Визави друг от друга И поэта лачуга, И дворец богача На уступах плеча Исполинской скалы, Кружевные валы Как свободная стая Альционов встречая, Беспечально стояли, Голубые скрижали Изучая Эвксина. Но дворца-исполина Украшали газоны Эйхиверий фестоны, Хризантемы и астры И богов алебастры; А в ионийской ротонде На лазоревом Понте Афродиту Милоса Без перстов и без носа, Украшая дворец, Заострожил купец. У лачуги поэта Поскромней этикета Церемонный устав: Не Венера на страже Из Милоса и даже Не квартальные в будке, Стародавние шутки, Но Фемиде родня: Мой привратник – свинья! Из Вестфальи германка, Воспитаньем хохлуша, Для голодных приманка, Здоровенная туша! Сколько хлеба сожрала! Два вершочечка сала, Да колбасок фестоны, Фрикандо, салтисоны Из нее под Сочельник Сотворит он, бездельник И владелец берлоги Псалмопевца убогой! Нежно-розовый цвет, Нет особых примет, И кругла, как аббат, И молчаньем мудрец, И лавровый венец Как захрюкает ей За величье идей, За гражданскую цель Положи на постель! Ах, бродячее сало Мне привратницей стало! Пустяки! У меня, У поэта, свинья Спозараночку голым Стало жизни символом, Но воздушные замки Не Вестфалии самки Караулят поэту: В белый мрамор одета Афродита Милоса, В голубое с утеса Покрывало глядит. У купца же в душонке И Вестфальский синклит, И родимой сторонки, И текущего дня Матерая свинья!

Ах, завистливы боги И жестоки подчас, Как разбойник с дороги Столбовой. В тарантас Дребезжащий души Топоры и ножи, Только радостно взвизгни, Только хрюкни светлей, Запузырят и жизни Запаленных коней С олимпийским поличным По келейкам отличным, По кишкам разместят! Там насмешник Сократ, Обстоятельный Кант, Там тщедушный Атлант Будет скоро мечты, Там исчезнешь и ты, Матерая свинья! На свинячий Олимп Чрез желудочный лимб Ты должна вознестись В заповедную высь, Где Священный Кабан, Повелитель свиней, Приготовит вам жбан Золотых трюфелей!

Свершено! Поутру, День забрезжил едва, По мелодий ковру, Пробудясь, голова Начинала мячи Золотые со сна Перебрасывать слов И созвучий мечи Рассыпать. И волна Песнопенья вокруг Заплескалась, но вдруг Умолкает язык: Отвратительный крик В подорожную пыль Повергает мне быль Паутинную слов! Омерзительный рев! Предагонийный страх Исстрадавшийся прах На подобное forte Иногда сподобит. Словно нож по аорте, Словно шкуру скоблить И срывать со святого Принялися ab uovo! И, словесные пяльцы Обронивши, я пальцы В оглушенные ушки Погрузил, но старушки Я услышал смешок: – Закололи, сынок! Закололи спросонья Мы девицу Хавронью! Сколько чистого шмальца, Сколько хлебного сальца, И печенки, и почек: Уж горшочков и бочек Мы наполнили ряд! – И так хищно горят У старушки глазенки, Словно куцый скелет И сморчочки-печенки Никогда для котлет Не назначены были Червячонку в могиле. А за стенкою хрящ И костишки дробят. Я, в шутовский свой плащ Завернувшись, назад Не взирая, пошел. Окровавлен был пол, И висели кишочки, И лежали кусочки Неповинных мощей, И с десяток чертей Из девичьего мяса Мастерили колбасы. Я бежал без оглядки, Но подсчитывал, гадкий, Сколько сальных рублей На прелестницы сало Обменять мне скорей, И решил, что немало.

