ПОЭМЫ. «Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2»

ВИСЛА

Однажды в Иудее родился В зыбучей колыбели Иисус, – И в девственные души полился Великий нектар зарубежных уст, И, орошенный жемчугами слез, В сердцах людей расцвел душистый куст Недолголетних пурпуровых роз, Но куст увял, как только из пустыни Вернулся в Хаос женственный Христос. И снова люди предались гордыне, Пороку, злобе, ненависти, злу… А кроткая Любовь Христа доныне Лежит, прижавшись к мертвому крылу Сподвижников, пророков и героев, Расстрелянных на крепостном валу. Напрасно всё. Наследственность устоев Не изменить пророкам никогда: Великий светоч дымных аналоев Земных церквей не терпит, и всегда Неуловимо для толпы познанье Святых мужей, как в облаках звезда. Нет, никогда ужасное закланье Сердец, влюбленных в образ голубиный, Не изменяло в роковом изгнаньи Людских страданий всемертвящий иней: Слепая власть животного потока Казнила всех на рубеже пустыни. Есть правда, есть! Но правда одинока, И на ее мучительное ложе Восходят только в рубище пророка. Тысячелетия прошли, о Боже, С тех пор, как Вифлеемская звезда На небесах зажглась алмазной розой, А жизнь такой же страшной, как тогда, Такой же неприемлемой осталась, Таким же злом без цели, без следа!

Сегодня Рождество. Уже смеркалось, Когда дрожа я распахнул окно. Дул ветер. Занавеска колыхалась… Лил дождь косой. В саду было темно… Сквозь саван ночи звон колоколов Напоминал о празднике давно, Напоминал, как похоронный зов, Протяжно, заунывно и без веры Усталой дрожью медных языков. И показалось мне, что для Химеры Родиться должен сызнова пророк. Затрепетав, сквозь полог сизо-серый Я закричал: – Ах, жребий твой жесток! Останься сновидением неясным, Твоя любовь пойти не может впрок. Останься нерожденным: труд напрасный Пророчества – и много, много лучше За рубежом в неведеньи прекрасном! – Но крик мой замер в черногривой туче, Прижавшейся к обледенелой крыше… И понял я, что волею могучей Мессия новый людям послан свыше, И, трепетанье белоснежных крыл Почуяв, я упал в оконной нише На мокрый мрамор и проговорил: – Летим, летим туда, где я однажды В снегу глаза мятежные открыл! Смотри, смотри! там край родной. От жажды Пророчества горючими слезами Я там омыл цветы и полог каждый. Больной, босой, дрожащими шагами Я нивы золотые обходил, Стремяся окрыленными словами Поднять живые трупы из могил Для воплощения священной грезы, Для поражения тлетворных сил. Смотри, он весь седой! Его морозы Покрыли девственною пеленой; Леса в рубашках белых; как утесы Из мрамора, холодною стеной Метель сугробы намела повсюду. Застыли реки, жуткой тишиной Объято всё вокруг. Но я не буду Задерживать полета описаньем: Ты жил в метелях, приобщенный чуду, Ты жег сердца живительным дыханьем Глагола в избранном тобой краю. Но не обычный то покой! Пристанем, Опустимся пониже… Там внизу Горят повсюду красные цветы, Горят, как маков цвет, на берегу… Там частоколом тянутся кресты… Цветы! Кресты! Поля цветов, крестов! Не узнаю сегодня с высоты Я край отцов… О Боже, это кровь! Потоки крови, реки, море крови, И бесконечный ряд могил-холмов! О ужас! ужас! Снежные покровы Таят бесчисленных страданий тайны, Таят неумолимо рок суровый… Ты слышишь гром вдали? Необычайны Горящие, небесные скрижали В метелях белых! То не гром случайный, То хищники из вороненой стали, То голоса бесчисленных орудий На снежной пелене загрохотали. Там умирают с озлобленьем люди, Превратною судьбой осуждены, Там братья братьям рвут железом груди, Там фурии косматые войны Узлами змей опутывают души, Там демоны преступной глубины Отравленной слюною плюют в уши, Слепя несчастных головой Медузы! Сильнее правды сластный голос пушки Для пресмыкавшихся на гнойном пузе. Спасенья нет, и приведет смиренье Тебя к Голгофе, если не похуже! <. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .> [6] Ты плачешь? Ты от ужаса дрожишь? Смотри, там тысячи полков над Вислой Колышутся, как золотой камыш… Там Руси безымянной рать повисла Над бездной с миллионами штыков. Не перечесть бойцов, бессильны числа, На сотни верст под пеленой снегов Поля и лес шрапнелями изрыты, И тысячи орудий из кустов Ревут. Деревни сожжены, разбиты Усадьбы, города, повален лес, И пламенем и кровью всё покрыто. Земля дрожит, и дымом до небес Испуганных всё вдруг заволоклося, И снег покрылся пеплом – и исчез. Идут полки, как спелые колосья, Идут в штыки, как серая волна, Но часто отлетают от утеса. И косит, косит лезвие сполна Старухи Смерти колоски людские, И давит павших новая стена. Хохочут безучастно пушек злые, Багровые, застывшие уста, И мерно отбивают дробь сухие В окопах пулеметы: та-та-та… Но клонится волна колосьев новых, Шумит, течет в окоп и шелестя Вонзает целый лес штыков суровых В усталые, дрожащие тела, – И кровь течет на дне могил готовых. Взята траншея. Тысяча легла Вокруг нее колосьев ослепленных, А нива поредевшая пошла Навстречу новым тучам заостренных, Горящих жал, на жатву без пощады, – И снова рев и крик во рвах бездонных… Взлетают мины, горны, палисады, Визжат, шипят шрапнели, дождь чугунный Изрешетил поля. Везде засады И ямы волчьи, проволоки-струны Зигзагами колючими покрыли В пустынном море серые лагуны. Текли полки в раскрытые могилы, – Окопы, ямы, проволоки, реки Кровавыми телами заносили. Без счета, как поваленные вехи, Они в снегу товарищей убитых Бросали, чтоб добраться без помехи И заколоть врагов, хитро сокрытых В земле родной, предоставляя вьюге Покрыть рубахой чистой позабытых. Как много их! В чудовищном испуге Он лежат, подкошены навек, На окаянном, беспредельном луге, И в темных рвах, и в желтых водах рек. Иные отошли в одно мгновенье, – И на лице их замер странный смех; Другие ползают еще, как тени, И снежный саван вышивают кровью, И, умирая, видят сновиденья, И мать зовут, как дети к изголовью, Зовут Тебя, обманутый Христос, С твоей невоплощенною любовью. Смотри, какой чудовищный покос! В сам-сто и больше уродилось зло, И слезы, слезы всюду – много слез!..

III

И помертвело бледное чело Спасителя, и трепетную руку Он опустил на братское крыло; А я, прижавшись к дорогому другу, Повел Его на красные уступы Ужасных рвов по горестному лугу. И он дрожа упал челом на трупы И зарыдал, как малое дитя, Обняв окровавленные тулупы. Рыдал и я, склоняясь у ног Христа, Но мертвых тел не целовал устами: Я был живой, холодная черта Меня от мертвых считанными днями Как будто гранью слабой отделяла. И чем я мог помочь? Богат словами Я был нередко, но без веры мало Дают слова загробного обмана, Одной любви высокое начало Приводит отходящих из тумана Туда, где все сливаются пути, Где раздается вечное: Осанна! Но мне Любви такой не принести Озлобленным, беспомощным, несчастным; В моем раю земному не цвести, Хоть родственен Христа мечтам неясным Я издавна, хоть из тяжелых ран Текут рубины ручейком ужасным И у меня с ланит на жалкий стан!.. Едва касаясь снежной пелены, Христос ходил по стонущим полям… И там, где из смертельной тишины Тянулися к беспечным небесам Зачем-то руки, – золотые сны Он навевал страдальцам, и к устам Синеющим дрожащими устами Он прикасался нежно, и, словам Святым внимая, снежными цветами В Христе усопших вьюга засыпала. Он удалялся тихими шагами, Склоняясь каждый миг, а я сначала, Окаменев, смотрел Ему вослед, Затем сомненья роковое жало Впилось мне в душу. Ах, спасенья нет! Его мечта, как все мечты, бесплодна, Он никем не выполненный бред! Но я хотел в застывших и холодных, Как из стекла, глазах у мертвецов Прочесть рассказ о подвигах негодных, Рассказ о том, что мыслят у гробов, Когда лицом к лицу с великой тайной Встречаются без опошленных слов. Я наклонялся к павшим. Не случайный На мертвецах остался отпечаток! Похожи все: покой необычайный, Застывший гнев, как рыцарь в черных латах, Недоуменье, ужас величавый… Безмолвно ищут в голубых палатах Небес далеких новые уставы Торжественные восковые маски И суд творят безжалостный, но правый Над матерью, не расточавшей ласки, Над похотливой и слепой Природой. Десница Смерти с допотопной сказки О самобытном гении народа Кровавое стащила покрывало. Глаза прозрели, страшная свобода В предельный миг вонзила в души жало; Старух Цель корявым кулаком Приподняла суровое забрало. – Зачем, зачем бессмысленным штыком Друг друга, озлобясь, мы закололи? – Читал я на засыпанных снежком Землистых лицах в этом страшном поле. Лишь те, которых целовал Христос, Восторженно оставили неволю: Для них любовью разрешен вопрос; Пушистый снег сияющие лица Как лепестками белыми занес.

Настала ночь. Чудовищная птица Покрыла тенью черных звездных крыл Поля сражений. Где-то, как зарницы, Палят неслышно пушки, но почил Оцепеневший от страданий мир. Траншеи, реки, лес запорошил Глубокий снег, и только звездный клир Кого-то славит в звонком Эмпирее За творчества бессмысленного пир. Темно вокруг. Внизу чуть-чуть синеет Атласный снег, и кое-где на нем Шиповник дикий скромно розовеет… Он весь в лампадах, словно Божий дом, – Куда ни глянь, десятки тысяч свеч Зажглись в снегу мистическим огнем. Кто прилетел над павшими зажечь Лампады? Мать, невеста, дети, друг? Далеко все, не слышна близких речь! То души братьев убиенных вдруг Зажглись в снегу, как тихие лампады, На всех полях, на сотни верст вокруг. Растут они, растут. Как дети, рады Мерцанью звезд святые огоньки. Как свечи восковые, от услады Подъемлют голубые языки. Всё выше, выше от земли в кромешный Межмирья мрак взвиваются дымки. Спешат, сплелися пальцами поспешно, Как яркий столб из нитей золотых, Как хороводы ангелов безгрешных. Нет, не безгрешных! В струях голубых Уверенности нет еще победной: Воспоминанье ужасов земных, Воспоминанье о грехах наследных Колеблет их, как разъяренный вас В пустыне водной челн колеблет бедный. – Что будет там? Как пламенный хорал, Как тополь пламенный, у Провиденья Погибшей рати голос вопрошал. – Ах, успокой без перевоплощенья! Дай нам не быть, не быть в последний раз, Без радостей, без грез, без сновидений! – И вдруг с тоской из темно-синих чаш Раздался голос, мне давно знакомый: – Придите все, я успокою вас! В моем необозримом звездном доме Мне каждый грешник долгожданный брат! Я никому не откажу в приеме! – И кипарисов раскаленных ряд Затрепетал и выпрямил короны К цветам небес в завороженный сад. Раскрылось небо, и предстал на троне Спаситель бледный пасынкам земли В венце терновом при полночном звоне, Что колокольни звездные лили. И собралися у Христа вершины Горящие, как в гавань корабли; И от могил до голубой храмины Горел, как конус, страшный хоровод. И поднялся Христос в хитоне синем, Как древний пастырь у святых ворот, И душам рек: – Теперь решайте сами, Куда идти? Безбрежен небосвод, Любовь царит в моем лазурном храме. – – Дай нам не быть, не быть! Мы оподлели! – Ответил конус жаркими устами. – Спасенья нет в лазоревой постели, Твоя любовь не искупит деяний Преступных: наши души озверели! – Тогда Христос на звездном океане Открыл за троном шлюзы мировые, И водопад эфирный с ревом длани Простер, и охватили голубые Каскады конус, и в одно мгновенье Он распылился в атомы святые, Какими все мы были до творенья, Пока проклятых звезд не создал Бог. Исчезло всё, но осталось движенье, Остался ритм неведомых дорог, Остался на безбрежном небосклоне Всё пронизающий вокруг поток. И только в темно-голубом хитоне С опущенным челом стоял Пророк На затканном жемчужинами троне, Не понят, не услышан, одинок… И терний на челе его точь-в-точь От крови стал как розовый венок. Затем спустила занавеси Ночь…

25 декабря 1914 – 5 января 1915 Флоренция

ХРИСТОС-МЛАДЕНЕЦ

[7]

Мистическая поэма

Вчера окровененная рубаха С земного праха Упала в грязь, И раб прикованный, забыв боязнь, Как птица длиннодланная, Оставив тело бездыханное, С двора тюремного взвился; И через степи и леса Понесся, истекая кровью, За небывалою любовью. И так легко, легко весь день Крылила голубая тень Моей души в струях эфира, Как будто цепи горестного мира Ни разу этих рук и ног Не обнимали, и острог В мешке холодном не гноил Порыва родниковых сил. Весь день я пел, весь день шептал, Скалы и тучи обнимал, Из несказанного мелодий Вязал гирлянды, хороводы Крылатых ангелов в лучах, Вися в безмерных небесах. Легка, как пух, бела, как снег, Светла, как день, как детский смех, Моя душа весь день плыла За рубежом добра и зла. А между тем без перемен Осталось всё: и цепь и плен. И так же братья в грязной луже Друг друга топят, и из ружей Палят и рвут штыками животы За малоценные мечты. Так из чего же в день такой Я воскрылил израненной душой? Я видел сон, и, как от сказки, Мои глаза усталые, как глазки Ребенка, что впервые небосклон Узрел, сверкнули; да, я видел сон:

Я по полю бежал, как зверь затравленный, С челом склоненным и подавленный, А по полям за мною фурии Неслись чрез межи черно-бурые, Сверкая жуткими зелеными Очами раздраженными; И кони их алмазными копытами Стучали меж колосьями прибитыми, Дробя тела и кости под тулупами, Взметая клубы пыли между трупами; И гривы их шипели жалами, А из ноздрей столбами алыми Шел раскаленный пар, Что, как лесной пожар, Потоком страшным ночь беззвездную Неисповедно-грозную Передо мною освещал, – А я бежал, бежал, бежал…

III

Повсюду трупы, холмы целые, Как будто кто снопы дозрелые, Снопы людские с целью мерзкою, Осклабя рыло зверское, Потехи ради осквернил, Нарушив сон бесчисленных могил. Лежат они и руки черные, Грозящие, покорные, Простерли в небеса чернильные, Безмолвные, бессильные. И лишь когда из огненных ноздрей За мною гнавшихся коней Кровавый луч чертами желтыми Играл, они зрачками волчьими Стеклянными и исступленными, Застывшими и полусонными Мне посылали мертвый свет И усмехалися в ответ.

Бежал я словно очумелый, Полуживой, смертельно-белый, Но вдруг с размаха головой Сошелся с черною стеной. Расшибся, подкосились ноги; Так топот огненных коней с дороги, И рев надвинувшейся бури, И крик рассвирепевших фурий Меня пугал. Вот я пополз на гнущихся коленях И скоро очутился на ступенях Гранатами разбитой паперти… Поднялся выше, дверь незаперта… Еще мгновение – я в храме, Заполненном убитыми телами; И фурии в Господний Дом Глядят со злобой, но перед крестом, Изваянным на мраморном портале, Они бессильны: он их гонит дале: Во храме Божьем смертный грех Свершает только жалкий человек.

Лишь кое-где мигавшие лампады, Как светлячки, священные громады Колонн разбитых, арок павших И куполов, во тьме зиявших, Чуть-чуть во мраке озаряли; Иконы, статуи святых лежали В чудовищном, зловещем Смятеньи: Храм Господний обесчещен. Повсюду между кирпичами Тела убитые пластами Лежали; и не фимиамы Кадильниц синими струями Неслися к сводам, а зловонье Гниющих тел; на рухнувшем амвоне Ничком с пробитой головой Лежал архиерей седой. И, весь дрожа, к исповедальне Я дотащился, в угол дальний, Где думал спрятаться, но вдруг На алтаре сверкавший круг Я увидал, как будто от иконы В блестящей ризе, светом озаренной. И этот свет таинственный Просветом был единственным В ужасном царстве разрушенья. Расправив слабые колени, Я ощупью пополз туда, Где, словно путеводная звезда, Сияла чудотворная икона. Не знаю, долго ли я полз без стона, Но вот я у подножья алтаря, Где много трупов, на нее вперя Померкший взор, в агонии застыли; И грозди тел ступени все покрыли У алтаря, где Мать Нерукотворная Стояла скорбная и черная В тяжелой ризе с жемчугами, Держа тончайшими руками, Благословляющего мир перстами, Младенца с карими очами. Вокруг голодные шрапнели Сожгли киоты и купели, Но Матерь Божья, к высохшим грудям Прижавши чистого Младенца На вышитом широком полотенце, Взирает грустно на погибший храм. Пред древним образом колени Я преклонил и с исступленьем, Перекрестившись, стал молиться, Стал плакать и бессильно биться По мраморным плитам челом. Тогда на фоне золотом Поблекший образ озарился Во тьме и вдруг зашевелился…

Ожили тьмою скрашенные линии И очи Матери небесно-синие, И на деяния людей преступные Катились слезы, слезы крупные; Ожил божественный Младенец Среди расшитых полотенец. И глазки карие, Такие добрые и старые, Познавшие, смиренные, На муку обреченные, Зажглися не мирским огнем, Как будто терния венцом От колыбели Увенчан для закланья он. И Мать и Сын с тоской смотрели В мое землистое лицо И на тюремное кольцо, Что на руке моей болталось… И вдруг она сняла с него пеленки, И он простер ко мне ручонки И отделился от доски священной, С которой столько лет, прикован кистью бренной, Он вместе с матерью страдал. И голос свыше мне сказал: – Возьми Его, Он твой Спаситель! Довольно ты, как праздный зритель, В юдоли скорби проходил Средь безответности могил! – А белокурый царственный Малютка Смотрел проникновенно, жутко И ручки слабые ко мне Тянул в зловещей тишине…

VII

Тогда не знаю, что со мною сталось, В моей груди как будто солнце поднималось, И не одно, а сколько их ни есть; Все звезды до одной, а их не счесть, И все цветы, и все желанья, И волны все в безмерном океане, И все слова из книги заповедной В моей душе израненной и бедной Зажглись и завихрились; И очи тусклые открылись, Как крылья птицы, Как тихие зарницы, – И слезы жарким жемчугом Текли пылающим ручьем. Из бледных рук Мадонны, Сияньем осененной, Уверенный и гордый, Рукой окрепшею и твердой Младенца я приял; И он ко мне доверчиво прижался И тихо-тихо улыбался.

