Распятья – все деревья леса, Голгофы – мертвые холмы. Орудий жерла правят мессы, Поют священные псалмы. Широкобрюхие мортиры, Тая в зрачках багровых месть, Гнусавят откровенье мира, Святого искупленья весть. И тают серые бригады, Как стебли восковых свечей, И рвут колючие преграды Тела озлобленных людей. И перед смертью, примиренья Слова понятней беднякам, И жаждут души отпущенья Неотпускаемым грехам. И жаждут теплого участья На дне мучительных траншей, Религиозного причастья И ласки дальних матерей. Вот обагренные шинели Обрубки раздробленных рук Из подземельной колыбели Подъемлют к иереям вдруг. И пехотинцы, и зуавы, Еврей, латинянин, индус – Все тянут красные суставы За хлебом духа в Эммаус. А пастыри в железных касках Их отпускают в дальний путь, Баюкая священной сказкой, Чтоб легче было им уснуть. Кто разберет на страшном поле, Какому Богу кто служил? И Бог один тут поневоле На дне чудовищных могил. Еврей внимает песне ксендза И шепчет: Борух Адонай! Арабу обещает бонза Пророка заповедный рай. И пулею сраженный раввин Серебряный наперсный крест Дает тому, кто пел: Коль славен Господь среди нездешних мест! И посылает неприятель На павших злобную шрапнель, И меж обугленных распятий – Для всех открыта колыбель! 1916

Я вдохновенная псалтырь Твоя, непостижимый Зодчий, Я псалмопевец­богатырь, Словами побеждавший ночи, Я звезд несметных поводырь И скорбного творенья врач, Я первосозданного ширь И неудавшегося плач. Я утешаю звуком лир Мятеж недокрыливших стай, – Я – всё, я – весь безмерный мир, Я – преисподняя и рай! Но я – ничто, гнилой аир, Ничтожный атом естества, Кометой выжженный пустырь. И только волей Божества, Твоею волей монастырь Поднялся каменный, Отец, И в нем я – скорбная псалтырь, И в нем я – радости певец! 1917

У подножья трона Божья Просветленный, благосклонный, В сожигающие дни, Облак светлый, осени Пери бедной призрак бледный! Чтобы звери бедной Пери Не увидели в тени, Облак светлый, осени. Облак светлый и червонный, Как видение Мадонны, Облак светлый, как Христа Непочатая мечта!

Страшнее Страшного Суда           Настало время. Бесплодна всякая гряда,           Невсхоже семя. Погибли чистые слова           В людском Эребе, И только сорная трава           Взошла на склепе. И только странная любовь           Моя к царевне Тепличный вырастила вновь           Псалом напевный.

Шоссейная в лазурь уходит лента, Исполнен полдень солнечных веселий. Мальчишка тащит жалкий скарб студента, Шагающего вслед за ним в шинели Изодранной... Несчастный, как согбен ты, Как стал невзрачен в нищенской постели: Багровые на скулах орнаменты, Орбиты глаз и губы посинели. И так один, один ты в чарах Крыма, Так злобно грудь твою терзает кашель, Что мне, стороннему, невыносимо. Без блика этого пейзаж не краше ль? Контрастов этих резкость нестерпима, – Скорей, Артист Великий, где твой шпатель! 1918

С возникновеньем исчезанье В объятии любовном сплетено, И солнечное мирозданье На смерть трагичную обречено. Не мотылек ли исполинский, Сгорающий в безбрежности, – земля? И не подобны ли «былинкам Закошенным – алмазные поля На саване безбрежных далей? Ведь все они – сверкающий мираж, И нет незабываемых печалей, Как нет неосушимых чаш.

И вижу и слышу, и чьи­то скрижали           Зачем­то ношу по Синаю, И знаю, что люди б за мною бежали,           Да снесть ли их им – я не знаю. И часто лежу я в объятиях Божьих,           В дожде золотом, как Даная, И мир, на безбрежность вселенной похожий,           Творю я, вселенной не зная. И часто я мыслю Эдема детали,           И в крыльях себя вспоминаю, И в бездну, схватившись за шаткие тали,           Несусь, – а зачем, я не знаю.

Когда умолкнут выстраданной речи Последние бушующие волны, И втиснет в гроб чахоточные плечи Могильщик сероглазый и безмолвный; Когда начнется тайны неизведный, Но предугаданный давно уж океан, Когда навеки прозябанья бледный Я допою мучительный пеан, – Тогда, быть может, расскажу, ликуя, Без межпорывья тягостных минут, Зачем, зачем я ради поцелуя Так долго, долго прослонялся тут. Тогда, быть может, золотые листья Осыпавшихся песен станут мне Не так уж тягостны, и буду чист я, Как в девичьем тебе являлся сне. Тогда неискрыляемые горизонты Я стану облетать с тобой, И ты сказать «non corrugar la fronte» Не сможешь пред стихией голубой!

Усталые люди в усталое время, Свидетели многих кошмарных крушений, Мы – слабые – тащим угрюмое бремя И верим, не веря, в наследные тени. И тени, и цепи нам стали дороже Жестокой свободы безоких утопий, И веры какой­нибудь алчем, о Боже, Мы в тесном кольце окровавленных копий. О, Боже, усталые, смутные люди Из смутной юдоли зовут неумолчно И молят хотя бы о крохотном чуде, – Смеясь и рыдая, солено и желчно! 1919

Но, когда уж вконец безответны И молитвы мои и судьба, Вспоминается пламенной Этны Мне в лазоревом море волшба. И когда непосильные узы Мне сквозь тело впиваются в кость, Я еще раз хочу в Сиракузы Унестися, как радостный гость. И в ключе бирюзовой Кианы Отразиться горячим челом, И под сводом базилики странной Петь неведомой грезы псалом. Я хотел бы в театре Эсхила «Орестею» агавам прочесть, И над всем, что поэту немило, Совершить справедливую месть. Я хотел бы лежать в кипарисах Мечевидных у лаотомий, Где в пещере зияющей высох Андромеду похитивший змий. Где ты, юность моя золотая, Где Эллады святая мечта? Улетела пернатая стая, И вокруг и во мне пустота! Но хотел бы еще в Сиракузы Я на миг перед смертью попасть, И, простившись с классической музой, Зашагать через Тартара пасть!

Когда остыл творенья пламень И прах обуглился земной, В мой остов обратился камень, Еще не излучивший зной. И тело тленное покрыло Его из шлаков и земли, Как мачту гибкую – ветрила, Когда снастятся корабли. И в сердце хлынула из моря Лазурно­пенистая кровь, И первого восхода зори Зажгли в нем первую любовь. Но дух мой не могла Деметра Создать из атомов простых, Мой дух из штормового ветра, Что в розах ароматных стих. Но мысль мою нельзя из пепла Было создать и из оков, Она в безбрежности окрепла, Она из белых облаков. И душу создал мне не Случай, Не в муках вьющаяся плоть, Ее десницею могучей Мне бережно вложил Господь!

И небо всё то же, и так же березы В атласных листьях червонных стоят, И так же осенние бледные розы На астры с улыбкой печальной глядят. И с тем же гляжу я на всё умиленьем, И звуки и краски – как прежде – люблю, И с тою же верой по мокрым ступеням Схожу к оснащенному я кораблю. Но что­то порвалось, но что­то разбито, И пусто по­новому как­то в груди, И уже размах и тревожней орбита, И тускло мерцает звезда впереди. И всё же, засмейся и крикни мне: «Вира!» И якорь взовьется со скрежетом в клюз, И с новой надеждой в неновом уж мире Любовный опять заключу я союз. Смотри, я внимаю! Рычаг кабестана Держу я с волненьем. Я молод, я чист! Ты медлишь? А! – «Вира!» – Смотри, как гитана Зарылся корабль в голубой аметист!

Осторожней, угрюмый воитель! Это – жизни последний изгиб, Ты обрящешь для духа обитель, Или ты безвозвратно погиб. Впереди беспросветная пропасть И зеленая ненависть в ней, Не пронижет ее копья лопасть, Не растопчут копыта коней. Потеряешь Спасителев нектар, Обожжет тебя чистый Грааль, И по струнам орфеевым плектр Заиграет тогда уж едва ль. Прочь доспехи, угрюмый воитель, И шелом, и бердыш, и копье! Голубая в Тоскане обитель И забвенье – спасенье твое. Будь Гаутами, Ассизским Франциском, Будь Эоловой арфы струной, Разговаривай с солнечным диском И с журчащей сребристой волной. Пусть без братии будет пустыня, Без апостолов церковь твоя: Чудотворнее станет святыня, И алтарь твой в саду бытия. И не будешь по камням Голгофы Волочить бесполезный ты крест, И твои не рассыплются строфы, Как евангельский бисер, окрест.

Вырывайте глаза, отрезайте язык,           Просверлите железом мне уши: Ко всему я теперь, ко всему я привык,           Что растлить собирается души. У меня и без глаз многорадужный свет           Там, – в загадочных недрах, – найдется, Да и ярче сияют алмазы планет           На глубоком исподе колодца. У меня и язык сокровенный без слов           Созидает волшебные песни, Пишет четким уставом из тех жемчугов,           Что всех зорь огнеструйных прелестней. У меня без ушей сохранились бы струн           Демиурговых в сердце аккорды, А теперь распылит их страданий бурун           И тритоньи поглотят их морды. Не увижу я Розы сияющий лик,           Не услышу любовные речи, И беззвучным ответный покажется всклик,           И во тьме не блеснут ее плечи; Но расскажут ей всё златоустые пальцы           И слепого чела пластилин, И очей не увижу, как тухнут зеркальца           Из­под осени близкой морщин!

Я люблю уходящее, Молодым побежденное: Красота настоящая, – Вековым искушенная Достиженьем страдания, – Мне милей созидания Неуверенных ценностей. Лишь немногое бренности Избегает творимое, Лишь в немногом незримая Создается гармония. Богостильность Авзонии И Эллады мелодия – Позабытых угодия, Одиноких причастие. Никакое ненастие Не повергнет лучистые На земле евхаристии... Я люблю отошедшее, Матерьяльно отцветшее, Но духовно живущее, Умирающе сущее. Одиноко­пустынное, Позабыто­вершинное, В суете непонятное, Навсегда невозвратное, Я, невзрачный, загадочный, Огонек лихорадочный, Окрыленно люблю! 1920

Я исступленным бушевал пророком В младенчестве загадочном своем, И в поединок выступал с пороком, Игрушечным жонглируя мечом. Я в ранней юности себя Колумбом Реторт и тигелей воображал, Цветы классифицировал по клумбам И на булавки мотыльков низал. Затем я к мудрецам пошел в науку, – В магический бескрылой мысли круг, – И испытал всю немощь и всю муку – Идеи титанических потуг. И наконец, остался лишь поэтом, Влюбленным в тайное слаганье слов, Преображающим – небесным светом – Обремененных тяжестью оков. И навсегда я превращуся в струны, Рокочущие славящий псалом, Когда навеет мне Господни руны Тысячеокий херувим крылом.

Грустно жизни кантилена Стелется по крышам. Небо цвета гобелена – Мавзолея тише. Легкокрылые армады В голубом атласе – Как пасхальные лампады На иконостасе. Синих стрельчатых касаток Пронизали нити – Гобеленов непочатых Бледные ланиты. Серебристо­острым вскликом Их пробуждена, Вновь вещает о великом Уцелевшая струна. Бог один остался в мире: Бог мгновений! Красота! Эта ласточками в шири Проведенная черта! 1921

Из милых рук прелестного ребенка Я принял золотого мотылька С эмалью черною на перепонках, Где два горели алые глазка. И вспомнил я, что он под слоем тонким Земли лежал у розы корешка, Как червь беспомощный, – что по сторонкам Вилось противных ножек два рядка. Что знал он о своей грядущей жизни, Когда свернулся в гробовой кокон? Не то же ли, что человек на тризне, Когда возлюбленных хоронит он, И в неподвижном и зловонном слизне Мнит заключенным воплощенья сон? 1921

Тайна­Мать неисповедная, Девственница Божья непорочная! Не проникнет мысль, сиротка бедная, И раба­наука лоскуточная За обители ворота медные, В лабиринты Рая полуночные. Ухищренья разума – безвредные Лишь гаданья девичьи цветочные. Только Божьей красотой вскормленные, Вдохновения везде искавшие, Только словом чистым окрыленные, От полетов к Божеству уставшие, Желчью символов неутоленные, – Мать увидят, из гробов восставшие.

С четырехгранной, мрачной и зубчатой, Из черных скал воздвигнутой звонницы, От бифор вереницею крылатой Уносятся серебряные птицы. Ласкающе в лазури непочатой Колышутся эфирные криницы, – И я застыл над ржавою лопатой, И перестал для Северной Царицы, Для матери родной, копать могилу. Помилуй нищенку, Небесный Царь! Верни пророчице былую силу! Рассей зловонную болота хмарь! Верни меня к вершинному стропилу, Ведь я – пасхальной радости звонарь!

Ave Maria! Пышут Апуаны, Как бурей раздуваемый костер. Горят короны Божьей талисманы – В парче с узором странных мандрагор. Оливок серебристых океаны Покоем странным опьяняют взор. Чернеет град Святого Кассиана, Перерезая звонницами бор. Касьян с Мечи! Тургенев. Дивный, звучный, В страданьях смертных выросший язык! Родителей могилы в глине тучной... Всё, что любил, и всё, к чему привык... Россия – мать! Раба доктрин научных! Россия – труп! Проклятье! Скрежет! Крик!

Темнеет шпиль зеленой колокольни Над озером серебряных олив, Возносится от тяжести юдольной В межмирия лазоревый пролив. Отверг он всё земное, недовольный, И, клокотанье страсти замолив, Свечой угрюмой с высоты престольной Горит – и вертикальностью счастлив! Здорово, кипарис, мой братец южный! Люблю я твой классический акрополь, Хотя я сам, за пеленою вьюжной, Равенства злобного стерег некрополь, – Безлиственный, истерзанный, недужный, Но розой до чела обвитый тополь!

Как тени туч, по серебру олив Бегущие причудливым узором, Так я, – певучестью души счастлив, – Скольжу по радужным вселенной шторам. Как тени туч по золотому нив Ковру скользят благословенным взором, Так, красотою душу напоив, И я скольжу, не удивляясь шорам. Не спрашивай у шустрых белоручек, Куда они, откуда и зачем! Они таких не любят недоучек, И потрясут лишь белоснежный шлем, Да свой обронят шелковый обручик, Не объяснив таинственный ярем.

Тебе, мой городочек Импрунета, Белеющий среди холмов Тосканы, Полдневный звон последнего сонета, Затем, что с нежностию пеликана, – Очам, от адского уставшим света, Ты развернула дивные экраны И исцелила бедного поэта От жизнью нанесенной тяжкой раны. Люблю твою зубчатую звонницу, Колокола певучие твои, Люблю твоей лазоревой криницы Шипучее, бодрящее аи, От скучной повседневности темницы – Стихи освободившее мои.

Струна я звонкая, Незримо тонкая, Идея, линия, Чрез бездны синие Вдаль устремленная, Несокрушенная. Слегка пунктиром С юдольным миром Соприкасаюсь По временам, И извиваюсь Через Бедлам. Но в бездны синие Струится линия, Как излученная Земли печаль, – Везде плененная, Вселенной вертикаль. 1923

Небо – как черная бездна... Вечности мрачные гроты Жутко­таинственно звездны... Жизнь забережная, что ты? Жутко мне в зимние ночи Ребусы Божьи разгадывать, В темные звездные очи С верой погибшей заглядывать... Бегством спасаешься в море свинцовое, Прячешься в волны бумажные... Всуе! Всё те же вопросы суровые, Иглы всё те же и молнии шпажные, Та же беспомощность, та же растерянность, Только за догмами видишь уверенность. Нам же, отравленным ядом сомнения, Вечно меняющим шаткие мнения, Не утверждающим, Не отрицающим, Нам только музыка вещего слова, Красок и звуков и форм океан, Нам только в ритме явился Егова. Мы над погибшей надеждой пеан, Сонно шатаясь, поем, Мы изначальным живем.

Над островом Пальмарией восходит Меж тучами жеманная луна. Ночной зефир меж пиниями бродит, И где­то песнь рыбацкая слышна. Как витязя копье, перерезает Старинной церкви грозный силуэт Кольчугу моря, что, вдали сверкая, В жемчужном плеске мне несет ответ. Здесь утихает вдруг водоворот теорий, И очищается утопий ложь, Здесь вечное лишь светится во взоре, И пред конечным утихает дрожь. Здесь волны пенистыми языками Ряды загадочных выводят чисел, И, занятый волшебным созерцаньем, Уверовал я в прозябанья смысл. Иконы чудотворные повсюду Среди подводных светятся камней, Поэт­подвижник собственному чуду Поверить может, – святости своей. 1924

За Portovenere – угрюмых, Бесплодных скал лежит гряда, И буйные гигантов думы Колышет синяя вода. Там гротов черных отраженье – Как призрачных драконов тень, Там пиний стойких поселенье Сапфирную возносит сень. Там циклопические скулы Застывших демонов земли, Там Бриареевы аулы И Полифема корабли. А мы на парусе в заплатах Скользим вдоль этих грозных скал, Ища к Нептуновым палатам Надежный каменный причал. И вдруг кровавый призрак знойный Покрыл лазурное стекло, – Кровь разрезает киль спокойный, Кровь зыблет гибкое весло. Причаля к пурпурным ступеням Бесплодных первозданных скал, Мы высадились – и с волненьем Вошли в порфирный Божий зал. Кровавые над нами стены, Как пламенная пасть, висят. На берегу, в жемчужной пене, Разостлан исполинский плат: Как в адских допотопных гнездах, Лежат там тысячи яиц Окаменелых на погостах Каких­то преисподних птиц. Какая страшная свобода В окаменении твоем, Порфироносная природа! Какой божественный подъем Мы от твоих красот приемлем, И, сокрушенные тобой, В слезах и терниях, надземный Псалом немолкнущий поем.

1 Однажды, – в первый день творенья, – Когда ваяли элементы В пылу гигантского боренья Пальмарии и Фиоленты, Царили только две стихии: Лазурь небесная, и моря Пегасы дерзостно лихие. Куда­то, с облаками споря, Они неслись, – и тьму сокровищ Их синие хранили гривы. И мириадами чудовищ Лазоревые переливы Кишели царственной пустыни: Драконы, змеи, василиски Из вод, как грозные твердыни, Голов вздымали обелиски. Крылатые ихтиозавры Из страшных реяли пещер, И горл рыкающих литавры Гремели меж прибрежных шхер. И струи едкой, пряной крови Лились из раздробленных лбов В аквамаринные альковы Меж сталактитовых столбов. В Пальмарии еще доселе Есть голубой подводный грот, Где в час земного новоселья Чудовищный вздымался рот Необычайного дракона С громадным мечевидным бивнем И грозною зубов короной, Яд изливающею ливнем. 2 Но вот, из вечности – однажды – Звезд лучезарных Сюзерен, Художественной полон жажды, Взглянул из голубых морен Межмирья на земной, – орбиты Убогие чертивший, – диск, Где, волнами полуразбитый, Лежал голодный василиск. И капнула из глаз Господних Любвеобильная слеза, И между пропастей бездонных, Как в перстне дивном бирюза, В жемчужницу из перламутра Преобразилася она. И в пурпур пробужденный утра Вдруг бирюзовые глаза – Средь волн накатывавшей пены – В жемчужную сверкнули щель: Венера Анадиомена Вдруг озарила всю купель. Стан розовел меж створок дивный, Облитый золотой волной Кудрей певуче­переливных, Как месяц в облаке ночном. И нежными она перстами Подъяла раковинный свод, – Кариатида в древнем храме Так капитель свою несет. И, вся блаженно улыбаясь, На золотой песок сошла, Стыдливо руки прижимая К девичьим грудкам, что стекла Муранского нежней и тоньше, И к треугольнику с руном Меж стройных бедер, – и на солнце Она стоит, как Божий дом. Гибка, стыдлива, величава, Неотразима для очей, – Ни лебедь будущий, ни пава, Ничто бы не сравнилось с ней. Но ни богов ваятель Фидий, Ни живописец Апеллес, Увы, с восторгом не увидел Прекрасный первоцвет чудес. Ее почуял только – в щели Подводной – тощий василиск, И в брюхе, вздутом как марсели, Послышался веселый писк. И чудо­юдо зазмеилось, Все кольца распустив свои, И пасть огромная раскрылась Над блеском водной чешуи. И, жадно потянув ноздрями Прелестной плоти аромат, Зашевелил дракон когтями, И глаз раскрыл палящий ад. Но вдруг, непостижимой тайной И красотою поражен, Он нежностью необычайной Пред первой из небесных жен Весь преисполнился, – какою Пылает духа кавалер, В мечтаньях ищущий покоя Среди ритмических химер. И весь как был над синевою, – Амура созерцая мать, – Он с преклоненной головою Стал от блаженства застывать. И скоро превратился в камень Зеленовато­черный он, И только глаз влюбленных пламень Горел из сумрачных окон. Пенорожденная со смехом К окаменелому пошла: Час начался ее потехам, Жизнь началась в пучине зла. С улыбкой Анадиомена Неслышно поднялась на круп Чешуйчатого джентельмена, И от шажков змеиный труп На солнце страстно содрогался И в воздух пламя испускал, – И роз меандр распускался, Где легкий шаг ее ступал. Со змея каменного в горы – Из слез рожденная пошла. Куда ни обращала взоры, Цвела польщенная скала. 3 Прошло еще три миллиона Обманчиво­зеленых весен, – И колоннады Парфенона Сверкнули меж агав и сосен. На каменном хребте дракона Великой Греции сыны Воздвигли стройные колонны И фризов мраморные сны. Рукою строгой Поликлета Сваянная Киприда там, Огнем полуденным согрета, Смеялась пенистым волнам. И чаек плачущие стаи Крылатых вили вязь гирлянд, И в мраморных святыни ваях Гнездились в красочный акант. Суровая Христова братья Повергла, ведьмой обозвав, Ее в лазурные объятья На ложе шелковистых трав. Любви Христовой эремиты, – Лишь новая пришла заря, – Воздвигли эллинские плиты В честь рыболова душ – Петра, И христианской Афродите, Пречистой Матери Марии, Служили с радостным наитьем Торжественные литургии. 4 Великим Эросом ведомы, Пришли и мы в Венерин порт. Киприды павшие хоромы, Дракона грозный натюрморт, И моря бурное дыханье, И белых звонокрылок стон, И пенистое вышиванье Между готических окон, – Мы полюбили несказанно За вековечное идей, За лучезарную осанну Вокруг бушующих морей. Любовь – всего первооснова, Пенорожденная – нам мать. У зодчих пламенного слова Своя мистическая стать. Они в любовном единеньи, В слиянии молящих уст, Из первородных сновидений Гранят краеугольный руст Для храма Анадиомены, Мечтой задуманной Христа. Мир зиждим из словесной пены, Мир наши создают уста.

