Самоубийство баронессы фон Армфельдт в течение нескольких месяцев было предметом жарких пересудов в петербургских гостиных, а главным образом в Павловске, Петергофе и на Островах, куда вскоре на летний сезон переселилась часть петербургского большого света, лишенная родовых поместий и не уехавшая «на воды».

Делались догадки и предположения, сочинялись целые романтические истории.

Не говоря уже о том, что тотчас после катастрофы заметки о самоубийстве баронессы с фотографическим описанием гнездышка покончившей с собой великосветской красавицы появились на страницах столичных газет, подробно были описаны панихиды и похороны, в одной из уличных газеток начался печататься роман «В великосветском омуте», в котором досужий романист, — имя им теперь легион, — не бывший далее швейцарских великосветских домов, с апломбом, достойным лучшего применения, выводил на сцену князей, княгинь, графов и графинь, окружающих его героиню, «красавицу-баронессу», запутывающих ее в сетях интриг и доводящих несчастную до сомоотравления.

Хотя все эти великосветские денди и леди романа напоминали приказчиков Гостиного двора и мастериц модных магазинов, а сама «героиня-баронесса» почетную посетительницу «Альказара» и «Зоологического сада», но роман был прочтен с интересом завсегдатаями петербургских портерных и закусочных лавок.

С наступлением следующего зимнего сезона оба самоубийства, графа Шидловского и баронессы фон Армфельдт, были забыты, заслоненные выдвинувшимися другими пикантными историями на фоне великосветской жизни.

На более долгое время — так как со временем забывается все — самоубийство баронессы оставило след в двух петербургских домах.

Это были дома Гоголицыных и Пашковых.

Любовь Сергеевна Гоголицына опасно заболела после совершенно неожиданного для нее объяснения с баронессой фон Армфельдт, сдержавшей, как, если припомнит читатель, догадался Пашков, свою угрозу князю Чичивадзе и открывшей молодой девушке глаза на свои отношения к этому красавцу.

Под влиянием нервного раздражения, а, быть может, и потому, что ей нечего было терять, так как она решилась умереть, Тамара Викентьевна сделала это грубо, почти цинично.

Увлекшаяся на самом деле серьезно князем молодая девушка не вынесла удара.

Ее, после ухода баронессы, нашли распростертой на полу гостиной в глубоком обмороке.

Созванные доктора с трудом привели ее в чувство, но, увы, открыв глаза, несчастная девушка не узнала окружающих и тотчас снова потеряла сознание и впала в бред.

Ее мать, Маргарита Васильевна Гоголицына, как зеницу ока оберегавшая свою единственную дочь от жизненных огорчений, конечно, не отходила от постели больной, лишь изредка, и то после кризиса, чередуясь с приглашенными сестрами милосердия.

Из бреда дочери она узнала роковую причину болезни своей крошки — Любы и, конечно, от всего любящего материнского сердца возненавидела князя Чичивадзе и отдала приказание не принимать его.

Он, впрочем, не появлялся и сам, а вскоре после похорон баронессы фон Армфельдт незаметно исчез из Петербурга.

Болезнь Любовь Сергеевны затянулась.

Все лето Гоголицыны должны были провести на зимней квартире и лишь к концу августа, по совету врачей, повезли оправившуюся, но все еще слабую дочь за границу в назначенные консилиумом врачей курорты.

Над домом Пашковых тоже разразился страшный удар.

По странной иронии судьбы в ночь, следовавшую за днем похорон баронессы фон Армфельдт и за вечером, когда Вера Степановна, прочитав предсмертное письмо Тамары Викентьевны, выразила непременное желание исполнить ее волю и взять к себе на воспитание незаконную дочь баронессы, единственный ее сын умер.

Агония началась в два часа ночи, и к четвертому часу утра, несмотря на то, что у постели четырехлетнего мальчика собралось шесть докторов, в объятиях неутешной матери лежал холодный трупик.

Отчаянию Веры Степановны не было пределов. Она рыдала, как безумная, но этот сильный взрыв горя, как быстро наступающая буря в природе, не продолжался долго.

На другой же день тихая грусть, дающая место рассудку, сменила отчаяние.

Ребенка похоронили, и Вера Степановна последний раз горько зарыдала на его могилке на Волковом кладбище.

Вернувшись домой, она сравнительно скоро успокоилась. Впрочем, все, напоминающее ей о ее сыне, включая его кроватку, тщательно убрали и спрятали.

Религиозная по натуре и воспитанию, Вера Степановна нашла себе утешение в молитве.

Кроме того, когда она могла уже рассуждать спокойно, она поняла, что смерть ребенка не была неожиданностью. Он был всегда болезненный и хилый, а воспаление, или даже, как определил Столетов, паралич мозга, если бы и мог быть излечен, оставил бы на всю жизнь след в ослаблении умственных способностей мальчика.

«Лучше смерть, чем идиотизм!» — мысленно повторила она утешение Василия Яковлевича.

Страшное, хотя не наружное, а внутреннее впечатление произвела смерть сына на Осипа Федоровича.

Мучимый угрызениями совести, он прямо видел в этой смерти кару неба, поразившую за грех его одного и ни в чем не повинную его жену.

Эти мучения еще более усугублялись, эти мысли еще сильнее жгли его мозг, так как он принужден был скрывать их от жены, стараясь при ней казаться спокойным, даже веселым.

