В дымке Фьезоле синеет, Флорентийский Монсальват. Облака благоговеют, Восклицая: Свят, свят, свят! На зубчатой колокольне Стрелка часовая спит, Рощи пиний безглагольны, Как усопший эремит. Из босой один я братьи Францисканской уцелел: В истребления проклятьи Я – единственный пробел. Как смиренный брат Беато, Живописец золотой, Я пишу, что непочато, Что анахронизм святой. В храме всюду паутина, Гнезда серых воробьев, Пыли бархатной гардина, Вереницы муравьев. Солнце сонное в витражи По пергаменту скользит, Святости былой миражи Здесь никто уже не зрит. Я пишу, но не кобальтом, А стихами фресок ряд, И пою высоким альтом Про тритонов и наяд, Про героев чистых духа. И, как желтые листы, По лесу кружатся сухо Закрепленные мечты. За оградой мшистой скита Жизнь давно уже совсем Схимником седым забыта: Он и слеп, и глух, и нем.

Аллея Мильтона, как лента Асфальтовая, под окном Уходит вдаль до Агригента, Что за морем спит вечным сном. Другой ее конец под гору Взвивается из бирюзы, Где очарованному взору Из чистой выстроен слезы Грааля храм необычайный. Пустынен нынче Монсальват, Манящий облачною тайной В малиновый подчас закат. Два полюса суровой жизни: Христос распятый, Дионис, А посреди людские слизни, Толпа голодных, злобных крыс. Аллеей молодых платанов Обсажен необычный путь, Под ними речка из тумана Струится. Тишина и жуть! Я у окна стою часами, Глядя на близкий Монсальват, Хоть уношусь подчас мечтами, Как золотистых туч брокат, В дорийские над морем храмы, Как маятник туда, сюда Качаясь, скучной жизни драму Вновь забывая иногда. Я крестоносец запоздалый, Я воскрешенный древний грек, Я слова мученик усталый, Я одинокий человек.

В полумраке свежем келья. Мертвый на стене Христос. Нега праздного безделья. Жизненный исчез вопрос. На комоде книжки сказок, Гримм, и Андерсен, и Тик, В рамках много грустных глазок, Розы милой светлый лик. Старенькие акварели. Portovenere. Паранцы. Сам я у морской купели. Агавы и чаек танцы. В полумраке всё чуть видно. Мир сокрыт за жалюзи. Ядовитая ехидна Осталася позади. Рядом в маленькой гостиной За игрушечным столом, Сказкой занята старинной, Розочка строчит пером. Афанасьев наш не Тацит, Кесарей в нем страшных нет, От него никто не плачет, Русский в нем мужик­поэт. Солнца золотые пальцы Пишут пропись на стене. Все заполнены уж пяльцы, Я читаю как во сне. – Солнышко, мой брат, ты право, Важен лишь иероглиф, Жить для сказки наше право: В душах создается миф. – К переводчице иду я, Чтоб поставила печать На уста мне поцелуя, Чтоб не зная мира знать.

Под развесистым платаном Бронзовый в киоске Будда, В созерцаньи неустанном, Смотрит на святое чудо: На живот, заплывший жиром, На пупок свой материнский, Что однажды с целым миром Связывал, как исполинский Мост, невинного младенца С азиатскими глазами, Мирового страстотерпца С непросушными слезами. Погруженный в созерцанье, Он пупок соединяет Снова с Матерью созданья, Он, не зная, снова знает. В парке нашем я, как Будда, На зелененькой скамейке Созерцаю Божье чудо: Каждый созерцаю клейкий Лист на тополе высоком, Каждую в эфире мошку, Каждую с червонным оком Выползшую на дорожку Ящеричку или тучку. Но пупок мне уж не нужен: Женину целую ручку Я, когда мой дух недужен, В темные гляжу ей очи, Как в небесные колодцы: В них природы средоточье, В них идеи путеводцы. И покой нисходит в душу, И, как Будда, всё я знаю, И гармонии не нарушу, И слова в стихи слагаю...

Купол синий, синий, синий, Полог темный темных пиний, Хоровод меж них Эринний, Змеевласых, сухогрудых, Углеглазых, змеемудрых, Шмыгает меж желтым дроком В поле знойном, одиноком. Пляшет хоровод Эринний Под зонтами черных пиний. Сверху купол синий, синий, Звездочек аэродром, Божий недостижный дом. В хороводе я Эринний Под зонтами черных пиний На рыдающей свирели Плачу томно, чтоб без цели Бабушки вокруг плясали, Чтоб души не растерзали, Разбредясь средь темных келий, Где в словесном мы весельи Жизнь проводим, тусклый взор Погребая между шор. Змеевласые, как смерч, Захватя в объятья Смерть, Необузданно кружатся, Словно любо им купаться В золотой небес парче, В солнца пламенном мече. Любо мне в кругу Эринний Извиваться по спирали Меж угрюмых черных пиний, Любо синие скрижали Словом русским заполнять, Вспоминая Вечность­Мать. Истина в тебе, Орфей, Усыпившем страшных фей!

Пишут кисти кипарисов В синем черные скрижали. Никого уж нет в кулисах, Никакой уж нет печали. Из гробов, в земле прогнивших, Корни извлекают мудрость, Из давно уж переживших Собственную златокудрость. Много ль извлечешь сентенций, Много ль истин для скрижалей? В каждом уж сокрыт младенце Корень вековой печали. Черные иероглифы Я в лазури не читаю, Строгие природы мифы Сам себе не выясняю. Мудрость черных кипарисов Нашей мудрости подобна И развенчанных нарциссов Чаровать уж не способна. Но глядеть на эти кисти, Пишущие иероглифы, Без желанья и корысти, Я не устаю, как грифы В золоте летать заката Через снежные вершины. Ризы Божьи из броката Архаичны и старинны. Снежная вокруг пустыня Очаровывает душу, И душа, как инокиня, Часто покидает сушу Для гармонии вселенной, Для мелодии извечной, Для молитвы драгоценной, Для мечты сверхчеловечной.

Плывут над пустырем сожженным, Как при Адаме, облака, И взглядом сонно­упоенным На них гляжу я уж века, Гляжу глазами патриарха, В степи пасущего овец, Глазами зоркого наварха, В сирен попавшего венец. Да, я, наверное, Адамом Был в созданном едва раю, И не одним покрылось шрамом Всё тело у меня в бою. Да, несомненно, Божьим духом Я был тогда одушевлен: Прислушиваясь чутким ухом, Я райский слышу карильон. За всякие в раю вопросы Неразрешенные изгнан Я был на голые утесы, На бушевавший океан. С тех пор я полюбил пустыню, Небес спаленную лучом, Алтарь и Вечность­инокиню, И позабытый Божий дом. Пахучие люблю я травы, И пиний черные зонты, И гор синеющие главы, И мшистые на них кресты, Овечье в отдаленьи стадо С немым столетним пастухом, Но более всего мне надо, Чтобы алмазным петухом Стояло солнце надо мною, Чтоб проплывали облаков Эскадры белые по зною, Чтоб ручеек струился слов.

Нет ни одной свечи пасхальной Прелестней колокольни Джотто, Когда она в ночи печальной Горит таинственней кивота. Стоит она легко и стройно, Мечты готический цветок, Колонн дорических достойный, Ушедший в небеса росток. Она, как канделябр агавы, В тысячелетье раз цветет, Как гор величественных главы, Она растет, растет, растет. И в сумерки из улиц темных Она уходит в небеса, Как всклик архангелов бездомных, Как наших песен чудеса. Нет ни одной свечи пасхальной, Что так горела бы за нас, Что б так молилась за опальных В трагедии последний час!

Всё лето небо было сине, Как в селах черноморских хаты. И в этой голубой пустыне Царь золотой, одетый в латы, Целует спящие растенья, Целует выспавшихся тварей, Потом палит без сожаленья И превращает всё в гербарий. И стало вдруг как на кладбище, Покрытом золотым сударем, И ветер озлобленно свищет Пеан по убиенным тварям. Всё жутко на земле спаленной, Но в небе дивный фестиваль, Что как рукой с души стесненной Снимает смертную печаль. Художник­маг, Егова старый, Явился со снопом кистей И пишет, пишет всюду чары На фоне синем для детей Своих седых, на смерть усталых От странного слаганья слов, И оживают вдруг от алых Они симфоний облаков. Дворцы воздушные и храмы, Эскадры белых кораблей, Загадочные монограммы, Парады снежных королей, Гигантские калейдоскопы, Цветных иероглифов ряд, Для фараонов гороскопы, Тела волнующих наяд... Еще не виданные стили Не созданных в пространстве рас: Все искупает ада силы Такая живопись для нас.

Цветочек вырос на могиле Такой голубенький и милый, Что и могила не страшна, Коль он с таинственного дна, Коль из глазных он вырос впадин, Приюта шелестящих гадин, Коль удобрен он был мозгом, Зарытым в жирный чернозем. Гляжу на камень с иероглифом, Поставленный над мертвым скифом: – Здесь Анатолий, Божий гном, Спит непробудным, вечным сном. Он был убогим менестрелем, Упившимся небесным хмелем. Пролейте слезы, облака, Для синего над ним цветка! – Над надписью был плосколицый, Высоколобый профиль птицы С копной волос, как белый сон, В овальный вписан медальон. И солнечный с любовью пламень Грел серый над могилой камень, И с удивленьем облик свой Разглядывал я, как живой. Так это всё? Цветочек синий В тени благоуханных пиний, Орнаментных пять лепестков С ланцетиком сухих листков! Он цвета солнечного неба, Хоть вырос из нутра Эреба, На нем грехов наверно нет, Он то, чем должен быть поэт.

Вне времени и вне пространства, За облаками в синеве Глядишь на звездное убранство На темной мировой канве. И древний демиург Иегова Вдруг вырастает пред тобой, И смело начинаешь снова Диалектический с ним бой. Всю ночь вопросы и ответы, Как молний блеск, как острый град, Как безорбитные кометы, – И дивен Божий вертоград. К утру глаза слепые Яви Увидят, что ты хром и стар От страшной мировой расправы, – И исчезаешь меж отар…

Мои стихи – беседы с Богом, И я веду их каждый день, Чтоб задушевным монологом Сомнения развеять тень. Всё вызывает размышленья: Убожество келейных стен, В ничто бегущее мгновенье, Творения на солнце тлен, В состарившемся механизме Мятежность мучащих идей, Игра цветов в небесной призме, Кровавые дела людей. Подобно ошалелой мошке На пыльном келии стекле, Я пригвожден стою в окошке Иероглифами во мгле. Седые прорывает тучи Хаоса звездное чело, Но слышит ли Отец могучий Пеан про мировое зло? В души ритмичном часослове Священный нектар бытия. Смысл жизни в окрыленном слове, Блажен, кто закрепил себя. Пишу, пишу, журча прохладно Меж камней мшистых, как ручей, И на душе моей отрадно, И я совсем, совсем ничей.

Пустынником живу я добровольно, И обвинить никто самодовольно Меня в служеньи не дерзнет земном, Меня, живущего словесным сном. Я рано понял суету творенья И даже христианского служенья Тем ближним, что служили лишь себе, Послушные безжалостной судьбе. И цепь за цепью падала с меня, И я, не ненавидя, не любя, В пустыне жил нетопленых мансард, Как в джунгле одинокий леопард. Не обижая даже комара, За облаками я следил с утра И никому не нужные стихи Писал, стремясь на звездные верхи. Высокое я брать старался «do», И Бог меня не покидал за то. Но даже Божьим я не стал рабом И в землю не стучал покорным лбом. Сомненье было мой пробирный камень И вдохновения полночный пламень: Как неустанный пароходный винт, Сверлил я безотрадный лабиринт. Нет, я не раб, ни Божий, ни людей, Ни обольстительных сирен­идей, Я только свой, я только из себя Черпаю смысл, не­сущее любя.

Чего бы я желал сегодня, Вот в этот быстролетный миг, Когда б рука меня Господня Освободила от вериг? Я пожелал бы быть в России, Но в самой что ни есть глуши, Где голоса родной стихии В самом убожестве слышны. Хатенок ряд на курьих ножках, Кизячный дым совсем вдали, Полынь с крапивой на дорожках И с русским духом от земли. И по небу чтоб плыли тучи, Как золотые купола, И покрывали храм могучий, Где мы звоним в колокола. И чтоб колосьев золотистых Вокруг зыбился океан И слов безбрежности пречистых Рождался б из меня пеан. И чтобы под руку Невеста Неувядающая шла И не было б на свете места Для торжествующего зла. И чтобы жаворонки пели, Летая в полудневном свете, И перепелки, из постели Взвиваясь, пели: Пейте, дети! И чтоб, беседуя о Боге И таинствах метаморфоз, Мы находили на дороге Среди шипов гирлянды роз. А между тем мы на чужбине В лазоревой живем тюрьме, И Бог забыл о Блудном Сыне, Поющем в киммерийской тьме!

За Monte Pilli Валомброза Блестящий снежный горностай. У водопада Арно Роза Глядит на возвращенный рай. За страшные отвыкли годы Ценить мы Божью красоту. Немые прелести природы Судьбой прибитыми к кресту Казалися со всеми вместе, И никаких творенья чар Не видели в святом мы месте, Пока не догорел пожар. Как хороши холмы Тосканы Под сизым кружевом олив И кипарисы­великаны! Как San Miniato горделив Фасад ажурный меж крестами, Как Арно серебристый меч Миролюбив, совсем Гаутами, Как будто некуда уж течь. Пойдем в капеллу португальца: Я посажу тебя на трон, Как некогда, когда страдальца, Бесстрашная, за гордый сон Ты полюбила неизменно. Я преклонюся пред тобой, Как некогда, чтоб сокровенно Допеть псалом свой голубой. Жизнь приближается к закату, Но он ведь самый яркий миг, По золотому он брокату Раскроет лучшую из книг, И мы прочтем апофеоза Трагический, последний лист: Мистическая будет Роза На нем и я, Евангелист.

Я – натюрморт одушевленный По воле скорбного Отца, Давно уж высохший и сонный, Сменивший тридцать три лица. Давно уж между камышами Шуршащими и бедным мной Различья нет в лазурном храме: Мы дети Матери одной. С двустволкой, с сонною собакой Шагаю я меж камышей, Молитвенно, как перед ракой Святых без головы и шеи. На глади черной иероглифы Бессчетных ножек куликов: Болотные наверно мифы, Следы лягушечьих стишков. Кой­где сторожевая цапля, Как тотем в черном киселе: Кровавая на клюве капля Вещает о всеобщем зле. Я не стреляю, пес не ищет, Ружье – приятный атавизм: Я для духовной вышел пищи, Для радужных восхода призм. Я – натюрморт меж натюрмортов, Одушевленный божеством, Гармония в моих аортах, Слиянье с вечным естеством. Я с камышом и с цаплей братья, Лягушка каждая – сестра Моя, как было до проклятья В раю, где жизнь была игра.

Жизнь догорает тихо, как лампада Пред образом Мадонны чудотворной. Я из кромешного уж вышел ада, Покинув век мой суетный и вздорный. Дела людей давно мне безразличны, Как этот под окошком муравейник С его возней ненужной, истеричной: Полвека уж я на земле келейник. Я мог, конечно, на святом амвоне, Собрав толпу, читать ей поученья, Я мог вести при колокольном звоне Ее на миг к мечте, вверх по теченью. Мне дан был от природы мощный голос И слово, чистое как изумруд, Но от сомненья побелел мой волос, И бесполезен мне казался труд. И гласом вопиющего в пустыне Я стал на пятьдесят бесплодных лет, И ящерички на Господнем Сыне Плясали солнечный свой минуэт. Лишь Ангел мой в пустыне путеводный На каждый отзывался звучный стих, И окружал нас океан свободный И хороводы тучек золотых. Теперь мы оба, как две звонокрылки Усталые, касаемся волны, И синие нас поглотят могилки, Где мы заснуть для Вечности должны. Как я люблю тебя, мой Ангел нежный, На склоне этих безызживных дней! Как наш Отец в лазури белоснежный Следит за жизнию своих детей! Из нас создастся скоро миф лазурный Там в небе, над пустыней красных крыш: Мы возвращаемся в наш град стотурный, В наш солнечный, в небесный наш Париж!

Последний жуткий натюрморт Я буду несомненно сам, Когда зайдет в надежный порт Корабль, вернувшись к небесам. В убогой келье плоский гроб. Две­три грошовые свечи. На теле весь мой гардероб. Нет венчика и нет парчи. В руках застывших черный крест Иль четки ржавые мои. Одна, кому не надоест Читать последние стихи. Она закроет мне глаза, Уставшие глядеть на мир, И жгучая ее слеза Покатится в седой аир Моих волос да на жнивье Давно не бритой бороды. Всё отдала она свое, Страдания на ней следы. Трагедии последний акт Едва­едва лишь дозвучал. Симфонии последний такт Звучит меж голубых зеркал В окно глядящих облаков. Из глаз ее течет жемчуг... Приди в трагический альков, Я жду тебя, мой милый друг!

Ласточки, ласточки, Деточки синие! Где вы девалися? Что не вернулися? Распяли Боженьку, Пасху мы празднуем. Солнышко красное Облака черные Все победило уж. Веточки голые Все в изумрудах уж, Пчелки мохнатые Всюду жужжат уже, Тополи старые Все уж в сережечках. Ящерки быстрые В лучиках греются, Мышки летучие Даже крылят уже В золоте сумерек. Ласточки, ласточки, Стрелочки синие, Где вы девалися, Что не вернулися? Горюшко горькое, Видно, случилося: В море лазоревом Буря поднялася, Ветрище злющее, Штормы косматые, Хлябь ураганная. Стая усталая Смерчем спиралевым В море настигнута, Смята, закручена: Крылья изломаны, Шейки сворочены, Ножки мохнатые Вырваны с злобою. Нет флорентиночек, Нету соседушек Наших под крышею. Нет оживляющих Небо лазурное, Небо червонное Позднего вечера, Нет ликования Уж аллилуйного! Горюшко горькое, Сестры крылатые Плавают по морю, Перушки жалкие!

Еще вчера свистали, словно плети, В мозгу моем платанов голых ветви, И я заламывал сухие руки И корчился беспомощно от муки. Сегодня, в воскресенья вешнем чуде, Во мне, смеясь, искрятся изумруды, Под костяным клубятся снова сводом Гирлянды тучек резвым хороводом, Пушистые везде висят сережки И птичек хрупкие мелькают ножки. Как хорошо меж изумрудных веток, Среди поющих и скребущих деток, Резвящихся в ожившем снова парке. Есть настроение моста достроить арки, И возводить в лазури снова своды Уступчатой фарфоровой пагоды, И вверх расти из каждой леторасли, Как будто бы слова еще не гасли, Как будто бы возможны дифирамбы, Гекзаметры, пеаны, хореямбы. Да, я такой же, как всегда, ребенок, Хоть и седой, и стих мой так же звонок, Как на заре моей ненужной жизни, Хоть и согбен я на иллюзий тризне. Качайтесь, веточки, в мозгу усталом, Я рад и изумрудам, и опалам, Я солнечный опять, я бирюзовый, Всё тот же и всё так же вечно новый.

Пой, соловей, Среди ветвей Цветущих роз, Метаморфоз Не ожидай. Не долог май Твоей любви, Не долог Бог В твоей крови. Как этот стог Гниющих трав Среди мурав, Так жизнь людей. Всё тлен и смех. Пой, только пой, Как голубой Поет у скал Морской кимвал. Без цели пой: В словах покой. Хотя б шипы Вонзались в грудь, Из­под сапы Цветущим будь, Из­под лопат Гробовщиков Шли аромат Во тьму веков, Шли к облакам Свой фимиам.

Сверху синие, Снизу сизые, Тучи тянутся Над обрывами, Мхом покрытыми. В щелях сосенки Все корявые, В щелях ласточки Белогрудые Лепят гнездышки. Волны синие С белым кружевом В бездне плещутся, Брызжут пеною: Волны синие, В глубь манящие, В глубь бездонную. На скорлупочке, На ореховой, Мы качаемся, Эхо слушаем Гротов сумрачных, Эхо гулкое, Стародавнее... Сладко, страшно нам! Нету нас уже: Растворились мы В пене брызжущей, В крыльях чаечек, В туче радужной, В небе тающей. Ничего уж нам Здесь не надобно, Кроме воздуха Вот соленого, Кроме лучиков Солнца красного, Кроме Вечности, Синей матери, Кроме Хаоса Изначального.

Сизые тучи по серому небу           Тянутся смутно на юг, Скучно как будто лучистому Фебу           Выглянуть в щелочку вдруг. Черные кисти вдали кипарисов           Как вереница крестов В темного кладбища белых кулисах.           Запах увядших цветов. Тихо всё, тихо, как будто бы буре           Вздумалось снова напасть. Скучно, скучнее всё в старческой шкуре           Смерти заглядывать в пасть. Слишком устали от ужасов очи,           Слишком бесцветны слова, Выдержать нет уж агонию мочи,           Жизнь как ночная сова. Сердце на ржавой лежит наковальне,           Молот занесен судьбы. Всё как в подземной уже усыпальне,           Всюду пустые гробы. Грянул бы гром, опустился бы молот,           Жизнь всё равно ни к чему. Тайны загадочной ларчик расколот:           Свет озаряет лишь тьму.

