И эта старинная удалая солдатская песня, говорящая о том, что у солдата не должно быть никаких родственных привязанностей, что он весь всем своим существом принадлежит государству и должен стоять на страже своего Царя и своего отечества, разносится теперь по всему великому сибирскому пути, по длинной ленте восточно-китайской железной дороги и отдаётся гулким эхом в сопках Маньчжурии.

Во время войны она именно и приобретает глубокий смысл.

Оставлены осиротевшие семьи, молодые жёны, малые дети, и идут их дети, мужья и отцы в далёкий неприветный край, чтобы стать лицом к лицу с сильным и хитрым врагом и грудью постоять за честь и славу своего отечества.

Тут не до семей, не до жён, не до детей, и действительно «жёны» этих незаметных героев их «ружья заряжены», а «сёстры» — «штыки остры», как поётся в песне.

Мы нагляделись на этих забывших для воинского долга все родственные связи солдатиков и намерены изобразить их и в дороге к театру войны и на самом этом театре на биваках.

Эти наброски не будут беллетристическими картинами, а лишь эскизами с натуры, без преувеличений, без украшений действительности.

Да этих украшений и не требуется!

Скромный, двухпаровозный в 40–50 товарных вагонов воинский поезд движется с возможной для него быстротой по Сибирской, Забайкальской и Восточно-Китайской железнодорожным линиям, останавливаясь не только на станциях, но и на разъездах, чтобы пропустить редкие пассажирские поезда, а главным образом порожний подвижный состав, уже сдавший свои живые грузы и спешащий за новыми.

И таких поездов за последнее время по этим линиям идёт до 11 пар в сутки.

Каждый поезд везёт эшелон в 700–800 человек, не считая орудий и обозов.

Люди помещаются в так называемых «воинских теплушках», т. е. товарных вагонах, приспособленных для перевозки.

Это приспособление заключается в том, что в вагоне устроены верхние нары, на которых может спать двадцать человек, да двадцать помещается внизу.

С ними их амуниция и незатейливый скарб.

Части, где есть лошади, эти последние помещаются в вагонах по две, по четыре; стойла их завешены циновками, а в свободном пространстве едут люди, наблюдающие за лошадьми.

Едут не тесно, удобно и при хорошем питании чувствуют себя бодро и весело.

Солдатская песня оглашает и Волгу-матушку и реки далёкой Сибири: Обь, Енисей, Иртыш, Ангару и туннель в Хингане и равнины Монголии и северной Маньчжурии…

Далеко несётся эта песня.

На станциях отдых.

Солдатики разбредутся по соседним полям, лугам и рощам, коли есть речка, то купаются и запасаются водой…

Я был свидетелем такого купанья в Ангаре.

Вода в ней быстрая, студёная, даже в жары.

Солдатики были довольны.

— Что, хорошо?

— Лучше не надо, ваше благородие… И в чайники воды набрали, больно чиста.

И действительно вода в Ангаре чиста как кристалл.

Весёлые бодрые лица — ни тени грусти ни в одних глазах.

Вот солдаты обступили китайцев, продающих всякую снедь, а также солдатские серые рубахи, и Бог весть, на каком языке ведут с ним оживлённые разговоры.

Им помогают, впрочем, бывалые товарищи, сделавшие китайский поход.

На груди многих из них блестят георгиевские кресты.

Те разговаривают на каком-то изобретённом им самим русско-китайском языке и китайцы понимают их и стараются говорить, по их мнению, по-русски.

— До-шао-цянь?.. — спрашивает такой солдатик, указывая на рубашку.

Это значит «сколько стоит».

— А-цзин лубли… — отвечает китаец и для ясности поднимает один палец.

— Один рубль! Хын-до, хын-до… — возражает солдатик опять же по-китайски и тоже для ясности качает укоризненно головой.

«Хын-до» — значит «слишком дорого».

— Что муного! Ни муного. Твоя покупай. Шибко шанго есть… — уверяет китаец.

И в конце концов торг заключается.

Эти сценки происходят уже на станциях Маньчжурии.

А ранее по Сибири на станциях к приходу воинского поезда высыпают крестьяне из соседних сёл и деревень из переселенцев.

Они расспрашивают, кто откуда, ищут земляков.

Иногда происходят умилительные встречи между бывшими соседями и даже родственниками.

На пассажирских поездах, которые обгоняют воинские, едут офицеры, расспрашивающие солдат о том, какого они полка, дивизии, корпуса.

Нередки случаи, когда запасные солдаты, призванные вновь на службу, узнают в офицерах своих бывших начальников.

Широкая улыбка расплывается по добродушному солдатскому лицу.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие.

— Узнал?

— Как не узнать… Узнал, ваше высокоблагородие…

— Значит, опять послужим…

— Рад стараться, ваше высокоблагородие…

— Фельдфебелем в моей роте был, когда я был капитаном… — говорит тоже с радостным выражением лица солидный полковник.

Видимо оба довольны встречей.

Пассажиры экспресса и почтовых поездов; офицеры, да и служащие на станциях, а в городах публика, пришедшая встретить воинский поезд, дают солдатикам деньги, табак, папиросы, чай, сахар…

Солдатики принимают не без оговорки:

— Помилуйте, зачем беспокоитесь, мы и так всем довольны…

И видимо, что это так в действительности.

Ни следа утомления и, само собой разумеется, ни следа робости.

Любо-дорого глядеть на солдатиков в дороге.

Едут на войну с песней, смехом и весёлой прибауткой.

Так и хочется крикнуть им первые слова их же песни:

«Солдатушки, браво, ребятушки!»