VIII

Бессильно слово Страдания земного, Чтоб передать Ту благодать, Что сердце испытало Сначала, Когда сквозь рубище тепло Малютки сердце мне зажгло, Когда в груди холодный камень Воспламенил небесный пламень, Когда тоску бесцельную В молитву колыбельную Я начал претворять! Ты хочешь знать, чему подобен Был этот миг? Увы, на это неспособен Родной язык! Но если ты певец бездомный, И если чист ты, так припомни Свой первый робкий поцелуй! Припомни, как уста сливались, Как души юные сближались Извивами горячих струй! И голос свыше снова рек: – Неси Спасителя, пророк, Яви его народу! К его вторичному приходу Кровавый мир уже созрел. Идите вместе, твой удел Нести Младенца в отчий край; Готовь Ему дорогу и вещай!

И я понес. Светало. Поле брани Зловеще в утреннем тумане, Как в белом саване, дремало. Роса тела убитых покрывала, В окопах раздавались стоны, Волков голодных лай и карканье вороны. Но путь был ясен: солнце поднималось Оттуда, где отчизна дожидалась Христа Младенца с давних пор. Чрез реки и моря и цепи гор, Чрез тридевять враждебных стран, Чрез лютых ворогов безбожный стан Лежал наш путь тяжелый. Повсюду рвы да частоколы, Леса сожженные, Деревни, пораженные Огнем орудий, Повсюду груды Дымящихся развалин. Угрюм, безжизнен и печален Был некогда цветущий край. Ручьи и реки то и знай Несли куда-то, в пасмурное море, Потоки несказанного людского горя. Кипучие, кичливые столицы, Притоны лжи безлицей, Кричат, как оголтелые, Охрипшие и овдовелые; И голос пьяных Ник Звучит, как хищный крик, Но тени бедных жен, Сестер и матерей Клянут нелепый сон Державных палачей. У каждой есть мертвец, И лавровый венец Не тешит больше их. Их лик бескровный жутко тих; Из душных подземелий, Из чердаков с постелей Они клянут судьбу И мертвого в гробу Зовут, зовут, зовут … Но город, гнилоглазый спрут, Хрипит о гегемонии Над всеми и над всем, И островерхий шлем На старцев и детей Напяливает он, И гонит, как зверей, Последний батальон.

Молчат колокола: На дне плавильного котла В мортиры и гранаты Их обратили супостаты. Безлюден Божий храм По вечерам: Измученные люди О заповедном чуде Лишь изредка теперь, Как об очах несбыточных химер, С проклятьем вспоминают, Когда на поле битвы тают От дисциплины озверевшие полки. Молчат колеса и станки, Автомобили и моторы, – И скоро, скоро Царь Голод победит народ Непризнанных господ. Уже в обезумевших лицах, Как в насмерть пораженных птицах, Видна печать тоски предсмертной, Уже улыбкою инертной Слова высокопарные побед Аттилы Кесаря, Шута профессора Они встречают, но обед Не заменяют им слова. От жертв трезвеет голова, И скоро из могил народный гений Поднимется на мощные колени И на расправу Преступную ораву Героев круглого стола На площадь призовет.

Мы проходили по казармам Среди чудовищной печали, Где тупорылые жандармы Толпой благообразной управляли. Нередко плеть усталых плеч Моих касалась: Бродяге с ношею священною прилечь Нигде не дозволялось. Залив свинцом дрожащие уста, Я нес покрытого Христа; И только раз, Когда какой-то хам отдал приказ Свести бродягу в каменный острог, Я оскорбленья вынести не смог И на минутку Открыл священную малютку … И площадь сумрачная вдруг, Как голубой небесный луг, Зажглась бессчетными огнями, И мостовые райскими цветами Покрылися вокруг. Но хамы острошлемные, Философы тюремные Рычали: – Всё равно, Христу запрещено Молитвой горней Мутить народ покорный! Ты русский? – – Да, я русский, Но череп ваш, сухой и узкий, Как видно, не вместит Того, Кто на груди моей горит! – Ругаясь, как сапожники, Культурные безбожники Хотели нас штыками Изрешетить, Но я с малюткой тихими шагами Стал уходить…

XII

Тогда из ящиков гнилых, Где жили тысячи больных Людей, Из окон и дверей Повысыпали плачущие жены, И много серых, воспаленных От слез, от мук, от спазм жестоких И от молитв бесплодных, одиноких, Ужасных глаз Глядело сумрачно на нас, Глядело на печальную малютку… Затем какие-то беззубые старухи Пустили площадную шутку, И зажужжали женщины, как мухи, Грозя Младенцу кулаком … – Довольно с нас Спасителей! У нас своих мучителей, Обманщиков не счесть, Но будет, будет месть! Ученье всепрощения Теперь одно глумление! Нет, мщенье! Труп за труп, За око око, зуб за зуб! Святые все уж названы; Колени стали язвами, А помощь не пришла, И быть ей лишь от зла! Уйди, малютка горькая, Отчизна наша зоркая, В ней есть немало мест, Чтобы воздвигнуть крест! – Сказали. Ядовитый смех Заклокотал в груди у всех. Смеялись девушки и жены, Смеялись дети и старик согбенный, Смеялся в госпитальных воротах Солдат без ног на костылях. Малютка плакал, слезки, как алмаз, Катились из его печальных глаз. И я бежал, потупив взоры, Как из Содома и Гоморры …

XIII

Затем пошли предместья, трубы, Чудовища фабричные, где грубо Стучали молоты и печи Калили сталь для завтрашних увечий, Где сотни тысяч пагубных гранат Готовил для убийства брата брат, Где жалкое отродье Кайна, С усердием тупым необычайным, Ковало миллионы сабель, Чтобы убить тебя, смиренный Авель, Твоих овец и труженика сына. Ужасный лязг, ужасный хохот, Самодовольный дерзкий грохот: То Царь Железа, Стали Демон Гонял на Вислу и на Неман Коней чугунных на подмогу Аттиле новому, что Богу, Забывшись, объявил войну. Всё это на родную сторону Падет расплавленным дождем, На братьев наших и на Божий Дом … Скорей туда, Малютка мой! Домой! Домой! Там на погосте две могилы, Отца и матери, там милый Цветочек Алый слезы льет И день-деньской меня зовет!

XIV

Но вот из огненной геенны Мы вышли. Прекратились стены, Пошли поля и ожерелья рощ, И освежил нас тихий дождь. Стараясь избегать жилья, Через пустынные поля По холмам обнаженным, По пустырям незаселенным Я шел с Малюткою три дня, Но на четвертый в полосе огня Мы очутились вдруг…

Горели села, города, Бежали люди, как стада Испуганных овец. И вдоль реки, сверкая тысячью колец, Два змея, с миллионами сердец, Голов пылающих, Лап разрывающих, Лежали, ощетинившись, Сливаясь, сдвинувшись, Гремя, разя, коля И кровию тягучею поя Леса и реки и поля … Один из них другого был горластей, Без устали из раздраженных пастей Он изрыгал чугунную слюну, И оторвал уж не одну Из пастей у врага; Другой местами отступал слегка, Но ненадолго: Герои долга Опять, как волны, мощною стеной, Сомкнув ряды, щетиной штыковой Кололи грудь уверенного зверя; – И всё видней была потеря В его расстроенных рядах. Еще не все пока в боях Успели побывать: И долго, долго будет биться рать Земли родной на страшных реках, На Немане, На Висле, на Днестре! Еще не все из витязей в доспехах Успели долг отдать родной стране! И всё же скоро восковые свечи Зажжем мы все на поле сечи И за спасителей отчизны Помолимся на небывалой тризне, А побежденного врага простим, Как всех врагов своих прощали. Но нет, пока мы всё еще стоим У наших рек, как частокол из стали, И враг, как молот, бьет по сваям, Мы гнемся, падаем, не уступаем…

XVI

В то утро через реку наших воинов Увидел я и зашагал спокойно Через окопы страшные врага К реке кровавой. Вдруг из рва Вскочил солдат, должно быть, часовой, – И пуля пронеслась над головой. К нам подошел надменный офицер. – В кого стрелял? – Шпион, mein Herr! – К стене его, да только восемь пуль. Вторая рота, отправляй патруль! Вот и стена… Но ангел белый Поднялся перед нами, легкотелый, Как облако, и меж рядами Врагов повел незримыми путями К христолюбивым братьям в стан.

XVII

A! вот они, полки крестьян, Страдальцев многотерпеливых. Угодников земли ревнивых; Полки Героев Серых, Упрямых, темных, полных веры, Что грудью край родной Живой, чуть зыблемой стеной Оберегают И мрачно, но без жалоб, умирают Под ядрами ученого врага … То Провиденье мановеньем пальца На этот раз, еще не знавшего свободы, Христоискавшего страдальца Послала защищать свободные народы От ига варваров ученых, Рассудком бледным опьяненных. Неизмерима летопись страданий, Падений, смерти и исканий Бесчисленных народов; И самый зоркий глаз исхода Не видит за собой и впереди, Но, сколько ни гляди, Не обретешь ты ниоткуда Такого радостного чуда! Подумай только: раб вчерашний, – По грудь зарытый в чахлой пашне, Убогий, темный, беззащитный, Непроницаемый и скрытный, Создавший, правда, гениев, но сам Не приобщавшийся к словам Своих помазанников, к их исканьям, – Вдруг до последнего дыханья, По воле Рока, Неустрашимо и высоко Над головой несет великий стяг Европы заповедных благ! А! В добрый час! Пусть и твоих всего видавших глаз Коснется плод твоей победы! Пусть в рубище одетый, Искавший в темноте Христа, – Мужик, под бременем креста, Как под ярмом, согбенный, Увидит край свой обновленным Ценой своих великих жертв!

XVIII

Прийдите, чистые, Слова лучистые Не утерявшие: Христа продавшие Осуждены! Прийдите, нищиe, Мечту таившиe, Христа державшие, Тоску познавшие Родной страны! Пойдемте торными Путями черными В избу и к терему: К герою серому Родной страны! Христа Спасителя, Всеобновителя, Мечту невзятую, В тиши зачатую, Мы им должны!

XIX

Подняв над головой Младенца В расшитом радугами полотенце, Я, выпрямившись, в братские ряды Вошел через окопы и чрез рвы. И, лишь завидев серые одежды, Младенец мой раскрыл испуганные вежды, Преобразился, засиял И поднял слабенькие рученьки. И ореолом золотые лучики Объяли беленькое личико; И весь он стал гореть, Как звездочка лучистая; А ручка маленькая, чистая, Ряды героев мужиков Благословила через ров.

И очи зорких часовых Заметили, И дружно им полки ответили На изумленный крик. – Христос Младенец, братцы, Ушел от святотатцев И к нам явился в стан Из басурманских стран! – И вот креста знаменьем На сотни верст вокруг, с необычайным рвеньем, Вдруг осенились пагубные рвы; И не осталось ни единой головы Необнаженной, Непреклоненной; И отовсюду коренастые, Как дубы, – мощные, – скуластые, – Квадратные, – широкие, – И светлоокие, От бури погрубевшие, От боя закаленные, Герои серые сбежались И на колени опустились. А вместе с витязями серыми Стояли генералы с офицерами, И очи всех горели, словно свечечки, И слезы, словно речечки, Бегут, бегут, бегут... И молвил кто-то тут: – Христос благословил Нас, братцы, у могил! За дело правое мы бьемся, И только победив, вернемся Мы к нашим матерям, К могилкам, к алтарям. Кто за отчизну пал – довольно жил; Его Христос Младенец отпустил! – И слово пробежало по рядам: – Христос, Христос явился к нам! –

XXI

Да, он явился к вам, герои, Хоть осудил преступные устои Чужой и вашей стороны. Он никогда благословить войны Не смог бы, но Он верит свято, Что вы, не ведая зачем, на брата Безумного пошли войной. Он верит, что неведомой рукой Добра, со злом зачем-то обрученным, Ведомы вы, что жизнью обновленной Закончится последняя война...

XXII

Ах, нет, не верит Он и в это: Его душа бесчисленные лета Страдала на Голгофе, – и нашла Покой за рубежом добра и зла. Он осуждает вас, как и врагов Жестоких ваших, но из ваших слов, Из ваших душ возможно много Создать грядущего, живого; – Те мертвы, души их нарывы: Столетние приливы и отливы Убили в них загробное стремленье, Не приведя к земному очищенью. Вот почему Он вас благословил С мечом в руках среди чудовищных могил, А между тем по бледному челу Его скользнула мысль: Ах, не противьтесь злу!

XXIII

Заслышав ликованье В обычно тихом русском стане, Насторожился враг И, злобно протянув кулак, Открыл огонь и двинулся в атаку... – Скорее по местам, встречать собаку! К орудьям, к пулеметам! Пли! – Заколыхалась грудь земли; И снова грохот, стоны, крики, Остервеневшие и злые лики, Глаза обезображенные, Штыки, по рукоятку всаженные, Тела безглавые, Персты кровавые, Распотрошенные желудки... Закрыв печальное чело Малютки Я побежал в соседний лес; И скоро за деревьями исчез Неописуемый позор.

XXIV

Бежал я долго, но повсюду взор Встречал следы ужасных разрушений: Десятки, сотни выжженных селений, Разграбленных и мертвых городов, Лесов поваленных да взорванных мостов. Нет больше Измученной, несчастной Польши; Поляки и евреи, Чтоб не носить ярма еще потяжелее И от бесчестия и голода спасти Детей и жен, кто мог уйти, Со скарбом жалким убежали Из места скорби и печали. А кто остался, словно лист осины, Дрожа, в мучительной пустыне Лежал, приникнув ухом к матери земле, Чтоб убежать при новом зле... Бежал и я всё прямо без оглядки, Пока не добежал до первой хатки Мужицкой, где услышал речь Родную, чтоб напиться и прилечь.

XXV

А! вот он, край родной, убогий, Многострадальный древний край, Еще не ведавший своей дороги, Но приводящий душу в рай! Худые, бедные избушки, Что, словно дряхлые старушки, Спят у извилистой речонки; Убогий храм, печально, звонко В нем черный колокол звонил. Ряды поросших лебедой могил И ручки беленьких березок; Дорога пыльная; повозок, Визжащих на весь лес, С десяток, да гнилой навес У постоялого двора. Зато червонные моря Вокруг колосьев пригибались, И облака им поклонялись, И ширь и Божья благодать Вокруг, – и то, чего не рассказать Убогим этим языком. Ну, словом, то, что отчий дом Дает заблудшемуся сыну, Что выпрямляет спину И раненую душу в бой Ведет с превратною судьбой. Был праздник, но покой необычайный Царил в селе, – и не случайный То был покой. Обычно пьяный Разгул, неистовство, поганый, Крикливый говор, сотни драк Бывали в праздник. А теперь кабак Царев зачем-то заколочен, Как будто бы в острог заточен Прикованный к цепи Зеленый Змей. Не видно плачущих детей, Не слышно воя битых баб. Лишь подле золоченых глав, У царских врат и у налоя, Смиренно на коленях стоя, Застыли тени бабушек и жен. Молитвы слышны, вопли, стон, И сотни исступленных уст Твердят: Иисус! Иисус! Иисус!

XXVI

И пастырь древний в ризе старой, В высокой, золотой тиаре, Седой как лунь, на алтаре Читает письмена на просфоре, Твердя заупокойные молитвы За многих, многих павших в битве Героев серых; рыцарей сивухи Еще вчера, – сегодня трезоруки, Сердца и жизнь отдавших за свободу Родного края и народа. И льются слезы, льются жаркие На восковые свечи яркие; И с образов святой синклит На плачущих Марий глядит Глазами черными громадными. И жутко-жутко многострадные В покое неразгаданном, Окутанные синим ладаном, Глядят они на небо звездное, Что в куполе. И очи слезные Святых молят кого-то о пощаде И о заслуженной награде Для этих исступленных жен. Печальный поминальный звон, Лампады, пенье, духота теплицы Преображали лица Рабынь Господних, что без меры, Поддержанные верой, До дна испили чашу жизни, Без жалобы, без укоризны, Трудясь в поту лица за тех, Кто за отчизну смертный грех Свершает, не забыв Христа. Мне словно чистая мечта Заколыхала душу вдруг; И я вошел в священный круг И с ношей светлой к золотым вратам Стал пробираться по рядам.

XXVII

– Позволь мне, батюшка, Младенца Христа, Спасителя Вселенца Явить твоим смиренным чадам! Пусть приобщатся на земле усладам Небес хоть на одно мгновенье, В награду за великое смиренье. – Кто ты такой? – Не спрашивай, Отец! Рассказ мой был бы долог, наконец, Не важно это: сам Узрев, падешь к Его ногам. – Яви Его! И снова я открыл Благовещенного тобою, Гавриил, Марии трепетной в краю далеком Для исцеленья душам одиноким. Он засиял, и тысячи Марий Подобно тем, которых Медный Змий В пустыне спас, простерли длани, Как утопающие в океане, И сотни языков слились в один язык, – И исступленный крик Под сводами пронесся И до Мистерии святой разросся... И очи бедные, слепые Еще недавно, словно звезды золотые, Горели... И в этот миг Душою исцеленною постиг Я край долготерпенья, Его убогие селенья, Его святое назначенье, Его грядущую судьбу...

XXVIII

Пойдем! – сказал мне пастырь ветхий, – Пойдемте все, и женщины и детки, Во Киев стольный крестным ходом. Явим перед алкающим народом Испытанную нами благодать! Бери, Христова рать, Кресты, хоругви расписные, Бери котомочки худые, И, что есть мочи, с колокольни бедной Звоните. Пусть толпой несметной Валит на богомолье Через леса и пахотное поле Народ крещенный, Христом одушевленный. Запойте: Иже херувимы! И через край, Христом любимый, Идем... Ну, с Богом в путь! – Кресты, хоругви на дороге Затрепетали радостно и строго, – И тронулся молящийся народ В необычайный крестный ход. Я открывал его, неся Христа Младенца, рядышком плелся Старик священник, дряхленький и белый. За нами колебался крест тяжелый И лес хоругвей, а промеж стволов Его: волна седых голов, Согбенных старцев, бабушек, детей И овдовевших матерей! Как пчелы желтые, горели свечи, Как мотыльки, взволнованные речи Неслись к грудастым, сонным облакам, И пенье замирало по полям. Сперва нас было мало, Но весть крылатая опережала Наш мерно льющийся поток, И отовсюду ветерок Навстречу нес нам колокольный звон, И отовсюду узенькие тропы Вливали к нам алкающие толпы. Мы стали мощною рекой, Мы стали чащею лесной, И наша песнь, как океан, Когда он солнцем осиян, Когда он бурей опьянен, Когда он до неба вспенен, Тысячеустно Неслась и радостно и грустно Из края в край родной земли, Где мы в цепях, где мы в пыли Искали Бога...

