Резец и кисть, перо и стека, Октавы смутнодумных струн – Вот в чем спасенье человека Перед неразрешимых рун Мучительно манящей жутью, Вот чем невыносимый торг С беззубой смертью у распутья Возможно претворить в восторг Вакхического опьяненья И элевзинской чистоты, И в Фидиево устремленье, И в Поликлетовы мечты.

Качаются голые ветки В чулочке зимы ледяном У жарко натопленной клетки, Где бьется развенчанный гном. Свинцовые скуфьи нависли На грязный разъезженный снег, Фантазии пестрые числа Не служат, как оси телег, Не смазанных сладостным дегтем, И песен не тешит хаос В веленевом гробе, что когтем Исчерчен, продавлен насквозь. И кажешься вороном черным На дуба кристальных ветвях Невольно себе, что, покорный Чему-то, на падаль в червях Слетает зачем-то и жутко, И хищно, и жалко кричит; И злостною кажется шуткой На солнце синеющий Крит, И храм вековой Агригента, И Этны волнующей грудь; А грязная снежная лента Дороги твердит: позабудь, Навек позабудь эти чары И русским безумьем живи, Равенства лобзай кошемары И снежные груди в крови.

В раю, где формы без изъяна, Но где не запрещен каприз, Влюбилась как-то обезьяна В лазоревых сиянье риз Блистательного серафима, Что, опираяся на меч, Шагал у стен невозмутимо Меж темных кипарисных свеч. Влюбилась же она не в шутку, Раз, словно маятник какой, Качалась каждую минутку За ним, не находя покой. Она любовные гримасы Почище, чем любой тенор, Умела корчить, выкрутасы Же руконог ее танцор Не передал бы из Марьинки, Не объяснил балетоман. Подарочки ей без заминки Давал магический карман Деревьев райских и рабатки Неувядающих садов, И много всякой снеди сладкой Меж гордых Ангела шагов Валялось в вертоградах Божьих, Наказанных Адаму вилл, Но Ангел почему-то рожи Влюбленной сей не возлюбил И, в петлю гибкую лиану Связав, закинул в кипарис, – И перебросил обезьяну Чрез рая золотой карниз. Увы, влюбленною макакой Такой и ты, поэты, стоишь Пред рая крайнею абакой, И песен золотой камыш Подкашивает беспощадно Какой-то черный серафим; С покинутою Ариадной Ты в лучшем случае сравним.

Я Анатолий восходящий, Я солнца воспаленный диск, Я несгораемо горящий Тысячеискрый василиск; Я плосконосый, горбоспинный В печали скорчившийся гном, Полувершинный и низинный, Томимый воплощенья сном.

Ты Розы Алой ароматней, Ты солнца вешнего светлей, На подвиг вдохновляешь ратный Ты утомленных королей. Чрез Ада мрачные куртины, Чрез терний и кресты Голгоф, Как Готфридовы паладины, Я за тобой идти готов. Сверкни же маяками черных, Печалью засвеченных звезд, Чтоб, как подснежник я проворный, Как первый желтоклювый дрозд, Защелкал песнь освобожденья От жизни тягостной дремы, Чтоб в поцелуйное мгновенье Растаяли, как облак, мы.

Бессмертный духом, оболочкой Я умирающий атом, Лиющий к данаидам в бочку, Меж чревом матери и ртом Могилы, личности мятежный И вдохновенный эликсир, Но в яму за азарт безмежный, Как проигравшийся кассир, Я брошен разумом-жандармом; Когда же крылья поднимали, Я чувствовал, что к царским бармам Людей прикованы печали. Тогда, как ясень, стал неясен Я в бури мечущих руках, Постигнув, что мятеж напрасен На Вавилона злых реках, Тогда загрезил я печальный Запорошенный двор тюрьмы, Доверясь бездне ирреальной, Животворящей души тьмы, Где Бог сокрытый, вечно новый, За Млечной Пеленой лицом, Мне дал гиматион перловый И сделал райским паяцом.

Наследных мыслей очертанья Промеж сомкнувшихся ресниц Клубятся смутно, но восстанья Они среди упавших ниц Уже не вызовут, как прежде, Когда пророчества нам зуд Велел в истрепанной одежде Одетых звать на страшный суд. Теперь обогнут острым килем Последний прибережный риф, И по загадочным небылям Парит освобожденный гриф, Теперь с закрытыми очами, С открытой наотмашь душой, Мы будем правды палачами, Оставив этот край чужой. Теперь ширококрылый вскоре Себя накормит пеликан, И претворится желчь в амфоре В вино необычайных Канн.