Не будь ликующим тевтоном, Гетера-Жизнь, и осмотри Внимательнее по притонам Добычу: подлинно ль цари Сдались твоим грудям сурьмленным? Цари Мечты, а не тиран Тупоголовых, заярмленных Недокрамольничавших стран. И, если ты найдешь подобных, Хоть до мозга костей ликуй! Холопов же пустоутробных Страстями плотскими прикуй К давно заплеванному ложу! Как избранный тобой тевтон, Ты мира сброшенную кожу И колоссальный легион Безоборонных победишь! Родительницей только мышь По праву назовет тебя, Ушко лапчонкою свербя.

Мне любовь и большие страданья Прекратили глубинных корней Роковое всегда содроганье – И направили в царство теней. Говорят, я еще существую И, одетый в шутовский наряд, Посещаю гетеру больную И циничный ее маскарад, Но ответствен ли я за улитку, За жемчужинки домик пустой? Не бездушное ль тело за нитку Жизнь-Гетера тереблет рукой? Оттого, что когда-то по грязи В зипунишке худом и с кошевкой Отправлялось за пищей в лабазы И ругалось с базарной торговкой, Только горнее слово осталось, Беспредельности Девичьи Зори, Вдохновенья нетленная алость, Аллилуйное синее море!

Сплетем из наших душ венки У тихо дремлющей реки Забвенья, а тела, спалив, Насыпем в глиняный ликиф, Где птица вечности – павлин, И Агнец Божий, и дельфин, И между лозами Амур Хитро сокрыты под глазурь; И драгоценный черепок Поставим смело на челнок; Раздастся колокольный звон, И тихо тронется Харон.

Как дикий Иоанн Предтеча, Пророк – пустынник и теперь, Но не приходит издалече Грехами отягченный зверь, И в синеструйном Иордане Не омывает плоти явь, И Агнец только в Иоанне Узрит поруганный устав.

Нет истины нерукотворной И ложен творчества Завет, Но, слову вечности покорный, Священнодействует поэт. И потому алтарь Господень, Где раздается плотский вой Циничного познанья своден, Он очищает бечевой!

Сегодня опять благосклонно Роняют вокруг чудеса Мечты голубые затоны, Зовущие вдаль небеса. Сегодня опять в небосклоны Воздушный кузов корабля Уносит на юте «Беллоны» На пир голубой короля. Овечек едва лишь рожденных, Кудрявых, атласных руна, Из бледных кораллов кессоны, Фестоны червонного льна, Громадные, страстные груди Красавиц в лазурной фате, Жерла озлобленных орудий, Мессии на алом кресте, Колонн голубых канелюры, Луга золотых орхидей, Твердынь грозовых амбразуры И радуги пестрых цепей, – Державному нищему нужны В очей ненасытливый трюм: Без них он, калека недужный, Как сокол в неволе, угрюм!

Вот, вот он, синий, синий, синий, Слегка колышимый ковер, Разостлан до незримых линий, Что отуманивают взор! Лишь слева пояс пурпуровый, Из глины низкая коса, Врывается стрелой суровой В лазоревые чудеса, Да в синей чаше серебристой Струей влюбленная камса Кипит и блещет, как монисто, Как лунной пряжи полоса, И серебристая чуларка Фонтаном плещется вокруг, Но ни одна рыбачья барка Не простирает смертный круг. Зато, о Боже, снег крылатый, Вихрясь на миллионах крыл, Оставил синие палаты И всё подоблачье покрыл; Зато, о Боже, покрывало Легло на свежую лазурь И мерно в волнах колыхалось, Как незастывшая глазурь; Зато, о Боже, диадемы Ты обронил из чайных роз, Цветочной пылию Эдема Покрылся голубой наркоз!

Нет, не покрывало Божье И не блестки диадем, Не снежинки синю ложу Попадаются в ярем: То крылатой, хищной братьи Распростерлись тенета, То последнее объятье Пред потерей живота. Острокрылые могилки, Двухклинковый ятаган, Альционы, звонокрылки, Черноперистый баклан Завихрились, запрудили Бирюзовы небеса Бриллиантовою пылью, Как метелиц волоса. Сколько их! Считай-ка звезды, И червонный колосок, И усопших на погосте, И зыбящийся песок! Ах, с алчбою человечьей Альционы в серебро Погружаются по плечи, И священное нутро, Цель разбойничьих крылений, Цель, быть может, и всего, Туком дышащих мгновений Наполняется легко!