Небо – бледная Лента синяя, Небо – платьице Крошки девочки, В парке скачущей. А по ленте той Стрелы мечутся Темно­синие, Дально­нильские, С щебетанием, С жаркой радостью. Я гляжу на них Из окошечка, И с души моей, Льдинки полюсной, Капли капают. Скоро вся она В травку свежую Пораскаплется, В цветик синенький Переформится. Сестры ласточки, Как люблю я вас: Вы да облачки Белоснежные Жизнь бесцельную, Жизнь тюремную, Облегчили мне. Как вы реете, Вензелите как, Пируэтите! Кто подвижнее, Кто ритмичнее? Разве слово вот Наше русское, Беззаконное И безвластное, Богу сродное В час творения. Сестры ласточки, Стрелы синие, Вы разбойницы, Пожиральщицы Мошек, пляшущих Пляску Эроса, Но вы странницы, Вы отшельницы Неба синего, И люблю я вас, И пою я вам Гимны сумерек Духа вечного. Прилетите же К кресту честному, Окружите же, Щебечите же, Как архангелы Фресок выцветших, Фресок Джоттовых В древней Падуе, Фресок облачных В небе Божием.

Под каштанами, Канделябрами Малахитными, На скамеечке Свежекрашенной Я с подруженькой, Небом посланной Мне в изгнание, С Божьим Ангелом Самым радужным, Коротаю дни Эти вешние. Пахнет гроздию Упоительной Уж акации, Пахнет розами Темно­красными. Осыпаются Тихо венчики В рябь фонтанную, Осыпаются Нам на головы Поседевшие. Пташки звонкие Заливаются Трелью радостной, И глаза мои Ищут глаз твоих, Ангел­спутник мой Через ад земной, С моря на море, С горы на гору, Из тюрьмы в тюрьму С ношей крестною. Я люблю тебя Много лет уже, Я любить тебя Буду до смерти. Недалек уже Путь завещанный: Пахнет соснами Свежесбитыми, Пахнет гвоздиком, Кровью смоченным, Слышен звук уже Где­то молота. Будешь там и ты У подножия Креста честного, Будут ласточки Над крестом кружить С ликованием. И по лестнице Сойду облачной Я к тебе, мой друг, И взойдем вдвоем Мы по лестнице Снежной Якова К Отцу Хаосу, К синей Вечности, Нашей матери, Навсегда уже.

Ты слышишь ли из­под земли, Как пролетают журавли? Ты слышишь ли, что в темный склеп Стучится раненый вальдшнеп? Ты слышишь ли, что рой шмелей Чрез щель забрался в мавзолей, Что хороводы мотыльков Порхают меж пустых гробов? Нет, ты не слышишь ничего, В тебе потухло божество: Ты, как бесцельный человек, Окончил свой напрасный век. Я слышу всё, но я устал. Словесный лишь меня металл Поддерживает, но пружин Не чувствует уж арлекин В своей игрушке заводной: Он не кружится как шальной. Возьми же, Муза, ржавый ключ И заведи его для туч, Для замка снежного вверху В лебяжьем на плечах пуху, Для пляски между облаков. Иль заведи его в альков, Чтоб поцелуем отогреть, Чтоб мог он снова Славу петь, Хоть не достоин Славы тот, Кто создал жизни эшафот.

В зеленых франтоватых фраках Платаны спят у ручейка И при незримых ветра знаках Покачиваются слегка. Какая сказочная прелесть В зыбленьи радостных ветвей, Как очаровывает шелест Зеленых в синеве камей! Зеленый ропот волн и леса – Стихий свободных голоса, Весны мистическая месса, Взносящая на небеса. Атласные недаром тучи Почти касаются ветвей, Чтобы наслушаться созвучий Под сводами лесных церквей. Как соловей, я сам в концерте Мечтательный подчас солист, Когда не думаю о смерти, Когда от всякой скверны чист.

Черный остров пиний темных           Где­то за стеной, Анфилада зал огромных...           Тишина. Покой. Эхо слышится под сводом           Строгих мертвых зал. Рок дворянским этим родам           Жить здесь наказал. На тяжелых кринолинах           Кончился весь ряд Дам прекрасных на картинах.           Мертвые глядят С порицанием из рамок           На пигмеев рой, Что, шумя, явился в замок           Праздничной порой. Меж классических пейзажей           И ночных аллей Куплей занят и продажей           Селянин­плебей. Я один, как волхв восточный,           Еду за звездой! Я король ведь лоскуточный           С дивною мечтой. Черный остров пиний темных           Где­то за стеной Привлекает нас, бездомных           Рыцарей, порой. Даже в залах этих гулких           Мертвые глаза Стоят по жаре прогулки,           Стоят, чтоб слеза Пролилась и для Гекубы           В каменном гробу: Страшного суда уж трубы           Слышатся вверху.

Наставив из ладоней шоры На чутко внемлющие уши, Я слушаю, как в речке хором Поют влюбленные квакуши. Речушка – жалкий наш Mugnone, Известный на весь мир, однако, Прославленный в Декамероне В новелле с хитрым Буфальмако. На красном мостике стою я, В зеленую гляжу водицу, Где тенора поют, ликуя, Чтоб хоть одну признать сестрицу. Вот, вот они: глаза­червонцы Из­под зеленых видны фраков, Последними лучами солнца Освещены они меж маков, Пылающих как капли крови, Пролитой кем­то на откосе. И я, исполненный любови, Гляжу в них, будто бы в Хаосе Нет глаз загадочно­лучистей, И кажется, моя в них юность Видна полней, чем в звезд монисте: Моей души в них многострунность. Степь черноморскую я вижу На дне квакуши глаз холодных, Всё, что люблю и ненавижу, Портреты в платьях старомодных. И это сонное adagio Мне грустью наполняет сердце, И слов загадочная пряжа, Как восхитительное scherzo, Звучит из сумерек кровавых, И превращаюсь я в квартины, И превращаюсь я в октавы, И рай встает из вязкой тины.

На холме одинокий кипарис Стоит, как строгий теневой абрис. Под кипарисом позабытый склеп, Для яселек Спасителя вертеп. Когда над деревом взошла луна, Казалась мне кометою она С алмазовым рассыпчатым хвостом, Как та, что в Вифлееме над Христом Остановилась, приведя волхвов В сообщество убогих пастухов. И радостных исполнен я тревог, Как будто сызнова рождался Бог, А я Креститель дикий Иоанн, Готовящий пути чрез океан... Ах, неужели снова Божий Сын Среди людских появится пустынь? Нет, это невозможно, раз слова Бесплодны все, как сорная трава. Но, к счастью, то лишь бледная луна, И никакая Мать уж не должна Рождать Мессию для слепых людей, И никаких нет стоящих идей. И сам я – глас вопьющий средь пустынь, И невозможен нынче Божий Сын: Нет ни комет, ни путеводных звезд, Весь мир – один кровавый лишь погост.

Я ветер, хлопающий ставней, Я пузырек волны морской, Катящйся куда­то плавно, Но я отравлен весь тоской. Я капля, что стучит в окошко Прохладным пальчиком своим, Извилистая я дорожка, Ведущая зачем­то в Рим. Действительность, старуха злая, Зачем тебе алмаз морской, Что, горы волн опережая, На скалы катится с тоской? Я радужный лишь шарик пены, Отравленный давно, как ты, Хоть и взлетающий на стены, Влюбленный в синие мечты. Из тучи я алмаз, упавший На пыльное тюрьмы стекло, Не любопытный, не алкавший Искоренять земное зло. Кто хочет отразиться в капле Миниатюрной, подожди, Пока на страшном клюве цапли Не буду я иль на груди Пречистыя с мечами в сердце, Как горькая из глаз слеза, Пока в передзакатном scherzo Не заблещу, как бирюза. Я всё, что есть, хоть жалкий атом Я Божий только на земле, И я исчезну в непочатом На изумрудовом крыле.

Всплеск синих волн. Алмазы пены. Как смоль чернеющие стены. Над пропастью чугунный крест. Бушующий простор окрест. А под крестом в скале могила, Где спит угаснувшая сила: В ячейке каменной поэт, Потухший мирозданья свет. Проснется ль он еще? Кто знает, Но кажется, что он внимает Симфонии мятежных волн, Небытия блаженства полн. О чем он пел? О чем мечтал? У соловья, у черных скал Спроси о том, спроси у волн, Спроси у облаков: мир полн Еще его святым пеаном, Его душа над океаном Еще кружится, словно стриж. Спроси загадочный Париж, Спроси Флоренцию, Неаполь, Там много ароматных капель Его души меж облаков, Словесных много жемчугов. Спроси меня: двойник усталый Его я, выползший на скалы, Чтобы соленым жемчугом Упиться, словно это ром. Вдали загадочные шкуны Таинственные пишут руны, И растворяюсь я окрест, Схватившись за чугунный крест.

Не закрывай окошка летом, Когда ты беспокойно спишь! Есть в воздухе волшебном этом Не только реющая мышь, Не только звуковые волны, Связующие темный мир: Духовной он стихии полон, Как инфузориями аир. Потоки душ клубятся всюду, Как облаком клубится пыль. Так поклонись смиренно чуду, Как на поле седой ковыль. Подумай лишь о своих мертвых И углубленно захоти, Ответят всюду натюрморты На самом торенном пути. Они в волнах, в колосьях, в тучах, Они в зыбящемся песке, Они, как Млечный Путь могучий, К твоей спускаются щеке. Их много больше, чем живущих, И мир принадлежит лишь им: Он – царство душ уже не сущих, Хоть мы их изредка лишь зрим. Лишь умирая, мы в стихию Вливаемся бессмертных сил Для вечности евхаристии, За рубежом своих могил. Не закрывайте же окошка, Чтоб мог явиться визитер По голубой небес дорожке, Хоть это, может быть, и вздор. Нет, это явственнее яви! Вот ручка чья­то седины Твоей коснулась, Боже правый, Вот очи грустные видны... Вот чей­то ротик ледянистый Касается твоей щеки... Вот чей­то профиль виден чистый... И ты исходишь от тоски...

Закрыты ставни. Свет потушен. Кромешная в светелке тьма. Контакт с реальностью нарушен, И жизнь совсем уж не тюрьма. Не страшно. Рядом спящий Ангел Спокойно дышит, как дитя, Да и не в том же ль самом ранге Я сам на склоне бытия? Мне ничего уже не надо, Ни облаков, ни томных звезд: Я опьяненная менада, Я серый, сумеречный дрозд. Я навидался солнца, моря, Они теперь в моей груди, И, никого уж не позоря, Я сплю, как вечность. Не буди! В руке держу я руку спящей, И дышащую мерно грудь К груди своей, мечты творящей, Я прижимаю как хоругвь. Нет у меня священней формы, Нет связи лучшей с божеством: Отсюда отлетают кормы Для жизни в сердце мировом. Лишь захочу, и полог ночи, И хаос превратятся в день: Она откроет снова очи, И вышмыгнет ночная тень.

Та тень, что ползает с кошевкой, Что там торгуется с торговкой Или газетные афиши Пугливее читает мыши, То жалкий мой двойник телесный В горячечной рубашке тесной, То безобразный автомат, То мой состарившийся брат. Но в сущности совсем не эта Карикатура – дух поэта, Совсем не эта хризалида Такого нищенского вида. Душа поэта – облак светлый, Блестящий в небе след кометный, Душа поэта – цветик синий Из нежных филигранных линий, Душа поэта – ритм вселенной, Прибоя голос неизменный, Мелодия небесных сфер, В аду горящий Люцифер, Журчанье ручейка в осоке, Слеза в Мадонны скорбном оке, Бесцельное теченье лет. Ничтожнее всего поэт, Но только он умеет с Богом Беседовать в краю убогом, Но только он не знает страх, Когда его хоронят прах: Он знает, что опять воскреснет, Как Феникс на земле чудесный, Он знает, что его мечта – Божественная красота.

Ах, зачем мы не удоды С желтым, солнечным чубом? Не дрожали б от свободы Мы в Сибири под кнутом. Лето красное мы б жили В русской сказочной степи, Гнезда б на березах вили Птенчикам своим в кепи. Враг один у нас – метелиц Был бы снежный хоровод, Но от этаких безделиц Пестрокрылый бы удод Улетел чрез желтый Каспий На священный плавный Ганг, Где шипит в осоках аспид, Где ревет орангутанг, Где цветет блаженный лотос В шелестящих камышах, Где дивнее Геродота Летописи пишет Шах. Там мы проводили б зиму, Солнечным блестя чубом, И не нарушал бы схиму Нашу озлобленным лбом Одержимый там мятежник. Но потом опять весной Повлекло б в сухой валежник На болото, в край родной, На покинутые гнезда, К морю Черному в степи, Где как будто ярче звезды, Где вольготней на цепи, Где Христос опять повешен. Как разбойник меж других, Где поэт один безгрешен, Создающий странный стих.

Ты здесь, трагичная Старуха, С серпом и молотом, ты здесь, Едва лишь слышная для слуха Того, в ком не погасла спесь. Ах, подожди еще немного, Не скашивай и не гвозди: Я потерял в болоте Бога И светоч загасил в груди. Я сед как лунь, но я ребенок Еще пред тайной мировой, Я запах чувствую пеленок И мать­голубку над собой. Я всё отверг помимо Бога, Следы которого везде, Но отраженные убого В болота мутного воде. Дай написать нерукотворный Мне лик Небесного Отца, И я склонюсь тогда покорный Перед тобою в час конца. Я долго жил в таких потемках, Что ничего не разберу, И в отдаленнейших потомках Мою не прекратят игру. Я с тайной наигрался в прятки И полюбил глядеть во тьму. Пора оставить все догадки, Пора взять посох и суму И выйти вновь на богомолье К неведомым еще местам Иль в черноморское раздолье Вернуться к спящим камышам. Я возвращусь, рыдая, к Богу, Как безрассудный Блудный Сын, И Он укажет мне дорогу В безбрежности лазурный скрын.

Стены мшистые как в золоте. Времени бессильны молоты Против генуэзской крепости. Сверху агавы мечистые, Канделябры стен лучистые, Снизу море безграничное, Серебристо­многоличное, Снизу скалы черноглавые, Снизу рыбаки лукавые На своих орешках радужных. Много раз сюда являлись мы, В солнечных лучах купались мы, В море голубом плескались мы... В первый раз мы были молоды, На заре любви, как в золоте: Чрез врата пролива тесные Вылетали в море с песнею, Как и пепельные чаечки, И любили без утаечки, И Россия, мать болезная, Как скала еще железная Среди льдин стояла полюса, Словно Сфинкс живой без голоса... Во второй раз к старой крепости, Уж наведавшись нелепости Жизненной, мы вновь явилися И словами окрылилися, И на сизых скалах верили В то лишь, что крылом измерили, В то лишь, что себе построили. Но России уж юродивой Не было на свете Божием, Льдины лютые с ней справились, Витязи ее преставились... В третий раз уже с сединами, Словно выброшены льдинами, Появились мы меж скалами, Меж агавными кинжалами Под стенами старой крепости. Ради синей моря Библии, Ради облачной симфонии, Ради дивной церемонии Солнечного погребения В моря синие владения Мы сюда явились, бедные. И вокруг рельефы медные, Словно в Дантовом Чистилище: Всюду древнее святилище Украшают, словно статуи, Наши образы крылатые. Всюду наши песни в воздухе, Всюду наши лики в облаке, Всюду наши тени прежние, Всюду отошедших нежные Лики с ласковыми пальцами Над лазурными морскими пяльцами, – И погибшей родины вдали Проплывают призрачные корабли!

Орешек утлый наша барка, И я лежу на самом дне. Над головою неба арка И солнце где­то в вышине. Как на турецком рядом флаге Луны серебряный серпок Виднеется, как блик на шпаге, Чахоточен и одинок. Ни берегов, ни волн не видно, Но чайки серые подчас Слетают к барке безобидно, Как будто изучая нас. Мы двое в неподвижной лодке Бессмертья синий нектар пьем. Моя подружка в небе четко Видна, как лик над алтарем. В руках ее стихов тетрадка, Моих стихов последних лет, Она читает вслух так сладко, Что внемлет чутко ей поэт. А солнце жжет нагое тело, Распятое на жарком дне, Как будто бы на самом деле Смысл жизни в полудневном сне. Сливаются с волнами ямбы, Всё сине в дремлющей душе, В лазурных звуков дифирамбе Исчезло жизни экорше... Открой нам дверь Эдема, Боже, Или мгновение увековечь: Оно на вечность уж похоже, Как неба голубая речь.

Последний лист я на платане В дождливом сером январе. В молочном скрылось всё тумане, Лишь тени шмыгают на пустыре. Вот­вот с качающейся ветки Срываюсь я, как чиж из клетки, И уношусь куда­то вдаль Через молочную вуаль, Дрожа как в лихорадке, И подле мерзнущей лошадки Врываюсь в грязь... И с небом связь Исчезла уж навеки, Как в море реки... Нет, я еще вишу На самой высшей ветке, И я прошу, Чтоб из дрожащей клетки Холодный ветер Меня не обрывал, Чтоб я, как сеттер, Вдоль поля не бежал Вослед болотной птицы Или шальной лисицы. И я вишу один, один, Как золотой цехин, Меж кружева ветвей, И жду, и жду, чтоб соловей Опять запел, чтоб изумруд Покрыл платан, Чтоб серый пруд, Как грудь гитан, Порозовел И посинел. Я чуть вишу И весь дрожу, Как Лир помешанный, Как вор повешенный. Две черные руки Как языки Повисли жаб, и заревел Борей, Как клетки, полные зверей, И закружился по дороге Столб пыли, А в нем и я убогий: Не помогли Мои мольбы… Вокруг гробы Казарм­домов Для муравьев Еще живых, Хоть и гнилых. Потом сады, Потом следы Недавних гекатомб От дружественных бомб, Потом громадное кладбище, Где погребают нищих Царей земли В сырой пыли. И там на плитах белых, От мхов позеленелых, Товарищей лежали кипы: Каштаны их и липы И просади акаций, Как горы ассигнаций Республиканских, рассыпали. И долго мы лежали, Прислушиваясь к склепам, Где в разложении нелепом Тела людей и черви гробовые Преображались в куколки живые, Преображались в шелковые травы Да в цветиков душистых главы, И семена Будила недалекая весна. Потом поднялся ураган И листья желтые понес С крестов и плит в небесный океан, На самые вершины гор, Где по снегу мы как узор Лежали кружев золотых, И там уж я совсем затих Меж белых клубов облаков, Витавших без оков, Где в каждой капельке душа Жила, едва­едва дыша. И столько было их вокруг, Что мною овладел испуг: Ведь я давно не понимал, Зачем их столько Бог создал. И все они алкали тел, Потерянных для новых дел, И все они стремилися опять Найти себе земную мать, Как я желал на свой платан Попасть, чтоб снова неустанно Расти, зыбиться, шелестеть И в небо синее глядеть. Но вдруг из­под меня подснежник Пробился чрез гнилой валежник И в колокольчик зазвонил, Чтоб дух я тихо испустил, Чтоб вместе с облаком поплыл Куда­нибудь без крыл...

Лучик солнца на тропинке, Блик на гнущейся былинке С белым на цветке султаном, Облачко с упругим станом В жаркой, страстной синеве, Ящериц зигзаг в траве, Моря под обрывом шепот, Кованой лошадки топот, Сам я на донском седле Где­нибудь в родной земле, В устьях сонного Днестра Посредь камышей ковра, – Что еще мне в мире надо? Я давно ушел от стада, Не овца я, не чабан, Не турецкий барабан, Не гожусь я для казармы Ведь в идейные жандармы, И не верю я в Мессию, Что спасет мою Россию. Всякой я враждебен власти, Всякой верующей пасти, Всякому земли закону, Всякому тиранов трону. Я пройду и без дорожки, Хоть и постарели ножки. Уживусь с лисой и волком, Объяснившись с ними толком, Уживусь с змеей гремучей, Лишь бы в небе были тучи, Лишь бы море бушевало С бубенцами у кимвала, Лишь бы я, сам­друг с собой, Пел с волной наперебой, Лишь бы муравейник мне Не мешал слагать во сне Подле каторжной вехи Непонятные стихи.

Меж поэтом и звездами Есть незримый синий мост, И по нем крылит мечтами Он с погоста на погост. Лучики как черепашки, Тысячи нужны им лет, Но, счастливей без рубашки, Всех быстрее их поэт. Как мечтательный Гаутами, Мировое бытие Он незримыми мостами Связывает с Богом всё: Жизни атомов ничтожных На ничтожнейшей земле С жизнью искорок тревожных В моря дышащем стекле. Звезды – кровяные тельца В мировых артериях Бога, Мысли – золотые рельсы И кратчайшая дорога, Что к Нему приводят душу. Нужно только быть поэтом, Нужно только бросить сушу Мертвую перед рассветом, В час, когда духовней звезды, Божьи в небе черепашки, В час, когда уж на погосте Трудовые все букашки. Унеси меня чрез степи, Мой воскреснувший Пегас, Унеси по горной цепи На небес иконостас: Лик Отца увижу синий Я на нем из звездной пены. От безбожия Эринний Нужно выпрыгнуть за стены, Черные, глухие стены Мировой моей темницы, Нужно пузырьком быть пены Радужным в лучах зарницы.