Однажды я, смятен и жалок, Двенадцать лет тому назад, Букетик скромненьких фиалок У Пантеона колоннад Купил за несколько сантимов И на молящуюся грудь, Где сердце билось серафима И первосозданного жуть, Душистых уроженок Пармы Булавкой острой приколол, – И в царские мгновенно бармы, В шитье мистическое стол, Казалось, превратился жалкий Поэта сицилийский плащ; Когда же робкие фиалки Я солнцу, вставшему из чащ Кирпичных вещего Парижа, Отнес на девственный алтарь, – Душевная зажглася риза, Стиха святая киноварь. Двенадцать лет неугасимо Тобой зажженная свеча У изгнанного серафима Горит на лезвее меча. Хотя ни зги теперь не видно, И хриплы голоса ворон, И саван снежная ехидна Со всех навеяла сторон, Хотя фиалочек кудрявых В отчизне мертвой не сыскать, Где полчища сынов неправых Родную истязуют мать, – Как веточка в снегу лещины, Чертящая иероглиф, Слагаю этой годовщины Я нежно просветленный миф И духа чистые фиалки, За неимением других, Свиваю на словесной прялке Тебе в любвеобильный стих.

Я – Красота незримая, Былинкою творимая, Я – Красота трагичная, От Бога не отличная, Вне этой Красоты Не зиждутся Мечты. Не-Я – кошмар уродливый, Бесформенный, угодливый, Не-Я – помои в шайке, Декреты чрезвычайки, Не-Я – всё то, в чем нет Поэзии тенет.

В синесводном безбрежности Божием нефе Я желанный повсюду и прошеный гость, Потому что в творенья я пасмурном шефе Чту алмазовых звезд изваявшего гроздь. Мы пустыни Хаоса делили от века, В безысходности вечной миражи творя, Он на землях спешит создавать человеков, Я елеем святым освящаю царя. В многосложной гармонии красок и формы Он слепую скрывал прародителя Цель, Я же в море Фантазии сталкивал кормы И зачем-то настраивал чью-то свирель.

Будь влюбленным, окрыленным, Никогда не отрезвленным, Будь восходным, предвосходным Трубным звуком предпоходным, Будь счастливым, шаловливым Колосом небеснонивным, Семя в звездной пыли слезной Оброняя многолозной, Рай духовный создавай, Бога в атоме познай!

Я только жалкая монада, И мне немногое дано, За храма белой колоннадой В лазури солнечной темно. Я опьяненною менадой У алтаря кружусь давно, Стоглавой истины не надо Мне в маскарадном домино. Лобзанье Иудино – награда Пророкам, и повсюду «но» Схватилось из-за палисада За занавесей полотно. Я только жалкая монада, Зачем-то павшая на дно, Но розы Божья вертограда Мне словом воплощать дано.

Не будь трудолюбивым шмелем, Стоглавых истин не ищи И площадным полишинелем На Бога всуе не ропщи! Решением твоим эстрадным Слепых не приведешь в Лицей, Для этих братьев многострадных Никто не создал панацей. Где первородный Сын Печали Любовью алчущих не спас, Там избавителен едва ли Утопий низменных компас. Где ничего не перестроишь, Там ничего и не желай, Протестом горе лишь утроишь, И в ореоле Николай Великомученик из гроба На трон поднимется опять, И дикого повесы злоба Уныло поплетется вспять.

Солнце выплыло багрово, Туча стелется лилово, Снова слово без покрова Для сурового улова. Звонко звенья поколенья На кровавом кабестане, Обрываясь в испытанье, Догорают, как поленья. Было новым, стало старым Слово опытных жонглеров, Ныне сонные отары Их не удостоят взоров. Новизны алтарь барочный Обходил лишь я один, Призрак в мире полуночный, Дон Кихот и Паладин. Я чуждался криков, споров, Митингующих идей, – И таков уж, видно, норов У меня, – и всех людей. Я чуждался слов печатных, Кривотолков, пересуд, Сливок, пенок неопрятных И над кем-то чей-то суд. Я вершинный, океанный, Постоянный, первозданный, Пошлый, радостный и странный, Божьи врачевавший раны. Я без школы и без партий, Я не создаю эпохи, От моих ритмичных хартий Вряд ли полевеют блохи, Но Отцу я, видно, нужен В архаичной арабеске, И дроблю я, хоть контужен, Слово древнею стамеской. И всё снова Божье слово Вырывается из уст, И над сводами сурово Новый вырастает руст.

