Для мертвого недавно друга Я выкопал застывший куст Шиповника в саду, из круга Цветочного, под тихий хруст Колышимых бореем веток… Дремало всё еще вокруг, Лишь глазки синенькие деток Подснежных презрели испуг. Я оборвал лопатой ржавой Землей облепленные корни И, обернув платочком, правой Рукою из могилки черной Поднял усыпанный шипами Кривыми бездыханный прах. Какой он серенький, клопами И тлей изъеденный в ветвях; Как от него несет могилой И гнилью, плесенью, навозом – И всё же скоро с новой силой Отдастся он метаморфозам, И всё же будет он сапфиром Усыпан трепетным опять, И розы ароматным клиром Его усеют, и летать Вокруг него на пестрых крыльях Всё лето будут мотыльки, И дождиком от изобилья Спадут на травку лепестки. И я застынувший шиповник На мира сказочной гряде; Божественный меня Садовник По прихоти иль по нужде В холодное послал изгнанье, Корнями к бездне привязав, Меж скудных терниев познанья, Меж острых творчества агав. И вот я, черный, грязный, странный, Живу в провидящей дреме И отдаюся неустанно Холодносаванной зиме. Метелицей обледененный, Цветы я затаил в груди И жизнь, неудовлетворенный, Ищу за гробом впереди. Бессмертие мне аксиома: Ведь духа горние цветы В юдоли горестной не дома До Camposanto’вой черты.

Медленно вьется в песках затиненных Желтая, мутная к морю река. Вяло колосьев, лучами сожженных, Движется грудь. Припекает. Тоска. Медленно вьется по масляной мути Грозно оснащенный, мертвый фрегат. Тих и недвижен красавец до жути, Птицей подстреленной крылья висят. Море свободное, заверти дивные, Жутко манящие омутов девы! Кони лазурные, пенистогривые, Шквалы напевно гремящие, где вы? Против течений и против оркана Гроты косые, квадраты марселей В синие дали влекут океана, В дали бездомные, в дали бесцельные. Любо мне всё, что туманно и странно, Первым хочу я, единственным быть, Дерзко срезает вокруг Дуридана Свитую людям познания нить. Всё изреченное, всё повторенное, Всё оброненное – яство корыт, Только бездонное, неосязенное, Несотворенное крылья бодрит. В моря свободного синей купели Штевень дубовый смарагды дробит, Сколько вокруг обновляемой цели, Сколько возможно несхожих орбит. Парус в эфирном агате заката, Радужный брызжет вокруг аксамит, Ходит по зыбким доскам стилобата, Синему Богу молясь, эремит.

Изумрудным шелком Вышиты листочки По кривым иголкам Старых тополей, Спящих королей. Без числа моточки Синенькие ручки Вешние напряли, Беленькие тучки На клубок мотали Пряжу вешних дней, Ветерки-Орфеи Ниточки в ушко Солнечное вдели И легко, легко В веточках запели. Тополь черноствольный, Хмурый, недовольный, Кружевом зеленым, Чуть одушевленным, Словно рыцарь гневный Шарфом королевны, Чрез плечо повязан, К подвигу обязан, К подвигу слаганья Слов недомоганья, К шелесту и вою Древней головою. В леторослях валких Хлопотливо галки Строят деревушку, Стерегут подружку, Дерзких Дон-Жуанов И в крылатых станах Хоть поотбавляй… Бедный, жуткий край! Милая картинка, Да в глазу соринка, Да во рту от желчи Горько, голод волчий Всё нутро сосет. Что мне твой кивот Радужный, весна! Голод мой таков, Что его сполна Шелковый покров Твой не утолит И цветов синклит, – На одежд твоих Оброненный стих. Но с подружкой мы Хижинку свою Выстроим в раю, А до той поры Эроса миры Будем созерцать, Вечность-Мать!