Блуждает луч, пленяющий нас ночью, От этих звезд десятки тысяч лет, Прокладывая путь в созвездьях точный, Вливаясь в глаз твой, мыслящий поэт. Ты убежден, что в край блаженства Отчий Попасть тебе, ничтожному, не след, Что нет для душ дороги к средоточью, Что нет потустороннего побед. Но голос сердца не сдается всё же, Его закон – фантазии закон. А он велит лететь – до смерти ложа – Через квадраты темные окон, По вертикали прямо к трону Божью, На творчества лазурный Геликон. 1923

Сегодня я, коленопреклоненный, Писал свое излюбленное море, – Скалы Петра, закатом озаренный, Хребет могучий в голубом просторе. О, Боже, Ты – художник изощренный! Как пьяные менады в диком хоре, Мелькают краски в оргии бессонной, И лишь с молитвой, – в неустанном споре С упорной формой, – кое­как на лист Их акварелью скромной закрепишь. Смотри, я примитивен, робок, чист: Благоговейней пред тобой камыш Не преклонялся, чем дитя­артист, И Ты его с улыбкою простишь!

Текут, бегут, как волны, поколенья, И в этих волнах – капелька простая Ты, человек, хотя бы сновиденья Ты создавал, на берега взлетая. Твои великолепные селенья, Резца и кисти келия святая, И детской мысли нашей достиженья, – Всё, как морозные цветы растая, Исчезнет снова в бездне голубой. Мы – пена все от мала до велика, В содружестве, наедине с собой, И сколько б мы ни поднимали крика, – Не по плечу нам с истиною бой, Мы – голубые пенистые блики! 1926

Приляг в траву сожженную лучами, Войдя в заглохший меж оливок сад, И безразличными сорви руками В камнях цветок засохший – наугад. И посмотри, какими чудесами Исполнен выцветший его наряд! Срисуй его немногими штрихами: Меж Парфенона стройных колоннад, Гармонии великолепней этой, Не выявили зодчие, мой брат! Взгляни на кубок, тернием одетый, – Стекла муранского он во сто крат Ажурней: миннезингером воспетый, Он чашей будет принят в Монсальват!

Подайте мне коробку акварели, Или букет из ароматных слов, Или меланхолической свирели Блестящий бисер: я творить готов. Неизъяснимого я полон хмеля, Плечом – темницы вышиблен засов, Фантазия на легкой каравелле Уже последний отдала швартов. Слова ли, звуки ль, красочные ль пятна, – Мне всё равно, как всё равно – о чем. Были б созвучья, – радость необъятна! Где есть гармония, там Божий Дом, Там всё – правдоподобно и понятно, – Там синий Ангел шелестит крылом!

Люблю у моря ласковое лето: Как мать, оно заботится о нас. Уже призыв червленого голета Звучит в окно и будит в ранний час. Скорей! Скорей! Серебряной одето Фатою море, палевый атлас Повсюду зыблется. На грудь поэта Главу склоняет вдумчивую Спас, И Тайной Вечери лучистый кубок Ему с улыбкой грустной подает... И кажется ему, что не обрубок Бесцельный по морю тогда плывет, И звонкий слышит он полет голубок У Рая отыскавшихся ворот.

Как странно это всё, как это странно! Вот я нагой на солнышке лежу И жадными глазами неустанно На таинство лазурное гляжу. А завтра так же дымчато, туманно Всё будет: небо, океан внизу, А я безгласный буду, бездыханный, И время заметет мою межу. И для меня как будто не бывало Вокруг всех этих красочных чудес, И дымчатого Тайны покрывала Как будто я не колыхал завес! Нелепо, Смерть, твое слепое жало, И быть не может, чтоб я весь исчез!

На пламенной скале в жемчужной пене, Где задохнулись бы простые травы, Где даже козы сбили бы колени, – Стальные, грозные растут агавы. Растут и любят – в жемчугов оправе – Один лишь раз, не ведая измены, Затем сухие опускают главы, Мечам подобные, на склонов стены. Но канделябр – столпом из малахита – Подъемлется от ревностной любви, И сотнями свечей его увита Вершина гордая; и вся в крови Стекающей – скала, и ей омыта. Люби как он – и выспренно живи!

Какая мрачная и грозная картина! Чернильным облаком покрыт небесный свод. Как черный обелиск, угрюмый остров Тино Подъемлется из возбужденных вод. На рифах штурмовых пугливо бригантина Лавирует вдали в зияющий проход, И брызжет и плюет свирепая ундина На жалких беглецов напуганный народ. И ветер темные вершины пригибает, И синей бахромой свисают облака, И молнии трезубец мглу пронзает... И глаз зловеще­белый маяка Глядит во тьму – бесстрастно, словно знает, Что там плывут – два мертвых мотылька.

Свинец вокруг и серые обрывки Изодранных небесных парусов. Холодный ветер сонные загривки Подъемлет нерешительных валов. Но спят в заливе мирные оливки, И чуть колышутся у берегов Трудолюбивые морские сивки – Зеленые паранцы рыбаков. И рев далекий спящих не тревожит, Как человека – погребальный звон Чужих, непостижимых похорон: И нас когда­нибудь в гробы уложат И понесут под погребальный звон, Но это – сон, непостижимый сон!

Бессчетных туч угрюмые громады Четвертый день несутся наугад На Апуан зубчатых палисады, И, отраженные, бегут назад. И разъяренно ветер из засады На них бросается, шипя как гад, И падает на водные отряды С гремучим лязгом исполинский град. Какие дивные в лазури пятна, Какой повсюду колоритный блеск! Как этим ритмом бешеным приятно Дышать и видеть сотни арабеск, На нашу жизнь похожих непонятно, На наш бесплодный, неустанный плеск!

Взгляни, мой друг, в зеленые палаты Подводного тирренского царя: Их не ограбили еще пираты, Ученые в них опускались зря. Зато серебряные в них Мараты, Практическое равенство творя, Без красноречия излишней траты, Живут, друг другу животы поря. Но ты на этот мир взгляни – артиста До красоты лишь чуткими глазами, – И зыблющееся предстанет чисто, И сказочными будешь ты садами Вся очарована, как туч мониста, Что в них не наглядятся и веками.

Вчера я плавал на спине в заливе, И мотылек мне сел на куцый нос, Отряхивая свой наряд красивый От крохотных соленых моря слез. Затем, побегав, радостный, счастливый, – Меня он принял, видно, за утес, – Он полетел на тихие оливы, Где некогда в кокончике подрос. И долго за порхающим цветочком– Меж голубых барашков я следил, Пока он не сокрылся где­то в кочках. Я встречей этой больше дорожил, Чем испещренным песнями листочком И взмахом утомленных жизнью крыл.

Я в жизни был регистрационный нумер, Под уравнительный не лезший кнут, И лишь когда узнают, что я умер, Быть может, искра попадет на трут, И в бестолковом ярмарочном шуме Раздастся трель на несколько минут – И о божественной напомнит думе, Под злобный лязг узаконенных пут. Мне люди не нужны, и я не нужен Тебе, упрямый жизненный базар! Недоуменен, неказист, недужен, Я от рожденья вековечно стар, И только то, что волнам я содружен, Дает мне – яви побеждать угар.

Всю ночь сегодня в небесах гремело И молнии сверкали в черный зев, И море, взбеленившися, шумело, И грозен был его великий гнев. Но вдруг Борей, сорвавшись с цепи смело, Набросился на Вотановых Дев, И через час повсюду засинело, И солнце, золотой начав посев, Улыбкой ясной озарило землю, Твоей улыбкой, непонятный Боже! Ты символами говоришь, я внемлю, Прокрустово покинув мысли ложе. За красоту я всё в Тебе приемлю, Как мысль свою, что на Тебя похожа.

Что это? Божий мир, или икона, Горящая в необычайном храме? Цепь Апуан – в лазоревом виссоне, Алмаз горит на моря пышной раме, И облаков жемчужная корона, И пинии возносятся рядами. И солнце из сверкающего лона, Как царь небесный, всходит в пышной гамме Видений светозарных... На колени Всё снова я склоняюсь перед ним. Ни горечь чаши жизненной, ни тени, Ни смерть иллюзий, ни трагедий грим Не отлучат тебя от сновидений, От красоты, опальный серафим!

Еще лет десять, двадцать–это много, И распадется старческое тело. И светоч духа догорит убого, Как эта свечка ночью догорела. Тогда зачем же тяжкая дорога, Иллюзий кубок, взвивы без предела, И рукотворное подобье Бога, И беготня у отчего надела? Зачем всё это? В простынях горячих, Как пойманный я задыхаюсь линь... О, Боже правый, почему Ты зрячих Нас бросил в эту трепетную синь? Зачем сомненья жизненной задачи Впились тебе под сердце, арлекин!

Когда­то здесь, в пещере этой темной, Жил человек над пропастью морской: Кремневое оружье, клык огромный, Ученые нашли здесь под землей. И жил он, этот праотец бездомный, Захваченный упорною борьбой С медведем и гиеной вероломной, С акулой ненасытной, со змеей. И уж тогда он, грязный и курносый, Глядел на то же солнце, те же звезды, И разрешал бесплодные вопросы. Мы – чище, мы летаем к тучам в гости, Мы – без хвостов, и телом – безволосы, Но так же мы полны тоски и злости.

Есть в очертаньях гор и облаков Неизъяснимое очарованье, Есть в крыльях бархатистых мотыльков Такие красочные сочетанья, Что остаешься по часам без слов. И поражает дивное созданье Раздавленных копытами цветов. Как гениев вершинное дерзанье. Геометрические есть законы И у формальной в мире красоты, И только чуткости совсем лишенный Их не приметит. Как весной цветы, Они прекрасны: Мастер убеленный Их создает у вечности черты.

Нет, нет, не наше лишь воображенье – Ликующая в мире красота; Не нами созданное сновиденье – Ритмичная безбрежности мечта. Но только в нашу душу откровенье Вложил Создатель, видно, неспроста, И неспроста открыл для песнопенья Он только нам горящие уста. Многообразья форм, цветов и звуков Капризные мы во вселенной судьи, Но перед морем и у поздних внуков С восторгом будут волноваться груди, И никаких нет изощренных трюков В цветочков полевых невинном чуде.

«Не забывай: тебя не будет скоро, Последние твои проходят дни!» Мне часто шепчет кто­то для укора, И гаснут путеводные огни. И даже солнце в траурного флера Как будто бы скрывается тени. Среди трагического кругозора, С недоумением, как искони, Гляжу на всё, и отошедших тени С отчаянной тоскою призываю, И падаю на слабые колени... Оливковую протяни мне ваю, О Боже, в омут гибельных сомнений, Где с кораблем мечты я погибаю!

Сегодня праздник ярких отражений: Гнездо пиратов, виллы и маслины, Паранц заснувших красочные тени – Всё смотрится в зеркальные глубины, Всё полно жизни, полно откровений И просится на полотно картины. Всё от зефира слабых дуновений Преображается во мне в терцины. Не так же ли и наше отраженье Подчас бывает прелести полно? Не так же ли в мятежное мгновенье, – Суровое заполнив полотно Бесцельной жизни искрой вдохновенья, – Мы опускаемся без сил на дно!

Вон там – через залив – на горном кряже Белеет в тучах древний монастырь, Где некогда, бежав от силы вражьей, Авзонии стучался богатырь. В еще не слыханной словесной пряже Он воплотил необычайный мир, В аду и в небе побывавши даже. Но здесь шептал он утомленно: «Мир, Мир, братья, всем! Бездомному поэту Обители откройте вашей дверь! Полыни горше – маяться по свету, Как загнанный охотниками зверь». О Данте, старший брат наш, в келью эту И мы стучим усталые теперь.

Всё преходяще: люди, солнце, звезды, Волна морская, утлый мой челнок, Всё на лазоревом живет погосте, Бессмертен лишь души моей цветок! Я – излученный из артерий Бога, Страдающий в пространстве слабый атом, Но вечная мне предстоит дорога, И всей вселенной пламенным закатом Я буду любоваться в песне строгой, Блуждая по лазоревым палатам.

День за днем уходит синий, Торжествующий и жаркий, – И всё меньше видишь линий, Всё длиннее нить у Парки. Всё длиннее и всё тоньше: Завтра оборвется, видно, Иль сгорит на буйном солнце, Иль совьется, как ехидна. Словно рыбки в жуткой сети, Бьются мысли, вьются странно, Как лиан упорных плети, Вплоть до смерти неустанно. Бьются, вьются, – толку мало, Изощренья все напрасны. Только трепет слов усталых Вдохновенностью, прекрасен. 1927

Недолгим сном забылось сине море, Не шелохнет, не зазыбится вдруг, – И облака в недвижимом просторе, Как в зеркале, купаются вокруг. Заснул и я на дремлющем баркасе, – Недоуменный атом на волнах, Пылинка на морском иконостасе, В загадочных сгорающая снах. И жутко мне без спутницы крылатой, Без Ангела­Хранителя теперь, Что улетел, – безбрежности глашатай, – Зачем­то через голубую дверь... Упасть на дно уже настало время: Бессвязное лепечет мой язык, И обручем оковано уж темя, И весь я под веригами поник. Вернись скорей, мой ангел путеводный, Ветрила шкуны спящей разверни И поведи ее в Эдем свободный, Где в белоснежных облаков тени Обитель тихая сияет Славы Меж образов нетленных верениц. Там жизни якорь отдадим мы ржавый И – славословя – преклонимся ниц!

Дремлет море, тихо дремлет, Тихо дремлет и горит. Душу сладкий сон объемлет, – Сон объемлет и творит Слово вещее, живое, Слово странное в груди. Настоящее, былое – Всё осталось позади! Солнце золотой стрелою Тело голое разит, Солнце, как по аналою, Золотым перстом скользит: Все листы душевной книги, Всё оно перевернет, Раскаленные вериги Переест и раскует. И душа тогда гармоний Несказуемых полна, – Мысли окрыленной кони Мчатся через царство сна. Вечность в мимолетном миге Кажется воплощена, – И в Создателевой книге Строчка каждая ясна. 1927

Грозные, мрачные тучи помчались           Из­за бушующих волн. Грузно тартаны в заливе качались,           Резво вздымался мой челн. Синие, серые воинства неба –           Молний снопами – вокруг Дико сражались у двери Эреба,           Падая в пенистый круг. Охра и миний, букеты фиалок           Брызжут в колодцы меж туч: Часто из рухнувших облачных балок           Солнечный падает луч. Оргия красок, симфония звуков,           Пенистых волн аромат! Любы вернейшему вы изо внуков           Рыцарства Божьих Палат. Любы вы капельке Духа Святого,           Капнувшей в черную ночь, – Море он ищет всё снова и снова,           Грозную Вечности дочь. Грозного моря бушующих песен           В детстве он душу постиг, Мир без него показался бы тесен           Из­под звенящих вериг.

...И снилось пленнику родное море, Бушующий лазоревый прибой, Где он, с волнами пенистыми споря, Носился с тучами наперебой. И снилася скала ему в фиорде, Угрюмая гранитная скала, Застывшая в трагическом аккорде, И блеск вокруг алмазный, блеск и мгла. И снился запах моря терпкий, свежий, И волн неумолкающий хорал, И синие к жемчужным звездам межи, Что он крылом могучим пролагал. И многое он вспоминал, бедняжка, Забившись в дальний, затхлый уголок, И было так ему от мыслей тяжко, Что перышек он вырвал целый клок Себе со злости на груди пушистой – У запертых неумолимо врат. И в щель он клюв просовывал, – душистый Вдыхая трав подводных аромат... И каждый раз, когда у этой двери Я ставил весла, мне казалось вдруг, Что сам я в глубине сижу пещеры, Цепей холодных потрясая круг.

Слова, слова, где ваше жало, Где ваш необычайный блеск? Тоска в когтях вас, видно, сжала: Шипенье жалкое и треск Слышны от вашего горенья, И едкий стелющийся дым. Ни новых образов паренья, Ни нового порыва к ним! Слова, слова, вы – сладкий опий Моей стареющей души, Вы строй непроходимый копий Вкруг одиночества глуши, Объявшей вновь мою обитель, Куда один лишь небожитель Подчас решается сойти, Смутясь на голубом пути.

Опять галдят ученые сороки О промежуточном – с хвостом – звене, И прыткие материи пророки Твердят о новой с божеством войне. До тошноты мне распря надоела О родословном дереве – давно. Моя прабабка, видно, не висела – С хвостатою роднею заодно – Под исполинским где­то баобабом. Да и не всё ль равно, что было там? Теперь – в бесхвостом этом теле слабом – Есть место и божественным мечтам, Есть место и бессмертному исканью И никогда не гаснущим словам, Есть утоленье всякому алканью И в синеву дерзающим крылам!

Сияло небо, бушевало море, Когда иллюзий стройную армаду Осматривал я в голубом просторе. Их было много. К сказочному саду Я правил, к возвращенному им раю, И весело бежали вслед за мной Они, воздушным парусом блистая, Чрез океан поэзии святой. Но много недругов пришло свирепых У поворотных посражаться вех: Упали мачты, расшатались скрепы, – За тридцать лет похоронил я всех. Линейный там погиб фрегат «Свобода», Погибла шкуна гордая «Познанье», Погиб корвет лихой «Борец Народа», Погибла яхта белая «Исканье». Остался лишь один корабль воздушный – Не изменившей Слову Красоты, Во мраке полном он бежит послушно Туда, где вечности нетленные цветы.

Плачет небо в черном флере, Заливается весь день. Зги не видно в сером море. Парус только, словно тень Одинокая, витает Меж потухших вкруг свечей, Но и тот вдруг исчезает... Да и что в нем? От сетей, Просмоленных вновь канатов, От дождя ­ он во сто крат Тяжелей моих закатов, – Бедный, одинокий брат! Да и нет уже пророков, Нет святых меж рыбарей: Только ветер от истоков Дует меж холодных рей Так же, как во дни Мессии. И в душе моей тоска Та же, что была в России, – Безнадежная тоска...

Снова море заблистало, Как алмазная корона, Снова тучек из опала Собралась в лазури грона. Снова между веток черных, Опьяненных солнцем пиний, Сотни крылышек проворных Улетают в полог синий. Снова конус позлащенный, Фиолетовый, вулкана Облак розовый, точеный, Выдувает в шелк тумана. Две напудренные златом Приседают солнцу шкуны, И душа моя, закатом Очарованная, струны Вновь настраивает слепо Для усталых этих песен У раскрытой двери склепа, – Без которых мир мне тесен. Лейтесь, песни, в славу жизни, Лейтесь в золото заката, В кипариса профиль ближний, В нить смолистого каната. Парус расписной паранцы В дымке голубой надуйте: Перед смертью тешат танцы, Перед смертью торжествуйте!

