Бог в Красоте, другого Бога нет; Жрецы Его художник и поэт, И в мире только этот дивный Бог Оправдывает суету дорог, Оправдывает по страстям хожденье И социальное души мученье. Всё совершенно в Нем, листочек каждый И каждый ключ в тени его для жажды. Всё совершенно, тучи и моря, Поющие, алмазами горя, Величественный вечности пеан Про голубой, родимый океан. Всё совершенно, каждая былинка И каждая в глазу моем слезинка, Не спрашивай лишь про творенья суть, Не пробуждай действительности жуть. Гляди и созерцай, как ветвь олив, Как кипарис – и будешь ты счастлив, Счастлив, хотя б на мимолетный миг; Другого счастья нет у Божьих книг!

Странно. Дрянно. Руки. Ноги. Шар горящей головы... Муравейник и дороги От него среди травы, Что приводят в муравейник Лучший, худший иль такой же. Странен даже сам келейник Замурованный... Постой же, Да постой же! Ведь вертячка Жизненная от болезни, Каторжника это тачка, Шар от кандалов железный. Всё, что важно, вне меченья Лихорадочного духа, Всё, что важно, песнопенья, Всё, что важно, легче пуха. Что же важно? Слово важно, Важна тишина, покой! Важно всё, что не продажно И чего не взять рукой. Важно, что не достижимо Даже звуковой волной, Важно, что непостижимо, Тучи важны за стеной, Волны важны в океане, Вечер важен золотой, Важен в сказочном пеане Ты, усопший и святой!

Что не важно? Ты не важен, Ты, шумливый и живой, Ты, что так отменно важен, Ты с логичной головой. Ты, как представитель массы, Ты, законник и мудрец, Ты, плетущий выкрутасы Для пасущихся овец! Ты, ученый, наглый боров, Эгоцентрик и пророк, Ты, родившийся для споров, Ты, казнящий за порок. Всё, что не мертво, не вечно, Всё крикливое вокруг, Всё, что слишком человечно, Всё, что ужас и испуг. Это всё совсем не важно, Суетно и без цены, Это всё швырнуть отважно Можно с башенной стены Или в пропасть из-за борта Мысленного корабля, Вышмыгнувшего из порта, – Это злая всё земля!

Напротив моего окошка На фоне облаков платан Качается всегда немножко, Сгибая женственный свой стан, Как будто с дружеским приветом, И тысячи его листов Хотят беседовать с поэтом, Что их понять всегда готов. Красавец женственный глубоко Ушел корнями под ручей, Над ним раскинулся широко Готический шатер ветвей. Днем, как Сиенская Мадонна, Блестит на фоне золотом Он по лазури небосклона, Став белым к вечности мостом. Чернеет он меж кипарисов Ночной порой, как верный страж, На каменных домов кулисах, Глядя на звездный экипаж, Кружащийся в провалах неба, Медведица над ним Большая, И Млечный Путь, и к утру Вега, И Андромеда золотая. И часто из людского ада, Вживаясь мысленно в платан, Как легендарная дриада, Уйдя в лазурный океан, Я растекаюсь и качаюсь, Я шелещу среди ветвей, Я с родником в земле купаюсь Среди личинок и червей. И, звезд приветствуя круженье Сребристым трепетом листов, Я превращаюсь в сновиденье, Я к вечности словам готов!

Всё небо шаль атласная, Лазурная, прекрасная На голове у Вечности, Сияющей от Млечности Своих путей загадочных, Бесцельно лихорадочных, А на фате лазоревой, Сверкающей от зарева, Как козочки ангорские, Кудрявые, заморские, Стада пасутся снежные Полдневных тучек, нежные, Манящие, неспешные, Прозрачные, безгрешные, И я гляжу внимательно, Неспешно созерцательно, Теряя ощущение Земного притяжения, И растворяясь мысленно, И размножаясь численно, Я в синеве планирую, И формы их копирую, И становлюсь негаданно Легок, как клубы ладана, И ничего не нужно мне, И всё вокруг содружно мне, И с ощущеньем сладостным Я становлюся радостным Лучом из ока Вечности Иль мотыльком, с беспечностью По цветикам порхающим, В лучах небесных тающим.