Небо ясно, смутны мысли, На неверном коромысле Чашка жизни, чашка смерти, Но в лазурной водоверти По волнам стихийнородным Мой корабль несвободным Призраком еще несется, И зачем-то у колодца Я печальноокой Тайны Обрываю суховайный Славный некогда венок, И зачем-то, как вьюнок, Обвиваю стебель Пери, В сумрак устремившей серый Перепуганные очи, И в могилах Santa Croce, В фресках, в мраморе и бронзе, В спящих на полдневном солнце Камнях творческих Флоренций И дерзающих Лютеций Жизненных ищу эссенций, Бальзамирующих специй.

Страдаем и веруем всуе Мы в мире нечистых идей, На каждой всегда аллилуе Следы от накрестных гвоздей, На каждом вселенском порыве От грязных апостолов рук Зловещие рдеют нарывы, Смердящий колышется тук. Не лучше ль держать на запоре Плотских и духовных Мессий? Не лучше ль в неназванном море Непознанных жаждать стихий?

Кроваво-красные заборы, Охристо-золотые стены, Решетки, ржавые запоры И часовой без перемены, И днем и ночью по крапиве Тюремный обходящий замок, – С такой идиллией счастливой Натягиваю на подрамок Я жизни холст окровавленный И суд идеям безголовым Творю, предельно угнетенный, С ожесточением неновым. И колорит зловещий Гои И полусумрак Зулоаги Для потрясающих устои Я выбираю без отваги, И, по щекам себя стегая Угрюмо красочною кистью, Россия, мать моя нагая, Умученная злой корыстью, Моей и вашей, о пощаде Тебя смиренно умоляю, И на тюремном палисаде Утопий жало распыляю.

Когда кровавая погибнет Антенора И всех умученных синодик скорбногласно В поминовенья час, миг нашего позора, Прочтется до конца, бесслезным, безучастным, Тогда забытая покажется нам тора С Евангельем Христа легендою прекрасной, И семисвечная затеплится менора, Неугасимая, у скинии злосчастной. И сызнова мы все откажемся от тела И ужасов плотских земного воплощенья, И снова поведет к мечте девятой смело Воскресший в людях дух поэта песнопенье, И в Море Вечности Колумбов каравелла Найдет слова Любви, Надежды и Прощенья!

Есть в мире чистые слова, Но чистых дел не видно, И мысли снежная канва, Как это ни обидно, С звериной сущностью гротеском В союзе неизменно, И с ярким идеала блеском И грязь беспеременно. Вот и теперь Руси святой Спасенье от саркомы Зачем-то грязною пятой Преследуют погромы. И вечных мучеников стон Еврейского народа Мне отравляет перезвон Колоколов свободы.

И вечно, вечно будут в мире  Герои и рабы, Красавцы в синем кашемире  И хилые грибы. И кашемирных одеяний  С героев не сорвать Ни плебесцитами собраний,  Ни как ночная тать. Ведь знать не знает про равенство  Природа ничего, И кто-то совершил мошенство,  Внеся его в «арго». Двух капель равных нет в природе,  Двух атомов нигде, Стремленье жалкое к свободе:  Писанье по воде. Демократические рори  Нам не наносят ран: Ведь кашемир у нас на море  Лазурный одеян!

На кровавом болоте, На зловонных зыбях Жизнь угасла в пилоте И его кораблях. Перегнившие донья Одолели миазмы, Через щели, спросонья Не спросясь, протоплазма Проникала людская, Всё вокруг пожирая, А Мечта, Навзикая, Осталася без рая. И с ветрил белодланных Лишь бессвязные речи К островам исполанным Опускались на плечи… В золотой диадеме Королева Марго Простонала мне:   Королева Марго  Где мы? Что корабль мой «Арго»?  Рыцарь Твой «Арго» засосали Лжеравенства стихии; Мы в свободной печали, В зверобратской России!   Королева Марго Подними же на рее Сине-белый флажок И труби посмелее, Как Орландо, в рожок.  Рыцарь Мы в бездонном провале, Королева Марго, И трубить в Ронсевале Уж невесть как легко.   Королева Марго Так убей Дуриданой И Спартака и Пансу, И с мечтой первозданной Унесемся к Провансу!  Рыцарь Но и там, взъерепенен, Водрузить гильотину Свой какой-нибудь Ленин Может в Божью картину.   Королева Марго К волосам Береники, К Ориону направь; По дороге великой Ты ветрила поставь!  Рыцарь Ах, развенчана всюду Еговы скиния: Свойствен звездному чуду Наш закон бытия!   Королева Марго Так веди к Иерею, Что, играя в лото, Создает в Эмпирее Голубое Ничто; Так веди к Иоанну В зарубежный Патмос! На треножник! К туману! К ожерельям из роз!  Рыцарь Королевское слово Чтит кораблик «Арго». Рад стараться! – Готово, Королева Марго!