Скрипящие мы любим в море реи И острый свист взволнованных снастей, Картинные мы любим галереи, Скульптур античных царственный музей. И там и здесь, воскреснувшие боги – С душой окаменевшей говорят, И там и здесь – забытые дороги Немеркнущим сиянием горят. На корабле в сияющем просторе, Как Лазари, мы воскресаем вдруг, И божество в лазурной видим тоге, Идущее через алмазный луг. В музеях пышных божество иное Пред изумленным взором восстает, – Поэзия священная в покое, – Наш мир, воздвигнутый в кивот.

На мне плоды тяжелые, На мне душистый цвет, На мне и ветки голые, Засохшие от лет. Во мне слова расцветные, Во мне сомненья гниль, Во мне тоска несметная И вековая пыль. И образы чудесные В духовной глубине, И грезы бестелесные Рождаются во мне. Плоды на мне червонные Рождаются зимой, Цветочки благовонные Меж жуткой сединой. И так в могилу страшную Я весь в цветах сойду, И гроздь плодов прекрасную В небытие снесу.

...И сотни демонов из капителей Романских – в душу мне впивались там, И призраки из отсыревших келий Являлись обезглавленным мечтам. Теперь не то: мой ангел путеводный Обвил меня душистых роз лозой, И часто с песнопением свободным Над синею я пролетал волной, И к солнцу возносился горделиво, И Божий мир в словах живописал, И с примиренья тихою оливой Отца Небесного везде искал. И, упиваясь ароматом пряным Благоухающих садов, я тих, Я тих и счастлив под крылом нежданным, И неустанно плещется мой стих, Вселенной лучезарность отражая. И никогда уже: – Куда? Зачем? – У Вечности немой не вопрошая, Я жизни сбрасываю тяжкий шлем.

Я верую как будто в Царство Духа, И в воскресение из мертвых верю, Но верую мучительно и глухо, Подобно гончими затравленному зверю. Те гончие – мои лихие мысли, В магический сомкнувшиеся круг: Они над бездной роковой повисли, Они снесли, как беспощадный струг, С прекрасного ствола нелепой жизни Всю оболочку радужных надежд, – И страшные открылись всюду слизни, И гниль, и тлен для утомленных вежд.

Чем больше думаю, тем меньше понимаю Я сокровенный смысл земного бытия, Тем чаще я глаза руками зажимаю И падаю во мрак. И ужаса змея – Шипя – отравленным разит мне душу жалом. И Бог в моей душе – недвижим, как мертвец, И страшно мне тогда под смертным покрывалом, Как будто бы со мной проходит и Отец, Как будто бы во тьме небытия мы оба Проснемся под землей – под сгнившей крышкой гроба. 1928

Но в парке этом чудном – Средь белизны берез – Я с каждою минутой Всё больше вижу слез. Текут они без счета, Сливаются в ручьи. Считать их не охота, Сверять – зачем и чьи... Мне грезятся дороги... Винтовок слышен треск. С расстрелянными дроги Грохочут. Странный блеск Налитых кровью глаз, Налитых желчью щек, – Волнует каждый раз, Как только на восток Гляжу от сонной Вислы, Где путь лежит домой, Где призраки повисли, Где слышен скорбный вой. Здесь русским духом пахнет, – Позорною тюрьмой. И чахнет, жалко чахнет Здесь дух усталый мой...

Тихий звон церквей невидных, Тихий шепот душ незримых, Тихий шелест волн лазурных Успокаивает душу. Душу человека мудрую, Как змея в раю коварную, Всепознавшую, восставшую И покинувшую сушу. Царство яви горемычное, Повесть действий повременная, Пытка мысли изначальная К матери­земле стремит. Как­то холодно в сознании: Постепенность умирания, Неуклонность отрицания, Зарубежный мрак страшит. Только звон церквей невидных, Только шепот душ незримых, Только шелест волн лазурных Жить и веровать велит.

Когда закончится земная страда И леденящего сомненья ад, Иных из нас, быть может, ждет награда И блещущий Эдема вертоград. Но мне туда заказаны дороги: Я слишком многого искал у красоты, Я слишком долго в очи Музы строгой Глядел, прядя словесные мечты. Испил я кубок жизненной отравы По капелькам – до самой мути дна. Полет орла, и трепетные травы, И вечность синяя была видна Не раз – раскрытому в экстазе оку, И даже пламенная ипостась Не ослепляла дерзкому пророку Пытливых глаз, – космическая связь. Я чист, я чист, как голубь белоснежный, Как все вознесшиеся духом в рай, И всё же, как изгнанник безнадежный, Я буду биться у терновых вай Чудовищных заоблачных гледичий, Обставших запрещенный мне Эдем... Да и зачем небесных мне отличий Нести навек непонятый ярем?

Сегодня море потемнело И нарядилось в кружева. В порывах ветра помертвела Небес лазурная канва. И всё пустынно. По заливам Скорлупы спрятались людей. И в одиночестве счастливом Там вакханалию страстей Сегодня видит лишь отшельник, И гимн ликующий поет, Как будто бы теперь Сочельник, Как будто бы Господь грядет. Какое мощное дыханье! Дрожат и жалюзи и дверь. И занавеси колыханье, И книг шуршанье, – всё – поверь! Всё говорит мне о явленьи В моей лачуге – Божества. И в экстатичном восхищеньи Всё вдохновенней голова Моя усталая. И крылья – Давно сожженные – за мной Вновь отрастают, словно пыль я Стряхнул столетнюю – в прибой. И буря мне глаза целует, И исчезает жизни гнет, И вся вселенная ликует, И всё во мне, как рай поет!

На солнышке степенный кот Играет с ошалелой мышкой: То хрупкую захватит в рот, То вдруг погонится вприпрыжку За мученицею и вновь Сгребает в когти. Стынут лапки, Сочится из­под шубки кровь, Сочится из­под серой шапки... И, наконец, в один присест Мучитель важный, изощренный, Намеченную жертву съест, Размерно, нехотя, как сонный. Всю жизнь – по временам – такой Я сам себе кажуся мышью, И сколько б ни твердил с тоской Я сам себе – в часы затишья – О важности юдольных дел, О святости и вдохновеньи, – Давно б, наверно, надоел Нелепого сопротивленья Мучительный и мне обряд. Но очи звездные всё снова И солнце на меня глядят, И в сочетаньях странных слова Так много жуткой красоты, Что и в звериных яви лапах – Небесной чую я мечты Волнующий у гроба запах.

Над дышащим серебряным атласом Чешуйчатого солнечного моря, Всё призрачней клубятся с каждым часом Громады облаков, с Бореем споря. И мнет он их, как нервный статуарий Зеленую податливую глину: То замок вырастает, то гербарий, То Полифем, хватающий дубину. Но вдруг исчезло всё, и только двое Осталось в небе призраков бездомных, Но даже те, как деревцо больное, Тряслись в хоромах Хаоса огромных. И проносясь над запертым окошком Моей холодной монастырской кельи, Они ледяным стукнули горошком, Печалясь, видно, о земном бесцельи. И чуял я, что отошедших души Со мною говорят сквозь эти звуки, Но, как ни прижимал я к стеклам уши, Я облаков не понял странной муки. И только чувствовал, что много жутче, Должно быть, этой вхожей в Божий Дом, Клубящейся в необозримом туче, Чем мне, прижавшемуся за стеклом. 1929

Северный ветер, студеный и злющий, Воет под крышей, как леший сердитый. Бледное небо. Холодные тучи. Кратер Везувия, снегом покрытый... Море беспарусно, море бездымно. Спрятались где­то пугливо паранцы, Звуки заслышав полярного гимна, Вопли сибирских метелиц и танцы. Стынет душа, и не верится в солнце. Словно татарник сухой и колючий, Смотришь, упершись щекою в оконце, Смотришь на дико клубящие тучи. Смотришь – и с ужасом думаешь часто, Как отошедшему в вечности жутко. Вряд ли страдала безумней Йокаста, К бездне приблизившись: вечность – не шутка! Дрожь пробегает по стынущим венам, Мысля о Хаоса звездных провалах... Я же наверно, – по солнечным стенам Быстро скользнув в бесконечности залах, – Робко забьюсь в паутинку в куточке, Как шелковичный червяк, – и как прежде Буду молиться Хаосовой дочке, Смерти, чтоб лучше закрыла мне вежды.

Меж розовой деревьев паутиной, Синеет моря свежая эмаль. Вдали сверкает снеговой вершиной Соррентских гор извилистая сталь. А слева темное стоит виденье – Везувий, разрушитель городов, И дым с него на белые селенья Спускается и кружево садов. Мы входим в узкие ворота Нолы По плитам древней римской мостовой. Над ними – на холма вершине голой – Ряд мрачных пиний с плоской головой. А справа, слева – серых стен огрызки И лабиринтов уличных скелет, Где древние пергаментные списки Рассказывают повесть давних лет. И мысль скользит по вскопанному тлену, Забыв о чарах радужной весны, И пятерней костлявой по колену Ударил Некто вдруг из глубины, Указывая на Memento mori Пред нами распростершейся Помпеи. Но мы устали от таких историй, Как от ярма житейского на шее. Мы современники еще Мессины, Разрушенной десницею Судьбы, Мы – мировых побоищ паладины – Считали миллионами гробы. И древности седой простые сказки, Когда­то возвышавшие наш дух, Теперь не могут горестные маски Сорвать с лица у наших душ – старух. И красота обветрившихся фресок – Создание безвестных маляров – С гирляндою причудливых гротесков Не расцветит трагический покров. Но ожило и кладбище Помпеи Немедля (как от верного мазка – Черты забытой древней эпопеи), Когда в камнях на дивного зверька Вниманье мы случайно обратили... Везде, как изумрудный перелив, Из многовековой глядел он пыли На Божий мир, загадочно счастлив. Как молния зеленая он вьется, В изящную свиваяся спираль, Иль с амфоры свисает у колодца, Горя в лучах, как древняя эмаль. И сколько их лежит на вешнем солнце, Везде с экстазом радостным дыша, И золотые круглые оконца Следят за нами сонно, не спеша. И часто мы встречаемся зрачками, – Я с любопытством жутким, а они Так безразлично, словно меж камнями Обоих нас встречать здесь – искони Досадная была необходимость. И ясно, что они и без меня Могли отлично несоизмеримость Прожить сужденного им в бездне дня; Что муха им – меня куда важнее, Летающая сонно меж камней; Что познатней их род самой Помпеи, Что были до людских они теней Уж обитателями черной лавы, Что будут после нас на Божий трон Они взвиваться – и в цветы и в травы, – Свой солнечный догреживая сон. Они, – вот эти ящерицы в дроке, – Так много мне, так много говорят, Что ни в одном я Божием пророке Такой тончайший не заметил яд Животрепещущей, первичной мысли! Ведь первыми с таинственной руки Создателя они в хаос повисли, Свиваясь в радужные узелки. Вот эти, эти золотые глазки Глядели первыми на Божий мир, Когда еще так много было сказки, И спал во тьме сомнения сатир. Смотри, в них – солнце, солнце в них полнее, В них сам воскреснувший Великий Пан! В них больше смысла, чем во всей Помпее, В них символов безмерный океан!

Что в том, что снова изумрудом Усыпан лабиринт ветвей, Что меж камней каким­то чудом Цветут ромашки и шалфей? Зеленые напрасны чары, Лазурный неба поцелуй, Когда, куда ни глянь – пожары, И мертвые тела – меж струй. Когда исполнились приметы Апокалипсиса давно, И мир бы должен – неотпетый – На адское скатиться дно.

В сияньи лунном парус черный Порхает словно мотылек. Безмолвный, призрачный и вздорный, Как он мне близок, как далек! Далек, – рукою не достанешь, – Но мысленно ведь это я, И раздвоеньем не обманешь Души всесущей бытия. Что в том, что атом я болящий, Свинцом прикованный к земле, Когда витает дух горящий Везде на радужном крыле?

Жемчужной пеленой сирокко Залив ликующий сокрыл. И сонное вперилось око Души, оставшейся без крыл, В немую солнечную пропасть, Где парус по морю скользит, И где весла колышет лопасть Воды искристый аксамит. Бреду вдоль взморья наудачу, Почти без слез, почти без сил, Ведь ничего уже не значу Я между прошлого могил. Когда­то Бог касался странно Моих одушевленных уст, Когда­то в бездне океана Я храма был угольный руст. Теперь же, словно в летаргии, Недоуменный я лежу, И для последней литургии Слова усталые нижу. Теперь я – сон окаменелый, Холодный камень я теперь, И лоб бессильно у предела Стучится в запертую дверь... Спущусь, недоуменья полный, На бархатистую постель, И унесут в безбрежность волны Мою разбитую свирель.

Лазурью сплошь омытый остров дикий... Кустарники и низкорослый дуб. Привольные луга, где Пан Великий Свирель пастушью от душистых губ Не отнимает даже в полдень знойный; Где лошадей несметны табуны, Где рай для коз и для овцы спокойной, Где люди – как диковинка видны. Там лихорадка замерла на страже Болот зыбучих и бесплодных скал, – Но запах трав пустынных терпче, слаще, Целительней нигде я не вдыхал. От полустанка шли мы по дороге, Что исчезала где­то за холмом. Вокруг покой невозмутимый, строгий, Пустыни дикой с безглагольным ртом. И мы ничем его не нарушали, Шагая по извилистой тропе, Где зрелые колосья наклоняли – В колеблемой приветливой толпе – К нам пильчатые желтые головки, Где дрок игольчатый благоухал, Где совершали пчелы заготовки Нектара в свой шестиугольный зал. Мы шли, или вернее, мы летели, – Так мало было тяжести в телах, Так души наши вдруг поздоровели На девственных Сардинии полях. Мы за руки взялись, как в менуэте, И вдвое легче стало нам вдвоем; И грезилось, что мы одни на свете На богомолье странное идем – Вот к этой колокольне полосатой, Что в глубине уже была видна. И ты казалась мне совсем крылатой, И вечная сияла в нас весна! И ниже всё, как набожный подвижник, Спускались мы в заснувший этот рай... Вокруг оливы, под ногой булыжник, И солнце опаляет мирный край. Ни всклика птиц, ни цирканья цикады, Ни мирного журчания ручья, И всё же столько было тут услады, Что углублялись чары бытия. И вдруг – как на строителя ладони На древней фреске, – дивный храм предстал На дне долины, – в пасмурной короне, Со всех сторон его обставших, скал. Лишь полосатый палец колокольни, Невыразимо стройный и живой, Над ними мир оглядывал привольный – В день Троицы звонящей головой. Мы обошли чудесное созданье, В единственный вошли пустынный неф, Глядели долго с любящим вниманьем На детских фресок сказочный напев... Святая тишина, покой великий! Лишь серый кречет, словно сторож злой, Из амбразуры беспрестанно клики Метал на тех, кто нарушал покой. Ах, почему и мы не можем вместе С ним поселиться в башне навсегда, В таком великом, вдохновенном месте, И в созерцаньи дни свои, года Прожить, как эта в небе колокольня, Пока обоих черная рука Не примет сострадательно: – Довольно, Довольно жили эти два цветка! – И мы б в последний раз поцеловались И головы склонили бы в траву, – И в знак молчанья полосатый палец Простерла б колокольня в синеву...

Нахмурилось ликующее море, Разбушевалось у каприйских скал, И беленьких лошадок на просторе Табун игривый бойко заскакал. Что это вздумал дедушка сонливый – С трезубцем притупившимся Нептун? Зачем нарушил этот мир счастливый Сребристых искр и осиянных шкун? Что за свинцовые на небе башни, Что за тревожный в листьях разговор? Мне больше по душе покой вчерашний И синева задумавшихся гор. Осенние так неуместны шутки – Почти что на кануне самом дня, Когда глаза взволнованной малютки Моей на вас с моторного коня Глядеть совсем испуганные будут. Смиритесь, погодите день, другой, Пока они спокойно не прибудут, Промчавшись над пучиною морской. А ты, желанная в лазурном царстве Мечты, не думай о царе морском: Нет яда у него в волны коварстве, И преходящим он исполнен злом. Вот я стою, уже раскрыв объятья, На вышке нашей в сказочном саду, Мне грезятся твои рукопожатья, Я поцелуев чудотворных жду, И молодости, из тебя струящей, И веры в новый голубой цветок, Для песни никогда не заходящей, Единственной, как ты, мой голубок!

Несметный ряд столетий безразличных – С упорной твердостью встречают скалы Гостей лазоревых и неприличных, Бушующих, как пьяные вандалы. Всё пасмурней чело их от лазури, Всё зеленей от бархатистых трав, И всё напрасней ухищренья бури, И пенистый без устали бурав. Какая мысль глубокая в морщинах, Какая скорбь в ввалившихся щеках! Сам Агасфер, блуждающий в сединах, Таких страстей не испытал в веках.

Поэты то зерно бесплодное, Что сеятель на камень высеял, И даже, может быть, не сеятель, А вихрь какой­нибудь неведомый: У сеятеля семя полное, Поэты ж – вольница беспутная, Ничем пока не укрощенная. Свободная – она лишь вихрями В пустыне опаленной сеется, И, зацветая, задыхается, Едва утешив очи скорбные. Я брошен вихрем в башню древнюю, Меж гробовыми – в щели – плитами, И там я вырос стеблем шелковым, – Меж сов ученых, вечно заспанных, И мышек легких, перепончатых. И цвел я там десятилетия, Цвету еще, седой, недремлющий, Цвету назло всему столетию, Такому злобному, кровавому, Цвету – грядущего предтечею, Цвету – звездою пустоцветною. 1941

Скамья в саду. Над нею купол Из черных кружев. Синева Повсюду, где бы взгляд ни щупал. Ярко­зеленая трава, Головки белые ромашек, Семейка первая скворцов, И слышен щебет резвых пташек, Да плеск фонтана. Песнь без слов. Я очень слаб еще, но руки Твои меня ведут, бодрят, И от хождения по мукам Остался лишь святой обряд. Мне хорошо с тобою в парке, Я снова, как младенец, тих, И благодарен старой Парке, Что мой не перерезан стих. Мы на скамье своей зеленой – Как там на ветке – два скворца: Луч солнца нужен обновленный Нам в утомленные сердца. Мы, как деревьев этих голых Чернеющие кружева, Проснемся от лучей веселых, Зазеленеем, как трава.

Сегодня серо, сыро, жутко, С деревьев каплет на песок. Весна еще – как будто шутка, И первый скрылся мотылек... Вот и лежу опять в постели И изучаю потолок, Где в паутине, как в шинели, Всю зиму дремлет паучок, – Мой друг, таинственный и тихий, Почти бесплотный, как и все Отшельники, поэты, мнихи, Живущие в одной красе. Исчезновеньем, появленьем Своим нежданным по углам Он служит мне предупрежденьем, Приметой верной по утрам. Свирепые всей жизни шутки Развили у меня в уме Прабабушкины предрассудки, И веру странную во тьме. Я верю, например, как дети, Что всякая исчезнет власть, Исчезнут кандалы и плети, И пушек ненасытных пасть...

Верую свято, – хоть все мы однажды Лютыми были зверьми, – Что от духовной спасительной жажды Скоро мы станем людьми. Завтра ль то будет, иль снова столетья В вечности канут мешок, – Кто это знает? Но в век лихолетья Хочется верить часок. Хочется верить, что рухнут границы, Стены, – как жизни труха, Что как привольные будем мы птицы Всюду летать без греха. А между тем, вдоль решетки садовой, Поезд промчался с крестом, – В каждом окошке солдатик суровый, Кто без руки, кто с бинтом...

Когда меня внезапно на чужбине Охватит вновь смертельная тоска, Я вспоминаю не о Божьем Сыне, Страдающем за нас уже века, За нас, священное поправших Слово, – Я вспоминаю только край родной, Вскормивший нас, как мачеха, сурово, Но незабвенный всё же и святой. И начинаю, как слепец убогий, Шагать по нем с дубовою клюкой. Все мысленно я исходил дороги, Ища себе, хотя б на миг, покой. И кажется мне, что в траве заметны Еще следы каких­то милых ног, Как будто бы года не безответны, И дождь, и снег следов их смыть не мог. И ноги те – малюсенькие ножки, Какие видел я один лишь раз, – Обутые в парижские сапожки, – С которых я потом не в силах глаз Был свесть, когда они в гробу лежали. И мысленно я припадаю к ним, К следам в траве, – и все мои печали На миг уносит Божий серафим.