Неаполь. Вечером. Толедо. Следы голодного обеда На лицах жителей видны. Солдаты сыты лишь одни, Солдаты из-за океана, Всё янки, бриты, обезьяна Чумазая кой-где меж них, А где солдаты, там и лих. Из грязных, смрадных переулков, Где люди в каменных шкатулках Живут, как мертвецы в гробах, Где мощи сушатся рубах, Смотрите, крадутся мальчишки, Классические всё подонки, Эфебы Джемито из бронзы, Что жарятся весь день на солнце, И тащат за рукав героев, Купающихся здесь в помоях, И с ненавистью на глазах Им шепчут с личиком в слезах: «Как арбузы у мамы груди, Все поражаются им люди, Сестричек грудки абрикос, Чисты они, как сам Христос! Идите, чужестранцы, в гости, Там карты есть, вино и кости, Запрета нет для вас ни в чем, Теперь у нас публичный дом!» И в пролетарские палаты Заморский гость идет богатый На груди бедных матерей, На грудки крошек дочерей. Италия! Мученица наша, Горька твоя из века чаша; За мнимого величья час Ты распята на крест, как Спас!

Какая тихая агония В больницы мертвенном саду! Пятисотлетняя павлония Склонилась тихо на гряду. Вокруг певучие аркады Филипповых учеников, В квадрате облаков громады Без очертаний и оков. Больных глядят из окон лица На великана смерть в саду, Испуганная сверху птица Кричит, как грешники в аду. Его, наверно, Марко Поло, Что первый посетил Катай, Привез для Папского престола Иль в новый флорентийский рай. Он видел в годы Возрожденья Перед мертвецкой, как тела Анатомировал Мантенья, И подле страшного стола Стояли два Архистратига И Леонардо с бородой, И тайны открывалась книга Пред живописцами порой. Он видел новые Афины, Перерастя дворцы вокруг, Он видел города руины, Паденье, рабство и испуг. Он созерцал, он цвел багрянцем, Он ничего не зная знал, Но, утомленный долгим танцем, Он меж аркадами упал. Он видел смертные страданья Бессчетных смертников вокруг, Он – самый тихий сын созданья, Не зная, что такой испуг.

Зыбится предо мной Сахара, Как золотистый океан, Чудесная в пустыне чара Необитаемых лишь стран. Червонным кружевом покрыты Вокруг песчаные бугры, Самумом все они изрыты, Как драгоценные ковры. Над океаном желтым море Небесное, крови алей, Что вечности таит во взоре Лазурный чистый мавзолей. Кой-где лежат верблюжьи кости Иль павший в стычке бедуин, Но редко кто приходит в гости Сюда, коль он не Божий Сын. Я Божий Сын, и я в пустыне Хожу нередко, как Иисус, Когда в душе моей святыню Вползет сомнения искус. Но не приходит Искуситель, Что нищий для него поэт, Что самого себя спаситель, В котором властолюбья нет? В шатрах дырявых бедуины Меня, как марабута, чтут И фиников своих корзины С кумысом кобылиц несут. И нищий понимает нищих, Благословляет их рукой, Духовной отдает им пищей, За свой благодарит покой. Когда-нибудь насыпет гибли Над нами золотой бугор, Чтоб наши горести погибли, Существованье вечный вздор.

Два черных, мрачных кипариса Меж морем пепельных олив, Меж лавра силуэт Нарцисса, Глядящий в воду, шаловлив, Мечтательный, покрытый мохом, Безруких группа Ниобид, Глядящих в синеву со вздохом, По сторонам в безбрежность вид. В кровавых кадках померанцы, За ними розовый рондель, Цикад обезумевших танцы, Пастушья вдалеке свирель. С колоннами под крышей вилла, Зеленые в ней жалюзи, Графитная со стен сивилла Глядит на Граций визави. Под портиком касаток гнезда, Меж одичавших роз коза. Маркиза не придет с погоста, Хоть, кажется, прошла гроза, И на столбах никто фонарных Не собирается вельмож Так ради слов высокопарных Повесить, чтобы стал похож Наш век на прототип французский, Век допотопных гильотин; Как изверг мы привыкли прусский К научности своих картин. Снимите ж доски с пыльных окон, Откройте мраморный портал, Чтоб развевался всюду локон, Чтоб собрались опять на бал, Чтоб вышел Фосколо с Альфиери, Беседуя, в аллею к нам, Чтоб Боккерини иль Сальери Внушили спящим жизнь смычкам.

