Невесело! Стервятная мне птица Души душистый расклевала сот. Давно бы мне тому назад родиться, Лет этак на шестьсот или семьсот! Лет на семьсот, в Италии, конечно, Иль в не затопленном в крови Провансе, Когда не всё было так человечно И Дон-Кихот не обращался к Пансе. В те дни, когда Франциски, Доминики Из стен Содома выводили Лотов, Когда Козмати в Риме мозаики И фрески создавал в Ассизи Джотто. В дни братьев Бальдуина и Готфрида, В Ерусалиме Божьих Королей, И Данта – странника через Аида Отверженных зловещей мавзолей. Но если бы по странному капризу Я родился и на Руси Святой В те дни, я черную нашел бы ризу И посох с тыквой наверху пустой. Как Варлаам иль Даниил-игумен, Я б сподобился гроб узреть Господний, Я б вырвался, вертясь, как энергумен, Покинул бы юдольных круг исподний. И огнь увидел бы, сходящий с неба В подземном храме на священный гроб, И сподобился ангельского хлеба И в кровь разбил пылающий свой лоб. В те дни б я, как святая Ефросиния, Княгини полоцкой меньшая дочь, Глядел, глядел до смерти в бездны синие, С Голгофы вещей в неба средоточь. В те дни б я родился для пальмоношества, Для поклонения святым местам, Словесного бы меньше скоморошества Было во мне с тоскою по мечтам. В те дни бы детское Ave Maria Мне утоляло все мои печали, В те дни бы и Тебя, мою Россию, Великомученицу, увенчали!

Растужилось насмерть небо синее, Разрыдалась мать сыра-земля: Невтерпеж сердца им видеть в инее, Невтерпеж звериная петля! Собрались они в чертоги Божие Да пред троном Боженькиным «бух» И слова ему, на стон похожие, Прошептали возмущенно вслух:

  Хором : Ах, доколь, доколе будут Боженьку Псы смердящие везде хулить, Ах, доколь они его, за ноженьку Ухватя, по камням будут бить!

  Бог : Потерплю еще немного, детушки, Образумятся они, проклятые, Не поспели наши эстафетушки, Есть пророки в мире нераспятые.

  Солнце : Все твои добрались эстафетушки, Положили все они головушки, Все Мессиюшки, твои же детушки, Распяты на разные Голгофушки!

  Бог : Подожду еще хотя б маленечко, Ожидал же я тысячелетия, Может быть, очистится хоть жменечка, Кой-кого имею на примете я!

  Месяц и Звезды : Запримеченные все на шеечке Носят плотскую с собой петелечку, Дай нам с Солнышком поджечь скамеечку, Чтоб скорей легли они в постелечку.

  Бог : Потерплю еще я, дети милые, Христа ради потерплю, любезные, Может, травки там какие хилые За врата протянутся железные!

  Моря и Реки : Блевотину только ядовитую Занесут они с собою в рай. Дай нам хлюпнуть хлябью ледовитою, Затопить свое творенье дай!

  Бог : Близок, вижу, час суда последнего! Суд вселенной близок короля! Но пускай решит созданья бедного Участь Мать его – Сыра-Земля!

  Сыра-Земля : Устала я от трепета церковного, Устала хоронить людские корабли! Обезумев от скрежета зубовного, Молю Тебя, творенье распыли!

______________ И выпустили Ангелы Антихриста Из-за алмазных преисподней призм; Как саранча завихрилися нехристи – И засмердел в России большевизм!

 Блаженной жизни будущего века Хочу я быть тобою приобщен; От настоящей сути человека Мне дорог наяву не-сущий сон:  Клубящаяся вдаль пинакотека С одетыми в сияющий виссон Миражами, каких земная стека С фантазией не зиждет в унисон.  Довольно зримого звериной боли И кажущейся истины плебейской! В лохмотьях мы и в мантии собольей –  Рабы в республике гиперборейской! Во сне же и раздавленные моли За трапезой ликуют эмпирейской!

 И днем и ночью жажду неустанно Потустороннего заветных благ; Ведь где-нибудь не воет трамонтана В какой-нибудь заоблачный овраг.  Так вот, под сенью райского каштана, На дне его, где жемчуговых саг Исполнено плескание фонтана, Хочу я, чтобы мирозданья Маг  Меня в лавровой усыпил бы куще: Я б корни там пустил в святые недра Лазурной вечности, вокруг текущей,  И явь ливанские закрыли б кедры И Млечный Путь, страдания несущий Покинутой надеждою Деметры.

Тайна Время, Тайна и Пространство, Тайна Жизнь и всяческая Сила, Тайна луга майское убранство И для всех раскрытая могила. Ни одно еще там истуканство Жажды знания не утолило, И Науки гордой самозванство Сфинкса спящего не разбудило. Да и там ли, да и так ли ищем, Где найти возможно что-нибудь? По земным подвалам и кладбищам, Хоть ты там учен как хочешь будь, Навсегда останешься лишь нищим, Горделиво выпячившим грудь!

