.

— Кто-с?

— Нет, ничего… Так ты говоришь, что пришел и велел доложить о себе, что он не кровопивец.

— Так Агашка болтает, она ложь и я тож.

— А часто бывает он у княжны?

— Почитай несколько раз в неделю. Только как он попадает в комнату княжны — неизвестно.

— Как попадает, почему неизвестно?

— Потому во двор не ходит.

— Почему же знают, что он бывает?

— Агашка подглядела.

— Что же она об этом думает?

— Смекает, что у него ключ есть от калитки в саду.

— Ага… — протянул граф Иосиф Янович. — Ну, спасибо, ты службу свою мне сослужил, завтра же пошлю твоему помещику деньги и тебе обещанные выдам.

Яков весь так и просиял.

— Да неужто, ваше сиятельство?

— Верно, верно.

— И больше вам разузнавать ничего не надо?

— Ничего, братец, все разузнано в лучшем виде.

— Господи Иисусе Христе!

— Чего это ты?

— Да, признаться, ваше сиятельство, девка-то эта мне малость надоела…

— Можешь прекратить свой роман.

— С полным удовольствием… — усмехнулся Яков.

— Только теперь у меня будет для тебя еще дело…

— Хоть в преисподнюю пошлите — пойду…

— Нет, зачем так далеко… Мы ближе с тобой сходим, тебе надо еще человека три-четыре парней подыскать…

— Это можно найти… А что им делать?

— Они отправятся к калитке сада княжны и будут сторожить по очереди, когда войдет странник. Как только калитка захлопнется за ним, один из караульных побежит известить остальных… Мы же эти две недельки посидим по возможности дома, особенно по ночам… Тогда мы все отправимся к калитке и захватим его и приведем сюда… Мне надо с ним переговорить…

— Вам, ваше сиятельство?

— Да, мне.

— А как не изловим, ваше сиятельство?

— Это впятером или вшестером?

— Тут дело не в числе.

— А в чем же?

— Агашка болтает, что он оборотень…

— Такой же человек, как и мы с тобой… Я даже знаю, как его зовут…

— Вы, ваше сиятельство?

— Да, я… Так ты подыщи молодцов-то.

— Подыщем, будьте без сумления…

— Рослых да сильных.

— Один к одному будут.

— Постарайся… Награжу как следует и их и тебя.

— Много от вас, ваше сиятельство, и так облагодетельствованы.

— Еще прибавлю…

— Благодарствуйте…

— Так с завтрашнего дня надо начинать… День одни, ночь другие.

— Слушаю-с.

Яков вышел, не чувствуя под собою ног от радости. Граф Иосиф Янович также был очень доволен. Он не ожидал, что так быстро откроет все, что ему надо. Этот странник, несомненно, Никита, убийца княгини и княжны Полторацких, муж матери Татьяны Берестовой. В этом ни на минуту не сомневался граф Иосиф Янович Свянторжецкий. Не ныне завтра он будет в его руках. Не ныне завтра он даст ему неопровержимые доказательства самозванства княжны Полторацкой и соучастия дворовой девушки Татьяны Берестовой в убийстве ее помещиц.

Яков действительно принялся за дело умело и энергично. Он собрал шесть молодцев, которые терпеливо и зорко, по двое, стали дежурить у калитки сада княжны Людмилы Васильевны Полторацкой. Дня через четыре графу Свянторжецкому донесли, что странник прошел в калитку, и Иосиф Янович, переодевшись в нагольный тулуп, в сопровождении Якова и других его товарищей отправился и сел в засаду около калитки сада княжны Полторацкой. Ночь была темная, крутила вьюга.

Оставшийся сторожить у калитки уверял, что странник не выходил из нее, хотя со времени его входа в дом прошло уже несколько часов времени. Сидевшие в засаде терпеливо ждали. Вот скрипнула калитка, и среди ночной тишины послышался звук тяжелых шагов. За царившей непроницаемой тьмой фигуры почти не было видно. Все восемь человек сразу набросились на Никиту. Он был связан приготовленными веревками по рукам и ногам, прежде нежели успел опомниться от неожиданности нападения. Он вздумал было отбиваться, но граф Свянторжецкий наклонился к нему и прошептал:

— Повинуйся, Никита Берестов, убийца княжны и княгини Полторацких.

Странник перестал отбиваться. Его, как мертвого, взвалили в сани и повезли на квартиру графа Иосифа Яновича Свянторжецкого. Там, по приказанию графа, Никиту внесли в кабинет.

— Развяжите! — приказал Иосиф Янович.

Странника развязали, но он продолжал лежать недвижимо на полу.

— Оставьте нас! — сказал граф Якову и его товарищам.

Те вышли.

— Встань!.. — грозно сказал граф.

Никита медленно приподнялся с пола и глядел на графа глазами затравленного волка.

— Ты теперь знаешь, что ты у меня в руках, я тебя не боюсь, а в соседней комнате к моим услугам люди, которые тотчас препроводят тебя в полицию как убийцу княгини Полторацкой и ее горничной, которого разыскивают. Понял?

— Понял, как не понять… — мрачно сказал Никита.

— В твоих интересах, значит, быть отсюда отпущенным на волю и снова делить свою добычу со своей сообщницей — Татьяной Берестовой.

— Что же надо для этого делать?

— Рассказать мне все подробно.

— А что рассказать-то?

— Как вы задумали убийство и как исполнили. Мне надо знать все.

— Что все-то? Многого и говорить-то не приходится. Убили, да и к стороне.

— Татьяна знала?

— Вестимо, знала. Она мне и дверь отперла. И платье свое дала, чтобы разорвать и бросить у тела княжны.

— А сама она переоделась в ее платье?

— Только рубашку да юбку надела и в сад убегла.

— Она заплатила тебе?

— Я шкатулку княжнину захватил, сот восемь в ней было.

— И убежал?

— Вестимо, не дожидаться же, чтобы колодки надели.

— А теперь она тебе платит?

— Сколько моей душеньке угодно.

— Она тебе дала ключ от калитки сада?

— Полдюжины ключей я для нее сделал.

— Сам?

— Не сам, я этому мастерству не обучен. Паренек у меня тут есть. На ключи мастак.

— Так слушай. Я тебя полиции не выдам. Мне ей служить не приходится, пусть сама ищет. Деньги недаром с казны берет.

— Вестимо, так, это правильно, по-барски.

— Ты не рассуждай, а слушай.

— Слушаю-с.

— Ты знай, что я тебя всегда найду, а потому тебе мне служить выгоднее, нежели идти против меня. Так вот тебе мой наказ. Ты своей княжне-то так скажи, что я все знаю и вас обоих погубить могу, чтобы она, значит, мной не пренебрегала.

По лицу Никиты вдруг расплылась довольная улыбка.

— Не извольте, барин, сумлеваться. Зачем ей таким красавцем пренебрегать, всякую ласку окажет, когда потребуете.

— Сметлив ты больно.

— На том стоим.

— Коли так, ступай на все четыре стороны и помни.

— Век не забуду, барин батюшка.

Граф отворил дверь. Никита было опрометью бросился в нее.

— Тише. И шагом выйдешь, не торопись.

Тот пошел шагом. В следующей комнате их встретил Яков, с недоумением оглядевший графа и странника.

— Выпусти его за ворота, — сказал граф Иосиф Янович.

— На волю, значит?

— На волю.

— Слушаю-с.

Яков проводил пленника и вернулся в кабинет к барину.

— Что, проводил?

— Стрекача задал такого, что только пятки засверкали.

— Ну, Яков, я тобой доволен. Возьми это тебе и твоим товарищам.

Граф Свянторжецкий бросил Якову объемистый мешок с серебряными рублями. Тот поймал его на лету.

— Благодарствуйте, ваше сиятельство, поделимся.

Яков вышел из кабинета.

— Ну-с, ваше сиятельство, как вам понравится сообщение вашего папеньки, — весело потирая руки, говорил сам себе, ходя по кабинету, граф Иосиф Янович Свянторжецкий. Через денек-другой придем к вам за ответом. Вы будете, вероятно, благосклоннее. Чай, Никитушка сегодня побежит к вам и все доподлинно доложит. И как сразу, бестия, догадался, чего мне нужно от этой крали.

Граф самодовольно улыбался. Он не ошибся.

Никита, прежде нежели идти домой — он жил в лесу, в выстроенной им самим лачуге, — отправился в дом княжны Полторацкой — так мы будем продолжать называть Татьяну Берестову.

Княжна уже спала. Отперев ключом калитку, он пробрался в потайную дверь и постучался в дверь ее будуара. Княжна, спавшая чутко, тотчас проснулась.

— Кто там? — спросила она.

— Пусти, Таня.

— Ты… Зачем?

— Дело есть.

— Подождешь до завтра.

— Никак нельзя.

— Что там приключилось?

— Отвори, сама узнаешь.

— Что такое?

Княжна накинула капот и отперла дверь. Перед нею стоял бледный как смерть Никита.

— Что с тобой?

— Пропали мы с тобой.

— Как пропали? — побледнела, в свою очередь, княжна.

— Открыли, все открыли.

— Что открыли?

— Сам во всем сейчас признался.

Княжна задрожала.

— Что ты болтаешь… Кому признался… Полиции?

— Нет, еще слава богу. Полиция разве что знает, да может… Барину признался.

— Какому барину?

Никита в подробности рассказал, как его схватили у калитки и отвезли в квартиру какого-то строгого черного барина.

— Каков он из себя?

Никита описал.

— Это граф Свянторжецкий… Значит, он знает?

— Знает… Говорил, как к нему ласкова будешь, ничего никому не скажет.

— Вот как!..

— Уж ты, Таня, постарайся.

— Не беспокойся… Никому он не скажет… Положись на меня и иди спать.

— Какое тут спанье… Целую ночь не заснешь.

— Ну, иди пить.

— Это, может быть, еще похоже на дело.

— Как сам знаешь… Иди…

Она выпроводила за дверь Никиту.

— Вот почему он вдруг тогда прервал свои любовные объяснения. Но почему он догадался?.. Это интересно узнать. Поласковее будь… Это можно… Он мне нравится… Все равно, мне замуж не выходить… Поживу вовсю… Начну с него… Он красив…

Княжна, хотя и предлагала спать Никите, сама, однако, не сомкнула глаз всю ночь. Нервная дрожь пробирала ее. Она вздрагивала от малейшего звука, достигавшего до ее спальни. Образ графа Свянторжецкого, однако, витал перед нею далеко не в отталкивающем виде. Быть в его власти ей, видимо, было далеко не неприятно.

— Я его сделаю рабом… — сказала она сама себе.

Мы увидим, удалось ли ей это.

 

IX

В ожидании повелителя

Несмотря на то что княжна Людмила Васильевна была предупреждена, как мы видели, своим сообщником Никитой относительно графа Иосифа Яновича Свянторжецкого, несмотря на решение заставить его молчать об его открытии ценою каких бы то ни было жертв, молодая девушка все же была далеко не спокойна в те долгие дни ожидании визита графа, визита, с которым последний, видимо, умышленно медлил. Прошла уже неделя с момента неожиданного вторичного позднего посещения Никиты, а граф Свянторжецкий все еще не появлялся в доме княжны Полторацкой. Каждый день просыпалась она с мыслью, что сегодня наконец он приедет, и каждый день ложилась с надеждой, что он будет завтра. А графа все не было.

Нервы княжны дошли до страшного напряжения. Это ожидание сделалось для нее невыносимой пыткой. Порой ей казалось, что она была бы счастливее, если бы преступление ее было бы уже открыто и она сидела бы в каземате, искупляя наказанием свою вину. Угрызения совести вдруг проснулись в ней с ужасающею силою. Все окружающее, обстановка, люди, напоминало ей об ее преступлении.

Она старалась развлечься выездами, приемами, но все было тщетно. Как только она оставалась одна, картина убийства княгини Вассы Семеновны и княжны Людмилы, имя которой она теперь носит, восставала перед ее духовным взором во всех ужасающих подробностях. Особенно рельефно сохранялся в ее памяти момент, когда она впустила Никиту в дверь девичьей, где по случаю праздника не было ни души. Впустив убийцу в дом его жертв, она уже решила бесповоротно все — дальнейшее не зависело от ее воли. Она не была свидетельницей самого убийства и насилия над княжной. Она, как припоминает теперь, быстро разделась и, переодевшись в приготовленное ею белье княжны, бросилась из открытого ею окна в сад.

В это время княгиня уже была убита, и Никита расправлялся с княжной Людмилой. Последняя не кричала, или, по крайней мере, она, Татьяна, не слыхала криков. Она слышала лишь несколько стонов, и эти стоны теперь стоят почти неотступно в ее ушах. Никита унес белье княжны, разбросав возле трупа разорванное платье и белье, снятое Татьяной. Она знала, что он это сделает. Так они уговорились.

Она, впрочем, теперь вспоминает, что, забившись в кусты зиновьевского сада, она дрожала как в лихорадке, хотя ночь была теплая, и у ней из головы не выходила мысль, все ли устроит Никита как следует. Ночь прошла довольно быстро.

Когда она услыхала шаги, видимо, разыскивавших ее людей, она притворилась лежащей в глубоком обмороке. Ее отнесли в спальню княжны. Далее все пошло так хорошо. Все признали ее княжной Людмилой. Одна только Федосья — она заметила это — несколько раз бросала на нее подозрительные взгляды. В первый момент это смутило ее, но она поняла, что смущение может ее выдать, и стала более властно обращаться со старухой. Этим она достигла желанной цели — сомнения Федосьи, видимо, рассеялись. Она, впрочем, все же не взяла ее в Петербург.

Но дядя княжны Людмилы, — неслось далее томительное воспоминание молодой девушки, — ей показалось, что он в последнее время стал относиться к ней сдержанно… Он тоже что-то заподозрил, но дело было сделано так, что, как говорится, иголки не подточишь, и он остался, видимо, только при подозрениях… А может быть, ей это только показалось. Она сразу заняла в Петербурге соответствующее положение. Расположение императрицы доставило ей круг почти низкопоклонных знакомых. Кто мог усомниться, что она не княжна, а дворовая девушка Татьяна Берестова? Никто!

Она знала, что есть человек, который один знает это, — этот человек Никита, муж ее матери, убийца и сообщник. Она понимала, что ей придется всю жизнь иметь с ним дело, но бояться с его стороны обнаружения ее самозванства было нечего. Он будет молчать, охраняя самого себя, хотя ей, конечно, придется бросать ему изредка довольно крупные подачки.

В таком виде представляла себе молодая девушка будущее. Ничего мрачного, ничего тяжелого не виделось ей в нем, напротив, достигнув цели, совершив, как казалось, дело законного возмездия «кровопийцам», она, как это ни странно, почти весело глядела в это будущее, где ее ожидали любовь, поклонение и счастье. Совесть ее была спокойна. Припоминая все уколы ее самолюбию, нанесенные ей княгинею и княжной Полторацкими, особенно первой, начиная с помещения ее, когда ей минуло шестнадцать лет, в каморке при девичьей и кончая посылкой на общую работу в день первого визита князя Лугового, молодая девушка считала себя только отомщенной. Никита Берестов все равно, так или иначе, расправился бы с княгиней и княжной. Он мстил за свою жену и свое разбитое счастье. Помощь ее, Татьяны, ему не была особенно нужна. Она только присоединилась к его мщению и путем его преступления добыла себе те права, которые ей, по ее мнению, принадлежали как дочери князя Полторацкого.

Этими рассуждениями убаюкивала молодая девушка свою совесть, и это удалось ей — они окончательно ее убаюкали. Уверенность в безнаказанности для человека, лишенного нравственного воспитания, порождает зачастую в его душе возмутительное спокойствие в отношении совершенного им преступления. Озлобленная с юных лет, Татьяна Берестова, с исковерканной по капризу покойной княгини Полторацкой жизнью, естественно, не имела в своем духовном кругозоре никаких нравственных принципов. Только страх наказания для существ, подобных ей, делает страшным самое преступление. Никита между тем рисовал ей картину ее будущей жизни, начиная с этой полной безнаказанности для нее за все то, что совершит он.

— Ты только меня, девушка, впусти, а там будет мой грех, я и в ответе, ты же свое возьмешь, что тебе по праву принадлежит…

— Ох, страшно…

— Чего страшно?.. Все равно им не жить, затем я и вернулся, чтобы с ними счеты свести. Говорю, лучше впусти…

— Ох, боязно…

— Ты не дури… Я перед тобой душу выложил, значит, ты со мной должна в согласье действовать, а не то и тебе несдобровать… Поди рассказывай своим благодетелям… Я от всего отопрусь или опять сбегу, а до вас до всех доберусь, аспидов…

Невольно приходил на память Татьяне Берестовой этот последний разговор ее с Никитой. Его угрожающая фигура, с горящим, злобным взглядом черных глаз, стояла перед ней. Ей оставалось только дать согласие и впустить убийцу. Отступление ей было отрезано с момента первого рокового свидания с беглым Никитой в Соломонидиной избушке. Она поняла это и решилась.

Результат оказался таким, каким рисовал ей этот страшный человек. Все обошлось для нее более чем благополучно. Она сделалась княжной, всеми признанной, она обласкана императрицей, принята с распростертыми объятиями в высшем петербургском обществе. Самые блестящие женихи столицы готовы оспаривать друг у друга честь и счастье повести ее к алтарю. Конечно, она связана с этим бродягой — Никитой. После первого же его посещения она поняла, что эта связь не из легких, что он не продаст ей дешево спокойствие и безмятежное пользование плодами его преступления, а главное, его появления, и притом довольно частые, всегда будили в молодой девушке тяжелые воспоминания недавно минувшего, и после них она не могла долго успокоиться. Ей все мерещилась картина роковой ночи в Зиновьеве. Что же будет дальше?

Она надеялась, впрочем, к этому привыкнуть. Суммы, которые она передавала уже Никите, для нее, обладательницы большого богатства, ничтожны, но она все-таки замечала, что требования этого «бродяги», как она мысленно называла мужа ее матери, все увеличиваются и увеличиваются. Он пропивает все полученные деньги, значит, чем больше она будет давать их ему, тем скорее он сопьется и издохнет. Эта надежда жила в ее сердце. Его смерть освободит ее совершенно. Он единственный камень на ее ровной и гладкой жизненной дороге. И вдруг…

Бледное, испуганное лицо Никиты рисовалось перед Татьяной.

«Все пропало!» — звучали в ее уме его слова.

Нашелся другой обличитель ее самозванства, не чета беглому Никите — граф Свянторжецкий.

Как мог он догадаться? Этот вопрос мучительно вставал в душе молодой девушки. От этого не отделаешься денежной подачкой — он сам богат; да он уже и предъявил свои условия. Придется расстаться с мыслью о блестящем замужестве.

По странной иронии судьбы, она именно графа мысленно наметила в свои мужья, но теперь, конечно, он не женится на бывшей «дворовой девке», на убийце. Так пусть же берет ее так, но… молчит. А будет ли он молчать?

Ведь она в его руках. Но разве у нее нет силы, страшной силы! Эта сила — ее красота!

«Он будет моим рабом!» — снова промелькнула, как и в ночь после объяснения с Никитой, у ней гордая мысль.

Но теперь эта мысль была отравлена ядом возникавших в ее уме сомнений. Она полагала, что граф, добыв случайно доказательства ее самозванства, — конечно, случайно, она узнает непременно, как удалось ему это, — тотчас поспешит ими воспользоваться. Она ждала его на другой же день после визита ее сообщника. Она в его власти, не станет же он медлить, он влюблен. При последнем условии сила была на ее стороне. Но граф медлил.

При каждом не только дне, но и часе этого промедления сомнение в чувстве графа, даже просто в его страсти к ней, стало расти в душе молодой девушки. По истечении нескольких дней она уже окончательно потеряла почву под ногами. Ей стало страшно.

«А что, если он не приедет совсем… Не захочет иметь с ней дела, а прямо сообщит все государыне… Он в числе ее любимцев».

Вместе с этим-то страхом обнаружения преступления стали появляться и угрызения совести по поводу его совершения. Молодая девушка всячески старалась успокоить себя, представить себя жертвой Никиты, путем угрозы заставившего ее принять участие в его преступлении. Это было плохое успокоение. Внутренний голос делал свои разумные возражения.

«Ты сама пошла к нему. Ты слушала его дьявольский шепот с чувством злобного удовольствия. Ты испугалась только в последний момент, накануне дня, выбранного для убийства, когда отступление было действительно невозможно, и, наконец, ты до сих пор пользуешься плодами этого преступления».

И снова начинались муки и страх неизвестного будущего.

«Зачем же ему было тогда отпускать Никиту? Не дал бы ему и поручения», — представляла она самой себе успокоительные доводы.

«А если он это сделал под влиянием минуты и потом раздумал, почувствовал к ней брезгливость. Что тогда?»

«Позор. Суд. Смерть от руки палача».

Татьяна Берестова дрожала как в лихорадке.

«Если же он и придет, но придет не пламенным любовником, а хладнокровным властелином требовать от нее любви так, как Никита требует денег?»

Молодая девушка чувствовала, как вся кровь приливала ей в голову при этой мысли. Она была самозванка, она была сообщница убийцы, но она была женщина, и это оскорбляло ее как женщину.

«Кто лучше? Палач или такой любовник?»

Она почти склонялась на сторону первого. Дни шли за днями томительно долго. А тут еще каждую ночь появлялся Никита. Он не требовал денег. Нет, он, видимо, сам был в страшном беспокойстве. Он даже как-то отрезвел и просветлел.

— Был? — обыкновенно спрашивал он.

— Нет.

— Пропала наша головушка. Узнал я доподлинно, действительно это граф — поляк. Какого тут ждать добра! Властный человек — у царицы бывает.

— Приедет…

— Вы бы дослали… — как-то умоляюще говорил он и даже обращался с молодой девушкой на «вы».

— Нельзя, хуже будет…

— Хуже… — ударял себя Никита отчаянно по бедрам и удалялся.

Татьяне самой приходило на ум послать записку к графу Иосифу Яновичу Свянторжецкому, но она не решалась. Это будет уже окончательная сдача себя в его власть, а она еще думала бороться. Ей порой приходило на ум, что Никиту просто захватили врасплох, а он с перепугу во всем сознался и что таким только образом граф получил сведения о ее самозванстве и совершенном преступлении.

«Он меня прямо назвал по имени и убийцей княжны и княгини Полторацкой…» — припоминались ей слова Никиты.

«Что-нибудь путает! — думала она. — Смешал со страха, что это ему сказал граф после того, как он уже все выболтал, дурак!»

«Тогда можно будет еще и отговориться, — работала мысль княжны далее, — надо удалить Никиту из Петербурга, дав ему большую сумму денег… Пусть уезжает подальше, пусть спрячется в такую нору, в которой его никто не найдет. Вино везде есть, а ему только этого и надо… Пусть тогда попробует граф заявить, что ему сказал какой-то оборванец, бродяга, что она, княжна, не княжна… Он будет только в смешном положении, хуже, его прямо сочтут клеветником… Отвергнутый поклонник решился на такую подлую и глупую месть… Вот что заговорят про него… Может быть, он это уже сообразил сам, а потому и не является».

Княжне улыбалась эта мысль.

Таково было состояние молодой девушки в ожидании повелителя, как она с деланною иронией мысленно называла графа Иосифа Яновича Свянторжецкого.

 

X

Внутренние и внешние дела

Прервем временно наш уже приближающийся к концу рассказ, чтобы бросить общий взгляд как на внутренние, так и на внешние дела царствования Елизаветы Петровны, неукоснительно следовавшей национальной русской политике.

Императрица, как мы знаем, с самого начала царствования вступила на путь своего отца — Петра Великого. Она восстановила значение Сената, который пополнен был русскими членами. Сенат зорко следил за коллегиями, штрафовал их за нерадение, отменял несправедливые их приговоры. Вместе с тем он усиленно работал, стараясь ввести порядок в управление и ограничить злоупотребления областных властей. Но больше всего он занимался исполнением проектов Петра Шувалова.

Задачей Шувалова было увеличение доходов истощенной казны, не столько обременяя народ новыми тягостями, сколько развивая производительные силы страны. Доимочный приказ был уничтожен. Этот приказ был памятником ненавистной Бироновщины. Крестьяне в то время несли непосильные тяжести. Даже в мирное время их разоряли войска, поставленные «на вечных квартирах». Конечно, они не были в состоянии аккуратно платить податей, а правители думали, что они не хотят платить, устроили «Доимочный приказ» для сбора недоимок за многие годы. Приказ рассылал команды, которые держали губернаторов в цепях, между тем как солдаты со сборщиками накидывались на села и все забирали у мужика. Народ разбегался, а его преследовали и избивали.

Теперь было не то. Если подати и были возвышены до одного рубля, вследствие войны и малочисленности населения, то зато они взимались правильнее, так как был восстановлен план Петра I относительно ревизий.

Облегчением для народа была и новая система воинской повинности. Россия разделена была на пять полос, по которым производился набор: брали солдат только с одной пятой населения, притом по человеку со ста. Дорожа рабочими руками, не казнили народ, постепенно устраняли пытки — беглых оставляли работать на новых местах.

Милостиво относились даже к честным бунтам крестьян, особенно монастырских, и приготовляли отобрание церковных имуществ на казну. От этого быстро заселялись юго-восточные окраины — была устроена Оренбургская губерния.

А на юго-запад привлекали иностранцев, особенно поляков и австрийских сербов: возникла Новая Сербия и был заложен Елизаветград. Промыслы развивались благодаря льготам. Народ уже не страдал от недостатка соли с открытия эльтонского производства.

На востоке началась сильная разработка руд. Торговля со Средней Азией доходила до Ташкента. Комиссия о коммерции помогала среднему классу — она восстановила главный магистрат, охранявший купцов от воевод, покровительствовала частной промышленности. К тому же служила палата размежевания земель, устранявшая споры между землевладельцами.

Еще важнее была отмена внутренних пошлин, а с ними семнадцати мелочных сборов, которым подвергались товары при перевозке из одного места в другое. Был издан и таможенный устав, ставивший торговлю на новые, более льготные основания.

Получила, как мы видели, облегчение и Малороссия.

Иван Иванович Шувалов вводил целый строй народного образования. Он основал первый русский университет в Москве в 1755 году и Академию художеств в Петербурге в 1757 году. Двери университета раскрывались для всех, кроме крепостных. Даже трактирщики обязывались жертвовать на него.

Шувалов выработал также план среднего и низшего обучения; по провинциям должны были заводить народные школы, где преподавались бы основы разных наук, а в «знатных» городах — гимназии, куда поступала бы молодежь из школы и выходила бы в университет, в Академию наук, в Морскую академию или кадетский корпус. Успели открыть две гимназии при университете, а народные школы появились даже в Оренбурге и по украинской линии. Старались заменить иностранных учителей, помогали даже купеческой молодежи учиться за границей. Для купцов переводили особые книги по их делу.

Улучшая быт церковников, заставляли их поучать народ и рассылали им катехизис и вновь исправленное издание Библии. Наконец, помогли, как мы знаем, купцу Волкову завести русский театр в Петербурге. При академии появился первый русский журнал «Ежемесячные сочинения», а при университете — полная газета «Московские ведомости», существующие и теперь.

Возникла, таким образом, отечественная словесность с достойным русским языком. В ней сразу обозначилась такая сознательность, что сатира Сумарокова бичевала даже пороки образованного круга, а Ломоносов оказался европейским двигателем науки. Явился отец русской истории — Татищев.

Выступило человеколюбие, смягчение нравов, и прежде всего наверху. Недаром императрица Елизавета Петровна сблизилась с таким мягким и просвещенным человеком, как граф Иван Иванович Шувалов. Оба они были живым свидетельством того, что проходит пора «ужасных сердец».

Императрица сдержала свою клятву Всевышнему в ночь своего вступления на престол своего отца — в России была отменена смертная казнь в 1754 году, когда на Западе правительства и не думали об этом. Правда, она сохранилась для политических дел, и работа третьего брата Шувалова в застенках Тайной канцелярии напоминала времена Ушакова и Ромодановского, но тут соблюдалась такая тайна, что сама императрица Елизавета Петровна мало знала об усердии этого ведомства.

Принимались меры против роскоши, быстрой езды, пожаров и зараз; во время мора запрещено было даже носить детей в церковь для причащения.

Одна только черта, вытекавшая из воспитания Елизаветы Петровны, придавала особый оттенок ее царствованию. Всячески заботясь о развитии человечности «путем Петра Великого», то есть с помощью светского просвещения, правительство старалось помогать ей благочестием. Дух древней России сквозил в мерах по распространению православия. Тут не жалели ни денег, ни власти. Увеличивая число церквей и монастырей, легко разрешая пострижение в иночество, стесняли иноверцев. Совсем были запрещены армянские церкви. Заграничные книги подвергались цензуре Святейшего Синода. Евреям было запрещено даже за особые налоги торговать на ярмарках, так как императрица «не желала выгод от врагов Христовых». Судьба инородцев напоминала допетровские времена, а раскольникам не было хуже во весь восемнадцатый век. Шесть тысяч таких изуверов сразу подвергли себя самосожжению в скитах.

Елизавета Петровна и во внешних делах шла по пути отца. Возмущенная объявлением шведов, что они поднялись для установления ей престола, она ревностно продолжала войну с ними. Вскоре шведская армия сдалась, и, по миру в Або, к завоеваниям Петра I присоединилась еще часть Финляндии до реки Кюмеля.

Затем возник сложный германский вопрос. Война за австрийское наследство перевернула европейскую политику. До тех пор все боялись могущества маститых австрийских Габсбургов и сочувствовали французским Бурбонам, боровшимся с ними. Теперь Фридрих II унизил Австрию, отхватил у нее лучшую провинцию — Силезию и застращал всех своей находчивостью и гениальностью полководца.

Бестужеву нетрудно было поддержать мысль Остермана о союзе с Австрией. Он доказал даже, что сам Петр, стоявший за «равновесие в Германии», остановил бы успехи Пруссии как нашего главного врага «поблизости соседства и по ее великой умножаемой силе». Так твердили даже его соперники при дворе.

Фридрих II был лично противен Елизавете Петровне. Он ненавидел ее и даже сносился с раскольниками, чтобы восстановить Ивана VI на престоле.

— Он в Бога не верит, кощунствует над святыми, в церковь не ходит и с женой по закону не живет! — говорила императрица.

Вот, между прочим, показания тобольского посадского Ивана Зубарева, который содержался по разным делам в Сыскном приказе, бежал оттуда, жил за границей и был схвачен у раскольников.

Зубарев показал в Тайной канцелярии, что после бегства из Сыскного приказа он жил у раскольников в слободе Ветке, откуда в 1755 году поехал извозчиком в Кенигсберг с товарами русских беглых купцов-раскольников. Здесь прусские офицеры, по обыкновению, начали вербовать его в солдаты, в гвардию, и когда он согласился, то его отвезли в Потсдам. Через посредство Манштейна, бывшего адъютантом у Миниха и по воцарении Елизаветы Петровны перешедшего в прусскую службу, Зубареву предложили ехать к раскольникам и возмутить их в пользу Ивана Антоновича.

— Послужи за отечество свое, — говорил Манштейн Зубареву, — съезди в раскольничьи слободы и уговори раскольников, чтобы они склонились к нам и помогли вступить на престол Ивану Антоновичу, а мы, по их желанию, будем писать патриарху, чтобы им посвятить епископа; у нас был их один поп, да обманул нас и уехал. А как посвятят епископа, так он от себя своих попов по всем местам, где есть раскольники, разошлет, и они сделают бунт.