Я – сокровенный апокриф, Волнами опьяненный риф, Грядущего нетленный миф, В поднебесьи парящий гриф, Таящий божество лекиф, Непонятый иероглиф, Король до пят, на час калиф, Я – раб казнимый и шериф.

Свинцовое небо, червонные листья,  Серебряный капает дождь, Рубинные всюду меж зеркал мониста,  И в латах золоченных вождь С дружиной побитой в кровавых черепьях  Лежит меж несчетных кропил, Роняющих жемчуг отборный в отрепья, –  И черных веранды стропил. Как много сокровищ на грязной палитре!  Но давит нависший свинец, И жутче, всё жутче в завещанной митре  Хожу я, забытый чернец, Вокруг алтаря красоту славословя,  Мечте сокровенной кадя, Всё жалче любовь моя светит сыновья  В серебряных нитях дождя. И песни священные гаснут, как свечи,  Обставшие Божий венец. Ах, давит мне, давит под ризою плечи  Нависший над миром свинец!

Шумят и бушуют угрюмые валы, Рабы приковали на цепь капитана, А всюду кружатся акулы, нарвалы, Зеленая в белых перчатках гитана! Шумят и бушуют угрюмые валы, Залиты машины, пробоины страшны, А тысячи рук ухватили штурвалы, А тысяча челюстей правит на башне! Шумят и бушуют угрюмые валы… Безумцы, раскуйте скорей капитана! Увы, опоздали! Ликуя, в кимвалы Бряцает над синей могилой гитана!

О родина моя нагая, Кликуша бедная моя, С тобою по страстям шагая, Слезами горькими поя Вершины тысячи Голгоф, Я видел, как засохла вая Последних окрыленных строф. Я облик потерял Господний И златострунные крыла; Кровавых зарев преисподней Печать с изрытого чела Не смыть до гробовой доски. Знаменья крестные руки Родную отпустили землю, Но мертвую я не приемлю… Бежать? Куда? Но разве крыса Я с тонущего корабля? Нет исцеленья от недуга, И скоро снежные нарциссы Навеет надо мною вьюга И пухом станет мне земля.

Я люблю только мертвые страны, Непробудным заснувшие сном, Кристалличные мрамора раны, Спеленатые цепким плющом. На полуденном солнце руины Мне дороже полночных столиц, Кипарисы люблю я, раины Меж колонн, распростершихся ниц. Там остались нетленные мощи И конечные формы идей, Там в душистой оранжевой роще Меж развалин не видишь людей. Там возможно ответить как будто, Что любили мы здесь неспроста, Что века оправдает минута, Что в страданьи моем Красота!

Правда в дело не годится, Ей в кивоте лишь молиться  Можно. Разум – это червь могильный, Что добудет в прахе пыльном –  Ложно. Сердце – голубь белоснежный, Видит в мире безнадежном  Горе. Греза – только греза – счастье, В ней свободное ненастье,  Море!

Холодный метелицы саван Покрыл золотые поля, Запрятался с овцами Лаван, Зарылся кузнечик и тля. Ах, бедная, бледная Пери, Зачем мы не взвились с тобой За неба свинцовые двери В безбрежности зал голубой? Зачем мы остались в сугробах Из белых, безжизненных звезд, Как будто бы в наших особах Нуждается снежный погост! Зачем, ах, зачем воплощенья Коснулся нас тяжкий ярем? Ведь не было нам повеленья Построить, как Ромул и Рем, Какой-нибудь град семихолмный Для жалких земных муравьев, А плакал от муки огромной Довольно и праотец Иов. Мы, Пери, с тобой по ошибке Попали в страданий юдоль, И создал ее без улыбки, Нечаянно Мира Король. Не здесь мы родились наверно, Не здешние души у нас, Голгофа, Синай и Лаверна Твердят, что мы гости на час. В озлобленном мире обиды Для духа бессмертного нет, И вспыхнет на дне хризалиды Эдема лазурного свет! И два мотылька бархатистых На Божий опустятся луг И в чашечках звезд золотистых Недолгий забудут испуг. А снова подобной ошибки Не будет во веки веков: Угрюмую землю улыбки Не могут спасти мотыльков!