XXIX

Ах, бедный, бедный мой язык, Одно страданье горькое привык Ты выражать. И слов для радости мне мать И Парки хмурые не пели У колыбели, А потому не выразить теперь Того, что сквозь распахнутую дверь Земного рая Я увидал, блуждая, Как Христоноша, через край родной С несметной, просветленною толпой! Нас было много, очень много, И сблизила нас всех дорога, Слила в одну семью большую, Неутомимую, живую. И только вечное, преображенное, Мечтою освященное Сверкало из усталых глаз У тех, кто уж не раз Был ниже зверя неразумного; У нищих духом, у безумного, У обездоленных и темных Два пламени огромных Пылали на уродливом лице. И каждый, кто страдал, в венце Лучистом и на паре белых крыл Казался самому себе, хотя бы Он лишь калекой был, Судьбою обездоленным и слабым, На костылях, Или рабом в цепях. Мы все друг другу братья, равные; Мудрец, вельможа и бесправные, Лишь пару язв и горести имущие, Все стали равны, все Христа несущие! И днесь и присно и вовеки Теперь не будет на Руси калеки, Бесправного, бездомного, а братья, Свободные с пеленок, от зачатья! Возможно ж было это чудо на дороге, На поле битвы и в остроге, Так почему ж ему не быть и там, Где восседал доселе гнусный Хам? Безмерно разрослось людское море; Забыв о голоде и о позоре, О страшной лютости врага, Лилось оно чрез реки и луга, Через селенья, города, Не отдыхая никогда. И всюду колокольный звон Встречал Его, и новый легион Сливался с нами. Серые полки, Что шли к границе, острые штыки И доблестные знамена Пред нами опускали, Как возле царского окна. А мы их песнями встречали, И я Младенца поднимал навстречу Идущим в мировую сечу.

XXX

И долго, долго шли мы Полями золотыми Через простор необычайный По холмам радостным Украйны, Приветливой и хлебосольной, К Днепру-кормильцу, в Киев стольный. И вот однажды пред закатом Мы подошли к опрятным хатам Безвестного степного городка. Как белые овечки подле пастушка, Толпились сотни домиков убогих Вокруг собора белого, что строго, Подняв пяток зеленых глав С крестами золотыми. С окошками цветными, Стоял на площади огромной, Поросшей лопухом и лебедою скромной. Вокруг гостиные гряды, заборы, По мостовой ухабистой рессоры Сломаешь вмиг, куда ни правь. За хатами журавль Колодезный, баштаны, И всюду великаны – Красавцы тополи стоят; И, кажется, на них лежат Уверенно и величаво Лазоревые архитравы, Что свод небесный, Покрытый живописью звездной, Несут на капителях кружевных. Ах, нет, нигде не сыщешь ты таких Колонн, как на Украйне, Лишь кипарис случайный – Соперник тополей, Да мрачен он: его ветвей Коснулась смерть безжалостной рукой. Забытый городок в глуши степной Мне всех столиц дороже С тех пор, как он – темница Розы, Сестрицы алой, Расцветшей в этот час усталый В крови и в муках бытия, Когда, как в первое пришествие Христа, Усталый мир стремится к очищенью, К молению о чаше и к забвенью. Она, как Евридика из Эреба, Тянула руки трепетные в небо, И день и ночь меня звала, Захлебываясь в море зла. Я услыхал... Иду, иду! Но прежде страшному суду Я должен был предать свой прах! Теперь я близко. Слышишь? На руках Несу я Юного Христа. Его мечта теперь – моя мечта, Исход один: Его исход. Для нас, для всех. Его народ, И твой, и наш, и всякий нес, Не понимая в море слез. Впервые твой Его открыл, Но этот в рабстве нес Его, любил; А мы Его должны впервые Поднять на плечи молодые И доказать, что царство наше Возможно на земле, хотя, быть может, краше Оно, как думал Он, за звездным рубежом.

XXXI

Подняв Младенца, чрез заставу Мы потекли спокойно, величаво, Как волны царственной реки, Твердя священные псалмы. Раскрылись двери в белом храме, И колокольни медными устами Заколебали воздух синий И листья тополей, что чинно Вокруг стояли на часах. И пташки, что в серебряных листах, Как на постельке чистой, засыпали, Испуганно защебетали И в темно-голубую высь, Как облачко ночное, унеслись. Чернели окна и заборы; Верхушки скирд и крыши скоро Гроздями разукрасились людскими. И тихо ручками святыми Младенец их благословил... Я шел белее полотна, В груди моей чуть-чуть слышна Была работа сердца... Ах, вот она за поворотом, дверца В ограде старой и вишневый сад, Завалинка и окон ряд, Закрытых под зеленой крышей. Забилось сердце... Тише, тише!.. Не ровен час, не выдержишь теперь. – Но почему закрыта дверь И окна в этом мертвом доме? – Шептал я от испуга, от истомы. Но нет, встревоженные взгляды Я вижу из-за ставен. Там в засаде Измученные странники сидят. – Не бойтесь! Это ваш великий брат! Отныне отрезвленным Не тронет вас народ крещенный! – И вдруг в как будто мертвом доме Раздался голос, мне знакомый, И чей-то шепот сдержанный и плач... – Пустите! Это братья, это врач Страданий общих появился. Народ гонимый сподобился Его создать своим стремленьем, И не грозит нам новое гоненье, Затем что до сих пор Его ученье и Его позор Лишь мы сознательно несли Из гетто в гетто по челу земли! – Раскрылась дверь, и на пороге Явился образ скорбно строгий, Страданьем долгим озаренный, Как темное чело Мадонны, Что в древнем храме в ярком полотенце Носила на руках Христа Младенца. Ее головка, как камея. С чертами мрамора белее, Сияла в сумерках на фоне Поросшего лозой балкона, А очи, как алмазы темные, Огромные, огромные, Агонией предельною раскрытые, Ручьями горькими омытые, – Сверкали страстно и мучительно, Готовые на всё, на всё решительно За идеал, хотя бы у подножья Креста пришлось оплакивать ей Сына Божья! Сперва толпа убогая, Но вдохновенно строгая, Ее пугала, но потом Она прочла в очах кругом Не то, что прежде в них читала, Когда толпа безвинно убивала Ей близких ради гнусного навета. О, нет, теперь как будто для привета Пасхального явились эти лица Убогие, но умиленные, Свечами восковыми освещенные. Нет, нет, теперь она их не боится И каждому готова на приветствие Ответить поцелуями... А шествие Святое на нее глядит так ласково, Как будто примиренья братского Смущенно ожидало... И сходство странное и жуткое Меж девушкою и Малюткою Их откровеньем новым поразило... – Смотри! Смотри! Она Ему сестра Иль мать: похожи больно. Знать, не зря! – Заколыхалися ряды, как колос, И прозвучал меж ними детский голос: – Возьми Его, возьми на груди белые, Дитя осиротелое! Заступница Небесная, Царица Многослезная!

XXXII

И вдруг свершилось чудо светлое, Упала пред Тобой толпа несметная, И ручки слабые Ребенок Простер, склонившись из пеленок, К Тебе навстречу Через пылающие свечи. А Ты сбежала со ступеней И подняла меня с коленей И бережно взяла Младенца На белоснежном полотенце, – И Он к груди Твоей приник. Раздался крик, тысячегласный крик Восторга чистого и умиленья, Когда пред нами чистое виденье Небесной Матери предстало... Преобразилось всё. Затрепетали Вокруг Тебя гирлянды крылий, И кущи алых роз и лилий Покрыли домик Твой, ступени Веранды бедной и колени Твои дрожащие. К ланитам Твоим, кудрями пышными покрытым, Прижалась личиком Святая Детка, Как беленькая яблонная ветка, И в первый раз с тех пор, Как я Его нашел, печальный взор Его сиял, как у ребеночка, И не венец терновый, а короночка Из бирюзы небесной Лежала на кудрях чудесных Его священной головы. Но я, отдав Его Тебе, увы, Упал без сил, на край твоей одежды, Закрыв надолго каменные вежды. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXXIII

Когда из забытья тяжелого Я поднял пламенную голову, Все изменилося вокруг... Исчезла Ты с Ребенком вдруг За занавесью из парчи шелковой, Покрытой, словно рощею еловой, Зелеными разводами Под голубыми сводами; А рать Христова, опустившись ниц, Из-под испуганных ресниц На чудо новое взирала... Затем раздвинулась, упала Завеса перед нами странная, И уж не Ты живая, долгожданная, Предстала нам: Твое изображенье, Без теплоты и без движенья, В широкой золоченой раме, Могучего творца руками Привороженное к доске простой... Всё было, как во сне, всё то же, И красота и святость, но, о Боже, У богородицы в киоте Недоставало прежнего полета... – Что стало с Ней? Скажите, братцы, Ее глумленьем святотатцы, Должно быть, как мечту, Убили на лету? – – Господь с тобою, братец! Ведь всё та же, Гляди, Заступница, лишь слаже Теперь чуть-чуть ее черты. Гляди, как умиленно с высоты Она глядит на нас... Подставьте плечи под иконостас, Кто посильней: Несем Ее во храм скорей! – И вот десятки дюжих плеч Приникли к новоявленной иконе, И понесли ее при колокольном звоне В загадочно горевшем море свеч...

XVII + XVII

Настала ночь. Зажглися звезды, Как золотые грозди Небесных виноградников, Из темно-синих палисадников Несметных мировых садов. Исчезло всё: икона, бедняков Блаженством преисполненные лица. А я, как раненая птица, С тоскою хищною стоял один, Один с собой, бездомный Божий Сын, Не знающий, где преклонить главу, Уставшую от сновидений наяву. Но нет, не сновиденье – Небесное виденье! Раскрытая калитка, сад вишневый, Веранда темная, огонь в столовой, – Всё это по ее рассказам Во тьме ночной узнал я сразу, Да и недавно, миг тому назад Свершился здесь мистический обряд. Спросить бы, да враждебны, чужды Мне все ее родные... Найду и так, нет нужды! И вот я крадучись иду чрез сад. Глухие Дорожки всюду, клумбы и кусты. Безмолвно всё, скамеечки пусты. Произношу, как вор, чуть слышно имя Ее святое, зная, что незримо Она должна быть где-нибудь во мгле. Вот стол некрашеный, а на столе Оставленная кем-то книга... Вот и овраг... Но вдруг два крика Во тьме раздалось... И к груди усталой Моей приник цветочке алый. – Ах, наконец! Я знала, что придешь... Я видела во сне, как ты несешь Ко мне Христа Младенца. Я ждала Вас вместе... Ты пришел, и я взяла Обоих вас в свои объятья... И как рукой сняло с меня проклятье Разлуки страшной... – – Ах, нет, не сон то был, родная, Он на твоей груди лежал, сияя, Затем исчез, нерукотворный Оставив образ свой покорной Толпе Его искавших бедняков... Настанет скоро Царство Вечных Слов, И снова от таинственных истоков Появится толпа пророков Готовить Царство Божье на земле... Прислушайся, на радужном крыле Вокруг летает Птица Феникс, Всеобновляющийся пленник, Начало светлое души! Как позабытые в глуши Неугасимые лампады, Она проснется в лютом стаде. Уста хрипят: Убей! убей! Но сердце шепчет: Нет, не смей! Пред нами бездна и бессилье, Наследный зверь, постыдное засилье Непобедимого доселе хама, Но не погасло и другое пламя: Души всеобновляющий протест. Его символ – животворящий крест; Крест мучеников и поэтов, Сподвижников тюрьмы и гетто, Рабов убогих крепостного права, Фабричного устава И мудрецов, плодивших ложь! Смотри, из-за чего наточен нож И Кайнова ужасная дубина Висит над братом, над отцом, над сыном? Спроси! Никто того не знает Или защитой объясняет Каких-то допотопных прав. Но в то же время ни один Не смеет не найти причин, Не оправдаться пред собой Какой-то истиной живой. Всё это ложь! И каждый, Когда он сам с собой, от жажды Христова Царства изнывает. Незримо колос новый созревает, И близко, близко наше царство: Уж больно страшного лекарства Отведал не один народ За этот окаянный год! – Обняв друг друга теплыми руками, Мы поднялися тихими шагами На холм высокий. Ночь стояла Тысячезвездная. Безмолвно задремала Вокруг земля родная. Две реки Вдали скрестились, как клинки, Чуть-чуть из мрака выделяясь, И, по невидимой дороге извиваясь, Шел через степи крестный ход. Чуть слышно, словно шум волны далекой, К нам доносился ритм широкий Невыразимо чистых песнопений... Осуществи, о Боже, сновиденье Великое священной ночи! Нет сил страдать, терпеть нет мочи... Спаси, помилуй, обновляй! Родимый край Пошли за правдою к вершинам С Твоим Страдальцем Сыном, Туда, где спрятана Живая Совесть, Любовь и Красота. Не дай, чтоб это была только повесть, На миг один обжегшая уста! Сестрица долгожданная, Какая это была ночь желанная! До утра с несказуемым подъемом Следили мы, как в Божьем Доме Лился жемчужный Млечный Путь, И путь другой, бледней чуть-чуть, Ему лился навстречу по земле, И где-то, далеко во мгле, Сливались звездочки и свечи... Бессчетны жертвы всенародной сечи, Но, может быть, зарю грядущей жизни Увидим мы на миллионной тризне. Еще не прекратились битвы, Но крепнут, крепнут жаркие молитвы – И победят оне! Поднявший меч погибнет от меча, Сгорит на собственном огне. Поднимутся колосья там, где кровь Лилась потоком, и свеча Зажжется тихо, как любовь, Над каждым павшим братом. Да будет эта песнь закатом, Последней повестью наследного проклятья, А завтра да взойдет над нами, братья, Другое солнце и Мечта, Любовь другая и другая Красота!

30 июля 1915 Impruneta

Анатолий Голодов

Примечание

Во время создания этой поэмы сердце положительно разрывалось от предельного ужаса и тоски. Иногда приходилось прерывать работу и растирать грудь холодным полотенцем, чтобы не задохнуться. Сердце было полно тяжких предчувствий, его словно сжимала невидимая стальная лапа. Переписывая поэму, я узнал страшную весть об отступлении наших от Варшавы. Господи, спаси Россию!

7 августа 1915

ГОЛУБЫЕ СКРИЖАЛИ (Транзуманация)

Сыро, серо и сердито Нависают облака. В плащ зеленый Афродита С неохотою пока Белые скрывает плечи Под цветочным снегом вишен, Бисер соловьиной речи Под вечер едва лишь слышен. Май капризен, как январский Замороженный дискант, Дождик дробью тарабарской С крыши делает десант. Скучно, до смерти мне скучно В переулочек глазеть На мясистый лист лопушный И на дровяную клеть. Скучно слышать про затеи Комиссаров оголтелых, Скучно ждать с ярмом на шее Нам спасения от белых. Скучно отчие хоромы Видеть, кровью залитые, И предсказывать погромов Неизбежности лихие. Скучно верить человеку И молиться наугад: Сорок лет в святую Мекку На коленях через ад Пробирался я, суровый, В броне духа голубой, В митре пастыря терновой, Ратоборствуя с собой. Но теперь мне стало скучно В январем одетый май, И кораблик мой беззвучно Шепчет: Нет! Не засыпай! И опять в шелковом шарфе Дамы сердца моего Я рыдающею арфой Правлю кораблем Арго.

В добрый час же! Белодланный, Сын безудержных фантазий, Волею стихий созданный В неба голубом экстазе, Унеси меня клубящим, Облачным цветком жемчужным, Юным, струнным и любящим, Златорунным и ненужным! Вот я! вот я! Где-то, что-то, Чистый, алый и влюбленный, Перистая терракота, Мрамор неба неграненый! Вот я радужной марселью На небесной вьюся рее, Вот крылатою синелью В голубой цвету аллее; Вот серебряной скалпелью Режу снеговые горы, Вот жемчужною свирелью Вторю пляске Терпсихоры. Непокорен, беззаботен, С бирюзовою канвой Облачный я оборотень, Сущность формы мировой. И навстречу мне невеста, Птица райская с востока С изумрудного насеста Сорвалася у истока, Тучка алая, царевна В белоснежном покрывале, И душа моя напевно Била в звездные кимвалы. В золотых, лучистых латах Ждал я долгожданной встречи, В Божьих голубых палатах Брачные зажглися свечи.

III

Триста лет мы пировали В неба голубом чертоге, Звезд алмазные кимвалы Нам сверкали на пороге. И еще мы будем триста Лет на свадьбе пировать, И кометные мониста Нашу брачную кровать Будут пламенною пяткой, Как прислужницы, качать, Улыбаяся украдкой На пурпурную печать, Что невестушке стыдливой Триста тысяч раз уже Я, ревнивый и счастливый, Ставил на уста всвеже. Как мы свежи, как мы те же, Как мы любим неизменно, Как всё новые мережи Пролагаем мы из пены Окрыленных вожделений На чело земли усталой, Как бессмертное мгновенье В многодвижные кораллы Заключаем душ влюбленных, Как нам любы наших членов, Тихим солнцем опаленных, Многообразные пены! Как мы любим поцелуи, Пальцев страстные извивы, Глаз ласкающие струи И волнение счастливой, Страстно пригубленной груди, Как нам любо погруженье, Растворенье в тихом гуде, Как сжимаются колени В эротической молитве, В скинии вершины снежной, Над валов угрюмой битвой, Над муравой луга нежной.

Когда же первозданной скуки Идет седая полоса, Мы, как либийские фелуки, Косые ставим паруса И, словно между островами Аквамаринных Симплегад, Лавируем промеж звездами Невиданными наугад. И где сапфирная лишь Флора Свой опоражнивает рог, Где Евы любопытной взоры Не создал неустанный Бог, Где безмелодийно шуршанье И волн и девственных ветвей, – Туда душевное познанье Природы серый соловей И вдохновляющая Муза Несут, склоняяся любовно, Познанье с головой Медузы, Отравленное безусловно, Но и божественного Смысла Души залитое до края, И потому на коромысле Весов сильнее чашка рая. Блаженство первого поэта Среди неназванных стихий Страданья на зените лета Сильней непризнанных Мессий. И недосозданные раи И неизлетанные дали Послушные склоняли ваи И наши песни повторяли, И разбушеванные волны Припев на гребни поднимали, Как будто бы и наши челны Родились в дышащей эмали, И скоро юные светила Лишь наши души отражали, И вся вселенная таила Любови облачной скрижали.

Но нам и мертвые планеты На дне хрусталевых могил Нередко ставили тенета, Как на земле Сатанаил, Напоминая о гротеске Шпилей соборной пирамиды, Искусства яркой арабеске, Садах затейливых Армиды. И мы спускалися на земли, Где взбунтовавшиеся смерды Зачем-то разрушали кремли, Царей удавливая вервью, И где гангрена коммунизма Подъела идеалов корни, Волной животного цинизма Покрыла колокол соборный. И поклонясь средневековья Волшебно-феодальной сказке, Мы королевские с любовью Одели выцветшие маски, Оделись горностаем гордым, Короною накрыли лики, – И колокольные аккорды, И Ангелы из майолики, И сонм блаженных старой фрески Такой подняли благовест, Что парчевые занавески Раскрылись, и чеканный крест Сверкнул у мертвого иерея, Раскрылись склепы, и бароны Обстали вдруг, благоговея, Нежданных сюзеренов троны, И папа в золотой тиаре, Григорий или Бенедикт, Но только восковой и старый, Канонизации вердикт Нам вынес за любовь без меры, За яркодланные Химеры И тощею рукой потом Священным увенчал венцом.