Я изнывал, как малодушный, Как маловерный был Фома, И воздух на чужбине душный Меня губил, как ада тьма. Но он с улыбкой лучезарной Про дивный русский мне язык Шептал, – и проходил кошмарный Изгнанья гнет. И Божий лик Я видел в нем – и вдохновлялся, И пел восторженно ему Всё то, что Богу собирался Я спеть – и краю своему.

До седых волос свободным Жил я в партии такой, Где считалось благородным Быть всегда самим собой, – Быть единственным лишь членом, Думать собственным умом, Не читая, что по стенам Декретируют гуртом.

Ворон черный! Ворон черный! Ты откуда прилетел? Сколько видел брани вздорной, Сколько страшных мертвых тел! Черный, грузный и зловещий, Пролетел ты у окна, – И впились сильнее клещи В сердце скорбное до дна. Двадцать лет не видел рода Я вороньего нигде, Хоть немало уж народа Погибало здесь в беде. Что ты хочешь от поэта Отходящего? Скажи! Прилетел ты с края света, – Может быть, с родной межи. Видел, может быть, Одессу, На могилах посидел Дорогих, – летал над лесом, Где впервые я запел. Черное, быть может, море Желтым оком отразил, Русского народа горе Граем хриплым осквернил.

Напротив моего окошка Огромный высится каштан. Закрытая к нему дорожка Ведет через чужой баштан. Как канделябр из малахита, Стоит он пышный и густой, И шапка вся его покрыта Свечьми, как в алтаре престол. Что может быть в саду прекрасней Всесильного богатыря? И чем вокруг него ненастней, Тем больше – мощного царя Он обликом напоминает: Ни шелохнет, ни задрожит, И под собой оберегает Того, кто в сень его бежит. Я также мысленно нередко Скрываюсь у него в тени, Когда угрюмая беседка В угрюмые нужна мне дни.

Дождик льет. Гниет пшеница На затопленных полях. Прячутся и зверь и птица В гнездах мокрых и в сенях. Холодно, как будто осень – Возвратившись – душит май, Словно недостоин весен Стал полуденный наш край. Но Содома и Гоморры, Боже, Ты б не истребил, Если б праведные взоры Чьи­нибудь во тьме открыл. Мы же все здесь неповинны В совершившемся вокруг, Хоть сгибаем жалко спины, Как толпа голодных слуг. Дождик льет, гниет пшеница На затопленных полях, Мир – печальная темница, Где мы все на костылях Бродим, поднимая взоры, Ожидая каждый час, Что Содома и Гоморры Участь поразит и нас.

Несусь я мыслью неустанно Всё прямо, прямо на восток, Туда, где в пологе туманном Мне снится голубой цветок. Туда, где хоть и рыщут волки Голодные и страшно жить, Где острые торчат иголки И в лабиринте жизни нить На каждом повороте рвется, – Но где, среди родных степей, В воде из чистого колодца Есть исцеленье от скорбей. Там мысленно с былинкой каждой Качаюсь я свободно в такт, Там дождик пью, страдая жаждой, И тихо ожидаю акт Последний беспросветной драмы. И бесконечней нет нигде Во всей вселенной панорамы И в ней я – мысленно – везде.

О, Боже, не за миллионы Прошу я страждущих людей: К Тебе давно уже их стоны Не долетают в Эмпирей. Нет, я прошу за канарейку, За друга желтого – теперь, За маленькую чародейку. Она же – не двуногий зверь, Она своей невинной песней Напоминала нам про рай, Нам с ней – в темнице самой тесной – Лазурный открывался край. Она свернулась в шарик жалкий, Она, как желтый лист, дрожит... О, Господи, пусть лучше галки Клюют меня, – уже изжит Мой век. Но маленького друга Спаси мне, – райскую свирель! Среди магического круга Поэзии он – как в апрель Прозрачно­белый сад вишневый В благоухающем цвету, Он оживляет край суровый, Прижавшись к моему кресту.

Снежит. Совсем беззвучно хлопья Садятся, словно мотыльки, На кипарисовые копья, На крыш нахмуренных полки. Они – как чистые лилеи Забытых на земле небес, Как перышки с лебяжьей шеи, Слетевшие на мертвый лес. Летите, лепестки холодных Межмирья девственных цветов, Покройте нас, детей бесплодных – Застенков мрачных и крестов! Покройте всё, чтоб ни ковчега Уж не осталось, ни саней, Ни даже лыж у человека Для продолженья этих дней. И если всё ж бессмертны души, Пусть и они, как снежный пух, Вихрятся у замерзшей суши, Следя, как солнечный петух Горит зловещим тихим утром, Иль как полярный мертвый свет Играет снежным перламутром, – Бессчетное теченье лет. 1942

Кедр в снегу стоит высокий, Хмуро на небо глядит, – Молчаливый, одинокий, Позабытый эремит. С трех сторон – дома и стены, А с четвертой – шапки гор, Но не ждет он перемены, Переносит свой позор. Позабыт хребет Ливана, Где его прапращур рос, Бедуины, караваны, Позабыт уже Христос, И Давид, и Соломона Благолепный Божий храм, Величавые колонны, Отпрыск чей он, бедный, сам. Шестиярусные плечи Отягчает горностай, Все ему понятны речи В небо устремленных стай. Но ему, должно быть, скверно, Очень скверно за стеной, – Поменялся б он наверно С кем угодно, хоть со мной.

Поэт, будь верен лишь себе! Наперекор самой судьбе. Так создавай, как мыслишь ты, – Без всякой внешней суеты. Общепонятность – не закон. Создатель мира испокон Так создавал, что мудрецы Не могут отыскать концы. Поэзия души твоей – Другой непостижимый мир, И ты живешь среди теней, Как раб, как жертва, как кумир. 1942

Каплют капли, как алмазы, На сухую в струпьях землю, Полную больной заразы. Я без радости им внемлю. Я без радости им внемлю, Потому что новой жизни Я не верю: нашу землю Всю поработили слизни. Слизни жадные, желудком Претворяющие только, Или высохшим рассудком, Уж не видящим нисколько. 1943

Старость – вера в избавленье Близкое от жизни благ, От души окамененья. Даже жесточайший враг Старцев не берет в неволю, Не впрягает их в ярмо. Старый – как жнивье на поле, Как истлевшее письмо. Но опаснее он многих Молодых неясных дум: Ближе путь ему до Бога, Осуждает старый ум. Страшен голос отходящих: Все софизмы перед ним Распыляются всё чаще, Старец – Божий серафим! Старость – радость, прекращенье Несуразного пути, Старость – мира осужденье. Господи, прости, прости!

Всё – ложь, всё – правда в этом мире, И не приходишь ни к чему: Недоумение всё шире В сознании сгущает тьму. Мы только атомы слепые На трупе стынущей земли, Песчинки мысли золотые В веков вихрящейся пыли. Всё – ложь, всё – правда, то, что бренно На окровавленной земле, Лишь смерть одна благословенна В царящем невозбранно зле.

Я молюсь, как птица в клетке, Потому что солнце светит, Потому что с каждой ветки Кто­нибудь на песнь ответит. Я молюсь, как цветик в поле, Потому что небо сине, Потому что нет уж боле Никого со мной в пустыне. Я молюсь, как инок в келье, Потому что слово – Божье, Потому что с ним веселье – И на Ангела похож я.

Будет солнце в небе, звезды, Будут тучи в синеве, Будут новые погосты, Будут и жуки в траве Филигранные из злата, Будут бушевать у скал Волны – синих тайн палата, – Много голубых зеркал. Будут люди верить в Бога, Будут отрицать Его, Гениально и убого Будет мысли торжество. Потускнеют только краски, Поизносится фата, Но всё те же будут сказки, Та же вечная мечта. Только я уже не буду Поклоняться и судить, – Поклоняться Божью чуду, Божьи промахи судить. Где ж я буду? Буду в ветре, Буду в море, в пене волн, Буду в плачущей Деметре, Буду красотою полн. В каждой травке у криницы, В каждом цветике полей, В каждом перелете птицы Средь серебряных лучей.

Море сине, небо сине, Синева у нас в сознаньи. Хорошо в такой пустыне, Хорошо на океане! Солнце днем, а ночью звезды, Чайки днем, сирены ночью, Мы как будто чрез погосты Мчимся к мира средоточью. Ветер в вантах, как по струнам Пробегает древней арфы, За кормой конца нет рунам, Паруса – красавиц шарфы. Сами мы – как паладины, Только голые по пояс, Не пугают нас ни льдины, Ни экваторьяльный пояс. Призраки мы, как в природе. Призрачно всё то, что дышит, Призраки мы на свободе, На море, что жаром пышет. Пахнет дегтем, пахнет солью, Пахнет деревом горячим. Нет конца уже приволью, – Мы не стонем, мы не плачем, Как вокруг нас плачут люди, Потому что мы лишь тени, Потому что в Божьем чуде Мы живем для сновидений.

Всё, что есть, твои два глаза Выражают для меня. Эти райских два алмаза – Символ чистый бытия. Всё, что в них не отразилось – В лучезарности тех струй, – Всё засохло, распылилось, Сколько ни живописуй. До благословенной встречи – Много с той поры уж лет! – Лишь безжизненные речи Слышал в хаосе поэт. Тени шмыгали немые Перед ним – и голоса Непонятные, глухие, Как дремучие леса. В лабиринте слов тернистых Он не в силах был найти Для себя цветов лучистых, Чтоб венок из них сплести. Но потом, когда однажды Заглянул в твои глаза, След исчез духовной жажды – И сомнения слеза. Травы, птицы, волны, тучи, Всё открыло вдруг уста, – Понял он язык могучий Страждущего естества.

Пташка на воздушной ветке, Цветик на стебле зыбучем, В пестром одеяньи детки, – Все они живут в текучем, Как ручей, мгновеньи этом. Все они на солнце ярком Дышат радостью и светом, Все они – весны подарки. Боже, Ты велел – подобно Им – цвести и жить с улыбкой. Не спастись и им от злобной Власти Рока, – будь хоть скрипкой Самой драгоценной – голос Их серебряный и чистый! После цвета будет колос, Яви будет час нечистый. Будет! Но мгновенье это – Цвета, смеха, щебетанья – Может быть, важнее света И творящего страданья.

Под черным кедром на лужайке – Ромашек белых пансион, И хорошо меж них незнайке – Поэту – вешний грезить сон! Цветы – не видя – видят Бога, Они – не слыша – слышат рай, Им не нужна, чтоб жить, дорога, Им каждый луч – родимый край. И я учусь у них смиряться И цель в цветеньи находить, И солнцу красному смеяться, И жить для жизни, – только жить. В ветвях тяжелодланных кедра Я с птичкой мысленно скачу, И трель в глаза пускаю ветру, И ничего уж не хочу.

За самшитовым бордюром Глянцевитая магнолия Смотрит в созерцаньи хмуром На меня, на Анатолия, Божья инока седого, Правоверного, смиренного, – В услужении у слова С молодости уж согбенного. Вся она – как из эмали Изумрудной, металлической, Словно символом печали Суждено ей быть тропической. Но в цветах есть запах тяжкий У нее, как будто в клинике И в порока мерзкой чаше, – Иль в гниющем пряном финике. Не люблю эмали темной Глянцевитой я магнолии: Грешности цинично­томной Нет в смиренном Анатолии. Символ жизни много проще У него, – не лес тропический, А страны родимой мощи, – Схима в скинии Таврической.

Что мне звезд далеких млечность, Что орбиты мне планет? Что мне даже бесконечность, Раз я – атом лишь, и свет Постигаю лишь как атом? Голос вечности – во всем, В повседневном, в непочатом, Посещающем мой дом. На стене алмазный лучик, В вазе пышная сирень, Нежное пожатье ручек Любящих, ночная тень, – Полная видений грустных, Полная ушедших душ, Шепота, бесед изустных Сквозь вуали и сквозь рюш, – Всё полно предельной тайны И волнующих чудес, Моря блеск необычайный, Мрачно шелестящий лес.

Слова – как ветер тиховейный, Колышущий листы дерев, Слова – как тучек бег лилейный, Как волн ликующий напев. Как мыльный пузырек ребенка, Как плач униженной души, Они, как паутина, тонки, – Не прикасайся, не дыши! Но если где запахнет зверем, Готовящимся кровь пролить, – Они и в неприступный терем Врываются – врагов судить, Врагов зиждительного слова, Врагов стремящейся души. Тогда они звучат сурово, Тогда они, как палаши, Сверкают в воздухе угрюмом, Низвергнувшись, как молний сноп, Тогда они подобны думам, – Как Дант они, или Циклоп!

Есть неподкупный в сердце голос, Божественный есть Судия, – Не отклонить его на волос От истинного бытия. Зовут его издревле Совесть, И каждому он прирожден. Вся наша жизнь – его лишь повесть, И только он – для нас закон. Прислушивайтесь к бессловесным Веленьям совести своей, Что озаряет вмиг небесным Наитием нас, как детей. Она велит любить нам атом Убогий, вьющийся в пыли, Она велит нам – милым братом Назвать всех париев земли. Она велит нам – с умиленьем Глядеть на слезы и на смех, И относиться с сожаленьем К судьбе непостижимой всех.

Хочу я простоты великой Пушкина, Народных песен чистого ручья, – Мелодии дороже мне пичужкины, Чем пряная из слов галиматья. Не прикрывая горизонта шорами, Должны мы в вечности лазурь глядеть, Должны искать в потустороннем взорами, И не страшиться рвать земную сеть. Немногосложно всё, что есть великого, Немноговиден этот скорбный мир, Поэту ничего не нужно дикого: Не Дионисов он теперь сатир, А скорбный глаз, открытый в бесконечное, А совесть мира и его судья, И просто и доступно душам вечное, Как это вот мятущееся Я.

Но мы с тобой ничем не уязвимы, Как юноши библейские в пещи, Как будто бы ведут нас серафимы, – Иного объяснения не ищи! Да, Ангелы ведут хранители Чрез ураган духовную ладью, Чтоб мы причалили к небес обители, Уставши в проклятом краю. Мы слабые, болезненные люди На башне, посреди пустынь, Мы лишь подчас в словесном чуде Здесь Божью открывали синь. И Он за то нас охраняет От злополучия сетей. «Но, это – случай!» – изрекает, Потертый жизнью, воробей.

Всё ярче проблеск в нас надежды – С природой слиться во одно, И не обманчивы одежды Ее, что любим мы давно. Ведь это небо не напрасно Манит меня, как отчий край, И облака так внятно, ясно Зовут с собой, шепча про рай. И не напрасно же истома Весенняя меня берет, Как будто бы опять я дома, И это мой вокруг народ. Не братья ль эти кипарисы, Не друг ли этот мрачный кедр, Не выражают ли нарциссы, В себя влюбленные, – мой бред? Не мать ли голосом фонтана На вечный усыпляет сон, – Вдали, сквозь синеву тумана Не Божий ли сверкает трон?

Угрюмые на страже кедры Ливанские здесь век стоят, – Пронизывающие ветры Их даже не пошевелят. Их шестиярусные длани Благословляют всё вокруг, Как патриархи из Писаний, – Волшебный образуя круг. Они благословляют воды, Кувшинок желтые венцы, Рыбешек юрких, – всей природы Детей убогих,– как отцы. Мы сами под благословенье Подходим строгих стариков, И радостное умиленье Царит в душе, и близость слов. Зеленых дланей возложенье, Как манна нам нужна небес, Как в колыбели песнопенье, – Чтобы сомненья сгинул бес.

Часов ритмичное биенье, В камине – красных саламандр Размерное исчезновенье, Трещащий шкафа палисандр И книг ряды с иероглифом, Мечтательный над ними бюст, Картина с христианским мифом, – Молчанье это – Златоуст. Платочек шелковый на бронзе, Подушка с отпечатком плеч, Всё это – как цветы на солнце, Всё это – сказочная речь – Не менее того, что в море Нашептывает ласка волн: Вся радость наша – в них, всё горе, И каждый атом смысла полн. Безбрежность – только жуть и холод. Тупой меж звездами покой Духовный не насытит голод: Нам нужен кто­либо с рукой Заботливой и материнской, Игрушки жизни нам нужны, Чтоб жутью мира исполинской Не перешибло нам спины.

Всю жизнь свою на лезвии ножа Плясал я, как вертящийся факир, В венец слова лазурные нижа, Как будто жизнь необычайный пир. И Бог не покидал меня ни разу, И будто бы прислушивался сам К божественному моему экстазу, И к порицанья горестным словам. Соломинку мне тонущему – с неба Протягивал Он в самый страшный час, Клал нищему в суму краюшку хлеба, Когда уж фитилек телесный гас. Ведь я один Художника вселенной – Отвергнутого мыслию Творца – Чтил каждодневно песней вдохновенной, Как милого и доброго Отца. Ведь я один познал, что смысл вселенной – Творенья девственная красота, И что для этой плоти нашей бренной Всего нужней страдания креста. 1944

Что на земле всего милее? Ручья сверкающий извив? Иль мотылек, что на лилее Мгновеньем солнечным счастлив? Или фиалочка лесная, Средь груды листьев золотых Цветущая, благоухая, Как сокровенный в сердце стих? Ах, нет, всего милее Ангел Мой путеводный на земле, Что душу – как в небесном замке – Мне спас здесь – в безысходном зле. Ведь на хождение по мукам Пошел и Ангел мой со мной, Довольствуясь лишь песни звуком, Рождавшимся во мне порой. Всё он делил со мной по­братски, Нужду, сомненья, крестный путь, Борьбу за воплощенье сказки И творчества земного жуть. Как мученица Колизея, Она спускалась к зверю в пасть, – Перед стихом благоговея, – Чтоб я не мог во тьму упасть. Вот почему всего милее Она на свете для меня, Вот почему всего нежнее Люблю ее на склоне дня.

Ты – поэт, живи лишь небом, Замки облачные строй, Ограничься духа хлебом, В рубище ходи – и пой! Нет других героев в мире, Кроме нищих и нагих. Жизнь должна быть глубже, шире, Гармоничнее – как стих. Каждое в саду растенье, Каждый мотылек – пример Христианского смиренья, Победившего Химер. Синий цветик над обрывом Ты, смирившийся поэт: В созерцании счастливом Есть на всё, на всё ответ.

Из муки создаются песни, Страданье – синтез бытия. В темничном заключеньи тесном Слагаю эти гимны я. Страдая, люди путь искали К забывшему наш мир Творцу, И всё страшнее их печали И пот кровавый по лицу. Страдая, Божий Сын – в моленьи – Всходил к подножию креста, И херувимских крыльев тени Студили у Него уста. И красота – лишь синтез муки Творящего ее из слез, – Протянутые к небу руки, В душе оформленный вопрос. Взгляни на скорченные сосны Над бездной моря голубой, – Уже неисчислимы весны, Что длится их на скалах бой. Искусство – мраморная стела На перепутии дорог, – Распятое святое тело, Из муки выстраданный Бог!

Я вне себя, я вне природы, Как чистый музыкальный дух: Я дострадался до свободы, Летая, как лебяжий пух, Хотя свинцом наполнен череп И пальцы скрючило мои, Как будто бы в бурливый Терек Со скал свергаются ручьи. Я вне себя и вне законов Мучительного естества, Я годен лишь для небосклона, Для созерцанья божества. Там волны заливают своды, Там туч пурпурных купола, Там все явления природы, Там радужны колокола... И нет меня, и есть я тоже, – Незримый атом бытия, На синего Отца похожий, Приемлющего в рай меня.

Старинный храм. Угрюмый свод. Из разноцветного стекла – Над головой – всего Оплот. Клубится ладан. Свечи. Мгла. За алтарем, в полутени Из мрамора стоит постель. Лампады с алтаря одни Глядят на смерти колыбель. Она в одежде парчевой, Он в латах с головы до ног, Блестит венец на ней златой, С мечом расстаться он не смог. Покой разлит по их чертам, Светлы улыбки на устах, Как будто оба уже там – В Эдема голубых полях. 1945

Твори, не требуя похвал, Бушуй, как полуночный вал, Гори, как на скале маяк, Гляди, как марсовой моряк На бесконечный горизонт, Как будто бы на Ахеронт Прямой дорогою спешит Корабль, – на вечности магнит. Не верь, не жаждай ничего: Всё вне тебя – мертвым­мертво, Единственный лишь ты живой. Мир может белой лишь канвой Служить тебе, ты ж вышивай На ней узор духовных вай. Мелодия – душа всего, Ритмическое божество. Приникни сам к себе, внимай, – Внутри тебя и ад и рай.

Камыш. Молящиеся ивы. Серебряный в безбрежность путь. По склону мирные оливы. В душе бессмысленная жуть. В лазури неба паутина Лучей алмазных так жарка! Какая мирная картина! Откуда ж смертная тоска? Пора привыкнуть! Горы трупов Давно сокрыты под землей, И ощущенья стали тупы, – Могилы поросли травой. Над крематорием нет дыма, Бурьяном наш острог порос, – И снова, кажется, незримо Меж нами шествует Христос. Но эта жуть тому порука, Что здесь не место для Христа, Что худшая наверно мука Еще нам искривит уста. Вглядись в деревья и растенья: Они как будто на кресте, Они стоят, как привиденья, В лазурной знойной пустоте.

