Когда подступает волшебный миг И ширится грудь, вдохновенья родник, Берусь за перо я, поспешен и дик, — И образ чудесный из слова возник!

Весь день о ней я тосковал, Полночи был во власти грез, И тяжкий сон меня сковал И к ней мгновенно перенес. Как роза юная, она Цветет, спокойна и светла. Ягнят на глади полотна Выводит тонкая игла. Так кроток взор, – ей не понять, Что я поник, душой скорбя. «Ты бледен, Генрих, как узнать, Что огорчило так тебя?» Так кроток взор, – и странно ей, Что горько плачу я, любя. «Ты плачешь, расскажи скорей, Мой друг, кто огорчил тебя?» Так кроток нежный взор, а я Готов в стенаньях изойти. «Виною ты, любовь моя, Что эта боль вот здесь, в груди». Она встает, душой светла, И руку мне на грудь кладет; И разом боль моя прошла; И ясен утра был восход.

Мне в лес бы зеленый! Как дивно там Цветы цветут, распевают птицы! Умру, и тьма могильной ночи Землей забьет мне слух и очи, — И не цвести для меня цветам, И звонким щебетом мне не упиться.

Когда я с милою вдвоем, То всё идет на лад, И целый мир мне нипочем, И в мыслях я богат. Но лишь объятия ее Покину – в сердце мрак, Богатство рушится мое, Я снова нищ и наг.

И мнится, несусь я вновь на коне, Охвачен силой былою. И снова сердце пылает в огне, Несусь я к милой стрелою. И мнится, несусь я вновь на коне, Охвачен силой былою. Лечу я в битву, и гнев во мне, — Противник ждет меня к бою. Несутся, летя, как ветер свистя, Луга, берега, ракиты. Противник мой и ты, дитя, — Вы будете оба разбиты.

Я отодвинул ржавые засовы У врат, ведущих в смутный мир видений, Сорвал печати с огненно-багровой, Волшебной книги страсти и томлений; И то, что в ней прочел я, вечно новой, Отобразил я в строках песнопений. Пройдут века, забудет мир поэта, — Останется нетленной песня эта.

Излейся, сердце больное, Томленье пылкой души, Той песней, что давно я Таю от мира в тиши! Отныне скорбному звуку Открыты слух и сердца; Тысячелетнюю муку Я заклял заклятьем певца. Рыдают старый и малый И важные господа, Цветок прослезился алый, И плачет в небе звезда. И все эти слезы потоком Единым текут на юг, Чтоб смыть в Иордане глубоком Старинный, тяжкий недуг.

Был месяц март, когда любовь Мне мукой взволновала кровь. Но вот зеленый май пришел, И скорби я конец обрел. То было, помню, светлым днем, Мы на скамье сидели вдвоем Под липой, спрятавшись от людей, И там открыл я сердце ей. В саду ароматном, в зеленых ветвях Пел соловей. Но в его словах Мы разбирались тогда едва ли — Мы с нею о важных вещах толковали. Друг другу в верности мы клялись. Закат померк, и часы неслись; Сидели мы долго во тьме, и у нас Жаркие слезы струились из глаз.

Чего ты хочешь, нежное виденье? Ты снова в душу смотришься мою! Твой взор исполнен кроткого томленья; Да, это ты, тебя я узнаю. Я ныне тяжко болен, неудачи Сломили дух, от жизни я устал. Тоска гнетет. А было всё иначе В те дни, когда тебя я повстречал! Покинув дом родной, исполнен пыла, Стремился я за призраком мечты, Презреть готов был землю и светила, Сорвать их с лучезарной высоты. Ты, Франкфурт, полон жуликов, но это Прощаю я: ты дал моей стране Благую власть и лучшего поэта, Ты – город, где она явилась мне. В разгаре были дни торговли шумной, Дни ярмарки, и я в толпе густой Шел по нарядной улице бездумно, Как бы во сне следя за суетой. И вдруг – она! Скользящая походка Мне тайный, сладкий страх вливает в грудь; Блаженный взор светился лаской кроткой, И я в толпе за ней пустился в путь. И так мы шли и в переулок тесный Вступили; замер ярмарочный гул; И тут она, с улыбкою прелестной, Скользнула в дом, и я за ней скользнул. Но алчной здесь была одна лишь тетка, Чьей жертвой стал девичий первый цвет; Мне добровольно отдалась красотка, Не из корысти низменной, о нет! О нет! Не только музы мне знакомы, И личиком меня не проведешь: В продажном сердце нет такой истомы, Так не глядит заученная ложь. Она была прекрасна! Красотою Богини, взмывшей в пене и волнах, Была, быть может, светлою мечтою, Меня томившей в отроческих снах! Я не узнал ее! Я был во власти Тумана, взор заметил колдовство. Быть может, я держал свое же счастье В объятиях – и не узнал его! Еще прекрасней, в горести безбрежной, Была она спустя три долгих дня, Когда мечта от встречи этой нежной Вдаль повлекла по-прежнему меня; Когда она, в отчаянье и муке, С распущенными прядями волос, Упала ниц и заломила руки У ног моих, дрожа от горьких слез! Ей шпоры лоб изранили – о Боже! — Я видел сам, как выступила кровь; И от бедняжки вырвался я всё же, Расстался с ней – и не увидел вновь! Конец мечте старинной, но и ныне Со мной бедняжка всюду и везде. В какой глухой блуждаешь ты пустыне? Тебя я предал боли и нужде!

Не пугайся, дорогая! Не похитят нас теперь: Твой покой оберегая, На замок я запер дверь. Как бы вихрь ни злился яро, Дверь ему не сокрушить; Но чтоб не было пожара, Лучше лампу затушить… Ах, позволь покрепче шею Мне твою обвить вокруг, Шали нет – так я согрею, Чтоб не зябла ты, мой друг!

«О поэт, любезный сердцу, Как о нем мы все тоскуем! Как бы нам его хотелось Осчастливить поцелуем!» Так любезно наши дамы О поэте рассуждали, Между тем как на чужбине Изнывал я от печали. Солнце юга не согреет Тех, кого терзает холод. От воздушных поцелуев Не уймется в сердце голод.

Блаженный миг – когда устами Бутон трепещущий примят; Не меньше счастья нам дарует Цветущей розы аромат.