Продолжаю рассказ о моей поездке на восточные передовые позиции.

Меня сопровождал В. А. Шуф и его неизменный спутник, слуга-друг Осман Мамутов.

Оба ехали верхами.

Мы приблизились к этапу Сяолиндзе по дороге в Ляоян когда со стороны Анпина услыхали гром орудийных выстрелов.

Повернули по Анпинской дороге.

Это место опасное и часто посещаемое бродячими шайками хунхузов.

Здесь поэтому часты наши казацкие разъезды.

И действительно, не проехав и несколько вёрст, мы нагнали один из них.

Поехали вместе с казаками.

— Где это, братцы стреляют? — спросил В. А. Шуф.

— Генерал Гершельман бьётся… — отвечал один из казаков.

Я невольно обратил внимание, что некоторые из казаков были в китайских головных уборах — остроконечных соломенных шляпах.

Вдруг один из казаков спешился и стал пристально всматриваться в дорогу, тоже сделали и другие.

— Японцы и здесь проезжали… — вдруг заявили они.

— Почему вы знаете?

— А след от подков ихних виден…

— Разве есть разница…

— А то как же!.. У них подкова длинная и чистая, след явственен… А у нас круглая… На следу смазывается…

Мы все стали пристально смотреть на дорогу, и действительно оказалось, что сметливый казак прав.

Гул выстрелов между тем продолжался.

— А не проехать ли нам туда?.. Как дорога?

Последний мой вопрос относился к заказам.

— Дорога хорошая и долиной и горкой…

Выстрелы слышались всё ближе и ближе.

Отряд генерала Гершельмана составлял левый фланг отряда генерала Келлера.

На сопках, там и тут, то появлялись, то исчезали фигуры китайцев.

Дорога всё время шла между сопок, покрытых зелёной травой, или же низкорослым кудрявым леском.

Въехав на одну из таких сопок, я услыхал тонкий свист, короткий, но всё чаще и чаще повторяющийся.

— В леску поют птички… — подумал я.

Но меня разочаровал в этом первоначальном идиллическом предположении другой звук, более резкий, похожий на «дзы».

Я понял, что мы попали в линию огня.

Японские пули достигали до нас и падали на камни и песок, производя этот неприятный металлический звук.

Мы приблизились к реке Тайцыхе и были невдалеке от Сихияна, который отстоит от Ляояна в 60 верстах.

Но вот перед нами вырисовался отряд казаков.

Мы поехали к нему навстречу.

Это оказалось отступавшая сотня Аргунского полка.

К сожалению, мы попали в момент когда наши стали отходить.

— Что, как? — задали мы в один голос стереотипный вопрос молодому хорунжему Т.

При этом мы повернули за отступавшей сотней, тем более что канонада прекратилась, и свинцовые птички-пули перестали петь свои песенки.

— Бой идёт уже третий день… — отвечал хорунжий. — Японцы четыре раза меняли позиции своих батарей, но мы счастливо и метко подбивали их, и наконец некоторые батареи замолчали… Японцы стали отступать… Мы подбили у них около десяти орудий, и полковник Трухин с двумя сотнями казаков отправился взять подбитые орудия, но сотни были встречены цепью стрелков, открывших сильный огонь, и принуждены были отступать.

— Без потерь?

— Почти… Под полковником Трухиным была убита лошадь.

— Что же потом?

— Японцы, видимо, получили подкрепление из резервов, у них везде есть резервы, но всё же мы сильно теснили их… Кроме того, в нашу артиллерию с фланга начали стрелять хунхузы, несомненно организованные японцами в целый отряд. Мы им однако дали знать себя, врубились в них… До девяноста человек было зарублено, а тринадцать взято живьём…

— И долго продолжается каждый день бой?..

— С рассвета вот до этого времени, до сумерек…

Солнце действительно в это время закатывалось за сопки, обливая их вершины ярким светом, как бы последнею вспышкою догорающего дня.

— А японцев много?.. — спросил я.

— Есть таки, их всегда много, просто не знаешь: откуда они берутся… Наши казаки очень метко выражаются про их численность, «что грязи». Говорят, теперь они сосредоточивают свои силы против Сихиана с намерением отрезать Ляоян от Мукдена… Не знаю верно ли это.

Сотня остановилась, чтобы расположиться на биваки, а мы поехали обратно в Ляоян.

Ночевав на первом же встретившем этапе, мы уже днём после обеда вернулись в Ляоян.

Ляоян снова в тревоге.

Рассказывают, что китайцы массами уходят из города.

Полагают, что это признак того, что японцы идут на Ляоян, хотят отрезать его от Мукдена.

Я хочу рассказать небольшой эпизод из моей бродячей жизни по театру военных действий, как-то ускользнувший из моей памяти под впечатлением более потрясающих картин, а теперь вдруг выплывший на поверхность моих воспоминаний.

Ночь, тёмная, непроглядная, словом, маньчжурская ночь.

На передовых позициях не спят, но и огни не зажигаются.

Японцы близко — они расположились на соседних сопках.

Ещё с вечера видели, как они копошились на них.

Непроглядный мрак иногда вдруг рассеивается внезапным и мгновенным светом.