На вселенной звездами усыпанном стяге  Застывающий мечется труп, Эллиптической мира покорствуя тяге, –  И на солнечный падает круп. А на прахе земном распростерлась отчизна,  Со вчерашнего утра мертвец, Но не много рыдает по мертвой на тризне  Благородных сыновьих сердец. Нет, как черви могильные въелись в нарывы  Все зловонные бедных мощей, У покойницы требуя жизни счастливой  И с курятиной свежею щей. Ах, как страшно тому, кто не инок могучий,  Кто не троицкий витязь Ослябль, Убежать бы! Не пустят свинцовые тучи,  А воздушный разбился корабль! Ах, взнестись бы опять по лазурной спирали  На священном латинском крыле! Ухватиться б за вечности синие тали  На несущемся в рай корабле!

Раскрыли ставни. Нехотя в постели Я потянулся и открыл глаза: Мне снились раненые капители, Полуденные снились небеса. А тут из-за окошечек тюремных Замашут голые черешен ветки, Свинец небес и ржавчина подземных Теней мою осилуэтят клетку. Закаплет с крыш, послышится в столовой Испуганный переворотный шепот, – И день в Бастилии начнется новый, И черных мыслей заклубится копоть. Совсем не просыпаться лучше ныне, В годину лихолетья, лихоправья, В святыней унавоженной пустыне, Где озлобленность торжествует навья. Но чудо за оконным переплетом Я демиурговой увидел кисти: Жемчужно-голубым были налетом Воздухи крыты райских евхаристий, И мраморных качались ожерелий Неисчислимые на ветвях низки, И блики адамантами горели, На тополей взвиваясь обелиски. Фатой прелестнее весенней дважды Осиротелый расцветился сад, Но этот цвет, увы, был пух лебяжий, Накинутый на мрачный палисад, Но этот цвет, увы, был так холоден, Что мой восторг в кристаллы застывал, И мавзолеем вертоград Господен Казался, выглянувшим через вал Кладбищенский полярного собора, Мечты хранящего застывший прах, Где я под ледяной аркадой скоро В безбрежность мраморный уставлю зрак. Ах, камнем, камнем стать бы поскорее С крестом сложенными на грудь руками, В нависших ив ледяной галерее Запорошенным северным Гаутами. Ах, всё забыть! позор всего творенья! Кровавую нелепость бытия! Ах, белый лист начать бы сновиденьем Другого, полазурней, жития!

Сверхъестественно зодчество мира, Объяснимого атома нет! С высочайшей вершины Памира Только всплеском лихи кастаньет И псалтыри трагичным аккордом Ты ответ вдохновительный дашь, По вселенной лазурным фиордам Необузданный правя чардаш. Сверхъестественен свиток историй Естества и планет и людей, Сверхъестественен род инфузорий, Как под прорубью царь Берендей. И последнего цветика стола Непостижна во веки веков, А у Божьего много престола Расцветает духовных цветков! Размахнись же смелее, как Гордий, И клубок рассечет лезвее, Голиаф зашатается гордый, Голиаф этот – знанье твое. Только мир семицветный ребенка, И на солнышке мыльный пузырь, И на курьих ножонках избенка – Заповедный души монастырь! Будь же тайной и ты сокровенной, Не хоти ничего изъяснить, Но пряди неустанно вселенной Голубую фантазии нить, А из нити сотки гобелены Для священного храма мечты У хрустальной струи Ипокрены, Где в безбрежность уходят мосты.

Необозримые клавиатуры Полей точены из слоновой кости, Кой-где сереют жалкие конуры, Храм-пятиглавок, бедные погосты. Свинцовый саван туго в диком поле Весь спеленал застывший горизонт, Кой-где в снегу, чернея, как бемоли, Торчит изодранных акаций зонт. Без цели, без толку змеит дорога, Заметены порошами пути… Как жутко всё, как холодно-убого, Как некуда творящему идти. Но степь беспутными вокруг покрыта, Как муравьи, они грызутся всюду Вокруг давно разбитого корыта, Антихристовому доверясь чуду. И пишет кровь на снеговом хитоне Причудливые всюду арабески, И адских рук при каждом новом стоне Слышны в метелях радостные плески. И столько всюду истого равенства, Свободы, братства, что скорей под гору б От долгожданного бежать вселенства Да по льду прямо головою в прорубь! Но в самом центре горестной гравюры Благоухающий лежит оазис, И сторожат его с зубчатой туры Роланд, Ламанчский Дон-Кихот, Амадис. Над ним лазурь сияет неизменно, Как голубой колодец, в нем весна, В нем в сонных травах вьется Ипокрены Сребристо-шепотливая волна; В нем кипарисы, митры черных пиний Глядят в зеркальные вокруг бассейны, В нем храм классически-певучих линий, Меж колоннад Эол в нем тиховейный; В нем в тереме загадочном принцесса, Шелками вышивающая шарфы, Духовные турниры без эксцессов И робкий шепот мелодичной арфы; В нем сам Христос с оливой Гефсимана Задумчиво шагает по аллеям, Как по холстам червонным Тициана, Склоняясь к скромно никнущим лилеям. Кто чрез метелицы пойдет завесу Со мной в мечты спасительный оазис? Кто вызовется охранять принцессу, Как Дон-Кихот, Роланд или Амадис?