Когда же Сюзерен Вселенной Сзывает распыленный дух, Снимая с чаши сокровенной Мистерий золотой воздух, Когда сподвижники фантазий, Аскеты, рыцари мечты К Нему слетаются в экстазе У Рая голубой черты И в улье Божием, как пчелы Благоговейные, жужжат, Горя в алмазном ореоле, Резвясь, как хоровод княжат, – Тогда и мы, два херувима, Летим к распахнутым вратам Небесного Иерусалима, К Духовного Отца цветам, И, как лазурные Мантеньи Над Богоматерию в Брере, Мы, ангелочки, в сновиденьи Поем за падших Miserere, Поем за спасшихся в Сионе Ликующий Магнификат, И старших ангелов короны Подхватывают нас трикрат. И старый Сюзерен Вселенной Роняет горькую слезу, Священнодействуя, согбенный, И где-то, далеко внизу, Рождается опять попытка Спасти творение от зла, И Паркою прядется нитка, И Рок ползет из-за угла. Но мы очистились от пыли, Прошли назначенный искус, Мистерий кубок пригубили И поднялися в Эммаус, Где при небесной литургии Мы славословим неустанно Мечты Создателя нагие Тысячекратным Осианна!

18–24 мая 1919

БАШНЯ ЛЮБВИ

Возьми белил, немного сажи, А если нет ее, так грязь, Возьми всё то, что в мире гаже, Всю ненависть его, всю мразь, Плесни с тоской на полотнище, И будет – русское кладбище.

Кладбище, где живые мощи Античных рыскают идей, Где Иисус, сермяжный, тощий, Изведав сызнова гвоздей, В предсмертном порешил испуге Собой не жертвовать за други.

Таких и над палаццо дожей Свинцовых не висело крыш, Березке под атласной кожей Подобно, целый день дрожишь, Перенимая у вороны Зловещих заклинаний стоны.

Нет, лучше в тихую обитель Изваянных вернуться грез: Патроном Иоанн Креститель С Мадонной лилий там и роз Нам будут, купол Брунеллески И Джотто голубые фрески.

Вот захотел какого мифа, Каких забытых небылиц! Ведь это из-за вшивых тифа Не увидать тебе ресниц, Из царства Дедушки-Мороза И категорий совнархоза.

Пустое! Ляжем на кроватку, Прижмемся потесней друг к другу И грезы бойкую лошадку Погоним смело через вьюгу, С сугробов белых на сугробы В наш домик Via San Zanobi.

В мечтах я царь еще, не смейся, Самодержавный, грозный царь, И в белый замок мой из гнейса Не вхожа ропщущая тварь. Волен судить живых и мертвых, Волен я весть свои когорты!

Летим с кочевья на кочевье, Во сне подвластен мне весь мир, Но ближе мне средневековье, С Мадонной вышитый <панир>, С зубчатою стеною грады И крестоносные отряды.

Смотри, я создаю картину, Времен раздвинута завеса, На San Miniato’ву куртину Я, паладин, и ты, принцесса, Уже взошли, и чародейства Течет трагическое действо.

Ты чья-то бледная невеста, Перяный сверху балдахин, Но мне с тобой под ним не место, Тебя продали за цехин; Я меж крестов лежу могильных В доспехах, от дороги пыльных.

Тебя ведут в придел фамильный Венчать с республики приором, Дочурки голоском умильным Поют псалом какой-то хором, Отец и мать в шелку, в брокате, На страже золотые латы.

Парча на клире дорогая, В пурпур наряжен кардинал, Франциска братия босая Гнусавит древний ритуал. И путь, усыпанный цветами, Проходишь ты промеж крестами.

Как ты бледна! Цветок лимона Перед тобою, как закат, Пурпурным цветом анемона Твой белый кажется брокат, И слезы – жемчуг самокатный, Катятся на ковер парадный.

А! значит, не по доброй воле К мощам святого Miniato Идешь ты в подвенечной столе И помнишь, что обет когда-то Дала ты моего прихода Ждать две недели и два года.

Я выглянул из-за гробницы И имя прошептал ея, Она приподняла ресницы И вдруг затрепетала вся. Я выпрямился за акантом И крикнул латникам: Avanti!

Как стая московитских борзых, Мы налетели на кортеж, И чрез наряженные торсы Открылось три десятка меж, Кресты попадали, штандарты, Как на стол брошенные карты.

Без чувств лежащую невесту Я поднял в перяном шатре, Вокруг очищенного места Мои построились в каре; Я на руки поднял бедняжку, И мы направились к овражку.

Пока очнулись флорентинцы, Пока наладили погоню, Мы выбралися из детинца, И понесли с добычей кони Нас по дороге в San Casciano В час предвечернего тумана.

Чернеют на макушках пиний Всегда раскрытые зонты, Гиматион разостлан синий На нерв дороги и мосты, Процессиею кипарисы Идут, как тихие клариссы.

Звенят без устали подковы, С холма в долину и на холм, Чрез темно-синие покровы Тосканы мелодичных волн. Вдали щетина Poggibonsi Чернеет в заходящем солнце.

Но от часовни Ромуальда На бледноструйной Эльзы свет Мы скачем. На горе Чертальдо Угрюмый виден силуэт, Кровавые готовят шашни Его бесчисленные башни.

Темнеет. Замигали звезды. Дорога извивалась в гору, У коней воспалились ноздри, И пена покрывала шпору. S.Gimignano вдруг стотурый В опалах обнажил контуры.

Еще два-три лишь поворота... Вот ров глубокий, мост подъемный, Окованные в сталь ворота И свод под ними строгий, темный... За нами звения запели, – Мы в рыцарском моем кастеле.

По славным чертежам Арнольфо Ди Камбио он был построен, И восхищался им не только Испытанный в осадах воин, Ряды прелестные окошек Его пленяли даже крошек.

И башней в тридцать с лишним сажен Со львом крылатым на шпиле Царит он, величав, отважен, В небес лазоревом стекле, И на воздушном стилобате Сиенские висят набаты.

Зубчатые на ней короны, По выступам щиты с орлом, Дубовый люк для обороны Против идущих напролом. Камней повсюду пирамиды, Мадонна в крохотной абсиде.

Под крышею был зал сводчатый, В лазурь и золото Симоне Мартини расписал палаты При тихом колокольном звоне. Пушистые ковры Дамаска На плитах, радужная сказка.

Кассоны из резного дуба Вдоль стен с интарией стояли, Массивный стол, ряд стульев грубых, Постель в брокатном одеяле, И рукописей пергаменты, И лютня на шелковой ленте.

В углу под лестницей витою Чудовищный был вделан крюк, И трос смолистою змеею Спускался чрез открытый люк В колодезь тридцатисаженный, Чуть-чуть сквозь щели освященный.

– На башню! Все скорей на башню! Нам замок весь не удержать, Когда обляжет тучи страшной Нас флорентинцев хмурых рать. Ростовщиковы фиорины Опаснее, чем сарацины! –

Завален вход. Взвилась корзина По блоку в башенную шахту, – И скоро приняла вершина Одетую в доспехи вахту, А через час втянули троса Конец два башенных матроса.

Теперь отрезаны мы, точно

В открытом море корабли,

Хоть корнями уходим прочно

Мы в остов каменный земли,

Теперь нам ближний – тучи, звезды,

Орлы и ласточкины гнезды.

Теперь до осени свободны

Мы, словно синеклубный дым,

Кто будет Ангелом Господним,

Тот умирает молодым;

Три дня любовной литургии

Явь превратят нам в панагии.

Всю ночь, как мертвая, лежала

Моя испуганная лань,

Лампады золотые жала

Каррарскую лобзали длань,

Я всматривался боязливо,

Дрожа, как бледная олива.

Лишь иногда я по витушке Всходил на темный парапет, Повсюду с башенных верхушек Сигнальный зажигался свет; То совещались перед сечью Враги пылающею речью.

Но скоро розовые персты В воскрыльях замирали ночи, И брызнул из-за туч отверстых Алмаз в красавицыны очи, И бархатистые ресницы Как крылия раскрылись птицы.

Коленопреклонен у ложа, Как у подножия креста, Стоял я, и ко мне, о Боже, С улыбкой радостной уста Ее святые наклонились И в поцелуй с моими слились.

Перед кивотом Lippo Memmi, Где Ангел радужный Невесте, Цветущие даруя геммы, Принес божественные вести, Она меня назвала – Каем, А я – благословенной Каей.

Затем мы вышли на площадку Взглянуть из сумрачных бойниц На неба синюю палатку, На радостные взлеты птиц, На белых тучек ожерелья, На всё, что окружало келью.

А! лучше не было в Эдеме, Создатель дважды создал рай, Восторженны до слез и немы, Мы Данта созерцали край И с вдохновенною молитвой Спокойно ожидали битвы.

Алело небо на востоке, Как свежевзломанный гранат, И купол синий и глубокий Ряды несчетных колоннад Несли, и мрачные пилястры, И Апуаны снежной астры.

Колонны эти – наши башни, Пилястры эти – колокольни, Суровые плотские шашни И духа вызов недовольный, Зверей спасение от зверств, К создателю простертый перст.

А! Сколько их! Над каждой крышей, На каждом холмике вокруг, И чем богаче кто, тем выше Духовный и плотской испуг. Где люди, там всегда бойницы, И на дворцах и на божнице.

Какой простор! Вот Понтедера Видна в синеющей дали, Этрусков древняя Вольтерра Над морем вознесла шпили, Вот храмов полосатых стены Предтечи – Дуччио Сиены.

А сколько синевы, о Кая, А сколько голубого хмеля! В Преображениях такая Бывает даль у Рафаэля Да изредка у Перуджино Такая сыщется долина.

«О Кая, Кая! Жизни страшны Ошейники и кандалы, Но есть еще на суше башни, Седые в море есть валы! Корабль и башня! Нам природа Другого не дала исхода!»

«Другого подлинно решенья Нет для влюбленных, милый Кай! Но жизни тягостные звенья С тобой я повлачила б в рай, И даже в Дантовом аду С тобой жила бы, как в саду!»

«О Кая, в наших душах скоро Мы Богу отдадим отчет, И примет в голубом просторе Влюбленных пилигримов Тот, Кто кровь свою в евхаристии Дает мятущейся стихии!»

«И, может быть, любовью нашей И мы спасительных Химер Вольем струю в Христову чашу, Дадим немеркнущий пример. Подвижники нужны святые, Они заставки золотые!»

«О Кая, наших душ не лечит Чужие раны вешний блеск, И зла таинственного кречет Нелепый естества гротеск Клюет по-прежнему на воле, Хотя святые в ореоле!»

«Не страшны жизни мне гротески, И ад не страшен, мой супруг, Я за тобою, как Франческа, Пошла бы и в девятый круг, Пред алтарем у San Miniato Тебя ждала я для обряда!»

«О Кая, трижды безысходен Пусть будет этот мир вокруг, Его приемлет раб Господен, Таящий на груди жемчуг Сияющий, тебе подобный, Как дискос вечности загробный!»

Смотри, враги теперь уж близко, – С кровавой лилией отряды; Как чешуя на василиске, Стальные блещут их наряды, Со звоном скачут по дороге Коней окованные ноги.

Смотри, осадные тараны Они волочат по дорожке, И всяким инструментом бранным Нагружены у них повозки, Но этим не осилят башни, Земные муравьи не страшны.

Сомкнулись. Обложили стены, Раскинули вокруг шатры. Все, все, от Прато до Сиены Пришли. Чем не богатыри! Вот то-то будет истой славы Тебе, Флоренции лукавой!

А замок тих. Ни стрел горящих, Ни диких криков боевых, Ни камней, через ров летящих, Ни даже шлемов перяных, Но из орлиного гнезда Готовы отразить врага.

Вот лестниц волочат осадных Ряды галерники в колодке, И два ударили громадных Тарана по ворот решетке, Дубовые взлетают щепы, Стальные поддаются скрепы.

Вот через стены и по крышам Ворвались рыцари во двор, Но только по церковным нишам Священных истуканов взор Их встретил с укоризной как-то И что-то пел фонтан без такта.

А! вот и в башенные двери Ломятся, но недолог стук. Раскрылся на вершине серый, Лучами обожженный люк, И на стальных исподу пчелок Громадный ринулся осколок.

И там, где раньше были люди Ожесточенные, теперь Текла из-под недвижной груды Ручьями кровь, а наша дверь Цела, как прежде. Без осады Не взять Арнольфовой громады!

И начались осады будни Для башенного гарнизона, И голос веницейской лютни У Божьего раздался трона, И, как влюбленный соловей, Я пел избраннице своей.

Христовых пел я кавалеров Ей литургийные романсы, Импровизации труверов В Мадонн влюбленного Прованса, Стихи латинских апокрифов, Эллады воскрешенных мифов,

Канцоны нежные двух Гвидо, Гуиничелли, Кавальканти, И не видавшего Аида Еще божественного Данта Из дивной «Vita Nova» строфы, Где чувствуются катастрофы.

И сам я в стиле нежном, новом, Слагал чеканные сонеты, И Эроса великим словом Завороженные планеты Орбиты точные меняли И лютне до утра внимали

Когда же умолкали струны И звуков замирала фуга, Мы жизни сокровенной руны В очах читали друг у друга, Как Нострадама фолиант Читает в келье некромант.

Я становился на колени И, как молящийся чернец, Закинув голову из тени, Ее розария конец Смиренным, чистым и любящим К устам преподносил просящим.

Тепло лиющиеся персты Ее мне были ореолы, В предельно широко отверстых Очах не призраков тяжелых Клубились тени, а экстаз, Еще не виданный ни раз.

И с ясностью необычайной Прочли мы сокровенный лист И с Божьею сроднились тайной, Как Иоанн Евангелист, Занесший в новые скрижали Преображенные печали.

Духовных приобщаясь истин, Мы жаждали увидеть Бога, Природы свиток многолистен, Но жизни утомила строгой Исчерпанная красота И пустота, и пустота.

И вежды тихо опускались, Как полдня над звездами флер, И уст моих уста касались Ее горящие в упор. И поцелуй наш был так долог Однажды, что раскрылся полог,

И тело бренное исчезло И башня где-то из-под ног И, как по мановенью жезла, Меж нами появился Бог, – И из страдальческих морщин Я понял, что я Божий Сын.

Благословен Ты, изначальный, За эти алые уста, Тебя Твой первенец опальный Признал под тяжестью креста За бедной Каи поцелуи, За аллилуи, аллилуи!

И дни за днями чередою Переплывали за Коцит, И Феба с золотой уздою Взошла квадрига на зенит, И лето буйно сожигало Свои цветные опахала.

На корабле недвижном суши, Как в бурю восковые свечи, И наши догорали души, И наши догорали речи, От поцелуев запылал Души хрусталевый фиал.

И скоро в крике журавлином Признали осень мы опять, Пернатая походным клином В Египет улетала рать, И скоро ласточек фанданго На берег закружилось Ганга.

Пора и нам о крыльях вспомнить И унестися до зимы, И в нас душа такой паломник, Но только дальше были мы Обречены уйти в изгнанье, И дольше будет собиранье!

Спустились ратники однажды И требуют насущной пищи, А сам я, как последний нищий, Страдал от голода и жажды; Давно уж свой убогий пай Делили с возлюбленною Кай.

«Спасибо вам, сидельцы-братья, За то, что светоч не погас, И за предсмертные объятья; Пришел освобожденья час; Вы с чистой совестью спускайтесь, Откройте башню и сдавайтесь!

Скажите им, что мертвым звоном Сейчас заговорит набат; Пусть во враге им побежденном Припомнится погибший брат; Просите в склепе родовом Похоронить за алтарем».

Спустились. Сдались. Ликованье Из вражьего поднялось стана. Осталось нам – соборованье, – И жизни исцелится рана. О Кая, Кая, мы одни, Но тухнут наши огоньки!

Как розы сломанная вая С уже привянувшим цветком, Лежала радостная Кая, По грудь покрытая платком, И белые она, как в Лукке Илария, сложила руки.

Я целовал их, как безумный, Отогревал своим дыханьем... «О мальчик, милый, неразумный!» – Проговорила со стараньем Она с загадочным смешком Каким-то новым языком.

«Ведь это было уж когда-то, И снова будет... А, ты стих!.. В San Marco помнишь ли Беато Анжелико висит триптих?.. Ах, скоро, скоро мы узрим Небесный Иерусалим!»

«Я вижу райские муравы... Как много белых роз и лилий, Как изумрудны Божьи травы, И сколько семицветных крылий! У самых пышных мотыльков Скромней сияющий покров!»

«Открой душе моей окошко... Я улетаю, милый Кай! Крылатая теперь я крошка В саду Христовом... Это рай!.. Кто эта детка-пилигрим, Спешащая в Иерусалим?..»

«Кто этот золотой монашек На узенькой в раю тропинке?.. Курчавый, чистый, как барашек?.. Смеются тихие былинки, Смеется лучезарный рай... Ах, это Кай мой!.. Это Кай!»

Умолкла. Стала строгой, строгой, Как мраморная в склепе маска, Окончена ее эклогой Загадочная жизни сказка. – Вдруг медь на башне ожила, Запели вдруг колокола!

Какие мощные аккорды, Какой трагичный благовест! Кто ухватился там за корды Для избраннейшей из невест? Ведь я один теперь на башне. Дрожа, иду наверх... Мне страшно...

А! сколько крыльев голубиных, Серебряных, искристых риз. Задрапирован, в складках синих, На колокольне весь карниз, – Но стая Ангелов Господних К земной слетела преисподней.

Как птицы, меж колоколами Они вечернюю лазурь Колышут белыми крылами, – И медь гудит из амбразур, Протяжно, мерно и печально В небесном озере зеркальном.

И, кантиленой очарован Необычайных звонарей, Мгновенье я стоял прикован, Забыв трагедии своей Надвинувшийся крайний акт, И сердцем отзывался в такт.

Затем спустился, но крылатый Создателя меж тем гонец В печальные слетел палаты, И розовый на нем венец, К груди своей он, как лилею, Прижал возлюбленной Психею.

И радостный ко мне младенец Ручонки тихо простирал Из белоснежных полотенец, И звал меня он, тихо звал, И ярче Ангела одежд Сверкали очи из-под вежд.

К святой я устремился детке, Но крылиев раздался шорох За мной – и вдруг в искристых клетках Тяжелые спустились шторы, Я обернулся, и слеза Мне чья-то пала на глаза.

То на чело мне Ангел Смерти Набросил черную повязку, И всё исчезло в водоверти, Всё в новую слагалось сказку, Последним, что я видел, Кая Была перед вратами рая.