Ты рая не найдешь нигде: Он – отражение в воде Полуденных жемчужных туч, – Сверкающий небесный луч, Прорвавшийся, Бог весть откуда, Для утешения, для чуда, Для радости блаженных душ, – Торжественный вселенной туш. Находят души свой Эдем Вот тут, где мы влачим ярем, – Меж синих гор, меж волн седых, Меж облаков, где этот стих Рождается из ничего, Где крохотное божество Земли плетет миры из слов, Как сети бедный рыболов. Они в дожде, они в пыли, Клубящейся в родной степи, Им счета нет, конца им нет, Они как радуга, как свет! Раскрой окошко, – ведь в стекло Стучится белое крыло, И чья­то катится слеза, И чьи­то светятся глаза!

Когда отчаяния спруты Вдруг оплетут твои минуты, Минуты чистой жизни духа, И станет всё темно и глухо, – Ты не отчаивайся всё же, Не бейся в муке бездорожья О стену кельи головой, И помни – ты еще живой! Гляди, как вихрятся пылинки Цветочные вокруг былинки, Проросшей в щели на окне, В темницы жуткой тишине. Гляди на капли дождевые, Что преломляют огневые Заката дальнего лучи, На солнца алые мечи. Гляди влюбленно, вдохновенно, Без устали, проникновенно, – И спрут свои распустит кольца, И заликуют колокольцы В душе, как ландыши­малютки, Глядящие на жизни шутки, Благоухая из гробов Увядших осенью цветов. Всё – красота, повсюду формы, И нет еще такого шторма, Что б мог искоренить мечту, Виющуюся по кресту.

Земля – ничтожная песчинка Меж бесконечности полей, А я на ней – как на тропинке Ползущий рыжий муравей. Как муравей, на палец хилый Попавший почему­то мой, Мечусь я через мир постылый, – Недоуменный и немой. То за идею уцеплюся, То идолов сжигаю злых, То в пропасть черную качуся Утопий диких и смешных. Что делать? Как остановиться На пыльном, выбитом пути? Как бы на миг один забыться – И от себя в себя уйти? Скатись, как семечко с летучкой, В сухую чернозема щель, И орошенный белой тучкой, Как цепкий взвейся в небо хмель. Смирись и созерцай природу, Свисая с каторжной стены, И вымысли себе свободу, Бессмысленные грезя сны.

На бушприте косом сижу я, Следя за тем, как водорез В волну врезается, ликуя, Сверкая красками небес. Там, сзади, – якорные цепи И кубрик грязный моряков, Там капитан кричит свирепый, Там много всяческих оков. Но я над головой Медузы Вишу, схватившись за бушприт, – Легки последние мне узы, В душе моей волна кипит. Я чайка белая, на сьесту Спустившаяся на фрегат, Я не прикован больше к месту, Я белым тучам – белый брат.

Налево – длинная аллея, Направо – Фьезоле вдали, Напротив – сад, оранжерея, Да облачные корабли. В восторге от небес картины, Рукой махнешь – и вмиг корабль Оставит синюю пустыню, Опустит пред окошком трап... И я веду свою голубку, Забыв про жизненный ярем, На фантастическую рубку, Где перед нами нет дилемм. Корабль уносится по ветру, На юг, на север, – всё равно, Лишь бы не слышать нам Деметры, Лишь было бы не так темно. Иллюзии лишь достоверны Для нашей творческой души, Мелодии поток размерный В манящей голубой тиши.

Как меч из вороненой стали, Он в сочную поднялся синь, И птицы Божии летали Вокруг него среди вершин. В земле глубоко рукоятка Его бесчисленных корней, И дремлет он темно и сладко На склоне многобурных дней. Как кисть гигантская, он пишет Иероглифы в синеве. Как бог гранитный, сонно дышит, – Чернее тени на траве. И скоро он умрет наверно, И ароматных сто досок Напилит плотник суеверный, И четок выточит венок. Всё – из земли, всё снова в землю Недоуменное уйдет, – За красоту наш мир приемлем, За черный в синеве кивот.

Отравленный житейской мутью, Стою на перепутьи я, Со смертной вглядываясь жутью Во все явленья бытия. Куда идти? Устали ноги, И веры нет уже в пути! Я просто сяду у дороги В сухие где­нибудь цветы – Вот у курганной этой бабы, – На чахлую склонюсь к ней грудь, Как ящерицы или жабы, А там уж, право, будь что будь. Устав от созерцанья нищих, Босых и призрачных людей, Я поищу небесной пищи И белоснежных лебедей, Плывущих, как и при Адаме, Бог весть откуда и куда. Потом прилягу рядом в яме – И буду ждать себе суда.

Не протестант я, не католик, И всё же ученик Христа. Алтарь мой – шаткий этот столик, Богослужение – мечта. В безверья горького тревоге, Я продолжаю строить храм Везде, где не пылит дорога, Всё выше, выше к небесам. Всё творчество непостижимо, Жизнь – под сомнением всегда, Но Божьего мы серафима Встречаем в мире иногда. Меж сеющих зерно на поле, Меж в реку брошенных сетей, Меж плачущих рабов в неволе, Меж пляшущих в саду детей, – Везде он синий, снежно­белый, С мечом пылающим в руке, В бореньях с явью поседелый, С слезой застывшей на щеке.

Я всё забыл, чему учился, Всю мудрость школьную свою, Я тайны Божьей приобщился, – Как птица я теперь пою. Как пред незнающим Адамом, Лежит передо мною рай, И в центре нахожусь я самом, Родимый созерцая край. Всё прошлое – уже глубоко В земле похороненный пласт, И нет уже во мне пророка, – Давно мне чужд иконокласт. Я одинокий лишь художник, Наивный я опять поэт, И самый скромный подорожник Мне ближе, чем идейный свет. Неслышному я внемлю росту Росистой под ногой травы, По радуги шагаю мосту, Теперь и камни – не мертвы. Все звери – братья мне и сестры, И волн и ветра шепот мне Важней, чем яви праздник пестрый, И я живу, как в вещем сне. И началось богослуженье Мистическое для меня, Жизнь – странное стихотворенье, Жизнь – атом мирового дня.

Неба голубое чудо, Черных пиний кружева, Листьев золотая груда, Выгоревшая трава – Это гобелен фламандский, Золотой осенний фон. Посреди, киоск тосканский, – Легкий, стройный павильон. Сверху фриз: гирлянды, putti, Синяя меж них глазурь... Считаны мои минуты, Слишком много было бурь. Но в таком бы павильоне Я готов хоть целый век Простоять в цветов короне С тирсом, как античный грек. Всякая метаморфоза – Тайна для больной души. Мысли этой жжет заноза, Жжет – и в мирной здесь тиши.

Текут года, как Днестр родимый, В необозримый океан, И след моей слезы незримой Давно простыл. Как истукан, Стою я над потоком горьким Людских, неосушимых слез, И глаз мой, мраморный и зоркий, Устал от беспрестанных гроз. Нет никакого избавленья, Нет никаких уже Мессий, Всё – непонятные явленья Необуздаемых стихий. И можно ль жалких насекомых Двуногих осудить всерьез, Преступною судьбой ведомых Превратных, злых метаморфоз? Я истуканом стал курганным Над протекающим Днестром, Я облаков полетом странным, – Торжественным небес пером, – Вселенной тайны исчерпавший И атомов круговорот, Я – нищий духом, я упавший У рая запертых ворот.

Темно вокруг. Чуть брезжит в щели Окошка мертвый лунный свет. Ни стен не видно, ни постели, Как будто ничего уж нет. Как будто бы на дне могилы Мы вечность целую лежим, Чужие возрождая силы, Как пни, гниением своим. И страшно, страшно... Но целуя Вблизи проснувшуюся руку, Я чувствую, как жизнь, ликуя, Смертельную врачует муку. Проходит вмиг в душе тревога Пред тайною метаморфоз, Дыханье чувствуется Бога, Благоуханье алых роз. Упали стены, мрак поднялся, Как черный занавес над сценой, – И океан заколыхался, Сверкающий жемчужной пеной. Но даже он успокоенье Дает нам, лишь пока вдвоем Мы жизнию всего творенья В ограничении живем.

Черный ослик, красный воз, Красный, красный, как огонь. В небе белый – среди роз – Облачный вздыбился конь. Мужичонка без сапог Перед возом семенит, Несуразно так убог, Что за сердце ущемит. Как прекрасен этот воз, Красный, красный, как огонь, – Живописней летних роз. Как прекрасен этот конь Облачный на бирюзе, Мужичонка как хорош На серебряной стезе, – Медный весь, как старый грош! Склоны всюду, лес олив, – Пепельное серебро, Ослик черный как счастлив, Хоть и вылезло ребро У него кой­где в шерсти: Солнце есть и в ноябре. Всё счастливей мы в пути, Чем в прокиснувшей дыре.

Смотря в зеркальные витрины, Я с удивленьем облик свой, Как будто бы портрет старинный, Рассматриваю вновь порой. Какие странные морщины, Какой потешный задран нос: Ущелья, взрытые лощины, Размытый временем утес. Зачем мне здесь мотор духовный, Заржавленный давно от лет? Зачем походкою неровной Плетусь я через столько бед? Ведь эта хрупкая машина Мне вовсе не была нужна: Как в тучах синяя вершина, Я жил для облачного сна. Но блеск гармонии бездонной И ритм восстановляют вдруг С природою всегда свободной Магический духовный круг. И образы, слагаясь в ямбы, Как капли чистые – в ручей, В душе рождают дифирамбы, – И я совсем, совсем ничей. 1946

Семь голубых долин! В последней, Целующей уж горизонт, Конец нелепости наследной, – Там плещет мрачный Ахеронт. Туманная видна долина У наших истомленных ног: Величественная картина, Писал ее когда­то Бог. Глубоко – шахматное поле. Меж кипарисами квадрат, За ним другие... сотни... боле... Травы узорчатый брокат. Влечет долина Смерти мысли, Как древний сказочный ковер. Над нею облака повисли, Как саван снежный... Жадно взор Глядит в крестовые квадраты, Глядит задумчиво с высот: В одном из них уже лопаты Для нас копают свежий сот.

В кругу мечтательных платанов, Глядящих в дремлющий ручей, Вверху на облачных тартанах, Я становлюсь опять ничей. Меж легких паучков, скользящих По зеркалу застывших вод, Меж крылышек цикад трещащих, Я будто вплелся в.хоровод. Я также только отраженье – Совсем неведомо чего, И никакого униженья Не причиняет естество. Ручей журчит во мне студеный, Платаны шепчут в голове, Концерт лягушек возбужденный – В мозгу моем, а не в траве. И хорошо мне несказанно От полуденных аллилуй, Как будто бы моей желанной Нежданный это поцелуй.

Знойный полдень. Небо сине, Сине, как на хатах синька. В голове всё – как в пустыне: Пыль, да желтые травинки. Только золотые стрелы – Как в Святом Севастиане, Только где­то каравеллы На небесном океане. Стрелы, стрелы, унижите, Как ежа, меня щетиной, В пыль, как всё, испепелите, Слейте с скучною картиной! Чтоб единственною тенью Мне не быть на поле знойном, – С непреодолимой ленью, В одуреньи недостойном.

В пожаре небо, словно Страшный Суд, – Или вакхический какой­то блуд. Все краски Веронезовой палитры, – Короны, шлемы, диадемы, митры. Феерия, святой апофеоз, Видение с гирляндой алых роз... Кой­где поднимется вдруг голова – Как будто греческого божества, Иль мощное опустится колено, Белеющее, как морская пена, Иль великан покажет кулаки От долгого лежания тоски... А я один, как будто бы лунатик, Иль оловянный на часах солдатик, Стою среди росистых в скалах трав, Гляжу на неба дивный архитрав, На мощных Микель­Анджело гигантов, Меж ореолов, лилий и акантов: На «Ночь» и на «Зарю» – сивилл могучих, – На «День» и «Сумерки», из грозной тучи Изваянные смертным божеством. И, увлеченный странным торжеством, Зачем­то снова пятистопным ямбом Певучие слагаю дифирамбы – За упокой души своей тревожной, В действительности ставшей невозможной...

Как змеевласый хор Эринний, Бегут на север облака. Смолы чернее шапки пиний. Как меч заржавленный – река. Сверкающие розги хлябей Секут оконное стекло. Не нужно вовсе астролябий, Чтоб звездное постигнуть зло. Запахло мокрою землею, Могилы чернобурым дном, И внемлешь сонною душою, Застыв за ледяным окном. Дома напротив – как старухи, В дугу согбенные, с клюкой, Платаны – как паук сторукий В сети сребристой над рекой. Слепят трезубцы страшных молний Раскрытые, как гроб, глаза. Из мрака Ахеронта челны Бегут, как из ресниц слеза. Я – сын недоуменный Божий – Люблю стихии правый гнев, На творчество Отца похожий, На братьев Ангелов напев. С дороги пыль смывают хляби, – Не нужен лабиринт дорог: В грозу без всяких астролябий В сознаньи воскресает Бог.

Громадная скончавшаяся липа Стоит – как черный на траве коралл. Ни шелеста манящего, ни скрипа, Как будто Ангел Смерти оборвал Все до последнего с нее листочки. Как хороша небесная эмаль! Окаменелые навеки почки Как хороши! Поэзия. Печаль. На Божьем свете ни одной нет формы Законченнее греческих пальмет, Но эти ветви целовали штормы В течение семидесяти лет. Иероглифов черные контрасты – Очарованье для мятущейся души. Пока не явятся сюда иконокласты С пилой и топором, – пиши, пиши, Пиши словами «мертвую натуру» – До веточки тончайшей, ло листка Из золота в полуденной лазури, Дрожащего от ласки ветерка. Пиши, чтоб вырезал тебе для гроба Из мертвой липы шесть досок столяр, Чтобы лежали вы в ячейке оба, – Труп липы мертвой – и живой гусляр.

Холмики с оливами – кулисы. Обезглавленные кипарисы... Мшистые капеллы и кресты, – Лживые бессмертия мечты. Дух захватывает город Данта – С бастиона Микель­Анджело гиганта: Колокольни, башни, купола, Гор вокруг лазурная пила. Но всего прекрасней Сан­Миньято Мраморный фасад в лучах заката – С музыкой геометричных форм, Переживший исполинский шторм. А внутри под вечер – Песня Песней, Никаких мучений нету прежних: Сердце там свободно от всего, Сердце там – земное божество. Всё певуче: арки и колонны, Мозаичный Демиург на троне, Фрески примитивнейших кистей, Голоса органа и детей. Но всего прелестней для страдальца – Трон в капелле дивной португальца, А на троне вновь – моя жена Как тогда – светла и смущена. Руку я дрожащую целую И, как тридцать лет назад, ликую. И лучи вокруг, как ореол, В рай преображают весь шеол.

Над головою купол синий – Как опрокинутая чаша, И хоровод под ним Эринний Озлобленных – как совесть наша. Там грозди звезд на Божьей митре, Там ожерелье облаков. Здесь – змей узлы на масках хитрых, Здесь целый лабиринт врагов. Там мира жуткого Создатель, – С небесной вестью Моисей. Здесь истомившийся мечтатель И примиренный фарисей. Седоволосые красотки С шипящими узлами змей Костлявою рукой за глотку Схватили тысячи теней. В руках у них зловещий факел, Котурны на сухих ногах. От ужаса никто не плакал – И умирал, как зверь в норах. Все в чем­нибудь да виноваты, Все породили реки слез, Настал для всех нас час расплаты, И ужасы метаморфоз. Вот, вот они во мраке видны – Костлявых множество клещей! Зеленоокие ехидны, Сожмите глотку мне скорей!

Червонные листы платанов Колышутся перед окном. Уже на облачных тартанах Поставлен парус с багрецом. Душа открыта, как окошко Церковное. Колокола Звонят под черепом немножко, Хоть служба в церкви отошла. Я храм перед лицом природы – С органом, с пламенем свечей. И я бесстрашно гимны, оды Пою средь злобных палачей. В закатный час я оживляюсь, Как филин, чувствующий ночь, За чувства низменные каюсь, И улетаю мыслью прочь. Куда лечу я? Всё в пустыню, На гребни волн, на темя гор, Где Вечности найдет богиню Лазурью опьяненный взор.

Не видно смысла в звезд вращеньи, В жестокой атомов борьбе, В материи преображеньи, В неотвратимо злой судьбе. И если бы не страдиварий, Поющий в трепетной груди, Не дивные природы чары, – То что б осталось, посуди! Но есть мелодий круг сокрытый В явленьях мертвых естества, Есть легкокрылые Хариты, – И внемлешь, как растет трава, Как тучи движутся бесшумно, Как волны плещутся у скал, Как ветер шевелит раздумно Алмазами морских зеркал. Глядишь в страдающую душу Свою – и горестно молчишь... Гармонии ты не нарушишь, Хоть ты и мыслящий камыш. Твои слова теперь – зыбленье Зеленых в синеве ветвей, Над чашей жуткое моленье, – Ты серый Божий соловей.

Дуй, ветер, дуй! Потоком лейте, хляби, Как будто бы на сцене Король Лир! Сквозь стекла – от волнующейся ряби – Не виден – сразу опустевший мир. От вспышек молний не спасают ставни, И сотрясает стены страшный гром. Платаны зашуршали, словно плавни, И в жилах пламенный струится ром. Аллеи за окошками пустынны, Асфальт и рельсы – словно серебро... Ни звезд, ни фонарей. Хаос старинный – Как преисподней страшное нутро. И всё же, как в уютной галерее, Мы два счастливых вместе голубка. Ты в красных бусах на лилейной шее, Но странно­холодна твоя рука! В глазах, открытых как­то необычно, Панический по временам экстаз, И ты еще любуешься трагично, Как блещет всплесков на стекле алмаз. Дай руку мне холодную, бедняжка, И молний этих Божьих не страшись! Как ни качались бы платаны тяжко, Мы для качаний этих родились.

Надо мной колосья расшуршались, Подо мною мать­сыра­земля, Муравьи мне в волосы забрались, – С облачного каплет корабля. По колосьям ползают букашки, В васильках заснули мотыльки, Облачные сладко спят барашки У молочной дремлющей реки. Но всего занятней стройный колос С искрящимся бронзовым жуком. Что за странный бархатистый голос, – Словно дьякон, славящий баском. Как неистовый, он что­то ищет, Словно в поле потерял жену, Словно, не найдя достойной пищи, Влезть задумал в колыбель к зерну. Что за панцирь золотисто­синий, Будто он – из осажденных Фив, Будто изваял его Челлини... Как он необуздан и счастлив! Этот колосок со скарабеем Металлическим на фоне туч, Мне сейчас прекрасней Одиссеи, Пенистых морей и горных круч.

Как лепестки гигантской розы, Плывут в лазури облака. Для световой метаморфозы Их Божья создала рука. Без устали преображаясь, То радостные, то в слезах, В лучах живительных купаясь, Они живут в моих глазах. Поэту очень мало надо: В лазурь раскрытое окно, Да слова пьяная менада, Да девственное полотно, – Когда перед окошком тучек Клубится вольный хоровод, Когда не видишь детских ручек, Молящих хлеба у ворот, Когда не видишь ни лохмотьев, Ни глаз слезящихся, морщин, – Когда в сияющем кивоте Ты – первородный Божий сын!

Мне ничего, помимо Бога, Теперь не нужно на земле, Но ни одна к Нему дорога В кромешном не приводит зле. Я мнил найти Его в природе Средь сокровенных жизни тайн, Иль в скованном своем народе, Что в муках так необычаен. Но лишь в глазах твоих – забытый Нашел Всевышнего я след, Когда ушел, как эремиты, От яви неизживных бед, В искусств классических музеях И в ритме вдохновенных слов, В своих душевных пропилеях, Закинув сеть, как рыболов. Но это всё – одни следы лишь, Подчас горячие следы, – И многие из них сокрылись, Как камень в зеркале воды. Явись же мне на смертном ложе, Хотя б на мимолетный миг, Явись мне страждущему, Боже, Под тяжестью моих вериг!

Зима. Уже лазурь эмали Небесной стала чуть бледней, И холодом от горной дали Повеяло до снежных дней. Кой­где, как лепестки лилеи, Клочки холодных облаков, И черных пиний пропилеи Манят в кладбищенский альков. Встаешь опять дрожа с постели, Совсем неведомо зачем: Нет никакой достойной цели, – Пробиты панцирь мой и шлем. Врагов всё больше, все враги мне, Но я ни с кем уж не борюсь: В торжественном словесном гимне Я весь, как облак, растворюсь. Зимой и летом лишь свирели Своей я радостно служу, И от словесной акварели Спокойнее на мир гляжу. Таинственный ларец природы Лишь слова золотым ключом Откроешь, хоть давно уроды Изгадили весь Божий дом.