Три дорийских колонны с углом архитрава На полуденном солнце извека стоят, Опаленные тихо колышутся травы И белеет отара смиренных ягнят. Змиевидно промеж золотистого дрока Голубое зерцало мерцает залива, И лепечет на взморьи со страстным сирокко Серебристая в камнях горячих олива. Погруженный, как статуя, в тень канелюры, Изможденный стоит молодой пилигрим, Чрез угрюмые яви плетущийся бури В осененный архангела куполом Рим. На плечах его узких простая котомка, А в бессильных руках, как у женщины, посох, И звучит его голос усталый негромко, Надорвал он его на конечных вопросах. И в предельно разверстых глазах, опьяненных, Как на эллинистических мумий портретах, Красота отражалась путей завершенных, Как полночное небо в зловещих стилетах. С девяти уже лет он бездомной каликой Обручился с мечтой на вершине Ай-Петри, От полярного круга к Элладе Великой Он за дочерью шел неутешной Деметры; С девяти уже лет он искал Афродиты Освященные чистою грезой уста, И кружились вокруг колыбели хариты У него фееликие ведь неспроста. Но увидел Киприды безглавое тело В сиракузском музее он только намедни, – И в душе его вдруг убежденье созрело, Что близки его огнепалящие бредни. И над мраморным торсом, казалось, приветно Наклонилась головка богини к нему, И уста ее были жемчужная Этна. Позабыл он свинцовую сзади суму, И отрепье плаща, и отекшие ноги, Православным поклоном почтил до земли Привидение Музы трагически-строгой, – И опять зашагал по юдольной пыли.

Вертись, дервиш, Вертись и пой: Ты рай узришь Перед собой! Вертись, дервиш, Вертись и пой: Слова – камыш В воде живой, Слова – родник, А твой язык Во рту – огонь! Ты борзый конь, Лишь захоти, Найдешь пути И без путей, Ведь ты ничей! Закрой окно, В степи темно, Закрой и дверь, За нею зверь, За нею явь. Себе поставь Алтарь внутри И воскури. Извне метель, Для гроба ель, Следы оков И кровь, и кровь. В тебе весна, И не одна – Их миллион! Как скорпион, Когда огонь Со всех сторон Тебя замкнет, Ты свой живот Горазд убить, А жизни нить Через рубеж Юдольных меж Перенести В алмазный сад, В руно вплести Небесных стад… Вертись, дервиш, Вертись и пой! Слова – камыш В воде живой, Слова – родник, А твой язык Во рту – огонь!

Позаботься, голубка, о келье, Чтоб могли мы хотя бы мечтать, Чтоб не видеть нам, как новоселье Будет править полдневная тать. Принеси мне в обитель гостинец И закрой мне в келейке окно, За окном же пусть будет зверинец, С глаз долой, так не всё ли равно! Принеси же скорей занавески И завесь от меня всё извне, Я же быстро Тоскану al fresco Напишу пред тобой на стене. Кто Италию видел однажды, Озвереть тот не может вовек, Не убьет его голод и жажда, Меж зверьми он всегда человек. Принеси же скорей занавески И божественный мне фолиант, Нам помогут словесные фрески, Флорентинец великий наш Дант!