На нищенской своей мансарде Я всё ж в духовном авангарде Святых сподвижников живу, Седую не склонив главу Ни перед чьей исподней властью, Ни перед чьей звериной пастью, И голоса сирен­идей Мне безразличнее людей. Я прожил выше всякой веры, И социальные химеры Мне не вскружили головы, Хоть я смиреннее травы. Как эремиты на Тибете, Живу я в непочатом свете, Любуясь цепью синих гор И прекратив навеки спор. С тех пор, как я подобье Бога, Мне не нужна уже дорога, И, как скала меж скал нагих, Окаменел я и затих. Весь день слежу за облаками Я со скрещенными руками И внемлю, как Великий Пан Поет про солнечный тюльпан. И от восхода до заката Я пламенного в небе брата Глазами тихо провожаю И ничего уже не знаю. Как плеть лианы, в жаркий камень Я врос, и неба вечный пламень Меня совсем испепелит, – Я на Тибете эремит!

Гляни в окно: на берегу ручья Двух белых бабочек приметил я. Они порхают мягко через дрок, Хоть под мостом и притаился рок. Они не знают никаких дорог, Но с ними в этот миг порхает Бог. Над ними дремлет царственный платан: Он в небо врос, как дантовский титан, Где тучки на лазурном млеют луге, Где ласточки в волшебном реют круге... Там тишина, там синий, синий Бог, Там никаких не нужно нам дорог. Повсюду Бог, повсюду святость есть, В одной душе моей ее уж несть.

Аллея вековых платанов: Готический собора неф. Как тело, нежны великанов Стволы. Заходит неба шеф. Как кружева из антрацита – Сплетение нагих ветвей, Как свод подземного Коцита, Но близко, близко соловей. Сквозь черное сплетенье веток Сверкает неба бирюза. Вокруг молчанье. Пестрых деток Из­под земли глядят глаза. Трава как ярая медянка, Меж листьев сгнивших изумруд На солнцем залитой полянке, И облаков напрасен труд: Они не скроют прелесть мира, Горящий пламенем закат, И всё от солнечного пира Преображается в брокат. Смотри, меж бледными стволами Платанов яхонты горят, Рубины сыпятся гроздями, Опалы на ветвях висят. Обнявшись, мы идем в аллее С тобой неведомо куда, И сердце наше роз алее, И не страшимся мы суда, Кто б ни был над душой судьею: Мы после жизни страшных бурь, Как примиренные с землею, Глядим в небесную лазурь. Готические нас соборы Природы привели к мечте, И мы, как призрачные горы, Синеем в вечной красоте.

Улица длинная, Солнцем залитая, Рельсы блестящие, Вдаль уходящие, Стены горячие, Тени бродячие, Жизни повторные Горести вздорные. Улица длинная, Солнцем залитая, Стоит ли двигаться, Чтобы пройти тебя? Есть на пути твоем Свечка пасхальная, Башня ведь Джоттова, Есть и ровесница, Башня Арнольфова, Но я устал уже Жить, на них глядючи. Мне тут на солнышке Лучше, чем где­либо, Около стенки вот В лучиках радужных, Будто на плиточке Мамочки крохотной В туях разросшихся. Я постою у ней, Тихий и простенький, Словно барвиночек. Мне хорошо теперь, Словно я – живопись, Фреска старинная В нише готической, Солнышком залитой, Словно лампада уж Подо мной теплится, Словно цветочки уж Подо мной пыльные, Словно уж нет меня, Духа мятежного, Слова безбрежного!

Кружатся пламенные сферы По эллиптическим путям, Гигантские у них размеры И ритмы бешеные впрямь. Сферичны капли дождевые, И слезы наши, и плоды, И существа вокруг живые Из глины, пуха и воды. Геометрично всё в природе, Бесформенных созданий нет, Всё страждущее на свободе Имеет форму, краски, цвет. Скромнейший цветик – как орнамент Из грека творческой руки. Незыблемый под всем фундамент, Будь то хоть море иль пески. Кристаллы созданы, как храмы Дорийские, на все века, Как ни были б ужасны драмы, – И Божия на всем рука. Материи нигде без духа Бессмертного не отыскать: Будь ты хотя бы легче пуха, В тебе есть формы благодать. Нет атома в нас без структуры, Без превращенья в ипостась: Всё стильно, всё архитектурно, Везде со всем навеки связь. И формы нет без геометра, Как без художника картин, Как храмов облачных без ветра, Как рева моря без ундин. Бог Геометр, Бог Архитектор, Как ты Его ни отрицай! Достаточно взглянуть на спектр, Чтоб отыскать тропинку в рай!

Чужой всему и всем чужой, Иду я узкою межой Меж вспаханною целиной Со сгорбленной от лет спиной. Через межу свисают глыбы, Как гадин черные изгибы, И я с одышкою скачу, Покрыв рукой души свечу. И всё вокруг черным­черно, Как адское у Данта дно. Лишь кое­где седой ковыль Да маков цвет, а то всё пыль, Людская пыль с ярмом идей, С глазами вяленых сельдей. Лишь кое­где из­под вериг Умученных чуть слышен крик, Лишь кое­где драконов зуб Торчит из чьих­то синих губ, А то всё смрадная спорынь На колосе, куда ни кинь Усталый от страданья взор. Но вдалеке меандр гор И белоснежный горностай Небесных перелетных стай. А на горах есть монастырь, Где спит духовный богатырь, Сын Парсифаля Лоэнгрин. Но доползет ли Божий Сын, Или повиснет на кресте, В идейной жуткой пустоте?

Небо – бирюзовый полог, Солнце – пламенный тюльпан. Спят рои по ульям пчелок, Спит еще Великий Пан. Но порхает, как снежинка, По саду уж мотылек, Но кружится, как пушинка, Серый с крыльями зверек. Словно пьяный, словно сонный, Он трепещет по аллее... Вот он, как бесцеремонный, Чуть моей коснулся шеи, Вот, как молнией сраженный, Он упал вдруг на газон Подле липы задымленной, – Кончился крылатый сон. Мы сидели на скамейке, Пораженные концом Бедной мышки­чародейки, Мы склонились к ней лицом. Бедный серенький комочек! Обожженные, как спички, Крылышки, весь в ноготочек, Жалче всякой мертвой птички. Смерть получше, чем Икара, Легче, мягче, словно снег Вдруг растаял от пожара, Как от вешних синих нег. Веточкой ты прикоснулась С любопытством, но она Неожиданно очнулась, Как от тягостного сна, И изящною спиралью Взвилась в неба бирюзу, Опьяненная удалью, Вызвав у тебя слезу Радости и восхищенья. Мы, подобно этой мыши, Улетим без возвращенья Скоро к солнышку, – и выше!

Как исполинский в синеве Столетний палевый платан, В моей усталой голове Родной бушует океан. Там целый лабиринт ветвей, Как пальцы бледных мертвецов, Там бисер мечет соловей И стаи резвые скворцов. Там волн соленых бирюза, Там листья, пена, там жемчуг, Там умиления слеза, Червленый там с драконом струг. Мне тяжело вмещать их всех, И я сжимаю жаркий лоб, Но раздается жуткий смех, – И мне плывет навстречу гроб. Но я его еще страшусь, Но я его еще топлю, Хоть с детства я уже не трус И вечность синюю люблю. Но ведь она уже и так Синеет где­то чрез Хаос, И у меня в душе верстак, И у меня в душе Христос. Я с Ним на кедровом кресте Вишу уже полсотни лет, Но я служу одной мечте, Я одинокий ведь поэт. Целуй меня опять в уста, Подружка милая моя: Ты у подножия креста, Свисает долу голова. Столетний у меня платан Бушует в смутной голове, У ног бушует океан, Я растекаюсь в синеве.

Как пойманные перепелки, Что бьются в полотнище клетки, Чтоб в поле вырваться, как пчелки, И улететь из страшной сетки, Так мы до крови бьемся в стены Своей космической темницы, Где всё давно без перемены, Где мы – ночные только птицы. Что в том, что голубые стены В темнице нашей, как у звезд, Когда разбили мы колени О страшный мировой погост? Что райские для нас чертоги, Построенные в небесах, Когда придуманные боги У нас, как гири на ногах? Когда все мысли ухищренья – Лишь пируэты арлекина, И чувствуешь до одуренья, Что всюду вязкая лишь тина, Что утопаем мы в болоте Действительности несуразной, Что из своей, в конечном счете, Не вылезть шкуры безобразной: Что фейерверки наши мысли, Что истин и помину нет, Что мы над бездною повисли, Где мрак кромешный, а не свет, Что изо всех зеркал вселенной Глазеешь очумевший ты, Ты, истрион везде презренный, Твои бесплодные мечты!

Смерть, благодетельница мира, Привет тебе в любой момент, Хотя б в разгаре самом пира Меж розовых венков и лент! Желанная всегда ты гостья, Как чаша пенная и мак, Как драгоценнейшая гостия Иль острый палача тесак. С любовью вы совсем как сестры, Со сном блаженным близнецы, Есть аромат в вас терпко­острый, Несущийся во все концы. Ты всех моих родных под своды В лазурном храме увела, Ты приобщаешь всех свободы, Хоть остается лишь зола. Что ж, я готов, но серп наточен Твой должен быть, как для цветка, Хоть и доселе озабочен Я крайним часом мотылька. Не буду ль только хризалидой Я в недрах темных под землей, Не буду ль вспоминать с обидой Я мир, удавленный петлей? И если нет совсем нирваны, Как это чувствует душа, То в облачные караваны, Что в небе реют не спеша, Верни меня иль в волны моря, Прямой девятою волной, Чтоб грозно бушевало горе Жемчужной синею спиной. Лишь человеком из кокона Не воскрешай меня опять, Хотя б вблизи была икона, Похожая на Грезу­Мать!

Как на вершинах гор бесплодных Червонный высохший лишай, Дремлю я меж рабов свободных. И ты дремать мне не мешай! Я погрузился в сон глубокий Среди заоблачных вершин, Как в мире самый одинокий, Что потерял земной аршин. Мне ничего уже не надо, Мне Ангел пищу достает. Не замечает даже стадо, Что кто­то на скалах растет. Но про меня мечтают звезды, Скучающие от орбит, И Ангел Смерти на погосте, Что скоро, скоро затрубит. Я – вечности самой тревога, Духовный в атоме я свет И отпечаток бледный Бога, Не признанный никем поэт. С гранитного меня осколка Никто не может соскоблить: Серебряная я иголка, Связующая с небом нить!

На позолоченные дроги Неси с вниманием мой гроб, Не спотыкаясь о пороги, Чтоб не стучал о крышку лоб. И землю не бросай лопатой, Как лошадиный вниз помет: Могила – райские палаты, Где начинается полет. Да отшлифуй ровнее грани Могилы черной, как алмаз, Зеленой застели их тканью, Чтоб не исчез весны экстаз. И посади ты неотложно У изголовья кипарис, Чтобы не спал я там тревожно Меж гробовых вокруг кулис. Он оплетет меня корнями, Он высосет бессмертный дух, И внутренними ступенями Взовьюсь я, как лебяжий пух, Взовьюсь до самой верхней ветки, Чтобы блаженно шелестеть, Чтоб из пахучей терпко клетки На солнце красное глядеть, Чтоб черною душистой кистью В заката пламенный багрец Писать без жизненной корысти Про свой загадочный конец!

Как ты устал, мой Ангел бедный, Бродя в чистилище со мной, Какой ты сумрачный и бледный, Какой ты странный и седой! Я засиделся в этом мире Стремлений суетных и слез, Я опьянел на вечном пире Средь терниев и диких роз. Мы оба полюбили жизни Лазурный странный лабиринт, Ни спруты страшные, ни слизни Души не заглушили винт: Стучит не умолкая сердце, Плетя словесный иероглиф, Страданье – сказочное скерцо, Сомненье – златоглазый гриф. Как много б звезд ни потухало, Как много б ни было гробниц, Небытия не сможет жало Всех истребить, ни звезд, ни птиц. Не первый путь и не последний Мы совершаем на земле: Мы – голос вечности победный, Мы – Божьи лучики во мгле.

Люблю я только непонятное, Люблю никем не постижимое, Люблю мечтою необъятное, Во сне одном неясно зримое. Куда ни глянь, и повседневное Принадлежит к числу любимого, Всё превращается в напевное, Всё пища творчества незримого. Я, ты, цветок в античной амфоре, Паук в своей воздушной крепости, Луч солнца на японском чайнике, Что знаешь ты о них реального, Что знаешь ты о них понятного? Что в душах их сокрыто сказочных? Зачем они на свете пагубном? Я, ты – не менее загадочны, Чем формы амфоры аттической, Таинственны, как сердце чудища, Висящего меж сети шелковой, А лучик солнца прямо мантией Для нас благоухает Божией. К Нему же все пути пресечены Для тех, кто не цветет, как цветики, Кто не благоухает сладостно, Кто не живет собою радостно, Кто не влюблен в навек незримое, Сухим умом не постижимое!

Тихо спят в лучах платаны, Как в безбрежности тартаны, Спят, но лабиринт корней Тянет соки из теней Тысячи ушедших звений Погребенных поколений. Скоро и ко мне в висок Заберется корешок Сладкий, нежный и упорный И потянет сок мой черный Прямо в небо, как фонтан. И увижу океан Снова я вверху небесный, Безыдейный, бестелесный, В лист проникну молодой Изумрудною душой. Ветерок меня потреплет, Поцелует, потереблет, Будет лучше, чем теперь, Мыслящий усталый зверь!

Серое небо с просветом. В шелковом пологе этом Ласточек синих фанданго... Хочется к берегу Ганга, К старым таинственным храмам, К сонным задумчивым Брамам, К лотосу в зыбком болоте. В утлом мне хочется боте Двигаться в плетях лиан, Слушая визг обезьян, Слушая писк бенгалушек, Сонную фугу лягушек. Леса родные то звуки, Словно плыву я от муки В саване жертвенным трупом Вниз по скалистым уступам, Словно я аистом смелым Кланяюсь лотосам белым, Розовым словно фламинго Сплю я у края картинки, В серое небо с просветом Глядя, подобно кометам.

Небо синее, как синька, Ни одна на нем пушинка, Растекаясь, не плывет: Голубой оно кивот. Нет ни ласточки, ни мошки, Хоть открыты все окошки Божьего вверху дворца, И лазури нет конца. Только стрелы солнца яро В час полдневного кошмара, Как червонный страшный спрут, Травы на откосе жгут, Жгут мне голову седую. Всё мучительней иду я, Может быть, и упаду В Божьем как­нибудь саду. Он вблизи, Создатель старый: Это творческие чары Пальцев мощного Артиста, Синих гор вдали мониста. Всюду след Его сандалий, Творческой Его печали, Самого ж Его уж нет, Как бы ни искал поэт. Я устал идти по следу, Чуть не празднуя победу, Я устал, как Агасфер, Проверять правдивость вер. Так остановись же, Боже, На Тебя во всем похож я, Пред лицом моим предстань! Я уже давно за ткань Звездного держусь плаща, В облаках Тебя ища. Покажись больному сыну, Как создавшему Сикстину!

Как Колумбовы три каравеллы, Кучевые плывут облака. Будто странные в небе новеллы Пишет мощная Божья рука. С багряными они парусами И мальтийским лучистым крестом, Порожденные лишь небесами В устремлении к дали святом. Кто командует алой армадой? Как зовется у них командор? Я и сам бы поднялся с усладой К ним на шканцы в небесный простор. Но куда же вести мне армаду? Новый Свет ведь давно уж открыт. Поведу ее к русскому аду, Где так много разбитых корыт. Кучевым облакам любы степи, Там они как пагоды стоят, Там из блещущих великолепий Мощно с неба в концлагерь глядят. Как в священном тогда Бенаресе, Видны тысячи в небе церквей, И в безбожниках самых и в бесе Пробуждается вдруг соловей. Если все вы разрушите храмы, Не разрушить вам туч куполов, Где под сводами вещие Брамы Нам внушают молитвы без слов.

Дымка утра. Солнце встало Между снежных минаретов. Ночь свернула покрывало... Это час больных поэтов. Поднимайтесь в подземельях Со станков инквизиционных, Поднимайтесь в душных кельях От ночей своих бессонных. Ласточки из гнезд под крышей Высунули уж головки, Выползли из темной ниши Ящерицы уж плутовки. Прочь от повседневной яви Вслед за ласточкой стрельчатой, Прямо в солнца веер павий, Прямо в Божии палаты! Важны только небылицы, Звуки, краски и слова. Крылья по ветру, как птицы, Мир – лишь синяя канва. Расшивай же шелком небо, Вензели в нем, как щуры, Распятого в небе Феба, Словно парс, боготвори! Время мигом канет в вечность, И пространство станет мифом, Звездная настанет млечность, Ты ж на ней иероглифом.

Люблю я ветра величавый голос, Когда он клонит отягченный колос, Когда колышет кружево акаций И по небу одежды легких граций. Люблю я ветер в корабельных талях, Поющих в голубых небесных далях: Он освежает мне усталый мозг, Как свист секущих сладострастно розг. Нет ничего живительнее ветра, И влюблена скорбящая Деметра В его животворительную ласку, Как в Персефоны похищенной сказку: В ней ароматы апельсинных рощ, В ней сладкотерпких горных пастбищ мощь, В ней океана синее сиянье, В ней звезд мигающих очарованье, В ней часто терниев сухих венец И всё венчающий святой конец. Ворвись в истлевшие уж паруса И унеси их прямо в небеса, А кузов ветхий разнеси на щепы И успокой в глубоком синем склепе. Я разорвал рубашку на груди, Ласкай, разатомь, погреби!

С Христом мы очень давние друзья: Уж на заре туманной бытия Себя в постели вижу я пред Ним, Висящим на кресте, как серафим. Потом на школьной Он сидел скамье, Таким же мальчиком, склонясь ко мне, Нашептывая милые слова, Когда моя дичала голова. Как странник Он со мною шел босой, Когда я, полоумный и нагой, Бродил по всем святым местам земли, Когда вился, как червь, я по пыли. Из Рима Он со мною шел в Париж, Где шелестел поэзии камыш, Где я среди мятежников искал В свободе непригодный идеал. Потом привел Он лучшую из жен Ко мне из рода своего на трон И, навсегда оставив нас вдвоем, Сокрылся в неба синий звездоем. Года текли трагической чредой. И ныне я совсем уже седой, И лишь по зову в жизненный хаос Ко мне еще спускается Христос. Зову ж Его в час тяжких катастроф Иль при создании священных строф, Зову, когда мой спутник­серафим Находит, что наш путь стал нестерпим. Я до Тебя ни разу не дорос, Товарищ юности моей, Христос! На перепутьи суетных дорог Ты для меня теперь далекий Бог, Хоть распят рядом я с Твоим крестом И, как разбойник добрый, синим ртом Шепчу: О, Боже, Боже, вспомяни, Что многие со мной провел Ты дни!

Ты видела ль столетний в поле дуб? Взгляни, сегодня он пойдет на сруб. Громадная дорийская колонна, Обхватов в пять, почти до небосклона. Вверху окаменевший страшный спрут, Где новые листочки не живут. Три ветви молнией обожжены, Изломаны другие и черны. Лишь кое­где из треснувшей коры Ветушечки пробились для игры С Бореем, воющим и день и ночь, Чтоб отыскать Деметры скорбной дочь. Здесь на классической стоит он почве, Средь киммерийской тьмы и вечной ночи. Он страшен, как тот мельничный гигант, На ком повис однажды Россинант, Когда задумал старый Дон­Кихот Сразиться с ним, чтобы спасти сирот. Он – мертвый величавый только пень, Хоть и ликует всюду июльский день И в белых пеплумах, как хоровод, Вокруг кружится облачный народ. Печально, друг! Но опусти глаза, В ресницах высохнет сейчас слеза. Под мертвым дубом тысячи дубков Пробились из малейших корешков. Иные уж годились бы на посох, Другие прячутся еще в колосьях. Но несомненно целый будет лес На месте том, где праотец исчез. Чем он мертвей, тем больше снизу жизни: Народ дубовый будет петь на тризне. Так, милая моя, чем ближе смерть, Чем я бессильнее клонюсь на жердь, Чем сердце больше покрывает плесень, Тем больше у меня крылатых песен. И ты бери вечерние огни, Когда­нибудь потухнут и они!

Зыбитесь, ветки изумрудные, Клубитесь, тучи белогрудые, Бушуйте в гроте каменном И отражайтесь в сердце пламенном! Открой, о Боже, ржавый кран, Чтоб снова засверкал фонтан В лазури над овалом лип, Как радужный меж туч полип. Чтоб песни, как живой ручей, Текли от солнечных лучей Чрез драгоценный горний гравий, Свергаясь вниз, как веер павий, На смутный город мертвецов. Чтоб, как во времена отцов, Из них составили псалтырь И в златоглавый монастырь Стекались страждущие снова Искать божественного слова, Как в Лурде к гроту Бернардет. Чтоб чудотворным стал поэт, Как старый и слепой Гомер, Богов создатель и химер.

Воробей, мой воробей, Гордый, как турецкий бей, Что слетел на подоконник, Словно мой ты стал сторонник? Что ты ерзаешь хвостом, Что пищишь раскрытым ртом? Седина ль моя смешит, Иль морщинок лабиринт? Иль терновый тот венец, Что ношу я под конец? Красного лишь нет плаща, Плеть одна кружит свища, Крест валяется в пыли, Утомились палачи. Но и ты, мой серый друг, В некий миг на травку вдруг Под моим падешь крестом С жалко искривленным ртом. Лапки к небесам прострешь, Уползет из крыльев вошь, И появятся полки Муравьев из­под доски, Чтобы трупик твой сожрать, Целая гурманов рать. Воробей или поэт, Жребия другого нет: Вечны только облака Да грызущая тоска.