Жутко. Клещами захвачено сердце,  Капает с терниев кровь, Трагикомичное слышится scherzo  Жизни отпетой всё вновь. Скучно вставать из нагретой постели,  Скучно в проулок глядеть, Ночью приснятся подчас капители,  Мирта цветущая ветвь, Ночью планеты и томные звезды  Арабескуют плафон, Как вертоградов заоблачных гроздья,  И Алигьери Грифон Важно <carroccio> вновь с Беатриче  Катит по райским цветам, Хор из смарагдов доносится птичий,  Нектар течет по устам! Тихо и сладко в душе, океан же  Синий бушует внизу, В ветвях смарагдовых солнца-оранжи  Смотрят в небес бирюзу. Гнездышко свей мне руками, подружка,  На ночь я буду твой гид, К ветвям вспорхнем мы с тобой, как пичужки,  К ветвям садов Гесперид. В жаркой Тринакрии у Монреаля  Солнца висят на ветвях, Солнца душистее видел едва ли  Млечный безбрежности шлях. В солнцах же зреющих солнца творимые  Сладкий клубят аромат, Нимфы журчат серебристо-незримые,  В вешний впиваясь брокат. Ешь же, подруженька, солнца пахучие  В райском саду Гесперид, Пей бриллианты, нимфея, текучие, –  Близок печальный Аид!

В ожесточеньи отрицанья Есть доказательство Того, Кто в величавом мирозданьи – Начало Вечное всего. Я был безбожником недолго, Когда младенческую дань Пред идолом земного долга Бросала дерзостная длань, Когда в гражданское болото Меня течением влекло, Но глотку стягивало что-то, Но сердце резало стекло Мне каждый раз, когда я слепо Вопил со всеми: «Нету Бога!», Когда перед дверями склепа Кричал: «Окончена дорога!» Когда же я однажды в ближнем Остаток веры захлестнул, Подстреленным мне кто-то крыжнем: «Зачем преследуешь, Саул?» – С таким мучительным укором, С таким смиреньем простонал, Что дрожь передалася шпорам И сердце пронизал кинжал. И я бежал в души пустыню И Бога в бездне отыскал, – И Парсифалеву святыню Нашел у Монсальвата скал! Я Божий паладин суровый, Средневековый человек, Безбожия кошмар неновый Не убедит меня вовек. Разрушенные роком храмы В пустыне я воссоздаю И очи благородной дамы Своей мистически пою. Мучительный сомненья демон Копьем Лонгина поражен, Мечты я царственный игемон, Чистейшей из небесных жен Смиренно девственный любовник И сладостный апологет, И роз невянущих садовник, И песен странных музагет.

Жутко и душно и нужно В топях загнившего моря, Черное, ветхое судно Гнется, с прибоями споря. Квакают в трюме лягушки, Мидии впились в шпангоуты, В люках зеленые пушки Страшны врагу, как бой-скоуты! Черное море загнило, Страсти прияло корону, Срезала кудри Далила Юному войну Самсону. Знамя старинное славы Вновь не увидят стихии, Смрадные выросли травы В остове бедной России. Только в спасательном шлюпе Горсточка бедных бойцов Плачет на распятом трупе С попранным флагом отцов. Красные крадутся спруты, Лучше изгнанья проклятье! На воду весла. Минуты Считаны, милые братья!

Это старая сказка, Миледи, В благовесте рокочущей меди Без труда вы могли бы прочесть Эту странно нестранную весть. Это вечная сказка, Мадонна, Когда небо раскроет бездонно Голубую безбрежности пасть, – Так поет корабельная снасть. Это вешняя сказка, принцесса, Но в дремучем дыхании леса В запечатанный кровью ларец Схоронил ее Бедный Отец. Осудить ли неопытность Божью, Разукрасить ли новою ложью? Или попросту мимо пройти, Засмеявшись кому-то в пути? Лишь в объятиях слова и формы Полновластен червленые кормы Выводит в неприемлемый мир Опьяненный твореньем факир. Лишь к бесцельным в бесцельном восторге Прилетает Святитель Георгий И дракона сражает копьем, Что мы жизнью зачем-то зовем. Это старая сказка, Миледи, Но ручные со мною медведи И воскресшего Пана свирель В твоей появятся гордый кастель. Это вешняя сказка, Мадонна, Хоть поблекла на кудрях корона И сонеты завяли Петрарки На разрушенной Хроносом арке. Это вечная сказка, принцесса, Навсегда неизменная месса! Кто не верит в нее – не поэт, Не родиться б такому на свет!