Трещат пулеметы, Гудят трехдюймовки, Вороны с помета Снялись на зимовку, А мы вперебежку С оглядкой, помалу Бежим вперемежку К чужому подвалу. Трещат пулеметы, Стрекочут винтовки, Как желтые шпроты, В подвале торговки Стеснились детишки, Старушки, парнишки, Девичек букет И бедный поэт. Трещат пулеметы, Гудят трехдюймовки, Умолк желторотый Студент, а головки Девичек так бледны, Что, глядя на плесень Под тусклым оконцем, В поэта без песен Поверишь под солнцем, Поверишь, что по сту Дней жизни у власти, Что служат погосту Линючие масти И белых и красных, Что партий злосчастных Царит чехарда Уже навсегда. Мне тошно на лица Глядеть меловые, Мне ближе мокрица, В цветы плесневые Впустившая сяжки: Ей менее тяжкий Назначен был рок, И тот же в ней прок! Мне каплею чистой Хотелось бы с крыши На снег бархатистый Сбегать, или выше, Как хохот вороний, Чрез грязные тучи Я без церемоний Взносился бы лучше. Трещат пулеметы, Гудят трехдюймовки, Но хриплые ноты Вороны-воровки Покрыли их вмиг, Как скрежет вериг: Кра-кра! Это зря! Убили царя!

Полдня во сне, полдня я сны  Здесь воплощаю И прежней крыльев белизны  Готовлю к раю. А если корни иногда  Хотят расти, Я подсекаю им всегда  К земле пути. Теперь Голгофы и Синаи  Превзойдены, Мессии с дочерьми Данаи  Осуждены. Последний Ангел на земле  Спит в кущах роз, В его окрепнувшем крыле  Его Гипноз. Он в келье жесткую постель  Как трон избрал, Он в сновидениях – свирель,  Зари коралл. Он в сновиденьях властелин  И там и здесь, И мир ему, как пластилин,  Покорен весь. Он в сновиденьях «да» и «нет»  Речет – и прав, И свято бережет весь свет  Его устав. А что дано мне наяву?  Порассуди. Накрой мне простыней главу –  И не буди!

Ни мысли, ни чувства, ни песен, А всё же тревожно внутри, И мир нестерпимо так тесен, Что гаснут в чаду алтари. Ни слов, ни желаний, ни долга, А всё же свершенье манит, И тянет настойчиво, долго Авзонии синий магнит. Ни веры, ни таинств, ни мифа, А всё же с тревогою ждешь И веришь, что с крыл Иппогрифа Не спрыгнет тифозная вошь. Бесформенны, негармоничны Случайные эти стихи, Соловушка ведь я темничный, В неволе потухли верхи. Пою ж я еще по обету Соузнице бедной своей За глаз ее чистых планету, За ласковый слова ручей. Когда же исполню ex-voto, Замерзну, паду на шипы, И Кто-то простит мне за Что-то, Что жалко я пел на цепи, Что не был я только Гафиза Ликующим в ночь соловьем, Что часто мы с Розой-Маркизой Скорбели о мире вдвоем.

Со всех сторон нависли грозно Неодолимые напасти, Но на душе апофеозно Нетленные бушуют страсти. Пылает тело в лихорадки Объятьях снова третий день, Но голос мой трагично-сладкий Защитную рождает сень Из высохшего бурелома, Из роз, увянувших давно, И блеск разбитого шелома Вселенной озаряет дно, И меч блестит в воскресшей длани, Как людям возвращенный рай, Когда в конурку ты в стакане Приносишь мне душистый чай, И белые порхают ручки Твои, мешая сахар в нем, И очи из-под кудрей тучки Горят встревоженным огнем, Когда с испугом, вопрошая, Ты говоришь мне: Come stai? И, как с амврозьей кубок мая, Я пью из рук твоих свой чай И, приподнявшись на постели, Гляжу, как паладин небес; Sant’Jago сам из Campostell’ы Таких не видывал чудес.

Люблю я церковные своды, Торжественный, древний обряд, Мистических фресок разводы И клира широкий наряд. Люблю я склоненных коленей Смиренную веру в Ничто, Ритмичные всплески молений, Сознанье, что жизнь – «не то», Что души из нас, пилигримы, Оставя земной Вавилон, Как радужные серафимы, Влетят в лучезарный Сион. И пафос люблю я трагичный Из ниши сверкающих труб, И в раке своей мозаичной Святителя дремлющий труп. Люблю и любил, но без веры, Когда я был молод и глуп, Когда мне казалось, что шхеры Оставит познания шлюп. Теперь он разбился о скалы, А я, беспомощен и наг, Пою вековые хоралы, Обрывки завещанных саг. А завтра, хотя б опустели Прохладные, темные нефы И фрески Беато из келий Содрали Аттиловы шефы, К последнему старому ксендзу Приду я в забытый алтарь, Где дискоса с гостией солнце, Где распятый Эроса Царь, Приду и с кадильницей буду Склоняться вокруг алтаря, Молясь величайшему чуду, Что духа создала заря. А если Антихриста свора Вопьется в ослабшие ляжки, Мы будем последние скоро В Эдеме Христовом барашки.