Серебристые извивы Сонно плещущей реки. Вечно плачущие ивы, Камышовые полки. Облачные отраженья В маслянистых зеркалах, Глаз ершей недоуменье, Лягушата на листах. Есть в раю такие речки, Есть в аду они везде, Только там уж не овечки Отражаются в воде, А изжаждавшийся грешник Иль с трезубцем водяной, Истязатель и насмешник, Любящий исподний зной. У меня в мозгу речушки По извилинам текут, Оглашенные лягушки Днем и ночью там орут. И мне дорого болото Затиненное в мозгу: Там цветет священный лотос На заснувшем берегу.

Мне ненавистна мысль о смерти, Такой уж близкой и простой, Но у моей постели черти За грешной собрались душой. Что им душа моя, малютка, Глядящая в туман вокруг? Что жизни им смешная шутка, Недоуменье и испуг? Что им душа моя, зыбленье Чуть зримое прибрежных волн, Бесцельное стихотворенье, На привязи загнивший челн? Что им душа моя, сиянье Бушующих лазурных волн, Цветка над пропастью качанье, Сожженный молниею холм? Что им душа моя малютка? И всё ж обстали уж постель... И вырывают с прибауткой Из слабых рук моих свирель. И где­то, слышно, по ступеням Взбирается Старуха­Смерть. Проходит холод по коленям, Стучит, стучит по плитам жердь.

Небо из блестящей меди, Стрелы ласточек на нем. Облачные спят медведи, Глядя в синий водоем. Мы на золоте заката, Как в Царьграде мозаики, В одеяньях из броката Иератические лики. Я святитель Анатолий Из пещеры на Афоне, Много написавший схолий, В терниев сухих короне. Ты святая Розалия, Также жившая в пещере, Чтобы яви силы злые Не мешали чистой вере. Стекляные лица строги На червонном теплом фоне, Как классические боги На слоновой кости троне. Ласточек священных всклики – Это наши херувимы. Стилизованные лики В ладане едва лишь зримы. Слышен звон вечерний меди, Тихое Ave Maria, За окном щебечут дети... Где­то старая Россия, Та Россия, где счастливы Были в детстве мы когда­то, Где спаслись одни лишь ивы От секиры острой ката.

Громадные грохочут грозно волны Вокруг окаменевшего дракона, И облака движений диких полны, Как парусные груди галеона. Но полосатый храмик очень крепок На крупе каменного в море зверя, Ни черепиц, ни почерневших щепок Он не теряет от дубовой двери. И мы сидим пред алтарем старинным Под исполинским дедовским Распятьем, Прислушиваясь к голосам звериным И к трамонтаны дерзостным проклятьям. Всё море – вспаханное ветром поле, Громадные встают повсюду глыбы, Громадные чудовища на воле, Как буцефалы, мчащиеся дыбом. Хвосты вокруг вспененные и гривы, И ржанье страшное у черных скал. Как в лихорадке сосны и оливы, И молний сноп над ними засверкал. Восторженные мы глядим сквозь щели Оконные на страшный ураган, Сорвавшийся из Тартара ущелий Испробовать искристый ятаган. Нет музыки приятнее для слуха, Чем этот изначальный Божий рев. Хотелось бы мне в панцире из пуха, Как чайка, средь морских летать валов, Хотелось бы измученную душу Омыть в соленых этих жемчугах: Ведь я, как в день творения, не трушу, Когда свидетелем был при родах. Бушуй, бушуй, созвучная стихия, Бушуй, свободный синий океан, Чтоб мог опять писать свои стихи я, Лазоревый безбрежности пеан!

Лежат они, лежат зарытые В сырой и жирный чернозем, И облака бегут, отлитые Из серебра, чрез степь кругом. Кресты свалились с них каррарские В колючий и сухой бурьян. И табуны вокруг татарские И черный, грозный океан. Теперь и черепов смеющихся, Беззубых там не отыскать, Добычи нет там для грызущихся, И только для меня там мать Лежит в атласном одеянии С венком оранжевым на лбу, Как в Лукке тихой изваяние Иларии в каменном гробу. Но я храню их всех в обители Неосквернимой, здесь в мозгу, Где никакие уж воители Не могут их на всем скаку Попрать коней своих копытами, Где призраки одни живут, Где меж разбитыми корытами Нет капающих в мрак минут. Там я живу с своими предками На синем острове мечты, Там с Ангелами­однолетками Гляжу на синие цветы, Молясь на облака атласные, На волн зыбящийся брокат, И цветики вокруг безгласные Глядят со мною на закат. И жизнь не требует реальности, Как волн бушующих пеан, И жизнь в сознания зеркальности – Необозримый океан!

Под пиниями зеленый сочный бархат, Как драгоценный радужный ковер. С душой библейского я патриарха На бесконечность устремляю взор. Вдали долина дымчатая Арно, Флоренции священный силуэт. Издалека там всё высокопарно, Духовный там повсюду розлит свет. Глядишь, и красный плащ как будто Данта Меж лавровых мелькнет внезапно кущ, Иль Микель­Анжело внизу, гиганта, Увидишь сквозь нависший с окон плющ. И кажется, что снова Возрожденье Возможно строгих эллинских искусств, Что стоит создавать стихотворенья И жизненный преодолеть искус. И изумрудные зыбятся иглы, Благоухая терпко надо мной, И на стволе я вижу наши сиглы, Пронзенные алмазною стрелой. И ты глядишь восторженно мне в очи, Как опьяненная от красоты, И уходить под звездный полог ночи Не думаем еще ни я, ни ты. Все наши мысли в бирюзовой дали, Где чудится морская синева, И пинии поют совсем как тали, Как волны движется вокруг трава. И радостно, так радостно на сердце, Как будто много лет ушло назад, Как будто жизнь – причудливое scherzo И не прошли мы вместе через ад.

Сегодня море – Спящая Царевна, Лежащая в хрусталевом гробу: Так неподвижно, так оно напевно, Так позабыло грозную судьбу. Жемчужная молочная безбрежность, В туманной дымке с небом поцелуй, Невыразимая словами нежность, Ни ропота, ни синих аллилуй. Как паучки­танцовщики над речкой, Едва воды касаются челны, И облачные сами мы овечки, Что в дымке палевой едва видны. Как призраки, висят над гладью скалы, Готический из мрамора собор. Беззвучно чайки в синие порталы Влетают, к бездне опуская взор. Безмолвно мы на барке притаились, Как за душистою копицей дрофы. Тетрадь стихов и книжка вдруг закрылись, И оборвались с полуслова строфы. Угрюмая невдалеке цистерна Вдруг заревела, лоцмана зовя, Ты вздрогнула, как трепетная серна, Шепнув: – В безбрежности мы два червя! Судьбы как будто костяные пальцы На горле сжались. Грянула бы буря! Как в Святки, в тусклое глядишь зеркальце, Мне жутко так сидеть, главу понуря! Дай сесть на весла! – Встрепенулся ботик, И зазыбился сзади иероглиф... И целовал я в гроте милый ротик, С опаской глядя на подводный риф. Потом поднялся свежий maestrale... Сребристая взвилася пелена, Ундины синие из недр восстали, Исчезла затишь наподобье сна!

Блаженны нерожденные, Во чреве не взращенные Для смертного объятия. Блаженны без зачатия Живущие в безбрежности, Без материнской нежности, Никем не возвещенные, Еще не сотворенные. Они живут неспешные, Безличные, безгрешные, Как облака полдневные, Как моря зыбь напевная, Как звездное убранство В безбрежности пространства. Блаженны нерожденные, Во чреве не взращенные Космические атомы, Что никогда проклятыми Не будут прометидами, Таящими сомнения От первых дней творения. Будь это только лучики От Божьего сияния, Будь это только капельки Морского бушевания! Всё лучше, что страдания Не ведало сознания, Всё лучше отцветания С тоскою отрицания, Какою каждый стих Исполнен дней моих.

Блаженны отошедшие, Навек покой нашедшие: От смертного объятия, От творчества проклятия Давно освобожденные, В стихию возвращенные. Из них цветы душистые И мотыльки лучистые, И туи кисть смолистая Уходит в небо чистое, Из них угрюмо пинии Чернеют в неба линии. Их дух давно меж тучами, Над снеговыми кручами, Меж волн ритмично­сладостных, Бушующих и радостных, Иль в синих венах Божиих, На них во всем похожиих. Блаженны отошедшие, Покой навек нашедшие В движении, в сиянии И в ничего незнании. Они как нерожденные, Они как звезды сонные, Как пыль небес орбитная. Для них открылось скрытое В юдольном прозябании, В мучительном страдании От ветхих слов слагания!

Где­то слышно пианино За аллеей тополей. Детская то сонатина, Как расплывчатый елей, Заполняет воздух сонный. Листья падают с ветвей, Как червонные короны. Изогнувшись на скамейке, Я гляжу, весь отрешенный, На убогие семейки, Что на солнышке осеннем Греют с вожделеньем шейки, На девчурку, что, к коленям Прислонясь старшой сестренки, Насыпает пыль со рвеньем В ведрышко, со смехом звонким, А из ведрышка на ножки... Всё покрылось флером тонким. Взрослые грозят с дорожки, Но она смеется звонко, И другие с нею крошки. Я плету орнамент тонкий, Паутинные терцины, Улыбаясь за девчонкой, Но в душе сверкают льдины: Не такое же ль занятье Бесполезное – лавины Слов моих? Ведь есть проклятье На словах земного рода: Ложные они понятья, Не дающие исхода!

          Зажженная среди гостиной лампа. Под нею круглый прадедовский стол. По стенам книги. Старые эстампы.           Окно раскрыто. Спит давно шеол. Сверкают звезды, полночи лампады. Медведица воссела на престол.           Сентябрьская ночь полна услады. Вверху летучих слышен писк мышей И в речке лягушиные рулады.           Мы у стола читаем повестей Средневековых пожелтевший томик, Написанных как будто для детей.           Ах, как уютен наш убогий домик! Улыбка не слетает с бледных уст, Как будто на эстраде дачный комик.           Вдруг в комнате раздался странный хруст От налетевших будто насекомых, И мир ночной не так уж нем и пуст.           Собралось общество давно знакомых, Давно несуществующих теней, Стихиями на родину ведомых.           Я поднял руки, как в начале дней, Когда лежал в оплетенной кроватке И ждал объятья матери моей.           Но вдруг, как в школьной синенькой тетрадке, Как на наивных фресках у джоттистов, Увидел я миниатюрных, гадких,           Крылатых, перепончатых, нечистых, Ушастых, зверомордых бесенят. Как угорелые они неслышно           Кружились подле лампы, как отряд Бесовский, конвоирующий души. Чего они от нас, живых, хотят?           – Чур! Не пищать в испуганные уши И не касаться крыльями волос! Мы не греховные и злые души,           Не упадем на адский мы откос, Не скатимся в котел смолы кипящей. Чур! С нами укротитель ваш, Христос! –           Ты бросилась в покой, вблизи лежащий, И полотенцем начала махать На хоровод, под потолком кружащий.           Я ж принялся по­детски хохотать: Так гармоничны были эти тени, Бесшумно так кружилась ночи рать...           И никакого не было сомненья, Что нам они не замышляют зла, Что только для моих стихотворений           Они влетели в окна без стекла, Что свет дороже им полночной тени И рукопись моя среди стола.           Да, мышь летучая для сновидений – Такой же красочный аксессуар, Как томная луна и куст сирени.           Спасибо вам, сестрицы, хоть и стар Я вместе с вами уж кружиться в танце, Но дорог мне крылатый ваш кошмар,           Как дороги пурпурные паранцы, Парящие в страну моей мечты, Как яркие на солнце померанцы           И каменные Дории цветы.

          Сегодня утром открывая ставни, Я посмотрел тревожно на восток, Откуда враг явиться должен главный,           Антихрист сам или его Пророк С исподним воинством, готовым к брани. Но там зари алел лишь лепесток,           Да облаков дремали синих длани Среди пинет далекой Валомброзы, Как спящие в прохладной чаще лани.           Не видно было никакой угрозы, Но сердце будто бы попало в клещи, И дикие в него впивались розы.           Предчувствия казались мне зловещи: Как в водолазном я дышал скафандре, Неумолимо, нежеланно­вещий,           Как младший брат трагической Кассандры. И золото роняли мне платаны, И пряно улыбались олеандры.           Но озарились горы­великаны, И брызнули лучи, как ореол: Промеж пинет попрятались туманы,           И обнажился весь земной шеол, Зашевелилось всё и зашумело, – И Ненависть воссела на престол.           И что­то страшное на нас летело, Как облако шуршащей саранчи, Как исполинского дракона тело.           Зловещие сверкали там мечи И кованые серебром копыта, И черные клубились епанчи.           Но суть была еще вначале скрыта, И я считал обычной непогодой То нашего чудовищного быта.           Но вдруг отзывчивою мне природой Был выяснен иероглиф загадки: Из облака с зловещею свободой           Четыре тощие совсем лошадки В лазурь скакнули розового утра. Издалека, как в расписной тетрадке,           Они блестели в дымке перламутра, Потом всё ближе, явственней для глаза, Кружились по ветру седые кудри.           Я знаю их, я три уж видел раза Не на одних картинках их Гольбейна, Когда кровавая пришла зараза.           Я видел галопирующих с Рейна Коней из Откровений Иоанна И всадников его в степях идейных.           На этот раз, как орды Чингисхана, Они с востока мчались на закат, На берег Атлантического океана.           Вот, вот они! Передовой отряд, Четыре всадника, как на погоне, Глазами вещими без глаз глядят.           Символы адские на черных бронях... Один из них на седенькой кобыле, И лук и стрелы на его попоне.           Другой с мечом, на рыжей кляче в мыле, И в огненной сверкающей броне. А третий с мерою в беззубом рыле           На вороном измученном коне. Четвертый был с косою и клепсидрой, И бледный конь его хромал во сне.           На головах их были шлемы, митры, А на плечах плащи из гиацинта, Из пламени, из серы... На палитре           Словесной нет такого лабиринта, Чтоб всадников исподних описать... Спасенье на вершинах только Пинда.           И обнял я руками землю­мать И стал молить ее, чтобы заране Седьмую Ангел оборвал печать           И наступило вечное Молчанье!

Тихо волны на песочек Набегают там в мозгу, Золотой на них листочек Плавает на берегу. Я прислушиваюсь к плеску Меж извилин мозговых, Пены изучаю фреску, – И струится синий стих. Над обрывом сад есть старый, Также у меня в мозгу: Летние исчезли чары, Все деревья там в снегу. Лишь над стенкою у моря Роза красная цветет, Несмотря на смерть и горе, Песни вешние поет. Лепестки ее, как дождик, Падают в морскую грудь, Скалы, как трусливый ежик, Игол поднимают жуть. Волны воют, ветер свищет, Меж извилин мозговых Всё мертво, как на кладбище, – Но струится синий стих. Лепестки меж всех извилин Красные в моем мозгу, И зловеще плачет филин На пустынном берегу.

В душе моей есть клумба белых кринов, Благоухающих как Божий рай, И Ангелов я вижу исполинов И свой родимый черноморский край, Где я из камышей и иммортелей К лазоревому Боженьке взывал, И мать склонялась над моей постелью, И бушевал у ног понтийский вал. В моем мозгу есть место Божьим детям, Слетающим за лилии стеблем, Гуляющим по терниевым плетям В извилинах с разросшимся плющом. Какое трепетанье белых дланей! Какой загадочный болотный блеск! Какое извиванье синих тканей! Какое завыванье, шорох, плеск! Все Ангелы с полотен Боттичелли Собрались у меня в больном мозгу, И я взлетаю будто на качели, Как волны на скалистом берегу. Но где ж Мадонна? Подле яслей бедных, Где я, седой, юродивый, лежу, Где из засохших слов тоски наследной Словесные орнаменты нижу. Она кладет ласкающую руку Мне испытующе на бледный лоб, И я, забыв про творческую муку, Гляжу с надеждой в недалекий гроб.

В платанах с белыми стволами И серебристою листвой, Поддерживающих ветвями Небесный купол голубой, Я вижу строгий храм дорийский С процессией кариатид… Какой в них ритм мусикийский И важный иератичный вид! Сторукие живут дриады В них с обольстительной душой, Зыбясь от солнечной услады Под изумрудной пеленой. С платанами я друг издавний: Лишь заприметят на крыльце, Как реверансом встретят плавным С улыбкой милой на лице. И я воздушным поцелуем Им отвечаю, как тенор, И так мы долго салютуем Друг друга, поднимая взор. Потом, спустившись на аллею, Я обхожу их стройный ряд И шелковую глажу шею Трепещущих от ласк дриад. Деревья все имеют души Бессмертные среди ветвей: Очисть от паутины уши И нежный стан рукой обвей! Любовь ундин полна услады, Заманчив голос их живой, Но, обнимая стан дриады, Уходишь в небо головой!

          Вдруг огненные замелькали птицы, Охватывая пламенем копицы И устремляясь, как ракеты, вверх.           Оранжевыми всюду языками Огонь разлился между бурьянами, Как заревой природный фейерверк.           Вокруг мальчишки пляшут, как индейцы, Играя в немцев и красноармейцев, А пламя алое растет, растет.           И сердце стало вдруг опять тревожно, Как будто невозможное возможно И пламя и меня сейчас сожжет.           Я птица Феникс, райская Жар­Птица, Я в пламени обязан обновиться И совершенней бытие начать.           Бросайте в пламя сорные все травы, Тиранов окровавленные главы, Срывайте с тайн последнюю печать!           Костер ваш для седой Жар­Птицы будет, И в возрожденья необычном чуде Увидите вы чудо из чудес.           Душа моя – простреленное знамя, Раздуйте, детки, трепетное пламя, Чтобы оно вздымалось до небес.           Из пламени поднимется Жар­Птица И снова будет над волной кружиться, Как вечности немеркнущий виссон.           На старости я вдруг помолодею, Чтоб посадить тебя, благоговея, В San Miniato на священный трон.           Что в том, что временно померкли крылья Мои от яви жуткого бессилья? Ведь броситься я должен на костер,           Чтоб ты могла, как некогда, с восторгом Прислушиваться к вечности аккордам, Не опуская с состраданьем взор.

Всё Движенье, Свет и Сила, Всё бессмертный, мудрый Дух. На треножнике Сивилла Всюду, если ты не глух. И раскрытая могила, И рои стервятных мух. Чрез прогнившие стропила Слышен заревой петух. Небо – пламя, небо – кадмий. Страшный Суд уже настал. В небо попадем иль в ад мы... Души – брызжущий металл, И поем на новый лад мы, Кто души не промотал.

Еще один лихой аккорд, Еще один шальной сонет, Потом уж никого на борт Не примет гаснущий поэт. Довольно из­под масок морд Он выявил на Божий свет. Вся жизнь – засохший натюрморт, Вся жизнь – грядущего завет. Не нужно ничего извне Помимо красок и цветов, Помимо раковин на дне: В груди поэта мир готов, Осознанный в глубоком сне, Мир из нерукотворных слов.

Где ветер, что вчера гудел Меж парусами каравелл? Где волны, что вздымались ввысь И к скалам сумрачным неслись? Где чайки, что меж бурных нег Вихрились над волной, как снег? Майоликовый где дельфин, Кувыркавшийся меж пучин? Гарпун ему попал в ребро. Осталось только серебро, Осталось кружево волны, Остались тягостные сны.

Тумана белые вуали – Видения из гектоплазмы. Манящие исчезли дали, Исчезли солнечные спазмы. Платанов лишь видна аллея Да край сокрывшейся дороги. Асфальт блестит, чуть­чуть синея. Кладбищенские скрылись дроги, Следы оставив, словно рамки Для траурного объявленья. В домах окошки будто ямки Глазные, черепов виденья. И всё ж мои друзья – платаны Глядят веселые в туман, Как на распутьи великаны, И близок вешний уж обман. Лишь я не жажду перемены Из­за завесы никакой: Я знаю, что повсюду стены, И я махнул на всё рукой. Мне эта сказочная дымка Всего дороже в вещем сне, Она, как шапка­невидимка, Рождает призраки во мне. Не нужно ничего иного! Туман молочный и платанов Кусочек кружева живого, И туч недвижные тартаны. Да я, упершийся в преграду Холодного, как лед, стекла, Решающий всё вновь шараду Трагического бытия.

Мне место лишь в дорийском храме: Я бесполезный человек, Статист в кровавой жизни драме, Родившийся в пещерный век. Я был художественным глазом, Влюбленным в Божью красоту, Я на болоте жил с экстазом, Творя словесную мечту. Звезда я между звезд лучистых, Пылинка Млечного Пути, Козявка между трав душистых, Которой глазом не найти. Я мир люблю, но человека Боюся более чумы: Неизлечимый он калека Из грязи, гордости и тьмы. Как овцы, он толпится в стадо С тупым идейным чабаном, И дел ему кровавых надо, Чтобы торжествовал Содом. Жить можно только одинокой Маяча на поле верстой, Ромашкой можно желтоокой Погибнуть под судьбы пятой.