Не подобен ли белым пиратам Необъятный Создателя мир, И не правит ли туком проклятым Мирозданье нелепейший пир, И не мне ли назначен символом Альбатрос, проглотивший кефаль, Что трепещет в кишечнике голом, Альбатрос, уносящийся вдаль; И не я ли в груди, как Везувий, Создают от тоски и огня; И не я ли в искривленном клюве Уношу золотое агня; И не я ли всю рать альционов, И сребристую в волнах камсу, И земных и забережных тронов Драгоценности в гроб унесу; И не я ли, как хищник вселенной, Поглощаю из края и в край И прошедший, и мир нерожденный, И крылатыми созданный рай, Поглощаю в грязи у дороги, Ненасытный, голодный всегда, Но уж насмерть усталые ноги Не расправит иллюзий узда!

Себе я дважды, трижды первый, Себе я Альфа и Омега, Хотя мои больные нервы Готова черная телега Везти на краюшек могилы, Где смерти ящик шутовской, Встряхнув расползшиеся жилы, Опустят в яму на покой! Пустое! Уж не раз на донце Я опускался почему-то, И почему-то краше солнце Опять всходило чрез минуту, И почему-то я всё то же Безумие благовещу, И, сызнова на то похоже, Я крылья в вечность опущу Из подземельной колыбели И двинусь обновленным в путь, И бирюзовые свирели, Которых жизненная муть, Которых скорбь еще ни разу В веках коснуться не могла, Опять священному экстазу Отпустят смело удила, И светлозарнейшая песнь Сожжет действительности плесень, И я немеркнущую душу Волнам безбережным отдам И плача ритмом не нарушу Голубокрылый Божий храм! Надежд ожившие гирлянды Обветрившиеся аканты Полуразрушенных аркад В том храме Божьем озарят, И небожителей великих Я узрю пламенные лики, Те лики, что, когда я замер В агонии, мне бледный мрамор В предсмертья блекнущих рельефах Повыявлял в лазурных нефах: Лик Мамы Вечности нетленной, Лик Божества несовершенный, Творца вертящихся стихий И темно-синих литургий! Ах, нет, я не конечный прах, Меня не жалует гробница; Забрызжет в зреющих веках Опять немеркнущая птица Необычайности моей, Вселенной серый соловей! Да и теперь еще не мертвый Влачится по снегу и по льду, Еще фантазии когорты Подвластны нищему кобольду, Еще из гроздий наслажденья Я муку творческую пью, Еще великое творенье Из небылицы создаю.

В иллюзий замок я намерен Уйти до страшного суда И увести в лазурный терем Мое печальное дитя! Не бойся, замок мой не тесен, Он был всегда отчизной песен, И теремок его не страшен Среди кольца лазурных башен. Не знает золоченых рамок Мечты волшебный этот замок, Не знает рабского ярма, Хотя и он моя тюрьма! Подъемли взор: дом необъятный Лазури тысячепалатный Ты видишь там, – то терем твой! То нам завещанный покой! Там вечный, чистый и пригожий На маем постланное ложе Придет к избраннице жених. И псалмопевца райский стих Дитя земли обворожит, Что в пухе розовом лежит, Что тучек алых покрывало От взоров жениха скрывало. Но он, склонясь к ее плечу, Поднимет легкую парчу И, рядом опустясь легко, Устами красное ушко, Плененное волной кудрей, Освободит и скажет ей: – Я неиспепелимый Феникс, Царевна, твой смиренный пленник! И я люблю неугасимой, Рожденной долгой-долгой схимой Любовью милую тебя! Верижник нищий бытия Для изначального напева К Эдема голубым садам Тебя, искупленная Ева, Привел, как праотец Адам. Души возлюбленной напиток Испей: она святой Грааль, Очей неизъяснимый свиток Читай: в них умерла печаль! Неугасимые лампады Мы перед ликом Божества, И, опьяненных от услады, Нас рая свежая трава Сокроет от очей завистных, Познанья горечью нечистых. Но прародителями тлену Возлюбленных не выдаст рай; Его колеблемую стену Вороний не пронижет грай: Познанья дерево с корнями Мы вырвали из белых туч И с ядовитыми плодами Скатили по уступам круч!  Еву создал для Адама  Зодчий мира Саваоф,  Мир же – радужная рама  Эроса священных строф!