Я недоверчиво, как Захария, Внимал, когда раздался голос громкий Внутри меня божественного трио, И разума худые посторомки Не бросил в бездну, оборвав, с горы я, В непроницаемые всем потемки, Хоть и твердил подчас Ave Maria, Когда врезалась бечева котомки В плечо, уставшее от бездорожья. Теперь мне за сорок, всё реже, реже От истины могу отличить ложь я, И потому в чудовищном Пленбеже Мне красота всего дороже Божья, Доступная прозревшему невежде.

От тысячи я не истлел горений, От миллионов смертей не погас, Всё сызнова душистый куст сирени У Понта ищет верный мой Пегас. На кладбище цветет Преображенском Над матери надгробной он плитой, Приветливо смеясь над возрожденским Моим обличьем, над моей мечтой. Там сотни раз читал я, что «geboren» Была она тогда-то и «gestorben», И сотни раз пред Тайною покорен Стоял я там и непостижно скорбен. Там, лбом склонившись на горячий мрамор, Однажды я как безутешный плакал, И Купидон, что над кузиной замер, Смеялся, опираясь на свой факел. Но от благоухающей сирени Две кисти мне склонились на чело И тихо так, совсем без ударений, Шуршали, как парящее крыло: «Не плачь, не плачь напрасно, мой соколик, Жизнь – непонятный Боженькин каприз, Но от нее очнешься, бедный Толик, В сиянии потусторонних риз! Не плачь, не плачь напрасно, мой сыночек, Вселенная твоих не стоит слез, Тебе навстречу принесу веночек Я из алмазовых небесных роз. И приведу к лучистому чертогу Тебя, сироточка мой дорогой, И поклонишься ты, сияя, Богу И станешь там совсем, совсем другой!» «Ах, мама, мама! Где ты? Это голос Я слышу ведь полузабытый твой!» – Нет никого. Лишь эпитафий полос Касался рдяно солнечный прибой. Но кисти вновь душистые сирени Так сладко-горестно затрепетали, Как Ниобей-Мадонн у Гвидо Рени Пурпурно-синие на плечах шали. «В цветах, сынок, моих мощей частицы, Мой гроб объял корнями этот куст, И скоро всю меня обреят птицы, Истлевший гроб мой скоро будет пуст!» И обнял я, рыдая, леторасли, И целовал душистые цветы, Пока небесные шелка погасли, Пока во мрак сокрылися кресты. Но уходя, пышнейшую я ветку На память об умершей отломал И бедную свою украсил клетку И лето с ней у моря продремал. Цветы увяли скоро, но рогатку Я вырезал из ветки дорогой, Она креста мне заменит печатку В час смерти на груди моей нагой: Мощей в ней материнских есть частица, Мощей большой страдалицы, мой друг; Быть может, я не голубая птица, Но тайны и во мне замкнется круг, Но мать моя – такая же Мадонна С семью мечами в сердце для меня, Как Мать животворящего Грифона, Закланного за Идеал Агня! Ее здесь нет, в лазоревой палатке Она букеты вышивает звезд, Но есть частицы от нее в рогатке – И я над ней как черный плачу дрозд!

Я на бушующем был океане Когда-то одинокою скалой, Валов космические мне пеаны Не заливали гордый аналой. И истину в искрящемся стакане Я пил такой возвышенный и злой, Что всякого, кто не был в нашем стане, Каленой я закалывал стрелой. Но заверти неутомимой Сциллы, Харибды наглой, глиняные ноги Мне под конец со смехом подточили, И грохнул я, как эллинские боги, Как бык, которому жрецы вонзили Кинжал, на Еговы алтарь двурогий.

Теперь в бушующем я океане Гонимая громадами соломинка, Нет у меня ни цели, ни деяний И вся вселенная моя хороминка! Нет и следа прошедших бушеваний, Хоть и бушую на чужих я поминках, Хоть возношусь до солнечных сияний Я в гриве пенистой, как атом скромненький. Скала ли гордая, соломка ль хилая, Как пораздумаешь, не всё ль равно! Укоренись как хочешь в бездны милые, Как хочешь перерой морское дно: Безглазый червь и музы легкокрылые Стучат в одно забитое окно!

Три дня уже свинцовые громады Объемлют туч угрюмый горизонт, Три дня уже я слышу репримады: – Купи, голубчик, дождевой мне зонт! И раб пошел царевшины покорный И подобрал по тощему карману С псевдослоновой ручкой зонтик черный И к милому принес его тирану. «Ха-ха! Ха-ха! Да ведь он голубой! Посмешище какое-то, не зонт!» – Он черный… черный… – я, дрожа губой, Шептал в ответ с испугом. Вот афронт! Но ты противное мне доказала, И любящий мне дорог произвол. «Пусть так! Вселенной помрачилась зала, И кстати нам лазоревый символ!»

