Мне снились страстные восторги и страданья, И мирт, и резеда в кудрях прекрасной девы, И речи горькие, и сладкие лобзанья, И песен сумрачных унылые напевы. Давно поблекнули и разлетелись грезы; Исчезло даже ты, любимое виденье! Осталась песня мне: той песне на храненье Вверял я некогда и радости и слезы. Осиротелая! Умчись и ты скорее! Лети, о песнь моя, вослед моих видений! Найди мой лучший сон, по свету птицей рея, И мой воздушный вздох отдай воздушной тени!

Зловещий грезился мне сон… И люб и страшен был мне он; И долго образами сна Душа, смутясь, была полна. В цветущем — снилось мне — саду Аллеей пышной я иду. Головки нежные клоня, Цветы приветствуют меня. Веселых пташек голоса Поют любовь; а небеса Горят и льют румяный свет На каждый лист, на каждый цвет. Из трав курится аромат; Теплом и негой дышит сад… И все сияет, все цветет, Все светлой радостью живет. В цветах и в зелени кругом, В саду был светлый водоем. Склонялась девушка над ним И что-то мыла. Неземным В ней было все — и стан, и взгляд, И рост, и поступь, и наряд. Мне показалася она И незнакома и родна. Она и моет и поет — И песнью за сердце берет: «Ты плещи, волна, плещи! Холст мой белый полощи!» К ней подошел и молвил я: «Скажи, красавица моя, Скажи, откуда ты и кто, И здесь зачем, и моешь что?» Она в ответ мне: «Будь готов! Я мою в гроб тебе покров». И только молвила — как дым Исчезло все. Я недвижим Стою в лесу. Дремучий лес Касался, кажется, небес Верхами темными дубов; Он был и мрачен и суров. Смущался слух, томился взор… Но — чу! — вдали стучит топор. Бегу заросшею тропой — И вот поляна предо мной. Могучий дуб на ней стоит — И та же девушка под ним; В руках топор… И дуб трещит, Прощаясь с корнем вековым. Она и рубит и поет — И песнью за сердце берет: «Ты руби, мой топорок! Наруби ты мне досок!» К ней подошел и молвил я: «Скажи, красавица моя, Скажи, откуда ты и кто И рубишь дерево на что?» Она в ответ мне: «Близок срок! Тебе на гроб рублю досок». И только молвила — как дым Исчезло все. Тоской томим, Гляжу — чернеет степь кругом, Как опаленная огнем, Мертва, бесплодна… Я не знал, Что ждет меня, но весь дрожал. Иду… Как облачный туман, Мелькнул вдали мне чей-то стан. Я подбежал… Опять она! Стоит, печальна и бледна, С тяжелым заступом в руках — И роет им. Могильный страх Меня объял. О, как она Была прекрасна и страшна! Она и роет и поет — И скорбной песнью сердце рвет: «Заступ, заступ! глубже рой: Надо в сажень глубиной!» К ней подошел и молвил я: «Скажи, красавица моя, Скажи, откуда ты и кто, И здесь зачем, и роешь что?» Она в ответ мне: «Для тебя Могилу рою». Ныла грудь, И содрогаясь и скорбя; Но мне хотелось заглянуть В свою могилу. Я взглянул… В ушах раздался страшный гул, В очах померкло… Я скатился В могильный мрак — и пробудился.

Себе я сам предстал в виденье сонном: Я был в нарядном шелковом камзоле. На светский бал закинут поневоле, Я милую узнал в кругу салонном. «Так вы невеста? — молвил я с поклоном. — Желаю вам успеха в новой роли». Но сердце сжалось у меня до боли, Хоть равнодушным говорил я тоном. Внезапно слезы хлынули ручьями Из милых глаз, опущенных в печали, — Был нежный образ унесен слезами… О звезды счастья, сладостные очи, Я верю вам, хоть вы мне часто лгали И наяву, и в сонных грезах ночи!

Мне снился франтик — вылощен, наряден, Надменно шел, надменно он глядел. Фрак надушен, жилет блестяще-бел, И что ж — он сердцем черен был и смраден. Он сердцем был ничтожен, мелок, жаден, Хоть с виду благороден, даже смел, Витийствовать о мужестве умел, Но был в душе трусливейшей из гадин. «Ты знаешь, кто он? — молвил демон сна. — Взгляни, твоя судьба предрешена». И распахнул грядущего завесы. Сиял алтарь, и франт повел туда Любовь мою; они сказали «да!» — И с хохотом «аминь» взревели бесы.