Предсмертное письмо баронессы фон Армфельдт несколько раз приходило ему в голову, но он не допускал и мысли о возможности напомнить о нем Вере Степановне.

Ему казалось даже, что она теперь несомненно раздумала брать ребенка женщины, которую, быть может, даже наверное, она считает не только виновницей, проведенных ею страшных месяцев, но и причиной смерти ребенка, последовавшей за грехи его отца.

Свою мысль об этом он приписывал и жене.

Если он сам обвинял себя, как же она могла поступать иначе?

Так думал он.

Осип Федорович считал даже, что это к лучшему.

Присутствие в доме дочери Тамары, казалось, будет все-таки напоминать ему, а главное его жене о пережитых мучительных месяцах.

Он понимал, что эта мысль эгоистична, но не мог отрешиться от нее.

Сам он не оставил мысли позаботиться о дочери баронессы и таким образом хотя наполовину исполнить просьбу покойной, но и в этом смысле не решался заговорить с женой, сделать же это от нее тайно ему было неприятно — он еще тогда, после слышанного им разговора между Тамарой и князем Чичивадзе и почти исцеления от его пагубной страсти к первой, решил не иметь более тайн от своей жены.

Таким образом, он откладывал день ото дня свой визит по адресу, находившемуся в письме баронессы, и даже полузабыл этот адрес, так как письмо находилось у его жены, а спросить его, повторяем, у него не хватало духу.

Прошла неделя.

Осипу Федоровичу снова пришлось убедиться, что он совершенно не знает своей жены.

Вера Степановна первая начала разговор о предсмертном письме баронессы.

— Съезди, Ося, привези девочку… — сказала она за утренним чаем.

— Куда съездить, какую девочку?.. — вытаращил на нее глаза Осип Федорович, действительно, сразу не понявший, о чем говорит его жена.

— Как какую?.. Дочь этой несчастной…

Вера Степановна вынула из кармана платья письмо Тамары и подала мужу.

— Разве ты хочешь?.. — робко спросил он, принимая письмо.

— Ведь я же сказала… Разве я могла шутить этим… — с совершенно несвойственной ей строгостью в голосе сказала она.

— Я думал… — начал было Осип Федорович.

— Наш бедный мальчик с самого рождения был обречен смерти, — грустно перебила его она. — Быть может, Господь Бог именно и посылает эту девочку нам в утешение… Съезди, привези ее, Ося, я с нетерпением буду ждать вас.

Осип Федорович с благоговением посмотрел на свою жену и, напившись чаю, отправился по адресу, находившемуся в письме.

Он застал девочку в маленькой, но чистенькой квартире на Песках в семействе одного мелкого чиновника, где уже знали из полученного от баронессы тоже перед смертью письма, что девочку должен взять доктор Пашков, который и заплатит по расчету недоплаченные за ее пребывание в этом семействе деньги.

Девочку звали тоже Тамарой; ей было пять лет, и это был прелестный ребенок.

Смуглая брюнетка, с вьющимися от природы волосами и бойкими серо-зелеными глазами матери.

Она была далеко не дикарка и быстро освоилась с приехавшим «дядей», к появлению которого, видимо, впрочем, была подготовлена.

— Это папа, папа… — сказала девочке ее воспитательница.

— Папа, папа… — повторил бессознательно ребенок.

Осип Федорович посадил маленькую Тамару на колени, и она стала играть цепочкой от его часов пока укладывали в маленькую изящную корзинку ее белье и платья.

Расплатившись с чиновницей, Пашков уехал вместе с Тамарой и ее багажом.

Вера Степановна, действительно, с нетерпением ожидала их возвращения.

Девочка ей очень понравилась, и она с увлечением стала заниматься ею.

Не прошло и двух недель, как маленькая Тамара совершенно освоилась со своим новым положением и с полным детским убеждением называла Осипа Федоровича «папой».

Веру Степановну она стала называть «мамой» несколько позже, когда образ ее настоящей прежней «мамы», видимо, совершенно стушевался в ее детском воображении.

С появлением ребенка дом оживился.

Стала неузнаваема и Вера Степановна, удовлетворенная в своем материнстве.

Маленькая Тамара была с ней так нежно-ласкова, точно желала искупить перед ней грехи своей матери.

Вера Степановна положительно не чаяла души в этом ребенке.

Состояние духа Осипа Федоровича продолжало быть далеко не из веселых. Ангельская нежность и доброта его жены только усугубляла его раскаяние, а нравственная ломка перед женой наконец отразилась и на физическом его состоянии.

Он стал страшно нервен и даже изредка впадал в меланхолию.

Прошло полгода.

Вера Степановна заметила недомогание мужа и заставила его обратиться к докторам после долгих, впрочем, протестов.

Столетов собрал консилиум, которым решили, что ему надо развлечься путешествием с возможно частыми переменами места, а следовательно и впечатлений.

Оставив Тамару в семействе своей старшей сестры, Вера Степановна поехала вместе с мужем.

Они пропутешествовали более года и, действительно, Осип Федорович поправился совершенно и вернул свое прежнее расположение духа.

На обратном пути в Россию они заехали в Ниццу с целью посмотреть на Монте-Карло и шутя попытать счастья.

Здесь ожидала их встреча с трупом князя Чичивадзе, окончившего свою жизнь самоубийством.