Все формы видимого мира Существовали уж извек, Как вечно рокотала лира, Как вечно страждет человек. И на пылающих светилах Когда­нибудь настанет смерть, И жизнь появится в горниле, Когда Создателева жердь Начнет стучать по мертвой лаве, И ящерицы и драконы Поднимут из пещеры главы, И оживятся Геликоны. Миры связующие спермы На каждый падают погост, Как пыль на греческие гермы От распыленных в бездне звезд. Ничто – иллюзия усталых От бесполезной суеты И утешение для малых, Как эти синие цветы.

Нет звезды, что одиноче, Чем с тобой мы одиноки. Нет нигде темнее ночи, Чем в душе, где все истоки, Все истоки всех безумий, Разливающихся в мире. Там под маской страшных мумий Кровожадные упыри Ищут душ несовращенных Для процессий похоронных На бесовский свой шабаш... Как на Патмосе Иоанн, Я пишу про океан, Я пишу про дикий блуд, Про последний Страшный Суд. Ангел за спиной стоит И диктует мне слова: Я – лишь пишущий графит, Я – шуршащая трава. Всё духовно на земле, Всё витает на крыле, Даже в камне свой есть дух. Светоч Божий не потух: Как лампада я горю... Видишь ли и ты зарю? На востоке алый змей Моря озарил камей.

Нет ни начала, ни конца, Есть звездная лишь в небе пыль, Да я, пугливая овца, Грызущая степной ковыль. И кто­то за ноги крюком В отару тесную влечет, И пес рычит страшенным ртом, Как будто нам ведет учет. И звезды все – пылинки лишь, Светящаяся в небе пыль, На них не смотрит даже мышь, В степи грызущая ковыль. Лишь я гляжу, и страшно мне Меж звездных гаснущих бацилл, Живущему в бессменном сне, Рожденному среди могил. На звезды и на дно могил С недоуменьем я глядел, Но не было во спящем сил Для страшных и кровавых дел. Зачем они, как рой бацилл, Кружатся в вечности кругом? Зачем я понапрасну жил, Скандируя стихи пером? Нет ни начала, ни конца, Нет в мире ровно ничего, Нет и Небесного Отца, И Мать­Земля не божество!

Мы были ангелы однажды Совсем безгрешные в раю: Иначе не было бы жажды Такой пылающей в мозгу. Мы будем ангелами снова, Иначе не могли бы жить, Иначе не плели б из слова, Как гусеницы, шелка нить. Они из жалкой хризалиды Взовьются бабочкой в лазурь. И никакие Немезиды Не усмирят душевных бурь. Нас также скоро в хризалиду Уложит озлобленный рок, И мы забудем про обиду, Как голубой в степи цветок. Мы вылетим шестикрылаты И радужны, как мотылек, И в Божьи улетим палаты, Как белый за море челнок.

В дымке Фьезоле сребристой. Кипарисов черных кисти Неподвижные стоят, В небо бледное глядят. Нет у Бога больше синьки, Чтоб писать свои картинки, Нет атласных облаков Украшать небес альков. Бледно всё, как акварели Блекло­серебристой трели. От бессчетных повторений Выцветают даже тени, Даже мировое зло – Словно пыльное стекло. Только ласточки в муаре Выцветшем, как на пожаре, Мечутся в безбрежной выси, Как влюбленные нарциссы. Только ласточки без тела: Им летать не надоело. Я слежу за ними тайно, И в душе моей случайно Всё и суетно­бездомно. Я – лишь искра из тоски Саваофовой руки, Что давно творить устала В синем небе без причала, В небе выцветшем навек, Как уставший человек.

Я в жуткой человеческой пустыне Невыразимо одинок. Никто о Божием не знает Сыне, Хоть жизни истекает срок. От повторения всё той же муки Склонилась долу голова, Повисли некогда живые руки, Как придорожная трава. Как за волной волна проходит в море, Вокруг проходят поколенья, И новое всё вырастает горе И новое для всех томленье. И так же я гляжу, не понимая, На вешние природы чары И на вершину синего Синая Готов подняться, чтоб от кары Избавить свой народ осатанелый И новые снести скрижали, Сокрытые за этой тучей белой, – И нет конца моей печали.

Грохочет дальняя гроза. Стрекочет в соснах стрекоза. Меж облаков вверху мятеж. Трава колючая свистит И шепчется, как эремит В беседе страстной с божеством. Смятение во всем живом: В дупло попрятались жуки, Прильнули к травам мотыльки. Лишь ласточки меж туч круги Описывают, как враги В полете брачном мошкары, И нет забавнее игры. Я из окна на них гляжу И тоже вензеля пишу Незримые меж черных туч, А по спине моей сургуч Течет горящий, словно я На самом склоне бытия. И странный, сладостный покой Рождается в душе больной, Как будто бы я одержим Незримым естеством чужим, Причисленным к блаженным ликам, Как будто я уже в великом Потустороннем сне, И Вечность Мать во мне.

Как биллиардный стол зеленый – Понтийская родная степь. Над нею облаков корона, Жемчужная в лазури цепь. И кажется мне, что ребенком По ней с рогаткой я брожу И, как испуганный теленок, На страхи всякие гляжу: То меж крапивы у лимана Увидишь конское стерво, Кишащее как Аримана Чешуйчатое божество, То ужика через тропинку, Раздавленного сапогом, То раздробленную былинку, И Смерть, куда ни глянь, кругом. Но я совсем счастлив в природе: Чем ювелирней, тем милей Мне формы Божьи, хоть в народе Единственный я ротозей. Весь век свой я ходил влюбленный Во всякий творческий пустяк, Как Микель­Анжело бездонный: Мне дорог был простой червяк. И степь родную я, как Дюрер, Во всей подножности познал, И против отрицанья бури Я красоты точил кинжал. И вижу, вижу на чужбине Целинный свой я чернозем И строю из него в пустыне Фантазии нетленный дом.

Я, как кентавр, слился с окошком, Оно – мой белокрылый конь, Где я с пустым стою лукошком, Души просеявши огонь. И я гляжу, как старый идол, В лазоревую бирюзу, И виды всякие я видел, И ос в мозгу и стрекозу. Всё изжужжалось там навеки, Исфимиамилось, как дым, Все посливались в сердце реки, – Я снова синий серафим. Порешено уж всё познанье, Нет ничего извне меня, Я – созерцанье без сознанья, Я – столб словесного огня.

Не думай ни о чем, мой друг, Чтоб не воскрес в душе испуг. Вся жизнь – нелепый лабиринт, И нужен творческий абсинт, А не сомнительная нить Нам Ариадны, чтобы жить. Пусти меж камней корешки И верь в свои лишь лепестки. Качайся по ветру, молись И в бездну синюю свались, Когда засохнет стебелек, Как однодневный мотылек. Будь синим в синих волн игре, Будь как свеча на алтаре!

Величайшие песни не спеты Ни одним из поэтов земли, Те, что белым виссоном одеты, Как мечты голубой корабли. Величайшие песни у Бога Спят в лазурью покрытой груди: Потерялась давно к ним дорога, Вся поэзия еще впереди. Нам нужна б голубиная кротость И младенцев невинных зрачки, Нам нужны бы таинственный Лотос И газели смиренной прыжки. Мы ослепшие все в лабиринте, Близорукие в мраке кроты, Мы в лазурной читать Септагинте Разучились давно уж мечты.

Я спать хочу, но сном последним, Что ни на есть последним сном, По райским не снуя передним, Под Божьим не стоя окном. Я спать хочу без превращений, Без сказочных метаморфоз. Не нужно никаких прощений, Не нужно лилий мне и роз. Всё будет возрождаться снова Космогоническое зло, И из поблекнувшего слова Цветное в куполе стекло. Но мне не нужно воскресенья: Я слишком от всего прозрел, Меня не тешит уж творенье, Мой воск до капли догорел.

Ветер воет, ветви гнутся, Словно колос под косой. Облака на юг несутся, Дождик падает косой. Я один лишь не несуся Мысленно уж никуда, Крыльев я своих страшуся Многие уже года. Всюду то же небо, тучи, Та же радуга цветов, Меж колеблющихся сучьев Мне театр везде готов. Я актеров сам в отрепья Наряжаю, как царей, Древние везде черепья, Волны сказочных морей. Всюду так же ветер воет, Всюду те же облака, И трагедия, как в Трое, Век за веком, те ж века. Ветер мне тереблет гриву, Поседевшую давно, Я держу в руках оливу, И вокруг темным­темно. Гнутся за окном платаны, Приседают, как маркизы, Пляшут облака­гитаны, Я гляжу на них сквозь ризы.

Смерть – несомненное начало Еще сложнейшей жизни нашей. И не пугает змея жало Меня, склоненного над чашей. Окончится неразбериха Лишь жизненная хоть на миг, Доскачет по полу шутиха, Исчезнет пирамида книг. А дух уйдет освобожденный В природы синее ничто, Уйдет в Хаос вокруг бездонный. И Случай будет с ним в лото Играть, ища метаморфозы, Достойной для него теперь: То венчик ароматной розы, То в джунгле затаенный зверь, То облак с красными краями, То в шали жемчужной волна, То каменный в лесу Гаутами, То в преисподней Сатана. Не дай мне, Боже, только снова Висеть на кедровом кресте Для созидания из слова Венца тернового мечте!

Как за ризою чеканной Византийская икона, Маскою гляжу я странной, Терниев на мне корона. Я сухой и иератичный, Пара глаз, как уголь, черных, Ко всему я безразличный, Палачам идей покорный. Никаких уж мне историй Прошлого совсем не надо: Облачных фантасмагорий Лишь на дне кромешном ада Не могу забыть да неба. Остальное всё – задворки, Где голодные амебы Извиваются у норки. Остальное – ужас яви Неудачного творенья: То не хвост заката павий, Не искусство сновидений. Я же – творческий художник, Почитатель чистой формы: Мне дороже подорожник И армад небесных кормы. Я изменчивый, как тучи, Оборотень я былинный, Выросший на горной круче Цветик голубой, вершинный.

Мы происходим от медузы, Зыбящейся в зияньи волн, И это мне внушают Музы, Когда качают утлый челн. И я приемлю этих предков Охотнее, чем обезьян, Ловящих блох среди объедков Или ревущих меж лиан. Мне море всех лесов дороже, Всех человеческих трибу: Оно на божество похоже В хрустально­голубом гробу. Его серебряные формы, Его подводные цветы, Как кораблей лилейных кормы, Рождают странные мечты. И нет обидного с медузой Вести мне древнее родство, Она – сестра словесной Музы, Она – почти что ничего. А ничего – символ высокий Бессмысленного бытия, И, как цветочек одинокий, Над бездною качаюсь я.

Когда уставшее от яви тело Не будет знать юдольного предела, Не будет моего больного я, Что растворится в центре бытия, – Я буду жить в полдневной синеве, В порхающем спирально мотыльке. Я буду в туче, тающей на солнце, И в жестком дроке, сыплющем червонцы, В монистах звезд на лоне ночи, В туманностей безбрежных средоточьи, И в паутине солнечных лучей, И в звезд мерцаньи, радостно ничей. Что было до меня, то будет вечно, И эта третья жизнь бесконечна. Всю жизнь, когда я праздно созерцал, Я эту вечность духа предвкушал. Вот и теперь слова текут оттуда, Из вечности лазоревого чуда, И вновь уходят чрез туман туда, Как яркая сквозь облака звезда. И всё мгновенное в основе вечно: Проходит только то, что человечно, И я кончаю свой тревожный век, Как будто я уже не человек.

Треугольник ока Божья. Из него снопы лучей. Смерть у моего изножья, Хоть давно уж я ничей. Ни архангел павший Божий, Ни исподний гражданин, Сам лишь на себя похожий, И пигмей, и исполин. Сферы в небе паутиной Тонкой связаны лучей, Пахнет духом, пахнет тиной, Всё мерцает от свечей. Для себя я в средоточьи, В треугольнике, как Бог, Хоть в душе темнее ночи И не видно уж дорог. Я качаюсь в паутине, Словно золотой паук, Но деталь я лишь в картине, А не созидатель мук.

Я слышу пенье, вижу свечи... Священный наступает миг. Печальный шепот. Чьи­то речи. Великий начался постриг. Но я ведь лишь смиренный инок, Проживший жизнь в монастыре. Меня, как полевых былинок, Не постригут, как при царе. Меня без всякого обряда Потащат на автомобиль Для пополненья мертвых ряда И клубами поднимут пыль.

По узенькой я шел тропинке Над пропастью, где был поток, И кланялися мне былинки, И был я жутко одинок. И вдруг навстречу мне Младенец Пришел с игрушками в руках Меж пестрых райских полотенец, В блестящих красных сапожках. Как звезды черные, горели Его громадные глаза, На кудрях у него блестели Алмазы, жемчуг, бирюза. – Куда ты, дедушка, плетешься С мешочком ветхим и клюкой? Присядь, иначе спотыкнешься, Пора б тебе уж на покой! – Да вот иду, дитя, по Бога Давно истершимся следам, И скоро, видишь ли, дорога Пойдет совсем по облакам. – Пустое, дедушка, садися, Давай игрушками играть, И ты, голубчик, не стыдися: Мне подарила все их мать. – Я не стыжусь, малютка милый, Всю жизнь я плел венки из слов! – Ну и плети их до могилы! Возьми цветочки, мотыльков, Возьми картонную лошадку, Но только в бездну не гляди! Благая Смерть тебе печатку На лоб поставит. Погоди! Все эти звезды ведь игрушки В руках Небесного Отца, Все арлекины, все петрушки, Всё без начала и конца! – И я увидел в небе Бога, Играющего наконец. Меж звезд открылася дорога Для Сына Блудного, Отец!

Душа моя изменчива, как моря Безбрежный солнечный хамелеон, С тех пор как я действительности горе Преобразил в неизъяснимый сон. Уж с детства я колючий начал всюду От листьев жестких чистить артишок И сердцевинному дивиться чуду, И сладок был иллюзий корешок. Жизнь – настроенье, облачные клубы, Затейливый цветной калейдоскоп, Но не тяни пылающие губы К водовороту: выплыл перископ. Будь снова, как в родительницы чреве, Непомнящим, незнающим, нагим. Молись, как в детстве, черной Приснодеве, Упавший в бездну Божий серафим!

Нет ни начала, ни конца, Ни рая нет за пыльцей звезд, Ни милосердного Отца, И достоверен лишь погост. Но достоверность эта тоже Как иероглифы на воде: Сегодня на закон похоже, А завтра нет его нигде. Мы все на свете оборотни: Сегодня гордый человек, А завтра на шабаш субботний Спешащий атом икс, игрэк. Где след несчетных поколений? Десяток жалких черепков Остался под музейной сенью С ларцом окаменелых слов.

Я думаю про шелестящий тополь, Скрипящий словно мачта надо мной, Что сторожит заброшенный некрополь. Он видит мир, наверное, иной, Не тот бессмысленный и бесполезный, Преступный мир, что вижу часто я. Ведь он стоит как канделябр железный И в недрах укрепился бытия. В сырой земле его стальные корни, Из груди матери он мудрость пьет, В эфире синем пьет он нектар горний И не для призраков одних живет. Я ж – задыхающийся в едкой пыли Действительности жалкий червячок. Меня под храмом рушенным забыли, Хоть и трещу я, как шальной сверчок.

Тучи тают, словно сахар в чае. Я гляжу на них и расплываюсь. Нет меня уж в италийском крае, Я уж ничему не ужасаюсь. Тучи как Грифоны, как Пегасы, Как волокна, как лебяжьи перья, Тучи как пурпурные лампасы, Как чудовищные суеверья. Я их формы словом отражаю, Вместе с ними в голубом Эребе, Как сиянье Божье, исчезаю, Думая лишь о духовном хлебе. Хорошо мне быть как свод небесный, В бирюзе растаяв без остатка, Хорошо, как призрак бестелесный, Млеть на солнце радостно и сладко...

Над Гефсиманом полная луна. Трель соловьиная в кустах слышна. Меж кружевом оливок вековых Христос к скале белеющей приник. Заснули грубые ученики. Умолкли праздные их языки. Моленье началось уже о чаше И искупленье грешной жизни нашей. Кровавый пот на изможденном лбу Спасителя. Он будто уж в гробу. И ощущенье желчи у Него во рту, Хоть поклоняться будут все кресту. Мне этот миг дороже всех других: Отсюда заструился новый стих.

В саду кудрявое есть деревцо, Напоминающее мне березу, И я его, как милое лицо, Приветствую, спасаясь от угрозы. Но вдруг щемящая пронзает боль, Охватывая страждущую душу, И отворачиваюсь я, как голь, От родины и почему­то трушу. Горят уста, залитые свинцом, Как замурованное в мир окошко, И лоб терновым перевит венцом, И в тупики вонзается дорожка. Кудрявое невольно деревцо Я обнимаю хилыми руками И, к шелковой коре припав лицом, Рыдаю безнадежными слезами.

В кругу магнолий дремлет глянцевитых Овальный цементованный бассейн, Что меж цветов, как вешние Хариты, Как глаз зеленый, жутко тиховейн. В нем пористая посредине горка, И из нее бьет тонкая струя, И облака в него глядятся зорко, Ища как будто тайны бытия. Вокруг цветы пьянящие магнолий В нем отражаются, как одалиски, И я, лохматый инок Анатолий, Читаю в нем лазоревые списки Евангелий, не сказанных Мессией, Но зарожденных у меня в груди, И о покойной думаю России, Упавшей в омут грязный позади. Я жажду сказок, жажду новых схолий К таинственным основам бытия И за угрюмою стеной магнолий Сижу, как мирозданья судия. Вокруг жужжащие на солнце шмели, Нимфеи белые и осока, Лягушек хоры в плещущей купели, И сам я похожу на черного жука.

Небо – арестантская шинель. Дождик льет, как из садовой лейки. Я дрожу, как под сугробом Лель, И в душе закопошились змейки. Будет, будет новая весна, Но дожить я не имею силы: Вся орбита уж завершена, И пророчествуют мне Сивиллы Из глубин неведомого дна, Что созрел я для своей могилы.

Не могла простая сила Геометрию Эвклида Из космического ила Созидать до прометида, За мильярды лет до нас, В Хаоса первейший час. Посмотри на кубик соли С пирамидками на гранях! В златом вышитом камзоле, Поседевший в изысканьях Ломоносов был бы нужен, Что как сын с природой дружен, Нужен был бы математик: Это царство тайны, смысла, Это Пифагора числа. Хоть кристаллы и бездушны, Все они Творцу послушны, Как и ты, сухой камыш, Что гармонии не зришь!

Зажги свечу пред Божьим Ликом И суеверий не страшись, Каким бы ни встречали гиком Полет твой в голубую высь. Он явится к тебе как странник Иль как мифический Геракл, Как неба радужный посланник, Как Танатос, гасящий факел, А то и попросту как совесть Из глубочайших недр души, И новая начнется повесть По звездам снежной пороши. Зови, нет совершенней радио, Чем то, что у тебе в мозгу, Пред ним попрячутся исчадия Кромешные на берегу. Зови, не всё же на чужбине Тебе чужих пасти свиней. Отец твой в выжженной ложбине Из мертвых воскресает пней!

Я презрел все святыни на земле, Родимый край, религию отцов, Командный мост на белом корабле И даже тихое струенье слов. Но для тебя я снова на крыле, Хотя и им пожертвовать готов, Чтоб жить с тобой на сумрачной скале Среди бушующих морских валов. Я ничего не требую от жизни, Помимо этих лучезарных глаз. Ты для меня – единственный мой ближний, Ты для меня как творческий экстаз На непрерывной мирозданья тризне, И я с тобой живу не первый раз!

Люблю я шарик твой из филиграна, Мой одуванчик нежный, полевой, Геометрический, пушистый, странный, Как творчество фантазии больной. Подует ветр суровый с океана, Поднимется меж лип унылый вой, И парашютики твои нежданно Промчатся над моею головой, Неся куда­то золотое семя. И на весну пахучие солнца Поднимутся в назначенное время, Когда вокруг другого нет лица Еще цветущего, – и мигом бремя Спадает с сердца, ждущего конца.

Мы жаждем все космической свободы, И нет пределов в мире для мечты, И не нужны ей вовсе светогоды, Чтоб посещать алмазные цветы Туманностей на темном небосводе И на Голгофе мировой кресты. Но синие в безбрежности есть своды, И в них, как рыбка в вазе, бьешься ты. Нет дальше звезд уже, тумана даже, Как ни пучи усталые зрачки, Как лбом ни бейся в непонятном раже. И в бездну только мыслимы скачки Ко временной познания проказе, И кровь со лба течет, как ручейки.

Еще тепло, почти как летом. Истома сладкая в саду. Совсем не надо быть поэтом, Чтоб, как Нарцисс, глядеть в пруду На лик свой, озаренный светом, Сокрытый в синюю слюду. И древним кажется аскетом Он мне на Страшном уж Суду. Гляжу на странные морщины, На лоб изрытый, как скала, На снежные свои седины. И весь я будто из стекла, И листья желтые раины Мне сыплют в лабиринт чела.

Ни небо не синее с Богом, Ни моря не шумнее гимн, Но в пресмыкании убогом Я, как опальный серафим, Ищу Его по всем дорогам, Чтоб примириться снова с Ним. По траурным устал я дрогам Трястись к могиле после схим. Смысл нужен моему сознанью, Какой­нибудь глубокий смысл, А не простое прозябанье, Не скучные колонны числ. Без Бога никаким познаньем Не уравняешь коромысл.