Звучат серебренные трубы, И раскрываются гроба; Дрожа выходят душегубы, Святых решается судьба. Стою и я пред Божьим троном, От долгого застывший сна, Дивлюсь алмазовым коронам, Дивлюсь, как тучам из окна... Пришел и мой черед. Неслышно Предстал я пред своим Судьей. – Что сделал ты, – сказал Всевышний, – С своим талантом и со Мной? – Я, Господи, развил в пустыне На диком месте свой талант, Я, думаю о Божьем Сыне, Нес страсти мира, как Атлант. – Но ты другим не дал напиться Из кубка радости своей? – Я, Боже, певчая лишь птица, И я не верую в людей. – Ты потерял и веру в Бога, И в справедливость на земле. – Мне ни одна не шла дорога, Я жил охотней на крыле. К тому же, Господи, пророки Давно уж людям не нужны, Поэты даже одиноки, Как их лазоревые сны. Твой мир юдольный недостоин Рожденных вдохновеньем слов, Я не был ни небесный воин, Ни галилейский рыболов! – Иди ж опять на эту землю, Пустынную уже навек; По временам охотно внемлю Тебе я, гордый человек! – И Черное увидел море Я снова, мертвое навек, Где чайка реет на просторе, Где я последний человек.

В синем небе пряди шелка, Пряди снежные совсем. Чрез окно влетает пчелка, Пчелка желтая совсем. Что ей нужно, этой пчелке? Ведь не улей нищий дом, Где лишь книги есть на полке, Что читаются с трудом, Без цветочка шаткий столик, Где работает поэт, Да к тому ж он не католик, Свечек золотистый свет Не мерцает, ни лампады На домашнем алтаре, Никакой такой отрады В темной нет моей дыре. Почему ж ты прилетела? Разве этот белый лист, Мертвое бумаги тело Привлекает? Но он чист, Этот лист еще лилейный, А без слов какой же мед? Терпок запах мой келейный, Желчь тебе в глаза пахнет! Но ты вьешься над бумагой, Как над яблонным цветком, Ты в него впилась, как шпагой, Жала острого клинком... Лист заполнился словами, Русскими словами вновь, Хоть я уж давно Гаутами, Идол, потерявший кровь От бесцельного висенья На невидимом кресте, От священного служенья Слов стихийной красоте.

Аллеи женственных платанов. Лазурь над ними в октябре, Сто тысяч ласковых обманов, Как кошка с мышкою в игре. Холмы поющие вдоль Арно. San Miniato в высоте. Нахмуренно, высокопарно Лес кипарисовый кой-где. Всё позолоченное. Жарко. Вода – прозрачный малахит. S. Nicolò угрюмо арка Глядит на солнечных харит. Душа смеется поневоле От солнечных повсюду чар, Как цветик аленький на поле, – И, как свинцовый с сердца шар, Спадает в реку полстолетья, И снова хочется всё знать И снова сыпать междометья, Влюбленный в голубую мать! Но вот дворец библиотеки, Одной из лучших на земле. Лавины книг, журналов реки, Как не рассеяться тут мгле! Полвека в этих тихих залах Провел я меж цветов теплиц, Полвека на словесных балах Я изучал бумажных птиц. Когда-нибудь и мой гербарий На полках этих будет тлеть, Коль не подпалит пролетарий Познанья каменную клеть. Свинцовых литер отпечаток Поэзию души мертвит, Не нужно никаких перчаток, Не нужен самый алфавит!