— Тебе подать только весть Ивану Антоновичу, — продолжал далее развивать свои планы Манштейн, — а мы в тысяча семьсот пятьдесят шестом году, весной, пошлем туда, к Архангельску, корабли под видом купечества, чтобы выкрасть Ивана Антоновича. А как мы его выкрадем, то через епископов и старцев сделаем бунт, чтобы возвести Ивана Антоновича на престол, а Иван Антонович старую веру любит; когда сделается бунт, то и мы придем с нашим войском к русской границе. А донские казаки к нам совсем склонны, и у нас они есть, которые были со мною в походах, и мне они надежны. Когда будешь в Польше, заезжай в раскольничьи слободы опять и объяви тамошним наставникам, чтобы они без всякой боязни к нам были склонны.

Зубарев согласился принять оба поручения — ехать к раскольникам и, согласясь с ними, ехать в Холмогоры дать знать Ивану Антоновичу, что за ним будет прислан корабль из Пруссии. Он был представлен самому Фридриху II и получил тысячу червонцев и две медали, по которым принц Антон должен был ему поверить, ибо никакого письменного документа не хотели ему дать.

Приехав в раскольничьи слободы, Зубарев начал исполнять свое поручение. Игумены раскольничьих монастырей спрашивали его:

— Да как же вы Ивана Антоновича посадите на царство?

— Так же посадим, как и государыня села! — отвечал Зубарев.

Относительно архиерея игумены говорили:

— Лучше бы, если бы ее величество изволила прислать сюда епископа греческого, а туда очень ехать далеко.

Раскольники начали говорить ему:

— Пора тебе ехать выручать Ивана Антоновича, и как вас Бог вынесет, то мы стоять готовы.

Но Зубарев вместо Холмогор попал в Петербург, в Тайную канцелярию. Показания его имели следствием то, что Иван Антонович перевезен был тайно из Холмогор в Шлиссельбург. Доведенные до сведения императрицы Елизаветы Петровны эти показания Зубарева не могли, конечно, увеличить в ее сердце симпатии к прусскому королю.

Русские войска явились в Германию уже во время войны за австрийское наследство. Испуганный Фридрих поспешил заключить мир с Марией-Терезией до столкновения с ними. Когда, несколько лет спустя, Фридрих начал новую Семилетнюю войну с Австрией и против него вооружилась почти вся Европа, за исключением Англии, Елизавета Петровна стала во главе союзников. Она говорила, что «продаст половину своего платья и бриллианты» для уничтожения своего заклятого врага.

Русские двинулись под начальством тучного, спесивого барича, щеголя Апраксина. Казаки и калмыки опустошали Бранденбург. В большом сражении у Грос-Егерсдорфа русские одержали победу, хотя и очень тяжелую. Вслед за тем Апраксин начал показавшееся всем очень странным отступление, что и отразилось в самом Петербурге. Началась известная «бестужевская история», в которой оказалась замешанной великая княгиня Екатерина Алексеевна. По получении в Петербурге известия об отступлении Апраксина после победы он 18 октября 1757 года получил указ сдать команду над армией генералу Фермору и ехать в Петербург.

В начале ноября Апраксин приехал в Нарву и получил через ординарца кампании, вице-капрала Суворова, высочайший приказ отдать все находящиеся у него письма. Причиной этого отобрания писем были письма великой княгини, о которых проведали. Императрице было сообщено об этой переписке, причем дело было представлено в очень опасном свете. Прошло полтора месяца после отобрания у Апраксина переписки, но он все сидел в Нарве и не был приглашаем в Петербург, что было равносильно запрещению въезда.

 

XI

Письма великой княгини

В январе 1758 года начальник Тайной канцелярии Александр Иванович Шувалов отправился в Нарву поговорить с Апраксиным насчет отобранной у него переписки.

Ничего особенного не вышло из этих разговоров. Апраксин дал клятвенное заявление, что он никаких обещаний молодому двору не давал и никаких внушений в пользу короля прусского от него не получал. На этом дело остановилось.

Императрица Елизавета Петровна обходилась холодно с великой княгиней, холодно и с канцлером. Против Бестужева, кроме переписки, были и другие причины неудовольствия, а главная из них, подготовленная Иваном Ивановичем Шуваловым и вице-канцлером Воронцовым, нашептавшим государыне, что ее слава страдает от кредита Бестужева в Европе, что канцлеру приписывают более силы и значения, чем самой императрице.

Делу, кроме того, помог великий князь Петр Федорович, обратившийся к Елизавете Петровне с жалобами на Бестужева. Императрица была очень тронута, что племянник обратился к ней по-родственному с полной, по-видимому, откровенностью и доверчивостью. Никогда не была она так ласкова с ним. Петр Федорович, раскаиваясь в прошедшем своем поведении, складывал всю свою вину на дурные советы, а дурным советником оказался Бестужев.

В субботу 14 февраля, вечером, Бестужев был арестован, когда явился на конференцию, и отведен под караулом в собственный дом. Великая княгиня Екатерина Алексеевна, проснувшись на другой день, получила записку от Понятовского.

Записка гласила следующее:

«Граф Бестужев арестован, лишен всех чинов и должностей, с ним арестованы: ваш бриллиантщик Бернарди, Елагин и Ададуров».

Первая мысль Екатерины Алексеевны по прочтении записки была та, что беда ее не минует. Бернарди, умный и ловкий итальянец, благодаря своему ремеслу был вхож во все дома, почти все были ему что-нибудь должны, почти всем он оказал какую-нибудь маленькую услугу. Так как он постоянно бегал из дома в дом, то ему давали поручения. Записка, посланная с ним, доходила скорее и вернее, чем отправленная со слугою. Великой княгине он служил таким же комиссионером. Елагин был старый адъютант графа Алексея Кирилловича Разумовского, друг Понятовского, очень привязанный к великой княгине, равно как и Ададуров, учивший ее русскому языку.

Вечером в этот день во дворце был бал. Великая княгиня Екатерина Алексеевна подошла к Николаю Трубецкому и спросила его:

— Что это у вас за новости, нашли ли вы больше преступлений, чем преступников, или у вас больше преступников, чем преступлений?

— Мы сделали то, что приказано, — отвечал Трубецкой. — Преступления еще отыскивают, и до сих пор неудачно.

Фельдмаршал Бутурлин по поводу этого же сказал великой княгине:

— Бестужев арестован, а теперь мы ищем причины, за что мы его арестовали.

На другой день к великой княгине пришел заведовавший голштинскими делами при великом князе тайный советник Штамке и объявил, что получил записку от Бестужева, в которой тот приказывал ему сказать Екатерине, чтобы она не боялась — все сожжено. Дело шло о проекте относительно престолонаследия. Записку принес музыкант Бестужева, и было условлено на будущее время класть записки в груду кирпичей, находившуюся недалеко от дома бывшего канцлера. По поручению Бестужева Штамке должен был также дать знать Бернарди, чтобы тот при допросах показывал сущую правду и сообщил бы Бестужеву, о чем его спрашивали. Но эта переписка скоро прекратилась.

Через несколько дней, рано утром, к великой княгине вошел Штамке, бледный, испуганный, и объявил, что переписка открыта, музыкант схвачен и, по всей вероятности, последнее письмо в руках людей, которые стерегут Бестужева. Штамке не обманулся. Письмо очутилось в следственной комиссии, наряженной по делу Бестужева.

Комиссия состояла из трех членов: фельдмаршалов — князя Трубецкого и Бутурлина и графа Александра Шувалова. Секретарем был Волков. Комиссия ставила арестованным бесконечные вопросы и требовала пространных ответов. Ответы были даны, но решение еще не выходило. Бестужев содержался под арестом в своем собственном доме.

Наряду с его делом производилось и дело об Апраксине, окончившееся, впрочем, скорее — смертью обвиняемого полководца. Великая княгиня Екатерина Алексеевна оказалась сильно причастной к делу. Недозволенная переписка с нею Апраксина и пересылка писем Бестужева лежали в основании допросов и бывшему канцлеру, и бывшему главнокомандующему.

Екатерина Алексеевна не могла бояться важных обвинений, потому что подозрениями ничего нельзя было доказать. Несмотря, однако, на это, положение ее было тяжелое. Подозрениями ничего нельзя было доказать, но подозрения могли остаться в голове императрицы, да и, кроме подозрений, Екатерина Алексеевна знала, как Елизавету Петровну должно было раздражить ее вмешательство в дела и значение, ею приобретенное. Главнокомандующий, зная решительные намерения государыни, колеблется, сдерживается в их исполнении противоположными желаниями великой княгини. Гнев императрицы, и сильный гнев, — несомненен. Где искать защиты против этого гнева? Кто переложит его на милость?

Люди преданные пали, судятся как государственные преступники. Враги торжествуют. Великий князь настроен крайне враждебно. Будущее было очень мрачно. Одно средство выйти из тяжкого положения — это обратиться прямо к Елизавете Петровне, которая очень добра, которая не переносит вида чужих слез и которая очень хорошо знает и понимает положение Екатерины в семье.

Великая княгиня решилась на последнее, тем более что Иван Иванович Шувалов уверил ее, что императрица скоро увидится с нею, и если со стороны ее, Екатерины, будет оказана малейшая покорность, то все дело окончится хорошо.

С другой стороны, впрочем, до Екатерины доходили слухи, что ее хотят удалить из России. Она понимала, что эти слухи несбыточные, что Елизавета Петровна никогда не решится на такой скандал из-за нескольких писем к Апраксину.

Но великая княгиня решилась воспользоваться и этими слухами — отнять у врагов эту угрозу и обратить их оружие против них самих, переменила оборону в наступление. Ее жизнь в России самая невыносимая, так пусть ей дадут свободу выехать из России. Великая княгиня написала императрице письмо, в котором изображала свое печальное положение и расстроившееся вследствие этого здоровье, просила отпустить ее лечиться на воды, а потом к матери, потому что ненависть великого князя и немилость императрицы не дают ей более возможности оставаться в России.

После этого письма Елизавета Петровна обещала лично переговорить с великою княгинею. Посредничество духовника императрицы Дубянского ускорило это свиданье. Оно произошло после полуночи. В комнате императрицы, кроме ее и великой княгини, находились еще великий князь и граф Александр Шувалов. Подойдя к императрице, Екатерина Алексеевна упала перед ней на колени и со слезами на глазах стала умолять отправить ее к родным за границу. Императрица хотела ее поднять, но великая княгиня не вставала. Если Иван Иванович Шувалов советовал ей оказать немного покорности, то она употребила сильные приемы и тем скорее достигла своей цели.

На лице Елизаветы Петровны была написана печаль, а не гнев. На глазах ее блестели слезы.

— Как это мне вас отпустить? Вспомните, что у вас дети! — сказала она Екатерине.

Та ловко затронула другую нежную сторону человеческого сердца.

— Мои дети, — отвечала она, — на ваших руках, и лучшего для них желать нечего; я надеюсь, что вы их не оставите!

— Но что же я скажу другим, за что я вас выслала? — спросила Елизавета Петровна.

— Ваше императорское величество, — отвечала великая княгиня, — изложите причины, почему я навлекла на себя вашу ненависть и ненависть великого князя.

— Чем же вы будете жить у своих родных?

— Чем жила перед тем, как вы меня взяли сюда, — отвечала Екатерина Алексеевна.

— Встаньте! — еще раз повторила императрица.

Великая княгиня повиновалась. Елизавета Петровна отошла от нее в раздумье. Она чувствовала, что потерпела поражение от женщины, которая стояла перед ней на коленях. Надобно было собрать силы для нападения. Но это было трудно сделать, и атака поведена была в расстройстве, в беспорядке. Императрица подошла к великой княгине с упреком.

— Бог свидетель, как я плакала тогда, по приезде вашем в Россию, вы были при смерти, больны; а вы почти не хотели мне кланяться как следует — вы считали себя умнее всех, вмешивались в мои дела, которые вас не касались; я бы не посмела этого делать при императрице Анне. Как, например, смели вы посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?

— Я! — отвечала Екатерина. — Да мне никогда и в голову не приходило посылать ему приказания!

— Как, — возразила императрица, — вы будете запираться, что не писали ему? Ваши письма там!

Она показала рукой на туалет.

— Ведь вам было запрещено писать.

— Правда, — отвечала Екатерина, — я нарушила этот запрет и прошу простить меня, но так как мои письма там, то они могут служить доказательством, что никогда я не писала ему приказаний и что в одном письме я извещала его о слухах насчет его поведения.

— А зачем вы ему это писали? — прервала ее императрица.

— Затем, что очень его любила и потому просила его исполнять ваши приказания; другое письмо содержит поздравление с рождением сына, третье — поздравление с Новым годом.

— Бестужев говорит, что было много других писем… — уронила Елизавета Петровна.

— Если Бестужев это говорит, то он лжет, — отвечала Екатерина, глядя прямо в глаза императрицы.

Последняя употребила нравственную пытку, чтобы вынудить признание, и сказала:

— Если он на вас лжет, то я велю его пытать.

Но великая княгиня не испугалась и отвечала:

— В вашей воле сделать все то, что признаете нужным, но я писала только эти три письма к Апраксину.

Елизавета Петровна ничего не сказала на это. Она, по своему обыкновению, ходила по комнате, обращаясь то к великой княгине, то к великому князю, но всего чаще к Шувалову. Весь этот разговор, длившийся полтора часа, произвел на нее сильное впечатление, но не вызвал раздражения.

Великий князь, напротив, выказал сильное ожесточение против жены. Он старался вызвать раздражение Елизаветы Петровны против нее, но не достиг свой цели, потому что в его словах слишком резко выражалась страсть. Наконец, императрица, подойдя к Екатерине, сказала ей тихо:

— Мне много бы нужно было сказать вам, но я не могу говорить, потому что не хочу еще больше вас поссорить.

— Я также, — отвечала великая княгиня, — не могу говорить, как ни сильно мое желание открыть вам мое сердце и душу.

Елизавета Петровна была очень тронута этими словами. Слезы навернулись у ней на глазах, и, чтобы другие не заметили, как она расстроена, она отпустила великого князя и великую княгиню, говоря, что уж очень поздно. Было, действительно, около трех часов утра.

Вслед за великой княгиней императрица послала Александра Шувалова сказать ей, чтобы она не горевала, что она в другой раз будет говорить с ней наедине. В ожидании этого разговора Екатерина заперлась в своей комнате, под предлогом нездоровья. Она в это время читала первые пять томов «Истории путешествия», с картой на столе. Когда она уставала от этого чтения, то перелистывала первые тома французской энциклопедии.

Скоро она имела удовольствие убедиться, как удачно поступила она, что потребовала сама отпуск из России. К ней явился вице-канцлер Воронцов и от имени императрицы стал упрашивать отказаться от мысли оставить Россию, так как это намерение сильно начинает беспокоить императрицу и всех честных людей, в том числе и его, Воронцова. Он обещал, кроме того, что императрица будет иметь с ней вскоре свидание наедине. Обещание было исполнено.

Императрица потребовала прежде всего, чтобы Екатерина отвечала ей сущую правду на ее вопросы, и первым вопросом было: действительно ли она писала только три известные письма к Апраксину?

Великая княгиня поклялась, что только три.

Окончание дела во дворце между императрицей и великой княгиней, разумеется, имело необходимое влияние и на дело Бестужева с сообщниками, хотя и не спасло их от ссылок, почетных и непочетных. Бестужева выслали на житье в его деревню Горетово Можайского уезда, Штамке — за границу, Бернарди — в Казань, Елагина — в казанскую деревню. Веймарна определили к сибирской войсковой команде, а Ададурова назначили в Оренбург товарищем губернатора.

 

XII

Нашла коса на камень

Граф Иосиф Янович Свянторжецкий медлил, действительно, с расчетом. Он умышленно хотел довести «прекрасную самозванку», как называл граф княжну Людмилу, до такого нервного напряжения, чтобы она сама сделала первый шаг к скорейшему свиданию с ним.

Дни шли за днями, а он не дождался этого шага. Княжна Людмила Васильевна, как мы видели, не решалась на этот шаг, боясь проиграть игру. Она не теряла надежды еще выиграть ее.

После недели ожидания в состоянии ее духа произошла реакция — она более спокойно стала обсуждать свое положение и, если припомнит читатель, дошла до мысли, что есть способ окончательно отразить удар, который готовился нанести ей граф Свянторжецкий.

Таким образом, своею медлительностью граф достиг совершенно противоположных результатов, чем те, которые он ожидал. Если бы он действительно приехал на другой или даже на третий день после того, как Никита сообщил о своем подневольном к нему визите, сразу захватил бы молодую девушку врасплох, то она под влиянием страха решилась бы на все, но он дал ей время все обдумать, дал время выбрать против себя оружие. В этом была его ошибка. Он слишком понадеялся на свое открытие, не обдумал дела во всех подробностях и, главное, не задумывался о могущих быть последствиях.

Он до того был уверен, что самозванка княжна испугается открытия ее самозванства, что ему ни на одно мгновение не пришло на мысль, что она может отпереться от всего, разыграть роль оскорбленной и выгнать его от себя.

Что будет он делать тогда? Как ему поступить?

Эти вопросы, повторяем, не приходили ему в голову. А между тем ответы на них были для него более чем затруднительны. Он мог, конечно, захватить снова Никиту и выдать его правосудию как убийцу княгини и княжны Полторацких, а Никита под пыткой, конечно, оговорит Татьяну Берестову и обнаружит ее самозванство.

Но поверят ли ему?

Доказательств против княжны Людмилы Васильевны, кроме оговора убийцы ее матери, не будет никаких. Предательский ноготь, единственное различие между дочерьми одного и того же отца, в руках графа Свянторжецкого не мог быть орудием, так как рассказ из воспоминаний его детства, несомненно могущий быть подтвержденным старыми слугами княгини Полторацкой, должен был обнаружить и его собственное самозванство. Он должен был бы рассказать, что он Осип Лысенко, сын генерала Ивана Осиповича Лысенко, лично известного императрице. На это бы граф никогда не решился.

Какая же сила была у него? Никакой, кроме неожиданности и быстрого натиска. Для этого он упустил время. Граф Иосиф Янович ничего, повторяем, этого не думал. Он, напротив, был уверен, что ему стоит только протянуть руку, чтобы взять княжну. Он ждал даже, что она сама попросит его к себе для того, чтобы умилостивить его всевозможными жертвами.

«На всякого мудреца довольно простоты» — эта пословица оправдалась на графе Свянторжецком.

В то время, когда он почивал на лаврах своего открытия, предвкушая сладостные его результаты, княжна Людмила Васильевна всесторонне обсудила план действий и стала приводить его в исполнение. В одну из ночей, когда явившийся к ней Никита задал свой обычный вопрос: «Был?» — она грозно крикнула на него:

— Чего ты ко мне пристаешь, был или не был!.. Мне-то до этого какое дело!..

Никита широко открыл свои посоловевшие от пьянства глаза.

— Да ты в уме ли, девушка? — задал он вопрос после довольно продолжительной паузы.

— Я-то в уме, а ты, видно, свой-то совсем пропил… Ходит каждую ночь и спрашивает: «Был или не был?» Ждет, когда его второй раз сцапают и отправят в Сыскной приказ…

— Сцапают… В Сыскной приказ… — повторил дрогнувшим голосом Никита. — Почему?

— Почему? — передразнила его княжна. — А потому, что если он не едет, значит, решил начать дело…

— Что ты, девушка, говоришь, вдруг и вправду…

— Что вправду, это ясно как день… Держись только, не нынче завтра тебе руки за спину и за решетку посадят…

— Пропала наша головушка! — воскликнул Никита.

— Не наша, а твоя… — поправила его молодая девушка.

— А ты, краля, думаешь, что я тебя в каземате-то помилую? Нет, девушка, и сама его попробуешь…

— Держи карман шире…

— Увидишь…

— Чего увидишь-то?.. Что ты глуп, это я и сама вижу…

— Глуп, глуп, а все расскажу, как было, по-божески…

— По-божески… Так тебе и поверят, бродяге, против меня, княжны Полторацкой, — встала девушка с дивана и выпрямилась во весь рост.

— Расскажу я, какая ты княжна, подзаборная… — зарычал Никита.

— Рассказывай, не испугаюсь. Ты о себе бы подумал лучше, как себя спасти, нежели других топить, дурак ты, дурак.

— Что же мне делать?

Вместо ответа молодая девушка продолжала:

— Ты сам сообрази… Меня все признали, родной дядя, даже императрице самой представили, я ей понравилась и своим у нее человеком стала… Вдруг хватают разыскиваемого убийцу моей матери, а он околесицу городит, что я не я, а его дочь Татьяна Берестова… Язык-то тебе как раз за такие речи пообрежут. Тебе беда, а не мне… Я отверчусь… Коль уж очень туго придется, сама пойду к государыне, сама ей во всем как на духу признаюсь и попрошу меня в монастырь отпустить…

— Ишь, что придумала, змея… — злобно проворчал Никита.

— Не в тебя, что о себе не думать.

— Что же мне-то думать?

— А то, что надо тебе схорониться отсюда куда-нибудь подальше.

— Куда же это прикажешь… Аль тебе надоел, сбагрить меня хочешь… Нет, это ты, девушка, шутки шутишь…

— Ничего не сбагрить… По мне, шляйся здесь, сколько твоей душеньке угодно, жди, пока в каменный мешок тебя законопатят… Мне ни тепло от этого, ни холодно.

— Одной на свободе побыть захотелось, княжной… Ишь, мудреная, что придумала… Иди подобру-поздорову… Скатертью дорожка… Голодай, а я поживу, поцарствую.

— Зачем голодать… Вот я тебе мешочек с золотом приготовила на дорогу… На весь твой век тут хватит… Тысяча червонных…

— Тысяча червонных… — даже захлебнулся Никита.

— Да, тысяча. Получай и сгинь… Скройся подальше… Лучше, если в Польшу, там и паспорт можешь за деньги достать… Вина везде на твою долю хватит…

Она остановилась и посмотрела на Никиту. Он молчал, а глаза его были с жадностью устремлены на развязанный княжной холстинный мешочек, в котором она горстями перебирала золотые монеты.

— Пожалуй, ты, девушка, и дело говоришь…

— Вестимо, дело, тебе же добра желаю… С чего же пропадать-то и меня губить… Погубишь или не погубишь, бабушка надвое сказала, и ни от того, ни от другого тебе нет никакой корысти.

— Это правильно… — произнес Никита.

— Конечно, правильно… Умру ли я, в монастырь ли пойду, осудят ли меня, все равно богатство тебе не достанется. Сергею Семеновичу все пойдет… Бери же мешочек-то. В нем богатство, целый большой капитал… Что тебе в Питере оставаться… Россия велика, да и за Россией люди живут… Везде небось деньгам цену знают, не пропадешь с ними… Себя и меня спасешь…

— И граф в дураках останется.

— Еще в каких…

На лице Никиты промелькнула довольная улыбка. Он вспомнил, что ему достаточно помяли бока графские люди, когда неожиданно напали на него у садовой калитки. Теперь граф будет за это отомщен.

— Давай, девушка! — протянул он руку. — Прощай, не поминай лихом.

Княжна протянула ему мешок, который он бережно положил за пазуху.

— Счастливый путь… Живи припеваючи, так-то лучше, чем тут каждый день труса перед всеми праздновать. Ты когда в дорогу?

— Да сейчас же… Сборы недолги, весь тут…

— Ладно… Прощай… Счастливо…

Никита повернул к дверям…

— Ключ-то от калитки отдай… Тебе он не нужен.

— Не запирать?..

— Прихлопни покрепче. Завтра сама запру.

Никита вынул ключ из кармана и подал его молодой девушке.

— Счастливо оставаться, ваше сиятельство, — сказал он, как-то особенно подчеркнув титул, и вышел.

Княжна некоторое время стояла в раздумье. Чутким ухом слышала она шаги Никиты по саду, шум захлопнувшейся калитки. Наконец, она опустилась на диван и вздохнула полной грудью.

— Ну-с, теперь пожалуйте, ваше сиятельство! — сказала она с довольной улыбкой.

Прошло еще три дня. Наконец, княжна Людмила Васильевна Полторацкая получила от графа Свянторжецкого записку с просьбой назначить ему день и час, когда бы он мог застать ее одну. Княжна ответила, что давно удивляется его долгому отсутствию, что всегда рада его видеть у себя, но не видит надобности обставлять это свидание таинственностью, но что если ему действительно необходимо ей передать что-нибудь без свидетелей, то между четырьмя и пятью часами она всегда, по большей части, бывает одна.

Тон этой ответной записки поразил графа. Так не пишут женщины, чувствующие себя во власти мужчины. Он получил этот ответ утром и в тот же день решился рассеять возникшее в его уме недоумение.

Ужели она надеется перехитрить его? Вот вопрос, который вставал в его уме, но он отбрасывал его, как нелепый.

— Понимает же она, что ее тайна в моих руках.

Медленно стали тянуться те несколько часов, которые остались до назначенного княжной времени. Без четверти четыре граф выехал из дому.

— Княжна у себя? — спросил он у отворившего ему дверь лакея.

— Пожалуйте, у себя…

— Одна?

— Одни-с!

— Доложи!

— Пожалуйте в гостиную, — указал лакей графу дверь направо, тогда как гость, по привычке, хотел пройти в будуар княжны, где обыкновенно ранее был принимаем ею и где произошел их последний разговор, когда в пылу начатого признания графу бросился в глаза ее предательский ноготь.

Он последовал указанию слуги и вошел в гостиную. Этот прием — лакей, видимо, получил относительно его, графа, особое приказание — не только не рассеял, но, скорее, усугубил беспокойство графа Иосифа Яновича Свянторжецкого, вызванного тоном ответной записки.

«Она что-то затевает! — пронеслось в его уме. — Ну да найдет коса на камень…»

Он не знал, что уже коса, в виде княжны, нашла на камень, который изображал на ее дороге «беглый Никита», и легко сбросила его с этой дороги. Граф нервными шагами стал ходить по мягкому, пушистому ковру, которым был устлан пол гостиной, отделанной в восточном вкусе. Проходившие минуты казались ему вечностью.

«Эта дворовая девка, — со злобой начал думать он, — заставляет меня дожидаться».

Он сел на один из табуретов и стал нетерпеливо отбивать такт ногой, как бы аккомпанируя своим прыгающим мыслям.

«Какова! Может быть, Никита ей ничего не сказал? Навряд. Тогда бы она меня приняла попросту, без затей. Посмотрите, уже с полчаса как я сижу здесь, как дурак. Поплатишься же ты за это, Татьяна Берестова». Он снова встал и снова стал ходить по комнате. Княжна не появлялась. «Я еду домой и напишу ей», — в страшном озлоблении подумал граф.

Но вот портьера из соседней комнаты поднялась, и в гостиную величественной походкой вошла княжна. Она была одета вся в белое, и это особенно оттеняло ее оригинальную красоту. Злоба графа вдруг пропала. Он смотрел на нее обвороженный.

«И эта девушка моя… Мне стоит протянуть руку… Зачем я так долго медлил?.. Пусть она не княжна, но она царица по красоте… Зачем я мучил ее?.. Она похудела».

Молодая девушка действительно несколько изменилась с последнего дня, в который ее видел граф. Она недаром пережила эти две недели волнений, дум и опасений.

— Как давно мы с вами не видались, граф? — ровным, спокойным голосом сказала она и протянула ему руку.

Он невольно припал губами к этой прелестной руке, с жадностью целовал ее, хотя по дороге на Фонтанку давал себе слово не целовать руки у дворовой девки.

 

XIII

Камень сбит

— Садитесь, граф! — грациозным жестом указала княжна Людмила Васильевна Полторацкая на один из табуретов, стоявших возле дивана, и лениво опустилась на последний.

Граф Свянторжецкий сел. Удивленно-беспокойным взглядом смотрел он на княжну Людмилу Васильевну. Она, видимо, не чувствовала ни малейшего смущения и со спокойным, обыкновенным полукокетливым и полунасмешливым выражением лица смотрела на графа.

«Что она, действительно ничего не знает или притворяется?» — неслось в уме последнего.

Наступило неловкое молчание. Его прервала княжна Людмила Васильевна:

— Что это, граф, вы совсем пропали? Сколько времени я вас не видела у себя. Ужели ваша головная боль, припадок, который случился как раз у меня, так продолжительно отразилась на вашем здоровье? Вы были больны?

— Нет, я не был болен, — отвечал граф.

Княжна, по обыкновению, играла кольцами и браслетами на руках, а предательский ноготь так и бросался в глаза графу, как бросается фигура на разгаданной уже загадочной картинке. Этот ноготь напоминал ему, что он здесь властелин, а между тем с ним играет эта его раба, как кошка с мышью. Это его бесило и отразилось в тоне его ответа. Княжна заметила этот тон, и лицо ее приняло надменное, холодное выражение.

— В таком случае я отказываюсь объяснить ваше более чем странное поведение относительно меня. Вы сидите у меня, чуть не признаетесь мне в любви, обрываете это признанье на половине, что объясняете внезапным приступом головной боли, уезжаете, не кажете глаз около месяца и, наконец, просите снова свиданья запиской, очень странной по форме. Согласитесь, что я вправе удивляться.

— Но разве вы не знаете, что мне все известно? — вдруг выпалил граф, и взгляд его сверкнул торжеством.

Княжна глядела на него несколько мгновений широко открытыми глазами.

— Вам… Все известно… Что?!

Этот вопрос был задан так искренно, что граф положительно, что называется, опешил.

«Она ничего не знает!» — мелькнуло в его уме.

— Вам, значит, ничего не передавал Никита? — вслух сказал он.

— Никита… Какой Никита? — с тем же спокойным недоумением вместо ответа спросила, в свою очередь, княжна.

«Она играет… — решил мысленно граф. — Посмотрим, кто кого!» — и он снова добавил громко:

— Никита Берестов…

— Никита Берестов… — медленно, отчеканивая каждую букву, произнесла княжна. — Кто же это такой?.. Позвольте, не тот ли, которого звали «беглым Никитой», убийца моей матери и несчастной Тани?

Граф молчал, неотводно глядя своими черными, проникающими, казалось, в самую душу глазами на молодую девушку. Та спокойно выдержала этот взгляд.

— Где же этот Никита?

— Вам лучше знать это…

— Мне… Послушайте, граф, если это шутка, то очень неуместная… Вы, быть может, больны?

— Я совершенно здоров.

— Здоровы… — засмеялась звонко княжна. — Нет, вы не здоровы, если говорите такие вещи… Убийцу моей матери, Никиту Берестова, ищет полиция, а вы мне говорите, что мне лучше всех знать, где он находится.

— Он бывал у вас.

— У меня? Нет, граф, простите, лучше переменим этот разговор.

Она, как ему показалось, почти с соболезнованием посмотрела на него. Этот взгляд красноречивее всяких слов показал ему, что она считает или, лучше сказать, делает вид, что считает его сумасшедшим.

— Зачем менять разговор, — воскликнул граф, у которого хладнокровие молодой девушки вырывало из-под ног почву, — я именно по этому поводу просил вас назначить мне свидание. Снимите маску! Предо мной нечего играть комедии… Я сам виделся и говорил с Никитой Берестовым.

— Вы видели его и говорили с ним? — медленно произнесла княжна. — Это становится серьезным. Значит, вы-то действительно знаете, где он находится. Он, может быть, даже сознался вам в преступлении?

— Да, и рассказал все.

Граф подчеркнул последнее слово.

— Вы, граф, служите в Сыскном приказе?

— Нет, я не служу нигде.

— Я спросила это потому, что иначе не знаю, зачем вы допрашиваете убийц?