Что разъярило кровь во мне? Клокочет грудь. Душа в огне. Пылает кровь в горячке злой, И злой меня снедает зной. Взбесилась кровь и рвется вон… Ужасный мне приснился сон: Властитель тьмы мне подал знак И за собой увел во мрак. Вдруг некий дом я увидал: Горят огни, грохочет бал, И пир горой, и дым столбом. И я вступаю в этот дом. Справляют чью-то свадьбу тут. Звенят бокалы. Гости пьют. И я в невесте узнаю — Кого?! — Любимую мою! О, боже! То она, она Теперь с другим обручена… В оцепененье я притих, Встав за спиной у молодых. Вокруг шумели… Я застыл… Сколь горек этот праздник был! Сидит невеста — вся огонь. Жених — он гладит ей ладонь. Он наполняет кубок, пьет, Пригубив, ей передает… Молчу, дыханье затая: То не вино, то кровь моя! Невеста яблоко берет И жениху передает. Он режет яблоко… Гляди: То сердце из моей груди! В их взорах нега, страсть, призыв… Любовно стан ее обвив, Поцеловал ее жених… И — смерть коснулась губ моих! И, словно мертвый, я поник. Свинцом сковало мой язык… Но снова танцы! Шум и звон! И вот плывут — она и он. Я нем… Я мертв… Конец всему. Он к ней прильнул, она к нему. Он что-то шепчет ей… Она Краснеет, томно смущена…

Я выплатил выкуп, чего же ты ждешь? Ты видишь, я весь — нетерпенье и дрожь. Кровавый сообщник, меня не морочь: Невесты все нет, а уж близится ночь. От кладбища веют, летят холодки; Невесту мою не встречали ль, дружки? И вижу, как призраков бледных орда Кивает в ответ, ухмыляется: «Да!» Выкладывай, с чем ты пришел ко мне, Ливрейный верзила, в дыму и огне? «В драконьей запряжке мои господа Прикатят — недолго их ждать — сюда». Ты, маленький, низенький, в сером весь, Мой мертвый магистр, зачем ты здесь? Безмолвно ко мне обращает он взгляд, Трясет головой и уходит назад. Косматый мой пес, ты скулишь неспроста! Как ярко сверкают зрачки у кота! К чему это женщины подняли вой? О чем это нянька поет надо мной? Нет, нянюшка, песенкам прежним конец, Я нынче, ты знаешь, иду под венец; Баюкать меня теперь ни к чему, — Смотри-ка, и гости — один к одному! Друзья, как любезно, не ждал никогда б! — В руках у вас головы вместо шляп. И вы, дрыгоножки, вы тоже пришли: Что поздно сегодня сорвались с петли? А вот на метле и старушка карга. Благослови же родного сынка! И ведьма, трясясь, выступает вперед; «Аминь!» — произносит морщинистый рот. Идут музыканты — к скелету скелет, Слепая скрипачка пиликает вслед; Явился паяц, размалеванный в прах, С могильщиком на худых плечах. Двенадцать монахинь ведут хоровод, И сводня косая им тон задает, Двенадцать попов похотливых свистят И гнусность поют на церковный лад. А ты, старьевщик, надрываешься зря, На что в преисподней мне шуба твоя! Там есть чем топить до скончанья веков, — Останками смертных — царей, бедняков. Несносен горбатых цветочниц вой — Знай, по полу носятся вниз головой. Вы, рожи совиные, — без затей! Оставьте! К чему этот хруст костей! Поистине, с цепи сорвался ад. Их больше и больше, визжат и гудят; Вот вальс преисподней… Потише вы, эй! Сейчас я увижусь с подругой моей. Потише вы, сброд, или попросту прочь! Себя самого мне расслышать невмочь. Как будто подъехали к дому теперь? Кухарочка! Что же! Открой им дверь! Привет, дорогая! О, что за честь! И пастор тут! Не угодно ли сесть? Хоть вы с лошадиным копытом, с хвостом, Я ваш, преподобный отец, целиком! Любимая, что ты бледна, как мертвец? Нас пастор сейчас поведет под венец; Я кровью ему заплатил, это так, Но плата, в сравненье с тобою, пустяк. Колени склони, дорогая, со мной! — Она на коленях — о миг неземной! Прижалась ко мне — там, где сердце мое, И в жутком восторге я обнял ее. Я волнами локонов нежно обвит, И сердце у сердца любимой стучит. Стучат от блаженства и боли сердца И к небу стремятся, к престолу творца. Восторгом сердца беспредельным зажглись И рвутся туда, где священная высь; Но здесь, на земле, торжествует зло: Нам ад возложил свою длань на чело. Гнетущего мрака угрюмый сын Свершает над нами венчания чин; Кровавую книгу он держит в руках, В молитве — кощунство, проклятье — в словах. И вой, и шипенье, и свист кругом, Как грохот прибоя, как дальний гром… Тут вспыхнул огонь, ослепительно-синь, И шамкает старая ведьма: «Аминь!»