Есть где-то берег осиянный, Есть в синем море корабли И город лилий исполанный, Да наши затерты кили. Есть где-то вековые формы Неувядающей красы, Да наши леденеют кормы, Примерзли острые носы. Морозные цветы на вантах, Холодный мрамор по бортам, А по замерзнувшим вакхантам Метелица гудит в там-там, И пляшут глупые пингвины С медведем белым тарантеллу, Ни в чем, конечно, не повинны, По замороженному телу. И с Маточкина Шара скифы И мурманские эскимосы, Глядя на наши ероглифы, Решают вечные вопросы. Вольно ж нам было круг полярный За божеством переплывать, Испытанный наряд фиглярный На шкуру волчию менять! Как будто бы нагой Мессия В твоих сугробах не замерз, Как всюду, нищая Россия, Как будто бы не властный Корс Теперь единственный спаситель Твой, безгеройная страна, Где лишь Антихриста обитель Безумствующими полна!

Голубое, белое, черное, Жемчуга – в облачении утра, Искрометные зерна отборные, Пред закатом – струя перламутра. Безграничные, ровные линии, Монотонные, синие тени, Хохоток равнодушной Эриннии, – Безнадежная родина лени. Озверело-свободные вшаники, Пугачевско-махновские банды, На березаньках – мятные пряники, Воронья на снегу сарабанды. На душе социально-тошнехонько, В животе сторублевая булка, И не ждешь ничего уж ровнехонько, Как от денег в зарытой шкатулке. Но сознанье в душе закаляется, Что российской свободы кэквок Перепортил идейные яица, Что чудовищный он экивок, Что дорожка моя архаичная Вертикально взвивается ввысь, Что от жизни спасенье – трагичное, Повелительно-грозное: Брысь!

Воет кладбищенский ветер, Как заблудившийся сеттер, Саваном белым накрыты Мертвых родителей плиты. Ангелы плачут в решетке, Как на рассвете кокотки Пьяненькие в околотке. Мечутся ивы плакучей Обледенелые сучья, Жмутся свинцовые тучи Над золотым обелиском – С визгом, и воем, и писком. Где-то работает кирка, Новая надобна дырка, Видно, меж старых кому-то, Пробила чья-то минута. Ах, не улечься ль и впрямь Бедному Толиньке там: С сердцем случилась заминка, Сердце – звенящая льдинка! Розанька милая, где ты? Только тобой отогретый Мог бы опять на дорожку Деточка вытащить ножку Из голубого сугроба, Из белозвездного гроба, Где он в виссон спеленат. Только горячий гранат Губок твоих отогреть Мог бы Эдемскую ветвь, Сердца святую былинку, Вмерзшую в звонкую льдинку.

Это небо свинцовое, Эти скудные формы, Эти лица суровые На вокзальной платформе! Эти жалобы слезные, Эта всех безнадежность, Эти таинства грозные, Это горе – безбрежность! Нет, Россия злосчастная, Я в тебе не жилец, И стихия ненастная Твой терновый венец Мне напялить не вправе, Я скользну, как угорь, Через ляхов заставы До предутренних зорь. Ведь давно уж я Божий, А не твой и ничей, На тебя не похожий Голубой соловей. Может быть, на границе Мне Антихрист свинцом Замурует зеницы, И кровавым венцом Я покрою сугробы… Всё равно, я чужой, И безумья микробы Не увидят ханжой Перед идолом плоти Дворянина небес, Повторявшего счеты Очистительных месс. Да и раньше в алмазный Я попал бы чертог, И меж музыкой разной Заприметил бы Бог Мой страдальческий голос И молитвы за Русь, – И отравленный колос Поглотила бы трусь!

Двадцатого столетья мимо И девятнадцатый прополз Кровавый рок невозмутимо, И новый уж натянут холст Для летописи на подрамник, Но, безнадежно удручен, Я рядом приготовил камни, И, если адский легион И на него всползет напастей, Я каменным его дождем, Как буря обрывает снасти, Сорву, поставя на своем! Довольно летописцем гневным Я разрушению служил, Пора созвучием напевным Покрыть чудовищность могил И колокольным перезвоном Соединиться навсегда С алмазовым Господним троном, Где легкокрылые суда Великих мучеников духа Сошлись на вечный карнавал, У Тайны снятого воздуха Забвенья пригубить бокал!