Нет ничего помимо духа Для чуткого поэта слуха, Всё остальное – лишь наряд, Как пена голубых наяд. И это старческое тело – Облатка творческого дела, Причудливый души кристалл, В котором я творить устал. Но он расплавится наверно, И дух – освободясь – как серна Метнется в водопад стихий Для совершенья литургий. Где передуманные думы? Как атомы – они в самуме, Как мост кометный чрез Хаос, Куда меня вчера занес Космический какой­то луч, Прорвавшийся чрез полог туч: Я атом силы мировой, Неугасающий, живой.

Небо бледно и серо, – Дымчатое серебро. Одинокий парус спит, Никуда уж не спешит. Крылья, видно, – ни к чему, Не на что менять тюрьму. Здесь иль там – не всё ль равно? Всюду преисподней дно, Всюду скука и тоска: Два грызущихся жука, Инфузорий тихий бой В бесконечности слепой... Грянет буря? Я готов, Много крепких парусов, Много красок у меня И словесного огня. Подниму мгновенно трап, Двинется в поход корабль. Слово русское, как гром, Загремит опять кругом. Есть в бесцельности речей Красота немых теней...

Мы задыхаемся в пыли Навек низвергнутых идей. Уж нет спасительной земли, Где жил бы новый чародей. Для созиданья новых вер Нет почвы в высохшем саду, Нет никаких уже химер В людьми истоптанном аду. И всё же Бог в груди моей Не умирает ни на миг, – Среди прошедшего теней, Среди моих истлевших книг. И Царствие Его во мне, Во мне страдающем одном, На преисподней глубине Живущем животворным сном. И этот Бог – большой шутник И беспощадный Судия, Он очищает весь цветник От паразитов бытия, Он осуждает злой обман Велеречивых, лживых слов. Остался только океан, Остался только рыболов, Да этот крохотный челнок На моря чистом серебре, Остался тот, кто одинок В животворящей слов игре.

Мы знать не знаем ничего, Хоть претворяем естество В чудовищные склады бомб – Для новых славных гекатомб. Мы вычислили вес планет, И сколько каждой нынче лет, И всё же смысла нет ни в чем, Что мы творим и чем живем. Есть для всего у нас аршин, И с важностию арлекин Нам меряет усталый мозг, Под свист действительности розг. Всё занесли мы в каталог, Или в гербарий, – кто что мог. А каждый на поле цветок – Как синий Вечности глазок. У Тайны свой особый шифр, Не в формулах сухих он цифр, Но, как цветочек голубой, Поэзии он глас живой.

Трава – сочней медянки ярой, Проснулись черные жучки, – Из­под листвы гниющей, старой, Глядят веселые зверьки. Зигзаги ящериц дорожки Перерезают, как лучи, Прозрачные улиток рожки Уже нащупали листки. Душа, застывшая под снегом, Срывает лопнувший кокон И предается вешним негам, Как будто бы уж испокон Жила на странном этом свете, И воскресенье – роль ее, Как будто бы Хаос в поэте Нашел святое бытие. Как из­под листьев ландыш белый Подъемлет колокольчик свой, Так я, – ребенок поседелый, – Над чистой наклонясь канвой, Словами фрески вышиваю, И изумруды из меня Я сыплю, как платаны в мае. И от словесного огня Я сам незримо обновляюсь – В стотысячный наверно раз, И Вечности­Сестры касаюсь, Сверкающей как звездный глаз. 1947

Мы летим через пропасти синие, Над бушующей бездной морей, Мы волнистые вечные линии, Одеянье мы звездных царей. Мы палитры для фонов художника, Мы словесный поэта брокат, Мы целуем уста подорожника, Мы целуем пурпурный закат. Мы – фантазии архитектурные, Мы – расплывчатый вечности стиль, Мы – соборы Эдема стотурные, Мы – алмазная творчества пыль.

В природе есть свои законы, Есть радость тихая и стоны, Сокрытая своя есть цель. Но может ли моя свирель Неясные пути Господни Постигнуть в горести бездонной Мгновений жизненных моих? На это непригоден стих. И нет спасения – помимо Мелодии – для серафима, Влачащегося по земле На переломленном крыле.

Вся жизнь – неясное виденье, В котором внешний мир – лишь фон: Всё изнутри – стихотворенье, Как всё извне – печальный сон. Чем глубже ты в себя ныряешь, Тем всё вокруг тебя синей, И – в сущности – себя лишь знаешь, Тень смутную среди теней. Мы каждый в собственном Эдеме Живем, иль в собственном аду, С неразрешимой теоремой Борясь в загадочном саду. Но я ее неразрешенной Оставил меж истлевших книг, – Поэт я только, не ученый, – Видений мимолетных всклик. Я облако в святой лазури, Плывущее Бог весть куда, Я сын сомнения и бури, Я зыблющаяся вода. Нет у меня теперь ни формы, Ни очертаний никаких, Есть только паруса и кормы, Есть мерно плещущийся стих.

Что б ни случилось, – будут тучи Над головой твоей парить И гор задумчивые кручи Пушистым снегом порошить. Что б ни случилось, – будут волны У скал бесплодных бушевать, И ослепительные молний Зигзаги бездну освещать. Со мной иль без меня – природа Равно прелестна и свежа, И вся моя теперь свобода – Как след болотного ужа. Смирись же перед волей Бога, И не скачи, как саранча! Бесцельна всякая дорога, – Стремленья нашего свеча Не доросла еще до тайны, Не выросла из белых туч. И всё же мы необычайны Как излученный Богом луч. Что б ни было, – люби и веруй В свою духовность на земле, И следуй облаков примеру: Пари на мысленном крыле! Что б ни было, ты – атом Божий, Как всё творенье на земле, Во всем на Божество похожий, – В добре и в непонятном зле. 1948

Туман растекся, – солнце съело Его распавшееся тело И всё вокруг позолотило, Как в храме дымное кадило, Как в храме царские врата. Всё тянет мокрые уста К нему – Спасителю земному, – К сияющего солнца дому. Платаны сладостно дрожат, Зеленый чувствуя брокат, Что скоро брызнет из ветвей, Когда вернется соловей. И сочный, чуткий изумруд Травы уж глянул в синий пруд, И кипарисные мечи, – Стройнее восковой свечи, – Уперлись в ясный небосвод. И пиний зонтичный народ Над пропастью заликовал, Преображая в тронный зал Природу всю, куда поэт Словесный принесет привет. Весна прелестница вблизи, Откройте ставни, жалюзи, Проветрите скорее кельи, – Жизнь только в голубом весельи, Жизнь в кружевах из пестрых слов! Всю явь скорее из голов Усталых выбросьте в болото! Ты снова в этом мире – Кто­то! Скорей, скорей, – кто соловей, Скачи на ветки, пой смелей, Или, как жаворонок взвейся, Небесной радостью упейся! Будь сумасбродом, будь Икаром, Ищи спасенья в мифе старом, А если крылья отпадут, Не бойся: несколько минут Полета – больше жизни всей, Благоуханней всех речей!

Поэтам нужны полутени, Церквей мистические сени, Колонн объятья, темный лес, Провалы звездные небес. Нас полдень яркий ослепляет, Когда при солнце исчезает Для нас загадка бытия, И в нем сгорает наше Я. Нам нужны сумеречность утра И дымчатость больных сердец, Оттенок нежный перламутра, И звезд мерцающий венец.

Нередко вдруг – на самом дне темничном – Я чувствую себя от всех отличным, И начинаю смутно вспоминать Про Вечность, голубую нашу мать, Про Хаос синий, творческий и грозный, Про облик мощный, грустный и тревожный, Забытого Небесного Отца, – И страстно жажду я тогда конца. Я райские повсюду слышу хоры, И вижу очарованные взоры Архангелов на звездном алтаре, Поющих о заоблачном Царе. Когда­нибудь из жалкой хризалиды, Томящейся в бесформенном Аиде, Взовьется в небо пестрый мотылек, И этот час наверно не далек. Уже трещит по швам вся оболочка, Уже изведана вся суть комочка, – И крылья за спиной моей опять, И мне всего дороже – Вечность­Мать.

Когда на кладбище, как туя, Меж плит ввалившихся стою я, То вопрошаю сам себя О странной сути бытия. Цветы, что были у купели, И соловьи, что так же пели, – Но уж никто не льет слезу На тех, кто глубоко внизу. Потом и кладбище запашут, И травы сорные замашут Метелками меж мшистых плит, Или дорога запылит. От всех бессмертия потуг Останется лишь пышный луг, Цветов бессмертный древний род, Козявок бронзовых народ, Что будут шустро меж стеблей Жужжать над прахом королей. Потом, под новым ледником Иль под морским исчезнет дном И успокоится земля, Как сгнивший остов корабля...

Туман. Домов, деревьев тени, Виденья смутные людей. Не побороть душевной лени, Обрывков не связать идей... И всё же что­то копошится В уставшем от идей мозгу, Как черная ночная птица На задремавшем берегу. У моря валуны без счета И звездная над нами пыль, Как тельца мировой аорты, Нам обесценивают быль. Ни счесть, ни охватить руками, – Так коротка у всех рука, Будь ты хоть полубог Гаутами, Будь ты хоть Галилей. Тоска! Что за алмазными мостами? Что за началом? За концом? Возможно ль к Вечности устами Припасть и пламенным лицом? Ничто для нас не постижимо, – И за такой уже вопрос Низверг из рая серафима Загадочный Отец Хаос.

Сегодня пир священный солнца, – Оттаяла у всех душа До сокровеннейшего донца, Себя и всё вокруг смеша. Проснулся Бог в деревьях, в травах, Как во влюбленных меж олив, В пестреющих цветах, в муравах, – И мир доверчиво счастлив. Как хорошо на вешнем солнце Среди серебряных олив! Откройте тусклые оконца, Глядите в голубой залив! Сойдя с дороги на тропинку, Змеящуюся меж плетней, Целуйте каждую былинку, Лопух целуйте и репей. Влюбляйтесь в розовые тучки, Плывущие над головой, Подруженьке целуйте ручки, Уста целуйте ей. Эвой!

Как розовые покрывала – На небе расстелились тучи, И солнце медленно всплывало На фиолетовые кручи. Всех роз земли бы не хватило, Чтобы украсить свод небесный В такие пышные ветрила, В такой гиматион чудесный. Из радужного перламутра Колокола звонят вокруг, И новорожденное утро Озолотило душу вдруг. Прошли стотысячные роды Из чрева безымянной ночи, – И нежной матери природы Открылись голубые очи. Но ничего помимо сказки Не будем у нее искать, Не будем розовой повязки Со звезд невидимых срывать.

Не нужно никакой нам власти, Не нужно никаких цепей! Пусть одинокими в ненастьи Стоим мы, как степной репей. Нагрянет буря, – мы согнемся, Как на болоте тростники, К защите вместе соберемся, Зеленые сомкнув штыки. И руки подадим друг другу, Как отпрыски одной семьи, Что, чужды стадному испугу, В родную грудь земли вросли. Но лишь пройдет для всех опасность, Мы снова – каждый по себе, И сознаем, что всё напрасно, Что тайна в каждой есть судьбе.

Уж все деревья в изумруде, Иные – как сплошной рубин. Бог всюду в этом вешнем чуде, И сам я – Божий херувим. Ковер чудесный из Шираза – Ромашки, одуванчик, мак. Лебяжьи тучи – от экстаза – Как бы торопятся на брак С влюбленным солнцем на зените. Как стайки пестрых мотыльков, Резвятся дети у самшита, – И нет уж тягостных оков. Божественно всё, всё в природе В такой великолепный день, Всё драгоценно на свободе, Лазурна даже наша тень. Тепло, – как будто мамы пальцы Ласкают детское лицо, Как будто бы, склонясь на пяльцы, Невесте подаешь кольцо. Бог всюду, – в каждом изумруде, Рождающемся на ветвях, В проснувшемся словесном чуде, В души сокрытых родниках.

Под окном моим базар. Над окном моим пожар: Тучи на небе горят, Солнечный надев наряд. Ноги у меня – свинец, Но я Эроса гонец: Крылья у меня в мозгу – На шумливом берегу. Как магнитная стрела Только полюсом жила. Так я солнцем лишь живу, Глядя в синюю канву. Я безумный Ихнатон, Фив священных фараон, – Никакие муравьи Не тревожат сны мои. Жизнь трагический лишь фарс, Я ж солнцепоклонник парс, Не ищу уже дорог, Солнце мой единый Бог!

Чрез синюю ведет нас сцену На гор белеющую стену – Как кучевые облака – Судьбы незримая рука. Всё преходяще в этом мире, И растекается всё шире. Всё переливчато, как пар. Как солнечный в волнах пожар. Нет неизменного начала, Нет благодатного причала, – Как зыблющийся мы песок, Или ныряющий челнок. Мы все – мгновенное ничто, Земли смешное божество, – Перо лебяжье в синеве, Роса алмазная в траве. И после всех метаморфоз, – Шипы колючие без роз. Нас всех незримая рука Клубит, как эти облака!

Между роз над чашей круглой Неустанно бьет фонтан. Сидя с удочкою, смуглый В воду смотрит мальчуган. В воду смотрят олеандры, Смотрит группа тополей, Я смотрю с лицом Кассандры, Словно вижу мавзолей. Смотрят тучи тиховейно В маслянистый синий глаз, Сыплется алмаз с бассейна, Радуги над ним экстаз. Отраженный мир прекрасней, Чем действительный, стократ, Всё в нем стильней и прозрачней, Всё тебе – любезный брат. Тучи, липы, олеандры, Даже лабиринт морщин, Это – зыбкие меандры, Это Ангельский уж чин. Всё в искусстве – отраженье Страшной яви, как во сне, Цель всего – преображенье, Слов узоры на канве.

Одно на куполе небесном Ты, облачко, плывешь, одно, – И появлением чудесным Я поражен, гляжу в окно. Одно, как лебедь с гибкой шеей, Летишь ты на далекий юг, Как чистый серафим с лилеей, Бежавший от полярных вьюг. Спустись на горную вершину, Где я уж мысленно стою, Спой человеческому сыну Навеки баюшки­баю. Ты соткано из слез, конечно, Каких­нибудь печальных глаз, И более ты быстротечно, Чем стихотворческий экстаз. Слети хотя бы на мгновенье, Чтоб остудить мой жаркий лоб, Чтоб мог, окончив песнопенье, Я с верою улечься в гроб.

Над волнами реют альбатросы, Белые безбрежности матросы, Серафимы ледовитых стран, Любящие вьюгу и буран. Нет у Ангелов огромней крылий, Нет в Эдеме белоснежней лилий, Нет загадочнее круглых глаз, – Дней творенья в них еще экстаз. Что им бушеванье океана? Нет для них блаженнее пеана, Чем заламыванье сизых волн: Рев морской – гармоний странных полн. Тайн они наверное не знают, Но зато без устали летают, Как небес божественный символ, – Волны, небо, тучи – их престол. Черный глаз их видит душу моря, Символ божества у них во взоре, Нет для них тоски усталых звезд, Нет стеснительных, печальных гнезд.

По временам я уж совсем не существую, Как будто в темную преобразился тую, Что чувствует лишь корни под собой Да ветра завывающий гобой, Качанье легкое ветвей, Где гнездышко свил соловей. Одни лишь корни в мраке что­то ощущают, Когда в сосновые коконы проникают И дух усопших тянут из гробов, Чтоб выше всё зеленый рос покров, Чтоб больше всё в нем было гнезд, И всё грустней сиянье звезд. Как хорошо беспечное ветвей зыбленье, Совсем как вдохновенное стихотворенье, И ликованье птичьих голосов, Сопранных всё – без низменных басов, Да окарин пернатых свист, – В экстазе самый малый лист. Душа наверное – лишившись оболочки – Должна от радости дрожать, как все листочки, Как яркие лучи блистать огнем, Как солнца блик сверкать на всем живом. Смотри, как много душ вокруг, Ты скоро сам войдешь в их круг!

Мне Бог внушил высокое стремленье, И ввысь растут мои стихотворенья, Слагаясь из простейших русских слов, – И в них бушует музыка валов. Он мне разверз смежившиеся веки, Чтоб я не успокоился навеки, – И я творю без цели красоту, Влюбленный в воплощения мечту. Всё снова Он живит мои химеры, Чтобы хоть луч остался чистой веры, И в храм приводит рыбаря Петра, Чтобы словесная не умерла игра. Здесь вновь сижу я на скалистой круче И созерцаю огненные тучи, Встающие из синих недр морских, И из меня струится синий стих. И море, как лазоревое поле, Сверкает подо мной, как чешуя, И ран душевных уж не слышу боле, И нет как будто жалкого меня! Я лепечу и сладостно бушую, И Ангелы со мною аллилуйю Поют лазоревую у причала, Сирены вторят грохотом кимвала. Из облаков сияет Божий глаз, И всё вокруг – молитвенный экстаз.

Что б мы ни мыслили о мире, Мы – безнадежные нули, И нет спасенья в звездном клире, Хотя бы крылья отросли. Там только дико воют сферы, Несясь неведомо куда, Нет рая там Христовой веры, Нет даже Страшного Суда. Мы из подножного ведь мира, И только муравьям ровня, – И скорбная поэта лира Поет метаморфозы дня. Гармония для нас – в пустыне, Где всё задумчиво молчит, Где даже коршун в небе синем Молитвенен, как эремит.

Ты хочешь знать, зачем ты существуешь? Открой окно и погляди на мир, Иль, если ты меж стен сырых бедуешь, Возьми суму, – и я твой поводырь! Вокруг – кольцом недвижимые волны Мечтательно завороженных гор, Они духовности лазурной полны, В них Вечности неизъяснимый взор. Над головой муар необычайный Жемчужных искрящихся облаков, За ними звездные сокрыты тайны, За ними синие дворцы богов. Там море духа, света и движенья, Но родина для творчества не там, Не там рождаются стихотворенья, И часто мы тоскуем по крестам. Нам нужны ювелирные работы, В степи родной – зеленый филигран, Бессонные полночные заботы, Следы едва заживших в сердце ран; Вот это поле с пестрыми цветами, Благоухающее в солнцепек, С жужжащими мохнатыми шмелями, И радужный атласный мотылек. Они нам братья, – младшие, но братья: Они одушевляют мертвый мир, Они не знают нашего проклятья, Вся жизнь их – нескончаемый лишь пир. И камень жив, он пламенен как солнце, Десяткам ящериц дает он жар. Смотри, глаза у них, как два червонца, В глазах у них – творения пожар. Прижмись и ты к нему! Как мать родная, Он отогреет твой застывший прах, Скатился он наверное с Синая, Где встретил Бога Моисей в горах. Будь с братьями меньшими в хороводе, Как голубой цветок благоухай, Живи еще неслыханной свободой, В душе твоей еще возможен рай!

Я наг опять, как в день рожденья, – Я отдал, как святой Франциск, Все скоморошьи облаченья, Чтоб солнечный увидеть диск. Что летопись мне – злых деяний, Что пролетарский идеал, И суета земных исканий, И верный меж болот причал? Что всё сомнительное знанье И горы закрепленной лжи? И детские воспоминанья, – Лягушки, аисты, ужи? Я луч созвездья Андромеды, Летевший тысячи веков, Скользнувший чрез земные беды – Для испытанья и для слов. 1949

Мильярды звезд. Мильярды лет. Повсюду Сила, Дух и Свет. Нет ни начала, ни конца. Помимо Божьего Лица Не видно в мире ничего, И страшно это божество. По венам Млечные Пути Струятся, – весь Хаос мосты Связуют радужных лучей, Текущих из Его очей. И волны духа из Него Исходят в мрачное Ничто. И где какой созреет мир, Там Ангел Божий и Сатир Рождаются для странных дел, И жизни есть как бы предел. Чудовища из темных чащ Ревут, и человека плащ Меж мощных Дории колонн Мелькает, словно вешний сон. Но отвращенье ко всему Всегда прирождено уму: От стольких страшно нам миров, Как от бесцельных наших слов.

Кадмий, охра, миний – в ранах, Сверху – пиний малахит, Снизу – синих волн охрана, – Голубой пустынный скит. Тучи как атлас воздушный, Как виденье кораблей. Воздух пламенный и душный, Ладан в воздухе, елей. Вся Пальмария без жизни, Выжжены монастыри, Крепость взорвана на тризне, Загасили фонари. Амбразуры все ослепли, Колубрины не палят, Только ящерицы в пепле Молчаливые юлят. Чайка на певучих крыльях Безразлично пролетит, Да рыбак вдали, в двух милях, Сеть лениво волочит. Мы на крохотном орешке Объезжаем труп святой. Уж давно у нас нет спешки – Реликварий золотой Вскрыть для поклоненья праху. Мы издалека берем Всю вселенную без страха – И псалом любви поем.