— Чтобы обличить его сообщницу.

— У него были сообщники?

— Я говорю сообщницу.

— И они, конечно, теперь в руках правосудия?

— Они могут быть.

— От чего же это зависит?

— От вашего желания.

— От моего? Тогда, конечно, я желаю этого… На вашей обязанности, граф, лежит тотчас же уведомить, что вы знаете, где находится убийца моей матери и несчастной Тани… Ведь вы знаете, что это ее отец.

— Я знаю это… — мрачно сказал граф Свянторжецкий.

Он начал понимать всю шаткость своего положения, если она будет продолжать в этом тоне. Наглость, с которою говорила с ним и глядела на него молодая девушка, положительно парализовала его волю.

— Если вы этого не сделаете, граф, — взволнованно между тем продолжала княжна Людмила Васильевна, — то это сделаю я… Я сегодня же вечером поеду к дяде и расскажу ему о вашем открытии, а завтра доложу об этом государыне.

Этого уже граф Свянторжецкий совершенно не ожидал.

— И это сделаете вы?.. — запальчиво воскликнул он.

— Ну, конечно, я, — смерила княжна его взглядом, — кому же еще сделать это, как не дочери покойной?

— Вы не дочь княгини Полторацкой.

— Что-о-о?! — встала княжна.

Граф тоже встал. Они несколько мгновений молча стояли друг против друга. Взгляды их черных глаз пересекались, как острия шпаг.

— Вы не дочь княгини Полторацкой… — повторил Иосиф Янович Свянторжецкий.

Молодая девушка отступила от него на несколько шагов и вдруг села на диван, около которого спускалась вышитая полоска сонетки, украшенной золотой кистью. Она откинулась на спинку дивана и правой рукой взялась за сонетку. Граф понял этот маневр.

— Подождите звонить… Я докажу вам, что… — заспешил он.

— Я и не звоню. Это так, на всякий случай… Я, напротив, с нетерпением ожидаю вашего объяснения.

Она глядела на него полунасмешливым, полунедоумевающим взглядом.

— Кто же я такая?

— Вы Татьяна Берестова.

— Татьяна Берестова… — медленно произнесла княжна, не сморгнув глазом. — Кто же сказал вам это?

— Мне сказал это ваш отец.

— Мой отец?!

— Да. Никита Берестов.

— Убийца?

— Убийца, которого вы были сообщницей.

— Мне, граф, следовало бы давно уже дернуть за эту сонетку, но я не из трусливых, тем более что я надеюсь, что ваша болезнь еще не дошла до буйства…

— Послушайте…

— Я слушаю, мне даже очень интересно. Ведь это точно сказка. Польский граф захватывает убийцу русской княгини и обнаруживает, что вместо оставшейся в живых княжны при дворе русской императрицы фигурирует дворовая девушка, сообщница убийцы своей барыни и барышни… Так, кажется?..

— Совершенно так.

— Но, что всего интереснее, так это то, что польский граф не сообщает тотчас же о своем важном открытии русским властям, а вступает в переговоры с сообщницей убийцы, самозваной княжной. Вы, граф, остроумный шутник и очень занимательный собеседник.

Княжна Людмила Васильевна совершенно непритворно весело расхохоталась.

— Я не шучу и не рассказываю сказки.

— Серьезно говорить то, что возбуждает смех в слушателях, — одно из достоинств рассказчика.

Граф нервно кусал себе усы и стоял перед княжной с горящим взглядом.

— Повторяю вам, я не шучу.

— Я это слышала… Что же дальше?

— Вы прекрасно владеете собой, видимо предупрежденная вашим сообщником, хотя вы отказываетесь, что видели его и принимали у себя.

— Кого это?

— Никиту Берестова… Вашего отца.

— Благодарю вас за такое родство, граф.

Он не слышал этого замечания и продолжал:

— Но можно доказать, что у вас бывал странник, который велел о себе доложить вам, что он не кровопивец, и вы с ним подолгу беседовали.

— Действительно, — отвечала молодая девушка, — ко мне приходил какой-то юродивый, и я ему помогала и слушала его болтовню и даже предсказания… Я очень люблю все необыденное… Доказательство налицо… Я слушаю вас, граф, а ваши речи очень малым, по отсутствию смысла, отличаются от речей этого юродивого.

— Княжна! — воскликнул граф.

— Вот и проговорились сами… Забыли, что только сейчас называли меня Татьяной Берестовой, — со смехом заметила молодая девушка.

— Я обмолвился.

— Когда?

— Конечно, сейчас.

— Это последовательно, по крайней мере.

— Этого-то странника, — продолжал граф Свянторжецкий, — я со своими людьми захватил у калитки вашего сада и он оказался Никитой, убийцей княгини и княжны Полторацких.

— Где же он находится?

— Я могу его найти всегда… Я приказал проследить, где он живет.

— Но зачем же вы его отпустили?

— Я хотел сперва переговорить с вами.

— О чем же говорить с сообщницей убийцы?..

— Я могу похоронить эту тайну… Никто, кроме меня, не будет знать об этом…

— Вот как… И ваша цена, граф? — с нескрываемым презрением спросила княжна.

— Вы сами.

Он было приблизился к ней.

— Отойдите, граф, или я позвоню.

— Вы раскаетесь…

— В чем?

— Я захвачу Никиту и отдам его в руки правосудия…

— Я сожалею только, что вы этого давно не сделали.

— Но тогда вы погибли.

— Вы наивны, граф, кто может поверить оговору убийцы княжны Полторацкой или вашему сумасшедшему бреду?

— У меня есть доказательства…

— Чего?

— Доказательства, что вы не княжна…

— Какие?

— Вы очень были похожи с покойной княжной, но случай сделал между вами некоторое различие… У вас на безымянном пальце правой руки искривлен ноготь, вы занозили руку, вам всего было десять лет, и у вас сделался ногтеед… С княжной этого не случалось…

Молодая девушка невольно вздрогнула при этих словах графа и побледнела, но моментально оправилась.

— Вы правы. Этот случай был с Таней, но вы ошибаетесь в дальнейшем; в следующую за тем летом, в которое случилось с ней это несчастье, осень занозила тот же палец и я. У меня тоже сошел ноготь и вырос несколько неправильным. Я тогда еще ребенком решила, что это меня наказал Бог за то, что я радовалась, что между мною и Таней есть какое-нибудь различие.

— Это сказка, быстро и умно придуманная.

Молодая девушка, уже, видимо, вполне оправившаяся от минутного смущения, сказала это совершенно хладнокровно.

— Так вы хотите, чтобы я начинал дело?

Она долго пристально молча смотрела на него, стоявшего, по ее желанию, в почтительном отдалении. Граф принял это за колебание. Сердце его усиленно билось.

«Он сдастся!» — мелькала в ее уме радостная надежда.

— Так неужели же вы думали, что я пойду с вами на эту позорную сделку?.. Вы ошиблись… Мне грустно только одно, что до такой низости дошли именно вы.

Граф сделал гневный жест. Молодая девушка крепко сжала сонетку и продолжала:

— Если бы это сделал действительно польский граф, чужестранец, то я могла думать, что добывать себе женщину таким неприглядным способом в обычаях его родины… Но на это решились вы, русский человек.

— Я вас не понимаю… — побледнел граф.

— Вы не граф Свянторжецкий… Вы выдали себя мне вашим последним рассказом о ногте Тани… Вы Осип Лысенко, товарищ моего детства, принятый как родной в доме моей матери. Я давно уже, встречая вас, вспоминала, где я видела вас. Теперь меня точно осенило. И вот чем вы решили отплатить ей за гостеприимство… Идите, Осип Иванович, и доносите на меня кому угодно… Я повторяю, что сегодня же расскажу все дяде Сергею, а завтра доложу государыне.

— Вы этого не сделаете…

— Я это сделаю… Я сделаю больше… На днях в Петербург ожидают вашего отца по пути в действующую армию, где он получает высокий пост. Я расскажу ему, как нравственно искалечила его сына иноземка-мать.

Граф Свянторжецкий — так мы будем продолжать называть нашего героя — стоял перед ней бледный, уничтоженный.

— А теперь довольно…

Молодая девушка сильно дернула сонетку. Явился лакей.

— Проводите графа, — приказала она ему. — До свидания, — обратилась она к Иосифу Яновичу, — не забывайте меня…

Она грациозно протянула ему руку. Он машинально поцеловал эту руку и вышел.

 

XIV

Игра проиграна!

— Посрамлен, уничтожен! — с отчаянием, схватившись за голову, воскликнул граф Иосиф Янович Свянторжецкий, очнувшись у себя в кабинете после описанного нами визита к княжне Людмиле Васильевне Полторацкой.

Время с момента выхода его из гостиной княжны и до того момента, когда он очутился у себя, для него как бы не существовало. Он совсем не помнил, как оделся, сел в сани и приказал ехать домой, даже как снял дома верхнее платье и прошел в свой кабинет. Все это в его памяти было подернуто густым непроницаемым туманом.

«Безумец, я думал найти в ней рабу, а встретил врага, и врага сильного».

Он бросился на диван и, опустив голову на руки, глубоко задумался.

«Ужели я ошибся, ужели действительно она и есть настоящая княжна?» — неслось в его голове.

«Нет, не может быть! — отгонял он тотчас же эту мысль. — Несомненно, она самозванка… Ведь всего недели полторы тому назад, вот здесь, в этом самом кабинете, передо мной сознался Никита Берестов — ее отец. Надо бороться, надо победить ее, нельзя дать над собой так насмеяться».

Необузданный по природе и по воспитанию, молодой человек выходил из себя как от оскорбленного самолюбия, так как оказался одураченным девчонкой, так и, главным образом, потому, что понравившаяся ему игрушка, которую он уже считал своею, вдруг стала для него недосягаемой.

«Отойдите, граф, или я позвоню!» — раздался в его ушах голос молодой девушки.

И он отошел.

«Нет, нет, она будет моей во что бы то ни стало. Она, конечно, никому не пойдет говорить о нашем разговоре, не пойдет докладывать императрице, а я, я уличу ее одной ставкой с Никитой. Она не посмеет отпереться и сдастся».

Так думал граф, и искра надежды снова затеплилась в его сердце.

Он позвонил. Явился Яков, все еще служивший у графа, так как отпуск его на волю, несмотря на уплаченные за него графом помещику деньги, еще не состоялся, за окончанием всех формальностей. В его сундуке, однако, уже лежали и те двести рублей, которые дал ему Иосиф Янович за услугу, вместе с ранее накопленными деньгами и оставшимися от уплаты за поимку Никиты.

— Что прикажете, ваше сиятельство?

— Вот что, голубчик… Мне необходимо снова повидать этого странника.

— Это что к княгине ходил?

— Да… Ты знаешь ведь, где найти его?

— Молодцы-то мои сказывали, что намедни, по приказанию вашего сиятельства, выследили его берлогу. В лесу он живет, в землянке, неподалеку от дома княжны Полторацкой.

— А может, он оттуда ушел?

— Все может быть, ваше сиятельство.

— Так как же быть?

— У кабака дяди Тимохи его подстеречь али опять у калитки дома княжны.

— У какого кабака?

— Такой есть, там на выезде из предместья, по ночам торгует, более для беглых да для таких, как этот чернявый, странников.

— Так ты уговорись со своими и начинай следить; как сцапаете, так вяжите и прямо сюда. Коли меня не будет дома, то до меня не развязывайте. Положите куда ни на есть.

— Я его в чулан запру, ваше сиятельство.

— В чулан так в чулан.

— Слушаю-с, ваше сиятельство… Я распоряжусь сегодня же с ночи.

— Достань ты мне его живого или мертвого. Нет, нет, я пошутил, мне он нужен только живой и вы его легонько, не зашибите.

— Зашибешь его, такого быка! Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, живого предоставим.

— Я полагаюсь на тебя. Вот тебе на расходы.

Граф встал, подошел к шифоньерке из ясеневого дерева, стоявшей в кабинете, отпер ее, вынул один из мешочков с серебряными рублями и бросил его Якову.

— Лови!

Тот ловко поймал на лету.

— Не сумлевайтесь, ваше сиятельство.

Граф снова сел на диван. Наступило молчание.

— Больше никаких не будет приказаний? — нарушил его Яков.

— Нет, никаких. Только то, что сказал, аккуратно сделай.

— Слушаю-с.

Яков вышел.

— Хорошо посмеется тот, кто посмеется последний, Татьяна Никитишна! — злобно вслух сказал граф Иосиф Янович Свянторжецкий. — Я-то не прощу вам сегодняшнего дня. Вы таки действительно будете моей, живая или мертвая. Только бы поскорей он мне добыл Никиту. Остальное я все уже устрою умело и обдуманно. Я вижу теперь, что сам во всем виноват. Не надо было медлить. Я дал ей время одуматься и подготовиться.

Графу Свянторжецкому теперь стало ясно все, что он впопыхах, ошеломленный сделанным им открытием, упустил из виду, не думая и не гадая встретил в молодой девушке такую серьезную соперницу.

— Увидим теперь, чья возьмет, — весь погруженный в свой новый план, пробормотал он.

Посидев еще с полчаса в раздумье, он уехал из дому, наказав снова Якову начать действовать в тот же вечер.

— Слушаю-с, ваше сиятельство, не сумлевайтесь… — успокоил его верный слуга.

Граф стал вести прежний светский образ жизни, но все же каждый вечер или, лучше сказать, ночь, с тревогой подъезжал к своей квартире.

— Ну, что? — спрашивал он отворявшего ему дверь Якова.

— Не нашли еще… — отвечал тот.

Такой же вопрос задавал граф ему и каждое утро, но, увы, получал тот же далеко не удовлетворительный ответ.

Никита сгинул совершенно, как в воду канул. Его землянка оказалась пустой, в доме княжны Полторацкой он не появлялся, в кабаке дяди Тимохи тоже.

Прошла неделя, и граф решился прекратить розыски. Он понял.

— Она дала ему отступного, и он скрылся, — рассудил он. — Что же теперь делать?

Положение его оказывалось действительно незавидным. Игра была проиграна. С исчезновением Никиты весь составленный им новый план разрушался.

«Самозванка-княжна», как он продолжал мысленно называть княжну Людмилу Васильевну, продолжала между тем занимать все более и более места в его уме и сердце. Пленительный образ молодой девушки преследовал его неотступно. Разве не все равно было ему, была ли она княжной или же незаконной дочерью князя. Она ведь вылитая княжна. Он не заметил в ней ни капли холопской крови, которую из любезности к своей невесте открыл в Тане князь Сергей Сергеевич Луговой. И зачем ему было затевать всю эту историю? Она была к нему благосклонна! Никто не сомневается в ее знатном происхождении, никто не оспаривает у нее богатство, любимица государыни, одна из первых в Петербурге невест, он мог на ней жениться, вот и все.

Теперь она для него потеряна. После происшедшей между ним и ею сцены немыслимо примирение. Он долго не мог представить себе, как встретится с ней в обществе. Он умышленно избегал делать визиты в те дома, где мог встретить княжну Полторацкую. Теперь, конечно, она предпочтет ему князя Лугового или графа Свиридова. Бессильная злоба душила графа. Он воображал себе тот насмешливый взгляд, которым встретит его княжна Людмила в какой-нибудь великосветской гостиной или на приеме во дворце.

— Посрамлен, унижен, и теперь окончательно! — повторял он сам себе.

К довершению своего ужаса, он стал убеждаться, что безумно любит эту посрамившую его девушку. Каприз своенравного человека постепенно вырос в роковую страсть. Граф положительно не находил себе покоя ни днем, ни ночью. Образ княжны, повторяем, неотступно носился перед ним. Он жаждал видеть ее и боялся с нею встречи.

Момент этой встречи, однако, должен был наступить. Они вращались в одном обществе и поневоле должны были столкнуться. Граф понимал это, и каждый день ожидал, что это случится. Наконец, этот момент наступил.

Они встретились в гостиной Зиновьевых, в день рождения Елизаветы Ивановны. Графу необходимо было приехать с поздравлением к своей тетке, но, несмотря на нарочно выбранное им позднее время, он застал в гостиной княжну Людмилу Васильевну. Граф смущенно поклонился. Она приветливо протянула ему руку.

— Опять целую вечность я вас не видела, граф… Он положительно, как красное солнышко осенью, покажется и нет его… — обратилась она к сидевшим в гостиной хозяйке и другим дамам… — Приедет ко мне с визитом, насмешит меня до слез и затем скроется на несколько недель.

— Чем же он таким смешит вас? — полюбопытствовали некоторые из дам.

— В последний раз он рассказывал мне какую-то, как я теперь припоминаю, ужасную историю, выдавая ее за истинное происшествие. Он, видимо, сам сочинил ее, но если бы вы видели, с каким серьезным видом он говорит всевозможные глупости… Я сначала, грешным делом, испугалась, приняла его за сумасшедшего, и только после догадалась, что он шутит, что у него такая манера рассказывать… Просто умора.

Граф Иосиф Янович любезно улыбался.

— Мы не знали за вами такого искусства, граф… Это интересно… Расскажите когда-нибудь и нам что-нибудь такое… — напали на него дамы.

— Княжна все шутит и преувеличивает, — отбивался он.

— Ничуть не шучу… Настаивайте, mesdames, чтобы он каждой из вас в отдельности рассказал бы по страшной истории… У него, я чувствую, их целый запас.

— Да, да, непременно, мы требуем… — говорили дамы.

Положение графа было ужасно. Он должен был улыбаться, отшучиваться, когда на сердце у него клокотала бессильная злоба против безумно любимой им девушки. Только теперь, когда он увидел снова девушку, обладание которой он так недавно считал делом решенным, граф понял, до каких размеров успела вырасти страсть к ней в его сердце. Он любезно дал слово исполнить требование каждой из дам, но только при условии полного tet-a-tet. Дамы жеманно стали отказываться от своего требования. Разговор перешел на другие темы.

Княжна Людмила Васильевна несколько раз особенно любезно обращалась к графу с вопросами, явно с ним кокетничая. У несчастного графа положительно шла кругом голова. Наконец, княжна стала прощаться.

— Надеюсь вас видеть у себя, граф! Пора бы вспомнить о сироте, живущей в предместье.

Граф бессвязно пробормотал какую-то любезность. Княжна глядела ему прямо в глаза своими искрящимися смеющимися глазами. Граф чувствовал, что точно тысячи иголок колют его сердце. Он, однако, не решился сразу последовать приглашению княжны Людмилы Васильевны и поехать к ней. Ему думалось, что молодая девушка просто насмехается над ним и что, появившись у нее после рокового разговора, он получит от лакея обидное: «Не принимают». Вся кровь бросалась в голову самолюбивого молодого человека при одной возможности подобного приема.

«Она хочет меня окончательно доконать», — думал он и, несмотря на страстное желание видеть предмет своей страсти, не ехал на набережную Фонтанки.

Встречи на нейтральной почве между тем продолжались. Граф теперь уже не избегал тех домов, где мог встретить княжну Людмилу Васильевну. Напротив, он именно ездил в них с этою целью. Княжна продолжала быть с ним обворожительно любезна. Граф Свянторжецкий положительно терялся в догадках, смеется ли она над ним или ищет примирения.

Как ни проницателен был граф, но кто разгадает, что скрывает в своем сердце женщина. Если, по пословице, «чужая душа — потемки», то женское сердце — непроглядная ночь. Кто может сказать наверное, каким путем ближе дойти к этому сердцу, путем ли восторженного ей поклонения или же наглой дерзостью. Жизнь учит нас, что последний путь короче. Недаром один знаток женского сердца высказал парадокс о том, что женщина легко прощает некоторое неуважение к себе в обществе, но никогда не простит излишнего уважения к себе наедине. Не близок ли этот парадокс к истине? Сто лет тому назад сердце женщины было, и для хваставшихся знанием женщин мужчин, такою же загадкою, как и теперь. Граф, повторяем, окончательно потерял голову.

Выдался случай, когда в одной из гостиных хозяйка занялась разговором с приехавшим с визитом старцем. В гостиной, кроме этого гостя, были только княжна Людмила Васильевна и граф Свянторжецкий. Они остались беседовать в стороне.

— Вы, граф, окончательно решили не переступать моего порога? — кокетливо спросила его княжна, особенно подчеркнув слово «граф».

— Сказать вам по правде, княжна, — тоже не удержался не подчеркнуть он последнее слово, — мне кажется, что вы шутите, настойчиво приглашая меня к себе при посторонних.

— Шучу? — подняла княжна удивленно-наивные глаза. — Почему?

— Но после нашего разговора…

— Я забыла о нем и к тому же, я думаю, что он был последствием вашей головной боли… Приезжайте, говорю вам теперь почти с глазу на глаз.

— И вы меня примете?

— Нет, граф, вы все еще нездоровы. Простите меня… Зачем же бы я вас приглашала?

— Чтобы отказать мне через лакея… — задыхаясь, произнес граф.

— Я не способна так мелко мстить, граф… В моих жилах все-таки, что бы вы ни говорили, течет кровь князей Полторацких.

 

XV

Между страхом и надеждой

После описанного нами разговора графа Иосифа Яновича Свянторжецкого с княжной Людмилой Васильевной Полторацкой в сердце графа снова поселилась надежда. Через несколько дней, однако, решился он только сделать визит на Фонтанку и вернулся после него окончательно очарованный и вместе с тем окончательно безумно влюбленный.

Княжна приняла его снова в будуаре, где он так глупо — он теперь сознавал это — прервал свое объяснение в любви, объяснение, которое было достигло цели, так отдалившейся от него в настоящее время. Княжна была обворожительно любезна, кокетлива, но, видимо, несмотря на ее уверения, она ничего не забыла, ничего не простила.

Чутким сердцем влюбленного граф угадывал это и понимал, что его любовь к ней почти безнадежна. Только чудо может заставить ее заплатить ему взаимностью. Он оскорбил ее явно выраженным желанием сделать своей любовницей, а не женой, и гордая девушка никогда не простит ему этого.

Так думал граф, возвращаясь, повторяем, очарованный из дома княжны Полторацкой. Другой внутренний голос, однако, говорил ему иное и как чудодейственный бальзам действовал на его измученное сердце. Граф слишком любил, чтобы не надеяться, слишком желал, чтобы не рассчитывать на исполнение своих желаний.

Человек обыкновенно верит в то, во что ему хочется верить, и представляет себе всех и вся в том свете, который для него благоприятнее. Это одна из отрадных и спасительных способностей человеческого ума и сердца. Потеря этой способности доводит человека до мрачного отчаяния, до сумасшествия, до самоубийства. Граф, повторяем, надеялся, а потому и мечтал.

Они оба связаны тайной их происхождения. Не лучше ли им быть совсем близкими людьми, чтобы эта тайна умерла вместе с ними? Как ни уверена княжна Людмила Васильевна в непроницаемости своей тайны, в бессилии, наконец, его, графа, повредить ей, все же знание им этой тайны не может ее не тревожить. Открытие его тайны, его самозванства, если бы даже оно дошло до властей, не представило бы для него никакой опасности. Носимое им имя — имя его матери, его дала ему мать, она же вручила ему документы, доказывающие его право на это имя. Если у него отнимут эти права, то он, уже поступивший на русскую службу, то есть зачисленный, как известно, в один из гвардейских полков, ничего не будет иметь против фамилии его отца — Лысенко. Графский титул не пленяет его, а заслуги отца наложили уже на его фамилию известный блеск.

Другое дело, если каким-нибудь образом откроется самозванство княжны Полторацкой — за этим самозванством скрывается страшное преступление — преступление, караемое рукою палача. Этого не могла не знать и не понимать молодая девушка, как бы она ни была самонадеянна. Она, конечно, дорого бы дала, чтобы граф Свянторжецкий, он же Осип Лысенко, исчез с ее жизненной дороги или же сделался бы для нее безопасным. Первое сделать трудно, второе может быть достигнуто лишь замужеством с ним. Этим-то, вероятно, и объясняется то, что она так настойчиво делает вид, что забыла прошлое. В ее голове, вероятно, создался именно такой план, но она, конечно, не сразу откроет свои карты, она захотела его помучить. Пусть. Он готов ждать, лишь бы смел надеяться, он готов страдать, если эти страдания приведут его к наслаждению.

Вот те успокоительные мысли, которые подсказывал ему внутренний голос, голос надежды, присущий каждому человеческому сердцу. Граф Иосиф Янович стал надеяться и терпеливо ждать. Время летело.

Год траура княжны Людмилы Васильевны окончился, и она стала принимать живое участие во всех придворных и великосветских празднествах и увеселениях. Ее всегда окружал рой поклонников, среди которых она отдавала предпочтение попеременно то князю Сергею Сергеевичу Луговому, то графу Петру Игнатьевичу Свиридову. Поведение ее относительно графа Свянторжецкого в общем было более чем загадочно. Она дарила его благосклонной, подчас понятной для него одного красноречивой улыбкой или взглядом, а затем, видимо с умыслом, избегала его общества и кокетничала на его глазах с другими. Он испытывал невыносимые муки ревности. Уже несколько раз, бывая у ней и проводя с ней обворожительные tete-a-tete’ы, граф Иосиф Янович начинал серьезный разговор о своих чувствах, но княжна всегда умела перевести этот разговор на другой или ответить охлаждающей, но не отнимающей надежды шуткой.

— Я, по ее мнению, видимо, еще не искупил вины, — успокаивал себя граф. — Искус еще не окончен.

И снова безропотно несчастный молодой человек продолжал лихорадочную жизнь между страхом и надеждой.

С окончанием траура граф стал очень редко заставать княжну одну. В ее приемные дни и часы ее гостиная, а иногда будуар, смотря по тому, где принимала княжна, были обыкновенно переполнены. Одних гостей сменяли другие.

Случилось так, что прошло около месяца, а граф Иосиф Янович ни одной минуты не мог остаться с глазу на глаз с княжной, как он ни старался пересидеть ее многочисленных посетителей. Он был мрачен и озлоблен. Это не ускользнуло от молодой девушки.

— Что с вами, граф? — обратилась она к нему, улучив свободную минуту. — Вы ходите как приговоренный к смерти.

— Да разве это жизнь! — воскликнул он.

— То есть что жизнь?

— Видеть вас постоянно только в толпе.

— Вы ревнуете?

— Я, к сожалению, не имею права. Но мне тяжело думать, что те дивные минуты, которые я проводил с вами в вашем будуаре, может быть, никогда не повторятся.

— Отчего же? Если вы искренно о них жалеете.

Княжна остановилась.

— Вы сомневаетесь? — с упреком сказал он.

— Нет, граф, я не сомневаюсь. Я дам вам ключ от садовой калитки, и если после двенадцати сегодня вы свободны, то мы поболтаем в моем будуаре. Дверь в коридор из сада не будет заперта.

Граф Иосиф Янович не успел поблагодарить княжну, как она уже отошла от него к другим гостям. При прощании, когда он взял ее руку, чтобы поцеловать, он ощутил в своей руке ключ. «Это, быть может, тот же ключ, которым пользовался Никита!» — мелькнуло в его уме, но он поспешил отогнать от себя эту злобную мысль. Он постарался, напротив, настроить себя на более веселые мысли.

Ключ, лежавший в его кармане, не открывал ли вместе с калиткой сада княжны Полторацкой и ее сердца? Если бы она не чувствовала к нему расположения, с какой стати стала бы она заботиться о свиданиях с ним с глазу на глаз да еще в позднее ночное время?

«А если это ловушка?» — вдруг возникла в его уме роковая мысль.

Ему вспомнились слова княжны:

— Я не способна на такую мелкую месть.

— А что, если она теперь задумала месть более крупную? Если она позовет людей и объявит, что он, граф, ворвался к ней ночью, без ее воли? Произойдет скандал на весь город. Он будет опозорен.

Холодный пот выступил у него на лбу при одном этом предположении, но доводами рассудка он еще до приезда к себе домой сумел убедить себя в полной нелепости подобных мыслей.

«Зачем ей делать это? Какую пользу принесет ей этот скандал? У нее много завистников, которые готовы перетолковать все не в ее пользу и охотно поверят ему, что она сама дала ключ от калитки и оставила дверь в сад отпертой. Нет, это не то! Просто ей самой приятно провести с ним часок-другой наедине, ей льстит его восторженное ей поклонение, несмотря на то что он знает все… Наконец, его страсть к ней так велика, что должна быть заразительна».

Она находит отзвук если не в ее уме, так в ее сердце… Кроме того, ей хочется еще некоторое время помучить его, ранее нежели сделаться к нему благосклонной… Эти свидания наедине дадут ей широкий простор продолжать этот его временный искус.

Граф твердо надеялся, что это именно только искус, и непременно временный, что молодая девушка тоже любит его и, не затей он эту глупую историю с разоблачениями, она давно была бы его женой. При ее, наконец, эксцентричности и при странных выходках, о которых с злорадством шумели ее враги — женщины — мужчин врагов у княжны Полторацкой не было — назначение такого позднего свиданья, при такой таинственно-романтической обстановке, было совсем неудивительно. Успокоив себя таким образом, граф Иосиф Янович с нетерпением стал ждать полуночи.

Время тянулось, как всегда при ожидании, томительно долго. Наконец, часы показали одиннадцать часов, и граф вышел из дому. Надо было волей-неволей идти пешком, так как кучер был бы нежелательным и опасным свидетелем ночного визита к девушке и, конечно, истолковал бы его со своей кучерской точки зрения. Нельзя было ручаться, что он не сболтнет своим собратьям, а те понесут это известие по людским, из которых оно может легко перейти и в гостиные. Княжна Полторацкая будет окончательно скомпрометирована. Это было далеко не в намерениях графа Свянторжецкого, глубоко убежденного, что она долго ли, коротко ли, а будет его женою.

Стояла темная, октябрьская ночь.

Граф, впрочем, хорошо знал дорогу и мог бы найти ее с завязанными глазами. Петербург спал, не говоря уже о предместьях, которые казались уже совершенно необитаемы.

Благополучно дошел Иосиф Янович до сада княжны Полторацкой, нащупал калитку и вложил ключ в отверстие замка. Не без волнения — надо быть правдивыми — повернул ключ в замке. Замок щелкнул. Калитка отворилась.

«Запереть или оставить открытой?» — мелькнуло в уме графа.

Ему вдруг стало совестно перед самим собою за это колебание. Он вынул ключ из замка, затворил калитку, запер ее изнутри и положил ключ в карман.

В саду было еще темнее, нежели на улице, от довольно густо росших деревьев. Уже положительно ощупью отправился граф искать маленькую дверь, ведшую в дом из сада. Дверь была найдена и оказалась действительно незапертой.

Граф вошел и очутился в передней, из которой вел коридор во внутренние комнаты. Сняв с себя верхнее платье, граф Иосиф Янович, не без продолжавшихся царить в его уме сомнений, которые он тщетно старался отогнать, вступил в этот коридор и достиг двери, закрытой портьерой. Он откинул последнюю. За ней оказалась стеклянная дверь будуара княжны. Днем она была незаметна, так как заставлялась вышитой шелком и золотом ширмой. Княжна сидела на диване и поднялась, увидев его около двери. Он отворил дверь. Портьера опустилась.

— Милости просим, — спокойно сказала княжна Людмила Васильевна, как будто в этом его визите не было ничего необычного.

Она подала ему руку, которую он почтительно поцеловал.

— Садитесь… — указала она ему на диван, а сама не торопясь подошла к двери и заперла ее.

Несмотря на то что теплый, пропитанный духами воздух будуара приятно действовал на графа, особенно после дальней ночной прогулки, звук запираемого замка снова заставил его сердце сжаться каким-то предчувствием.