Но, пред полетом в Атлантиды Небесной синюю струю, Я оболочку хризамиды Пред Каей опустил свою, Как ветвь оливы опустил Перед Мадонной Гавриил.

И прах лежал мой на ступенях Кровати брачной – катафалка На мраморных уже коленях; Чуть-чуть устами я – как жалко! – Вас не коснулся, пальцы-пчелы, Мне в кудрях вивших ореолы!

Над Апуанами в румянце Сокрылась Фебова квадрига, Образом цвета померанца Небесная сияла книга, Синей ночного океана, Заснула вещая Тоскана.

Безоблачен простор лазурный Нет ни одной игривой тучки, И только над вершиной турной Видны две беленькие ручки. Не от небесного ль шатра По два оторванных пера?

100

Не журавлей ли запоздавших То утомленная чета? Нет, это Ангелы уставших Несут в небесные врата, Нет, это от юдольной схимы Избавленные пилигримы,

101

Нет, это Кай летит и Кая Пред очи грозного Судьи, К лазоревым чертогам рая, На снежной Ангелов груди!.. Корабль и башня! Выбирай, Других путей не сыщешь в рай!

22–29 ноября 1919

EXODUS

Холодный день в начале марта, Ветвей чернеет за окном Географическая карта, И траурным вокруг сукном Завешено больное небо, Как пасть разверзнутого склепа.

На снежных простынях постели Под блеклоцветным одеялом, Как маска в древней капители, Запав в подушки, под забралом, Надвинутым благою Смертью, Готовый к вечности предчертью,

Лежит паломник отходящий, И бледных рук иероглиф, Зачем-то бытие просящий, Колен колеблющийся риф Волной дрожащей обнимает; У изголовья Смерть внимает.

В глазах, предельно углубленных, Так много муки и вопроса, Как над пучиною бездонной У потонувшего матроса, И жутко в них глядеть тому, Кто жизни волочит суму.

Нет жутче на земле алмаза В старинном темном серебре, Загадочнее нет топаза, Чем отходящих на одре Последнем вещие глаза: В них вечности дрожит слеза.

А рядом, скорчившись от боли, Как Богоматерь Донателло, Без слез, но с искорками соли В орбитах, призрак, а не тело, Притворною озарена Улыбкой – бедная жена.

И странно от улыбки этой, Как от потусторонних вежд, В них песенки уже допетой, Навек завянувших надежд Неописуемая мука, Отчаяние и разлука.

И вытянувшись у изножья, Как перед бурей деревцо, Как травка бледная, острожья, На руку опустив лицо, Как все, в страдании один, Стоит отозванного сын.

Мы говорим о злободневном, О жизни нудных мелочах, Но, как за сказочной царевной, Дракон за нами на часах, И в нашем вымученном смехе Мерещатся к могиле вехи.

И умирающему жутко, Растет чудовищный живот; Как перепуганный малютка, Он руку женину берет, Беззвучно, жалко повторяя: «О мама, мама дорогая!..»

Всё судорожнее мерцает Огарок жизненной свечи, И голос пред устами тает С недоуменьем: Нет мочи… Всё чаще, чаще, беспрестанно Он шепчет: Странно, ах, как странно!

Крадучись, словно виноватый, На цыпочках я вышел вон, И вечный, странный, непонятный, Как дальний колокола звон, Мне слышится: Как странно, странно! Весь день и ночью беспрестанно.

Два дня спустя. Прорвалось солнце Из-за стальных недвижных туч Меж филодендрами в оконце, И незлобиво вялый луч Его, как в прибережной пене, В разбросанном играет сене.

Седобородый оборванец Читает за столом псалмы, И рубища его румянец Коснулся солнечной каймы, И по еврейским письменам Скользят лучи по временам.

Под тем же блеклым одеялом, Меж двух чахоточных свечей, В покое жутком, небывалом, Как вещь простая меж вещей, Какая-то простерлась форма, Как щепка в тине после шторма.

Под этой складочкою – ноги, Под этой – налитой живот, А там, внизу, – комок убогий, Там жуткие глаза и рот; Какой он тихий, тихий, жалкий, Какой он скромный, как фиалки!

А рядом в гнутом венском кресле, Чуть-чуть туманный, как живой, Сидит он странный, жуткий… Если б Не эта кучка предо мной, То подошел бы, как бывало, И через смерти покрывало.

С недоуменьем пред загадкой Стоял я долго безнадежной, В истоме горестной и сладкой, Без страха, без тревоги прежней; Там возвышающий финал Бетховена я ощущал.

Но рядом, в комнатке соседней, В живых остались два лица Перед трагедией последней, Они в нем мужа и отца Теряют и загробной веры Они не взяли у химеры!

III

А час спустя у синагоги Несли скрипящие носилки В грязи ухабистой дороги К свежезияющей могилке, И, в белый саван спеленат, Лежит в них отошедший брат,

Защитник верный униженных, Заброшенных в полночный край, Отчизны солнечной лишенных И пальмовых Сиона вай; Перед пасхальною агодой Он с вечной встретился свободой.

Он в жизни не хотел отличья, Ни почестей и ни наград, Но скромен был до неприличья Последний нищенский обряд: Народу мало, речи жалки, В снегу красноречивей галки.

Так лучше! Чем неприхотливей Обряд бывает погребальный, Тем он значительней, красивей, Тем ярче ангелом опальным Себя воображает каждый, Тем больше зарубежной жажды.

И на картине Тициана Немного лиц, а пафос страшен; Жены зияющая рана И труп, цветами не украшен, – Сильнее выражают смерть, Чем мира гаснущая твердь.

Вот край могилы. Труп спустили, Глаза Сионскою землей До воскресения закрыли, И глина желтою струей Полилась… И жены язык Издал нечеловечий крик.

Ее уводят. Что же? Надо: Живые мертвым не чета. И в первый раз читают кадеш Без слез, как автомат, уста Застывшего от горя сына… На фоне вешняя картина:

У тына чахлые коровы, Сереют хаты, дремлют плавни… А здесь один лишь холмик новый Меж сотен холмиков недавних. А в холмике сосновый кол, Да ног следы, да частокол.

Так это всё? Венец страданья, Исканий, жалоб и стремленья? И сердце, разум мирозданья, – Как мимолетное виденье, Как дым, как порванная вервь, И равен человеку червь?

Нет, нет, не всё! Великой Тайны Такой нестильный архитрав Не завершит необычайных, В безбрежность устремленных глав, И сердце чуткое давно Могильное отвергло дно!

Неописуемость страданья И безнадежность бытия – Залог загробного свиданья И совершенней жития; Бессмертие души едва ли Не достоверней всех реалий.

Что наша жизнь? Недоуменье, Тяжелый, непробудный сон; Потустороннего знаменья Лишь саванный дает виссон, А агонийное прозренье Для нас начало пробужденья.

Глухонемым и ослепленным, По грудь погрязшим в муравейник, Мечом борящимся картонным Не покоряется келейник, За хаотичностью реалий Он гармоничных ищет далей.

Нет объяснения в аорте И в копошащемся мозгу, В стихиях, в силах и в реторте На этом смрадном берегу, А сердце в тысячу веков Освободилось от оков.

А сердце чувствует в экстазе, Что, переплыв за море зол От воплощения проказы И грезы уплатив обол, Оно в предчуянном Эдеме Зажжется в Божьей диадеме.

Поэты, мудрецы, пророки В тысячелетиях эскиз Преображенный и высокий Бессмертия создали риз, И путеводные огни Их людям светят искони.

Не эта черная могила, Не в глину водруженный кол – Действительная жизни сила, И отвратительный раскол Не оттолкнет от божества Того, в ком блещет синева.

Чем глубже маятник качнется Идеи в зверское начало, Чем затхлей глубина колодца, Тем легче, тяжкое забрало Повергнув, пробужденный дух Взовьется, как лебяжий пух.

Твой сон окончился кошмарный, Мой милый отошедший друг, Ты Ангел Божий, лучезарный, А нас полуденный испуг Еще гнетет и тайны мука, Но близится к концу разлука.

Но за кладбища палисадом Над степью. стонущей едва, Едва за Адоная садом Межмирья светит синева. Мы все проснемся, все! Не плачьте, Видны над Ахеронтом мачты!

На черных парусах Харона То близится корабль за нами. У Божьего мы скоро трона Сойдемся райскими цветами. Спасайте из пучины зол Мечты сияющий обол!

27 января – 12 марта 1920

КРОШКА ИКАР (Русалочий плес)

Тебе, о Гипнос, благодетель, От жизни зачумленных петель Спасающий, тебе хвала! Но брата твоего стрела Иным желаннее была бы: Она юдольные масштабы, Амврозией небытия На очи скорбные лия, Перерезает уж навек – И Танатоса человек Считает величайшим благом! Но и Тобой, великим магом, Доволен мученик земной За упоительный Эвной Передрассветных сновидений, Из океанских поселений Через роговые ворота По приказанию Эрота В измученные явью души Побить слетающий в баклуши. Хвала смиренному Морфею, Усопших родичей психею К нам приводящему подчас, Хвала Фобетору, экстаз Дающему безумным страхом, Хвала Фантазу голубому, Царящему над жалким прахом И даже в смертную истому Забытой Богом стороны Вдохнувшему благие сны!

Сегодня утром Гипнос милый Совсем готов был улететь, Когда Фантазий легкокрылый Набросил радужную сеть На микрокосмос мой усталый, На терний, вышивкою алой На лбу высоком окруженный, На образ мира, заключенный Под этим сводом костяным. И стал я тем же, но иным, Исчезла мука пробужденья, Отчизны мертвой привиденья, – Остались образов пирушки И слова детские игрушки! ______________ И вот я снова глупый мальчик, Повыше Шарика на пальчик, Но глазки широко раскрыты Мои: их дивные Хариты Перед рассветом освятили У мокрой папочки могилы. И выглянул я из калитки Кладбищенской, куда все нитки Собрал угрюмый чародей От яви скачущих людей И взрослых будничный скандал Великолепно разгадал. Возненавидев спозаранку Идей спасительных шарманку, Я забираться начал в клеть: У кур учиться, как лететь; Смотрел я там, как Дон-Петух, Тряся пурпуровый треух, Вертит роскошными крылами, И после сам махал часами Ручонками над головой Под псюшек удивленный вой, Смотрел на беленькие тучки, И чаще всё махали ручки, И шире всё через канавки Я прыгал в прибережной травке. И все смеялись надо мной: Смеялся красноносый Ной, Сосед швейцарец-винодел, Смеялся сын его пострел, Смеялись милые родные, Смеялись куры, как шальные, И белопузые лягушки Высовывались из кадушки И квакали во весь свой рот, Чудовищный, как у ворот. И горько, горько было мне, И в детской с плачем на окне Спускал я ручкой жалюзи, И на постель, как был, в грязи Бросался и рыдал, рыдал, Пока от слез не засыпал.

И был напротив нашей дачи Меж камышами островок; О нем наш старый доезжачий, Уставившись на поплавок, Такие плел мне небылицы, Что у неоперенной птицы Дрожали крылья за спиной, Что трепетал я, как шальной: Там тридцать три жили русалки В венках из плавневой фиалки, Окрестных сел они красавицы И от лихой любви трясавицы Нашли спасение на дне. Там на жемчуговом коне Воинственный Царь Берендей Полки серебряных сельдей На поле Марсовом столицы В день Ангела своей царицы Приветствуемый объезжал. Там фрейлин милых наряжал Кружок диковинных принцесс В воланов кружевенных лес. В подводном замке Берендея, Там найдичайшее – идея, Там найстраннейшее – закон Для пьющих воду испокон.

И я, ребенок найдичайший, И я, детеныш найстраннейший, С прогнившего глядел дощаника, Как на избушечку из пряника Глядели Маша и Васюк. Рыбалки нашего каюк Туда частенько приставал, Но вышиб у бедняжки шквал Из головы фантазий клепку: За папирос не мог коробку Он рассказать мне ни о чем. А я лучиновым мечом Достать чрез плавни не был в силах. Когда ж над головой в стропилах Летучая пищала мышь И над рекой царила тишь, Из камышей я слышал плач, Как будто великан-палач, Как рыболов шальную рыбу, Кого-то поднимал на дыбу. И кто-то звал меня оттуда, Как верующий в Божье чудо, А я как бедный крался тать, Не в силах будучи летать. И жалостно я ей ручонкой Махал с лучиновой шпажонкой, И слышалось мне: – Ой-ой-ой! Царь Берендей, родитель мой, За древнего меня леща Отдаст, когда твоя праща На смерть не поразит злодея, Кондотиера Берендея Полков подводных, мой дружок! – И я решился на прыжок, Но только несколько бифштексов С коробкою имбирных кексов Решил уплесть, чтоб сил набраться И в камышах не заплутаться.

Однажды на отцовской вилле, В день Ангела больной мамаши, В кружок усевшись, кофе пили Наехавшие тети Маши, Эмилии и Жозефины, А дяди Генрихи и Фрицы, Пунцовоносы, краснолицы, Лили громадные графины В трясущиеся животы. Но заприметив малыша, От хохота едва дыша, Они пораскрывали рты: «Ай, ты такой-сякой, малыш, Когда взаправду полетишь! А ну-ка, ну-ка! Поскачи! Да нас искусству научи!» А я, едва дыша от злобы, Решил уже не делать пробы, А утерев потоки слез, Слетать на островок всерьез!

И вот, когда садилось солнце, Тайком я выполз на чердак, Где ночью бродит вурдалак, По рынве в круглое оконце Всползающий за черепами, Что вперемежку с обручами Бочарными и всякой дрянью Лежали там зловещей данью Пески зыбящего Борея, Который выдул из гробов Безвестных Савву и Андрея, Разбойников и бурлаков, Курсисткам нашим на потеху, Лукерье-прачке на помеху. Построив из ручонок шоры, Чтоб угрожающие взоры Мне черепов не помешали, Я, как мышонок, тихо-тихо, Крестясь неистово от лиха, Чрез паутиновые шали, Спугнув мурлыкавшую кошку, Подполз к разбитому окошку И смело выбрался на крышу. Приник, прислушиваюсь – слышу Лишь шелест тихий тополей И кажущийся плеск килей Эскадры белых облаков Да зыбь червонную песков. И я всё выше полз, всё выше По воспаленной солнцем крыше, Пока к ажурному коню Не всполз по острому гребню! И с замираньем глянул вниз, Туда, где, желтовато-сиз, Журчащих валунов оркестр Настраивал ленивый Днестр. И завихрилось, зажурчало В головке, возбужденной ало, И через глаз калейдоскоп Тянулась властно надпись: Стоп! Но с островочка: – Ой, ой, ой! – Неслось русалки: «Папа мой За древнего меня леща Отдаст сегодня…» Пропища В ответ какой-то грозный клич, Я рученьками завертел, Затем скакнул и, как кирпич, Куда-то в бездну полетел.

Летел, летел и на песок, Как семицветный мотылек, Как лебединая пушинка, Присел – и ни одна былинка Не подогнулась подо мной. Необычайной тишиной Были объяты камыши, И лишь чеканные ерши Из полированных зеркал Метали веерным хвостом В слезу расплавленный металл В развернутый лазурный том Меланхолической поэмы, И от прохладной диадемы Под звук камышного шакона Природы скорбная икона Слезой раскаянья рыдала, Как куртизанка из Магдала У ног распятого Христа. И леденящей на уста Спустилась жути мне решетка, И вздрогнула от стона глотка, И, закричав, чрез камыши Я бросился: «Спеши! Спеши! – Стучало у меня в ушах: – В мечеть русалку падишах Ведет подводную! Скорей!» И, как звереныш, средь морей Шуршаще-режущих я бился И личиком окровавился Об острых камышей ланцеты, И звал я, звал! От А до Z’еты Все перебрал я имена, Все омуты, как есть, до дна Переглядел меж камышей, Но лик не виден был ничей. И только посреди лужайки О чем-то всхлипывали чайки, В гнилом собравшись каюке, Да по затиненной реке Качался мирно черпачок, Должно рыбалка-старичок Его там обронил намедни, Да отовсюду из нимфей Лягушки квакали: «Ха-ха! Вот выдумал какие бредни Он про русалок да про фей! Так высмеешь и потроха! Ха-ха! Какой малыш-глупыш!» И в такт зашелестел камыш. И стало мне так тяжело, Как будто сажень намело На грудь мне желтого песку, Как будто бурную реку Пустили через трупик мой Со льдом, вздыбившимся горой!

И я очнулся под обрывом От нестерпимой в сердце боли, Грачи неистово по ивам Тянули жуткие триоли, А надо мною тети Маши, Эмилии и Жозефины, Да дяди Генрихи и Саши, Как свечевые парафины, Бледны, испуганы склонялись, Но не глумились, не смеялись… И докторенок наш уездный, Такой пьянехонько-любезный, Взволнованный и не на шутку, Склонился ухом мне на грудку, Затем приподнял красный нос И буркнул: «Помогай Христос! Пройти не мог подобный номер! Чудной, кажись, мальчутка помер!..»

И вдруг мне стало так светло, Как будто солнышко зажгло Лампад несметное число Перед кивотом дорогим, Где я лежал совсем нагим, И крылья божие, меня Всего блаженством осеня, Заколыхались за плечами, И я незримыми путями Взвиваться начал в синеву, Чтобы спуститься на траву Элизиумовых рабаток Средь довихрившихся касаток, И на груди моей русалка, Как синеокая фиалка, Лежала; нежный аромат Ее дороже мне стократ Всего, что я перестрадал Из-за реальности кандал, И, ожерелье для нея Из встречных звездочек вия, Я песнь лучистую пою, Словесным истину гоню, И яви не подкрался тать, И грез не уменьшилась стать, И научился я летать!

26 августа – 3 ноября 1921 Флоренция

МРАМОРНАЯ ДЕВОЧКА Сновидение

Всё уже смрадная старуха Чертит волшебные круги, Всё злобней царственного духа Вокруг сближаются враги. Гетера-Жизнь ведет седая, Давно отвергнутая мной, Иссохшей грудью припадая На похоти вселенской гной, Рабов Антихристовой орды На келью пасмурного мниха, Где красоты былой аккорды Журчат, доплескивая тихо. Всё легче гибнущее судно, Иконы, библии за борт Бросает инок безрассудный, И кровь ручьями из аорт Его в гнилое льется море, Где человеческие крабы Грызутся в исполинском споре В еще не виданном масштабе. Всё уже у него плацдармы, Всё ближе смрадные круги, Но не подверженному карме Не страшны цепи у ноги! Грааль мистических мальвазий У воспаленных держит уст Его возлюбленный Фантазий, И неувяден алый куст Пятьнадесятилетней Розы, Шипами всползшей на алтарь, Пронзившей сердце серой прозы, Как паладины Божьи встарь.