России нет, но жив печальный Архистратиг ее опальный. На бурей сломанном крыле, По кровью залитой земле, Среди развалин и пожарищ, Он, задыхаясь от тоски, Чертит круги, как мотыльки На крылышках полусожженных, И от идей умалишенных, Плотски нелепых, злобно-волчьих, Исходит гневом, скорбью, желчью… Когда ж действительности звенья Разъединяют сновиденья И сострадательной рукой Дают обманчивый покой, Он бешеным летит аллюром К Кадора доломитным турам, К Понтеббе, к пограничной Местре, Где в восхитительном оркестре Века минувшие слились, Где и растоптанный Нарцисс На стебле сломанном поет, На Божий опустясь кивот. Возьмемся за руки, подружка, Не спрут – постель, не гроб – подушка, Еще я встану, помоги! Дай обопрусь, верней шаги, Когда свинцовой головой Я груди прикоснусь живой. Тяжка терновая корона, Но ты со мною, Антигона, Чрез италийский перистиль, Через мелодию и стиль, Словами вещими играя, Ты доведешь меня до рая!

Все идеи – чародеи Злобные и палачи, И Аттилы-Берендеи И кровавые мечи Перед ними – как барашки Белорунные в овражке, Как смиренные лилеи На Эдемовой аллее. Все идеи, как Христовы, Лишь развяжутся швартовы, Гибельным грозят пожаром В неизменно-жутко-старом Мире горя и страстей, – И меж порванных снастей, Как татарник на толоке, Кровью душатся пророки. Лучше старыми словами, Изгибаясь над канвами, Арабески вышивать И измученную мать, Жизнь злосчастную, как прежде, В сновидения одежды, В звуки песен одевать, Жизнь, измученную мать!

Нифма несчастная Клития, В Эросе ты мне сестра: Оба искали наития Мы в лучезарности Ра, Оба росою небесною Жили в горчайших слезах, Оба любовью безвестною Гибли в тлетворных низах. В грубый подсолнечник, бедная, Ты превратилась, сестра, Жесткая, пошлая, медная Личико кисть маляра Охрой вульгарной покрыла, Глазки для хамского рыла В семечек полную жменю Вдруг по чьему-то веленью Нагло в тебе превратила. Эрос, великая сила, Правда, и любишь ты крепко, Но по соседству и репка, Глупый картофель и свекла, И парниковые стекла, Любишь по-прежнему Феба Огненных коней и неба Жуткую ты бирюзу, Любишь с задворок, внизу, Любишь и охряным диском Вертишь по трухлым редискам Вслед за священной квадригой, Но непрочтенною книгой Будет любовь твоя век. Горький, увы, человек Брат твой, несчастная Клития, Но возлюбивший чело Аполлона В тайне Деметрина лона; Всем я подобен тебе, Разве не видишь в грибе Жалком в углу подземелья Пламень того же веселья, Слезы того же страданья, Скуку того ж мирозданья. Гадок я плотью и сер Стал от обманных Химер, Гадок и зол и бесплоден, В цепях и струпьях бесплоден, Гадок, сестра, я до жути, – Но таких не залузгают люди!

Ах, скоро, скоро плоти бренной Слетит мучительный воздух, Апокатастазис вселенной Свершится чрез вселенский дух. Начала отпадут другие, Как хризалидовый кокон, Страданий чистых литургия Взнесет в замирный Геликон! Всё излученное вернется К первоначальному ключу, Бессмертие на дне колодца Потухшую зажжет свечу. Всё окропленное слезами, Все рокотавшее струной Простится с мрачными низами И сбросит воплощенья гной. Стоглавой Истины ужимки И разума холодный смех, – Фальшивые теперь ефимки, Облезший горностая мех. И всё заплёвано сомненьем, И всё просижено умом, И обанкручен с вдохновеньем Поэт и с логикою гном. Апокатастазис единый Не в силах вытесать из нас Бесплодного рассудка льдины И правды жалкий ватерпас. Апокатастазис тоскою Достигнут непреодолимой, Любовью к Фебову левкою И духа вековою схимой.