Смятеннодушный, безосновный, Но временами чародей, Брожу я средь ученых овнов И голосующих сельдей. Телесный правя кавардак, В свинцовые гляжу простыни, Но дух мой жаждет лишь пустыни, Пещеры жаждет он, чудак! И если б не арестовали, Всему бы пожелал я vale И в новой где-нибудь Фивайде Поминки справил бы по райде За истиной облыжноглазой. Но стыдно как-то, и меж разной Блуждать я продолжаю тварью, Что заливает киноварью Безумья нового вертеп. И зачастую также слеп Сержусь я, радуюсь зачем-то, Пока угрюмое Memento Мне mori в траурных венках Не перережет вдруг дорогу, Пока не вспомню впопыхах Заглохшего стремленья к Богу, А вспомнив, в храм Аннунциаты Бегу под балдахин богатый, Где в бликах серебра и свеч Латинской литургии речь И ритуал евхаристии В Судьбой придушенном витии Рождает в творческом экстазе Гирлянды голубых фантазий. Затем бегу к каморке тихой, Где за своей неразберихой Сидит моя метафизичка, И милое целую личко, Грустящее по бедной маме, Оставленной в стране, где хамы Творят Антихристов шабаш – И чрез края слиянных чаш Нектар божественный сливается, И жизнь вокруг одушевляется, И Песнь-Дитя от слов рождается!

О Ты, живущий там, Где нет щемящей яви, Зачем моим мечтам Горыныч, многоглавый И кровожадный Змей, Как у аттических камей, Срывает нежные головки? Зачем Афон он и Соловки Мечтателя не пощадил, И фимиам паникадил Зачем словесных потерял Спасавшую когда-то силу И под зубами плотских рал Сошел за родиной в могилу? Ведь я всё тот же, непреклонный, Тобой, Отец, одушевленный, Ничем земным не зачумленный, Алчбой рабов не искушенный, Духовный, чистый атом Твой, В познанья суете нагой! В тобой назначенную мне Влюбленный девственную Розу. Так почему ж опять во мне Плотскую слышу я угрозу? Так почему ж мои мечты Всё снова распинаешь Ты? И в тихие мои Соловки Сомненья посылаешь Змея Свернуть эфирные головки На синем небе Эмпирея Задуманные, Боже, мной За монастырскою стеной?

Мы были вне себя, поверьте, Наш златокудренный Хильчук, Узнав, что Вы из Царства Смерти Избавились исподних мук И после мытарства в Пленбеже, Et caeterà, et caeterà, Пристали в тихом Паневеже; Хоть он изрядная дыра, Но всё же лучше во сто крат Российского равенства лужи, Где всякий каторжник-Марат Что день затягивает туже На шее плотскую петельку И где лишь спрятанный в постельку До Иосафатова Суда Счастлив бывает иногда. Когда мы год тому назад Попали в буржуазный Ковно, Он поразил голодных, словно Всевышнего лазурный сад, И океан в безбрежной чаше Не мог нам показаться краше Литвы убогой городка; Как два спасенных голубка, Мы зерна редкие культуры Клевали, жадные, повсюду И дивовались на конуры Laisvės аллеи, как на чудо, Как не дивуемся теперь На флорентинские палаццо. Но что ж, таков духовный зверь, Привычка хуже всяких Аццо, Тиранов старины седой, Лишь с пролетарской лебедой Да философией из жмых Не примиришься; чтоб им лих! Но год прошел – и пролетарий Следы равенской киновари С лица и брюха посмывал – И мысли пламенный штурвал Окрепшей направляет волей Розеночек с ожившим Толей В лазоревые небеса, Где неувядшая краса Веков минувших и грядущих, Нерукотворное несущих Бесцельным в мире пилигримам, В неосязаемом, незримом Нашедшим Божьи чудеса, – И с духа упадут леса Минутной на земле постройки, И бытия лихие тройки Умчатся, словно вертикаль, В Создателя святую даль. Привычка – подлый Совнарком С гниющей падали душком, Но не в Италии она К моей душе пригвождена; Здесь до последнего мгновенья Я буду видеть сновиденья И грезу вещую любить, Здесь новую всё буду нить Я плесть блестящих сновидений, Пока печальноокий гений Не загасит мою свечу, – Здесь я за бытие плачу Лишь звонкой Божьею монетой. Всё сызнова берет мой дух Вселенной голубой воздух, Над тайной естества простертый. Нем разум и немы реторты, Но созерцающий аккорд От распреуравненных морд Освобождает нас, сестрица, И раненная насмерть птица Освобождается от смерти И кличет сродных к звездоверти, Благовествует и, не зная, Не ведая куда, зачем, Доликовавшися до рая, Становится мгновенно всем! Из этой выси три луча Отрезав острием меча С лепешкой из лазурной манны Всегда божественной Тосканы И засушив их меж листов Письма, – я, кажется, готов; Готовым быть давно пора; Меня торопит мамчура: Довольно, Толик, не балуй! Привет и братский поцелуй!