Был полдень жаркий. В кипарисах Звенели пьяные цикады. Лучистый дрок по склонам высох. Непобедимые Армады Тысячеликих облаков Вливали тихо водопады Свои в лазоревый альков Без основанья и преграды, Где вдохновенный дремлет Зодчий, Забыв обязанности отчей Прямой, казалось бы, свой долг. Мессианический умолк В сердцах давно уже припев И у поэтов, и у дев, Коммунистический трезвон Дороже нежных анемон. Остались только ты да я, Погибнувшего бытия Два яркогранные осколка, Как мед готовящая пчелка Меж торжествующих зверей. Незримые меж мрачных рей Кладбищенского кипариса, Как тень влюбленного Дафниса И нежноликая Хлоэ, Бредем мы промеж урн разбитых, Эмалью плющевой увитых, И Requiem читаем дивный, Звонко-тягуче-переливный До нас преставленным поэтам, Мечты и красоты аскетам, Духовных истин паладинам С мечом цветным и белым крином И поднятым навек забралом…

III

И по кладбищенским подвалам Вошли мы в старый колумбарий. Богач и отошедший парий От пола до нависших сводов На залуженных сковородах Сгнивали в подземельи том С навек засургученным ртом. В давно погаснувших лампадах Оливковое горкло масло, Венков увядших пряно-сладок Истлевший цвет, и букв погасла, Всеченных в мрамор, позолота, Лишь кое-где остался кто-то, Резцом оплаканный на грош, Незабываем и хорош, Да в паутине вилась лента: Два одиноких воробья Под ней в заржавленной лампаде Устраивались для жилья. Размерно, чинно, на параде Так не равняются солдаты, В восьмивершковые палаты Ушли людские хризалиды, Все незабвенные, увы, На год, на два, не для обиды Будь сказано детей, вдовы, Иль неразлучшейшего друга, Но точка жизненного круга Не за простенком кирпича, – Духовная теперь свеча Мерцает у подножья где-то, Как атом лучезарный света, Синеколонных алтарей. Дедов, отцов и матерей Мы вслух читали имена, Чтоб не пугала тишина, И продвигались со свечой, И шаг наш был такой глухой, Что поневоле мы пугались. За нами тени колыхались, Как перепончатая мышь, Жилища колокольных крыш, И чья-то тень, простерши персты Руки холодной и отверстой, О чем-то умоляла нас; И чей-то возбужденный глас За нами слышался: «Скажите, Скажите всё ей! Разъясните Земные узы бедной крошке, Пусть выпорхнет через окошко Она лазоревое в рай… В гробу ей душно: ай, ай, ай!» Бледнее стали мы рубашки, Вдоль позвоночника мурашки Поползли, и холодный пот Закапал с белых терракот: «Мне страшно, милый мой отшельник, Мне желтый дрок и можжевельник, И розанки святого Циста, И туч жемчужные мониста, И цикотание цикад Дороже траурных аркад И смутных мыслей об Аиде; В далекой солнечной Тавриде Меж крапивой ходжей тюрбаны Иль крестоносные поляны Меж плачущих в снегу берез Мне сказочней метаморфоз Духовных тайну обещали; Уйдем от мраморной печали И от надгробных прописей На свежий воздух поскорей!» Мы участили шаг, но вдруг Сверкающий узрели круг С мерцающей внизу лампадкой, И лавра запах жутко-сладкий С последним стоном блеклых роз Пахнул в лицо нам из квадрата, Где гроздь многострадальных лоз Сгнивала чья-то без возврата; И в том алмазовом кругу, Как вешний цветик на лугу, Позолотел, порозовел, Цветами радуги запел, От жизненного хмеля млея, Как от лобзаний Галатея, Банальный мраморный рельеф. Со светописи, одурев От каменного ремесла, Под крики, брань и рев осла Старик-обаццатор младенца Под синей тенью San Lorenzo В каррарский сахар за три дня Врубил, судьбу свою кляня. Как колос золотились кудри, Под слоем паутинной пудры Веселый заиграл румянец, Какой папаша-итальянец На щечках у своих детей Не видел с женушкой своей. Зажглися губки милой крошки, Открылись круглые окошки – И два кусочка бирюзы Сверкнули в них, и две слезы Скатились на Тебя, Христосик, На ленте бледно-голубой, А носик вздернутый, а носик, Каких не видел я давно, С тех пор, как преисподней дно Покинул, Ангел мой, с тобой Ради Авзонии святой; – Такие носики ребят Из -под косыночек глядят На полустанках подмосковных, С лубками ягод краснокровных В землей замурзанных ручонках, – И голосочек милый, звонкий, С тоской изведавшего крыл, Из камня грустно вопросил: – «Вы русские? По звукам слышу; Вы русские! Гляните в нишу! Из мраморных в ней очертаний Душа бедняжки с вами Тани Десятилетней говорит; Душитель деток – дифтерит Ее в прошедшем феврале Прижал за плечики к земле, Но несчастлива так она, Что чужедальная страна За духом бедненькой сиротки Не выслала воздушной лодки, И Ангел-кормчий не пустил Ее движеньем белых крыл На борт чистилищной ладьи За то, что в ней на все лады Душа стремилась в отчий край, За то, что Боженькин ей рай Казался менее желан Снежком опушенных полян, Лесных прогалин и полей Умершей матери своей. Как под копытом подорожник, Папаша бедный мой, художник, Задохся в первый год войны На этой солнечной чужбине, Мечтая о родной святыне, О горсти отческой земли Для исстрадавшейся пыли; Мамаша бедная за ним, Как белоснежный серафим, Три года с лишним прострадав (Ее виющийся удав Земного долга в кабалу Не получил), отдав крылу Свою болезную Психею, Помчалась также к Эмпирею. Одна, одна среди этюдов Осталась папиных сиротка; В ее тоскующих причудах Не находила смысла тетка, Качал почтенной головой Профессор-психиатр седой. А я меж папиных картинок Печально проводила дни. Березки, куполочек, инок, Пасхальные в руках огни, Царевны пышные и терем, Царевич, лес дремучий, волк И витязей несметный полк! Чего очами не измерить, Чему с трудом большим поверить. Santa Maria мне del Fiore И остросводный Santa Croce Не успокаивали взоры, От слез не осушали очи, Fiesole и San Miniato, И медицейские палаты, И лавр, и кипарис, и розы Одной корявенькой березы, Что оброняет у дорожки Кладбищенской свои сережки, Не заменяли никогда И проходили без следа В моей молящейся душонке, И голосочек звонкий, звонкий Звал неустанно отовсюду. – Иду, иду, я тут не буду, Не буду, не хочу я, мама! И скоро завершилась драма, Смерть подкосила хилый цветик; За этим кирпичом скелетик Мой бедненький, а мотылек Моей психеи недалек, – Парит он между этих плит, И сердце у него болит, Болит за то, что, отчий край Не повидав, он должен в рай Необлюбованный попасть. Хотелось мне туда одной Слетать прошедшею весной, Но через гряды Апеннин Суровый Божий паладин С мечом пылающим меня Не пропустил, хотя три дня Под облаками у Чимоне Порхала в снежном я виссоне… Ах, расскажите бедной Тане, Вы были в православном стане И чудо вы богатырей, Опору Бога и Царей, В Москве наверное видали, Как в Кремле ратников встречали Победоносные войска Митрополиты и толпа, Как на Иване на Великом Священным колокола вскликом Встречала русская земля, Несметным толпам веселя Ликующую в слезах душу, Великорусских паладинов, Сермяжных царских исполинов? Я вашу повесть не нарушу Нетерпеливым восклицаньем!» – Мы ей ответили молчаньем И пораженные виденьем, Нам стало нестерпимо тяжко, И ты промолвила с волненьем, Ко мне прижавшись: «Ах, бедняжка!» – И, внутренним сияя светом, Головка Танечки-сиротки Тянулась в сумрак за ответом, И грустные полились нотки: – «Зачем молчите вы, зачем? Снимите жизненный ярем С застрявшей в терниях пичужки!» – И голос плачущей старушки, Витавшей, словно фимиам, По эпитафийным плитам, Шептал, молил не уставая: – «Отройте ей ворота рая!» – Но безглагольны, как чурбаны, Стояли мы, сочились раны И желчь была у нас во рту; Мы нашу лучшую мечту Похоронили в омут слез Средь лихорадочных берез… – «Ах, почему, как скорбных жен Голгофных, глаз ваш расширен, И, как осиновый листок, Дрожишь ты, милый голубок?» – И звезды темные ко мне Ты подняла в могильной тьме С вопросом жутким – и тогда Глазами я ответил: да! – «Танюрка, милая сестрица, Печальную услышишь весть, России, сказочной царицы, Уже на свете Божьем несть! Долготерпивая жена Детьми своими казнена!» – Глазенки мраморной малютки Раскрылись от жестокой шутки, Как у сраженных Ниобид; Всё то, что миллион обид Неслыханных, необычайных У нас за восемь создал лет, То человеческою тайной В ней сразу твой сваял ответ. И стон надрывный, жалкий, резкий, Верней бурава и стамески, Пронзил нам души и гробницы, И найистлевшие частицы В ячейках содрогнулись праха, И от трагического аха Умолкли пьяные цикады И распластались туч громады. – Зачем убили злые детки Святую мученицу мать? – На волю выпустил из клетки Их злой и хитроумный тать. – Как будто в безбережной степи Возможен был для душ острог? – У каждого свои есть цепи, И несвободен даже Бог! – Зачем же было убивать Святую мученицу мать? – Зачем фарфорную головку Ты кукле вскрыла и коровку Пегую из папье-маше Распотрошила в камыше, Когда она на водопое Отказывалась пить на зное? – Я посмотреть хотела, милый, Что делается там, внутри… – Их убедили, что постылый Россия край и что цари Всему виною, что без Бога К благополучию дорога. – Так всё погибло, значит, всё? – Лонгиново мы ей копье Всадили пред исходом в ребра: Гной выступил из раны, кобра Зашевелилась подле трупа, И кто-то засмеялся тупо… – А Царь, а вся Его семья? – В Екатеринбурге судья Кабацкий на смерть осудил Ее, царевишен истлил С Царицею перед Царем, Затем страдальцев шестерых Умучили, сожгли и, пушку Священным прахом зарядив, Пальнули в хвойную опушку, Где над Россией плакал Див! – А Божьи храмы, куполочки, Червонные Христа цветочки? – Иные взяты на танцульки, И комиссарские девульки Заморский фок-трот пляшут в них, Иные сожжены, и стих В них колокола голос медный, В других убит священник бедный, Во всех ободраны иконы, Поруганы святые мощи, И редко, редко бедный тощий Поет святые антифоны Смельчак какой у алтаря, Без риз и без пономаря, Без свеч святых, в толпе голодных, Едящих трупы псов свободных, Идеи пакостной рабов, Бродящих трупов без гробов! – Аминь! – под сводом повторила Скорбящая во мраке тень, И темно-синяя покрыла Крылами угасавший день Любимая Хаоса дочь, Святая девственница Ночь. Потухли незабудки-глазки И ротик-ягодка потух, Поблекла золотая сказка Кудряшек Таничкиных вдруг. Холодный, пыльный всюду камень Из-под пастели проступил, Погас овала яркий пламень, И где-то филин завопил. И только шорох звонкий крылий Еще под сводами звучал, И жестяных дрожали лилий Венки и в петельке бокал. И страх рукою ледянистой Оплел нам темя. Во всю мочь Бежали мы на воздух чистый, Где царствовала Дева-Ночь. Безмолвно всё! И лишь Чимоне, С волнистым фризом Аппуан Блистали алою короной, В багровый глядя Океан. Из туч, пылающих гигантов, Лились рубинные каскады, Опалы, бирюза, брильянты – Заката яркие менады. В долине спящей, в сизой дымке Оливковых садов дриады Кружатся в шапке-невидимке. В аквамариновой прохладе Угрюмо в бронзовых шеломах Стоят попарно кипарисы На золотых вершин изломах, Как в черных мантиях Клариссы У труб серебряных на хорах, И ласточки, сменив цикад, Разящим душу пели хором, Врезаясь в золотой брокат. Ave Марийный перезвон На древней башне Буондельмонте Всё на пять миль вокруг в амвон Преображает в Ахеронте Земном для обращенных к Богу, Стремленьем ущемленных душ. И вышли мы на тихую дорогу, От кладбища на паперть храма Змеившую, как желтый уж. Дух захватила панорама, Ум волновали груды звезд, Уже мерцавших в синем плюше, И стал я, как влюбленный дрозд, Руладить в розовые ушки О Вечности, священной маме, О Тайне, девственнице чистой, О Родине, подавшей камень, О Розоньке моей душистой, Пресветлом Ангеле моем, О том, как на Земле нам тесно, О том, чего за рубежом Мы ждем, и горлицы крылом Касалась наших алых лиц Одна из мириада птиц Вокруг незримых, крошка Таня, Ликующая: Осианна!

26 марта – 26 мая 1922 Флоренция

ЧЕРНЫЕ ЛИЛИИ Духовный стих

Безбережные степи Простерлися вокруг. Утопийные цепи Скребет раба терпуг, И орошают слезы Поникшие березы.

Как меч Архистратига – Зигзаг безводной Волги, Антихристова книга Останется надолго В покойницкой раскрытой Над нищенкой убитой.

Пришла весна лихая И знойная, как печь, Старушка Смерть благая Одним размахом плеч Беззерные колосья Скосила, как волосья.

Вся в трещинах широких, В могилах вся земля, Квакуш золотооких Тифозные поля Оплакивают жалко И дохлую русалку.

Без крыш курные избы, Не видно красных баб, Гляди, не разбрелись бы Комиссарье и Штаб: Меж трупами коммуну Создать ли Бэле Куну?

Два странника крылатых В сияющей парче, Держа в руках зажатых По восковой свече, Как голуби летали Над Символом Печали.

Пылающие кудри Вокруг прозрачных лиц, Глаз необъятно-мудрый Из-под густых ресниц Пылает, словно солнце В келейное оконце.

Они летали низко, Глядели желтой травки На жалкие огрызки, И золотые главки Звали земных церквей Заоблачных гостей.

Но дикий лишь татарник И стойкий молочай, Да выжженный кустарник Забывший Бога край Очам их изумленным Явил, умалишенный.

– Напрасно, Анатолий, Явились мы сюда, Вся до последних схолий Земная череда Взята душистых слов, Нет никаких цветов!

– Смотри, такой Голгофы Не сыщем мы нигде. Здесь создаются строфы, Что в ангельской среде Поются с ликованьем И суетным желаньем.

– Но где ж они? Пустыни Спаленные вокруг, Метелочки полыни Не сыщешь, райский друг; Где погорели терны, Там нет и лилий черных!

Вдруг на крыльце лачуги Меж обгорелых пней Последний потуги Царицы земных фей Они узрели – Жизни В чудовищном софизме:

Старик сидел древнейший, И Солнышко-палач, Но и артист стильнейший, Рубашища кумач Его огнем залило И сердце веселило.

Из котелочка грязной Тянул он пятерней И в рот благообразный, Крестясь, совал порой Говядинки вареной Кусочек несоленый.

– Старик, ты, верно, здешний, Нет ли в земной пыли Вот в этой скорби вешней, Вблизи или вдали, У кладбищ и Бастилий, Угрюмых, черных лилий?

Два рыбьих мутных глаза Из-под седых бровей Без страха и экстаза Поднялись – и Кощей Вдруг буркнул: – Христа ради Не кормят в этом аде.

– Твою, старик, трапезу Делить мы не пришли, Не гости мы и Крезу, В клубящейся пыли Мы ищем у Бастилий Головки черных лилий.

Старик припрятал миску Под красною полой, Не прячет одалиску Так турок молодой, Затем прошамкал вяло, Как дедушке пристало:

– Крылатенькие гости, Средь праведных могил На Оптином погосте, По воле адских сил, Цветет бесовский крин, Как в колосе спорынь.

– Но только кто за стебель Ухватится рукой, Будь он хоть сам фельдфебель, Сразит его стрелой, Но многие от муки, Крестясь, берут их в руки.

– Пречистая нас Дева Послала за букетом Из творческого чрева Земли, и в этом гетто Мы думали найти Угрюмые цветы!

– Будь Ангел ты иль птица, Мне это всё равно, Будь даже Сатаница, Абы в кишке полно. Было и так и сяк, Смерть воцарил босяк!

Что ты припрятал, милый? Да ты не трепещи! – Праправнук это хилый, С ребятинкою щи! Миколка, бедный мальчик, Гляди, – последний пальчик!

И косточку из тюри Достал им патриарх. Проворней самой бури Раздался крыльев вспарх, И Ангелы меж туч Вонзили белый луч.

Повыцветали главки Пустыни золотые, Как на погосте травки, Дождем не политые, Упала штукатурка, Как с ящерицы шкурка.

Ободраны иконы, Прострелены витражи, И рясы на попоны В Антихристовом раже, Пролаяв тарабары, Забрали коммунары.

На паперти Христовой С навинченным штыком, С звездою пурпуровой Торгует Совнарком И с верующих душ За вход взымает куш.

Разогнаны монахи, Убит Святой Отец. Из подземелий прахи Давно ученый спец, Украв святые ризы, Подвергнул экспертизе.

Давно уж ектении Великой не поют, И Нищенке России Пчелиный воск не жгут… Ах, Господи помилуй! Ах, Господи помилуй!

И всё же тени-люди Бредут со всех сторон, И краснорожий Иуда За пропуск биллион Берет в мошну совета По новому декрету.

Что ж привлекает нищих В погибший монастырь? Нет в нем духовной пищи, Последний богатырь Его убит намедни За тайные обедни.

Влечет их на погосте, Где бросили в крапиву Угодниковы кости, Влечет святое диво – Меандр лилий черных Меж крестиков топорных

Седых иеромонахов, Расцветший за ночь вдруг Меж охов и меж ахов, Когда цветы вокруг В чудовищной печали От жажды умирали.

Расцвел меандр черных Благоуханных лилий, Как ореол покорных На семицветных крылий Громаде дивных ликов На древних мозаиках.

И лепестки-ресницы, Мистические бездны, Духовные криницы Скрывали тайны звездной, И каждый черный крин Сиял, как Божий Сын.

И души всех пророков, И всех миров закат, И истина истоков, И Смерти аромат Меж пасмурных лилей Кружилися полей.

И эти люди-тени, Блуждающие мощи, Склонялись на колени И, ожидая нощи Последней, целовали В слезах Цветы Печали.

Кто целовал с надеждой, Тому два лепестка Ложилися на вежды, И аромат цветка Любовно, как кинжал, Того вдруг убивал; –

Маяк бывает в штормы Такой для птиц удав, – И полные платформы Везет их Наркомздрав И сваливает в кучи У загородней кручи.

И ликовал в «Известьях» Ученый коммунист: Так скоро по поместью Любой возьмет чекист, Так скоро Русь Святая Домрет до Социал-Рая!

Довел гостей крылатых До Оптина язык; У входа два солдата Направили в них штык; Но светлая чета Впорхнула в ворота.

Узрели Morituri Гостей своих из рая И, голову понуря, Им мысль пришла шальная, Спросили: «Вы-то, вы Зачем? Вы не живы,

Зачем в юдоль земную Явились снова вы? Так, значит, на иную Рассчитывать, увы, Нельзя нам жизнь, и гадко Всё, что казалось сладко?