Однажды Зевес с облаков лучезарных Олимпа сошел, как простой пилигрим; В убогих лохмотиях высокопарных Богов повелитель был людям незрим. Но Феб закатился, и Ночь покрывала Набросила черные вниз по холмам, Замолкли сиринксы, умолкли кимвалы, Пастух и селяне пошли по домам. В безлюдную сходит Зевес деревушку И просит смиренно и слезно ночлега Во имя бессмертных селян и пастушку, И в фавновых шкурах раба под телегой. Но в камень сердца обратились людские, Никто не пускает прохожего в дом, Нагого насмешкой встречают нагие, Спускают овчарок, грозятся колом. И вот под нависшей скалою избушку Последнюю видит сердитый Зевес; Столетний старик лобызает старушку Седую, как лунь, под жемчугом небес. Как нежны они, будто только сегодня Впервые уста прикоснулись к устам И за море будто еще преисподня И черн Ахеронта далек старикам. Зевес умиленный их просит ночлега, И старцы, как сына любимого, в дом Ведут громовержца: ведь Альфа-Омега Для любящих путник за бедным столом. Они ему пыльные сняли сандалии И ноги омыли студеной водой, И алой усыпали ложе азалией, И подали сыр и последний удой. Когда розоперстая Эос кораллы В живую рассыпала моря эмаль, И в мирте пичужки запели хоралы, И низ островная отметила даль, Зевес поднялся и любезных хозяев На камень повел и угрюмо сказал: – Я громом лачуги сожгу негодяев За то, что бездомному голый не внял; А вы, Филемон и седая Бавкида, Просите, исполнена просьба вперед! – Пусть, Зевс Вседержитель, к воротам Аида Нас вместе Харонов челнок подвезет! И стрелы гремящие стены убогие Повергли и мигом сровняли с землей, На камне же выросли Дории строгие Колонн и дивный фронтон голубой – На месте, где жалкая гнила лачуга Столетних любовников, милых Зевесу, И стражами храма, немых от испуга, Поставил их Бог Олимпийский, а мессу И волнам, и тучам, и синим зефирам, И пчелам, и птицам, и тонкую нить Прядущим арахнам, и жемчужным лирам Светил полуночных велел он служить. Когда же сияющий Танатос факел Любящих пришел загасить стариков, Никто не смутился, никто не заплакал, От земных навек отходя берегов. Их руки столетние тихо сплелися, Беззубые рты, как впервые, слилися, А ноги дрожащие корни пустили, Глубокие корни в седые ковыли. И два кипариса столетних на диво, На диво и радость глазам, как мечи, Простерлись в лазурное небо счастливо, И Феб в золотые одел их плащи. О Зевс Вседержитель, о Феб златокудрый! Придите скорее и в нашу лачугу, Мы символ постигли угрюмый и мудрый И тихо устами приникли друг к другу. Мы Бога приемлем и мир славословим За формы и краски и слова гипноз, Мы души любовные к храму готовим И в терниях ищем пылающих роз. Пусть Танатос вместе и нас, как Бавкиду И старца ее Филемона, сведет К Харону седому, к воротам Аида, На Вечности синеколонный кивот!

Жарко и душно и жутко, Небо назойливо сине, Жизни приевшейся шутки Мне в мешковой парусине С веером в пальцах не скрыть. В бездну повисшую нить Атропо срезать не хочет, Клото неслышно хохочет, Грязную волну суча, Строгая Лахезис сонно Ищет в скрижалях закона. Чадная жизни свеча, Что ты в безбожные годы? В Вечности синей пагоде Кто-то разбил образа; Жемчуг, алмаз, бирюза Ризы украдены вором, Взята твердыня измором. Совы и хищный паук Слова искристых наук В мире продолжить не могут, Мрачные земному Богу Служат Коммуны рабы, Смрадные в щелях грибы Выросли храма повсюду; Божьему светлому чуду Верить не смеют они; Келью построить в тени Чащи дремучей нельзя: Всякая к Богу стезя Строго наказана хамам. Скучно по брошенным храмам Мессы в изодранных рясах Духу Святому служить, В пыльных иконостасах Вечности слово хранить. Клото, довольно прясти, Лахезис, дух отпусти, Атропо, нитку скорей Жизни распутай моей!