Больше всех на свете жаль мне Бога: Вечно должен Он творя страдать. Не имел Он отчего порога, Не имел Он любящую мать. Сына своего послал убогим Он ни за что на кресте распять: Никого не спас Он из острога, Антия сильней, чем прежде, рать. Я лишь семьдесят живу годочков, А я насмерть уж давно устал, Хоть и много вырастил цветочков, Мать имел и Розу миловал, И никто не распял мне сыночка За любви бесплодный идеал.

Гвоздики с кружевами спаржи В старинной вазе на столе. И с каждым мигом я всё старше, Всё ближе к матери­земле. Харон иль Ангелы на барже Плывут за мной?Иль на крыле Из радужной воздушной саржи Я улечу? Как знать во мгле! Но это скоро совершится: От костяной устали сферы Уж позвоночные петлицы. Нет ни малейшей больше веры, И сердце утомилось биться, И все я перепел размеры.

Ты – солнце для души моей усталой, Светящее и днем, и темной ночью, Благоухающий цветочек алый, Ведущий дух мой к мира средоточью. Что в том, что нету радужных опалов И облаков проносятся лишь клочья, Что дождь стучит в оконные зеркала, Где тень моя маячит лишь сорочья? Я знаю, что из бисера дождя Ты вынырнешь, как солнце из­за туч, И опалишь, немного погодя, Мне душу, как расплавленный сургуч, И стану я, в глаза твои глядя, Журчать, как из скалы студеный ключ.

Как воздухом земля окружена, Так всё окружено бессмертным духом. Проснись от яви тягостного сна, К земле приникни пробужденным ухом: Услышишь голос Божий и со дна, Под радужным цветов услышишь пухом, Увидишь ризу Божью из окна С волнующимся облачным воздухом. Нет ничего бездушного в природе, Кристаллов многогранники живут, Как звезды на Создателя эфоде. Материя вся движется, как спрут, Как млечные пути на небосводе, Хоть ты живешь лишь несколько минут.

Меж лабиринта мозговых извилин Я заблудился мысленно, как Дант. Темно и мрачно. Отовсюду филин Блестит зрачками, словно бриллиант. И, тяжкою работой обессилен, Мозг колется, как высохший акант, И нет в нем мраморных уже крестилен Для очищения прогнивших вант. Нет выхода из адских коридоров! Повсюду демоны стоят с крюком, Повсюду крылья черные кондоров... И в голове неслыханный Содом, И нет уж устремленных к звездам взоров, И безразличен стал мне Божий Дом.

Жизнь догорает тихо, как лампада Пред образом сияющего Спаса. И ничего мне на земле не надо, Помимо верного еще компаса. Вокруг порфировая колоннада И очертания иконостаса, У ног уставшая плясать менада... И смертного спокойно жду я часа. Жизнь – только чудодейственная сказка, Когда мы сами создаем ее, Когда с горы несемся на салазках И созерцаем духа бытие, Хотя бы явь и омрачала глазки, И под ребро вонзалося копье.

Царствие небесное подобно Выросшему из скалы цветку. Всё вокруг мертво, как камень лобный, Вызывая смертную тоску. Он видением уже загробным Смотрится в алмазную реку И с улыбкой детства бесподобной Открывает венчик мотыльку. Царствие небесное – как лучик Солнечный на мертвого лице, Как сплетение холодных ручек С тайной, разрешенной при конце, С венчиком из белоснежных тучек, С мыслью о прощающем Отце.

Кадмий, охра, золотые нитки Мне нужны, чтоб написать платан, Что роняет злато у калитки, Как пиратов пьяный капитан. Все б окончились наверно пытки, Если б мог червонный филигран Из души ронять я, как улитки, В бесконечный синий океан, Если б мог шуметь в таком брокате Золотом на фоне белых туч, Если б в солнца пламенном закате Мог стоять, как он стоит могуч, Если б звездам был я милым братом И зажег глаза твои мой луч.

Что мы такое? Плесень на стене От сырости и низменных речей, Гнилая плесень на исподнем дне Меж лабиринта мировых свечей. Посмотришь, будто бы в кошмарном сне Есть смысл, есть блеск загадочных очей И божество в зеленой глубине: Вблизи лишь запах цвели и мышей. Так мы на каменной груди земли – Как будто бы живой блестящий шелк, Хоть все мы – призрачный узор в пыли. Съедает время наш мятежный полк, Как море поглощает корабли, И в копошеньи нашем что за толк!

Как клубы пыли, млечные пути Роят, в безбрежность тихо удаляясь. Им также, видно, цели не найти, Как мне, что мучаюсь, ни в чем не каясь. В космической невидимой сети Живем и мы за палисадом рая, Но истины нам ввек не обрести, Словами пестрокрылыми играя. Всё – свет, движенье, творческий экстаз Неведомой какой­то в мире силы, Всё – груды вечности разбитых ваз. И, на треножник свой воссев, сивиллы Не скажут более, чем Божий глаз, Сверкающий на дне моей могилы.

Сегодня снова разразилась буря В склерозом взбаламученном мозгу. И заметался я, главу понуря, Как на Коцита мрачном берегу. И бегал, сам с собою балагуря, Как будто в устрашение врагу, Страданье собственное омишуря, Как арлекин оборванный в снегу. И укорял я Бога за бессилье, За страшные создания пробелы, За то, что дал Он серафимам крылья, А нам лишь саван для могилы белый, Чтоб не могли, как облаков флотилья, Колумбовы умчаться каравеллы.

В младенчестве боялся я бабая, В ребячестве прожорливого волка, На крыше филина, воронья грая, Боялся, если в ставнях была щелка. Боялся дифтерита­самурая, Когда несло на лестнице карболкой, Боялся ада и преддверья рая, Всего, что не имело будто толка. Боялся белых и боялся красных, Как всех в степи спасительных идей, Помимо слов Евангелья прекрасных, Помимо сказок дивных для детей. И в страхах жизнь моя прошла напрасных Среди скользящих в сумраке теней.

Мне одинаково близки детали И пламенные ожерелья звезд, И я миры связую вертикалью, Как будто бы возможен к небу мост. Поющие меж парусами тали И трелящий меж веточками дрозд, Всё то, что мысленно мы облетали, Тишайший даже за селом погост, Всё это Божии для нас воскрылья, Всё это рая чистый аромат. Мы лучезарные имеем крылья, Когда мы не фигуры лишь шахмат И победим минутное бессилье, Как запылавший через дождь закат.

Я не жил никогда действительности зельем, Как все вокруг безрадостно живут. Мятежный дух горел в тщедушном теле, И сердце оплетал незримый спрут. И, лежа на пылающей постели, Я бороздил пиратом моря грудь Иль на крестовой легкой каравелле К Святой Земле держал с Готфридом путь. Я был отважный часто полководец, И реформатор, и сухой аскет, Что выводил из рабства свой народец, Что истины искал обманный свет, И за тюремным жил окном в свободе Иллюзиями, как живет поэт.

Кто не живет с космическою дрожью В пыли неумолимых в небе звезд, Кто не колышется ритмично с рожью, Что окружает золотом погост, Кто не стремится духом к Царству Божью И радужный себе не строит мост, Кто жалкой лишь действительности ложью Живет, как будто жизнь – великий пост, – Тот только червь, виющийся по пыли, Что жаждет глубже закопаться в грязь: Не для него корабль мы оснастили, Как Одиссей, чтобы вернулась связь С безбрежностью от белоснежных крылий И крестная окончилась бы казнь.

Болен. По щекам катятся слезы. Но я мысленно ищу дороги Через горы, где пасутся козы, Где на шест овчар оперся строгий. Похоронные вверху плерезы, Молнии, как пламенные доги, Но я жажду вновь метаморфозы, И несут меня к вершинам ноги. Там за лучик ухвачусь я звездный, Что связует млечные пути: Я устал от жизни невозможной, Нечего мне больше соскрести. Лик Отца меня манит тревожный, И к Нему я должен путь найти.

Жизнь человека или жизнь улитки, Не всё ли это, в сущности, одно? Она ползет не далее калитки, Он облетает землю, но равно Они подвержены житейской пытке И бьются о тюремное окно. Она прядет серебряные нитки, Он – белое загадок полотно. Ее сожрут голодные крестьяне, Его уложит Смерть в сосновый гроб. Но в безбережном синем океане Поэта лишь высокий жаркий лоб В непроходимом солнечном тумане Космический испытывал озноб.

Ты слышишь ли, как утекает время В безбрежности лазоревый бассейн, Через мое струясь седое темя, Как многоводный синеструйный Рейн? Оно уносит пустоцвет и семя, Будь ты хотя б от юности келейн, Носи хотя б юродивого бремя, Будь как Франциск Ассизский тиховейн. Вот, вот оно твою обмыло кочку, Вот плещется уж по твоим ногам, Как там ни приникай лицом к цветочкам. Я чувствую по мраморным шагам, Что золотому улететь листочку Пора к давно отверженным богам.

Как листья желтые на древе жизни, Мы осыпаемся в сырой овраг, Где нас слепые пронизают слизни И холодящий гнилоглазый мрак. Я – лист последний на семейной тризне, Никто за мною не поднимет стяг, Но никакой не слышу укоризны Ни от кого я: жизнь – всеобщий враг. Я пляской одержим святого Вита, Как золотой дрожу я филигран, Но ни врача не нужно, ни левита. Я слово сам сочу из сотни ран, И рая дверь мне широко раскрыта: Я верил в Тору Духа и в Коран.

1           Мы были молоды, и мы летели Куда­то на громадном самолете. На мягких креслах рядышком сидели, Глядя в окошко сонно, без заботы.           Внизу на упоительной пастели Синели реки, зеленели соты Полей и прерий, и озер купели, И лес, как марширующие роты.           Кой­где, жемчужные как будто низи, Полдневные в лазури облака, Но никаких предвидимых коллизий.           Моторы безупречные пока, Как наше сердце, бились, только ближе, И не дрожала кормчего рука. 2           Вдали синели в дымке Кордильеры, Вблизи сквозь лес змеилась Амазонка, Где в джунгле жили жуткие химеры, Где эхо, как Эола арфа, звонко.           И не было ей ни конца, ни меры, И безустанно плавная шла гонка Громады зыбкой в дымчатые шхеры, Где спали карго черные и джонки.           Мы с алюминьевой меж туч стрекозки Зеленые провалы созерцали Чрез круглые зеркальные окошки.           Магнетизировали душу дали, Как бедных птиц – глаза застывшей кошки, И мы не радовались, не страдали. 3           Но в сердце вдруг раздались перебои, Как будто умирали уж моторы. Забегали по коридорам бои, И летчика испуганные взоры           На нас глядели, будто бы побои Друг другу наносили мы при споре. А между тем, как пьяные ковбои, Аэроплан чрез туч скакал соборы.           Команда разносила парашюты И помогала их приспособлять. Смятенье было страшное в каюте...           Молились, плакали и звали мать... Открыли люк зияющий на юте И приказали в пустоту скакать. 4           Обнявшись, бросились мы, как с обрыва В зеленое недвижимое море... Сперва, как искры яркие с огнива, Летели мы в лазоревом просторе,           Потом раскрылись плавно и красиво Два шелковых над нами мухомора, И бестелесно, медленно, счастливо Спускались мы, как два из туч кондора.           Уж многие небесные медузы В серебряной сокрылися реке, Когда мы наконец, как Лаперузы,           Причалили на тихом островке, Где идиллические жили музы И ангелы в танцующем кружке. 5           Неловко мы упали на колени Среди благоухающего луга, И парашютов радужные тени Покрыли травы, будто бы фермуга.           Благоуханье пряное растений Так опьяняло, что поднять друг друга Мы не могли из пышного сплетенья: Цветочная нас одуряла фуга.           Колосья, трубочки, шары и грозди Нас окружали, словно лабиринт, Шипы и звезды, плети, корни, гвозди,           Араукарий, орхидей абсинт. Лианы, как непрошеные гости, Взвивали изумрудовый свой винт. 6           Через мгновение, скача, макаки Вокруг собрались с пурпуровым задом, Зубами щелкая, как бы собаки, И угощались диким виноградом.           И ты ближайшую рукой чрез злаки Погладила, чтоб примириться с адом. От удовольствия другие знаки Нам подавали дружбы, сидя рядом.           Потом базарный подняли галдеж, Указывая на лесные дебри, Где пламенный поднялся к небу нож,           Где озлобленные ревели вепри, Ревели тысячи звериных рож, И мы от ужаса почти ослепли. 7           Но обезьянки подавали руки Нам, как друзья, маня в недальний лес. И мы пошли за ними, как на муки, В звериный рай, исполненный чудес.           Там раздавались сказочные звуки, Там было эхо с голосом небес, Там птицы пели всякие кунстштюки, Там леший хохотал, как сущий бес.           Четвероногие вели нас гиды К опушке меж могучих магагони. По сторонам чарующие виды,           Как будто мы уже на Божьем лоне И жили добрые здесь Эвмениды Или крылатые паслися кони. 8           На сочной изумрудовой лужайке Лежал обугленный аэроплан. Вокруг носились птичек стайки И обезьянок любопытный клан.           И всё увидели мы без утайки: У колеса сгоревший капитан, Нет ни одной уже на месте гайки, – Разбитый кузов сбросил океан.           Съестное мы в одну собрали кучу, – Иначе как меж дебрями прожить? – Потом свернули парашютов тучу,           Чтобы шатер себе соорудить, Хоть знали, что спасет нас только случай Да Лахезис, прядущая нам нить. 9           Три дня мы прожили, как Робинзоны, В сообществе забавных обезьян, Друзей искали в близлежащей зоне, Но лес вокруг шумел, как океан.           Ни крики, ни предсмертные их стоны Не слышались из чащи и с полян, Лишь голоса зверей и птиц канцоны Да жалобный съедаемых пеан.           Нам стало страшно. Как уйти от смерти, Как выбраться хоть к дикарей жилью? Оружья никакого, кроме жерди...           Как выстроить хоть утлую ладью? Четвероногие вокруг лишь черти, Клыки и пасти в сказочном раю. 10           Еще три дня мы ели из коробок, И уменьшался скудный наш запас. Но обезьянки, жившие бок о бок, Нам приносили сочный ананас.           И всё же не был я, как прежде, робок И верил в случай, что спасает нас. Среди аэропланных ребр и скобок Нашелся неразбившийся компас.           В трех тысячах, увы, мы были милях От всякого культурного жилья И серафимов не имели крыльев,           Чтоб улететь в родимые края. И опустились руки от бессилья: Тарзана мы страшились жития. 11           Через неделю на реке пирогу Узрели мы, что мчалась по теченью К шумевшему невдалеке порогу, – И мы благодарили Провиденье.           Из шелка парашютов понемногу Шатер мы сшили прочный для спасенья От гадов страшных и, моляся Богу, Пустились в дальний путь без промедленья.           Одна из обезьянок с красным задом, Вернейшая сопутница из всех, С тобой на ящике уселась рядом,           И гнать ее был величайший грех. Она от змей нас охраняла взглядом И вызывала постоянный смех. 12           Меж сказочных мы плыли гобеленов, Средь нескончаемых древесных стен, Среди гигантов без свободных членов: Лианы джунглю всю забрали в плен.           Свисали корни, наподобье хрена Или мандрагор, до прибрежных вен, И орхидеи на древесных стенах Цвели, похабный издавая тлен.           Ползли чешуйчатые всюду змеи И перепархивали колибри, На зеркале реки цвели нимфеи           И извивались черные угри. Не видно было облаков лилеи, Ни янтаря предутренней зари. 13           Мы плыли посреди реки­малютки, Почти не управляя каяком. Змеиные страшили в чаще шутки И ягуары с красным языком.           Мы на ночь в шелковой своей каютке Скрывались под спасительным шатром, А обезьянка охраняла чутко От ядовитых змей плавучий дом.           Она молниеносно их хватала Стальными пальчиками вдруг за шею И позвоночники перегрызала.           Вернейшего не надо б Одиссею Среди сирен наварха у штурвала, – Как у Христа за пазухой мы с нею. 14           А было от чего явиться страху: Повсюду аллигаторов колоды Высовывали пасти к нам с размаху И баламутили у челна воду.           Иль на громадную вдруг черепаху Наскочишь с костяным зеленым сводом И пеструю удава вдруг рубаху Увидишь, ищущего в тине броду.           Тут пирарику страшные буркала Вдруг выплывают подле каяка, Там через маслянистые зеркала           Питон, зигзагом молнии слегка Воды касаясь, вилку языка Направит на лохматого дружка. 15           Но день за днем мы проплывали мили, Река росла, как от ветвей к стволу. Мы рыбу без труда в реке удили И жарили в золе себе к столу.           Мартышка приносила, кроме лилий, Плоды, похожие на пастилу. Как прародители в раю, мы жили, Не приобщаясь никакому злу.           Где время! Где пространство! Своенравно Природа лишь для нас существовала, И по теченью мы спускались плавно.           Душа уже ни бури не желала, Ни возмущенья вечного подавно, Она в земном Эдеме отдыхала. 16           Однажды ночью мы дремали сладко, Прижавшись в нашей шелковой каютке, Когда, чрез полог проскользнув украдкой, Мартышка нам, совсем без всякой шутки,           Ручонкой с ужасом на край палатки Указывала, где свернулся в жуткий Канат майоликовый, скользкий, гадкий, Удав, душитель обезьян­малюток.           Он крепко спал, качаясь в нашей люльке, С головкой, спрятанной внутри спирали, Но не было у нас свинцовой пульки,           Чтобы пронзить ее, как мы желали. И словно ледяные мы сосульки На веточке осины трепетали. 17           При первых солнечных лучах головка Ромбоидальная взвилася сонно, Но ты ее, схватив за шею ловко, Лаская, привлекла к себе на лоно,           Сказав: – Праматерь Ева уж, воровка, С тобою договор во время оно Здесь заключила. Будь же нам, плутовка, Защитницей и верной обороной! –           И искусительница речь постигла, Лизнула раздвоенным языком И, словно вечности священной сигла,           Соединила голову с хвостом. А обезьянка, что хребтом поникла, Расправившись, прошлася колесом. 18           Потом удав стал нашим рыболовом: Спустивши голову на дно с пироги, Он рыб чудовищных, как самоловом, Вытаскивал на наш каяк убогий.           И ни одна уж тварь в лесу суровом Не направлялась к нам, как будто боги Магическим нас охраняли словом: Боялись все его укусов в ноги.           Но обезьянка, поборов испуг, Дремала на свернувшейся спирали, Как будто бы он был ей милый друг,           И райской будто бы уже морали Все были катехумены вокруг, И открывалися Христовы дали. 19           Однажды мы увидели колонны Меж эвкалиптами на берегу, Приземистые, словно в Вавилоне Иль в Фивах, где гнездятся марабу.           Но капители были как короны Из змей чудовищных, на страх врагу. Крылатые по ступеням драконы Спускались, как видения в гробу.           Мы вышли на берег в сопровожденьи Мартышки и душителя­боа, Акрополь вдруг открыли в отдаленьи           И целый город мертвый средь плюща, Лиан, осок и орхидей в цветеньи И саламандр под складками плаща. 20           Подобье здесь Содома и Гоморры До Кортеса стояло и Пизарро, И отвратил Господь наверно взоры, Мечам предав и пламени пожаров.           Чрез двери черепов виднелись горы И ваз мифологические чары, Богов антропоморфных всюду взоры, Следы заслуженной наверно кары.           Что можно было разглядеть чрез терний, Мы разглядели и вернулись снова К реке, горевшей уж парчой вечерней...           Нет ни одной культуры, чтоб сурово Ее не смёл прилив веков размерный, И на земле ничто уже не ново. 21           Два месяца мы плыли по теченью, Ни одного не встретив человека, Ни к одному не подойдя селенью, Хотя, как Днепр, уже бурлили реку.           Болото всюду, царство разложенья, Москиты и малярия от века, Где жить возможно только привиденью Или во сне, как мы в стране ацтеков.           Но всё прекрасное не для живых, Вертящихся на грязном топчаке, Как изначальный вдохновенный стих,           Как замок, выстроенный на песке, Как Ангел Божий в кудрях золотых С лилейным стеблем в мраморной руке. 22           Однажды островок среди реки Узрели мы, где рощи эвкалиптов Стояли мощные средь осоки, Как в Луксоре, в таинственном Египте.           И тень была вокруг, как будто в крипте, И травы, как могучие мазки, И Ангелы, как в древнем манускрипте Анжелико блаженного руки.           Как бабочки они порхали всюду Гигантские, как будто с Боттичелли Картин слетели к радужному чуду,           Качаясь на невидимой качели Или скользя слегка по изумруду, – И мы на них восторженно глядели. 23           Издалека священные хоралы До нашей доносилися пироги. Как розовые по лугу кораллы, Ритмически передвигались ноги.           Нам в эвкалиптовые захотелось залы Войти, где будто бы собрались боги, И мы к ветвям пирогу привязали И вчетвером пошли через осоки.           Два Ангела с горящими мечами Нам преградили доступ вдруг на луг, Но, осмотрев, пожали лишь плечами           И молвили: – Здесь запрещен испуг, Здесь все должны с зажженными свечами Стоять, священный образуя круг. 24           И по свече зажженной Ангел третий Нам подал. Змей ее обвил хвостом, И двинулись мы рядышком, как дети В пасхальный вечер, по лужку потом,           По цветикам при полудневном свете, Где в хороводе Ангелы святом Кружились, как полночные планеты, Голубоглазые, с пурпурным ртом.           И волосы их были как волна, И крылья как у диких лебедей, И руки белые нежнее сна,           И взгляд как у играющих детей, И мысль не проходила ни одна По мраморному лику без теней. 25           Лужок был пестрый, как ковер ширазский, Цветов тропических богат узор, Как лучшие Шехерезады сказки, Как мальвазия опьяняя взор.           Мельканье ног, мелодии и краски, Беато всюду детский кругозор, Ни облачка трагического маски, Ни розовых хотя бы только шор.           Среди лужка порфировая горка, Мечами вся покрытая агав, И в ней дверей Гибертьевские створки,           А перед ними, строг и величав, Великий Скульптор озирался зорко, Держа в руках ваятеля бурав. 26           То с Микель­Анжело в Сикстине свода Белобородый исполин­старик В усеянном светилами эфоде, С мозаик византийских мощный лик.           В глазах Его была судьба народов И одиночества безумный крик, На лбу морщин угрюмая свобода, На голове из волн седой парик.           Как два ствола дубовых были руки, И пальцы извивалися, как спруты, Готовые к созданья вечной муке.           Тысячелетья для Него – минуты, Он постарел от безызживной скуки, И чаши не было вблизи цикуты. 27           Пред ним стояла мраморная глыба И адамита глиняный эскиз. И архаического то пошиба Был человек, совсем без всяких риз.           У ног Его, как на волют изгибе, Мартышек любопытнейший карниз, Что подавали Старцу глину либо На творческий дивилися каприз.           И Ангелы, с торжественной осанной Всевышнему, без устали парили... А мы прошли цветущую поляну           И стали тихо у Его воскрылий, И Он взглянул на змея с обезьяной И улыбнулся от таких идиллий. 28           – Во сне лишь верите вы ныне в Бога, Как будто бы мои следы незримы И не приводит всякая дорога Ко мне, отверженные серафимы!           Фантазия нужна вам полубога, Над потолком работавшего в схиме, Парик седой, классическая тога, Персты мои, измазанные глиной?           Мартышка вам нужна и змей лукавый, И чудеса в невероятном сне, Чтоб Божией опять поверить славе.           Вам идол нужен мощный на стене, Не Бог, что новые всё пишет главы Евангелий в душевной глубине! 29           – Но где ж могли найти мы в этом мире Твои, Отец Небесный наш, следы? Не в Ангелов мы жили чистом клире И навидались мировой беды.           Кровавые повсюду лишь сатиры Безумствовали дико без узды. Утопий развевалися паниры, Антихриста безбожные суды.           Да и в раю земном на Амазонке Всепожирания один закон Царит меж тварей в пропитанья гонке,           И так наверно было испокон: На башне только да в крылатой джонке Спасение, и жизнь не только сон. – 30           – Несовершенна творческая глина, Хоть совершенен в сердце идеал, И без Единородного я Сына Совсем напрасно жизнь бы создавал.           Лишь в красоте приемлема картина, Чудовищный вселенной карнавал, Безбрежности сверкающей былина, Безвременный бушующий провал.           Я без конца творю и без начала И никуда вовек не доплыву, Нет отдыха мне, нет нигде причала,           И негде преклонить седую мне главу, И повторять я должен всё сначала, И всё творенье я переживу. – 31           – Отец, Твое страданье нестерпимо, Раз Ты не веришь в творчества закат, И вечности невероятна схима, И звездный тяготит Тебя брокат.           Но жизнь опального ведь серафима В аду земном, где всякий супостат, Где и следа уж Твоего не зримо, Где на крест я всю жизнь свою распят,           Твоих мучительней тысячелетий! В забаве праздной нанизанья слов Как неразумные живу я дети.           От перелива я устал стихов, Устал от символов и междометий И наяву Тебя приять готов! 32           – Опальный Ангел, сын мой первородный, Ведь я во всем, ведь я в твоей душе, Мятущейся, скорбящей и свободной, Ведь я в степи на снежной пороше,           В волне вздымающейся и холодной, В шуршащем сладострастно камыше, В глазах твоей невесты превосходной, В страдающем на дыбе экорше.           Ищи меня в ничтожнейшей детали, В подножном каждом на поле цветке, Ищи в необозримой звездной дали!           От вечности я прячусь в уголке, От безграничного в живом кристалле, От творчества в атласном мотыльке. 33           Твори, мой сын, твори из сновидений Венец терновый на мое чело. Святые лишь и создающий гений Способны побороть земное зло.           Твори из слова и своих сомнений, Сожженное не забывай крыло. Ты – лучшее из всех моих творений, Вокруг тебя в самом аду светло.           Жизнь – только сон, когда не веришь яви, Как вся вселенная – один лишь сон. Строй храм себе на тучах пятиглавый,           И ты услышишь колокольный звон И Ангелов, скользящих через травы, И узришь мантии моей виссон. – 34           Вдруг всё исчезло. Снова на пироге По зыбкому мы плыли серебру, И не было препятствий на дороге. Река не уступала уж Днепру,           Прошедшему через свои пороги, И кое­где уж жалкую дыру Мы проплывали, где дикарь убогий В шалашике жил, словно на пиру.           Однажды ночью мирный наш сожитель Уполз куда­то в первобытный лес, Он тоже был когда­то райский житель,           Привыкший к музыке лесных чудес. И сам я неохотно старый китель Надел, как будто бы со сцены слез. 35           И задымились всюду пароходы, И застучали нудные моторы. Загоготали что­то о свободе, Враждебные на нас бросая взоры.           Потребовали паспортов при входе, Из­за мартышки затевали споры, И были мы в совсем чужом народе, И нужно было прятаться за шоры.           Пришли фотографы снимать крушенцев И журналисты, словно стая ос, И спрятались мы за Христа Младенца,           Что к нише храма древнего прирос... Потом проснулись в городе Лоренцо Меж лилий красных и душистых роз. 36           В недавно побеленной комнатушке Ночная творческая тишина. Вблизи на ослепительной подушке Лежит, как Ангел, спящая жена.           Из полутьмы я вижу безделушки, Портреты мертвых, переплет окна, И книги, рукописи да игрушки. Я не в объятьях сладостного сна,           Хоть Гипноз и стоит на шифоньерке. Я дома у себя, хоть видел Бога Так ясно, как тома на этажерке.           И не пил я дурманящего грога, А как ракета лишь при фейерверке Взвился, чтоб отдохнуть во сне немного. 37           Сон – половина жизни нестерпимой, И лучшая наверное из них: Во сне крылатые мы серафимы, Во сне струится серебристый стих.           Все утомленные юдольной схимой Находят лишь во сне себя самих, И мир, на мозговом экране зримый, Важнее очевидностей нагих.           И даже Смерть, стучащаяся в двери, Не что иное, как последний сон, Где все осуществляются химеры,           Где с Богом запою я в унисон Космической трагедии размером На сцене храма с тысячью колонн.