Так, значит, опостыла Вам ваша жизнь в раю, И братская могила Для вас баю-баю! Нет, вы пропагандисты, Ряженые чекисты!»

Но Ангелы, как братья, Умученных Сестер В крылатые объятья Прияли – и позор Сомненья проходил В тепле небесных крыл.

– «Нас Матерь Божья чистая, Царица нас лучистая Послала в этот мир, Дабы крылатый клир Увидел из Бастилии Спасительные лилии,

Дабы увидел черные Цветы Исус Христос, Дабы и речи вздорные Не смел Исподний Пес На паперти глашать, Где распятая Мать

Лежит в отрепьи смрадном, Растленная голубка, Чтоб в плоти стадном [8] Не приобщалась кубке, Две черных вязеницы Мы понесем Царице!»

И наломали лилий Две черных вязеницы Создателевы Птицы, И, звоном белых крылий Заполнив злой ярем, Направились в Эдем.

И Матерь Божья с тучкой Навстречу им поплыла И беленькою ручкой Платочком шевелила, И Ангелочков хор Глядел из тучьих нор.

И звезданьки глядели И месяца серпок, Как в голубой купели Алмазовый венок. Ждала их Присно-Дева Из Хаосова чрева.

И Ангелы со звоном Огромных крыл примчались И перед белым троном Трикраты поклонялись, И лилий вязеницы Склонили пред Царицей.

И Матерь Божья нежно Цветы Страстей прияла, Поникла безнадежно И горько зарыдала, И плакали в платочки За нею ангелочки.

И стала Матерь Божья Чернее лилий черных, Точь-в-точь она похожа Теперь на чудотворных Икон изображенья, Прапрадедов творенья.

И черная такая На тучке сизо-черной Явилась Мать Святая С улыбочкой покорной К Спасителю-Сыночку В святую эту ночку.

И говорит: «Сыночек, Смотри, что там творится; Последний я цветочек Послала взять в темнице; Средь мировых Бастилий Помимо черных лилий

Ничто уж не цветет; Там плоть признали богом, Антихристу поет По равенства острогам, Чуть-чуть еще дыша, Исподняя душа.

Так смилуйся ж, Сыночек, Смотри, в слезах и в крови Тут каждый лепесточек, Во имя хоть Любови Прими скорей решенье Иль пореши творенье!»

И взял из ручек нежных Цветы Страстей Христос И вовсе безнадежно Отцу их преподнес: «Мессею вконец Устал я быть, Отец!»

6–7 июня 1922 Флоренция (В день Рождения Розы)

ПОЭМА ЖИЗНИ Фрагменты

Золотой крестик (1882)

У дельты сонного Бугаза Ленив латунноводный Днестр, И августовского экстаза Исполнен солнечный оркестр. Средь мерно шелестящих Шабо Спит острошпажных камышей, И гроздь, колышимая слабо, Как малахитовый камей, Обвилася вокруг веранды Ее швейцарско-швабских ферм, Но неуклюжие шаланды, Днестра янтарных эпидерм Едва касаясь, больше манят Трехлетку в бархатном костюме, Что, арабеской килей занят, Ребяческой отдался думе. Над ним запыленных акаций Дождя алкающий шатер, За ним Кановы томных граций Из алебастра мертвый взор. В душе воробушка щебечет Его невинный целый день: Познанья в нем угрюмый кречет Не описал немую тень. И мотылек в ней и стрекозы, Лягушек заревой концерт И чайные открыли розы Природы радужный конверт. Конверт, в котором сам недавно, Как аллилуйно чистый звук, Куда-то он струился плавно, Пока из материнских рук Божественным комочком нервов В сподвижничества старый мир Он в воплощеньи уж не первом Явился в Божий монастырь. Как личика его прелестен Нераспустившийся бутон, Как много бессловесных песен Лазури голубой фестон Ему уже сказал без цели И шаловливо и легко, Как Пана сонные свирели Ласкают нежное ушко! Но пошлость и людская злоба Его впервые сторожат И, притаившись, смотрят в оба, Как на беспризорных княжат Завистливый и обойденный Престола жадный претендент. Вот жала кончик раздвоенный, Вот и чешуйчатый сегмент – Змеи, которую сегодня Подвыпившим мастеровым Зачем-то обернули сводни Со смехом старческим и злым. Качаясь, пыльною дорожкой Он шел чрез сжатые поля И в такт с задорною гармошкой Писал ногами вензеля. Но, заприметив мальчугана, Мать помянул зачем-то вдруг И взвизгнул хрипло и погано, Как ржавый плотничий терпуг. И тению своей громадной Покрыл дитя, как нетопырь. «Ишь ты какой малец нарядный! Ты чей же будешь-то, пузырь?» Ребенок удивленно глазки Поднял, мечтавшие дотоль, И, вместо зефировой сказки, Дохнул в них пьяный алкоголь – Из рта, кишевшего словами Познанья истины плотской, И на костюмчик с кружевами Легла мозолистой рукой Чужая низменная воля. И, как пугливое агня, Он крикнул: «Я мамашин Толя, Я маленький, оставь меня!» «А это что же на цепочке Тут у тебя висит, малыш?» «Ах, это Боженькин Сыночек, Создавший небо и камыш…» Но пятипалою клешнею Тот вытянул горячий крест, Сверкнувший золотой струею Глубоко в камыши окрест. И, красный весь от озлобленья, Крест оторвал негодный брат, – На горлышке ребенка звенья Кровавый провели стигмат. И горько плачущий малютка, Пораненный сжимая пестик, Кричал, как раненая утка: «Отдай скорей! Отдай мой крестик!» Увы, за крайние избушки Злодей подвыпивший исчез, И только добрые лягушки Заквакали в недвижный кресс.

24 марта – 10 апреля 1919

Венчание c Понтом (1882)

Колесный пароход «Тургенев» Червонный обогнул Бугаз И в жемчужной зарылся пене, Взметая крыльями топаз. В груди у старика машины Погибшего пирокорвета, Но мачт убогие вершины Не видели другого света, И тело шаткое из плеса Не выходило в океан, Как маятник, он из Одессы Качался в сонный Аккерман. С тех пор, как я себя запомню, Его две черные трубы Сурьмили моря глаз огромный, Скользя вдоль охристой губы. Как тяжело ему мористо, Освобождая кожухи Из волн, разрезывать мониста У красной гирловой вехи! Как тяжело ему бороться С объятьем голубых ундин, Как пьяного кораблеводца Хрипят проклятья у машин! Кричат испуганные куры, Визжат в корзинах поросята, Рыгают бабы в амбразуры И плачут жалобно ребята. И пахнет маслом, пахнет солью, Камбузом, ворванью и луком, И желтой пахнет канифолью, Гармошка тренькает над ухом. Но за громыхающей цепью Штурвала с капитанской рубки, Над моря голубою степью, Ундин жемчуговые губки Полны такого сладострастья, Такой прозрачно-синей ласки, Что все недуги и ненастья, Всю пошлость претворяют в сказки. На белолаковой скамейке Сидела дама под вуалью, И рядом, как листочек клейкий, Завороженный синей далью, Прижавшись к ней холодной щечкой, Сидел здоровенький мальчонок, Играя золотой цепочкой Ее извивами ручонок. И страх восторженный с вопросом В глазенках радостных сиял: «Я буду, мамочка, матросом, Я смело стану за штурвал. Но только беленьким кораблик Мой будет, мамочка, как тучки; И пушки будут там и сабли, И никого не пустят ручки Мои туда! Тебя лишь, мама, Возьму с собою я и папу, И полетим мы прямо, прямо… Купи мне с ленточками шляпу!» Смеялась мать, смеялся пьяный С пунцовым носом капитан, А белых чаек караваны Слагали жалостный пеан. Но всё разнузданней ундины Вели веселый хоровод, Всё глубже в синие куртины Врывался носом пароход. И жемчужные рукавицы Уже хватались за перила, И палубные половицы Волна прозрачная покрыла И языком журчащим звонко В головку вдруг поцеловала И в ручки милого мальчонка, Влюбленного в звезду штурвала. И в крошечные он ладошки Захлопал смело: «Я, мамуся, Не испугался ведь ни крошки, Ни крошки ведь. Я не боюся!» Но испугалась не на шутку Мамуся солнечного крошки, И капитан в свою каютку Повел их мокренькие ножки Сушить мохнатым полотенцем. И тихо, улыбаясь в слезы, Она над голеньким коленцем Такие бормотала грезы: «С лазурным обручился морем Ты спозаранку, мой соколик, С вселенским обручишься горем Ты завтра также, бедный Толик, Но пусть лазоревым страданье Твоя изобразит псалтырь, Пусть ты оставишь с ликованьем Угрюмый Божий монастырь!» Так пела мать моя, наверно, Снимая мокрые чулочки, – И чайки проносились мерно Над головою у сыночка.

21–22 июля 1919

Мальчик и шар (1884)

На мосточке из гибких шалевок Краснощекий стоял мальчуган. Сколько белых нимфейных головок, Как остер камышей ятаган! Отражался в зыбучем сапфире Кружевной валансьенский колет, И стрекозки в полдневном эфире, И коротких штанишек вельвет. Отражалася пухлых коленок Розоватость в стеблях ненюфар, И в зеркалах меж ивовых стенок На шнурках гуттаперчевый шар, Гуттаперчевый дискос, как солнце Пред закатом в морскую постель, И до темного омута донца Извивался лучей его хмель. Вдруг, должно быть, от солнечной ласки Гуттаперчевый лопнул пузырь, И на месте пурпуровой сказки Бирюзовый остался пустырь. Мальчуган изумился, заплакал И с мосточка куда-то ушел, Где-то тенор подводный заквакал, Прожужжали разведчики пчел. Где исчезло мое отраженье И головки моих ненюфар? Где взвивавшийся в Божьи владенья На шнурке гуттаперчевый шар?

3 декабря 1919

Выстрел (1884)

В давно заброшенном курорте, В колонии Грослибенталь, Я полюбил и натюрморты, И степи черноморской даль. Был сад запущенный за домом У нас с ирисовой каймой, С вороньим под вечер Содомом И галок митингом зимой. В саду лучинная беседка Была и сгнивший кегельбан, Где, кровью кашляя, нередко Отец играл со мной в волан. Когда засыпало дорожки Листом червонным и снежком, И галок испещрили ножки Цветов рабатки под окном, И с дуба воронов парламент Остервенело загалдел, Отец, подрытый под фундамент, Уже собою не владел: Зеленоглазых, чернокрылых Парламентарьев «Danse Macabre» Он видеть не имел уж силы, Хотя был духом горд и храбр; Соседа старую двустволку Он выпросил себе однажды, – И желтую увидел пчелку Я на стволах ружейных дважды, И два громовые раската Раздались; пять, затрепетав, Упало воронов у ската, На чешуей покрытый став. Забилось у меня сердечко, И за смеющимся папашей Засеменил я, как овечка, К застреленной добыче нашей. Я поднял первого, он теплый Был весь и трепетал крылом, Из клюва слышалися вопли, И кровь струилась ручейком. И в глаз я заглянул зеленый, Где жизни угасала зорька, Взволнованный и изумленный, И вдруг заплакал горько, горько. «Чего ты плачешь, мальчик глупый? – Спросил меня тогда отец. – Он гадкий, вещий, ест он трупы И нуден для больных сердец». Сквозь слезы отвечала детка: «Он гадкий, папа, но крылатый; Ему не каменная клетка Нужна, а Божие палаты. И я хочу быть гадкий, гадкий И трупы кушать вместо лилий, Но вместо крашеной лошадки Иметь вороньих пару крылий!» Отец сказал: «Ты странный мальчик!» И, кашляя, пошел домой; В снегу омыл кровавый пальчик Сынок безмолвный и немой.

28 декабря 1919 Ромны

Глазетовый гробик (19 ноября 1889)

Убогая комната в синих цветочках, Глазетовый беленький гроб, Вокруг гиацинты в пурпурных горшочках, Чуть слышен гниенья микроб. Кузены в мундирчиках подле окошка Мамашин едят шоколад, Она же, спокойная белая крошка, На новый настроена лад. Лежит она тихо с оранжем из воска На темных, тяжелых кудрях, Как девочки маленькой грудь ее плоска И ручки ныряют в шелках. И в белых ботиночках детские ножки Наивно из кружев глядят, Как будто о жизни терновой дорожке Они вспоминать не хотят. И маленький мальчик в мундире зеленом Глядит в этот маленький гроб И, что-то с вопросом шепча напряженным, Ручонкой схватился за гроб. Затем к гиацинтам придвинул он пряным Высокий обеденный стул И с сердцем замершим почти бездыханным В лицо отошедшей взглянул. В лицо, где вчера еще очи Христовы Он видел на смертном кресте, Где страшный румянец горел пурпуровый И ужас на каждой черте. Но чудо свершилось – и нет и подобья Того, что он видел вчера, И Ангел Луки перед ним делла Роббья Глядел из лебяжья пера, Из крыльев на шелковой гроба подкладке, Незримых, но зримых ему, И лик ее детский, невинный и сладкий В алмазов был вставлен кайму, Как лики святых в византийской иконе, И мрамора был он нежней И тучек жемчужных в ночном небосклоне Приветливей и веселей. И мальчик в ответ улыбнулся мамаше И слезки утер рукавом. – Зачем же мне плакать. Скажу тете Маше Об Ангеле-маме моем. С тех пор не могли ему люди проказу Служения плоти привить, – И духа его не свернулась ни разу В лазурь устремленная нить.

19 декабря 1919

Хрусталевый бокал (1896)

В буфете бабушки бокальчик Был узкостанный для Шампаня, И жил у ней печальный мальчик И курская старушка няня. Был тот хрусталевый бокальчик Старинной марки «баккара», Был Парками разбужен мальчик У гроба мамочки с утра. Были Евангелием няня С бабусей вечно заняты; По бедности струя Шампаня В беззубые не лилась рты, И только изредка в рождений, В Сочельника и Пасхи дни Им Шабо кисловатый гений На лицах зажигал огни. Но лучших дней слыхал бокальчик Заздравий громовые тосты, Когда отец еще был мальчик И девственны еще погосты. Меж всякой рухлядью стеклянной Сиял он золотым кольцом, И рядышком стаканчик странный Стоял с несъеденным яйцом, Которое отец-покойник Перед агонией просил И обронил на рукомойник, – С следами выцветших чернил. Но долго страшен был малютке Дубовый, старенький буфет: Там был резной орнамент жуткий, Хранитель маминых конфект. Из стилизации грошовой Чьего-то жалкого резца Два грозных, пасмурно-суровых Глядело колдовских лица. И часто под вечер мальчонок Буфетных опасался врат И, крест слагая из ручонок, Шептал испуганно: Свят, свят!

Однажды после смерти мамы Читал он в детском «Дон-Кихоте» Страницы о тобозской даме И засмеялся, – смехом кто-то Ему ответил серебристым Из бабушкиного буфета; Он громче засмеялся, – чистым Созвучием, как эстафета, Ответила ему мгновенно Сочувственная там душа; Он оглянулся изумленно И подошел чуть-чуть дыша, И ручкой с замираньем сердца Он сделал оборот ключом, – И широко раскрылась дверца, А солнце золотым лучом По хрусталю и по фарфору Влюбленно как-то заиграло, Но перепуганному взору Не ново всё, – и всё молчало. «Что это, что?» – спросил он звонко И меж стаканами искал, И вдруг затрепетал в сторонке И зазвенел в ответ бокал. Тогда он взял его в ручонки И прошептал: Так ты живой! И отвечал бокальчик звонко: – Мой милый мальчик, я живой! Не оставались без ответа Ни смех, ни слезы мальчугана, – На всё ответил из буфета Дискант серебряный стакана. В прозрачного влюбленный друга, Мальчонок забывал печаль, И многие часы досуга Делил с ним бабушкин хрусталь. И первых песен примитивных Он звонко повторял рефрены, Таких мелодиек наивных Струя не пела Ипокрены.

III

Прошло пять лет. И в полдень майский Бабуся душу отдала Создателю, – к чертогам райским Взвились два черные крыла. И при раскрытых настежь окнах Соседки обмывали труп, В серебряных ее волокнах Гребня струился черный зуб. И черные уже обмотки Гробовщики на зеркала Навесили, – делили тетки Реликвии вокруг стола. С улыбкой странною на губках Ходил окаменелый мальчик, Дробь барабанную на зубках Его подхватывал бокальчик. Весь день в засохнувший лимончик Лица бабуси он, застыв, Глядел, – и звонче всё был, звонче В шкафу хрусталевый отзыв. В мундирчик облачен зеленый, Обшитый ярким галуном, Сидел он, бледный и бессонный, При свечах в сумраке ночном И рисовал в своей тетрадке Усопшей бабушки профиль, Вдыхая гиацинтов сладких Клубящую у гроба пыль. И было жутко так и тихо, Что сердце, как безуздый конь В галопе, уносилось лихо, И на щеках горел огонь. И с ясностью необычайной Залитых полуднем картин Он шпагою скрестился с Тайной И вскликнул: Я один! один! И не серебряный уж мальчик Во всклике слышался печальном, И в первый раз ему бокальчик Не вторил голоском хрустальным.

И приютил меня, сиротку, Кузен покойный мой Лоло, Отменно честный, тихий, кроткий, Со мной любимое стекло. И жил бокальчик неразлучно Три года у него со мной, Всегда прозрачный, но беззвучный, Какой-то тихий и больной. И долго, долго, безутешен, Я украшал его цветами, Ромашкой белой и черешен В апреле белыми ветвями. И сам я тихий стал и гибкий И мягкий, как лионский шелк, И в первый раз мой голос зыбкий, Как летом озеро, умолк. И только бледная головка Чужие поглощала сказки, И мысль, как Божия коровка, В оконные стучалась связки. Однажды перышком по краю Я стукнул тихо хрусталя: «Ответь мне, друг, я умираю, Мне опостылела земля!» И голосок ответил жалкий: «Оставь, я умер, не звони! Поставь мне в горлышко фиалки И, помолясь, похорони! Я детство, детство золотое, Но безвозвратное твое, Теперь ты всё одень стальное И острое возьми копье! Стань рыцарем мечты Господним, Твори страдая и борись, Будь одиноким и свободным И смело устремляйся ввысь!» И оборвался серебристый Бокальчика вдруг голосок, И трещинки его змеистой Покрыл алмазный волосок.