Господь меня сделал недужным, Чтоб шел я по пажитям южным И в солнце влюбился, и в розы, И в схимников чистые грезы. Господь меня сделал калекой, Чтоб вертелом грудь человека Не мог я пронзить ради гривны И долга комедий противных. Господь меня сделал и нищим, Чтоб жил я по людным кладбищам, С живых мертвецов ожерелья Не крал я, как все, от безделья. Господь меня сделал парящим, Чтоб мог я до гроба любящим Ему в голубом фимиаме Служить в непостроенном храме. Господь меня сделал безумцем, Чтоб стал я опять вольнодумцем И, в старый уйдя монастырь, Там новую создал псалтырь!

Не пора ль в голубую могильницу Безнадежный зарыть вертоград, Не пора ли седую родильницу Отрешить от озлобленных чад? Не возмездья прошу я Иеремии, Не заслуженных ада наград, Но бесплодье последней анемии Для людских запаршивевших стад! Бесполезно Христовой им кротости Приобщаться загробных услад, Бесполезно сечение по кости: Неизменен природы уклад! Ахинею вселенной бесплодием Ты в нирвану воротишь назад, И развеется вмиг по угодиям Омерзительный брашенный чад! И опять города не горожены Будут всюду и тих вертоград, И в пещере навек заостроженный Околеет познания гад!

Благословен создавший жуткой Вселенной челюстные шутки, Благословен, хотя бы брат Перегрызал меня трикрат! Благословен за эти грудки Моей возлюбленной малютки, И у подножия креста За эти теплые уста, За глаз печальных незабудки, За пальцев милосердье чутких, За то, что невозможный мир Певца ей дорог и псалтирь! Теперь как прежде прибаутки Из чьей-либо собачьей будки И полный храм ослиных морд Не оборвут псалма аккорд, Теперь в приветливой каютке Лихих саней по первопутку Певец с Царевной мчится вдаль, Сокрытый в снежную вуаль!

Из допотопного ружьишка, Склонившись на прибрежный ил, Глухой и жадный старичишка Бедняжку-чаечку убил И полувысохшей старушке, Кадящей вечно над грошом, Для сотой розовой подушки Принес чуть теплую потом. И та, усевшись на пороге, Вцепилась грязной пятерней В несчастной чайки труп убогий, Когда-то венчанный волной. В коленях угловатых крылья, Которым буря по плечу Была, повисли от бессилья, И на потухшую свечу Похожи кругленькие глазки В головке свисшей, как отвес, – И моря не осталось сказки Следа на страннице небес. И только крыльев белоснежных Разящий синеву кинжал, Напоминая о безбрежном, Так несказанно волновал.

– Скажи мне, милая хозяйка, Зачем подушек вам гора, И много ли бедняжка чайка Тебе даст пуху и пера? – Подушки – дорогая мебель, В достатке с ними человек; И не какой-нибудь фельдфебель Мой старичок, – он родом грек! – Но вы стары, но вы бездетны, И будет пухом вам земля, К чему вам перяная Этна, К чему перинные поля? – На всякий случай, от обилья Не пропадают, господин! – Положим, что и так, но крылья, Но крылья же не для перин? – А крыльями, когда в постели Клопы-мерзавцы наползут, Мы мажем тюфяки и щели, Макая их, сынок, в мазут. – Всё не без пользы, значит, в мире, Но крылья мне ты подари! – Корзинка полная в сортире Припасена их… Что ж, бери!