Я всё забыл, чему учился, Всю мудрость школьную свою, Я тайне Божьей приобщился, Как птица я теперь пою. Исчезли в бездне силлогизмы, Математическая сушь, Академические призмы, Реторты и другая чушь. Как пред незнающим Адамом, Лежит передо мною рай, И в центре нахожусь я самом, Родимый созерцая край. Всё прошлое уже – глубоко В земле похороненный пласт, И нет во мне уже пророка, И чужд мне уж иконокласт. Я одинокий лишь художник, Наивный я опять поэт, И самый скромный подорожник Мне ближе, чем идейный свет. Неслышному я внемлю росту Росистой под ногой травы, По радуги шагаю мосту, И камни для меня живы. Все звезды братья мне и сестры, И волн и ветра шепот мне Важней стократ, чем Ариосты, И я живу как в вещем сне. Всё прошлое – кровавый полог, Всё киммерийская лишь тьма. Антракт убийственно был долог, Но расступилась бахрома, И началось богослуженье Мистическое для меня; Жизнь – странное стихотворенье, Жизнь – атом мирового дня.

Я не люблю египетских музеев; Ряды пестро раскрашенных гробов, Где прахи спят зловещих лицедеев Из канувших в небытие веков. Пропитанные камедью обмотки, Сухие руки, зубы – род клещей, Глаза без глаз, коричневые глотки, Подобье жалкое святых мощей, Без святости, без героизма духа Для нас, разочарованных зевак; Всё та же черная на вид старуха, Всё те же мумии святых собак. На пестрых крышках извнутри, снаружи Всё тот же монотонный иероглиф О том, что было хуже, что не хуже, Всё тот же дикий, допотопный миф. Вдоль стен в обличии зверином боги Иль на богов похожие цари, Домашний скарб затейливо-убогий, Гребенки, вазочки и пузырьки. Что ж? Жили, всуе мыслили, страдали Они не хуже и не лучше нас, Великий стиль пластический создали Для вечности как будто, не на час. Но как-то жутко всё, но как-то страшно, Но как-то непостижно всё мертво, Для археологов ученых брашно, Истории великолепное стерво! Страшней, однако, от идейных мумий Давно засохших и червивых тел: Они – причина всех земных безумий, Кровавых наших и преступных дел!

Я жалкий слизень без спирали В холодную, скупую осень, И все цветы поумирали, И слишком много было весен. Вдавить меня мужицкий лапоть Горазд в раскисшую дорогу, И вечно будет с неба капать, И путь закрыт навеки к Богу. Какой же смысл в таком дрожаньи, В таком искании дорожки? Какой же смысл в стихов слаганьи, Когда не видят Бога рожки? Нет смысла в пожираньи листьев, Нет смысла в тварей размноженьи, Нет смысла даже в бескорыстном Другим бессмысленным служеньи. Есть удовольствие от солнца, От свежего листа салата, От красного листа-червонца, От вакханалии заката. Но цели никакой и смысла Нет в прозябающем лишь слизне, И сломанного коромысла Никак уж не поправишь жизни. Дрожат деревья, звери, люди, Дрожит вода в холодной луже, В творенья слишком скучном чуде Становится всё хуже, хуже... Пора бы доползти до цели, Чтоб перестало с неба капать, Пора бы отзвучать свирели... Где ты, мужицкий рваный лапоть!

Нет Ватикана, нет Uffizi, Нет Лувра, Эрмитажа нет, Погибли красоты теплицы, Погиб потусторонний свет, Как Сиракузы, как Афины, Как в третий раз воскресший Рим; Остались чайки и дельфины, Остался черный серафим. То атомические бомбы Земли разрушили столицы; Не счесть людские гекатомбы, Дворцов и храмов плащаницы. Москва и Лондон – как Сахара, Песчаная повсюду пыль, Лишь вечности осталась чара, Татарник стойкий и ковыль. Лес вырос на камнях дремучий, Убежище для дикарей, Лишь белые, как прежде, тучи Глядят на страждущих людей. Пасет овец на скверах Авель, Стреляет дичь меж храмов Каин, На Красной Площади журавель – Болотных охранитель тайн. На Римском Форуме скотина, Медведь на Place de la Bastille, То Гёте будто бы картина, То Piranese странный стиль. Звериные на людях шкуры, Как в каменный, далекий век, В подвалах дворцовых конуры Устроил дикий человек. Всё начинается сначала, Как будто бы есть в этом прок, – И лира снова зазвучала, И снова загласил пророк...