«Боже, неужели я такой трус!» — мысленно воскликнул он и даже вспыхнул при этом брошенном им самому себе оскорблении.

Княжна между тем спокойно села с ним рядом и смотрела на него своими смеющимися, очаровательными глазами.

— Давайте беседовать… Я очень рада, что вы у меня… Вы, конечно, пришли?

— Как же иначе?.. Не мог же я приехать и таким образом сделать свидетелем этого визита кучера.

— Я забыла сказать вам об этом и беспокоилась…

— За кого вы меня принимаете?

— Но это ужасно, в такую ночь и идти так далеко…

— Для того чтобы вас видеть, можно пройти путь в десять раз длиннее…

— Вы неисправимы… Вы так расточаете всем любезности, что трудно догадаться, кому и когда вы говорили правду…

— Поверьте, что вы не принадлежите к числу тех, которым я говорю светские любезности.

— Мне бы очень хотелось вам верить.

— Уверяю вас.

— Этого мало.

— Чем же я должен доказать вам?

— Вы — ничем.

— Как это понимать?

— Это покажет время.

— Время понятие растяжимое… И час, и день, и год — все время.

— Ужели меня не стоит подождать?

— Кто говорит об этом… Если только можно дождаться?

— Мы еще молоды, граф!

— Но молодость и есть время любви.

— Скоро проходящей, время страсти, поправлю я вас.

— Пусть так. Но что за любовь без страсти?

Он хотел было завладеть ее руками, но она быстро отодвинулась от него.

— Граф!

— Простите.

— Если вы хотите, чтобы наши свидания повторялись, то будьте благоразумны.

— Я буду само благоразумие.

— Расскажите мне, что вы поделываете?

— Думаю о вас.

— И только?

— Это наполняет всю жизнь.

— Нет, оставим это, кроме шуток, расскажите мне что-нибудь поинтереснее.

— Что может быть интереснее вас?

— Это скучно, граф, я могу раскаяться, что пригласила вас.

Это было сказано таким серьезным тоном, что граф не на шутку перепугался.

Он пересилил себя и стал рассказывать княжне какую-то светскую сплетню с довольно пикантными подробностями. Княжна оживилась и слушала с видимым интересом. Незаметно в этой чисто светской болтовне прошло более часа.

— На сегодня довольно! — заметила княжна и выпроводила гостя.

«Она играет со мной! — думал граф, шагая в непроглядной тьме по берегу Фонтанки. — Пусть, когда-нибудь доиграется!»

 

XVI

После траура

Проведенный князем Сергеем Сергеевичем Луговым в томительной неизвестности год со дня трагической смерти княгини Вассы Семеновны Полторацкой показался ему вечностью.

Этот год был для него тем мучительнее, что он видел княжну Людмилу Васильевну почти всегда окруженную роем поклонников и мог по пальцам пересчитать не только часы, но и минуты, когда ему удавалось переговорить с ней наедине. Она относилась к нему всегда приветливо и радушно… но и только. Не того, конечно, мог ожидать ее жених, объявленный и благословленный ее матерью.

Положим, этого не знали в обществе, но было все-таки два человека, которые знали об этой деревенской помолвке, — один из них граф Свиридов, сильно ухаживавший за княжной, и, как казалось, пользовавшийся ее благосклонностью, а другой — Сергей Семенович Зиновьев, которому покойная Васса Семеновна написала об этом незадолго до смерти. Об этом знала княжна, лежавшая в могиле под деревянным крестом, но не знала княжна, прибывшая в Петербург.

Сергей Семенович на другой же день приезда спросил ее:

— Ты невеста?

— И да и нет, — ответила она, вся вспыхнув.

— Как же это так, сестра писала, и ты…

Княжна Людмила Васильевна, услыхав, что ее мать тоже сообщила брату о сватовстве князя Лугового, подробно рассказала все, включительно до последнего ее разговора с князем.

— Я ведь вам писала, — добавила она.

— Ты его не любишь, — сказал Сергей Семенович.

— Почему вы думаете?

— Если любят человека, так не рассуждают. Он может быть женихом хоть несколько лет в силу тех или других обстоятельств, но предложить скрывать — это не может любящая девушка…

— Может быть, вы и правы, дядя…

— Зачем же ты давала ему слово при жизни матери?

— Это была мечта мамы.

— А не твоя?

Молодая девушка потупилась.

— И моя… Там…

— Где там?

— В Зиновьеве.

— А здесь?

— Я не знаю. Видишь ли, дядя, я тебе признаюсь. Когда этот удар обрушился надо мной, я совсем потеряла голову. Потом я пришла в себя и стала думать.

Княжна остановилась.

— О чем же ты стала думать?

— Я стала думать, что, собственно говоря, я избрала себе в мужья князя, не имея положительно ни с кем сравнить его; уже после того, как он сделал предложение, он привез к нам своего друга.

— Это графа Свиридова?

— Да.

— И что же?

— Он на меня произвел впечатление, — снова потупившись, произнесла княжна.

— Ты влюбилась и в него?

— Не то… Но я увидала, что князь не один такой красивый, ловкий, увлекательный.

— А ты думала, что таких других и нет?

— Я думала, что он лучше всех… Когда же я увидала, что я ошиблась и к тому же мне предстояло ехать в Петербург, где я могу присмотреться ко многим мужчинам, я решила попросить эту отсрочку объявления нас женихом и невестой, и он охотно согласился.

— Охотно, ты думаешь?

— Мне, по крайней мере, так показалось, — сказала княжна.

— Ну, я так не думаю… Согласиться ему пришлось поневоле, но чтобы это он сделал с охотой, я не верю.

— Я не знаю, я передаю свое впечатление.

— Пусть так, но все же повторяю, ты его не любишь и в этом смысле, конечно, лучше, если этот брак не состоится… Вы оба молоды, и вам нет надобности заключать брак по расчету.

Сергей Семенович вздохнул. Не подумал ли он в это время о самом себе?

— Я не знаю, — ответила княжна.

— Время покажет. До окончания траура еще долго.

— Я это ему и сказала.

Более разговора о браке племянницы с князем Луговым Сергей Семенович не возобновлял.

«Пусть сами устраиваются как знают! — думал он. — Да еще и племянница ли она мне! — мелькало в его голове под влиянием появившихся в его уме сомнений относительно личности княжны Людмилы Васильевны Полторацкой. — Какое мне до всего этого дело!»

Став положительно эгоистом, охранявшим лишь свой собственный покой, Сергей Семенович остался доволен этим принятым им решением. Однако по истечении года траура княжны этот разговор ему пришлось возобновить. Князь Сергей Сергеевич Луговой нетерпеливо ждал этого срока.

Наконец год истек.

Княжна Людмила Васильевна бросилась в водоворот великосветской петербургской жизни и, казалось, забыла не только о данном ей князю Луговому слове, но даже о существовании его, князя. В городе стали говорить то о том, то о другом вероятном претенденте на ее руку, но среди них не упоминали имени князя Сергея Сергеевича. Это очень понятно — князь держался в стороне. Самолюбие не позволяло ему действовать иначе, по крайней мере по наружности. В глубине же его сердца клокотала целая буря. Ожидание окончания назначенного срока было ничто в сравнении с обидным невниманием княжны, когда этот срок уже миновал.

Князь в течение целого месяца терпеливо ждал, что княжна Людмила Васильевна заговорит с ним о прошлом, даст повод ему начать этот разговор, но, увы, княжна, видимо, с умыслом избегала даже оставаться с ним наедине. Быть может, эта «умышленность» только казалась для его предубежденного взгляда, быть может, это была лишь случайность, но князю Сергею Сергеевичу от этого было не легче.

Не находя возможности обратиться при таком положении дела к самой княжне, князь Луговой решил, после некоторого колебания, переговорить с ее дядей, Сергеем Семеновичем Зиновьевым. Для этого он заехал в нему однажды в послеобеденное время. Сергей Семенович внимательно выслушал молодого человека, но ответил на его просьбу, узнать намерение княжны относительно его, не сразу.

— Моя племянница и я очень далеки друг от друга, — начал он медленно, как бы обдумывая каждое слово. — Я ее знал совсем маленькой девочкой, затем несколько лет не был в Зиновьеве, где она, как вам известно, жила безвыездно, а когда после несчастья она переехала сюда, то, не скрою от вас, показалась мне очень странной девушкой. С первых же шагов она стала держать себя, относительно меня и моей жены, как чужая. Я не ожидал, зная хорошо сестру, что у нее вырастет такая дочь. Исполнить ваше желание, таким образом, будет для меня крайне если не затруднительно, то щекотливо.

— Помилуйте, Сергей Семенович, вы все-таки ей самый близкий родственник.

— Так-то так, но…

— Посудите сами, к кому же другому мне обратиться? Мое положение невозможное. Не говоря уже об искреннем чувстве, которое я продолжаю питать к княжне, я, кроме того, являюсь с ней связанным словом и даже более, благословением ее покойной матери, и такая неопределенность ставит меня в крайне затруднительное, мучительное, откровенно говоря, положение.

— Я вас понимаю, князь, и, поверьте, очень сочувствую вам. Жизнь, которую ведет моя племянница, хотя и не выделяется особенно из рамок жизни нашего общества, но не заслуживает моего одобрения. Я совершенно согласен с сестрой и лучшего мужа, чем вы, князь, не желал бы для Люды.

Князь Сергей Сергеевич молча поклонился.

— Но, — продолжал Сергей Семенович, — она себя поставила так относительно меня и жены, что нам положительно неудобно давать ей родственные советы. Она бывает у нас с визитами, является по приглашению на вечера, никогда ни со мной, ни с Лизой еще не говорила по душам, по-родственному. С какой же стати нам вмешиваться в ее дела, особенно серьезные?

— Но вы, ваше превосходительство, знаете волю ее покойной матери, вашей сестры.

— Знаю… Эх, князь, мы живем в такое время, что и живых-то родителей не очень слушаются, а не то что умерших.

— Я и не настаиваю, чтобы она слушалась. Мне хочется только получить тот или другой решительный ответ.

— Отчего вы не спросите ее сами?

— Я считаю это неудобным, Сергей Семенович… Ей легче будет, наконец, отказать мне через третье лицо, нежели лично. Я щажу ее.

«Как он ее любит, не то что она!» — мелькнуло в уме Сергея Семеновича Зиновьева.

— Жалко молодца! Хорошо, князь, я возьмусь за это поручение, но только для вас.

— Я не знаю, как и благодарить вас.

— Не за что… Я, вы совершенно правы, в память моей покойной сестры, которая желала иметь вас сыном, обязан так или иначе разрешить этот вопрос. Ваше положение действительно странно.

— Более чем странно. Мучительно, повторяю.

— Я понял вас, понял, и очень вам сочувствую.

Зиновьев пожал крепко руку князю Сергею Сергеевичу.

— При первом же удобном случае я поговорю с Людой.

— Не откладывайте в дальний ящик, ваше превосходительство.

— Нет, я заеду к ней на днях, нарочно для этого.

Князь еще раз поблагодарил и простился с Зиновьевым. Его положение было действительно мучительное.

«Один уже конец!» — думал он.

Неизвестность хуже самой страшной, но уже обрушившейся беды. В каком бы положении ни был человек, он все же сумеет как-нибудь примениться к обстоятельствам. Совершившееся несчастье тяжело, но, раз оно совершилось, человек не может изменить ничего; он на первых порах окончательно считает себя погибшим, страшное отчаяние овладевает его душой, но затем свыкается, и время, этот чудодейственный целитель всех невзгод, в конце концов делает свое дело. Но когда ежечасно и ежеминутно приходится ожидать, что вместо счастья, о котором мечтает человек, его постигнет удар, и не знает, к тому же, определенно, действительно ли он разразится над его головой, или туча пройдет стороной и небесный свод над ним сделается и ясен и светел, — действительно невыносимо.

В этом последнем состоянии и находился князь Сергей Сергеевич Луговой. Он дошел действительно до такого положения, когда человек с мольбою восклицает:

— Дайте конец. Хоть какой-нибудь, да конец!

Увы, судьба не была к нему снисходительна — она не дала ему скоро этого желанного конца. Сергею Семеновичу Зиновьеву на самом деле искренно стало жаль молодого князя, поведение относительно которого княжны Людмилы, по его мнению, было более чем возмутительно.

«Она его не любит! — это ясно как день. Она хотела выйти за него замуж при жизни матери, чтобы только выбраться из тамбовского захолустья, а когда мать умерла, она нашла, что крылья у нее отросли и она может лететь куда ей угодно и порхать сколько ей угодно. Ей не нужно было обузы в виде мужа. Но так все-таки нельзя поступать. Скажи прямо, что она изменилась в своих чувствах, что она раздумала, а она ведь продолжает кокетничать с ним, подавать надежду, возбуждать его ревность и держит на привязи данным ею словом, которое она не отнимает и не исполняет. Бедный князь! Это действительно смешное и мучительное положение, если он ее любит, а он любит ее, я в этом убежден».

Зиновьев решил, согласно просьбе князя, не откладывать беседы с племянницей в долгий ящик. На другой же день, после службы, он заехал к ней и застал ее одну.

— Дядя, какими судьбами, вот не ожидала, — встретила его княжна восклицанием, не забывая почтительно поцеловать протянутую им ей руку.

— Я и сам не ожидал.

— Это любезно. Что же такое случилось, что вы решились доставить себе такую неприятность, а мне большое удовольствие?

— Ишь, матушка, у тебя на языке мед, а под языком лед, да и на сердце тоже.

— Что с вами, дядя? — воскликнула уже тревожным голосом княжна Людмила Васильевна. — Садитесь, скажите.

Сергей Семенович сел и некоторое время молча смотрел на племянницу. Та тоже смотрела на него недоумевающе-испуганным взглядом.

— Не в нашу семью уродилась ты, Люда, — наконец, после продолжительной паузы, начал он, — не в покойную мать, мою сестру, царство ей небесное!

Зиновьев истово перекрестился, покосившись на небольшой образ, висевший в будуаре княжны. В доме Зиновьевых во всех комнатах были иконы больших размеров и в богатых окладах. Сергей Семенович и особенно Елизавета Ивановна, как и все иноверцы, переходящие в православие, были очень богомольны.

Княжна побледнела при этих словах Зиновьева.

— Что такое, я не понимаю!..

— Не понимаешь, так я тебе объясню. Вчера был у меня князь.

— Какой князь?

— Князь Сергей Сергеевич Луговой.

— А-а… — протянула княжна.

— Нечего акать, — рассердился Сергей Семенович, — ведь он твой жених.

— Он не забыл об этом?

— Грех тебе говорить это, он любит тебя. А ты не смела забыть это уже по одному тому, что вас благословила твоя покойная мать, почти перед смертью. Это для тебя ее последняя воля. Она должна быть священна.

— Я пошутила, дядя, — спохватилась княжна Людмила Васильевна, увидя, что Сергей Семенович рассердился не на шутку.

— Этим не шутят, матушка.

— Простите меня, дядя, я не виновата, что я такая, — она подыскивала слово, — взбалмошная.

— Надо исправиться. Но надо и ответить князю так или иначе. Я тебя не неволю, если не любишь, не надо идти замуж, и себя и его погубишь, но надо развязать человека. Что-нибудь одно.

— Я сама на днях переговорю с ним, — отвечала молодая девушка.

— Переговори непременно, — заметил Сергей Семенович.

Он счел свое поручение исполненным и, посидев еще несколько минут, уехал.

 

XVII

Сладкое мучение

На другой же день после посещения Сергеем Сергеевичем Зиновьевым княжны Людмилы Васильевны Полторацкой князь Сергей Сергеевич Луговой получил от последней утром любезную записку с приглашением посетить ее в тот же день от четырех до пяти часов вечера.

Записка эта, от которой несся тонкий аромат любимых духов княжны, заставила сильно забиться сердце князя Лугового. Он понял, что она явилась результатом свидания Зиновьева с его племянницей, а потому несомненно, что назначенный в ней час — час решения его участи. Несколько раз перечитал он дорогую записку, стараясь между строк проникнуть в мысли ее писавшей, угадать по смыслу и даже по почерку ее настроение.

Увы, он не проник ни во что и не угадал ничего. Он остался лишь при сладкой надежде, что наконец сегодня, через несколько часов так или иначе решится его судьба. С сердечным трепетом позвонил князь Сергей Сергеевич в четыре часа дня у подъезда дома княжны Людмилы Васильевны Полторацкой.

— Дома? — спросил он отворившего ему дверь лакея.

— Дома-с, пожалуйте, ее сиятельство в будуаре.

Приветливый тон слуги, на который в другое время, быть может, не обратил бы никакого внимания князь, прозвучал теперь в его ушах сладостной мелодией надежды. То обстоятельство, что княжна принимает его не в гостиной, а в будуаре, хотя это не раз было и прежде, тоже в его глазах, при настоящем его настроении, имело значение хорошего признака.

Не без волнения последовал князь Сергей Сергеевич приглашению лакея и вошел в будуар. Княжна Людмила Васильевна поднялась к нему навстречу с обворожительной улыбкой.

— Здравствуйте, здравствуйте, князь, как я рада вас видеть! — с неподдельной искренностью воскликнула она.

Князь молча смотрел на нее восторженным взглядом и чуть в первую минуту не позабыл взять и поцеловать протягиваемую ею руку. Наконец он опомнился, схватил эту дорогую руку, которую он считал своею, и стал покрывать ее горячими поцелуями.

— Целуйте, целуйте… — улыбалась княжна, — целуйте обе — это ваше право.

— Право, вы говорите, право? Вы воскресаете меня к жизни… — волнуясь, говорил он, пользуясь всецело предоставленным ему правом.

— Довольно, князь, довольно, хорошенького понемножку, — все продолжая ласково улыбаться, отняла княжна руки. — Садитесь, а я начну перед вами каяться…

— Каяться… Передо мной…

Князь побледнел…

— Не бойтесь, я ничего не совершила особенно дурного… — сказала она, заметив впечатление, произведенное на князя Сергея Сергеевича ее последней фразой.

Она села на диван, указав ему место рядом с собою. Князь сел.

— Я буду каяться в моем поведении относительно вас, князь… Вы на меня жаловались дяде?

Князь Сергей Сергеевич вспыхнул.

— Я… жаловался… Сергей Семенович, видимо, не так понял…

— Он понял именно так, как следовало понять… Я пошутила, назвав это жалобой, но вы имели право и жаловаться… Я действительно не права перед вами…

— Княжна… — начал было он, но она перебила его:

— Не права, тысячу раз не права, я вела себя как легкомысленная девочка, и вам ничего не оставалось, как пожаловаться старшим.

— Повторяю, Сергей Семенович… — снова хотел объяснить князь.

— Выслушайте меня до конца, — не дала она ему окончить фразы. — Я говорю это не с насмешкою и не с упреком, я говорю это совершенно искренно и серьезно, но у меня есть и оправдание. Я все свое детство и раннюю молодость, как вам известно, прожила в захолустье, в деревне. Понятно, что Петербург произвел на меня ошеломляющее впечатление, но в течение года траура я могла только пользоваться крохами наслаждений, которые предоставляет столица… Год минул, и у меня окончательно закружилась голова в этом омуте удовольствий… Этим объясняется, что я забыла, что есть человек, который ожидает с нетерпением этого срока, чтобы услышать от меня обещанное решительное слово… Простите меня, князь.

Она протянула ему руку.

— Помилуйте, княжна, — припал он снова к этой руке долгим поцелуем.

— Повторяю, вы правы были, обратившись к дяде с просьбой напомнить мне о моей обязанности.

— Зачем обязанности, — тоном печального упрека перебил ее князь Сергей Сергеевич.

— Непременной обязанности, князь, даже священной обязанности.

Она вдруг замолчала и задумалась.

— И это решительное слово, княжна? — с дрожью в голосе спросил после довольно продолжительной паузы князь Луговой.

— Вы мне верите, князь? — вместо ответа вдруг спросила его княжна.

Князь несколько мгновений молча смотрел на нее вопросительно-недоумевающим взглядом.

— То есть как? Конечно, верю…

— Только при условии веры в меня я могу говорить с вами совершенно откровенно… Ваш ответ на мой вопрос не убеждает меня, но, напротив, доказывает, что вы колеблетесь…

— Помилуйте, княжна…

— Я с вами веду, князь, не светский, а серьезный разговор, мы не болтаем, а решаем наше будущее.

— Я понимаю… — упавшим голосом сказал князь.

— Поэтому-то я и должна получить от вас твердый и уверенный ответ на мой вопрос. Я поставлю его в несколько иной форме, я предложу вам, князь, вместо одного вопроса два: первый — любите ли вы меня по-прежнему?

— Княжна, да разве вы можете сомневаться?.. По-прежнему!.. — с искренней горечью повторил князь Сергей Сергеевич. — Больше прежнего.

— Тогда второй вопрос: верите ли вы любимой вами девушке?

— Безусловно, — твердо и решительно отвечал князь.

— Теперь я могу говорить…

Князь Сергей Сергеевич Луговой весь обратился в слух.

Княжна начала не сразу. Она сидела несколько минут с опущенной долу головой. Тени, пробегавшие по ее красивому лбу, указывали на работу мысли в ее изящной головке. Эти несколько минут молчания показались вечностью для князя Сергея Сергеевича.

— Я люблю вас по-прежнему, князь… — начала она и остановила на нем ласкающий взгляд.

— Княжна!.. — весь просияв, воскликнул князь и, завладев ее рукою, стал покрывать эту руку страстными поцелуями.

Она нежно, но решительно высвободила ее и продолжала:

— Я видела много молодых людей, я изучала их и не нашла среди них достойнее вас, не по внешности, хотя вы сами хорошо знаете, что и на внешность вы не можете пожаловаться, а по вашим внутренним качествам; и я решила, что я буду вашей женой, но…

Княжна Людмила Васильевна остановилась и пристально посмотрела на князя Сергея Сергеевича. Его неотводно устремленный на нее восторженный взгляд вдруг омрачился.

— Князь, я молода, — почти с мольбой в голосе начала она, — а между тем я еще не насладилась жизнью и свободой, так украшающей эту жизнь. Со дня окончания траура прошел с небольшим лишь месяц, зимний сезон не начинался, я люблю вас, но я вместе с тем люблю и этот блеск, и это окружающее меня поклонение, эту атмосферу балов и празднеств, этот воздух придворных сфер, эти бросаемые на меня с надеждой и ожиданием взгляды мужчин, все это мне еще внове и все это меня очаровывает.

— Но и по выходе замуж… — начал было князь, но княжна Людмила Васильевна перебила его:

— Вы хотите сказать, что этот блеск и эта атмосфера останутся, но это не то, князь, вы, быть может, теперь под влиянием чувства обещаете мне не стеснять мою свободу, но на самом деле это невозможно, я сама буду стеснять ее, сама подчинюсь моему положению замужней женщины, мне будет казаться, что глаза мужа следят за мной, и это будет отравлять все мои удовольствия, которым я буду предаваться впервые, как новинке.

— Чего же вы хотите, княжна?

— Чего? Вы не догадываетесь?

— Отсрочки? — глухо произнес князь.

— Милый, хороший, — вдруг наклонилась она к нему и положила обе руки на его плечи.

У князя Сергея Сергеевича закружилась голова. Ее лицо было совсем близко к его лицу. Он чувствовал ее горячее дыхание, сливающееся с ароматом, исходящим от ее молодого тела.

— И надолго? — прошептал он, привлекая ее к себе.

— На несколько месяцев… Милый, хороший, ты согласен?

Это «ты» окончательно поработило его.

— На что не соглашусь я для тебя! — задыхаясь от страсти, произнес он. — Я люблю тебя, — страстным шепотом произнес он и обжег ее губы горячим поцелуем. — Божество мое, моя прелесть, мое сокровище!

— Благодарю, благодарю тебя.

Он неистово продолжал покрывать ее губы, щеки и шею страстными поцелуями.

— Могут войти, — первая опомнилась она и вырвалась из его объятий.

— О, боже, какая это мука! — вырвалось у него. — Какое сладкое мучение.

— Я не знаю, как я благодарна тебе за это доказательство любви, за то, что ты так страшно балуешь меня и, главное, что этим баловством доказываешь, что понимаешь меня и веришь мне.

— Я люблю тебя.

Этой короткой фразой он сказал все.

— Но мы не можем всегда играть комедию, раз мы близки сердцем, — сказала княжна, — я должна к тому же вознаградить тебя за те несколько месяцев тяжелого ожидания, на которые я тебя обрекла. Не правда ли?

Он посмотрел на нее восторженным взглядом.

— Что ты хочешь сказать этим, моя дорогая?

— Мы будем устраивать свиданья наедине.

— Каким образом?

— В саду есть калитка. Я буду давать тебе ключ. Ты будешь приходить ко мне ночью через маленькую дверь, которая соединяется коридором с этим будуаром. Я покажу тебе дорогу сегодня же.

— Но это могут заметить, истолковать.

— Ночью кругом у нас нет ни души. Никто не заметит. Ты не хочешь?

Он не отвечал сразу. В его уме и сердце боролись два ощущения. С одной стороны, сладость предстоящих дивных минут таинственного свидания, радужным цветом окрашивающих томительные месяцы ожидания, а с другой — боязнь скомпрометировать девушку, которую он через несколько месяцев должен будет назвать своей женой. Он понял, однако, что продолжительное молчание может обидеть молодую девушку. Первое ощущение взяло верх.

— Это с твоей стороны безумие, но это безумие так пленительно! — воскликнул он.

— Пойдем, я покажу тебе дорогу.

Княжна отодвинула ширму, отперла стеклянную дверь и провела его в коридор до входной двери.

— Я буду в назначенный день оставлять эту дверь отпертою, — сказала она.

Он ходил за ней как в тумане, всецело подчиняясь ее властной воле.

«Это безумие, это безумие! — неслось в его уме. — Но если это откроется, то лишь ускорит свадьбу!» — вдруг мелькнула у него мысль.

Натолкнувшись на это соображение, он не только успокоился, но даже обрадовался этому безумному плану княжны. Они снова вернулись в будуар.

— Ты доволен? — спросила она.

— Конечно, дорогая моя, как же я могу быть недовольным провести с тобой совершенно наедине несколько часов?

— Не больше часу, много полтора, — поправила она.

— Это зависит от тебя. Я благодарю за все.

— Так сегодня же.

Княжна подошла к стоявшей в будуаре шифоньерке из карельской березы с бронзовой инкрустацией, отперла один из ящиков и вынула ключ.

— Сегодня в полночь… — сказала она, отдавая ему его.

Он взял ключ и бережно, как святыню, положил его в карман.

— Завтра ты заедешь ко мне с визитом и незаметно для других, если будут гости, передашь его мне.

— Хорошо, благодарю тебя, моя милая.

Князь снова привлек ее к себе, но она отстранилась.

— Потом, потом…

Если бы мог он заподозрить, что при таких же условиях получил этот же ключ граф Иосиф Янович Свянторжецкий, хотя, как мы видели, его свидания с княжной до сих пор носили несколько иной, далеко не нежный характер.

Князь Сергей Сергеевич Луговой уехал, сказав с особым удовольствием княжне Людмиле Васильевне «до свиданья».

«Как он хорош, как он мил, — думала она, проводив своего жениха, — он лучше всех. А граф?» — вдруг мелькнуло в ее уме.

Она вспомнила не о графе Свянторжецком, а о графе Свиридове.

— Нет, нет, я люблю князя! Никого, кроме него! — вслух сказала она себе. — Я буду его женой.

Чем настойчивее, однако, она убеждала себя в этом, тем настойчивее образ графа Петра Игнатьевича носился перед ее духовным взором.

«Он также хорош! Он тоже любит тебя!» — нашептывал ей в уши какой-то голос.

«Нет, нет, я не хочу, я люблю князя», — отбивалась она.

«Но князь обречен… Он должен погибнуть… С ним погибнешь и ты…» — продолжал искуситель.

Молодая девушка припомнила все случившееся в Зиновьеве со слов покойной княжны.

«Ведь он сказал, что в тебе видна холопская кровь!» — наносил ей последний удар таинственный голос.

Все лицо молодой девушки при этом воспоминании залилось краской негодования. А она только что поцеловала его!

 

XVIII

Тройная игра

«Я тебе покажу, князь Луговой, холопскую кровь!» — припомнила она свою угрозу по адресу князя в Зиновьеве.

Увлечение ее князем боролось с этим воспоминанием.

Под влиянием злобы на князя Сергея Сергеевича молодая девушка усиленно кокетничала с графом Свиридовым. Еще и там, в Зиновьеве, князь Луговой нравился молодой девушке гораздо более, чем граф Свиридов, но она не могла простить первому нанесенного ей оскорбления, до сих пор вызывавшего жгучий румянец гнева на ее лицо, и она убеждала себя в превосходстве графа Петра Игнатьевича над князем Сергеем Сергеевичем. То же происходило с ней и в Петербурге, после описанного нами свидания с князем Луговым, во время которого она подтвердила данное княжной Людмилой Васильевной слово быть его женой. Она то чувствовала себя счастливой и любящей, то вдруг, вспоминая нанесенное ей князем оскорбление, считала себя несчастной, ненавидящей своего жениха.

Под влиянием последнего настроения она удваивала свое кокетство с графом Свиридовым, видя в этом своего рода мщение князю Сергею Сергеевичу, и даже назначала и ему свидания по ночам в своем будуаре, давая ключ от садовой калитки. Потом, написав письмо одному и вызвав его на свиданье, она на другой день писала другому письмо в тех же выражениях.

Надо, впрочем, чтобы быть справедливым, сказать, что княжна ни со Свиридовым, ни с Свянторжецким не была так нежна, как с князем. Их свидания носили характер светской болтовни при таинственной, многообещающей, но, увы, для них лишь раздражающей обстановке, хотя она и в разговорах наедине, и в письмах называла их полуименем и обмолвливалась сердечным «ты».

Граф Петр Игнатьевич, конечно, не имел понятия об этой тройной игре молодой девушки, где двое ее партнеров, он и граф Свянторжецкий, играли довольно жалкую роль. Он, как и оба другие, считал себя единственным избранником и глубоко ценил доверие, оказываемое ему княжной, принимавшей его в глухой ночной час и проводившей с ним с глазу на глаз иногда более часу. Она слушала благосклонно его признания в любви.

Он несколько раз косвенно делал ей предложение, но она искусно меняла разговор и довольно прозрачно давала понять, что замужество ей не улыбается в настоящее время, что она хотела бы вдоволь насладиться девичьей свободой. Зная, что она только что начала вкушать светскую жизнь после стольких лет, проведенных в благословенном тамбовском наместничестве, и год траура в Петербурге, граф Свиридов находил это очень естественным и терпеливо ожидал, пока настанет вожделенный день и княжна переменит свою корону на графскую. Глубокая тайна, окружавшая их отношения, придавала им еще большую прелесть.

Граф был доволен и счастлив.

Не был доволен и счастлив другой граф и претендент на руку княжны Полторацкой — граф Иосиф Янович Свянторжецкий. У них во время свиданий наедине установились какие-то странные, полутоварищеские, полудружеские, отношения. Княжна болтала с ним обо всем, не исключая своих побед и увлечений. Она делала вид, что вычеркнула его совершенно из числа ее поклонников. Он был для нее добрый знакомый, товарищ ее детства и… только.