Под черной аркой эстакады, Откуда в голубые страны, Визжа, как адские цикады, Пшеницей нагружают краны Судов гигантские кузовы, Я траурной походкой шел, Шагая через кабельтовы На самый отдаленный мол. Вот за громадой портовою Последний пароход исчез, И саблей засерел кривою В аквамаринах волнорез. У маяка, где вились чайки, Морей крылатые ракеты, И серебристых рыбок стайки, Царя подводного монеты, Я опустился на колени И детства мертвого Грааль Похоронил в жемчужной пене В Эвксина голубой хрусталь. Беззвучно он скользнул в пучину, Алмазом радужным горя, В волны затрепетавшей спину Забулькало два пузыря. Лишь скромный венчик из фиалок На зыбком зеркале остался Добычей пенистых русалок И тихо, тихо колыхался. И скоро рыбок серебристых Собрался плещущий мирок К мощам бокальчика лучистым Глазеть на золотой кружок. И долго в голубом муаре Я видел милый силуэт, И только в сумерек пожаре Исчез его прозрачный свет. Прощай же, детство золотое, Прощай, хрусталевый бокал, Пусть вечно море голубое Вам вечности поет хорал!

<Декабрь 1919>

ВЛЮБЛЕННЫЙ В КАМЕНЬ

[9]

Однажды в зное полудневном По ослепительной пыли, Кивая облачным царевнам, Что в дивной синеве плыли, И напевая жарким, жутким, Но вдохновенным языком Стихов рифмованные шутки, Усталый юноша шагал, Спускаясь через перевал Меж Луккой тихою и Пизой, Покрытой мраморною ризой И кружевом витых колонок, Где так неизъяснимо звонок Коленопреклоненной башни Трезвон, где дьявольские шашни Барочных зодчих не могли Мишурным блеском корабли Унизить Божьих базилик. Но вот и моря синий лик В уединении суровом Исчез в зигзаге известковом, И белая стремглав змея Дороги побежала вниз, В зеленый падубов карниз, К оливам мирным, и затем К одетой в крестоносный шлем Громадной каменной фелуке, Красавице заснувшей Лукке. Какая тишина и зной! Как давит сумка за спиной! Атлант с вселенной на плечах Стократ был легче нагружен. Чем дальше, тем всё больше чах На зное полудневном он. Ему на вид лет двадцать пять, Но неказистую он стать Имел в наследство от природы, И многие уж, видно, роды Пред ним проклятия печать Носили на челе познанья, И много до него страданья Духовного копила мать! Какой там может Геркулес От жалкой белки в колесе Для новых сказочных чудес На солнцем выжженной косе Родиться с радостью святой. И всё же не одной чертой Лица смятенного он был Похож на ангелов святых; Горбатый, тощий Гавриил С котомкою и посошком, Он шел себя благовестить: Он верил двадцать лет назад, Что грезу можно воплотить, Что прокаженный Божий Сад Оздоровить словами можно, Хотя не раз уже тревожно Он зверя словом пробуждал, И кубок чистый иссякал Поэзии от тленных уст, И мир казался жутко пуст. Но счастье было лишь в пустыне, На облачной в горах тропе, На борозде солено-синей, На вырастающей стопе Нерукотворных песнопений. И сотнями стихи и версты Считал он в бездне за собой, И дальше всё в туман отверстый С Агасфером наперебой Шагал, шагал себе зачем-то От Фиолента до Сорренто, От Сиракуз до Аригента, От мертвой Капуи до Рима, От Фиоренцы к Camposanto Пизанскому и дальше в Лукку; Всегда один с угрюмой схимой, Всегда таящий благодать, Всегда готовящийся руку Кому-то близкому подать, Но всюду безразличных рать И мелких бесов легион Встречал он на пути своем Среди лазоревых хором; Душа же сродная, как сон, Как бледный призрак за веками, За гранью смерти и миров Ненаходимою осталась, В мильонах мест не отыскалась. Через могильный часто ров Он видел в тьме тысячелетий, В мистическом каком-то свете Свои прекрасные мечты. Но сколько ни глядел он в очи Живых людей, темнее ночи Они казалися ему, И крепче всё тогда суму Он стягивал, и посошок Втыкал в зыбящийся песок. И шел и шел… Куда? Зачем? Я и теперь того не вем!

Сторожевые бастионы Пред странником подъяли вдруг Платанами заросший круг, В лазури знойной вознесенный, – И пыльный, жаждущий, усталый, Он поднялся на парапет, Где с плеском зыбкие кристаллы На мшистый падали лафет Наполеоновской мортиры, Где в скалах сонные сатиры Глядят на мраморных сирен; И он упал на грудь фонтану И долго, как усталый конь, Гасил полуденный огонь, И дрожь по согнутому стану Его бежала, как в полдень Куда-то вспугнутая тень… Затем платановая сень Его, сонливого, прияла, И под защитою орудий К зеленой он приникнул груди Земле чужой – и задремал… Но вот и солнечный кинжал Притупился… порозовело Горящее Тосканы тело, Из дымки заалела даль; Лапчатая заговорила Широких листиев эмаль, И медные в ответ цветы ей На колокольнях литанией Ответили на мирный шепот, И бронзовый всё громче ропот Из синевы вокруг лился; И путник юный поднялся И с изумлением внимал, И бронзовый ему хорал Казался исходящим снизу Чрез моря голубую ризу, И затонувший город Китеж Увидел под собою витязь Духовный с немощью земной. И, наклонившись над стеной, Он алые в лазури башни С благоговеньем озирал, Четырехгранные, живые, Совсем прозрачные вверху От тонких, красных, как коралл, Колонн в акантовом пуху. И были каменные выи Так страстно ввысь устремлены, Что увлекали за собой Великолепною гурьбой Внезапно вспыхнувшие сны. Вот S. Michele перст романский, Вот S. Frediano’вы зубцы, Вот Guinigi столп гигантский, Над ним зеленые венцы Двух пиний, выросших в камнях; Вот колокольня San Martino, И много, много на домах Перстов, куда-то устремленных, Зубцами сверху обнесенных… Средневековая картина – И жизни истинный символ! И в сумрак уличный сошел Наш очарованный паломник, Туда, где колокол огромный Могучим звоном оглушал, И вдруг таинственный портал Пред ним открылся S. Martino… Вот справа алая вершина Готическо-романской башни, Символ бессмертия вчерашний! Пизонцы, франки и <каласки>, Аравии далекой сказки – Всё отразилось на фасаде, Как в мраморной Шехерезаде. И сколько символов! Резцом Ребяческим весь Божий Дом Иероглифами покрыт: Вот на коне Мартин сидит, Дающий нищему свой плащ, Вот из-за орнементных чащ Глядит двенадцать аллегорий, Наивных месячных историй! А вот и символ жизни всей, Вихрящийся в безбрежность винт, Неисходимый лабиринт! Но через низенький портал Он в сумрак храма забежал. Какие мощные пилястры! Как пышно вырастают астры Из странных капителей в свод; Как много живописных мод На образах священных всюду! Но сразу кружевному чуду Трифорных в выси галерей Дивясь, всё менее цепей Он чуял за собою бедным, И привлеченный блеском медным Неисчислимых вдруг лампад, Он «Лик Священный» Никодима Из-за серебряных оград Увидел с горем серафима, Витающего над крестом. И, шевеля бескровным ртом, Шептал старинные слова…

III

Но вдруг поникла голова Его в недоуменьи странном, Когда в лучами осиянном Он поперечном корабле Сияющий в вечерней мгле Увидел шаловливый круг Крылатых херувимов вдруг. Чрез настежь отпертый портал Вливался пламенный металл Заката алыми снопами, И меж суровыми столпами На нежный орнементный тюль Ложился, как червонный июль Пылающим от страсти телом По колосящимся наделам… От золотой его пыли Кадильниц синие струи Казались слабым ореолом Над одуховленным шеолом, И лики скорбные святых Неслышный излучали стих… Но в сердце алого потока Двенадцать херувимов полных, Меж пышных путаясь гирлянд, Цветочные зыбящих волны, Несли усопший бриллиант На зодчим изваянном ложе, Что на алтарь было похоже. Но почему она, о Боже, В гробу как спящая лежит? Под мраморным она брокатом, Одушевленная закатом, В гирлянде пухлых херувимов Века лежит уж недвижимо, И верный песик сторожит У ног заснувший маргерит. Какая сладость в дивном лике, Какие пламенные блики Скользят по форме гениальной! Лишь серафим ее опальный Своим божественным резцом, Сойдяся с вечностью лицом, Мог изваять в молитвы час, Лишь вечности лазурный глас; И вечности лазурной сердце Любил угрюмый Яков Кверчья. Заснувшую последним сном Жену владыки-кондотьера Очаровательным резцом В плите холодной из Каррары Приворожил ваятель старый. Какая мощь! Какая вера! Бессмертье зримо в этом лике; Покой сошел, покой великий На красивейшую из жен! И юноша ошеломлен Стоял пред ней, впиваясь в бронзу Перил горячих… Солнцу, солнцу Заснувшему казался сон Ее подобен, чрез виссон Глянувшему атласных туч! Сухой кокошника обруч В волнах кудрей как ореол Сверкал промеж лучистых пчел, Вокруг кружившихся заката. И всё ушло, всё без возврата! Лишь символ красоты былой Воздвиг на пышный аналой Тому назад пять сотен лет Великий ваятель-поэт. Но юноша ее давно, Давно уж знал! Темно, темно Тогда всё было. Только звезды Горели в мировом погосте, И из-за мантий темно-синих Создателя, как белый иней, Она глядела в мир с тоской, А он, застывшею рукой Сжимая сердце, ждал чего-то И в золото писал кивота Черты неведомой святой. Века неслися чередой, Он видел след ее повсюду, Он с воплем поклонялся чуду Обманчивой фата-морганы, Таинственной и жутко-странной, Недостижимой в океане, И вдруг теперь, в забытой Лукке Для довершенья жуткой скуки Он отыскал желанный след. Вот здесь под этим камнем бред Его горячечный сокрыт; Здесь воплощенная лежит Она, увы, но только тлен Остался от нее меж стен Под сводом каменным, должно быть, В прогнившем от столетий гробе. А! сколько лет с щемящей жутью Живых он изучал глаза, Ходил и в храмы, и к распутью! Ни ночь, ни холод, ни гроза, Ни стыд гноящий не могли От девушек его земли К служенью возвратить небес; Но долго не было чудес, Цветок не отыскался синий В мучительной людской пустыне. И лишь теперь, теперь нашел Он вечной грезы ореол И пристань тихую, увы, Для бесприютной головы! На пять веков он опоздал, И мраморный лишь идеал Ему остался в этом мире, Да между звезд в алмазном клире Шестокрылатый серафим, Его сиятельный двойник Меж рая пестрых мозаик. Недоуменный пилигрим, Бесповоротно опоздал От тяжести земных кандал! Потух священный огонек Иларии – и одинок Теперь останется он вечно. Судьба жестокая беспечно На двадцать лишь бурливых волн, На двадцать горьких поколений Отважный отдалила челн От возрожденских сновидений, И захлестнет больное темя Ему безжалостное время Рожденной в Хаосе волной! Недоуменный и больной Стоял он, смутный и несчастный, И образ творчества прекрасный С предельной мукой созерцал: – «Непостижимый, жуткий, Боже, Зачем на каменное ложе Ее ты каменной простер? Зачем неутолимый взор Ты красотою тешишь в мире? Зачем в моей унылой лире Подобье истины сокрыл? Зачем бессчетных шумом крыл Шеол ты оживил пустой Прелестной формы суетой? Ведь места нет уж от могил, И шум духовных всуе крыл Всё небо синее покрыл? И я зачем, объявший Вечность И этих звезд святую млечность, И всё же, всё же головы Не преклонивший здесь, увы, На любящей меня груди! Отец незримый, посуди, Могу ли дальше так идти Я по бесцельному пути, Влюбленным в камень, озаренный Твоим немилосердным оком? Пронзи меня стрелой червонной, Испепели меня! Пророком Я был довольно на земле! В унылой повторенья тьме Вопьющего глагол не нужен. Разочарован и недужен, С запекшимся от желчи ртом, Недоуменный я атом С воспоминаньем о небесном; Но в этом мире бесполезном Прозревшему учить других, Прозревших также и нагих, Возможно ли, Отец Небесный? И с этой желчью на устах, И с этой правдой жуткой, тесной На покачнувшихся крестах! Нет, лучше уготовь, родитель, И мне холодную обитель Под этой мраморной плитой, Чтоб с воплощенною мечтой, До времени уже истлевшей, Мог отдохнуть поэт, допевший Всю страду мысли надоевшей. Илария ты дель Карретто? Мечта ваятеля поэта, Одушевленная резцом, Со стилизованным лицом, Жена владыки гордой Лукки? И белые вот эти руки Другой когда-то целовал? Не может быть! Непостижима, Как и моя земная схима, Ты, отошедшая навек! И что ты, что ты, человек, С неотвратимым увяданьем, С непостигаемым заданьем, С любовью дивною на час, С порывом творческим подчас И желчью разочарованья Взамен желанного познанья! Как страшно в солнечной мне бездне От этой пытки бесполезной; Как страшно знать, что ты была До звона белого крыла, Меня несущего в пучину! Как страшно, страшно Божью Сыну Не отыскать желанных уст. Томителен вокруг и пуст Эдема для меня простор. И слезы застилают взор Мне всюду, и тернистый путь Мне слова вызывает жуть И горечь смертную…

Меж тем За Баптистерием совсем Спустилось солнце. Синей тени Скользнули пальцы на колени Молящегося у гробницы; Взамен стрельчатой Божьей птицы Атлачный, черный вдруг крылан Затрепетал в ночной туман. В одной из боковых капелл Дрожащим голосом допел Монах свое «Ave Maria!». И чрез залитый мраком неф Старушки черные, седые Заковыляли в синий зев Полузакрытого портала. И ночь пугливая вбежала И черный бисер разметала На белые вокруг плиты. И юноша, подняв персты Для крестного опять знаменья, Во мраке скрытые сиденья Узрел из темного каштана С интарсией, и бездыханно Упал на них, забыв о всем, Чем этот дивный Божий Дом Его, бездомного, потряс… И снова плыл за часом час Куда-то в голубую вечность. И звезд таинственная млечность Зажглась в хаосе роковом, И в сне глубоком и тупом Был долго юноша больной Среди грифонов распростерт, Орнаментальною спиной Служивших спящему, как борт Надежный в море корабля, Когда сокроется земля! И даже опытный кустод, Свершая полночью обход, Не мог заснувшего отличить От символических обличий. И только месяц бледноликий, Томимый немощью великой Иль непонятною тоской, Поднявшись светлою щекой Над храма трифорным окошком, Скользнул по мраморным дорожкам, И трепетно холодный луч, Прорвавшись из атласных туч, Глянул на спящего страдальца; И вдруг печальные зеркальца Открылись изумленных глаз И на задумчивый топаз На миг уставились потом, И пальцы хрупкие со лбом Слились мучительно – и вдруг Магический раскрылся круг, И понял он и что и где, Не находимое нигде, Не разрешимое ничем, Недоуменного ярем; И, тяжело вздохнув, пошел, Минуя призрачный престол С гигантским бронзовым Распятьем, К блуждающим во мраке братьям… Но двери были на запоре, В необозримом он соборе Один лишь с ужасом дышал, Да перед ликом Никодима Мерцал еще неугасимо На цепях золотой бокал. И жутко было, как в могиле, Ему, проснувшемуся, тут, И страх его, палящий трут, Зажег, испепеляя силы… Один, один во всей вселенной, Один в лазоревом гробу, С тоскою слов недоуменной, Не постигающий судьбу Всего, что так пугливо дышит И голос чей-то смутно слышит, И образ чей-то видит смутный, Недоуменный и минутный. Бездомный, хилый, безотчизный, С восторгом вечным, с укоризной Непостижимому Творцу, С тоской шагающий к концу, С желаньем странным, неустанным, Ненасытимым и туманным… А только раз, один лишь раз От любящих очнуться глаз, Немеркнущий увидеть блеск Меж жизни странных арабеск; Один лишь раз живую руку Чрез эту горестную скуку К устам лепечущим прижать! Увы, под мрамором холодным Заснули любящие очи, И никогда из вечной ночи Призывом их теперь бесплодным Для состраданья не открыть! Так оборвись же, жизни нить, Испепелись, атом горящий В сердцах окаменелых чаще!

И юноша в трансепт, залитый Луны холодным серебром, Поплелся грустно, где Хариты Читали вдумчивый псалом Над возрожденья пышной розой, Над тихо отошедшей грезой. И чудо вдруг увидел он, Непостижимый, странный сон: Блаженно, призрачно смеялись Ее холодные уста, И мерно-тихо колыхались На складках мраморного платья Концы сурового распятья… Смеялись тихие уста, И херувимы неспроста Под ней гирлянды колыхали, Забыв о каменной печали. Из-под тяжелых вдруг ресниц, Как вспугнутая стая птиц, Лучи загадочно блеснули И в жутких безднах затонули Его воспламененных глаз. И пробуждения экстаз, Казалось, овладел всем телом Покойницы в дамаске белом, И мрамор весь затрепетал, Как в форму льющийся металл, И радостный, казалось, крик В груди согревшейся возник… И крик раздался жуткий, страшный, Как будто в схватке рукопашной Пронзили чью-то грудь штыком, Но только не холодным ртом Был этот страшный крик рожден: То нищий был Пигмалион, Изгнанник русский, серафим, В небесный Иерусалим Забывший почему-то путь, То слова творческая жуть Три нефа мрачных огласила. Впиваясь пальцами в перила Могильной, бронзовой ограды, Дрожа от страха и услады, Через волшебный, хладный круг Он потянулся к камню вдруг… А! вот холодных складок платья Коснулись пальцы, вот распятья Колышущийся силуэт… Вот грудь легла на парапет… Вот плеч коснулся он руками И жарко жуткими устами К устам склонился белоснежным, Светло смеющимся и нежным; Вот заглянул под тяжесть вежд, Исполнен вечности надежд, И вдруг к смеющейся приник… И снова страшный, жуткий крик До сводов черных пронизал Готический, суровый зал. Нечеловеческий то крик, Животворящий лишь язык Спасителя в предельный час С таким рыданием погас… Холодное, казалось, жало Его до сердца пронизало, Ледяный вечности глагол Он в поцелуе том прочел, Чудовищный какой-то смысл Неразрешимых Божьих числ, Недоумения конец, Терновый вечности венец… И, молниею поражен, От каменной отпрянул он Возлюбленной и на гранит Скатился орнаментных плит, И острые ему ступени Впились меж позвоночных звений И темя гранью рассекли. И струйки крови потекли, Змеясь, на мрамор белоснежный… _______________ Кустод его с утра небрежный, Лениво шевеля метлу, Нашел на каменном полу, И в капюшонах черных братья Из смертного затем объятья С недоумением в больницу Снесла диковинную птицу. А через месяц снова он Через лазурный Божий Сон С недоуменными словами Шагал с котомкой за плечами. _______________ И двадцать лет прошли, как миг. Всё тяжелее от вериг, Всё чаще в голубую дверь Стучит он вечности теперь И всё тревожней посошок Втыкает в терний и песок… И дальше всё… Куда? Зачем? Я и теперь того не вем.

28 февраля 1926 – 17 мая 1927 Флоренция

Название книги

Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Гейнцельман Анатолий Соломонович

ПОЭМЫ