Туман молочный. Тени скользких ног. Асфальт блестящий. Кружево ветвей, Как вьющийся во мраке осьминог, И мертвенные бельма фонарей. Мы движемся, но пеленает фог Нас в саван, словно мертвых королей, И кажется, что где­то дышит Бог, Раскрыв холодный в небе мавзолей. И мы играем дерзко с Тайной в прятки, Платочком белым повязав глаза, Как в садике родительском ребятки. Чьи это щеки? Чья течет слеза? Чьих это платьев шелковые складки? Чей глаз мерцает, словно бирюза?

На столике малюсенькая елка. Под ней две рюмки также в ноготок. В них капля золота, как будто пчелка Оставила для воробья глоток. Кто пил из них? Ни шелеста уж шелка Вблизи не слышно, ни шуршанья ног. Лишь на стене любимых книжек полка, Видения проторенных дорог. Здесь две души друг другу пожелали Еще один любвеобильный год И людям всем поменее печали. Здесь две души, одетые в эфод, Ушедших в вечность грустно вспоминали И свой вдали замученный народ.

В руках моих рычаг был Архимеда, Когда на деревянном я коне Скакал к созвездью бледной Андромеды И верил свято собственной весне. Завет Иеговы я сносил с Синая И строил храм дорийский, как Ихтин, И очаровывал зверей, играя, И тысячи писал стальных терцин. Затем, увы, распался конь на щепки, Для рычага нет точки ни одной, И глина высохла от долгой лепки, Ковчег прогнил, и стал я уж иной. В дупло забился я, как старый филин, И с недоверием гляжу на свет. Бушует ураган меж мозговых извилин, Потух огонь обманчивых комет.

Облака. Меж них фиалки: Ветер – неба архитектор. По снегу кружатся галки. В снежной я пыли, как Гектор, Волочусь за Ахиллесом. Кровь из ран – ручей рубинный. Звезды уж зажглись над лесом, Неба фейерверк старинный. Под резным троянским шлемом В черепе кружатся сферы: Мертвый всё еще к проблемам Обращен погибшей веры. А вороны в диком танце Каркают, слетая смело На окровавленный панцирь, Чтобы расклевать мне тело. Ночь идет Самаритянка, Черный саван расстилая. Не одна уже полянка Спит на лоне Адоная. Мне, сраженному герою, Честь отказана могилы, Мух стервятных буду рою, По оракулу Сивиллы, Предан я для разложенья. Все надежды обманули, Сорваны все облаченья, Ноги хилые разули. Псам я отдан на съеденье, Мысль запуталася в сети, В голове коловращенье, Плечи истязуют плети.

Веточки покрылись изумрудом. Самый жалкий кустик как король... И ищу я, пораженный чудом, В этот рай таинственный пароль. Я согбенный лишь седой ребенок, Выросший меж книжных пирамид, Утомленный от идейных гонок И бессчетных тесных хризалид. Как хотелось бы пустить мне корни Где­нибудь меж трубок белены, И корявый ствол из щели горной В изумрудах царственной весны! Как бы я любил свои листочки Клейкие, прозрачные, как воск, Как бы я влюблялся в ветерочки, И какой имел бы славный лоск. Я не думал бы совсем о смерти, Даже если б снежный видел пух, И исчез бы в синей водоверти, Как бессмертный, лучезарный дух.

          Я умираю, это очевидно: Лениво движется по жилам кровь, Как в изморозь внезапную ехидна,           И сердце на заре не бьется вновь С восторгом тихим при восходе солнца, И не ищу я окрыленных слов.           И хочется мне запахнуть оконце, Чтоб отдохнуть, как червячок в коконе, И опуститься на могилы донце.           А дух, уставший в горестном загоне, Стремится отделиться от темницы При отходящих колокольном звоне,           И продолжать, как солнечная птица, Свой путь в безбрежности неискрылимой, Огнем неопалимая орлица.           И Бог, досель еще нигде незримый, Быть может, выйдет скоро мне навстречу И братья с Ним, меньшие серафимы.           Я зря себя уж целый век калечу, И ни к чему наверно не приду, Хотя Отцу не раз противоречу.           И я устал в неправедном суду Сидеть судьей иль жалким подсудимым, И подобает в голубом пруду           Опальному исчезнуть серафиму.

Песок в часах давно истек, Он весь в гробу моем сосновом. Душа, мятущийся поток, Живет одним лишь пряным словом, Хотя и в нем какой же прок! Ведь под земли меня покровом Ждет тот же непонятный рок, Как и под солнечным альковом. Помимо строгого сонета, Нет никакого назначенья У поседевшего поэта, И на песка исчезновенье Глядит он с горечью аскета, Шепча бесплодные моленья.

У каждого свой Ангел есть Хранитель, Но и презренный есть домашний бес, И не проходит уж вблизи Спаситель, Чтобы изгнать его в исподний лес. А он страшней, чем древний Искуситель, Ни власти не сулит он, ни чудес: Он каждодневный в черепе наш житель И баламутит образы небес. Он сердце нам сжимает, как тисками, И вызывает нестерпимый страх, Он с тайн срывает дерзкими руками Завесы все: святыни без рубах, Мечты как проститутки меж гробами, Свобода – палисад кровавых плах.

Кто это в дверь стучится ночью, Когда я к Божью средоточью Лечу, больное бросив тело? Кому ко мне какое дело? Не Смерть ли то стучит клюкой, Нежданно появясь за мной? Иль это Оленька­голубка Пришла спросить, готова ль шлюпка? Иль это к классовому року Вести явились лежебоку? Иль веточкой стучит сирени Весна, войдя неслышно в сени? Ах, не будите полуночью, Когда я к Божью средоточью Лечу на радужных крылах, Преодолев исподний страх!

Вдали по склону древний городок. Вблизи журчащий в травах ручеек. Храм Весты виден, древний римский мост, Меж кипарисов пасмурных погост. Налево деревцо почти нагое, Задумчиво стоящее в покое. Посередине под воздушной аркой, Подрезанная ножницами Парки Святая в обмороке Катерина, Сиенского народа героиня, В доминиканском снежном облаченьи, Упавшая от сладости молений. И две монашки, белые как снег, Поддерживают павшую от нег. А на руках святой горят стигматы, Христовых ран святые отпечатки. И сам Он белоснежный, как Жених, Из туч читает подвенечный стих. И умиление нисходит в душу, И перед смертью я уже не трушу: Она последний творческий экстаз, Надежда на виденье Божьих глаз. Смерть – обморок, смерть – перевоплощенье Бесцельного юдольного мгновенья, Смерть – капельки ничтожнейшей слиянье С морской необозримости сияньем, Смерть – очищающая всё стихия, Смерть – нескончаемая литания.

Когда начнешь средь полуночи Во мраке подводить итог, Вдруг широко раскроешь очи, Увидя, что остался Бог, Один лишь Бог в столпотвореньи Непостижимом на земле, И всё развенчано творенье, В кромешном потонувши зле. Лишь Бог остался во вселенной В венце неугасимых звезд, В лазурной мантии нетленной, И слезы льет Он на погост, Где атомические бомбы Испепелили злую тварь. Чудовищные гекатомбы Небесный созерцает Царь, Да я, Его исподний голос, Разбивший грустную псалтырь. И не один спорынный колос Не украшает больше мир. Меж черным пеплом слезы Божьи Лежат как палевый жемчуг, На рыбий глаз они похожи, Удушья в них немой испуг.

Нет ничего бездушного в природе: Последний камень под забором жив, Последний пень гнилой на огороде Под серебром причудливых олив. И сам в гробу еще живым я буду От тысячи немых метаморфоз. Лишь присмотрися к творческому чуду, К корням расцветших надо мною роз. То цветик выглянет из чернозема, Какой­нибудь кровавый маков цвет, То скарабей из костяного дома Поднимется на полуденный свет. То бархатная бабочка взовьется На выросший на холмике цветок, И многое еще со дна колодца Усилит жизни пламенный поток. И меж смолистых веток кипариса Мой дух бесплотный будет шелестеть, И в каждой ягодке я барбариса Как щечки буду детские гореть. И камень мне свою расскажет повесть, Как он с руки Создателя стекал, Как с алтаря будил людскую совесть, Как колыхался меж морских зеркал. Какая б ни была в душе усталость, Не стану проклинать я этот мир, Где погостил я самую лишь малость, Где призван был на Аполлона пир.

Нет у меня отчизны, нет народа, Не немец я, не русский, не Волошин, И безграничная во мне свобода, И безграничностью своей я скошен. Пылинка я космического света, Проникшая на миг в исподний мрак, Создателя шальная эстафета, Забившийся в подводной щели рак. С улыбкой я гляжу на ухищренья Понять или исправить Божий мир, И чтобы жить, пишу стихотворенья, Касаясь струн неотзвучавших лир. Исколесил я мысленно всю вечность, И нового нигде мне не найти, И если бы не жизни быстротечность, Пришлось бы в пропасть броситься с пути. Но пройден путь, и кубок выпит желчи, Окончился юдольной жизни сплин, И в лучик световой под хохот волчий Непризнанный вернется Божий Сын.

Тринадцать башен сине­серых, Как исполинские персты, Как полуночные химеры, Подъемлются в страну мечты, В лазурь мистического неба, Где ореолом облака Вокруг ликующего Феба Кружатся, как овец стада. И тени синие от башен Как стрелки солнечных часов, Но времени полет не страшен Под мерный звук колоколов. На упраздненном бастионе Средь пышных виноградных лоз Стоим мы в сладостной истоме От голубых метаморфоз. Природа вся в лазурь одета, Безбрежен океан холмов, И столько голубого света Разлито, что уж нет домов, Нет гнезд людских средь синих пиний, Нет ни сегодня, ни вчера: Всё лишь гармония из линий, Всё живописная игра. И мозг и сердце – все лазурно, Всё в дымке синей, словно даль, Осталась золотая зурна, Туманно­томная печаль. Как цепкий плющ сплетясь руками, Мы утопаем в синеве, Мгновенья кажутся веками, Вся вечность будто в голове. И мы счастливее Нарцисса, Глядящего, смеясь, в ручей: Вселенная для нас кулиса, Ни слов не нужно, ни речей.

          Готические своды из платанов. Как луны между ними фонари. На стенах зыбь полночных океанов. Над головой предчувствие зари.           Безмолвие меж спящих истуканов. Дома – полегшие богатыри. На рельсах блеск искрящихся стаканов, И улицы – глухие пустыри.           Мы движемся неслышные, как тени, Любуясь вечным фейерверком звезд. Душа как синие в раю ступени,           И Ангелы поют на них, как дрозд, И никаких уж нет в мозгу сомнений, И мир – манящий к вечности погост.

Ангел снежный, Ангел вьюжный, Брат мой нежный, Брат недужный, Подлети ко мне В вещем сне, Приголубь меня У гнилого пня С ношей крестного. Осени меня Дланью белою, Дай испить огня Мне духовного. Ты создание Этих рук моих, Ты небесный стих, Ты из красок лишь, Ты из мрамора. Но всё сказка ведь, Всё создание, Всё творение, Лишь мгновение, Даже Бог­Отец, Этих грез творец. Ангел снежный, Ангел вьюжный, Брат мой нежный, Брат недужный, Я вдохнул в тебя Жизнь бессмертную, Пожалей меня, Обними меня Снежной дланию.

          Пылающий вокруг астральный пух Не мог вращаться в небе по законам Математическим без Божьих рук.           А создан ли он с колокольным звоном За день один, иль за миллиарды лет, То может знать стоящий лишь за троном           Творца опальный серафим – поэт, Вне времени живущий и пространства И верующий в то, чего уж нет.           Как свечки ли на елке для убранства, От нестерпимой ли извечной скуки Бог создал звездные во мраке танцы, –           Кто знает? Сколько б ни тянули руки В безбрежность мы, отсутствует ответ. Мелодии остались только звуки,           Слова остались райские, поэт, Они в созвучьях отражают сферы, И ничего разумней в мире нет           Тебе внушенной с колыбели веры.

Как змей серебряный струится Арно. Вдали малиновые млеют горы. Деревья спят вокруг высокопарно. Мы сбросили действительности шоры. Молитвенно мы созерцаем вечер, Благоуханный воздух, листья, травы, И облаков позолоченный глетчер, И шелестящие березок главы. И ширится экстаз, на солнце нивы, Слияние с душою естества, И мы, как все творения, счастливы На лоне голубого божества. Как козочка, ты скачешь по тропинке Меж изумрудной бархатной травой, Довольна каждой кружевной былинке, С восторженной иконы головой. И я шагаю за тобой вприпрыжку, Присматриваясь к красочным аккордам, Читая неба голубую книжку, Как чайка, реющая над фиордом. Что годы, неизбежные седины, Когда вокруг пылающий закат, Когда в душе слагаются терцины, Когда в груди искрящийся брокат! Мы были молоды когда­то оба, Мы молоды еще душевно днесь, Мы будем молоды под крышкой гроба: Мы дети солнца любящие здесь.

Как я люблю латунный этот вечер,           Безбрежности кошмар, Когда недвижных туч атласный глетчер           Горит, как солнечный пожар. А стрельчатых касаток сарабанды           Кружатся будто бы в мозгу, Перерезая облачные ванты           На райском берегу. И я стою в окошке очарован,           И щебетуний я зову, Зову, хоть сам давно уж не прикован           И в вечности живу. И стаями они на зов мой прилетают           Как херувимы, щебеча, И щеки мне крылами обвевают,           Как будто брата милого ища. И так тепло мне, словно это пальцы           Меня ласкают из могил, Как будто райскими цветами пяльцы           Покрыл Архангел Гавриил.

Я вижу тополь исполинский Над безымянным городком В глуши безвестной украинской, Зыбящийся под ветерком. Внизу домишки, клубы пыли На первобытных мостовых, Внизу людишки, что забыли Свободу прадедов своих. А он стоит, как колокольня Готическая, в синеве: Ни ураган ему, ни молния Не омрачают в голове Стремленья ввысь по вертикали, И он на солнце шелестит, Сверкая, как копье из стали, И ангелов в эфире зрит. Он столп зеленый в атмосфере, И стаи резвых воробьев Поют псалом первичной веры Из­под зыбящихся листов. В ребенке спящем меньше неги, Чем в витязе сторожевом, В созвездии лучистом Беги Сиянья менее, чем в нем. Закрыв глаза, я вижу тополь Такой на мозговом экране, И дорог он мне, как Акрополь, Как остров синий в океане.