Это доводило пылкого графа до бешенства. Всякую фразу, похожую на признание в любви, сказанную им, молодая девушка встречала смехом и обращала в шутку. Он понимал, что при таких отношениях он не может сделать ей серьезного предложения, что это предложение будет бесцельно, потому что княжна и ведет себя так относительно его, чтобы отнять у него возможность заговорить серьезно о любви и о браке. Он чувствовал, что при малейшей попытке с его стороны в этом смысле он был бы осмеян ею. Он это не раз даже и испытал. А между тем страсть к княжне бушевала в его сердце.

«Что делать?»

Этот роковой вопрос стал все чаще и чаще вставать в его уме.

— Она будет моей! Она должна быть моей! — говорил он сам себе, но при этом чувствовал, что исполнение этого его страстного желания остается и останется лишь неосуществимою мечтою.

«Хотя бы с помощью дьявола!» — решил он.

Граф горько улыбнулся. Увы, помощи даже дьявола ему ожидать было неоткуда.

«Погубить ее и себя!» — мелькало в его голове, но он отбрасывал эту мысль.

Не то чтобы ему жалко было любимой девушки — порой он ненавидел ее всеми силами души и готов был не только убить ее, но наслаждаться ее мучительною смертью от его руки.

«Ее не погубишь… Она слишком ловко и умно все устроила… Только осрамишься».

Вот соображение, которое останавливало графа Иосифа Яновича Свянторжецкого. Да иначе и быть не могло. Любви не было вообще, вероятно, в сердце этого человека; к княжне Людмиле Васильевне он питал одну страсть, плотскую, животную и тем сильнейшую. Он должен был взять ее, взять во что бы то ни стало, препятствия только разжигали это желание, доводя его до исступления.

— Она должна быть моею! Она будет моей! — все чаще и чаще повторял он.

Все думы графа были направлены к этой его заветной мечте. И днем и ночью он изыскивал средства осуществить ее. Но, увы, все составленные им планы оказывались никуда не годными. «Самозванка-княжна» была защищена со всех сторон неприступными бронями. Граф лишился аппетита, похудел и обращал на себя общее внимание своим болезненным видом.

— Что с вами, граф? — спросила его графиня Рябова, одна из приближенных статс-дам императрицы — молодая, красивая женщина, считавшая ранее графа Свянторжецкого в числе своих поклонников. — Ужели это потому, что вы влюблены?

— В кого, графиня? — деланно удивленным тоном спросил он ее.

— Не притворяйтесь, точно не знаете в кого.

— Положительно не знаю.

— В кого же можно быть влюбленным? Не в меня же! — язвительно заметила графиня.

— Если бы я влюбился, графиня, то исключительно бы только в вас, но, к несчастью, я не влюбчив.

— Будто бы! — кокетливо покачала головой графиня. — А между тем все говорят об этом.

— Кто все?

— Все наши.

— О чем же?

— Что вы влюблены.

— Мне об этом неизвестно.

Разговор происходил в уютной гостиной графини на Миллионной улице, в час ее приема. Было еще рано, и граф Свянторжецкий приехал первым.

— Значит, чары «ночной красавицы» вас благополучно миновали?

— Совершенно благополучно! — также уверенным тоном сказал граф Иосиф Янович.

— Так что же с вами?

— Я болен.

— Лечитесь.

— Лечусь, но доктора не помогают.

— Обратитесь к патеру Вацлаву.

— Это кто же такой?

— Как, вы, католик, поляк, не знаете патера Вацлава?

— Нет.

— Это старый католический монах, он уже давно живет в Петербурге и лечит травами.

— И успешно?

— Есть много лиц, которым он помогает.

— Где же он живет?

— Далеко… На Васильевском острове, но именно где, я точно не знаю. Прикажите узнать, это так легко.

— Конечно.

— Искренно ли вы сказали, что вы не влюблены, или нет — это все равно. Патер Вацлав, как слышно, лечит и от сердечных болезней.

— У меня сердце в порядке.

— Не в том смысле. Он, говорят, всемогущ в деле вызова взаимности.

Граф весь превратился в слух.

«Вот она, помощь дьявола!» — мелькнуло в его уме.

Он сумел, однако, не выдать своего любопытства и того волнения, которое ощутил при этих словах графини.

— За этим я к нему не обращусь, — небрежно уронил граф.

— Хорошо сказано. Уверенность в мужчине — залог его успеха.

Граф поклонился.

— А по поводу болезни я вам советую обратиться…

— Это другое дело.

— И скажите мне результат и, кроме того, впечатление, которое вы вынесете из свидания с этим «чародеем».

— Вы говорите «чародеем»?

— Да, так зовут его в народе.

— Я непременно последую вашему совету, графиня.

Разговор был прерван появлением другого гостя, но глубоко запал в душу графа Иосифа Яновича Свянторжецкого. В тот же вечер, вернувшись домой, он обратился к пришедшему его раздевать Якову:

— Послушай-ка, съезди завтра же рано утром, пока я сплю, на Васильевский остров и отыщи там патера Вацлава. Запомнишь?

— Запомню, отчего не запомнить. А кто он такой, ваше сиятельство?

— Он лечит травами.

— Это чародей?

— А ты почем знаешь?

— Слыхал… Его знают.

— Вот его-то мне и надо.

— Слушаю-с, ваше сиятельство. Найду.

Граф отпустил Якова и лег в постель, но ему не спалось.

«А что, если действительно этот чародей может помочь мне!» — неслось в его голове.

Ум подсказал ему всю шаткость этой надежды, а сердце между тем говорило иное. Оно хотело верить и верило.

«Завтра же я отправлюсь к этому чародею, — думал граф Иосиф Янович, — я не пожалею золота, а эти алхимики, хотя и хвастают умением его делать, никогда не отказываются от готового. Яков, конечно, отыщет его… Золотой человек… Что я буду без него делать?»

Надо заметить, что Яков, хотя и продолжал жить у графа Свянторжецкого, был теперь свободный человек и, конечно, на продолжительность его услуг в качестве расторопного и сметливого камердинера хозяин не мог рассчитывать, хотя Яков, видимо, не собирался уходить с покойного и выгодного места. Мысли графа снова перенеслись на помощь «чародея». Он стал припоминать слышанные им в детстве и в ранней юности рассказы о волшебствах, наговорах, приворотных корнях и зельях.

«Ведь не сочинено же это все праздными людьми… Ведь что-нибудь, вероятно, да было… Нет дыму без огня, нет такого фантастического рассказа, в основе которого не лежала бы хоть частичка правды». Сладкие надежды наполняли сердце графа. Он потянулся с какой-то давно им не ощущаемой истомой и вскоре сладко заснул. Граф не ошибся в своем верном слуге.

— Ну что? — спросил он Якова, появившегося утром на звонок своего барина.

— Нашел-с, ваше сиятельство!

— Молодец, — не удержался похвалить его граф.

Яков поклонился.

— Где же он живет?

— Далеко, очень далеко, ваше сиятельство.

— Далеко, ты говоришь?

— В самом что ни на есть конце Васильевского острова, там и жилья-то до него почитай на версту нет.

— В своем доме?

— Какой там дом. Избушка, ваше сиятельство.

— Ты был у него?

— Был-с.

— И видел его?

— Видел, страшный такой.

— Страшный?!

— Очень страшный, ваше сиятельство, худой такой, седой да высокий, глаза горят как уголья. Дрожь от их взгляда пробирает. И дотошный же.

— А что?

— Да спросил меня: «Чего тебе надо?» Я и говорю: «Неможется мне что-то», а он как глянет на меня так пронзительно, да и говорит: «Ты не ври, не от себя ты пришел, а от другого, пусть другой и приходит, а ты пошел вон».

— Что ты?

Граф даже вскочил и сел на постели, пораженный рассказом.

— Ей-богу, не сойти с этого места, коли вру.

— Что же ты?

— Что же я. Давай бог ноги.

— Мы с тобой поедем сегодня к нему вдвоем. Ты меня проводишь.

— Слушаю, ваше сиятельство.

Граф стал одеваться.

 

XIX

Чародей

Патер Вацлав был действительно известен многим в Петербурге, на Васильевском же острове его знал, как говорится, и старый и малый. Знал и боялся.

Репутация «чародея» окружала его той таинственностью, которую русский народ отождествляет со знакомством с нечистою силою, и хотя в трудные минуты жизни и обращается к помощи тайных и непостижимых для него средств, но все же со страхом взирает на знающих и владеющих этими средствами. Самая внешность патера Вацлава, описанная Яковом при докладе графу Иосифу Яновичу об исполнении поручения, не внушала ничего, кроме страха, или, в крайнем случае, боязливого почтения. Образ его жизни тоже более или менее подтверждал сложившиеся о нем легенды. А легенд этих было множество.

Говорили, что в полночь на трубу избушки, в которой жил патер Вацлав, спускается черный ворон и издает зловещий троекратный крик. На крыльце избушки появляется сам «чародей» и отвечает своему гостю таким же криком. Ворон слетает с трубы и спускается на руку патера Вацлава, который и уносит его к себе. Некоторые обыватели, заселявшие окраины Васильевского острова, клялись и божились, что видели эту сцену собственными глазами.

Немногие, впрочем, смельчаки решались по вечерам близко подходить к стоявшей, как мы знаем, в довольно далеком расстоянии от жилья «избушке чародея». В окнах ее всю ночь светился огонь, и в зимние темные ночи этот светившийся вдали огонек наводил панический страх на глядевших в сторону избушки.

Этот-то ночной свет и был причиной того, что на Васильевском острове все были убеждены, что «чародей» по ночам справляет «шабаш», почетным гостем на котором бывает сам дьявол в образе ворона. Утверждали также, что патер Вацлав исчезает на несколько дней из своей избушки, улетая из нее в образе филина. Бывавшие у патера Вацлава днем за лекарственными травами, по общему говору, имевшими чудодейственную силу от груди и живота, тоже оставались под тяжелым впечатлением.

Обстановка внутренности избушки внушала благоговейный страх, особенно простым людям. Толстые книги в кожаных переплетах разных размеров, склянки с разными снадобьями, пучки засохших трав, несколько человеческих черепов и, наконец, стоявший в одном углу полный человеческий скелет — все это производило на посетителей сильное впечатление.

«Чародей», впрочем, оказывается, знался не с одним простым черным народом. У его избушки видели часто экипажи бар, приезжавших с той стороны Невы. Порой такие же экипажи увозили и привозили патера Вацлава. По одежде он, вероятно, принадлежал к капуцинскому монашескому ордену, но, собственно говоря, был ли он действительно монах или только прикрывался монашеской рясою — неизвестно.

Кроме лечения болезней, патер Вацлав, как мы знаем, занимался и так называемым «колдовством». Он удачно открывал воров и места, где спрятано похищенное, давал воду от сглаза, приворотные корешки и зелья. Носились слухи, что он делал всевозможные яды, но на Васильевском острове, ввиду патриархальности быта его обывателей, в этих услугах патера Вацлава, к счастью, не нуждались.

Был первый час дня, когда экипаж графа Иосифа Яновича Свянторжецкого остановился у избушки патера Вацлава. С запяток кареты соскочил Яков, открыл дверцы и принял под руки вышедшего из нее своего барина.

— Ты останься здесь, я пойду один.

— Слушаю-с, ваше сиятельство, — проговорил Яков, очень довольный, что ему не придется снова сталкиваться со «страшным чародеем».

Граф Свянторжецкий твердой походкой поднялся на крыльцо избушки и взялся за железную скобу двери. Последняя легко отворилась, и граф вошел в первую горницу, обстановку которой мы уже ранее описали. За большим столом, заваленным рукописями, сидел над развернутой толстой книгой патер Вацлав. Он не торопясь поднял голову.

— Друг или враг? — спросил он по-польски.

— Друг! — на том же языке отвечал граф Иосиф Янович.

— Небо да благословит твой приход!

— Благословение да будет над этим кровом.

— Аминь, — торжественно произнес патер Вацлав.

— Аминь! — повторил граф.

— Садись, сын мой, и изложи твои нужды, — ласково, насколько возможно для старчески дребезжащего голоса, произнес патер Вацлав.

Граф Иосиф Янович Свянторжецкий сел на стоявший сбоку стола табурет.

— Не болезнь привела тебя ко мне, сын мой, — пристальным, пронизывающим душу взглядом смотря на графа, произнес патер Вацлав.

Граф невольно опустил глаза под этим взглядом.

— И нет и да, — отвечал, он к своему собственному удивлению, сдавленным шепотом.

— Ты прав: и да и нет. Ты здоров физически, но тебя снедает нравственная болезнь.

— Вы знаете лучше меня, отец мой!

— Ты прав опять. Я знаю многое, чего другим знать не дано.

Граф молчал. Обстановка и личность «чародея» стали производить на него все большее и большее впечатление: он чувствовал, что теряет самообладание и апломб.

— Ты любишь? — вдруг спросил патер Вацлав.

— Да, — чуть слышно произнес граф.

Этот ответ скорей можно было угадать по движению губ, нежели по слетевшему с этих губ звуку.

— И не любим?

Граф наклонил голову в знак согласия.

— Расскажи же мне все. Без утайки. Кто она? Знай, что нас слышат только четыре стены этой комнаты и у них нет, как у стен во дворцах и палатах вельмож, ушей.

Патер Вацлав остановился, закашлявшись старческим кашлем. Граф молчал.

— Все, что ты расскажешь мне, останется как в могиле. Ты веришь мне?

— Верю, отец мой!

— Я тебя слушаю.

Граф начал рассказ о своей любви к княжне Полторацкой, не упомянув, конечно, ни одним словом об ее самозванстве, о своих тщетных ухаживаниях и о поведении ее, княжны Людмилы, относительно его, графа.

— Она назначает тебе свиданья?

— Да, отец.

— Ночью, наедине, ты, кажется, говорил так?

— Да, ночью.

— Зачем же она это делает?

— Не знаю.

— Быть может, она назначает их и другим… Быть может, это вошло в обычай ее жизни?

Граф вспыхнул.

— Не думаю, отец мой, она честная девушка.

— Кто может сказать это о девушках нашего времени, — пробормотал как бы про себя патер.

Граф молчал. У него уже вползла в ум ревнивая мысль: «А что, если действительно она и другим назначала подобные же свидания?»

— Так ты не можешь и догадаться, для чего это она делает?

— Быть может, для того, отец мой, чтобы мучить меня.

— Ты это думаешь и все же любишь ее?

— Я люблю ее больше жизни.

— Ты хочешь, чтобы она сделалась твоею женою?

— Я хочу, чтобы она была моей. Хочу так, что готов отдать за это половину моего состояния. Вот золото, отец мой, это только задаток за услугу, если только возможно оказать ее мне.

Граф вынул из кармана больших размеров кошелек и высыпал перед патером Вацлавом целую груду золотых монет. Глаза старика сверкнули алчностью.

— Тебе можно помочь, но…

Патер остановился. Граф глядел на него умоляющим взглядом.

— Я на все согласен! — прошептал граф.

— Но, — продолжал после довольно продолжительной паузы патер Вацлав, — это средство может повредить ее здоровью.

— О-о-о… — простонал граф Иосиф Янович.

— Если ты питаешь к ней только страсть, то она будет твоей. Если же…

— Пусть она будет моею! — вдруг твердо и решительно воскликнул граф Свянторжецкий.

— Она может умереть, — добавил патер Вацлав.

— Пусть умрет, но умрет моею! — в каком-то исступлении закричал граф.

— Подумай, сын мой.

— Мне нечего думать. Если другого средства нет, то мне остается выбирать между моей и ее жизнью! Я выбираю мою.

— Это естественно, — докторальным тоном заметил патер Вацлав.

Граф не слыхал этого замечания.

«Она будет его, а затем умрет… Пусть… Он будет отомщен вдвойне… Но это ужасно… Может быть, есть другое средство… Пусть она живет… живет его любовницей… Эта месть была бы еще страшнее».

— А может быть, есть другое средство? Пусть она живет… Если это дороже, все равно. Берите, сколько хотите, отец.

— Ты колеблешься, сын мой?

— Нет, я только спрашиваю.

— Другого верного средства нет. Ведь не веришь же ты разным приворотным зельям и кореньям, которым верит глупое быдло?

— Тогда давайте верное средство, отец мой.

— Я изготовлю его тебе через неделю.

— А цена?

— Это золото останется в задаток, а через неделю, по получении склянки, ты принесешь мне столько же.

— Какое же это средство?

— Она любит цветы?

— Любит.

— Ты дарил их ей?

— Нет.

— Начни посылать ей цветы.

— Зачем?

— Я тебе дам жидкость. В день свиданья, когда ты захочешь, чтобы она была твоею, ты спрысни ею букет. Несколько капель на несколько цветков будет достаточно.

— И она умрет после того скоро?

— В ту же ночь.

— Это ужасно!

— С этим надо примириться… Однако, чтобы это имело вид самоубийства, пошли побольше цветов… От их естественного запаха также умирают… Открыть же присутствие моего снадобья невозможно…

Граф задумался… Патер Вацлав некоторое время молча глядел на него.

— Как же, приготовлять? — спросил его монах.

— Приготовляйте, отец мой…

— Я беру золото…

— Берите.

Старик жадно костлявой рукою стал собирать рассыпанные по столу золотые монеты и бережно укладывать их в ящик стола.

— Да простит меня Бог! — воскликнул граф Свянторжецкий.

— И простит, сын мой, за сто червонных я дам тебе разрешение нашего святого отца на этот грех…

— Разрешение?

— Да, за подлинною подписью нашего святейшего отца…

— И грех действительно простится?

— Ты разве не сын римско-католической церкви? — строго спросил патер Вацлав.

— Я сын ее, — глухо ответил граф.

Мы знаем, что он был православным, но с четырнадцати лет, под влиянием матери, ходил в костел на исповедь и причащение у ксендза. Приняв имя графа Свянторжецкого, он невольно сделался и католиком. В сущности, граф Иосиф Янович не исповедовал никакой религии.

— Если так, то как же ты осмеливаешься задавать такие вопросы? Разрешение святого отца, конечно, действительно в настоящей и в будущей жизни.

— Простите, отец, я спросил это по легкомыслию.

— Да простит это тебе Бог, сын мой! — смягчился старик.

— Значит, через неделю, отец мой.

— Через неделю… Час в час…

— До свиданья, отец мой! — поднялся с места граф Иосиф Янович Свянторжецкий.

— Да будут благословенны твой уход, сын мой, как и возвращение.

— Аминь.

— Аминь.

Граф вышел.

— Живы, ваше сиятельство? — встретил его Яков.

— Жив, а что? — с недоумением спросил граф Иосиф Янович.

— Уж очень вы долго, ваше сиятельство, я перепугался было, хотел толкнуться.

— Чего перепугался?

— Как чего, не ровен час, нечистый какую каверзу не сделает.

Граф невольно улыбнулся.

— А ты думал справиться с нечистым, коли бы толкнулся?

— Где уже справиться, а все же… Не давать же христианской душе погибать без помощи.

— Ишь какой сердобольный… Спасибо. Подсаживай в карету, да домой поедем.

Яков открыл дверцу, откинул подножку и помог графу сесть в экипаж. Вставая на запятки, он крикнул кучеру.

— Пошел!

Карета покатила.

«Она будет моей! Она должна быть моей! — неслось в голове графа, откинувшегося в угол кареты в глубокой задумчивости. — Во что бы то ни стало… Ценою чего бы то ни было!»

Граф и не заметил, как совершил свой далекий путь. Карета въехала в ворота дома, где он жил.

 

XX

Перед преступлением

Назначенная патером Вацлавом неделя показалась графу Иосифу Яновичу Свянторжецкому вечностью. Чего не передумал, чего не переиспытал он в эти томительные семь дней.

Несколько раз он приходил к окончательному решению не ехать к «чародею», не брать этого дьявольского средства, дающего наслаждение, за которое жертва должна будет поплатиться жизнью. Это ужасно! Знать, что женщина, дрожащая от страсти в его объятиях, через несколько часов будет холодным, безжизненным трупом. Не отравит ли это дивных минут обладания?

Порой он решал этот вопрос утвердительно, а порой ему казалось, что эта страсть за несколько часов перед смертью должна заключать в себе нечто волшебное — что это именно будет апофеозом страсти. Насладиться обладанием женщины при таких условиях можно только один раз, оно, это обладание, несомненно, пресытит, и повторение его не будет иметь и тени сходства с этими первыми невообразимой прелести минутами.

Организм, в который будет введен яд возбуждения, и притом яд смертельный, разрушаясь, вызовет, несомненно, напряжение всех последних жизненных сил исключительно для наслаждения. Инстинктивно чувствуя смерть, женщина постарается взять в последние минуты от жизни все. И участником этого последнего жизненного пира красавицы будет он.

В таких соблазнительно привлекательных очертаниях представился ему момент рокового для княжны свидания с ним через неделю.

«Она будет моей! И никогда больше ничьею не будет!» — нашептывал ему какой-то внутренний голос, похожий на голос его матери.

А с другой стороны, властный, серьезный голос, поднимавший в его душе картины далекого прошлого, голос, похожий на голос его отца, говорил другое:

«Какое право имеешь ты отнимать жизнь за мгновение твоего наслаждения, для удовлетворения твоего грязного, плотского каприза?.. Ужели ты думаешь, что страсть, вызванная искусственно, может доставить истинное наслаждение?.. Как бы ни искусно было подделано вино при помощи различных снадобий, оно никогда не сравнится с чистым соком винограда… Виноград — это взаимность чувства, при ней одно наслаждение обладания достигает действительно апофеоза любви… Ты увидишь, что после пронесшихся мгновений страсти твое преступление оставит неизгладимый след в твоей душе и ты годами нравственных страданий не искупишь их… Горечь, оставшаяся после пресыщений искусственною сладостью на твоем сердце, отравит тебе всю жизнь…»

Так говорил этот серьезный, властный голос, и граф Свянторжецкий уже стал было прислушиваться к нему. Тогда-то в уме его и стало появляться решение отказаться от услуг патера Вацлава и постараться сбросить с себя гнет страсти к княжне Людмиле, вычеркнуть из сердца ее пленительный образ.

Увы, этого он сделать был не в состоянии. Страсть его по мере открывавшейся возможности удовлетворить ее росла не по дням, а по часам. Она еще более разжигалась брошенной фразой патера Вацлава:

— А не назначает ли она такого свидания и другим?

Мы видели, что эти слова змеей сомнения вползли в сердце графа Иосифа Яновича Свянторжецкого. Они то и дело приходили ему на память.

— Если это действительно так, то пусть она умрет! — говорил он сам себе.

Он искал предлог для оправдания своего преступления, и эта ее измена ему представлялась совершенно достаточным предлогом. Он забывал, что она не связана с ним ничем, даже словом. В своем ослеплении страстью он полагал, что раз она назначает ему свидания, то никто другой на них не имеет права. Эти свидания он считал доказательством близости, делить которую с другим он не намерен. Она мучила его, чтобы отомстить ему и наказать его, но в конце концов переменит гнев на милость и сделается его женой. Так он старался объяснить факт назначения ему ею таинственных свиданий.

А если другой пользуется такими же, как он, быть может, и большими правами, то он вправе считать это изменой и жестоко отомстит за нее. Отомстит смертью. Надо было убедиться в этом. Он все равно не спал ночей под влиянием тревожных дум. Он стал проводить их у дома княжны Полторацкой, сторожа заветную калитку.

Несколько ночей прошли для него в бесплодном ожидании. Никто не появлялся на берегу Фонтанки. Он хотел уже перестать ходить на обычный караул.

— Сегодня пойду последний раз… Нет сомнения, что она не принимает никого, кроме меня.

Увы, эта последняя ночь убедила его в противном.

На берегу показалась фигура мужчины, быстрыми шагами приближавшаяся к дому княжны Людмилы Васильевны. Граф притаился в тени забора. Фигура приблизилась к калитке и остановилась. Граф стоял шагах в десяти от нее. Луна, на одно мгновение выплывшая из-за облаков, осветила стоявшего у калитки мужчину. Граф Иосиф Янович узнал князя Сергея Сергеевича Лугового.

Он услышал, как щелкнул замок от повернутого ключа; фигура скрылась за отворившейся калиткой и заперла ее изнутри. Сомнения не было. Княжна Людмила не одному ему, графу Свянторжецкому, назначала ночные свидания. Князь Луговой, быть может, был даже счастливее его в часы этих свиданий.

Неукротимая злоба бушевала в сердце графа, к которому то и дело приливала горячая кровь, она бросалась оттуда в голову, била в виски. Граф быстрыми шагами удалился от дома княжны Полторацкой. Приговор изменницы был подписан.

— Пусть она умрет… Умрет моею… Я буду обладать ею, обладать последний.

Со следующего за днем этого рокового открытия дня граф стал посылать цветы княжне Людмиле Васильевне Полторацкой.

В то время в Петербурге не было продавцов цветов, их надо было доставать из дворцовых оранжерей или же из оранжерей вельмож, входя в сделку с садовниками и за дорогую цену. Граф не стоял за ценой. Он бросал громадные деньги, и вскоре будуар княжны Людмилы Васильевны стал, в свою очередь, похож на оранжерею. Княжна действительно любила цветы, и присылка их поклонниками светских красавиц, хотя, конечно, не в таком количестве, была в обычае того времени.

Княжна даже не знала, от кого получаются эти знаки питаемого к ней нежного чувства. Расторопный Яков ежедневно поручал относить букеты и горшки с цветами к княжне Полторацкой разным своим приятелям, строго наказывая, чтобы они не смели говорить от кого.

Княжна недоумевала. Она, конечно, подозревала в этом главных своих поклонников, князя Лугового, графов Свиридова и Свянторжецкого. Ей льстило это внимание.

Графу Свянторжецкому выпало за это время не более как один раз быть на таинственном свидании в будуаре княжны Людмилы Васильевны.

— Вы точно богиня Флора, вся в цветах, — с улыбкой заметил он, входя к ней в будуар и бросая взгляд на стоявшие там и сям цветы в горшках и букеты в вазах.

— С некоторых пор меня стали страшно баловать цветами. И вообразите, граф, я не знаю кто.

Она лукаво посмотрела на него.

— Не знаете?

— Не знаю, но догадываюсь.

— Я думаю, это вам довольно трудно.

— Почему?

— У вас такое бесчисленное количество поклонников.

— Ошибаетесь, таких, которые меня балуют, не много.

— Но все-таки несколько!

— Пожалуй, но мне кажется, что это делает один.

— Кто же?

— Это мой секрет.

— Не смею проникать в него.

— Цветы моя страсть. Их запах оживляет меня.

«Погоди, матушка, я тебе пришлю скоро цветочки с живительным запахом», — мелькнула злобная мысль в голове графа Иосифа Яновича Свянторжецкого.

— Действительно, аромат восхитительный, — сказал он вслух.

— Не правда ли? Точно оранжерея. Бывало, я еще совсем маленькой девочкой любила целые часы проводить в оранжерее.

— Говорят, это вредно, болит голова.

— У меня нет, я привыкла. Напротив, запах цветов меня освежает.

«Надо принять это к сведению, — подумал граф Иосиф Янович, — следует увеличить дозу».

— Это другое дело, привычка вторая натура, — вслух сказал он.

— Вашей голове, быть может, вреден этот запах? — любезно сказала княжна.

— Нет, напротив, легкое головокружение даже приятно. Да это и не от цветов.

— Вы опять за старое. Неисправимы, хоть брось! — смеясь, сказала молодая девушка, поняв намек графа.

— Скажите лучше, неизлечим, так как мое чувство к вам — моя смертельная болезнь.

— Ай-ай, какие страсти. Если бы я вам поверила, я наверное бы испугалась, — засмеялась княжна.

— Вы не можете мне не верить.

— Вы думаете, что вам должны верить все?

— Кто все?

— Кому вы говорите то же самое, что мне.

— Я никому этого не говорил и не говорю.

— Очень жаль. Отчего же и другим не доставить удовольствия? Ведь вам все равно, — с хохотом заметила княжна Людмила Васильевна.

Граф молча мрачно поглядел на нее.

— Придет время, вы поймете, что я говорил правду, но будет поздно.

— Вы умрете? — продолжая от души хохотать, спросила княжна.

— Смерть — хороший исход, — сказал он.

— Я не доктор и не могу вас вылечить от вашей болезни, поэтому бесполезно со мной о ней говорить. Вы, как я слышала, к тому же лечитесь у патера Вацлава?

Граф побледнел.

— Кто вам сказал?

— Говорили, не помню кто… Это правда?

— Да, я лечусь.

— От любви?

— Нет, от головы.

— Это другое дело. И что же, помогает?

— Это вас интересует?

— Конечно, в качестве вашего друга я не могу не интересоваться.

— Друга!.. — иронически повторил он. — Я не хочу вас иметь другом.

— Это новость. Давно ли?

— Никогда не хотел.

— В таком случае, зачем же вы просите о них, об этих свиданиях?

— Вы на них принимаете только друзей? — спросил граф, пристально смотря на молодую девушку.

— Только… — не моргнув глазом, ответила она.

— И много их?

— Это вас не касается.

— Но это невыносимо. Поймите, что я люблю вас.

— Граф. Вы забыли наше условие — не говорить о любви.

— Я не в состоянии.

— Это свидание тогда будет последним.

— Хорошо, хорошо, я подчиняюсь, — испуганно согласился граф Иосиф Янович Свянторжецкий. — Простите.

— До первого раза, граф, — сказала молодая девушка.

Разговор их перешел на другие темы.

«Погоди, еще дня два или три и на нашей улице будет праздник. Ты сама заговоришь о любви…» — думал граф Свянторжецкий, возвращаясь к себе домой по берегу Фонтанки.

Прошло два дня, и настал срок, назначенный патером Вацлавом для приезда к нему за снадобьем, долженствовавшим бросить княжну Людмилу Васильевну Полторацкую в объятия графа Свянторжецкого. Последний не спал всю ночь и почти минута в минуту был у «чародея» на далекой окраине Васильевского острова. Патер Вацлав был тоже аккуратен. После взаимных приветствий он удалился в другую комнату, служившую ему и спальней и лабораторией, и вынес оттуда небольшой темного стекла пузырек, плотно закупоренный.

— Несколько капель на два-три цветка будет достаточно, — сказал он. — Она может отделаться только сильным расстройством всего организма, но затем поправится. У меня есть средство, восстанавливающее силы. Если захочешь, сын мой, сохранить ей жизнь, то не увеличивай дозы, а затем приходи ко мне. Она будет жива.

Граф не обратил почти никакого внимание на эти слова «чародея». Все мысли его были направлены на этот таинственный пузырек, в котором заключалось его счастье, но он все же ответил:

— Конечно, пусть она живет!

Он спрятал пузырек в карман, из которого только что вынул мешочек с золотом и сверток золотых монет.

— Вот за лекарство, а это сто червонных за разрешение греха, — сказал он.

— Разрешение готово. Вот оно.

Патер Вацлав подал графу Свянторжецкому бумагу и стал считать деньги. Граф опустил бумагу в карман не читая. Патер Вацлав оторвался от счета и строго посмотрел на него.

— Куда ты дел разрешение святого отца?

— Я спрятал его… — ответил граф.

— Спрятал. Разве так можно обращаться с таким документом?

— А как же?

— Ты не верный сын католической церкви, если говоришь такие слова.

— Я не понимаю, отец мой.

— Ты должен был осенить себя крестом и спрятать бумагу на груди.

— Я не знал этого.

— Вынь ее из грешного твоего кармана, где ты держишь деньги, этот символ людской корысти.

Граф повиновался. Он вынул бумагу.

— Перекрестись и поцелуй святую подпись, — сказал патер Вацлав.

Иосиф Янович исполнил приказание и спрятал бумагу на грудь. Патер Вацлав стал снова пересчитывать деньги.