Земля упала, как булыжник, На берег солнечного моря. Последний распят был подвижник На ней, – и пересохло горе. И волны океана плесень Культуры мертвой посмывали, Следы последних жутких песен И всё, что мы искусством звали. Соборы наши и музеи Преобразилися в песчинки, Как пыль ложились пропилеи На придорожные былинки. Но мальчик солнечный, гуляя, На берегу нашел булыжник И положил в карман играя. Отец его был мудрый книжник, И изучал под микроскопом Блестящие аэролиты, Как всё, что было до потопа, Когда погибли адамиты. Лучами – в пору ту – на солнце Потухшее и мы попали, – Через музейное оконце На трупы звезд блеснули в зале. Увидели наш край родимый, Изнеможенный от печали И непонятной долгой схимы, И оба горько зарыдали...

Нет живописца вдохновенней солнца: Как ни было бы всё вокруг серо, Оно потоком пламенных червонцев В тюремное вливается нутро. Как радуга – разбитое оконце, И паутина – словно серебро, И пятна цвели – славящие бонзы, И как рубин – пронзенное ребро. А за решеткой осиянный рай: Сырые крыши – как гряда тюльпанов, Платаны – кружевного платья край, На небе рать жемчужных великанов, И кажется, – хоть век не умирай! Шампанское шипит на дне стаканов.

Сегодня затишь в голове пустынной: Ни молний блещущих, ни облаков. Лишь Божьей мантии атлас старинный, – Безбрежности лазоревый альков. Нет ни одной в мозгу моем лавины, Нет колющих сомнения шипов, И я плету лазурные терцины Средь белоснежных спящих парусов. Как хорошо в словесной литургии На палубе просохнувшей дремать! Как хорошо плечо и грудь нагие На солнце ласковом обогревать! Что мне теперь все божества другие? Я верую в одну Природу­Мать.

Чрез скважины замочные и стены Они влетают в комнату ко мне, И много их, – как пузыречков пены, Как раковин на океанском дне. Нет величавее в Элладе сцены, Чем комната моя, когда во сне В мозгу моем завихрятся сирены И голос сфер я слышу в тишине. Но всех милей мне близких посещенье, Всех тех, кого я некогда любил: Все мимолетные земли виденья, Все обитатели степных могил, Живущие теперь, как сновиденья, Меж стен погибших черноморских вилл.

Будь хоть татарником колючим С пурпурным на шипах тюрбаном, Будь одуванчиком летучим, Но стилизованным и странным, Будь крохотным или могучим, Речушкой или океаном, – Но походи душой на тучи Нас возвышающим обманом. Что остается грубой массой, Не принимая вид кристалла, Что творчества не знает часа, Полета в дали без причала, – То – пыль за тенью тарантаса, И надо начинать сначала!

Вчера я с милой белокурой крошкой Под музыку плясал вокруг стола. Ей было весело, мне – лишь немножко, – Душа моя смятенною была. Но вспомнилась мне райская дорожка, Где Ангелы кружатся как юла, И глянул Бог в лучах в мое окошко На девочку и старого шута. И развевались по ветру седины, И золото малюткиных кудрей, И исчезали на лице морщины, Когда волчка кружился я быстрей, Когда кружился, как хаос старинный, – И в голове была лазурь морей!

Открылась дверь – и в комнату незримо, Неслышно Бог­Создатель вдруг вошел, И я – душой больного серафима – Его присутствие в себе прочел. Я чувствовал, что кончилася схима Моя земная, – тягостный шеол, – И на колени пал я пред Незримым На келии холодный пыльный пол. Ты к сыну блудному явился, Боже, В отверженном искать к Себе любовь! Простил ему хулу земного ложа И отрицанье творческих основ. Такое милосердие похоже На искупления божественную кровь!

Еще в младенчестве любил в глаза я Глядеть зверюшек мирных средь полей, Глядеть, как равному, не истязая, Как благосклонный к зверям чародей. Вот попадется ужик или заяц, Лягушка или круглый глаз чижей, И смотришь, смотришь в бездну, вопрошая, Как будто общий круг у нас идей. Но зачастую только страх безумный Читал я в дивном омуте зрачков, Тот страх, что – как ребенок неразумный – Испытываю сам я от оков, Когда чужие посещаю гумна, Ища в полове – необычных слов. 1950

Один мой прадед был ткачом в Лионе, Другой – остзейский гордый тамплиер, Я сам, уподобясь пророку Ионе, В Левиафане подавал пример. Я жил в остроге – в терния короне – И ткал из слов – одежды для Химер, Изжаждавшись в горячечной погоне За призраком необычайных вер. Теперь я уж давно потусторонний, Представившийся пред Судьею дух, Живущий лишь при колокольном звоне, Иль до света, как заревой петух. И в каждом я звучу предсмертном стоне, И надо мной земля – лебяжий пух.

Душа нуждается в слияньи с Богом, Она – космическое существо, Паломничавшее по всем дорогам, Не находя в юдоли ничего. Зачем ей здесь шатанье по порогам Чужих людей, где всё мертвым­мертво? Лежание на похоронных дрогах, Как мраморное в крипте божество? Ей нужно было это воплощенье Для осознанья тайны мировой, Для славящего Бога песнопенья, Для углубленности в себя живой. Но жизнь земная – только сновиденье Под звездами усеянной канвой. 1950

Чем ближе люди, Тем дальше Бог. В созданья чуде – Лишь в них не мог Найти Отца Я никогда: Его лица – Нет и следа. Бог весь в природе, Где нет идей, Он на свободе Родных полей. В волне жемчужной Он дышит мерно, В свирели вьюжной Поет размерно, С лилейной тучей Врастает ввысь, С кремнистой кручи Пьет свежий бриз. В цветке он алом, В жучке из бронзы, В дитяти малом, В лучистом солнце. В людском аду лишь – Цепей, кумиров – Его не узришь Святых паниров.

Мой друг платан покрылся изумрудом Вдоль всех своих бесчисленных ветвей, И очарованный стою я чудом, Как вылезший из норки муравей. Я продремал от осени под спудом, Как он, но драгоценных нет камней На мне давно, и примирился с блудом Я этих страшных, беспощадных дней. И из­под терния на лбу рубины Сочатся у меня, воскресший друг, И высох я от горестной судьбины. Но хоть замкнулся мой волшебный круг, – Зеленый шум твой вызовет терцины, Что победят в душе моей испуг.

Сегодня бес, – мой давний неприятель, – Сжал сердце мне тисками черных рук И прошипел: – Возьми скорее шпатель И соскобли иллюзии вокруг. Ни в красоте, ни в творчестве Создатель Уж не приемлем ныне, милый друг! Один лишь я в душе твоей, мечтатель! Один лишь я, – космический испуг. И сердца твоего я из ладоней Не выпущу до самого конца. Ни паруса, ни огненные кони Не унесут от терния венца. Не преклоняйся ж, не пиши иконы, Не умоляй Небесного Отца! –

Искусство – без духовности – забава, И время на него мы тратим зря. Лишь то существовать имеет право, Что назначается для алтаря. Не в красках, не в рисунке наша слава, А в обликах Небесного Царя, Будь то Егова, Будда или Брама, Или Распятье для монастыря. Искусство не гашиш эротомана, И не головоломная шарада, Не фейерверк технических обманов. Оно – богослуженье в муках ада, Среди непроницаемых туманов, Оно – маяк беспастырного стада.

Я только пыль, и в пыль веков вернуся, И ветер разнесет мои стихи. Но я небытия не устрашуся: Обгрыз я все стремления верхи. На лебединых крыльях уношусь я Из царства беспросветного тоски, Хоть и кажусь смирнее, чем бабуся, Молящаяся за мои грехи. Я уношусь чрез море и пустыни С другими братьями, вонзая клин Пернатый в неба полог темно­синий, И жизненный не остановит тын Полета вольного из душных скиний Через раздолье снеговых вершин.

Кто б ни был ты, неведомый Спаситель, Грядущий на закланье в поздний час, Ты не спасешь незримую обитель Души моей, где жертвенник погас. Я также правды солнечной воитель, Но в сердце у меня потух экстаз, И никакой чудесный небожитель Зажечь не сможет ослепленных глаз.

Жизнь состоит из тысячи деталей. Гармонии не может быть без них, Ни божества, ни безграничных далей, – И творческий на них основан стих. Улыбка матери в поблекшей шали, Лица возлюбленной малейший штрих, У глаз морщинки – тайный след печали, Дрожанье уст горячих, дорогих; Приветливые за окном платаны, Лазурных гор воздушное ребро, Меж плит тюремных колос филигранный, Дождя сверкающее серебро, – Всё это облик жизни многогранной, Всё вдохновляет к подвигу перо.

Жизнь – сумрачное созерцанье смерти, Как ни слепил бы лучезарный день, Как ни вертелись бы мы в водоверти, Как ни топтали б собственную тень. Лишь юность верует в свое бессмертье, И думать ей о неизбежном лень, Она смеется над гарпунной жердью, Жонглируя на волнах, как тюлень. Меж тем вокруг проходят поколенья, Как тени на магическом экране, И видим мы одни лишь привиденья И гроб сколоченный для нас заране. И душу вечное когтит сомненье В разумности блуждания в тумане.

Строй мысленно в лазури башни, Строй колокольни на горах: Исчезнет ужас твой вчерашний, Панический исчезнет страх. Ты созерцаешь поколений Клубящуюся в бездну пыль, Ты летаргию зришь растений И скошенный у ног ковыль. Но это лишь – метаморфозы, И Смерть – обманчивый кошмар: Не доцветут у тына розы, Не догорит зари пожар... Исчезнешь только ты, ненужный, Мятежный, скучный человек, Исчезнет за завесой вьюжной Кровавый твой, жестокий век.

Две мрачные стены с аллеею Червонных кипарисных пик. Кустоды с высохшею шеею. Окаменевший скорби крик. Внизу террасы колумбариев, – Неумолимой смерти сот. Зеленые квадраты париев. Крестам на них потерян счет. Повсюду кипарисов россади. Ряды вознесшихся колонн. До неба самого, о Господи, Они подъемлют мертвых сон. Стоят гиганты малахитные На лабиринте жадных змей. Все тайны высосали скрытные Из спящих под землей теней. До дна они ведут долинного, Где дымка стелется всегда, Где из колодезя старинного Журчит забвения вода. Трава в квадратах изумрудная По плечи скрыла все кресты, Под ними сладость непробудная, Под ними терпкие мечты. Сюда и нас в коконе струганном Опустит старенький кустод. Я вижу на лице испуганном, Что ты прочла уж страшный год.

Страшусь я черных крыльев ночи, Когда – как шелковый брокат – Они из звездных средоточий Спускаются, закрыв закат. Конца не видно. Меры нет. Нули, нули, нули повсюду, И молится немому чуду Слепой безбрежности поэт. Нет, не постигнет инфузория Чудовищной миров истории, Безбрежности немого зева, Где Ночь на троне Королева. Нужны мне шоры, нужен день, Сверкающий лучистый Феб, Нужна мне собственная тень, И свежевыпеченный хлеб. И тесность келий моей, И плещущий у ног ручей. Цветы нужны мне, мотыльки, Пустынь зыбучие пески, И отраженное в волнах Лицо в сребристых сединах. Улыбка мне нужна твоя, – Священный символ бытия.

Ты слышишь ли, как дышит море Взволнованно у черных скал? Нет величавее историй – Сверкающих морских зеркал. В них отражается всё небо, Все звезды, солнце, облака, И нет духовней в мире хлеба, Нет благотворней молока – Того, что моря грудь дает нам, Как нежно любящая мать, Когда по голубым полотнам Мы ищем Божию печать. Прислушайся, оно бушует, Вздымаясь, как титана грудь, Литаврами оно ликует, Как будто в бушеваньи – суть Всего лазурного творенья. Гигантские по нем плуги Проходят каждое мгновенье, Но отпечатка нет ноги Ничьей на зыбком изумруде, Христовой даже – след простыл, Хождения по водам чудо Рыбак убогий позабыл. Всё – блеск, всё – блики Божьей кисти, Всё в белоснежных кружевах, И чайки реют без корысти, Купаясь в голубых волнах.

Бычки и крабы. Грозди синих мидий. Медузы мертвые меж водорослей. Таков печальный берег, где Овидий Когда­то умер меж овечьих яслей... На черноморское златое солнце Дивился я сквозь сеть крестовика, И веровал в суровый край на Понте, Клонясь в степи, как стебель колоска. Вокруг – чернея – искрились болота, Шуршали палашами камыши, И квакали лягушки сонно что­то Мне о прекрасной дочери паши, Плененной в круглой башне Аккермана, Но черепашек я любил и змей, Квакушек, обитательниц лимана, – И не было в душе стремленья к ней. Через лиман белел Овидиополь, И знал я, почему он назван так, Но не сиял над городком Акрополь, Пленительней казался буерак... Теперь в изгнании, в стране поэта, Творца чарующих Метаморфоз, На самом краешке я вижу света – С телегами на барже перевоз, И городишко, где поэт великий В безвестнейшей из всех лежит могил. Костры цыган я вижу, пляс и крики И под горой смердящий вязкий ил. И в омуте – бычков и клешни крабов, Влачащихся бочком, кружась по дну, И сам себя – в патриархальном Шабо, Встречающим прелестницу весну. И в тоге выцветшей стоит Овидий Вблизи – и грустно смотрит на меня: – Тебя еще не гонят Немезиды Пучками змей шипящих и огня. Понтийские тебе в забаву рыбы И чудеса морских метаморфоз, Но будешь ты в изгнании на дыбе Висеть, как я, – меж палатинских роз!

На площади, уже ушедшей в тень, Пасхальная свеча сияет Джотто. Вверху коралл, внизу сирень, Посередине белый лотос. Как пасха сырная, стоит крестильня, – Лиловая в малиновых тонах. Вверху фонарь блистает, как светильник, В оранжевых, пылающих лучах. Тимпан собора – золотое око С Христом, венчающим короной Мать, И Ангелы вокруг парят широко, На крыльях – радуги у них печать. Полипы улиц в сине­сизой дымке. Потоком грязным, мутным от дождя, Течет толпа, как в шапке­невидимке, По мановенью адского вождя. Их дребезжащие вокруг трамваи Развозят по окраин темным сотам. Автомобилей бельмоглазых стаи Бегут за Смертию за поворотом. Как много их, но как я одинок! Ни одного знакомого лица! Как будто я потерянный щенок Меж грешников у райского крыльца. Чужие мы, чужие все друг другу, Чужей, чем эта серенькая мышка, Чужей пчелы, жужжащей в ухо фугу: Как будто разделяет гроба крышка! Мой лучший друг вот эта башня Джотто, Горящая как розовый коралл. Ее зажег для одиноких кто­то, Кто горечь одиночества познал. Мой лучший друг кристалл крестильни, Ушедшей в мрак осенней ночи: Она, как бронзовый светильник, Ведет нас к духа средоточью. И открывается опять дорога В планетный клир, откуда я пришел, И вижу я в твореньи – Бога, Наперекор жужжанью диких пчел.

Стихотворения, как облака, Неясные имеют очертанья, Их пишет вдохновенная рука Сквозь расплывающиеся мечтанья. Слова – зеркальный пруд для естества, Виденье мимолетных настроений, В них отраженье видно Божества, Когда слагает их мятежный гений. Мы отражаем скорбный лик Творца В мелодиях своих несовершенных. У Бога нет единого лица: Он – вертикали символ неизменный, Он – облако, меняющее вмиг Лучистые в лазури очертанья, – Его нельзя познать из мертвых книг, Хотя бы и Священного Писанья.

Нет никого счастливее меня, Живущего в стране полдневных грез: Со мною беспорочный Ангел дня, Нежней атласных у ручья берез. Он с первых дней земного искушенья Явился с чашей, присланный Отцом, И за грехи мои просил прощенья, Нередко с укоряющим лицом. Теперь давно мы поседели оба На тернием усеянном пути, Но счастлив я и на пороге гроба, Нам выше некуда вдвоем расти. Там звезды лишь, сплетенные в гирлянды, Там солнце на Эдема алтаре, Там паруса поющие и ванты – На Вечности алмазном корабле.

Как Византии древней иереи, Ряды платанов в золотом Дамаске, И я гляжу с воздушной галереи На эти заколдованные сказки. Чуть­чуть они, как паруса на реях, Дрожа, качаются от ветра ласки, И сизый дым кадильниц вдоль аллеи Походит на трагические маски. Кривое зеркало алмазной лужи Мутит купающийся воробей, Но золотые листья в ней не хуже Корон и барм прославленных царей, – А облик мой становится всё уже, Всё глубже исчезая меж теней. 1951

Вне времени живу я, вне пространства, Твоей любовью и теченьем туч. Меня влечет лишь звездное убранство, И милый брат мне – златотканый луч. Устал я насмерть от юдольных странствий, От слез потока, что был так горюч. Я у фантазии одной в подданстве И творчеством космическим могуч. Как облако, я расплываюсь в небе, Хоть на земле невзрачная я тень. Никто не различит ее в Эребе, Когда не блещет изумрудный день. И я живу одним духовным хлебом, И верую в душистую сирень.

Жизнь человека – фитилек лампады, Мигающий в полночной темноте, Но мы в аду земном бываем рады Мерцать во мгле на кедровом кресте. Неразрешимые умом шарады На крестной мы решаем высоте, И слушаем рассказ Шехерезады, Давно ничьей не веруя мечте. Окна, разбитого порывом ветра, Достаточно лампаду загасить: Чуть потеряешь ощущенье света, Как обрывается навек сознанья нить, И погребает фитилек Деметра, Забывшая елея нам подлить.

В обветренной, поросшей мхом стене, Бок о бок с церковью Святой Сабины, Есть скважина в замке на Авентине, Взгляни в нее: увидишь рай во сне. Там в голубой воздушной глубине – За кущей лавров – будто на картине – Гигантский купол мировой святыни, Буонарроти купол – весь в огне, Весь в ореоле радужном заката. И облачных архангелов венок, Как у Мелоццо с лютнями из злата, Над ним витает ярок и высок. И нет к земному бедствию возврата, И вдохновенный ты опять пророк!

Я вижу тысячи во мраке мочек, Проникнувших отважно в грудь мою, Чтоб веточки могли из спящих почек Подняться в неба синюю слюду. В гробу одной лишь извести комочек Останется, – когда я допою Святой пеан, – да пестрый мотылечек, Которого, как символ я люблю. Но кипарис недолго будет темный Чернеть над мшистой кладбища стеной: Опять понадобится крест огромный, Чтоб распят был еще один святой, И срубят дерево – сарматов сонмы, Поправ могилы грязною пятой.

Дыши безбрежностью необозримой, Горя, как грива фебовых коней. Ты атом вечности неизмеримой, Ты лучик света на закате дней. Строй радуги, как Божьи серафимы, Меж полуночных грозовых теней, Афины строй небесные и Римы Из драгоценных блещущих камней. Чем неестественнее мир, тем лучше, Чем сказочнее, тем всегда верней. Бери пример у полуденной тучи, Над выжженной пустыней мавзолей Построившей из мощных форм певучих: Чем сказочнее, тем всегда верней!

Как хорошо под покрывалом ночи, Когда во тьме исчезнут все детали, Когда живешь средь звездных средоточий, И не видны ни паруса, ни тали. Как расширяются во мраке очи И в звездной бездне чувствуются дали, А голова твоя – бокал цветочный, И все твои утолены печали. Спят в кубрике усталые матросы, Не спит лишь кормчий у магнитной стрелки, Да я, сквозь сон решающий вопросы, Неразрешимые ума подделкой... Над кораблем летают альбатросы, Играющие на волнах в горелки.

Небо сизым саваном покрыто. Разлился, как молоко, туман. Сад вдали – весь голый, как побритый. Спит в брокате золотом платан. Ослики с печалью на корыто Смотрят, где гнилой лежит кочан. Пыль людская по берлогам скрыта, Жизненный окончился обман. Хорошо так, будто бы в Помпее В серый, зимний, акварельный день, Хорошо так, без ярма на шее, Без идей, как будто бы всё – тень, Тень в сырой скользящая аллее... Скоро снова зацветет сирень.

Под Новый Год. Блестящий вешний день. Флоренция как свечка золотая. Всё синюю отбрасывает тень: Дома, деревья, арка мостовая. Священная охватывает сень Вдруг душу, радость жизни обновляя, И чудится, что зацвела сирень, Или в траве гвоздика полевая. Так выползем же из келейки тесной, Уставленной реликвиями книг, Начнем читать из Библии небесной, Освободясь от мысленных вериг: В ней солнечной кириллицей прелестной Запишется наш мимолетный миг.