Клещами кто­то закусил мне сердце,           Как раскаленное железо, И молотом откалывает scherzo,           Держась на do­диэзе. И корчусь я, как корчится гадюка           С раздавленной головкой: Колючая в мозгу раскрылась юкка           В кровавой обрисовке. И бесы всаживают мне остроги           Под ребра тощие злорадно, И я пляшу посереди дороги           Как пьяный, безотрадно. То Бог, то червь, забытый на асфальте           Среди тюремного двора, Я письмена читаю на базальте.           Какая праздная игра! Клещи, впивайтесь, молот, куй железо,           Что хочешь выкуй, но скорей. Нельзя держаться всё на do­диэзе,           Нельзя летать, сорвавшись с рей, Как парус в бурю, меж ихтиозавров...           Пусть вцепятся в лохмотья крабы... Пусть унесут заслуженные лавры           В свою подводную Каабу.

Заходит окровавленное солнце, Пронзенное оранжевым лучом. В лесу горит гранатное оконце, Малиновый на курьих ножках дом. Я медленно шагаю по дорожке К заброшенной в лесу сторожке. И волосы мои как знамя, И сам я златотканая хоругвь, И сердце у меня как пламя, И сам себе я только друг. В очах моих то звезды, то лампады, Заутра весь я буду пепел. Всё сгинет от услады, Как будто я забвенья не пил. В сторожке той в лесу часовня, И в ней Христа запечатленный образ, И ржавая под ним жаровня. И я, как выползет сомненья кобра, Из сучьев зажигаю там костер, Молясь, чтоб просветлился взор, Чтоб был и я пылающее солнце, Пронзенное оранжевым копьем, Чтоб был шелками вышитый я бонза, В латунный гонг стучащий кулаком. Нет ничего торжественней заката, Нет ничего священней туч броката. Будь мир вокруг пустынный билиард, Будь огород, засохший от лучей, Будь он свирепый леопард, Будь он хоть азиатов стан, Где зверский правит Тамерлан: В заката час вся джунгля как икона, И лучезарней становлюсь я сам, И нет иного для меня закона, Как подниматься к небесам И реять стрельчатой касаткой, И исчезать в эфире без остатка.

Наше сердце мех органный, Мозг серебряные трубы, Гимн они рокочут странный Об Орфее и Гекубе. Музыка то сфер далеких, Хоры Ангелов лазурных, Сновидений тайнооких. Что считать песок на взморьи И пылинки на дороге? Неисчетно наше горе, И познанье только в Боге.

Дружина молодых платанов Асфальтированной аллеи В молочно­голубом тумане Мне всех других теней милее. Они зыбятся в нежном тюле Ленивых летних облаков, Они и в пламенном июле Не чувствуют своих оков. Они приветливы, как мама Среди резвящихся детей, Они, как в Трианоне дамы, Мне кланяются из ветвей. Они зимой глядят в окошко Мое через густой туман, Как будто бы я Толя крошка, Пиратов черных капитан. Они полны моих мелодий, Еще не сказанных душой. Евангелия, как Мефодий, Они мне переводят в зной, Евангелия голубые Манящих тайною небес, И не считаю уж гробы я, Плывущие в исподний лес. Бог создал нас для созерцанья Крылатых красных кораблей, Для слов сияющих слаганья, Как перелетных журавлей.

Люблю я осень золотую С бесплотным караваном туч, Когда деревья аллилуйю Шуршат, ловя последний луч, И дышит всё вокруг на ладан, Цветы и листья и трава, И Requiem звучит над адом... Кружится сладко голова От золотистого тумана, И хочется навек заснуть У черноморского лимана Под красной глиной где­нибудь. Меж плит лежат листы акаций, По щиколотку теплый пласт: Пестрей бумажных ассигнаций Никто бродяге не подаст. Коленям мягко, мрамор щек Навеки остудит пожар, И скоро снеговой пушок Навеет столько чистых чар, Что успокоится навек Родившийся меж скифов грек.

Далекая мне снится Калифорния. Тропический первосозданный лес. В тумане дымчатом вершины горные. Фата Моргана облачных чудес. Как башни исполины хвойные, Секвой гигантских длинные ряды, Антеи дней создания топорные, Тысячелетий канувших следы. Как колокольня Джотто величавая Стволы, доросшие до облаков, Где под ветвями храмы пятиглавые Могли бы в ураган найти покров. Сто девушек, ведущих хороводы, Не обняли б гиганта одного. Уходят в мрак великие народы, За божеством проходит божество, Они ж стоят, вокруг роняя семя, И за ростком всё жизненней росток. Остановилось, преклоняясь, время, И вспять пошел истории поток. Они взнеслись в века ихтиозавров, Когда блаженно спал в земле Адам И Иерихон не падал от литавров, И Бог по райским проходил садам. Мы пишем, пишем на песке истории Позорные, летя стремглав в Хаос; Они ж стоят, как на угрюмом взмории Гигантский малахитовый утес.

В мозгу расплавленная лава Течет, как пламенный металл, И два чешуйчатых удава Сердечный оплели фиал. Клокочет снеговая Этна... Но я на шканцах корабля... Мысль хаотична, безответна, Тень Гамлета я короля! Всё дым, всё трусь, всё изверженье, Но недвижим я у кормила, И новые стихотворенья Приемлет вечности могила. Карету Феба золотую Уносят в бесконечность кони, И превращаюсь я в статую При тихом колокольном звоне. Среди колючих я опунций В кратере грозного вулкана Пурпурный Иеговы нунций, Крылатый вестник океана.

Сегодня утром на мою подушку Через окно скакнул степной кузнечик. И вспомнил я о нищенской избушке На курьих ножках, высохшие плечи Поднявшей как столетняя старушка, И вспомнил наши пламенные речи... Вокруг ковер цветов, прудок, лягушки... И гром в степи ожесточенной сечи... Вдали пролив с горою Митридата... Кузнечик от прикосновенья пальца Скакнул скачком лихого супостата. И слезы хлынули чрез глаз зеркальца... Увы, нет к прошлому уже возврата, Узор словесный лишь горит на пяльцах.

Как ягода малиновая, солнце Заходит меж кровавых крыш. Летят неслышно на асфальт червонцы, И прыгает по ним малыш. Лишь я один любовно отстраняю Священный братьев прах, И мысленно в альбомы собираю, Испытывая страх. Я сам такой лист лапчатый платана, Глядящий на закат, Я сам дрожу под пеленой тумана, Как будто близок кат. Парча на небе рдяная погасла. Чернеют кружева. В лампаде нет оливкового масла... Кружится в мраке голова...

Есть только сумрак, только слизни На белене и на корнях, Есть страх неизъяснимый жизни, И утешенье в лживых снах. Слова лишь выцветшие тряпки, Ковчег Завета – корм мышей, На ореолах жабьи лапки И брюхо желтое ужей. Святой Акрополь – груда пыли, Свет – инкубатор для червей, Гнездящихся в стерве кобылы, Задушен кошкой соловей. Все великаны – ветряки, Все мученики – Санчо Панца, У Дульцинеи глаз трески, И не герой я из Ламанча!

Жизнь моя пришла к концу. Крылья машут по лицу, Руки ищут чьих­то рук, Губы ищут чьих­то губ, По лбу крадется паук, Сердце точит Смерти зуб. Солнце утомляет глаз, Звезды гаснут, как экстаз. Но всё живо, всё кишит, Всё, как стриженный самшит, Принимает сотни форм. Облака, как тени корм, Проплывают в бирюзе. В каждой нищего слезе Страждущий сверкает Бог. Каждой бабочки крыло, Как алмазное весло, Мысль уносит за рубеж. Нет ни вех уже, ни меж: Я давно певучий стих, Я смирился и затих. Мертвые мои со мной Синей плещутся волной. Крылья гладят по лицу, Жизнь моя пришла к концу.

Как облака клубятся настроенья, То пух лебяжий, то седой свинец, То ангелы, то адские виденья, То иммортелей солнечных венец. Как облака плывут стихотворенья, Неведомо откуда и куда, Печали или радости мгновенья, Не приводящие нас никуда. Как облака проходит жизнь поэта: То молнией расшитая гроза, То море ослепительного света, То умиленья тихая слеза, – И вдруг исчезновенье без ответа, Сиянье звезд и моря бирюза.

Дремлют голые в саду платаны, Старые приятели мои, Пригибаясь мерно, как тартаны, Хором с них ликуют воробьи. Словно пыльные висят крыланы Шарики семянные в тени, На лиловые в ветвях лианы Кажутся похожими они. Лишь один остался лист дрожащий, Золотой, проеденный червем: Это я качаюсь в голой чаще, Это я, повешенный живьем, Атом бесполезный и скорбящий, Дух, давно ушедший в Божий Дом.

Когда в ночи свирепый осьминог Охватит сердце склизкими плетями, И я кажусь себе в острожной яме, Где никакой уже немыслим Бог; К тебе, дрожа от головы до ног, Я прижимаюсь хилыми руками, Чтоб жить нерукотворными мечтами И в облаках достроить наш чертог. Давным­давно, как изумрудный плющ, Вокруг тебя обвился я, мой Ангел: С тобой в пыли земной я вездесущ, С тобой при жизни в ангельском я сане, С тобой в страданьи вечном всемогущ, С тобой мечтаю о священном Ганге.

Гремит громадный красный камион. Из­за угла автомобиль навстречу. Меж ними я бреду на Геликон, Но никого безумьем не калечу. Пришел конец мой. Жалкий детский стон. Сейчас пред Богом я за всё отвечу... – Спаси, святая Роза из Ромен! Безвинно я попал на эту сечу! – Вдруг кто­то окрылил мое плечо, И, как кузнечик, я свершил скачок, Молясь своей Мадонне горячо, Как палестинский в старину ходок. Меня спасло вмешательство твое, Мой чудотворный, алый мой цветок!

Декабрьское малиновое солнце. Парчой покрыты ожерелья гор. Рубинами горят у вилл оконца И кипарис, угрюмый Святогор. Броней одеты из червонной бронзы Селяне, пашущие косогор, И пинии, идущие как бонзы Процессией в завороженный бор. Малиновый я сам меж красных ягод, Запрятавшийся в терния шипы, И хочется небытия мне пагод, Где золотые светятся столпы. Я молодею с каждым часом на год, Завидя Божьи в естестве стопы.

Небо – пелеринка институтки, Горы – Сандрильоны сапожки, В горностай оделся лес для шутки, В белых шапках бродят мужики. Ослики в пуховых белых куртках, Белые у гончара горшки, Белые сидят на клетках утки, Без перчатки белой нет руки. Будто все свалились с неба звезды, Горностаем чистым нас покрыть. В белых саванах стоят погосты, Что навеки усмиряют прыть. Это вечности святой форпосты, – Хорошо совсем, совсем не быть.

Меж черных стен взвивается спираль. Гора незримых в темноте ступеней. Я поднимаюсь... Преисподней шваль Трясущихся касается коленей... Я здесь живу, но попаду едва ль В свою обитель: помутился гений, Подгрызла сердце вечная печаль И хороводы скорбных сновидений. Повсюду стены, не найти дверей, Трясется ключ в застынувшей руке... И я уже не Божий иерей, А узник жалкий в каменном мешке. Ступени вверх. Ступени вниз... Скорей, Скорей, спасенье в гробовой доске!

Тебя искал полжизни я на свете, Полжизни жил, творя стихи с тобой, – И в солнечной неслися мы карете На звездный пир в пустыне голубой. Мечты любила ты в моем Завете, Живя стихами, как цветок любой Живет лучами призрачной кометы, И опьянялись ритмом мы с тобой. Что в том, что мы лазоревые тени Скользящих над пустыней облаков И что живем лишь несколько мгновений: Как пчелы, мы живем нектаром слов, Как мотыльки, узором сновидений, Не чувствуя ни яви, ни оков.

Что остается впереди? Могила, Сосновый, лесом пахнущий кокон, Хоть я большая творческая сила, Светящая из тысячи окон. Кумейская сулила мне сивилла Загадочный и величавый сон, Но жизнь моя, как облако, проплыла, И я давно покинул Геликон. Классические все увяли мифы И Фидия величественный стиль. Мятежные сыны мы Гога – скифы, Что обратили мир в золу и пыль. Расшибся Арго, наш корабль, о рифы, И над курганом шелестит ковыль.

Когда приходит созиданья день, Вселенная как мастерская Божья, Не Смерть тогда у нашего изножья, А Саваофа голубая тень. Цветет на глине кладбища сирень, Вулканы дышат из морского ложа, Как лебеди, плывут галеры дожа Под песнопенье пенистых сирен. Живет кристалл и неприметный атом, Повсюду лабиринт метаморфоз, Простая плесень как живое злато, На каждом камне венчик алых роз, И сумерки пылающим закатом Горят на крыльях радужных стрекоз.

Мириады звезд. Мириады лет. Трагическая смена поколений. И Бог везде, и Бога нет. И ни к чему мятется скорбный гений. И ослепляет полуденный свет Запутавшихся меж звенящих звений, И ни к чему тебе, седой поэт, Слагать гирлянды праздных песнопений. Залезь в спираль, как сонная улитка, И рожки в синеву не выставляй! Тюремная железная калитка Назначенный тебе судьбою край, И ты, не выползая вновь на пытку, Меж алых роз спокойно умирай!

Ползли мы по ступенчатой спирали На колокольню мирового храма. Три дня уж мы без устали взбирались. Меж облаков сокрылась панорама. Сквозь трифоры парами мы дышали, И жизненная прекратилась драма. С вершинным мы стремленьем умирали, И принимал нас милосердный Брама. Вдруг стертые сокрылися ступени ... Над нами золотая лишь игла Да облаков серебряные тени... Но за плечами было два крыла... И мы взвились в отчизну сновидений, Как ласточек крылатая стрела.

Когда Ты примешь мой мятежный дух, Что искорка лишь духа Твоего, Не сохраняй меня, как злых старух, Как в диком поле гнойное стерво, Как снег в овраге, как лебяжий пух. Нет, атом влей тревожный в естество, Чтоб я, как я, уже навек потух, Собой усиля в мире божество. Влей в звездные меня Свои аорты, Чтоб я по ним кружился, как болид, И созерцал другие натюрморты, Иль где­нибудь меж мшистых Ниобид Зацвел в цветов несеянном аккорде Под бушеванье диких нереид.

Всё небо черный занавес из крепа. Ни фонарей, ни звезд, ни маяка, Ни вечного огня под сводом склепа. Асфальт везде, да смертная тоска. Что летопись юдольного вертепа? Что желтые страницы дневника? Всё, даже ласка Хаоса нелепа, Когда не видишь Алого Цветка. Лишь он один имеет для поэта Глубокий смысл в непобедимой мгле: Он Вифлеемская моя комета, Цветок морозный на тюрьмы стекле. И жду я, жду мистического света, Жду Ангела на радужном крыле.

Как тюлевая занавесь туман. Не видно ни холмов, ни снежных гор. Лишь кружево платанов тешит взор, Да призрачный небытия обман. Но голубок, по временам, турман Касается стекла как метеор, И чьи­то слезы, жемчуг на подбор, Волнуют, как раструбчатый дурман. То тени наших бедных отошедших Как облачный клубятся в небе флер, В безбрежности покоя не нашедши. Меня волнует тюлевый шатер, И прячу я под одеяло плечи, Чтоб укоряющий не встретить взор.

На Красном море знойная пустыня. Завеянный песками монастырь. Небесный купол турмалинно­синий. Вдали Синай, лазурный богатырь. Как плечи изможденной инокини, Согнулся пальмы золотой потир. Песок рябится, как муар старинный. Палящий зной. Безбрежности псалтырь. Два моря: золото, аквамарин. Под своды церковки манит прохлада. Глаза Мадонны коптской из глубин Глядят веков. Чешуйчатые гады Пред ней, как канделябры из Афин, Зажженные во рту несут лампады.

Твоей рукой к безбрежности ведомый, Словесный я хочу закончить труд. Уже вдали Отцовские хоромы Сверкают и зеркальный синий пруд, Где отражаются в небытия истоме Все те, что здесь безгрешные живут, Все те, кого я видел в нашем доме, В далеком прошлом несколько минут. То пруд забвенья: шпажные ресницы, Как камыши лиманные, шуршат, И нектар пьют небесные в нем птицы. Пылающий уже настал закат, И мы исчезнем в нем, как голубицы, Что воду крылышками шевелят.

Благословен навеки этот день, День нашей первой в Светограде встречи, Хотя нередко набегала тень И слышались взволнованные речи. Ты привела меня под лавров сень, Ты исцелила от противоречий И ты, благоухая как сирень, К бессмертию ведешь, обняв за плечи. С тобой я научился лепетать Меж мачтового радостного скрипа, С тобой сорвал седьмую я печать, И весь расцвел, как царственная липа. Ты мне жена и любящая мать, И дочь, в Колон ведущая Эдипа.

Как змеевласые летят Эриннии, Клубясь, на север дикий облака. На них гиматионы черно­синие, В них молнии костлявая рука. Не уловить разрывчатые линии Порывом живописного мазка, Но оглядеть нетрудно их в унынии, Когда охватит смертная тоска. Я не убивший мать свою Орест, Хоть и глядел, как бесы убивали Ее со смехом, пригвоздя на крест. Я убежал, покрыв лицо вуалью, Чтоб жить среди неоскверненных мест, С раскаяньем тяжелым и печалью.

О Господи, Твои следы повсюду Я вижу на волнах и на песке, Но Ты явись мне в рукотворном чуде, Как Микель­Анжело на потолке. Явись мне в «Хаосе» моем, покуда Не созданном в келейном уголке. Я не предатель Сына Твоего, как Иуда, Нет Каина знака на моем челе. Мне нужен образ, символ, аллегория, Я жажду вылепить Тебя из глины, Как ты меня в Моисеевой истории. Ты должен образ мой приять в картине, Ты должен на бесплодном плоскогории Твои священные клубить седины.

Как волны, исчезают поколенья: Ты на гребне жемчужный пузырек. Вся Вечность мимолетное мгновенье, Мерцающий болотный огонек. Бросай в волну свои стихотворенья, Из иммортелей связанный венок, И проплывай в загробные селенья, Как карусельный с мишурой челнок. Всё лишь случайный на болоте блик, Всё – перевернутое отраженье На дне аквамаринных майолик. Плыви, сверкай, прошло твое мгновенье, Чернеет под тобой холодный Стикс, Что погребает в урнах поколенья.

В лазури нежной снежные барашки Плывут, купаясь в солнечных лучах. В зеленой травке зацвели ромашки С улыбкой детской в золотых очах. Я сам как будто в чистенькой рубашке Из гроба встал, услышав мертвых страх. С весельем трелили повсюду пташки На сладко спящих терния кустах. Истлевшим тяжело хожденье ножкам, Но верная ведет их Антигона По сыроватым от дождя дорожкам К ступеням золотого Божья трона, И посылаю поцелуй я крошкам, Ликующим у гробового лона.

Я видел ночью, как родился эльф На дне обрызганной росою розы. В долине это было древних Дельф. Цвел олеандр и желтые мимозы. Мохнатый шмель, воинственный как гвельф, Вокруг кружился и жужжали осы, Глядя в цветок, где десять крошек­дев Серебряные заплетали косы. Завернутая в чистые пеленки, Там куколка лежала в ноготок, И радужные были перепонки И золотой у ней в кудрях венок. Едва родясь, она пустилась в перегонки За мотыльком чрез бархатный лужок.

Дождик льет, как слезы льются Божьи, Ангелов и мучеников слезы: На жемчужинки они похожи, На росу, усыпавшую розы. Я, со смертного поднявшись ложа, Созерцаю белые плерезы, Как ручьи текущие по коже, Совершая вновь метаморфозы: Вот я в небе розовая тучка, Сумеречник с мертвой головой, Иль в окошке трепетная ручка Райской детки с лентой голубой, Иль венца тернового колючка, Лоб Христа пронзившая с тоской.

Зыбятся корибанты естества: Листочки клейкие, струя фонтана И розовые свечки у каштана... Ласкающие руки Божества Коснулись глаз моих, и голова Кружится, будто бы несет тартана Меня по синим безднам океана, И под килем колышется волна. Как серый занавес на древней сцене, Раскрылось небо – и крылатый хор Архангелов склонился на колени... В звездистой бездне высится собор С гробницами ушедших поколений – И насладился ненасытный взор.

Бог ближе звезд, Бог ближе облаков, Как воздух Он меня объемлет, И ласково и милосердно внемлет, Когда слагаю лабиринт я слов. Он голос мой, когда я так суров, Что осуждаю форумы и кремли И все воюющие в мире земли, Где проливается безвинных кровь. Он в совести моей магнитной стрелке, Что дух выводит ввысь из тупика, Он в каждой радостной моей проделке, И творческая у Него рука: Он с чайками пускается в горелки, Он со стеблем колышется цветка.

Сегодня осиянный вешний день. Свинец расплавился. Иссякли слезы. В нору сокрылась гробовая тень. Все в изумрудах веточки березы. В сережках ивы, в гроздочках сирень. Фонтаном золотым стоят мимозы. И наконец уж выползти не лень, И полетать, как прыткие стрекозы. И Бог проснулся вдруг в моей душе, Почуяв снова творческие силы, Как Пан Великий в спящем камыше, Хоть люди погребли Его в могиле. И Он живет со мною в шалаше, Сверкая, как понтийские бериллы.