То тут, то там появляются разноцветные, вспыхивающие огни.

Это японцы сигнализируют друг другу.

— Эх, как на свет этот да тарарахнуть… — слышится возле меня замечание, произнесённое пониженным шёпотом.

Я лежу на траве, со сложенной буркой под головою, рядом с офицером.

— И ничего, дурья голова, не будет… Потому ён сигнальщик один и завсегда ён китаец…

— Китаец?

Даже по шёпоту можно различить свежие ноты голоса — он принадлежит, очевидно, молодому солдатику, недавно прибывшему в часть.

— Завсегда он, длиннокосый… — хрипло шепчет, видимо, старый боевой казак. — Так бы, кажись, их всех и прирезал, да начальство не допущает…

Я в первый раз видел такую усиленную сигнализацию и также тихо обратился к моему соседу-офицеру:

— Вы спите?

— Что вы? Разве мне можно спать… Каждую минуту начеку надо быть… Желтолицые что-то сегодня сигналами разыгрались!.. Может к нам пошлют гостинцы…

— И сигнализируют им, действительно, всё китайцы?

— Всё они… Казак прав… Мы недавно набрели на самой вершине сопки на одинокую китайскую фанзу… В ней живёт китаец с семьёй. В фанзе, как обыкновенно, большое окно, половина которого заклеена белой, а половина красной бумагой, а в фанзе, как бы вы думали, что?

— А что?

— Лампа-молния… Откуда у китайца такой комфорт? Конечно, японцы снабдили, для сигнализации… поставить перед одной половиной окна — красный свет, перед другой — белый…

— Что же вы сделали с этим китайцем?

— Как что? Ничего!

— Ничего? — удивился я.

— Конечно, ничего, ведь он мирный житель, к нему надо относиться с доверием и уважением.

Мой сосед замолчал.

Я тоже.

Говор между соседними солдатиками тоже замолк.

Водворилась гробовая тишина.

Сигнализация прекратилась.

Слышится разговор, видимо, разводящего посты.

До меня явственно доносятся следующий слова:

— Ты смотри ни-ни, а чуть что, так сейчас…

Вот он, казачий лаконизм.

Прислушиваюсь к снова наступившей тишине.

Там и сям опять начинаются солдатские беседы.

Вот совсем близко от меня и явственно слышу следующую речь.

Говорит, судя по голосу, несомненно старый солдат.

— Лонись с братаном по елани сундулой хлыняли на бараклане…

— Это на каком же языке он говорит? — шепнул я офицеру.

— По-забайкальски…

— Разве есть такой язык?

— Значит есть, коли на нём говорят…

— И вы понимаете?

— Привык…

— Что же значит эта фраза?

— В прошлом году мы с двоюродным братом по склону горы вдвоём шли тропотом на двухгодовалом бычке…

Я подивился забайкальскому языку, о существовании которого даже не подозревал.

В этот самый момент впереди нас послышалось несколько выстрелов, по звуку японских. на них отвечали наши.

Офицер вскочил и бросился вперёд.

Выстрелы на несколько минуть смолкли, но затем с горы началась трескотня.

Это японцы стреляли пачками прямо в нашу сторону.

Стреляли они на звуки выстрелов, или же по сигналам — неизвестно.

Но вот выстрелы стихли и лишь несколько пуль просвистало над нами.

Мой сосед-офицер возвратился.

— Что случилось?

— Подкрался японский разъезд и начал стрелять, его угостили, как следует… Едва ли все ушли… Ведь наглость-то какая, думают ночью спят… Лезут на целый передовой отряд…

— Да, мальчики удалые… — заметил я.

— Тем скорей себе сломят голову… — сказал мой собеседник, укладываясь снова рядом со мной.

На востоке заалела светлая полоса.

Здесь как быстро темнеет, так быстро и рассветает.

Скоро из-за сопок брызнули на землю первые лучи яркого, жгучего солнца.

Настал день.

Мой сосед-офицер оказался правым.

Японский отрядец, действительно, угостили как следует.

Шесть человек японцев лежали убитыми, но совершенно раздетыми.

— Что это значит?..

— Их раздели китайцы… Это всегда бывает… Они по ночам шастают, как гиены, и видят также, как они.

Мне бросился в глаза один убитый японский солдат, лежавший с распростёртыми руками.

Худенький, маленький, совершенно мальчик с широко раскрытыми глазами, в которых мне показалось, остановились слёзы.

Кажется, до конца моей жизни я не забуду этой ужасной картины, достойной кисти, увы, покойного Верещагина, как протест против страшного общечеловеческого зла — войны.

На противоположных двух сопках расположились в большом числе японцы — их маленькие фигурки перебегали с места на место.

Я ясно видел их в бинокль.

У нас оказалось также несколько легкораненых и два контуженных рикошетом.

— Самое скверное поранение это — рикошетом, — сказал мне офицер, — контузия-то пустяки… Я говорю о ранах… Они ужасны. Я сам видел два поранения… Одного ранило в грудь и кусок лёгкого вылетел через спину… У другого сорвало кусок черепа, казаки подхватили его и повезли на перевязочный пункт на двух лошадях рядом, но, увы, не довезли живого, от сотрясения у него выпал мозг.