Как розовый венец вдали – Чимоне. Белеет всюду снежный горностай. Клубятся облака на небосклоне, – Остаток жалкий лебединых стай. Вблизи платаны, спящие в истоме, – Не шелестят кораллы бледных вай. Стволов колонны краше Парфенона, Писал их кистью мудрой Гокузай. Так ясно всё, как золотой листок, Ко мне упавший только что на плечи, Так ясно всё, как будто бы уж в сок Пчела мои преобразила речи И превратился я в сияния поток, И потерял свой облик человечий.

Давно волчком кружусь я по паркету И литании вздорные жужжу, Как подобает нищему поэту, Но сказок никому не расскажу. Вокруг шкафы, комоды, места нету Для заводного пестрого «joujou», – Я уж устал кружиться зря по свету, И ни на что любовно не гляжу. Но всё же силы нет остановиться, И одержим я кантиленой весь, Как над волнами реющая птица: Я странная из настроений смесь, Ненужная я в мирозданьи спица, И от падений потерял всю спесь.

Сквозь дымку зимнего я вижу дня, В тумане сизом, мухоморы крыш, И силуэт промерзшего коня, Жующего солому и камыш. И сумерки в сознаньи у меня... Мне на мансарду хочется в Париж, Мне хочется словесного огня, Мне хочется с тобой на Агармыш. Что в наступающем году найдем? Смерть? Новую всемирную войну? Всё может вспыхнуть атомным огнем, И канем мы к расплавленному дну... Дай посох, Антигона, мы пойдем Опять встречать молитвенно весну!

Серебряные дымчатые тени. В них солнца розовый плывет фонарь. Платанов ветви лиловей сирени. На крышах мшистая алеет гарь. Прохожие – как черные виденья, Но нежится уже на солнце тварь. Хотелось бы опять размять колени, Паломничать хотелось бы, как встарь, Хоть все и перевиданы святыни Давно на переторенном пути. И даже купол неба бледно­синий Нас не манит, где Бога не найти. Давно мы слепнем от ума гордыни, Как вылезшие из норы кроты.

Несметный ряд истлевших поколений. За пирамидами дремучий лес. Орангутанги. Крокодилов тени. Ихтиозавры с шеей до небес. Медузы зыбкие. Всё это – звенья, Всё это – предки, а вначале – бес. Но стерся след. Остались привиденья: С амебой у меня контакт исчез. Я только я, и я стремлюся к Богу В лазурные космические вены, И вижу я к Нему верней дорогу, Чем к инфузориям в жемчужной пене. И мне вина не нужно на подмогу, Чтоб видеть рая голубые стены.

С младенчества я находил лишь в Слове Тебя, – повсюду сокровенный – Бог! Лишь в красоте – Твоя первооснова, Других нигде не видел я дорог. Я видел след, по временам суровый, Твоих волны касающихся ног, Но разобрать мелодии терновой В явленьях естества никак не мог. – Мой милый сын, в Моем ты грелся солнце, Моей ты звездной мантией покрыт, Меня ты видел в претворенной бронзе, На дне морском Мой синий глаз сокрыт, Из тучи Я сиял в твое оконце, В душе твоей – следов Моих магнит!

Поэзии – тепличного растенья – В застенках жизни не найти нигде: Неведомо, зачем стихотворенья Рождаются, как волны на воде. Поднимутся на краткое мгновенье, Как борзый конь на золотой узде, Низринутся на скалы­привиденья, И вновь исчезнут в голубой слюде. Кому они нужны? Да никому, Поэта сердцу разве одному, Да ветру, что катит сухой бурьян И воет меж кладбищенских крестов: Он наши песни унести готов, Как облака, в забвенья океан.

Вначале было мрачное Ничто, Потом глаза открылися для света, Но всё проваливалось в решето, Лишь в пятна разноцветные одето. В конце такое ж смутное Ничто – С померкнувшим виденьем Параклета, И брошенное на столе лото, – Загадка песенки уже допетой. Начало и конец, как рукавицы, Спадают с рук – и нету ничего: Уносятся куда­то перья птицы, Синеет где­то в небе Божество, Но нет уже ненужной мира спицы, И всё, как камень гробовой, мертво.

Я, как дикарь, любуюсь на витрины, Где зимние расставлены цветы. Там астры, хризантемы, георгины, Там орхидей прожорливые рты. Гвоздик пылающих полны кувшины, Вот чайных роз душистые черты: Всё уцелевшее от злой судьбины, Всё – закрепленные стихом мечты. Вокруг туман, сырой асфальт и слякоть, И под зонтами восковые лица, Как алебастр или ржаная мякоть. А здесь в окне роскошная теплица С красавицами, что не могут плакать, И я меж них, как Феникс, рая птица.

Я много лет маячу на холме, Меж озверевших и безбожных толп, Как молчаливый телеграфный столб С гудящей проволкою в вышине. Но лишь засну, я отдаюсь волне, Где без законов точных и без колб, Свой поэтический свершаю долг, Как птица Феникс на живом огне. Корабль воздушный прилетает мой, И море я безбрежное пашу Вселенной всей – лучисто­золотой, – И воздухом бессмертия дышу, Как цветик синий дышит над рекой, И, как камыш, сгибаюсь и шуршу.

Тебя люблю я больше всех на свете, Ниспосланный мне Серафим­Хранитель, И нет иных мелодий у поэта Чем те, что ты внесла в его обитель. Мне дороги – нет слова! – тучи эти, Волна морская и Христос Спаситель, И степь понтийская с неволи цепью, И каждый в ней подножный скромный житель. Но без тебя всё было бы мертво, Как позабытый всеми мавзолей, И не воскресло б в сердце Божество, И не любил бы я родных полей, И всё мое потухло б естество, Как свет лампад, где выгорел елей.

Уже с младенчества я верил в Духа, Наставника воскреснувшей души, И бабушка, библейская старуха, Вела меня молиться в камыши, Где доходило явственно до слуха – О чем твердили в высоте стрижи, Кружившая над головою муха И меж осок скользящие ужи. И всякий звук казался мне молитвой, И сам себе я – распятым на крест. Я не участвовал в кровавой битве Созданий всех, грызущихся окрест, Когда бродил среди глубоких рытвин, Ища никем не оскверненных мест.

Громадная готическая арка, И в ней каскады восковых свечей, Пылающих торжественно и ярко, Как золотой меж скалами ручей. На темных стенах – Гадди патриархи, На алтаре распятый Назарей, Цветочные вокруг Него подарки, И на коленях дряхлый иерей. Как на море сверкающие блики, Сиянье будто лунное вокруг. И тысячи изжаждавшихся ликов Простерты к символу вселенских мук, И очи всех горят, как сердолики, И к небу поднято сплетенье рук.

В аду всегда такой осенний день, Бессолнечный, туманный, неизменный... Нагое поле и сырые стены, Да черная полуночная тень. Татарники засохшие, и пень Обугленный над пропастью геенны, Терновники с ехидны липкой пеной, Где гарпии вьют гнезда, как плетень. И желтые меж беленой ростки, Проросшие из проклятых семян, Что алчут, смертной полные тоски, Залитых солнцем радужных полян. Но змеи отгрызают корешки, И душит всё игольчатый бурьян.

Будь как звезды, будь как тучи, Никогда не стой на месте, Будь в Париже, будь в Сегесте, Низвергайся с мрачной кручи! Водопадом стань могучим, И порывом в жизни тесной, Птицей райскою прелестной, Вязью сказочных созвучий. Возмущайся против Бога, Спящего глубоким сном, Всей душой забей тревогу, Чтоб проснулся Он, как гром, Еговой проснулся строгим, Иль твоим шальным пером.

Я сам в себя ушел, как в храм старинный, Заполненный гробницами царей. На алтарях задымлены картины, В светильниках – прогоркнувший елей. Но я люблю прошедшего руины, Когда меж них ликует соловей, Когда вокруг колышутся раины И сам я – старый вещий чародей. Я не горжусь уже собой, как прежде, Когда искал в священном храме Бога, Но я еще и в выцветшей одежде Не потерял космического слога, Не потерял в развалинах надежды, Что дозмеится к Вечности дорога.

Пустынный на чужбине горный склон. Меж круглых камешков журчит ручей, Кораллом олеандров окаймлен. И трелит в них блаженно соловей. А на вершине жаркий ряд колонн, – Дорийский храм, теперь уже ничей, – Меж ними козы, слышен дальний звон – Да я, слагатель суетных речей. Где это? На картине Клод Лоррена, Иль на эстампах желтых Пиранези? Нет, – у меня в душе, когда на стены Своей тюрьмы гляжу я безнадежно, Не ожидая в жизни перемены, – И на соломе я богаче Креза.

Я в детстве географию любил Гораздо более других наук, И днем, и ночью на постели, плыл За тридевять земель, как храбрый Кук. Затем в набат я социальный бил, Заманивая в сети как паук, И яростно в душе своей сверлил, Чтоб Бога откопать из смертных мук. Теперь, уже впадая снова в детство, Стал на воздушной яхте, как Колумб, Крылить в страну межмирья и безлетства, С звезды к звезде среди алмазных клумб, Где в бесконечности, моем наследстве, Себе любой я волен выбрать румб.

Куда б ни плыли мы через туман, Я не дрожу, как трепетная лань: Незримая божественная длань Ведет меня чрез звездный океан. Сирена не гудит, когда тартан Я вижу крылья, выплывших на брань Сквозь отмели и скал угрюмых грань, – И я пою торжественный пеан. Я неразлучен ныне с Божеством, Как Моисей в зыбящейся пустыне: Бог управляет кормовым веслом, Ведя корабль к безбрежности вершинной, И воскресают под моим пером Моей души забытые святыни.

Зелень в парке – прямо из тубетки, Зеленей болотного салата. С пистолетами крадутся детки, Всё – индейцы, лютые пираты. Джунгля всюду. Ни к чему отметки, Школы, проповеди для солдата! Паруса важней, капканы, сетки: Следопыты – все в саду ребята. Это только взрослые мессии Думают об исправленьи мира, Распевая в храмах литании. Игры детские – прыжки сатира, Голоса они лесной стихии, Продолженье творческого пира.

Влюбленным в мир, хочу уйти я к Богу, В тебя влюбленным, как больной эфеб, Уйти с волненьем в дальнюю дорогу, Где лучезарный проезжает Феб. Что в том, что желчь сосал я понемногу И горек был познанья черствый хлеб, Что от острога я плелся к острогу И тот же всюду находил вертеп? Всё искупало творческое слово, Всё искупала в мире красота, Хотя тоска по ней – как путь терновый, И нам видна она лишь со креста. Несовершенен мир Твой, Иегова, Для нас – поэтов, вследников Христа.

Среди домов – чугунные ворота. Войди! Там липовая есть аллея, Ромашки вдоль нее цветут без счета, И тополи на страже зеленеют. И все они приветствуют за что­то Тебя вошедшего – как иерея, И требуют подробного отчета, О зимнем расставаньи сожалея. Зеленая зыбящаяся братья, Я не забыл о вас, но под дождем Не мог я броситься в тенистые объятья. Теперь мы вновь совместно заживем, Избавившись от зимнего ненастья, – И с вами вновь врасту я в Отчий дом.

Жарко. Небо – раскаленный кубок, Небо – гармонический орган. Всюду тысячи червонных трубок, Световой торжественный пеан. Крыльев белых хочется голубок, Чтоб оставить жалкий балаган, Где – меж клоунов, наездниц грубых – В цирковой стучу я барабан. Жаворонок из понтийской степи Я, попавшийся судьбе в силок: Не стряхнуть заржавленные цепи, Только глубже в недра тянет блок... А давно уж петуха Асклепий Взял с меня за Вечности цветок.

Для обитателей другой планеты Земля – алмазный в синеве цветок, Лучами солнца красного согретый. И хочется им навести мосток, Чтоб разглядеть вблизи цветочек этот, Лазоревый безбрежности мирок, Осуществляющий мечту поэта, – И к Богу ближе стать, хоть на шажок. Не стройте вы моста: здесь наяву Живут чудовища слепые всюду, Что никакому уж не верят божеству, Что никакому не дивятся чуду. Здесь я в пещере сумрачной живу, В идей обглоданных зарывшись груду.

Тысячелистник, молочай, чабрец У берега засохшего ручья. Отара тощих стриженных овец. И на коне лохматом где­то я, В степи таврической. Совсем юнец. Ливрея мне не подошла ничья: Лишь собственный я был всегда певец, Стоящий в самом центре бытия. Коня и след простыл. Степь далеко. Тысячелистник только за окном – Сожженный солнцем – отыскать легко Над ручейком с заросшим тиной дном. И Смерть со смехом шепчет на ушко, Что я горбатый на чужбине гном.

Великий Пан играет на сиринксе Меж вдумчиво шуршащих камышей. Кровавые аллеи спящих сфинксов. Иероглифы пестрых пропилей. Везде звероголовые картинки, Направленный на солнце ряд очей, Пурпурные цветочки на былинках, Да солнечный пылающий елей. Я не молюсь уже на крокодилов, На ястребов, быков и обезьян, На серафимов даже шестикрылых: В твореньи Божьем я нашел изъян, И скучно мне на рубеже могилы – С кадильницей, курящей фимиам.

У всякого начала есть конец, Хотя бы через миллиард веков. Потухнет бриллиантовый венец Создателя, – как я уже готов Померкнуть средь бесчувственных сердец, Как рой побитых градом мотыльков, Как соловей, безбрежности певец, Пронзенный молнией среди шипов. Очутимся мы на кладбище звезд, Где царствует конечное Ничто, Куда не нужен римской церкви мост, Куда не заглянул еще Никто. И всё ж о смерти миф не так уж прост, Как на столе забытое лото.

Вначале были облака и волны И над волнами – раскаленный шар, И бороздили всё трезубцы молний, И в волнах пожиранья шел кошмар. Не отягчали вод ни корабли, ни челны, Лишь ветер разгонял струистый пар И, как пастух, заботливости полный, Бродил среди серебряных отар. Ни островов, ни континентов черных, Лишь бушеванье пенистых валов, Да в небе купола мечетей вздорных, Да ветра посвист, – ни ненужных слов, Ни дел людских, безумных и позорных, Ни высохших над урнами венков.

Смятенье в мире: идеалы сгнили, Апостолы предстали палачами. Мы задыхаемся давно в могиле – С померкшими в отчаяньи глазами. Шесть тысяч лет раствором кошенили Мы красили плащи, чтобы плечами Червлеными отличны быть от пыли, И поражали недругов мечами. По разу в век рождались и святые Или поэты с ангельской душой, И ореолы были золотые Над их челом, но сорною травой Покрылись их могилы, повитые Колючками, – и мир нам стал чужой.

Небо – василек, засохший в книге, Стрельчатых касаток светлый дом. Феб, сжигающий поля, в квадриге Объезжает страждущий наш холм. Что мои железные вериги, Что мой дух, смиряемый постом? Никакие мысленные сдвиги Не преобразят земной Содом! Можно жить, как облак­оборотень, Расплываясь в бледной синеве, Можно день отпраздновать субботний, Лежа в сеном пахнущей траве. Но надолго ль будешь беззаботен – С гейзером, кипящим в голове?

Небо всё – расплавленный жемчуг, Море всё – зыбящийся топаз. Храмы выплыли из волн вокруг, Паруса горят, как солнца глаз. Черные гондолы пашут луг, С длинных весел капает алмаз. Замирает жизненный испуг, Возрождается в душе экстаз. Всё – неслышный, всё – беззвучный сон. Даже стих – муранское стекло. Тени меж коралловых колонн. Всякое исчезло в мире зло, Всё – как облачный вверху виссон, Всё – как чайки белое крыло.

Слава венецейскому цехину, Выстроившему волшебный сон, Слава и купеческому сыну, Полюбившему леса колонн, И готическую паутину, И державных дожей славный трон, И великолепную картину, И художников родных сторон. Никогда еще полезней злато Не было истрачено никем, Никогда прелестнее заката Мир не видел, изумлен и нем. Нет лучистей на земле броката, Что скрывал бы немощь и ярем.

Тяжелый с позолотой потолок. В овалах много величавых драм: Змий Медный, брызжущий в толпу поток, Жезл Моисея, бьющий по скалам. А рядом где­то слышен молоток: Там распинают жертвы по крестам... Уже висит, склонясь челом, Пророк, И два разбойника по сторонам. Вокруг толпа безмолвная. Лишь кони Центурионов беспокойно ржут. Марии в обмороке. Кто­то стонет И кто­то плачет. Молнии и жуть. Трагический аккорд на небосклоне, И гений Тинторетто грозен тут.

Душа, как радужный калейдоскоп, Меняет беспрестанно свой узор: То белена в ней, то гелиотроп, То святость, то неслыханный позор. В ней скрыто много тайных троп, Ей нравится и баснословный вздор. Она глядит с надеждой даже в гроб, Где чуется ей зыблющийся бор. В ней рай и ад, в ней непонятный случай, И ненавистен всякий ей закон, И ты ее веригами не мучай: Ей нужен безграничный небосклон, Чтобы клубиться с полуденной тучей, И растекаться, как полночный сон.

Юродивый я на ступенях храма, Сожженного во время мятежа, Но безразлична мне на сцене драма И близость гильотинного ножа. Ведь я в гробу лежу, как древний Брама, Я плащаница, и еще свежа Гноеточивая под сердцем рана И вечности лазоревой межа. Я опротивел сам себе давно, И сомневаюсь в собственном мышленьи: Мне кажется, что мыслит ада дно, А сам я уж в четвертом измереньи – Вращающееся веретено, Паук окаменевший в жутком бденьи.

Пугливые полночные мы тени, Пришедшие неведомо откуда, Цветущие весной, как куст сирени, И вянущие от земного блуда. Мы созданы для смутных сновидений, Для созерцания земного чуда, Но мы в небесные стучимся сени, Когда нам кажется, что всё здесь худо. Как тени облаков в степи пустынной, Мы растекаемся, – как пар ночной, Едва лишь солнце встанет над равниной; Иль прячемся, как зверь, в глуши лесной, Чтоб не покрыться смрадной тиной За мрачной яви мшистою стеной.

Жизнь как волна, бурлимая винтом За парохода черною кормой: Очаровательный лазурный том С иероглифов пенистой каймой. Взгляни! Под ада сумрачным мостом Такой не движутся сплошной гурьбой Низверженные с посиневшим ртом, Как здесь под взбаламученной водой. Читай, что хочешь, в синих письменах! Всё – истина, что ни произнесешь, Но истина на пенистых волнах. Внемли и верь, что мир еще хорош! Чрез миг исчезнешь в синих глубинах, Как в омуте блестящий медный грош.

Что нам слепой материи законы? Соотношенье что – стихийных сил? Манят нас чудотворные иконы, Потустороннее от всех могил. Духовные мы в мире эпигоны, Преодолевшие исподний ил, Идейные, земные перезвоны, Всё то, чего Господь не оживил. Душа устала жить в земном капкане, Ей нужен необъятный кругозор, Она летит охотней с облаками, Чем созерцает свой земной позор. За мантию Создателя руками Она цепляется с вершины гор.

Я – в щели выросшее деревцо, На первозданной сумрачной скале, И ветер изваял мое лицо, И брызги волн, бушующих во мгле. Я весь свернулся в гибкое кольцо, Как аспид, изощрившийся во зле. Но бдительно я сторожу яйцо Пичужечки на радужном крыле, Что в сердце у меня свила гнездо, Где тяжкая не заживает рана. Звенящему ее внимая «do», И сам пою я с волнами осанну, Роняя иглы на морское дно, – И ничего уж в мире мне не странно.

Моя душа – сложнее лабиринт, Чем тот, в котором странствовал Тезей. Бурлит в ней ржавый пароходный винт Среди чернильных вечности морей. Но я не пью забвения абсинт, Не слушаю беспечности речей: Мой храм разрушен до колонных плинт, И я не свой уж, я давно ничей. Безумец я, не может быть сомненья, Но сумасшествие мое темно, Как пифии волхвующей виденья. И глубочайшее я вижу дно, Далеко за пределами творенья, – И тошно мне, и горестно смешно.

Мы происходим не от обезьяны, А от бушующей волны морской, Сродни безбрежные нам океаны И нерушимый вечности покой. Что в том, что неизбежные изъяны В душе у нас и даже ил гнилой? Мы все, как солнце, на закате рдяны И клоним голову на аналой. Мы блудные сыны, отвергнувшие Бога, Но чувствуем, что есть у нас Отец, И что к Нему отыщется дорога, Хотя б толклись отарами овец Мы за стенами мрачного острога: Мы знаем, что спасемся наконец.