И я бедняжечку с молитвой К себе в келейку перенес И остро выправленной бритвой Ей крылья пепельные снес. И труп бескрылый старушонке Отдав, я крылия раскрыл Как для полета и к филенкам Входным гвоздочками прибил. Эмблема вечная поэта, Мечтой крылящего без крыл, Красуйся в келии аскета И охраняй от грязных сил Действительности гнойноокой Никем не торенный порог! Вам цели более высокой Господь предначертать не мог. Как треугольник ока Божья, Белейте радостно с дверей, Напоминая сине ложе Неискрыляемых морей; Напоминая, что ковылья Рубашка телу лишь конец, Но что отрубленные крылья Возьмет в безбережность Отец!

Когда же, весь в парах от гнева, Роняя из ноздрей огонь, Прискачет снова с королевой Теперь неукротимый конь, – Я из цветов и паутины Сплету неуязвимый шлем И вам на радужной вершине Одену золотой ярем… И шлем, какого ни Меркурий Не надевал и ни Орланд, – Весь шорох, шелест, весь в лазури, Весь светозарный адамант, – Я ей, коленопреклоненный, Певец, оруженосец, паж, Подам предельно умиленный, В слезах от радости. Она ж Крылатой царственной короной У моря голубых зеркал С улыбкой удовлетворенной Покроет кудри… И отдал, Поверьте, каждый б из парящих И жизнь и песни и крыло, И два крыла, лазурь разящих, Чтоб обвивать ее чело!

Воспламененный глаз негаснущего Феба Немилосердно жжет проклятого вертепа Уже поникшие колосья Персефоны, И задремавшие зеленые короны Лесов недышащих, и радостные всплески Едва рожденного, охваченного срубом Студеного ключа под величавым дубом. Без одеяния сегодня голубая, Неувядающая бесконечность рая; Упали кружева и мантии кисейной Клубящийся покров, корабль тысячерейный, И лишь Агармыша тяжелые пилястры Кой-где воздушные увенчивают астры, Кой-где жемчужные одели ожерелья Игривых облаков, послушников веселья Необычайного небес монастыря, Где вечен хоровод Небесного Царя! Невдалеке пылит шоссейная дорога И поселение болгарское убого Сокрыло в холодке заветных вертоградов Хатеночек ряды в побеленных нарядах. За ним червонные раскинулися нивы И лес недвижимый до изогнутой гривы Неустрашающих, гостеприимных гор. Есть чем очаровать ненасытимый взор! Какая тишина! Какая благодать! Куда еще идти! Чего еще желать!

Пустое! Это ложь. Над родиною нож Чудовищный занесен, И, словно дождь черешен В понтийскую грозу, Простерлися внизу Бесчисленные жертвы! Взгляни-ка, очи мертвы Оплеванной России, И все ее стихии В березовом гробу Жестокую судьбу Отныне делят с ней… Закройся, слезы лей У бедной плащаницы Сраженной птицы…

Над великой державой Российской, Что сокрылась во тьме киммерийской, Не заплачешь ты, значит, природа, Над судьбою злосчастной народа, Не потешишь сочувствием нас. Ах! В Элладе священный погас В Элевзине давно уж огонь! Гелиосов дерзающий конь И священные вечные музы Не закроют ужасные шлюзы, Где прорвался гноящий Коцит Меж познанья раздробленных плит.

Нет, ошибся я, сестрица, Плачет голубая птица Где-то в синеве небесной, И хихикает телесный, Пестрогрудый попугай! Там, где некогда был рай, Птица неба слезы точит, Попугай в ответ лопочет… Я читаю слов пифийских Окровавленные списки…