— Верно… — наконец произнес он и спрятал их в ящик стола.

— Прощайте, отец мой, — сказал граф.

— Да благословит тебя Бог, сын мой.

— Аминь! — произнес граф.

— Помни, сын мой, не злоупотребляй средством, если не хочешь стать убийцей.

— Но я буду прощен? — возразил граф.

— Все это так, но неужели тебе не жаль женщины, к которой влечет тебя страсть?

— Конечно, жаль.

— Тогда сохрани ее для будущего.

— Будущее… разве у нас с ней есть будущее?

— Раз ты овладеешь ею впервые, от тебя будет зависеть сохранить ее навсегда.

«Впервые, если впервые…» — мелькнуло в уме графа Иосифа Яновича Свянторжецкого.

Перед ним вырисовалась фигура князя Сергея Сергеевича Лугового, отворяющего калитку сада княжны.

— Конечно, отец мой, я постараюсь сохранить ей жизнь. Это в моих же интересах.

— Об этом я и говорю. Прощай, сын мой.

— Прощайте, мой отец.

Граф вышел.

 

XXI

Ключ добыт

Граф Иосиф Янович Свянторжецкий возвращался домой от патера Вацлава в каком-то экстазе. Он то и дело опускал руку в карман, ощупывая заветный пузырек с жидкостью, которая заключала в себе и исполнение его безумного каприза, и отмщенье за нанесенное ему «самозваной княжной» оскорбление.

Теперь, имея в руках средство отомстить, он особенно рельефно представлял себе прошлое. Он вспоминал, как он ехал к княжне, думая, что его встретит покорная раба его желаний, и с краской стыда, бросающейся и теперь в его лицо, должен был сознаться, что его окончательно одурачила девчонка. Она искусно вырвала все орудия из его рук, выбила почву из-под ног и вместо властителя он очутился в положении ухаживателя, над чувством которого она явно насмехается, которого она мучает и на интимных ночных свиданиях играет как кошка с мышью. Этого ли не достаточно было, чтобы жестоко отомстить ей!

Пленительный образ молодой девушки между тем вставал перед ним. Он восхищался этой правильной красотой лица, этой тонкостью линий, этими глазами, полными и обещающими быть полными страсти. Он приходил в восторг от ее стройной фигуры, от этих восхитительных форм, где здоровье соединялось с девственностью, где жизнь и сила красноречиво говорили о сладости победы. Ему становилось жаль безумно желаемой им девушки. Ему припоминались слова патера Вацлава о возможности быть властелином девушки, которой он будет обладать впервые.

— Впервые… — повторил граф Свянторжецкий, и снова рой сомнений окутывал его ум, и снова фигура князя Лугового, освещенная луной у калитки сада княжны Полторацкой, восставала перед ним.

«Пусть умрет!» — решал он.

Но это было лишь на мгновенье.

«Кто знает? — думал он. — Быть может, она играет им так же, как играет мной?»

«Пусть живет!» — мелькало в его уме другое решение.

Ведь он через несколько дней убедится в этом, пузырек будет в его кармане. Если она была к князю Луговому менее строга, нежели к нему, он незаметно выльет на букет все содержимое этого рокового пузырька. Тогда смерть неизбежна. Он будет отомщен!

«Она говорит, что она привыкла к запаху цветов, — неслась далее в его голове мысль, — необходимо все-таки несколько увеличить дозу. Иначе на нее не произведет никакого впечатления. Цель не будет достигнута».

Он мысленно стал упрекать себя, что не сообщил об этом патеру Вацлаву и не спросил у него совета. Была минута, когда он хотел приказать кучеру повернуть назад, но раздумал.

«Понятно, что для организма, привыкшего к перенесению сильных ароматов, необходимо увеличить дозу», — заметил он.

Вернувшись домой, граф Иосиф Янович бережно спрятал полученный им от патера Вацлава пузырек в бюро красного дерева, стоявшее у него в кабинете.

— Цветы посланы? — спросил он Якова.

— Посланы, ваше сиятельство.

— Мне необходим будет на днях роскошный букет из белых роз.

— Слушаю-с, ваше сиятельство, достанем.

— Но прежде нежели его послать княжне, препроводи его ко мне. Я хочу посмотреть его…

— Уж будьте спокойны… Отправим самые лучшие… Царские, можно сказать, цветы, ваше сиятельство.

— Я тебе верю, но букет все-таки хочу посмотреть.

— Будет доставлен, ваше сиятельство.

— Где ты достаешь цветы?

— У садовника графа Кирилла Григорьевича.

— Разумовского?

— Точно так-с, ваше сиятельство… У них оранжереи лучшие в городе, не уступят царским.

— А-а…

— Только садовник и выжига же. Дерет за цветы совсем не по-божески. Кажись ведь, это трава, а он лупит за них такие деньги.

— Не в деньгах дело.

— Это, конечно, ваше сиятельство, в капризе-с.

— Как ты сказал?

— В капризе-с, ваше сиятельство.

— Что же это значит?

— А то, что для бар каприз бывает дороже всяких денег.

— Пожалуй, ты прав.

— Уж это верно, ваше сиятельство, я присмотрелся.

— Ты у меня умный.

— Где уж нам, ваше сиятельство, — конфузливо заявил Яков.

— Так помни относительно букета.

— Слушаю-с, ваше сиятельство.

На другой же день граф поехал с визитом к княжне Людмиле Васильевне.

Он застал ее одну и в каком-то тревожном настроении духа. Она была действительно обеспокоена одним обстоятельством. Граф Свиридов, которому был отдан ключ от садовой калитки, не явился вчера на свиданье. Княжна была в театре, видела его в партере, слышала мельком о каком-то столкновении между ним и князем Луговым, но, в сущности, что случилось, не знала. Граф между тем не явился к ней и сегодня, чтобы, по обыкновению, возвратить ключ. Все это не на шутку ее тревожило.

«Что могло это означать?» — задавала она мысленно вопрос.

Ужели они объяснились, и, писанные ею под влиянием раздражения на князя Лугового за слова, сказанные в Зиновьеве, одинаковые письма к князю и к графу Свиридову дошли до сведения их обоих. Это поставило бы ее в чрезвычайно глупое положение.

— Просто он заболел!.. — успокаивала она сама себя. — Приедет, отдаст. Не посмеет же он явиться в неназначенный день. И, кроме того, он найдет дверь в коридор запертой.

Это соображение совершенно ее успокоило.

— Что с вами, княжна, вы как будто чем-то встревожены? — спросил граф Свянторжецкий, видя молодую девушку в каком-то странном состоянии духа.

— Со мной ничего… А что?

— Вы сегодня какая-то странная.

— Мне немного нездоровится.

— Не виновны ли в этом цветы, которыми, как кажется, вас продолжают обильно награждать?

— Действительно, меня положительно кто-то засыпает ими, но не они, эти прелестные цветы, виновники моего нездоровья. Они, напротив, оживляют меня.

Княжна вынула из стоявшего вблизи букета несколько цветков и стала жадно вдыхать в себя их аромат.

— Я должен на днях уехать на довольно продолжительное время из Петербурга, княжна.

— Вы уезжаете?.. Куда?.. — холодно спросила княжна.

— В Варшаву. Мне необходимо окончить там некоторые дела…

— Вы говорите, надолго?

— Может быть, на несколько месяцев.

— Что станет с влюбленными в вас дамами?

— Вы все шутите, а у меня к вам просьба.

— Какая?

— Позвольте мне прийти к вам завтра.

— Милости просим. Мои двери, кажется, открыты для вас всегда.

— Не двери…

Она посмотрела на него вопросительно.

— Калитка.

— Калитка? — повторила княжна и задумалась.

Ключ от калитки находился в руках графа Петра Игнатьевича Свиридова, и княжна не знала, что ей ответить.

— Вы когда едете? — спросила она.

— Послезавтра.

Молодая девушка снова задумалась.

«Не осмелится же он явиться в неназначенный день!» — мелькнуло в ее уме.

У нее было несколько ключей, принесенных ей Никитой. Она решилась.

— Хорошо, я завтра вас жду, — сказала она и, встав с дивана, на котором сидела, подошла к шифоньерке, отперла один из ящиков и вынула из него ключ.

— Вот вам ключ.

— Я не знаю, как благодарить вас, княжна, — поцеловав у ней руку, сказал граф.

— Я не могу отказать уезжающему.

«Не беспокойся, я останусь, а ты будешь моей!» — пронеслось в его голове.

— Вы неизмеримо добры! — сказал он вслух.

Раздавшийся звонок известил о новом посетителе. Граф встал прощаться. В передней он встретил несколько молодых людей.

— Убегаете… Забежал раньше всех и был принят с глазу на глаз, счастливец? — послышались шутливые замечания.

Граф, в свою очередь, ответил какой-то шуткой и уехал. Дело было сделано. Ключ от калитки лежал в его кармане.

— Завтра должен быть букет из белых роз, громадный, роскошный, — сказал он Якову.

— Будет готов. Я уже распорядился, ваше сиятельство, — ответил верный слуга.

— Принеси его ранее сюда, а потом отправишь к княжне, но не сам.

— Слушаю-с. Зачем сам? Очень я понимаю.

Что понимал Яков, было известно ему одному.

 

XXII

Два известия

Князь Сергей Сергеевич Луговой жил тоже лихорадочной жизнью. Повторенное ему обещание княжны Людмилы Васильевны Полторацкой быть его женою лишь на первое время внесло успокоение в его измученную душу.

Отсрочка, потребованная молодой девушкой, тоже только первые дни казалась ему естественной и законной в ее положении. Рой сомнений вскоре окутал его ум, и муки ревности стали с еще большей силою терзать его сердце.

Княжна давала ему к этому повод своим странным поведением. Накануне, на свиданье с ним наедине, в ее будуаре, пылкая и ласковая, доводящая его выражением своих чувств до положительного восторга, она на другой день у себя в гостиной или в доме их общих знакомых почти не обращала на него внимания, явно кокетничала с другими и в особенности с графом Петром Игнатьевичем Свиридовым.

Князь Сергей Сергеевич положительно возненавидел своего бывшего друга, и граф, видимо, платил ему той же монетой. Они ограничивались при встрече лишь вежливыми, холодными поклонами.

Князь, конечно, не знал, что дорога в заветный будуар его невесты открыта не ему одному для ночных свиданий. Он считал и имел право считать княжну Людмилу Васильевну своей невестой, хотя помолвка их, по истечении года траура признанная вновь княжной, была известна, кроме них двоих, только еще дяде княжны Полторацкой, Сергею Семеновичу Зиновьеву.

Но и при таких условиях такое явное нарушение обязанностей невесты со стороны княжны переполнило бы чашу терпения и без того многотерпеливого жениха.

В обществе о молодой княжне — «ночной красавице» — как продолжали называть ее с легкой руки императрицы Елизаветы Петровны, не переставали ходить странные, преувеличенные слухи.

Князь Сергей Сергеевич Луговой был одним из выдающихся петербургских женихов, предмет вожделения многих петербургских барышень вообще, а их маменек, жаждущих пристроить своих дочек, в особенности.

Очень понятно, что явное предпочтение, отдаваемое им княжне Людмиле Васильевне Полторацкой, не могло вызывать ни в маменьках, ни в дочках особенной к ней симпатии.

В то время как последние злобствовали молча, не смея уколоть вслух красавицу, всегда окруженную толпой поклонников, первые не стеснялись давать волю своим языкам и с чисто женской, неукротимою, при надобности, фантазией рассказывали о княжне Людмиле невозможные вещи.

По их рассказам, она была окончательно погибшей девушкой, принятой в порядочные дома лишь по недоразумению. Это, впрочем, не мешало хозяйке дома, ведшей только что со своими гостями разговор о княжне в этом направлении, идти ей навстречу с распростертыми объятиями, как только княжна Людмила Васильевна появлялась в гостиной.

Рассказы эти передавались из уст в уста, с одной стороны, из обыкновенной жажды пересудов ближних, а с другой — с целью дискредитировать молодую девушку в глазах такого выгодного и блестящего жениха, как Сергей Сергеевич Луговой.

Поэтому в его присутствии намеки о поведении княжны были яснее и они больше подчеркивались, но, увы, достигали не той цели, которая имелась в виду.

Князь слушал их и понимал, даже, отуманенный ревнивым чувством, верил им, но любовь его к княжне от этого не уменьшалась. Он страшно страдал, но любил ее по-прежнему. Один нежный взгляд, одно ласковое слово разрушали козни ее врагов, и князь Сергей Сергеевич считал ее снова чистым, безупречным существом, оклеветанным злыми языками.

Перемена отношений к нему со стороны княжны повергала его снова в хаос сомнений, и в этом-то состояла за последнее время его жизнь, которую мы назвали лихорадочной. Одно обстоятельство за последнее время тоже очень встревожило князя. Оно почти совпало с окончанием траура княжны Людмилы Васильевны Полторацкой, но известие о нем дошло до князя Сергея Сергеевича уже после объяснения с княжной и получения им вторичного обещания ее отдать ему свою руку. Обстоятельство это вновь всколыхнуло в сердце князя Лугового тяжелое предчувствие кары за нарушение им завета предков — открытие роковой беседки в Луговом.

В конце августа князь Сергей Сергеевич получил от управляющего его тамбовским именьем, знакомого нам Терентьича, подробное донесение о пожаре, истребившем господский дом в Луговом. Пожар, по словам Терентьича, произошел от удара молнии, и от дома остались лишь обуглившиеся стены. Попорчены были цветник и часть парка. Донесение оканчивалось слезною просьбою старика дозволить ему прибыть в Петербург с докладом, так как он имеет-де сообщить его сиятельству одно великой важности дело, которое он не может доверить письму, могущему не ровен час попасть в чужие руки.

«Что это может быть?» — недоумевал князь Сергей Сергеевич.

Он знал Терентьича за обстоятельного и умного старика, не решившегося бы беспокоить своего барина из-за пустяков, да и не рискнувшего бы отправляться трясти свои старые кости в такую дальнюю дорогу без особых серьезных и уважительных причин.

«Что бы это могло быть?» — снова вставал в уме князя Лугового вопрос.

Самое сообщение о пожаре дома, которое князь Сергей Сергеевич перечел несколько раз, тоже страдало какой-то недосказанностью. И в этом случае видно было, что старик не доверял письму.

«Надо вызвать его и узнать!» — решил князь и в тот же день отписал в этом смысле Терентьичу.

Прошло около месяца, когда однажды утром князю Сергею Сергеевичу доложили о прибытии Терентьича. Князь приказал позвать его. Старик вошел в кабинет, истово перекрестился на икону, висевшую в переднем углу, и отвесил поясной поклон князю Сергею Сергеевичу.

— Чего это тебе, старина, в Питер приспичило ехать? Аль на старости лет захотел столицу посмотреть? — весело встретил его князь.

Несколько дней перед этим он был на свиданье с княжной Людмилой Васильевной, и она положительно очаровала его своею нежностью. Впечатление от подобных свиданий всегда продолжалось у князя несколько дней и выражалось в хорошем расположении духа.

— Не волей ехал, неволя погнала! — серьезно отвечал Терентьич.

— Как так?

— Отписал я вашему сиятельству о несчастии. Погорели мы.

— Вы? Ты писал, что сгорел только дом!

— Точно так, ваше сиятельство.

— От чего же это случилось?

Князь понял, что старый слуга, говоря «погорели мы», подразумевал его, своего барина.

— Божеское попущение. И натерпелись мы страху в то время.

— Что же, разве народ был на работе? Некому было тушить пожар? — спросил князь.

— Какой, ваше сиятельство, некому. Почитай все село около дома было… Отец Николай с крестом… Ничего не поделали… Не подпустил к дому-то…

— Кто не подпустил? — удивленно взглянул на него князь.

— Известно кто, ваше сиятельство… Он… Враг человеческий.

— Как же это было?

— Да так, в самую годовщину, ваше сиятельство, как по вашему приказу беседка-то была открыта, был так час шестой вечера… Небо было чисто… Вдруг над самым домом, откуда ни возьмись, повисла черная туча, грянул гром и молния как стрела в трубу ударила… Из дому повалил дым… Закричали: пожар… Дворовые из людских повыбежали, а в доме-то пламя уж во как бушует, а туча все растет, чернее делается. Окна потрескались, наружу пламя выбило… Тьма кругом стала, как ночью… Сбежался народ, а к дому подойти боится. Пламя бушует, на деревья парка перекинулось, на людские, а в доме-то среди огня кто-то заливается, хохочет.

— Хохочет! — вздрогнул князь Сергей Сергеевич.

— Хохочет, ваше сиятельство, да так страшно, что у людей поджилки тряслись… Отца Николая позвали, надел эпитрахил и с крестом пришел.

— И что же?

— Близко-то ему, батюшке, подойти нельзя, потому пламя… Он уже издали крестом осенять стал… Видимо, подействовало. Уходить «он» дальше стал, а все же издали хохочет, покатывается.

— И долго горело?

— Всю ночь, до рассвета народ стоял, подступиться нельзя, а огонь так-таки и гуляет и по дому и по деревьям.

— А беседка? — дрогнувшим голосом спросил князь Сергей Сергеевич.

— Около нее деревья все как есть обуглились, а она почернела вся, как уголь черная стала, насквозь прокоптилась. Я ее запереть приказал, не чистив. Ну ее, — закончил свой доклад Терентьич.

Князь задумался.

— Ну, что же делать, старина… Божья воля.

— Это истинно так-с, ваше сиятельство.

— Дом пока строить не надо… Там видно будет, может, я туда никогда и не поеду, а для дворовых надо выстроить людские.

— Слушаю-с, ваше сиятельство.

— Где их теперь разместили?

— По избам разошлись… Устроились.

— Ты за этим и приехал, или еще что есть? — спросил князь Сергей Сергеевич.

— Есть еще одно дело, ваше сиятельство, не знаю, как к нему и приступить.

— Что такое?

— Никита у нас тут объявился.

— Какой Никита?

— Беглый Никита… Убивец.

— Княгини Полторацкой и Тани?

— Так точно-с.

— Что же, его схватили?

— Никак нет-с… Кончился он…

— Как кончился? Умер?

— Умер-с…

— Где?

— У отца Николая, ваше сиятельство.

— Как так?

— Пришел, значит, к отцу Николаю неведомо какой странник… Больной, исхудалый… Вы ведь, ваше сиятельство, знаете отца Николая, святой человек, приютил, обогрел… Страннику все больше неможется… Через несколько дней стал он кончаться, да на духу отцу Николаю и открыл, что он и есть самый Никита, убивец княгини и княжны Полторацких.

— Какой княжны? Что ты путаешь? — возразил князь.

— Так точно-с, ваше сиятельство, княжны Людмилы Васильевны… Он на духу сознался, что убил княжну…

— Какой вздор, но ведь княжна жива!

— Никак нет-с… Это не княжна, что здесь у вас в Питере.

— Как не княжна? Кто же она такая?

— Татьяна Берестова.

— Откуда ты это знаешь?

— От отца Николая. Советовался он со мной, как в этом случае поступить.

— Ну и что же вы решили?

— Решили доложить по начальству… Там разберут…

— И отец Николай доложил?

— Со мной до города доехал, к архиерею… Ему все как есть объявить хотел…

— А Никита?

— Умер, я уже вам докладывал, ваше сиятельство. У нас на кладбище и похоронен.

— Это все вздор, соврал Никита!

— Перед смертью-то, ваше сиятельство, на духу никак этого быть не может, окромя того, и другие…

— Что другие?

— Как узнали об этом в Зиновьеве, смекать стали. Больно уж княжна после смерти маменьки-то своей изменилась. Нрава совсем другого стала. Та, да не та. Теперь-де все объяснилось.

Терентьич остановился. Князь Сергей Сергеевич молчал, погруженный в глубокую думу.

— Написать-то я вашему сиятельству обо всем этом не осмелился, не ровен час кто прочтет письмо-то, а она, княжна-то эта, ваша невеста. Так не было бы вам от того какого худа.

Князь, видимо, не слыхал последних слов старика. Он сидел в глубокой задумчивости.

— Ужели? Не может быть! Это что-нибудь да не то! — произнес он вслух, как бы говоря сам с собою, и снова задумался.

— Когда же прикажете ехать обратно? — после некоторого молчания спросил Терентьич.

— Обратно… Да… Обратно… Туда… — рассеянно сказал князь.

— Точно так-с, ваше сиятельство.

— Да когда хочешь… Ты мне не нужен… Отдохни, посмотри город и поезжай.

— Слушаю-с, ваше сиятельство.

— Главное, устрой дворовых. Насчет дома можно подождать, отпишу.

— Слушаю-с, ваше сиятельство.

Терентьич снова отвесил поясной поклон и вышел.

Князь Сергей Сергеевич Луговой остался один. Он долго не мог прийти в себя от полученного им известия. Даже пожар дома, случившийся в день самовольного открытия им беседки-тюрьмы, стушевался перед этой исповедью Никиты.

Девушка, которую он боготворил, которую мог бы, если бы она согласилась, уже с месяц как пред алтарем назвать своей женой, была самозванка, быть может, даже сообщница убийцы.

К ужасу своему, князь Сергей Сергеевич чувствовал это, но, несмотря ни на что, он продолжал любить ее.

 

XXIII

Совет

— Нет! Не может быть! — снова разубеждал себя князь, а между тем, вспоминая свои отношения к княжне Людмиле Васильевне Полторацкой с первого свидания после трагической смерти ее матери и до сегодня, он все более и более убеждался, что предсмертная исповедь «беглого Никиты» не ложь.

Теперь, действительно, все эти отношения между ним и княжной Людмилой Васильевной начали приобретать совершенно иную окраску.

Девушка, которая любила его так, как любила княжна, своею первою чистою любовью, которая так искренно, с наивным восторгом согласилась сделаться его женой, не могла так измениться под впечатлением обрушившегося на нее несчастья, как бы это несчастье ни было велико.

Напротив, она должна была бы почувствовать себя ближе к любимому человеку, одинокая сирота, она должна была в нем и в своем дяде искать опоры, защиты и помощи.

Княжна Людмила Васильевна между тем сразу переменила и тон и обращение с ним, повергнув его в изумление и уныние. Недаром старая горничная покойной княгини Вассы Семеновны находила, что она «та, да не та», что «она не в себе». Теперь все это объясняется.

Княжна Полторацкая не настоящая княжна — это Татьяна Берестова, ловкая самозванка, воспользовавшаяся своим необычайным сходством с покойной княжной Людмилой. Чем больше думал князь, тем яснее становилась для него роковая истина этой догадки. Наконец, она обратилась в полную уверенность.

— Что же делать, что предпринять?

Образ княжны Людмилы, такой, какова она есть, вставал перед ним. Он чувствовал, что теряет голову. Самолюбие его было удовлетворено полученным известием. Им, князем, пренебрегала, его мучила не та княжна, которой он сделал предложение, на брак с которой получил согласие ее матери, а наглая самозванка, дворовая девка, сообщница убийцы. Та, любившая его и горячо любимая им девушка, лежит в сырой земле, а чего же было ожидать от девушки, в жилах которой все же текла холопская кровь? Князь вспомнил, что именно о присутствии в Татьяне, горничной княжны Людмилы, этой «холопской крови» он сказал покойной княжне.

Почему же, в своем ослеплении, он сразу не узнал этого наглого подмена в лице?

И снова образ теперешней, живущей здесь, в Петербурге, княжны Людмилы Полторацкой вырисовывался перед ним. Ведь, кроме этих подробностей, ее поведение вообще, и в частности относительно его, ничем не выдавало, чтобы это была не настоящая княжна.

Сердце князя Сергея Сергеевича сжалось мучительной тоской. Ему суждено было при роковых условиях переживать смерть своей невесты. Лучше было бы, если бы он тогда, в Зиновьеве, узнал бы об этом. Теперь, быть может, горечь утраты уже притупилась бы в его сердце. Судьба решила отнять у него любимую девушку — ее не существовало. Надо было примириться с таким решением судьбы. И он бы примирился.

Теперь нечто иное, нечто более ужасное. Его невеста умерла, а между тем она жила, он сегодня увидит ее в театре, но это не она, той нет, это не княжна, это Татьяна. В течение целого года он любил эту живущую теперь обворожительную девушку. Положим, он считал ее за другую, но… Князю, к ужасу его, начинало казаться, что он именно любит теперь уже эту.

Что же делать? Что же делать? Сохранить ее для себя, заставить всех признавать ее княжной Людмилой, его невестой, рассказать ей все, обвенчаться ранее, нежели придет эта роковая бумага из Тамбова. Просить милости императрицы, дело затушат, чтобы не класть пятна на славный род и честное имя князей Луговых.

Эта мысль показалась князю Сергею Сергеевичу и соблазнительной и чудовищной. Жить с сообщницей убийцы, жить с убийцей. Холодный пот выступил на лбу князя.

«Это невозможно!» — мысленно сказал он сам себе.

«Но ведь ты любишь ее, эту живую княжну», — шептал князю какой-то внутренний голос.

И в глубине души своей князь понимал, что это так.

— Быть может, она и не знала о замышляемом Никитой убийстве и лишь, спасенная чудом, приняла на себя роль покойной княжны, — начал он под этим впечатлением приводить оправдывающие молодую девушку доводы.

— Но ведь это тоже преступление! — возразил он сам себе.

— А положение ее, тоже дочери князя Полторацкого, хотя и незаконной, в качестве дворовой девушки при своей сестре, разве не могло извинить этот ее проступок? Она только пользовалась своим правом.

— Нет, нет, это не то, не то, — возмутился он сам против себя, — это иезуитское рассуждение. Она преступница, несомненно, но она так хороша, так обворожительна. Отступиться от нее — он чувствовал — на это у него не хватит сил. Надо спасти ее. Надо поехать переговорить с ней, предупредить. Она поймет всю силу моей любви, когда увидит, что, зная все, я готов отдать ей свое имя и титул и ими, как щитом, оградить ее от законного возмездия на земле.

«Но бумага уже, быть может, пришла!» — вдруг пришло ему на мысль.

Он похолодел при этой мысли. Князь вспомнил, что бумага из Тамбова не может миновать рук Сергея Семеновича Зиновьева, помощника начальника Судного приказа.

«Надо переговорить с ним сегодня же. Княжну я все равно не застану. С ней я объяснюсь после. Надо предупредить Сергея Семеновича, чтобы он задержал бумагу. Ему тоже неприятна будет огласка этого дела. Он представил ее государыне как свою племянницу».

Князь Сергей Сергеевич позвонил и приказал дать себе одеваться.

Через какой-нибудь час он уже входил в служебный кабинет Сергея Семеновича Зиновьева. Последний оказался, по счастью, не очень занятым, и докладывавший о князе Луговом дежурный чиновник быстро вернулся и сказал:

— Пожалуйте, ваше сиятельство, их превосходительство вас просят.

Пережитое утро не могло не оставить следа на лице князя Лугового.

— Что с вами, князь, вы больны, или что-нибудь случилось? — с тревогой спросил Зиновьев, поднимаясь с кресла у письменного стола, за которым сидел. — Садитесь.

Он указал ему на стоявшее с другой стороны стола кресло. Князь Сергей Сергеевич в изнеможении опустился на него. Наставший момент щекотливого объяснения с дядей княжны Людмилы совпал с ослаблением всех физических и нравственных сил князя Лугового — последствием утренних дум и испытанных треволнений.

— Говорите, что случилось, князь?.. Княжна Людмила?.. — встревоженно спросил Зиновьев.

— Она… не княжна… — с трудом выговорил Сергей Сергеевич.

— Как? Вы знаете? — побледнел Сергей Семенович.

— А вы? — воззрился на него князь.

Зиновьев смутился, но тотчас же оправился.

— Я, я ничего не знаю, я спрашиваю.

Но князь понял.

«Он догадывался, но держал это втайне, а может быть, бумага уже пришла», — мелькало в его голове.

— Я получил сегодня ужасное известие, — сказал он вслух.

— Я вас слушаю.

— Ко мне приехал староста из Лугового, которое находится, как вам известно, в близком соседстве от Зиновьева.

Князь перевел дух.

— Так, так…

— Он сообщил мне, что более месяца тому назад в Луговом у священника отца Николая умер Никита, разыскиваемый убийца княгини Вассы Семеновны и Тани, и перед смертью на исповеди сознался отцу Николаю, что он убил княгиню и княжну, а в живых осталась…

— Татьяна?

Князь молча наклонил голову.

— Что же отец Николай? — первый нарушил молчание Сергей Семенович.

— Он сообщил обо всем архиерею, а тот, вероятно, даже непременно, сообщит сюда. Я приехал с вами побеседовать и узнать, не получили ли вы такой бумаги.

— Нет, еще не получал, — глухо сказал Зиновьев.

— Что же нам делать?

— Наказать обманщицу, — твердо произнес Сергей Семенович. В голосе его слышались металлические ноты.

Князь Сергей Сергеевич сидел ошеломленный таким решением.

— Я должен вам сказать, князь, — продолжал между тем Зиновьев, — что я год тому назад слышал об этом и не придал особенного значения, хотя потом, видя поведение племянницы, не раз задумывался над вопросом, не справедлив ли этот слух… Между ею и княжной Людмилой, как, по крайней мере, я помню ее маленькой девочкой, нет ни малейшего нравственного сходства.

— Хотя физическое поразительно.

— Это-то и смущало меня, но теперь, когда будет получена предсмертная исповедь убийцы…

Зиновьев остановился.

— Что же теперь?

— Надо будет дать делу законный ход.

— Ужели нельзя… — начал князь, но вдруг замолчал.

— Чего нельзя? — воззрился на него Сергей Семенович.

— Как-нибудь потушить это дело… — пониженным шепотом продолжал князь Сергей Сергеевич.

— Но зачем это вам, князь?

— Я люблю ее.

— Вы?!

— Да, я люблю ее, и если бы можно было избежать огласки, я женился бы на ней.

Сергей Семенович Зиновьев несколько времени молча глядел на молодого человека, который сидел бледный, с опущенной долу головой. Наступило томительное молчание. Князь истолковал это молчание со стороны Зиновьева по-своему.

— Я возьму ее без приданого… Я богат. Мне не нужно ни одной копейки из состояния княжны. Я готов возвратить то, что она прожила в этот год.

Зиновьев вспыхнул, а затем побледнел.

— Князь, наследник после княжны один я, у меня нет детей, я доволен тем, что имею…

— Простите, я не то хотел сказать, ваше превосходительство, я так взволнован…

— Говоря откровенно, — продолжал между тем Сергей Семенович, — мне самому было бы приятнее, если бы дело это не обнаруживалось… Княжну Людмилу не воскресишь.

— Конечно, не воскресишь, это вы совершенно верно заметили, — поспешил подтвердить князь Луговой.

— И если вы действительно решили обвенчаться с ней, то пусть она скорее делается княгиней Луговой.

— А бумага?

— Я задержу ее.

— Но потом?

— Потом вам надо будет обратиться к государыне… Вы были введены в заблуждение, вы не виноваты, обнаружение дела падет позором на ваше имя… Государыня едва ли захочет сама начинать дело.

— Вы думаете?

— Конечно, надо представить ее как спасшуюся случайно от смерти и воспользовавшуюся своим сходством с сестрой по отцу…

— Ведь она незаконная дочь князя Полторацкого?

— Вы знаете это?

— Да, знаю, — отвечал князь. — Это, вероятно, так и есть… Не сообщница же она убийцы.

— Кто знает, князь… Надо все-таки подождать присылки бумаги.

— Вы допускаете, что она знает об убийстве?

— Я не хочу допустить этого, иначе…

— Что иначе? — возразил князь Сергей Сергеевич.