Отцветают холодные астры, Осыпаются кленов листы, Как червонные Флоры пиастры, На дрожащие с плачем кусты. В вороненых угрюмо шеломах, Проплывают дружины небес И в пурпуровой чащи хоромах Отпевает покойницу лес, Отпевает сестру Персефону, – И гирлянды увядших надежд Достаются сомненья грифону И насмешке горячечных вежд. Мы с природой в смертельном разладе, Ей Христовых не надо скорбей, Ей символы дороже Эллады И Мемфиса святой скарабей. Исстрадавшимся чуждо веселье И чертоги весенних богов, Подземельная схимника келья И рубцы от идейных оков Нам дороже вакхических оргий И душистых лавровых гирлянд, Дон-Кихот и святитель Георгий – Исступленный теперь флагелант. Нам осенние лишь песнопенья Неутешной Деметры сродни В эти тусклые дни отреченья, В эти подлости серые дни. Насыпай же над нами пиастры, Золотая, осенняя фея, Мы – холодные мертвые астры Над растерзанным трупом Орфея.

Жизнь, отраженная в хрустале Тысячегранной чаши, Словесное сальто-мортале В непроходимой чаще Страданьем вываянной флоры, Тоской измышленной страны, Фантазии несущие фольклоры – Окамененному нужны, Дабы от воплощенья фальши, От матерьяльной тошноты Нести всё выше и всё дальше Под вымысле Шехерезады, Переползая палисады, Голгофы тяжкие кресты. Но будь он трижды дивно-странен, Фантазии непостоянен Искристо-пенистый бокал, Изгибы сказочных лекал, Гипербол бешеная дикость, Символов яркая великость, Пегаса выспренний полет Нас опьянять перестает. Тогда мы снасти корабельной, Где притаилась синева, Наивной песни колыбельной Баюкающие слова С рыданием предпочитаем, И земно-земно припадаем, Причаля грезы корабли, К нехитрой, изможденной груди Давно отвергнутой земли, И в Божьем ювелирном чуде Забытую находим красоту, Тогда к иссохнувшему рту Листочек прижимаем клейкий, Цветочка детский аромат Вдыхаем, песней соловейки До слез растроганы, как дети, И в крест засохнувшие плети Слагаем ручек наконец И шепчем: Авва, наш Отец!

Без Бога мир поэты не приемлют, А без поэтов одичал бы свет, С тех пор, как дух обуревает землю, Безбожников среди поэтов нет. Слагая слов душистых вязеницы, В экстазе горнем чувствует поэт, Как шестикрылые слетают птицы, Безбожников среди поэтов нет. От деда всех поэтов Гезиода До хилых виртуозов этих лет Отступника не видела природа; Безбожников среди поэтов нет. Где творческая разлита стихия И мир чеканит в образы поэт, Там духа чистая евхаристия; Безбожников среди поэтов нет!

Прикуйте на три дня к галере И к тачке в рудниках меня, Но на четвертый в старой вере Молиться дайте на Агня. Равняйте по три дня с ослами, Клеймите красною звездой, Но на четвертый под крылами Уплыть позвольте за собой. Слепите по три дня и плюйте За ересь старую в глаза, Но на четвертый посох суйте И покажите, где стезя И спрятанное вами солнце; Быть может, до смерти дойду Я в арестантском балахонце По заметенному следу К ажурной Джотто колокольне Под купол мощный Брунеллески, И к сонмам адорантов фрески Меня причислят сердобольно.

Поэтам ничего не надо При дележе земли; Им слово, пьяная менада, Купающаяся в пыли Палящей золотого Феба, – Амврозии фиал, И неба голубая Геба, И царственный Эскуриал. Им многострунность звуков гласных, Согласных бронзовый тимпан Сливает в хоровод согласный Воскресший мусикийский Пан. Им вечных зиждимость символов Открылась в мировом оркестре, Где с обучаемых оболов Не собирают на палестре. Поэтам ничего не надо, При тирании и коммуне, Под неба синей колоннадой Неумолкающие струны Всё так же жертвенно звучат, Величье славословя Бога; У прадеда и правнучат Одна великая дорога! Меняются одни названья, Но до последнего дыханья Поэту только слово надо, Вселенной пьяная менада!