* * *

Яркое жгучее солнце с безоблачного иссиня-голубого неба немилосердно своими палящими лучами обливает землю.

Трудно дышать в раскалённом воздухе.

Кругом поля скошенного гаоляна, вдали, совсем вдали горы, порой возвышающиеся прямо отвесными скалами.

Нельзя себе даже представить, что можно взобраться человеку на такую гору, а между тем наши солдатики ещё так недавно взбирались на них.

Палаток нет, виднеется только одна зелёного цвета под цвет травы.

Ружья сложены пирамидами, солдаты расположились на земле кучками.

Затишье.

Неприятель сравнительно далеко, из части посланы разъезды для разведки о его позициях.

Пока эти разъезды не возвращались.

Солдатики отдыхают.

Шинели и амуниция сброшены, иные сняли и пояса, но жара даёт себя знать: пот льётся градом с загорелых лиц, смочил усы, бороды, рубахи прилипли к телу и, как говорится, «хоть выжми».

Это не мешает, однако, в некоторых группах «чаёвничать», т. е. пить из жестяных кружек чай, заваренный обыкновенно в большом жестяном, а иногда и медном походном чайнике, закусывая чёрным, а порой и пшеничным хлебом.

Иные лежат на земле и смотрят в высь, в небо, следя за летающими птицами неизвестного в России оперения и неизвестного названия.

— Глянь, большая, да красноглазая, не ворона, кажись, а смахивает…

На полях то и дело мелькают человеческие фигуры.

— Гляди, гляди, кажись, он…

Под «он» подразумевается японец…

— Дурья голова, «он», откуда ему взяться, наш это, видишь, наш вытянулся… Ведь от начальства был приказ на сторожевых постах лежать, а он, на поди, во весь рост… Достанется малому…

— Тоже и лежать сласть-то небольшая… — слышится молодой голос.

— Приказано, так и лежи, умри, да лежи… — степенно говорит, видимо, бывалый солдатик уже в летах. — «Он» вот всё лежит, от земли-то и не видать его…

— Махонький, потому и не видать…

— Поскорей бы на него… Нанизал бы на штык штук пять, ровно чернослив…

— И впрямь чернослив, черномазый… — слышится добродушный смех, совсем не гармонирующий с выраженным желанием нанизать врага на штык…

— А это не «он», братцы? — указывают даже приподнявшиеся с земли солдаты на несколько фигурок, появившихся на горизонте.

— Китайцы, с косами… Впервой я их всё издали за девок принимал, прости Господи, — замечает всё тот же бывалый солдатик.

— А есть и стриженые…

— Попы это ихние, бонзы…

— Намедни есаул сказывал, есть и японцы…

— А кто их разберёт…

— Разобрать бы надоть, а японца и приколоть… — говорит молодой солдатик.

— Начальство разбирает, надо только предоставить…

— Эх, кабы попался мне… Душеньку бы я отвёл…

Вот в одной группе солдат читает письмо с родины, пришедшее по «летучке», т. е. по летучей полевой почте, состоящей из казаков.

Собрались всё земляки.

Письмо пришло одному, но радость общая.

В нём нет ничего, кроме мелочей крестьянского обихода, да поклонов от многочисленных родственников и соседей, — этими поклонами заняты три четверти письма — но в них-то вся и суть.

Имя соседа или родственника вызывает воспоминания не только того, кому адресовано письмо, но и всех земляков.

«А дядя Парфён шлёт тебе нижайший поклон», — читает солдат.

— Дядя Парфён!.. — слышится радостное восклицание.

— Жив старый!

— Ногу ему надысь телегой пришибло…

И восстают перед солдатиками картины их родины.

За кучкой, окружившей чтеца и счастливца, получившего весточку с родины, сидят и прислушиваются несколько солдатиков с грустными лицами.

Им ничего не говорят доносящиеся до их слуха имена.

Они из других мест.

И никто из них не получил письма.

С завистью смотрят они на переживающих родные воспоминания.

Но вот наступает время обеда.

Задымились походные кухни.

Подаётся сигнал к обеду.

Солдатики бегут за котелками, вынуты из за голенища или из за пазухи ложки.

Время обеда.

Если долгое затишье, то производится ученье, а то, когда надо укрепиться, роют рвы, насыпают окопы.

Работа идёт весело, с песней, песня слышится порой и на биваке, коли разрешит начальство.

И несётся русская удалая солдатская песня на далёкое пространство, гулким эхом отдаваясь вдали и привлекая китайцев, которые прислушиваются к ней со скошенных полей.

— выводит запевало.

— Разобьём, разобьём, разобьём!.. — вторит ему могучий хор.

Иные солдатики и до обеда и после обеда заняты поделками — чинят себе рубахи, сапоги…

Жарко, томительно жарко!

Вечереет, но закатывающееся дневное светило не уносит с собой невыносимой жары.

Нагретый им воздух как бы и не охлаждается до его нового восхода.

Душная, совсем чёрная ночь.

Огней нет.

Только изредка на небе блеснёт полоска света.

Не то зарница, не то «он» сигнализирует.

Слышится неровное дыхание спящих людей, иногда вздох со стоном.

И всё тихо.

Что снится солдатикам?

Конечно, далёкая родина, дорогие близкие лица.

* * *

Опубл.: 1904, 1907. Источник: Гейнце Н. Э. В действующей армии. — 1-е издание. — СПб.: Типо-литография «Энергия», 1904.

Гейнце Н. Э. В действующей армии. — 2-е издание. — СПб.: Типо-литография «Энергия», 1907.

OCR, подготовка текста — Евгений Зеленко, май 2011 г..

Оригинал: Викитека.