— Иначе я не мог бы допустить, чтобы убийца моей племянницы оставалась бы безнаказанной.

— Боже мой, боже мой! — простонал князь.

— Чтобы вы женились на таком изверге…

— Нет, не может быть, она не изверг, она не может быть им!

— Подождем разъяснения из Тамбова.

— Я хотел с ней переговорить об этом сам.

— Подождите, еще успеете. Дать или не дать ход этому делу в наших руках.

— Хорошо, я последую вашему совету, — согласился князь.

Он простился с Зиновьевым и вышел из кабинета.

Остаток этого дня он провел в каком-то тумане. Мысли одна другой несуразнее лезли ему в голову. То казалось ему, что княжна Людмила жива, что убили действительно Татьяну Берестову, что все то, что он пережил сегодня, только тяжелый, мучительный сон. Он должен был причинить себе какую-нибудь физическую боль, чтобы убедиться, что он не спит. То живущая здесь княжна Полторацкая представлялась ему действительно убийцей своей сестры и ее матери, с окровавленными руками, с искаженным от злобы лицом. Она протягивала их к нему для объятий, и, страшное дело, он, несмотря ни на что, стремился в эти объятия.

В таких тяжелых грезах наяву провел он несколько часов в своем кабинете, когда наконец наступил час ехать в театр.

В театре, если припомнит читатель, произошло у него столкновение с графом Петром Игнатьевичем Свиридовым и объяснение его с бывшим другом в кабинете Ивана Ивановича Шувалова, в присутствии последнего.

Этой сцене мы посвятили первую главу нашего правдивого повествования.

Возмутительное, относительно его, поведение княжны Людмилы Васильевны Полторацкой окончательно отрезвило князя. Любовь, показалось ему, без следа исчезла из его сердца.

«Пусть совершится земное правосудие!» — мысленно решил он.

 

XXIV

Роковая бумага

Княжна Людмила Васильевна была, как мы знаем, очень обеспокоена, напрасно прождав графа Петра Игнатьевича Свиридова в ночь, назначенную ему для свиданья.

Ее несколько развлек визит графа Свянторжецкого, которому она даже отдала второй ключ от калитки, вполне уверенная, что граф Свиридов не решится явиться не в назначенное время, не переговорив с ней. У ней была, кроме того, надежда, что он явится сегодня же и вернет ей ключ. Она сумеет найти время, чтобы потребовать от него объяснения причин его неявки, и, смотря по уважительности этих причин, накажет его более или менее долгой отсрочкой следующего свидания.

Посетители приходили за посетителями.

Княжна принимала в будуаре. При каждом докладе лакея о новых визитах она надеялась услыхать фамилию Свиридова. Но фамилии этой не произносилось.

Не явился в ее приемные часы и князь Сергей Сергеевич Луговой, редко, особенно за последнее время, пропускавший случай быть у нее.

Это совпадение стало не на шутку тревожить княжну. Она слышала еще вчера в театре о каком-то столкновении между бывшими друзьями, но, видимо, никто не знал подробностей, да и вообще в свете не придавали этому значения, так как ни один еще из сегодняшних посетителей и даже посетительниц княжны Полторацкой ни словом не обмолвился о вчерашнем эпизоде в театре.

Наконец все разъехались. Княжна осталась одна. Она полулегла на кушетку с книжкой в руках, но ей не читалось. От печатных строк рябило в глазах. Проведенная почти без сна ночь и нервное состояние дня дали себя знать.

Княжна задремала, но сон ее был тревожен и томителен. Это было, скорее, какое-то полузабытье, сопровождавшееся грезами. Перед ней встали одни за другими все страшные моменты рокового дня убийства Никитой княжны и княгини Полторацких. Ей ясно представилась проходная комната перед спальней княжны и страшная сцена убийства и насилия. Стон княжны звучал в ее ушах и вызывал капли холодного пота на ее лоб. Княжна вздрагивала во сне, и на ее лице было написано невыносимое страдание.

Далее вырисовывалась другая картина. Труп княжны Людмилы в простом дощатом, окрашенном желтой краской гробу с грошовым позументом, стоявший в девичьей. Скорбное пение во время панихиды и этот жених мертвой девушки, стоявший рядом с ней, с живой, которую он считает своей невестой и на которую глядит грустным, умоляющим, но вместе с тем и недоумевающим взглядом.

День похорон княгини и княжны Полторацких встал в ее памяти. Она идет за гробом княгини, а там, в хвосте процессии, несут останки княжны Людмилы. Вот ее скромный гроб опускают в могилу, и скоро земля, брошенная в большинстве равнодушными руками, образует холмик, на который водружают деревянный крест. Безумная, ей показалось тогда, что все похоронено под этой земляной насыпью, под этим деревянным крестом с надписью: «Здесь лежит тело Татьяны Берестовой».

Увы, теперь бодрствующий ум в спящем теле ясно видит, что кровь убитой вопиет из-под земли к небу и что нет ничего тайного, что не сделалось бы явным. Припоминаются княжне Людмиле подозрительные взгляды старых слуг в Зиновьеве. Она уехала в Петербург от этих взглядов, но здесь явился Никита, а за ним Осип Лысенко, преобразившийся в графа Свянторжецкого. Один сообщник, другой случайно узнавший о ее преступлении. Она сумела одного устранить с дороги, другого сделать бессильным.

Но навсегда ли она добыла этим себе спокойствие? Этот вопрос тяжелым кошмаром висел над спящей молодой девушкой.

— Возмездие близко! — слышится ей голос, властный, суровый, похожий на голос покойной княгини Вассы Семеновны Полторацкой.

Молодая девушка вздрагивает сильней и просыпается. Перед ней стоит ее горничная.

— Ваше сиятельство, ваше сиятельство! — растерянно повторяет она.

— Что, что тебе? — вскочила княжна и села на кушетку.

В первое мгновение ей даже показалось, что все открыто и что ее пришли брать как сообщницу убийцы княгини и княжны Полторацких.

— Помилуйте, ваше сиятельство, — вывела ее из состояния сна горничная, — сколько времени я уже стою над вами, а вы, ваше сиятельство, почиваете, да так страшно… Ведь уже за полночь.

— Что ты… А я и не заметила, как заснула за книгой.

— Видно, сон вам нехороший приснился, ваше сиятельство.

— Почему ты так думаешь?

— Бледная такая вы лежали, дышали тяжело, все вздрагивали.

— Да, мне что-то снилось, — окончательно оправилась княжна.

— Что, ваше сиятельство?

— Ишь какая любопытная.

— Я, ваше сиятельство, умею сны разгадывать.

— Да я теперь и не помню, что мне пригрезилось, заспала, верно.

— Экая напасть какая! — наивно заметила Агаша.

— Однако пора спать по-настоящему, — сказала княжна Людмила Васильевна. — Иди раздевать меня.

Княжна направилась в спальню. Агаша последовала за ней. Молодая девушка долго не могла заснуть, однако под утро впала в крепкий, безгрезный сон.

Проснулась она поздно, но сон укрепил и оживил ее. Она стала прежней княжной Людмилой, весело и бодро смотрящей в будущее. На это будущее между тем надвигались действительно темные тучи.

В это же утро первый распечатанный Сергеем Семеновичем Зиновьевым секретный пакет заключал в себе подробное донесение тамбовского наместника о деле по убийству княгини Вассы Семеновны и княжны Людмилы Васильевны Полторацких. Не без волнения стал читать бумагу Зиновьев.

Наместник излагал в ней подробно сообщение местного архиерея о предсмертной исповеди «беглого Никиты», сознавшегося в убийстве княжны и княгини Полторацких и оговорившего в соучастии свою дочь Татьяну Берестову, имевшую разительное сходство с покойной.

Умирающий убийца рассказал на духу все подробно, до сознания его перед графом Свянторжецким и получения от своей сообщницы десяти тысяч рублей за уход из Петербурга. Оставшиеся деньги, в количестве девяти тысяч семисот рублей, умирающий Никита передал отцу Николаю для употребления на богоугодное дело, но последний при рапорте представил их архиерею.

Исповедь умирающего дышала такой искренней правдивостью, что не только в «самозванстве», но даже в виновности Татьяны Берестовой, как соучастницы в убийстве, не оставалось ни малейшего сомнения.

В приведенном целиком рапорте отец Николай указывал и мотивы, приведшие Никиту к раскаянию. По словам покойного, он, отправившись из Петербурга, сильно пьянствовал по дороге и шел, не обращая внимания, куда идет. Каково же было его удивление, когда он очутился вблизи Зиновьева. Он не решился идти туда и зашел в соседний лес. В этом-то лесу он вдруг заснул и имел сонное видение, окончательно переродившее его нравственно, но разбившее физически. К нему явились убитые им княгиня и княжна Полторацкие, и первая властно приказала ему идти к отцу Николаю в Луговое и покаяться во всем.

— Тебе все равно жить недолго, ты не проживешь и недели! — сказала ему княгиня.

Никита проснулся весь в холодном поту и, когда захотел приподняться, почувствовал такую страшную слабость и ломоту во всем теле, что еле живой доплелся до дома отца Николая. Предчувствие близкой неизбежной смерти не оставляло его с момента пробуждения в лесу.

Несмотря на заботливый уход за ним со стороны отца Николая и его стряпки Ненилы, больной с каждым днем все слабел и слабел и, наконец, попросил отца Николая о последнем напутствии. На этой же предсмертной исповеди умирающий и рассказал все своему духовнику.

Сергей Семенович еще раз перечитал роковую бумагу и снова вопрос «что делать?» возник в его уме.

«Надо доложить государыне! — решил он после довольно долгого размышления. — Но прежде сообщу князю Сергею Сергеевичу!» — мысленно добавил он.

Зиновьев имел право личного доклада государыне по делам не политическим, особенной важности. Такие дела случались редко, а потому редко приходилось ему и докладывать ее величеству.

«Надо заехать к князю Сергею Сергеевичу, а оттуда во дворец!» — решил Зиновьев и уже встал, чтобы выйти, как вдруг остановился.

Он вспомнил, что сегодня утром его жена, Елизавета Ивановна, принесла ему несколько яблок из заготовленных на зиму и он съел одно из них. Думать поэтому быть сегодня с докладом у императрицы было бы безумием.

В числе особенных странностей Елизаветы Петровны было то, что она терпеть не могла яблок. Мало того, что она сама их никогда не ела, но она до того не любила яблочного запаха, что узнавала по чутью, кто ел их недавно, и сердилась на того, от кого пахло ими. От яблок ей делалось дурно.

Приближенные императрицы остерегались даже накануне того дня, когда им следовало явиться ко двору, дотрагиваться до яблок. Приходилось, таким образом, и Сергею Семеновичу Зиновьеву отложить доклад до следующего дня.

— Утро вечера мудренее, — сказал он сам себе в утешение и остался в своем служебном кабинете.

После обеда он заехал к князю Сергею Сергеевичу Луговому, которого застал в мрачном расположении духа.

— Бумага получена! — после взаимного приветствия, усевшись в покойное кресло княжеского кабинета, сказал Зиновьев.

— Получена! — равнодушно повторил князь Луговой.

— Да, — удивленно посмотрел на него Сергей Семенович, — и содержание ее таково, что необходимо доложить государыне…

— Никита оговорил Татьяну Берестову в сообщничестве?

— Он рассказал все во всех подробностях, и, главное, нельзя усомниться в его искренности. Кстати, бумага со мной, прочтите сами.

Зиновьев вынул из кармана бумагу и подал князю Сергею Сергеевичу. Тот стал внимательно читать ее. От устремленного на него пристального взгляда Сергея Семеновича не укрылось то обстоятельство, что ни один мускул не дрогнул на лице князя при этом чтении.

«Что это значит?» — мысленно задавал себе вопрос Зиновьев.

— Я так и думал! — совершенно спокойно сказал князь, окончив чтение и передавая Зиновьеву обратно бумагу.

— Что вы сказали?

— Я сказал: я так и думал.

— Вы?

— Вы удивляетесь? Я вчера убедился в таких вещах, которые не оставили во мне ни малейшего сомнения в глубокой испорченности этой девушки, принявшей на себя личину вашей племянницы.

— Вот как! Какие же это вещи?

— Увольте меня, дорогой Сергей Семенович, рассказывать вам все это теперь. Мне и так тяжело.

— Помилуйте, князь, конечно, не надо.

— Когда-нибудь, когда все это дело кончится, я расскажу вам это…

— Значит, то, о чем мы вчера говорили… — начал Зиновьев.

— Забудьте об этом… Я ей не судья, но и не ее защитник. Между мной и этой девушкой кончено все… Если вы хотите спасти ее, спасайте, я же не хочу ни губить ее, ни спасать, ее будущность для меня безразлична… Моя невеста умерла… Я буду оплакивать ее всю мою жизнь… Она ее убийца — Бог ей судья… Мстить за себя не стала бы и покойная, я тоже не буду мстить ее убийце… Остальное — ваше дело…

— Я доложу государыне завтра же и завтра же отдам приказ об ее аресте… Я не могу оставить безнаказанной убийцу моей сестры и племянницы, — горячо заявил Сергей Семенович Зиновьев.

— Пусть свершится правосудие… — как бы про себя сказал князь Луговой.

— Пусть свершится правосудие!.. — торжественно повторил Зиновьев.

Сергей Семенович стал прощаться с князем Сергеем Сергеевичем.

— Можно ли было ожидать что-либо подобное? — заметил он, уходя.

— Да, — задумчиво отвечал князь, — впрочем, в наше время можно ожидать всего.

Князь проводил его до передней и затем вернулся к себе в кабинет и потребовал трубку.

Долго ходил он взад и вперед по комнате. Ни одной мысли, казалось, не было у него в голове. В таком состоянии пробыл князь Луговой до поздней ночи, когда за ним заехал граф Петр Игнатьевич Свиридов, чтобы идти с последним объяснением к княжне Полторацкой.

 

XXV

В объятиях трупа

— Какой дивный букет!.. Боже мой, какая прелесть!.. Это становится положительно интересно: кто награждает меня чуть не ежедневно такими роскошными цветами?..

Такое восклицание вырвалось у княжны Людмилы Васильевны Полторацкой при виде стоявшего в ее будуаре нового роскошного букета из белых роз. Агаша поставила его в большую вазу на столике около кушетки, так как букет принесли в то время, когда княжны не было дома. Она сделала в этот день довольно много визитов с затаенною мыслью узнать что-нибудь о происшедшем столкновении между графом Свиридовым и князем Луговым.

Княжну все еще беспокоило странное поведение первого — не явиться на назначенное ему свиданье и не возвратить ключ! Что могло это значить? Ни в одной гостиной, однако, княжна не получила ответа на этот вопрос. Ничего, видимо, не случилось такого, чем могли быть заинтересованы великосветские кумушки того времени.

Это обстоятельство отчасти успокаивало княжну Людмилу, а отчасти усиливало ее беспокойство. С одной стороны, она заключала из этого, что не случилось ничего серьезного, а с другой — что, быть может, при ней, как причине разыгравшейся истории, умышленно о ней умалчивают. С такими лихорадочно прыгающими мыслями возвратилась домой княжна Людмила.

Присланный букет несколько отвлек ее думы от князя Лугового и графа Свиридова или, лучше сказать, дал другое направление этим думам. Ведь она окончательно решила, что кто-нибудь именно из них присылает ей уже более недели ежедневно эту массу цветов.

Подозрение, которое она имела на этот счет относительно графа Иосифа Яновича Свянторжецкого, исчезло. Он слишком хорошо сумел сыграть роль неповинного в деле цветочных подношений человека, даже тогда, когда молодая девушка, глядя на него в упор, весьма прозрачно высказала ему ее подозрение. Он нимало не смущался и, казалось, даже не догадывался, о чем она говорит. Княжна не могла предполагать за ним таких актерских способностей. Она не знала, что эта присылка цветов — пролог к задуманному хладнокровно и всесторонне преступлению, а потому для графа было очень важно, чтобы княжна не догадалась, от кого присылаются они.

Граф Свянторжецкий был подготовлен к подозрению, а вследствие этого подготовился искусно разогнать его. Он достиг цели. Княжна вычеркнула его из списка поклонников, могущих баловать ее так таинственно и скромно.

В списке осталось только двое: граф Свиридов и князь Луговой. Если действительно присылает цветы кто-нибудь из них, а больше присылать некому, думала княжна, значит, отношения одного из них к ней не изменились, а следовательно, ее страх обнаружения двойной игры, затеянной ею с этими двумя поклонниками, совершенно неоснователен.

Она с удовольствием вдыхала в себя аромат присланного букета.

Розы, показалось ей, как-то особенно сильно пахли.

Для нее это было странно. Любительница и знаток цветов, молодая девушка знала, что белые розы имеют тонкий, нежный запах.

«Вероятно, какой-нибудь особый сорт!..» — мысленно решила она.

Аромат был восхитителен, и княжна невольно до вечера, отрываясь сперва от какого-то затейливого вышивания, а затем от чтения, несколько раз наклонялась над букетом и подолгу вдыхала в себя его чудный запах.

Время шло.

Чем ближе подходил час свиданья с графом Иосифом Яновичем Свянторжецким, тем, к своему удивлению, княжна чувствовала все большее и большее оживление, странно смешанное с нетерпением ожидания.

Никогда еще она не ждала так графа Свянторжецкого, никогда не считала минуты, оставшиеся до полуночи, а когда полночь пробила, не прислушивалась с лихорадочным беспокойством к мельчайшим звукам среди окружавшей ее тишины.

Молодая девушка чувствовала, как горели ее щеки, как кровь била в виски.

Она подошла к висевшему на стене громадному зеркалу и сама невольно залюбовалась на себя. Никогда — она должна была сознаться в этом сама себе — она не была так хороша, как сегодня. С пылающими щеками, с мечущими положительно искры страсти глазами, княжна имела вид вакханки настоящей демонической красоты.

«Он сойдет с ума, увидев меня сегодня!» — мелькнула в ее уме злорадная мысль.

Но странное дело, молодая девушка почувствовала, что это злорадство смешано у нее в уме и сердце с чувством торжества победы над любимым человеком, победы, которую как будто она ждала долго и напрасно и только теперь убедилась, что момент ее близок. Это поразило княжну Людмилу Васильевну.

Разве она любит графа Свянторжецкого? Нет, она не может ответить на этот вопрос утвердительно. Он ей нравился и нравится, но когда она припоминала сцену с ним, когда он бросил ей в лицо обвинение в самозванстве и сообщничестве в убийстве ее господ и хотел воспользоваться добытой им тайной для ее порабощения, ничего, кроме ненависти, не чувствует она с тех пор к нему в своем сердце. Если она приблизила его к себе, если принимает его с глазу на глаз, то единственно для того, чтобы этим способом мстить ему, чтобы наслаждаться его мучениями.

И теперь первая мысль, которая появилась у нее при взгляде на себя в зеркало, была злобная мысль о том, какие мучения будет испытывать он эти полтора часа, которые она обыкновенно жертвует ему на свиданья, при близости к такой красавице, как она, и при горьком сознании, что к таким свиданьям всецело применима русская пословица «близок локоть, да не укусишь».

Но отчего же так томительно бьется ее сердце, отчего сегодня потребность свиданья с графом Свянторжецким говорит во всем ее существе как-то особенно властно?

Почему она дрожит при мысли, мелькающей у нее в уме: «А вдруг он не придет?»

Почему, наконец, эта мысль появляется у нее в голове?

Прежде этого никогда не бывало. Она была совершенно равнодушна к его приходу, она была так твердо уверена, что он придет, а теперь… теперь она боится, что он не придет.

Это возмущало молодую девушку, а между тем она была бессильна побороть в себе это томившее ее чувство опасения.

Какое-то странное желание иметь около себя другое ей подобное существо охватывало все существо молодой девушки.

«Позвать Агашу!» — мелькнуло в ее уме, и рука уже было протянулась к сонетке, но княжна тотчас бессильно опустила ее.

«Нет, это не то! — пронеслось в ее голове. — Тем более что он может прийти каждую минуту».

Она взглянула на стоявшие на камине английские часы в перламутровом футляре с бронзовой отделкой.

Но вот до чуткого уха княжны Людмилы Васильевны долетел чуть слышный скрип отворяемой калитки.

«Он пришел!» — пронеслось в ее уме, и сердце так томительно сжалось, что она должна была вскочить с кушетки, на которой сидела, и несколько раз пройтись по комнате, чтобы успокоиться.

Для этой же цели она наклонилась к стоявшему на столике букету и еще несколько раз жадно вдохнула в себя его чудесный аромат. Это, казалось ей, ее успокоило. Она стояла возле столика с букетом и глядела на дверь, в которую должен был войти граф.

В коридоре уже слышались его осторожные, мягкие шаги. Эти шаги отзывались как-то непонятно чувствительно в сердце молодой девушки.

Дверь отворилась.

Граф Иосиф Янович Свянторжецкий появился на ее пороге.

— Однако вы заставляете себя ждать, граф, — встретила его деланно спокойным упреком княжна Людмила, но в голосе ее слышались сдавленные ноты, указывавшие на с трудом подавляемое волнение.

— Извините, княжна, я действительно несколько запоздал… Меня задержала обширная переписка, вызванная моим отъездом.

— Вы будете наказаны тем, что я прогоню вас раньше, чем обыкновенно, — сказала княжна, деланно улыбаясь.

— Это будет жестоко.

Граф смотрел на нее пытливым взглядом. От этого взгляда не укрылось ее с трудом скрываемое волнение, ее возбужденное состояние, придававшее такой соблазнительный блеск ее красоте. Чуть заметная улыбка скользнула по губам графа Иосифа Яновича.

«Подействовало, молодец патер Вацлав!» — мелькнуло в его голове.

Княжна Людмила Васильевна села на кушетку и молча указала графу на место рядом с собой. Граф сел.

— Нет, княжна, вы не будете так жестоки сегодня, чтобы прогнать меня скоро, я, напротив, хотел именно просить вас удлинить это свидание перед долгой разлукой. Оно будет для меня единственным светлым воспоминанием о Петербурге, когда я буду вдали от вас.

— Уж и единственным! — уронила княжна.

Странное дело. Прежде она бы тотчас остановила его при начале этого полупризнания, а теперь она чувствовала, что эти слова, в которые граф сумел вложить столько страсти, чудной мелодией звучали в ее ушах.

— Не правда ли, княжна, вы доставите мне эту радость? — продолжал граф, овладев ее рукой.

Она не отнимала у него этой руки. Ей было приятно это прикосновение. Какая-то теплота разливалась по всему ее телу. Она чувствовала сладкую истому.

Он подвинулся к ней ближе и наклонился к ее лицу, его горячее дыхание обожгло ее, но она не двинулась с места, как бы решившись отдаться всецело обаянию чудесных минут.

— Я люблю вас, верьте мне, я люблю вас безумно, страстно, — раздавался в ее ушах его страстный шепот.

Что-то властное потянуло ее к нему. Она инстинктивно прижалась к его груди и склонила свою голову к нему на плечо.

— Любишь, конечно, не мучь…

Он сильной рукой взял ее за талию, приподнял и посадил ее к себе на колени.

Она повиновалась как-то автоматически, а между тем ее дивные глаза метали пламя бушующей в ней страсти. Она жадно слушала слова любви и отвечала на них с какой-то неестественной, безумной лаской. Она была в его совершенной власти.

Вдруг в этот момент графу Свянторжецкому почудились шаги по коридору, но шаги удалявшиеся. Видимо, сам увлеченный вызванной им, хотя и искусственно, страстью молодой девушки, он не слыхал, когда эти шаги приблизились к двери балкона. Шаги смолкли, а молодая девушка продолжала обвивать его шею горячими руками. Ее пышущее огнем дыхание обдавало его и подымало все большую и большую бурю страсти в его сердце.

Они как бы замерли в объятиях друг друга. Их губы сливались в страстном, крепком, долгом поцелуе.

Вдруг княжна Людмила Васильевна затрепетала с головы до ног и как-то неестественно вытянулась. Ее руки продолжали обвивать его шею, но он уже не чувствовал их чудной теплоты. Голова ее откинулась назад.

На за минуту перед тем пылающих щеках появилась мертвенная бледность. Он еще продолжал сжимать ее в своих объятиях и со страстью целовать ее полумертвые губы, но…

Вдруг граф Иосиф Янович почувствовал, что молодая девушка холодеет в его объятиях и становится как-то неестественно тяжела. Он вздрогнул, поглядел ей в глаза и, в свою очередь, стал бледен как полотно. Он понял. Он находился в объятиях трупа. Княжна умерла.

Первые минуты он окаменел от охватившего его ужаса.

Только через продолжительный отрезок времени граф сумел возвратить себе самообладание.

Он с трудом разжал обвивавшие его шею уже похолодевшие руки, бережно уложил княжну на кушетку, положил ей на грудь букет из белых роз и, оборвав цветы, стоявшие в букетах и других вазах и корзинах, положительно усыпал ее ими.

Он делал это по заранее составленному им плану, так как приготовился встретить смерть молодой девушки, но несколько позже, когда она будет принадлежать ему.

Судьбе было угодно, чтобы она умерла за несколько минут ранее. Он слишком увеличил дозу чудодейственного снадобья патера Вацлава.

Он имел присутствие духа вынуть из кармана записку со словами: «Измена — смерть любви», вложил ее в уже похолодевшую правую руку молодой девушки и тогда только вышел, бросив на лежавшую последний взгляд. Этот взгляд выражал не сожаление, а лишь неудовлетворенное плотское чувство.

Он осторожно затворил дверь, ведущую из передней в сад, тщательно запер калитку и далеко швырнул от себя ключ. Все это граф проделал машинально, как бы в тумане.

Но напряжение нравственных и физических сил имеет свой конец. Едва он сделал несколько шагов по берегу Фонтанки, как вдруг ноги у него подкосились, он упал в сугроб снега и судорожно зарыдал.

 

XXVI

После преступления

Граф Иосиф Янович Свянторжецкий не помнил, сколько времени пролежал он ничком на снегу.

Он пришел в себя лишь у себя в кабинете. Все только что происшедшее и перечувствованное им восстало в его памяти. Холодный пот выступил у него на лбу, волосы поднялись дыбом. Он только теперь понял весь ужас совершенного им преступления.

Роковая страсть, которая в течение длительного времени преследовала его, исчезла. Объятия холодеющего трупа «самозванки-княжны» окончательно убили в нем всякие плотские желания, и его ум, освободившийся от гнета страсти, стал ясно сознавать все им совершенное. Он почувствовал сам к себе страшное чувство — чувство презрения.

Все представлялось ему теперь в совершенно ином свете. С чувством необычайной гадливости вспоминалась ему сцена между ним и покойной теперь молодой девушкой, когда он с ее тайной в руках думал сделаться ее властелином. У него уже не было, как прежде, против нее злобы за то смешное положение, в которое он был поставлен ею. Он теперь уже считал это только ужасным возмездием за ту гнусную роль, которую он хотел сыграть перед женщиной. Он отомстил ей, отомстил женщине, он отнял у ней один из самых драгоценных даров Бога человеку — он отнял у нее жизнь.

Провидение не дало ему возможности совершить над отуманенной адским снадобьем девушкой еще более гнусное преступление. Она предстала пред Всевышним Судьей не оскверненная насилием. Она в этом смысле осталась чиста и непорочна. Грязь и позор остались только на нем, графе Свянторжецком, — тоже самозванце-графе.

Это самое самозванство теперь особенно показалось ему гнусным, преступным. Образ еврея — любовника его матери, которому он был обязан и титулом и состоянием, вырисовывался перед ним во всей его отталкивающей внешности. Деньги, при помощи которых он подготовил совершенное им преступление, проклятые деньги — деньги еврея. То чувство самосохранения, которое придало ему на первых порах силы обставить совершенное им преступление так, чтобы смерть княжны Людмилы Васильевны имела вид самоубийства, теперь окончательно исчезло. Ему даже показалось это смешным малодушием. Зачем нужно ему скрывать совершенное им дело? Разве он может скрыть его от самого себя, а между тем наказание преступника главным образом и состоит в этом суде самого над собою. Никакие придуманные людьми пытки и наказания не могут сравниться с муками, которые доставляет преступнику сознание его вины. Никуда он не уйдет от этого сознания. Чем искуснее будет скрыто преступление, тем тяжелее будет жить под его гнетом. Недаром один немецкий философ выразил это чувство метким афоризмом: «Преступник требует себе наказания». Это действительно его право, и в осуществлении этого права он находил необходимое для него удовлетворение.

Такое же состояние испытывал граф Иосиф Янович Свянторжецкий. Он уже теперь ясно и сознательно понимал, что жить с глазу на глаз с совершенным им преступлением он не будет в состоянии. Непреодолимое страстное желание стряхнуть с себя тяжесть тяготеющего над ним преступления, раскаяться, сознаться, перед кем бы то ни было, каковы бы ни были последствия такого сознания, охватывало графа Иосифа Яновича Свянторжецкого. В лихорадочном волнении провел он всю ночь без сна, переживая это томительно тягостное состояние духа.

Поздним утром созрело наконец в его уме решение — упасть к ногам императрицы и сознаться во всем. Был уже двенадцатый час дня, когда он позвонил и приказал явившемуся на звонок Якову подать ему полную парадную форму. Сметливый лакей удивленно посмотрел на бледного как смерть барина, выслушал приказание и удалился исполнять его, не проронив ни слова, не сделав даже жеста изумления.

Граф Иосиф Янович не торопился, так как знал, что императрица встает поздно и, как говорили про нее, превращает день в ночь. Быть может, такой же образ жизни княжны Людмилы Васильевны Полторацкой заслуживал вследствие этого одобрение ее величества. Одевшись не торопясь, граф сел в карету и велел везти себя во дворец.

Императрица в бытность свою в Петербурге жила большею частью в своем любимом дворце у Зеленого моста (теперь Полицейский).

Он приехал во дворец, когда государыня только что окончила свой утренний туалет и изволила кушать кофе. Граф Свянторжецкий просил доложить о нем, как о явившемся по важнейшему секретному делу. Императрица приняла его в будуаре.

— Что скажете, граф? — встретила она его, милостиво протянув руку.

Он припал к руке императрицы долгим почтительным поцелуем и вдруг опустился на колени.

— Что такое, граф? — невольно оглянулась Елизавета Петровна, не ожидавшая этого коленопреклонения.

В будуаре никого не было. Дрожащим от волнения голосом начал граф свою исповедь. Он подробно рассказал, кто он такой, его побег от отца, принятие, по воле его матери, титула графа, не умолчал даже об источнике их средств — старом еврее.

Яркими красками описал он свой восторг по поводу встречи с не узнавшей его, но тотчас же узнанной им подругой его детских игр княжною Людмилой Васильевною Полторацкой, открытие поразившего его ее самозванства, беседу с убийцей княгини и княжны Полторацких — Никитой, сцену с Татьяной Берестовой, смешное положение, в которое последняя поставила его, мучения, которые переносил он от ее кокетства, и, наконец, решение обратиться к патеру Вацлаву за его чудодейственным средством. С рыданием описал молодой человек свое последнее свидание, когда молодая девушка умерла в его объятиях.

— Я предаю, ваше величество, как ваш верноподданный, мою голову в вашу власть. Велите казнить или помилуйте!

Он стоял на коленях, низко опустив голову.

Императрица сидела некоторое время в глубокой задумчивости.

— Вы знали, что это зелье смертельно? — спросила она после продолжительной паузы.

— Знал, ваше величество, хотя патер Вацлав сказал, что если употребить небольшую дозу, то у него есть средство восстановить силы.

— А вы употребили сильную дозу?

— Меня к этому побудило признание самой жертвы, что она привыкла с самого малолетства к сильному запаху цветов. Кроме того, я сознаюсь, что действовал под влиянием страсти, я был как в тумане и только сегодня ночью окончательно пришел в себя и понял весь ужас совершенного мною преступления.

Государыня снова некоторое время молчала. Граф стоял перед ней на коленях, не переменяя позы.

— Сын моего доблестного слуги, обратившийся к моему личному суду, не может быть предан суду обыкновенному, я ваш судья, и я, в свою очередь, отдаю вас на суд Божий. Вы сегодня же отправитесь в действующую армию и дадите мне слово русского дворянина, что не будете избегать опасности. Вашей храбростью вы заслужите прощение вашего отца и его признание вас своим сыном; если же Бог пошлет вам смерть, то это будет вашей казнью. Княжна Людмила Васильевна Полторацкая никогда не была Татьяной Берестовой, она покончила с собой самоубийством в припадке безумия. Вот мое решение. Встаньте, Осип Иванович Лысенко.

Императрица снова протянула ему руку. Он припал к этой руке, обливая ее горячими слезами.

— Идите! Приказ о командировке вас в распоряжение главнокомандующего действующей армией будет изготовлен через два часа.

Молодой человек встал и, поклонившись императрице низким поясным поклоном, вышел.

Вслед за ним государыне доложили о прибытии с докладом Сергея Семеновича Зиновьева. Государыня внимательно выслушала доклад о письме тамбовского наместника. Зиновьева поразило, что государыня задумчиво-печально смотрела на него, когда он кончил, и молчала.

— Я ходатайствую перед вами, ваше величество, арестовать самозванку и убийцу, — осмелился он заговорить первый.

— Слишком поздно, — заметила императрица.

Сергей Семенович посмотрел на нее с почтительным удивлением.

— Как же прикажете, ваше величество? — спросил он.

— Я говорю вам, слишком поздно. Она ушла от нашего суда. Над нею совершился Божий суд… Ваша племянница, княжна Людмила Васильевна Полторацкая, сегодня в ночь покончила с собой самоубийством в припадке безумия.

Пораженный Сергей Семенович Зиновьев, надо сознаться, ничего не понял. Он смотрел на государыню с немым удивлением.

— Вы разве не получали донесения о смерти княжны? — спросила императрица, увидев отразившееся на Зиновьеве ее сообщением впечатление.

— Никак нет-с, ваше величество, — мог только выговорить он.

— Вы его получите и должны при этом знать, что несчастная молодая девушка сама покончила с собой. Ее следует похоронить соответственно ее званию. На донесение наместника можете сообщить ему, что оговор убийцы не подтвердился. Вы меня поняли?

— Понял, ваше величество.

— Распорядитесь при этом выселить немедленно из России за границу живущего на Васильевском острове знахаря, именующего себя патером Вацлавом и известного в народе под прозвищем «чародей».

— Слушаю-с, ваше величество.

Государыня подала руку Сергею Семеновичу, дав этим понять, что аудиенция окончилась. Он почтительно поцеловал эту руку и вышел.

Императрица Елизавета Петровна просидела после ухода Зиновьева несколько минут в глубокой задумчивости, затем позвонила и приказала вошедшей камер-фрау пригласить к себе Ивана Ивановича Шувалова.

Через несколько минут находившийся во дворце любимец предстал перед государыней. Она вкратце рассказала ему как выслушанную исповедь Осипа Лысенко, так и доклад Зиновьева, а также высказала и свое решение по этому делу.

— Будь друг, распорядись в этом смысле, — заключила она.

— Слушаю-с, ваше величество, — ответил любимец и тотчас отправился отдавать распоряжения.

Мы видели, что эти распоряжения умерили пыл полицейского чиновника, уже начавшего допросом прислуги покойной княжны розыски по поводу трагической смерти фрейлины государыни.

Княжна Людмила Васильевна Полторацкая, как уже известно читателям, была похоронена по христианскому обряду, и сама государыня присутствовала на похоронах, на которые собрался весь великосветский Петербург. Не было только трех человек: графа Свянторжецкого, графа Свиридова и князя Лугового.

Граф Иосиф Янович Свянторжецкий, в несколько часов ставший Осипом Ивановичем Лысенко, в то время, когда гроб с останками Татьяны Берестовой, именовавшей себя княжной Людмилой Васильевной Полторацкой, опускали в могилу, уже ехал к границе с твердым решением исполнить волю мудрой и милостивой монархини: или беззаветной храбростью добыть себе прощение отца и милосердие Бога, или же геройски славною смертью искупить свою вину — результат его необузданного характера и неумения управлять своими страстями.

Все более и более удаляясь от Петербурга, города, где он пережил столько тяжелых минут и ужасных треволнений, он даже не думал о возврате на берега Невы. Но те же самые лошади, которые уносили его от места, полного для него роковыми воспоминаниями, с каждым часом приближали его к другому, еще более страшному для него месту, месту, где находился его отец.

Во время кратковременного пребывания Ивана Осиповича в Петербурге его сын, под именем графа Свянторжецкого, раза два встречался с ним во дворце, но удачно избегал представления, хотя до сих пор не может забыть взгляд, полный презрительного сожаления, которым однажды обвел его этот заслуженный, почитаемый всеми, начиная с императрицы и кончая последним солдатом, генерал.

И теперь он едет, по воле государыни, зарабатывать ее и его прощение. Возможно ли это?

«Вернее, смерть будет моим уделом…» — мелькали в уме Осипа Ивановича грустные мысли, а переменные, сытые и сильные почтовые лошади неслись во весь опор, и ямщики, в чаянии получения щедрой подачки от молодого офицера, весело их подбадривали.

Повозка то ныряла в ухабы, то неслась, скользя по ровной снежной дороге.

Стояла прекрасная погода, при которой даже такие дальние поездки могут считаться прогулками. Только колокольчик под дугой заунывно звучал в унисон с печальными мыслями отданного на Божий суд убийцы.

Князь Сергей Сергеевич Луговой лежал в это же время больной в нервной горячке. Он не узнавал никого и бредил княжной Людмилой, своими мстительными предками, грозящими ему возмездием за нарушение их завета, первым поцелуем, криком совы и убийцей Татьяной.

При постели больного безотлучно находился его друг, граф Петр Игнатьевич Свиридов. Его прежняя любовь к князю с новой силой вспыхнула в его сердце после происшествия в театре и рокового открытия в следующую ночь в доме княжны Полторацкой.

Князь Луговой заболел не сразу. Его крепкая натура долго противостояла болезни, но пережитые волнения, наконец, сломили и ее.

 

XXVII

«Сумасшедший князь»

Время летело. Трагическая смерть княжны Людмилы Васильевны Полторацкой, смерть неожиданная и необычайная по своей романической обстановке, хотя и очень долгое время служила предметом толков и пересудов не только великосветских гостиных, но и всего Петербурга, но, как все на этом свете, поддалась всепоглощающему времени и была забыта.

Новые злобы дня всплыли на поверхности жизненного моря столицы. Злобы эти были внешние и внутренние. К числу первых принадлежали известия с театра войны в Пруссии. Генерала Фермора, назначенного после удаления Апраксина, сменил добрый, простой, неученый, но умный старичок Салтыков, которого любили солдаты и называли «курочкой». Донеслось до Петербурга известие о поражении, нанесенном генералу Фермору самим Фридрихом II у Цорндорфа, но донеслись также и слова, произнесенные прусским королем — этим военным гением тогдашнего времени по адресу русских солдат:

— Их мало убить, нужно еще свалить!

Салтыков отплатил за цорндорфское поражение и так разгромил Фридриха в 1759 году при Кунерсдорфе, что король писал с поля битвы «все потеряно» и собирался лишить себя жизни.

Вместе с этим радостным известием о славной победе и о движении русских войск на Берлин пришла весть о смерти капитана гвардии Осипа Ивановича Лысенко. Весть эта, впрочем, не могла иметь интереса для Петербурга вообще и великосветской части его в особенности, так как никто в Петербурге, кроме императрицы и супругов Зиновьевых, не знал офицера, носящего такое имя. О его смерти написал императрице Елизавете Петровне и Сергею Семеновичу Зиновьеву Иван Осипович Лысенко, один из доблестных участников победы русских над пруссаками при Кунерсдорфе.

Молодой Лысенко со дня прибытия в действующую армию с положительно львиной отвагой и безумной храбростью появлялся в самых опасных местах битвы и исполнял самые отважные и рискованные поручения. Суровый старик продолжал относиться к сыну как к совершенно чужому и постороннему для него офицеру, тем более что он не находился под его непосредственным начальством и не было поэтому поводов к их встречам.

В битве при Кунерсдорфе атаку, решившую победу, повел с безумной отвагой молодой Лысенко, ставший за короткое время кумиром солдат, не только той части, которая была под его начальством, но и других частей. Он шел все время вперед и упал с простреленной в нескольких местах грудью. Это не помешало ему приподняться с трудом на коленях — и крикнуть:

— Вперед, братцы, умрите, как я!..

Это восклицание сделало положительно чудеса, солдаты бросились на неприятеля без начальника и положительно смяли его. Двое солдат успели отнести их умирающего командира на опушку ближайшего леска.

Случайно, или по воле Провидения, первым человеком, заинтересовавшимся тяжело раненным офицером и наклонившимся над ним, был генерал Иван Осипович Лысенко.

— Отец!.. — открыл глаза Осип Иванович и окинул старика потухающим взором.

В тоне голоса, которым произнесено было это двусложное, но великое слово: «отец», в выражении взгляда умирающего красноречиво читались мольба о прощении и искреннее раскаяние. Старик не выдержал. Он склонил колена перед умирающим сыном, взял в руки его голову с уже снова закрывшимися глазами и поцеловал его в губы.

— Сын мой!

Горячие слезы полились из глаз отца и омочили лицо сына. На этом лице появилась довольная, счастливая улыбка, да так и застыла на нем.

Осипа Лысенко не стало.

В коротких, по своему обыкновению, словах рассказал в письме на имя государыни, так же как и в записке на имя Зиновьева, Иван Осипович Лысенко этот полный настоящего жизненного трагизма эпизод.

«Я нашел сына именно в тот момент, когда он был более всего достоин этого. Я горжусь моим мертвым сыном более, нежели гордился бы живым!» — заключил суровый воин оба письма.

Повторяем, что это известие не могло заинтересовать петербургское общество, не посвященное в предшествующие события, известные нашим читателям.

Предметом толков и пересудов явилась другая смерть, отвлекшая общественное внимание даже от театра войны. Это была смерть князя Сергея Сергеевича Лугового. Обстоятельства жизни молодого человека придали этой смерти таинственную окраску. В Петербурге знали, что он был в числе самых горячих поклонников княжны Людмилы Васильевны Полторацкой. Поразившую его болезнь, почти на другой день после смерти княжны, приписали, конечно, удару, нанесенному этой смертью сердцу влюбленного.

Весь «высший свет» выражал свое участие бедному молодому человеку, и в великосветских гостиных, наряду с выражением этого участия, с восторгом говорили о возобновившейся дружбе между больным князем и бывшим его соперником — тоже искателем руки покойной княжны Полторацкой — графом Свиридовым, с нежной заботливостью родного брата теперь ухаживавшим за больным. Было ли это участие искренно, или же к нему примешивалось практическое соображение, что со смертью князя Лугового исчезнет один из выгодных и блестящих женихов — как знать? — но дом князя осаждался посетителями — представителями высшего общества, ежедневно почти справлявшимися о его здоровье.

Крепкая натура князя Сергея Сергеевича взяла свое. Кризис миновал. Больной стал поправляться.

Прошло около трех месяцев. Князь же, с позволения доктора, переходил на день на кресло и даже, с помощью своего друга графа Петра Игнатьевича, делал несколько шагов по комнате. Справляться о здоровье по-прежнему приезжали, но князь не принимал никого. Это обстоятельство стало волновать общество. На вопросы, обращаемые к графу Петру Игнатьевичу Свиридову по поводу странного поведения его друга, получались уклончивые, неудовлетворяющие ответы. Общество никогда не дает себя в обиду. В большинстве случаев оно мстит за нее сплетнею. Так было и в данном случае.

В великосветских гостиных стали ходить упорные слухи, что перенесенная князем Сергеем Сергеевичем Луговым болезнь отразилась на его умственных способностях.

— Несчастный князь, он сошел с ума! — с соболезнованием стали говорить повсюду.

Протесты со стороны графа Свиридова, горячо было ставшего заступаться за друга, только подливали масла в огонь.

— Скрывает друга, это так понятно! — замечали, пожимая плечами, на эти протесты.

Граф Петр Игнатьевич понял, что борьба с установившимся прочно в обществе мнением равносильна борьбе с ветряными мельницами, и умолк.

«Да и какое дело Сергею до них до всех теперь!» — мелькало в его уме.

Князю Сергею Сергеевичу Луговому действительно не было «теперь» никакого дела до общественного о нем мнения.

Это происходило не потому, что болезнь на самом деле подействовала роковым образом на его умственные способности, но потому, что князь пришел к окончательному решению, несмотря на все убеждения графа Петра Игнатьевича, порвать все свои связи со «светом» и уехать в Луговое, где уже строили, по его письменному распоряжению, небольшой деревянный дом.

Место для этой постройки было выбрано князем в довольно значительном отдалении от старого сгоревшего дома, стены которого он не велел разбирать до личного его распоряжения.

Когда в «свете» узнали, что князь Луговой вышел в отставку и уезжает к себе в имение, — это только подтвердило пущенный слух о его сумасшествии.

— Увозят! — говорили, уже совершенно не стесняясь присутствием друга больного, графа Свиридова.

Последний печально улыбался, но не возражал.

Вскоре факт совершился. Князь Сергей Сергеевич Луговой уехал из Петербурга. Перед отъездом он имел свидание только с одним лицом из петербургского общества, не считая, конечно, графа Свиридова. Последний, по поручению князя, упросил Сергея Семеновича Зиновьева навестить уезжающего, хотя и не совсем оправившегося, своего друга.

Сергей Семенович назначил день и час и был аккуратен. Князь выглядел похудевшим, бледным, но был на ногах. Они уселись втроем в том самом кабинете, где полгода тому назад Сергей Семенович сообщил князю содержание письма тамбовского наместника относительно Татьяны Берестовой, искусно в течение уже года разыгрывавшей роль его невесты — княжны Людмилы Васильевны Полторацкой.

— Я уезжаю к себе, — слабым, печальным голосом начал князь.

— Я слышал это от графа, — указал Зиновьев движением головы на сидевшего рядом с князем на диване графа Свиридова, — но неужели навсегда… Стыдитесь, князь, так предаваться грусти, вы молоды, перед вами блестящая дорога, веселая жизнь. Время излечит печаль.

— Нет, мое решение неизменно, я человек обреченный и моя близость ко всякой девушке будет для нее роковой.

Сергей Семенович сделал жест возражения, но князь не дал ему сказать слова.

— Не будем говорить об этом. У меня есть к вам другая, более важная просьба. Я решился просить вас приехать ко мне, хотя, как видите, я в силах был бы заехать к вам. Простите меня. Это произошло потому, что я дал себе обет не переступать порога моего дома иначе, как для того, чтобы уехать из Петербурга навсегда.

— Помилуйте, князь, я с удовольствием. Тяжелая перенесенная болезнь дает вам право, — заговорил Сергей Семенович, а между тем в уме его мелькало: «Не действительно ли он тронувшись?» — Какая же это просьба, князь? Все, что в моих силах, все, что могу… — добавил Зиновьев.

— Это в ваших силах, это вы можете, — произнес князь Сергей Сергеевич. — Зиновьево теперь в вашем владении?

— Да.

— Позвольте мне на свои средства выстроить церковь над могилами княгини Вассы Семеновны и княжны Людмилы.

— Церковь? — повторил Сергей Семенович.

— Да, церковь, каменный обширный храм. Другой храм я буду строить одновременно на месте моего сгоревшего дома. Церкви Лугового и Зиновьева, вы знаете, очень ветхи. Если я, паче чаяния, не доживу до окончания построек, то я уже оставил духовное завещание, в котором все свои имения и капиталы распределяю на церкви и монастыри, а главным образом на эти две для меня самые священные работы. Граф Петр был так добр, что согласился быть моим душеприказчиком и исполнителем моей последней воли.

— Я, конечно, князь, с особым благоговением готов исполнить вашу просьбу. Мне тяжело, что мысль о постройке церкви над могилами погибших такою страшною смертью моей сестры и племянницы не пришла ранее в голову мне, но пусть мое согласие послужит мне вечным за это наказанием. Я завтра же сообщу управляющему Зиновьева, что вы явитесь туда полным распорядителем.

— Благодарю вас, — протянул ему руку князь.

Сергей Семенович с чувством пожал эту исхудалую от физических и нравственных страданий руку.

Через несколько дней князь переступил порог своего дома и уехал в Луговое. С отъездом князя Сергея Сергеевича Лугового, не сделавшего, само собою разумеется, никому визитов, о нем не забыли. На его долю выпала честь быть очень продолжительное время злобою дня в петербургских великосветских гостиных. Жертву своего любопытства общество найдет на дне морском, а не только в тамбовском наместничестве. Туда написали письма с просьбой следить за князем Сергеем Сергеевичем Луговым и извещать о его образе жизни и прочем. Оттуда стали получаться ответы, быстро распространявшиеся по гостиным.

«Сумасшедший князь» — кличка эта оставалась за князем Луговым со времени его отъезда, — действительно вел себя там, по мнению большинства, более чем странно. По приезде в Луговое, как сообщали добровольцы-корреспонденты, он повел совершенно замкнутую жизнь, один только раз был в Тамбове у архиерея, которому предъявил разрешение Святейшего Синода на постройку двух церквей: одну в своем имении Луговом, а другую в имении Сергея Семеновича Зиновьева — Зиновьеве.

Последнее, как знали в Петербурге, принадлежало покойной княжне Людмиле Васильевне Полторацкой. Постройка обоих храмов началась и, ввиду того что князь не жалел денег, подвигалась очень быстро. Князь Сергей Сергеевич, как сообщали, проводил ежедневно несколько часов в родовом склепе Зиновьевых, где были похоронены князь и княгиня Полторацкие, куда, с разрешения тамбовского архиерея, было перенесено тело дворовой девушки княгини Полторацкой — Татьяны Берестовой.

Князь — как писали из Тамбова — уверил архиерея, что это тело покойной княжны Людмилы Васильевны Полторацкой, а что в Петербурге была похоронена под ее именем другая. Последнее известие произвело целую бурю в гостиных.

— Князь сумасшедший, ему простительно говорить все, но как же могло согласиться на это высшее духовное лицо? — возмущались сообщавшие и слышавшие это известие.

— Чего нельзя сделать с деньгами! — ядовито вставляли некоторые.

Прошло два года; церкви были выстроены и освящены, а князь Сергей Сергеевич все продолжал вести странный образ жизни, деля свое время между чтением священных книг и долгою молитвою над мнимой могилой княжны Людмилы Васильевны Полторацкой.

Вдруг, в июле месяце 1761 года, из Тамбова пришло известие, что князь Сергей Сергеевич скончался. Он был убит ударом молнии при выходе из часовни, находившейся в храме в Луговом и переделанной им из старой, много лет не отпиравшейся беседки. Из Тамбова сообщали даже и легенду об этой беседке и историю ее самовольного открытия покойным князем. Сделалось известно также и его завещание. Понятно, что подобного рода смерть заставила долго говорить о себе в обществе.

 

XXVIII

Смерть императрицы

— Пеките блины, вся Россия будет печь блины!

Так говорила 24 декабря 1761 года, ходя по улицам Петербурга, известная в описываемое нами время юродивая Ксения, могила которой на Смоленском кладбище до сих пор пользуется особенным уважением у народа.

Ксения Григорьевна была жена придворного певчего Андрея Петрова, скончавшегося в чине полковника. Она в молодых годах осталась вдовою.

Тогда, раздав свое имение бедным, она надела на себя одежду своего мужа и под его именем странствовала сорок пять лет, изредка проживая на Петербургской стороне, в приходе святого апостола Матфея, где одна улица называлась ее именем. Рассказывают, что Ксения пользовалась особенным уважением у петербургских извозчиков, которые, завидя ее где-нибудь на улице, наперебой один перед другим предлагали ей свои услуги в том убеждении, что которому из них удастся хоть сколько-нибудь провезти Ксению, к тому непременно придет удача.

Год смерти ее неизвестен. Одни уверяют, что она умерла до первого наводнения в 1777 году, другие же — что при Павле. Могила Ксении издавна пользуется особенным почитанием и уважением. В скором времени после ее похорон посетители разобрали всю могильную насыпь; когда же усердствующими была положена плита, то и плита была разломана и по кусочкам разнесена по домам. Сделана была другая плита, но и та недолго оставалась целою. Ломая камень и разбирая землю, посетители бросали на могилу деньги. Тогда на могиле прикрепили кружку, и на собранные таким образом пожертвования построили памятник в виде часовни с надписью: «Раба Ксения, кто меня знал да поминает мою душу, для спасения своей души». И действительно, ни на одной из могил на Смоленском кладбище не служат столько панихид, как на могиле Ксении.

Эта-то Ксения и ходила, повторяем, 24 декабря 1761 года по улицам Петербурга, произнося вышеприведенные загадочные слова. На другой день, однако, для петербуржцев и для всей России эти слова, к несчастью, перестали быть загадкой.

25 декабря 1761 года, день Рождества Христова, был для России днем радости и горя. В эту ночь было обнародовано донесение генерала Румянцева о славном взятии русскими войсками прусской крепости Кольберг, а к вечеру не стало императрицы Елизаветы Петровны.

Она умерла в Царском Селе. Болезненное состояние императрицы началось с начала 1761 года, и она нередко по неделям не вставала с постели, в которой даже слушала доклады.

17 ноября Елизавета Петровна почувствовала лихорадочные припадки, но, по принятии лекарства, совершенно оправилась и занялась делами.

19 декабря императрице стало дурно.

Началась жестокая рвота с кровью и кашлем. Медики Мопсей, Шилинг и Крауз решили открыть кровь и очень испугались, заметив сильно воспаленное ее состояние. Несмотря на это, через несколько дней императрица совершенно оправилась.

20 декабря Елизавета Петровна чувствовала себя особенно хорошо, но на третий день, 22-го числа, в 10 часов вечера, началась опять жестокая рвота с кровью и с кашлем. Медики заметили и другие признаки, по которым сочли долгом объявить, что здоровье императрицы в опасности. Выслушав вторично это объявление, Елизавета Петровна 23 декабря исповедалась и приобщилась, а 24 соборовалась. Болезнь так усилилась, что вечером Елизавета Петровна дважды заставляла читать отходные молитвы, повторяя сама их за духовником. Агония продолжалась ночь и большую половину следующего дня. Великий князь и великая княгиня находились постоянно при постели умирающей.

В четвертом часу дня отворилась дверь из спальни в приемную, где собрались высшие сановники и придворные. Все знали, что это значило. Вышел старший сенатор, князь Николай Юрьевич Трубецкой, и объявил, что императрица Елизавета Петровна скончалась и государствует его величество император Петр III. Ответом были рыдания и стоны на весь дворец.

Новый император отправился на свою половину. Императрица Екатерина Алексеевна осталась при покойной императрице. У изголовья умирающей государыни находились также оба брата Разумовские и Иван Иванович Шувалов, любившие императрицу всем своим преданным простым сердцем. Слезы обоих братьев Разумовских были слезами искренними, и скорбь их была вполне сердечная. Покойная государыня, возведшая их из ничтожества наверх почестей, была к ним неизменно добра.

Несмотря на все свои недостатки, Елизавета Петровна, несомненно, имела дар вселять в других глубокую к себе привязанность. В горести Ивана Ивановича Шувалова, Разумовских, Чулкова и некоторых других верных слуг ее слышалось не сожаление о конце их случая, но глубокое, вполне чистосердечное сокрушение о той, которую они так искренне и неподкупно любили.

Последние годы императрицы были тяжелы.

Она сама, как мы знаем, болела, даже не подписывала бумаг. Боялись и просились в отставку ее сотрудники, а главный из них, Бестужев, сидел в деревне, в опале.

Казна до того оскудела от войны, что ввела лотереи, которых гнушались прежде, и не было возможности достроить Зимний дворец. Незадолго до смерти Елизавета Петровна освободила много ссыльных и подсудимых и издала грустный указ, в котором сознавалась, что внутреннее управление расстроено.

Так закончилось двадцатилетнее царствование дочери Петра Великого.

Закончим и мы наше повествование, бросив беглый взгляд на прошедшее.

При отсутствии внимательного изучения русской истории XVIII века обыкновенно повторяли, что время, прошедшее от смерти Петра Великого до вступления на престол Екатерины II, есть время печальное, недостаточно изученное — время, в которое на первом плане были интриги, дворцовые перевороты, господство иноземцев.

Но при успехах исторической науки вообще и при более внимательном изучении русской истории подобные взгляды повторяться более не могут.

Мы знаем, что в древней истории нашей не Иоанн III был творцом величия России, но что это величие было подготовлено для него в печальное время княжеских усобиц и борьбы с татарами, мы знаем, что Петр Великий не приводил Россию из небытия в бытие; что так называемое преобразование было естественным и необходимым явлением народного роста, народного развития, и великое значение Петра состоит в том, что он силою своего гения помог своему народу совершить тяжелый переход, сопряженный со всякого рода опасностями.

Наука не позволяет нам также сделать скачок от времени Петра Великого ко времени Екатерины II; она заставляет нас с особенным любопытством углубиться в изучение этого периода — посмотреть, как Россия продолжала жить новою жизнью после Петра Великого, как разбиралась она в материале преобразований без помощи гениального императора, как нашлась в своем новом положении, с его светлыми и темными сторонами, так как в жизни человека и в жизни народов нет возраста, в котором не было бы и тех и других сторон.

На Западе, где многие беспокоились при виде могущественнейшей державы, внезапно явившейся на Востоке Европы, утешали себя тем, что это явление преходящее, что оно обязано своим существованием воле одного сильного человека и кончится вместе с его смертью.

Ожидания не оправдались именно потому, что новая жизнь русского народа не была созданием одного человека.

Поворота назад быть не могло, так как ни отдельный человек, ни целый народ не возвращается из юношеского возраста к детству и от зрелого возраста к юношеству; но могли и должны были быть частные отступления от преобразовательного плана, вследствие отсутствия одной сильной воли, вследствие слабости государей и своекорыстных стремлений отдельных сильных лиц.

Самая сильная опасность при переходе русского народа из древней истории в новую, из возраста чувств в возраст мысли и знания, из жизни домашней, замкнутой в жизнь общественных народов — главная опасность при этом заключалась в отношении к чужим народам, опередившим в деле знания, у которых поэтому надо было учиться.

В этом-то ученическом положении и относительно чужих живых народов и заключалась опасность для силы и самостоятельности русского народа, ибо как соединить положение ученика со свободою, самостоятельностью в отношении к учителю, как избежать при этом подчинении подражания?

Примером служит крайнее подчинение западноевропейских народов своим учителям — грекам и римлянам, когда они в эпоху Возрождения совершили такой же переход, какой русские совершили в эпоху преобразования, с тем различием, что они подчинялись народам мертвым, тогда как русский народ должен был учиться у живых людей.

Тут-то Петр и оказал великую помощь своему народу, сокращая срок учения, заставляя немедленно проходить практическую школу, не оставляя долго русских людей в страдальческом положении учеников, употребляя неимоверные усилия, чтобы относительно внешних, по крайней мере, средств не только уравнять свой народ с образованными соседями, но и дать ему превосходство над ними, что и было сделано устройством войска и флота, блестящими победами и внешними приобретениями, так как именно это вдруг дало русскому народу почетное место в Европе, подняло его дух, избавило от вредного принижения при виде опередивших его в цивилизации народов.

Петр держался постоянно правила: поручать русским высшие места военного и гражданского управления и только второстепенные могли быть заняты иностранцами.

От этого-то важного правила уклонились по смерти Петра. Птенцы его завели усобицы, начали вытеснять друг друга. Ряды их поредели. Этим воспользовались иностранцы и добрались до высших мест.

Несчастная попытка ограничить самодержавие в 1730 году нанесла тяжелый удар русским фамилиям, стоявшим наверху, и царствование Анны Иоанновны явилось временем «бироновщины».

Как бы ни старались в отдельных частных чертах уменьшать бедствия этого времени, оно навсегда останется самым темным временем в нашей истории XVIII века, ибо дело шло не о частных бедствиях, не о материальных лишениях: народный дух страдал, чувствовалась измена основному, неизменному правилу Великого преобразователя, чувствовалась самая тяжелая сторона его в жизни, чувствовалось иго с Запада, более тяжкое, чем прежде иго с Востока — иго татарское.

Полтавский победитель был принижен, рабствовал Бирону, который говорил: «Вы, русские, как так смело и в самых винах себя защищать дерзаете». Эти слова были сказаны временщиком князю Шаховскому, защищавшему своего дядю от обвинения Миниха. Сколько в этих словах презрительного отношения к русским!

От этого-то ига с Запада избавила Россию «дочь Петра Великого».

Россия пришла в себя.

На высших местах управления снова явились русские люди, и когда, как мы уже знаем, на место даже второстепенное представлялся иностранец, Елизавета Петровна спрашивала:

— Разве нет русского? Иностранца можно назначить только тогда, когда нет способного русского.

Народ, пришедший в себя, начинает говорить от себя и про себя и является литература, является язык, достойный говорящего о себе народа.

Являются писатели, которые остаются жить в памяти и мыслях потомства, является народный театр, журнал, в старой Москве основывается университет.

Человек, гибнувший прежде под топором палача, становится полезным работником в стране, которая более, чем какая-либо другая, нуждается в рабочей силе; пытка заботливо отстраняется при первой возможности, и, таким образом, на практике приготовлено ее уничтожение.

Для будущего времени приготовляется новое поколение, воспитанное уже в других правилах и привычках, чем те, которые господствовали в прошлом царствовании, — воспитывается и приготовляется целый ряд деятелей, которые сделают знаменитым царствование Екатерины II.

Но, говоря о значении царствования Елизаветы Петровны, мы не должны забывать характер самой императрицы.

Веселая, беззаботная, страстная к утехам жизни, она должна была пройти через тяжкую школу испытаний и прошла ее с пользою.

Крайняя осторожность, сдержанность, внимание, умение проходить между толкающими друг друга людьми, не толкая их, — эти качества приобрела Елизавета в царствование Анны, когда безопасность и свобода ее постоянно висели на волоске. Эти качества принесла она и на престол, не потеряв добродушия, снисходительности, так называемых патриархальных привычек, любви к искренности, простоте отношений.

Наследовав от отца умение выбирать — сохранять способных людей, она призвала к деятельности новое поколение русских людей, знаменитых при ней и после нее.

Таково было главное значение царствования дочери Петра Великого.

Это двадцатилетнее царствование, следовавшее неуклонно национальной политике Петра Великого, сделало то, что эта политика успела всосаться в плоть и кровь русского народа, доказательством чему служит кратковременное царствование Петра III, хотевшего снова отдать Россию в подчинение ненавистным немцам.

Иноземка по происхождению, но русская по духу, Великая Екатерина повела своей искусной, сильной, хотя и женской рукой Россию по пути, начертанному ей Петром Великим и его достойной дочерью.

Снова с высоты русского престола раздался столь любезный русскому народу оклик по адресу иноземцев:

«Руки прочь!»