Бежал я от жестокой прочь, Бежал, как безумный, в ужасную ночь; И старый погост миновать я спешил, Но что-то манило, сверкало с могил, — Блеснуло в безжизненных лунных лучах С могилы, где спит музыканта прах, Шепнуло мне: «Братец, минутку постой!» — И вдруг поднялось, как туман седой. То бедный скрипач, я его узнаю; Он вышел и сел на могилу свою, По струнам провел иссохшей рукой, Запел — и пронзителен голос глухой: «Пой, скрипка, песню прошлых дней, — В тоске внимало сердце ей И обливалось кровью. Зовет ее ангел блаженством небес, Мученьем адским зовет ее бес, Зовут ее люди любовью». Лишь замер последнего слова звук, Разверзлись все могилы вдруг, И тени спешат к музыканту толпой, И грянул пред ним хоровод гробовой: «О любовь, ты колдовством Загнала нас в темный дом, Усыпила мертвым сном, — Эй, на зов твой мы встаем!» И все это, воя, воркуя, ворча, Летает и пляшет вокруг скрипача, И с хохотом диким сплетается плач; И бешено дернул по струнам скрипач: «Браво, браво, тени, в пляс! Друг за другом Буйным кругом! Клич волшебный поднял вас. Мы таились много дней, Будто мышь в норе своей. Ну-ка, спляшем веселей, Запоем! Нет ли здесь чужих ушей? Встарь немало мы глупили, Дни в безумии губили, Жгли сердца в огне страстей. Нынче каждый пусть расскажет, Как стряслась над ним беда, Как мечтал он, Как страдал он, Почему попал сюда». И тощий мертвец выступает из мглы, И голос его — как жужжанье пчелы: «Служил я подмастерьем С аршином да с иглой, Раз-два аршином мерил, Проворно шил иглой. Зашла к нам ненароком Дочь мастера с иглой, Мне сердце черным оком Пронзила, как иглой». Хохочет в ответ мертвецов хоровод, Угрюмо второй выступает вперед: «Шиндерганно, Орландини, Карл Моор и Ринальдини {3} — Вот кого я обожал, Вот кому я подражал. Я в самой любви — не скрою — Верно следовал герою; Распалял мои мечты Образ девы-красоты. Я любил, томясь и плача, Но как только неудача — Я с разбитою душой Залезал в карман чужой. И грозить мне стали власти, — Оттого, что в злой напасти Я все чаще крал платки, Чтоб смахнуть слезу тоски. И тогда меня схватили И, как водится, скрутили; И тюрьма, святая мать, Стала сына врачевать, — Я и там, склонясь над пряжей, О любви мечтал под стражей; Тут Ринальдо тень пришла, Грешный дух мой унесла». Хохочет в ответ мертвецов хоровод, И третий, под гримом, выходит вперед: «Любовников первых играя, Подмостков я слыл королем. Я нежно вздыхал: «Дорогая!» — Пылал трагедийным огнем. Я Мортимер {4} был превосходный, Я страстно Марию любил! Но дева осталась холодной, Ей был непонятен мой пыл. И раз я, не выдержав боли, «Мария, святая!» — вскричал; И глубже, чем нужно для роли, Вонзил в свое сердце кинжал». Хохочет в ответ мертвецов хоровод. Четвертый, в кафтане, выходит вперед: «Профессор нам с кафедры нес ахинею, Болтал он — и спал я у всех на виду. Мне было в тысячу раз веселее Гулять с профессорской дочкой в саду. Она мне в окно улыбалась беспечно, Лилия лилий, мой ангел земной, Но лилию лилий сорвал бессердечно Черствый филистер с набитой мошной. Послал я проклятье богатым нахалам, Я женщин проклял, откупорил яд, Со смертью на «ты» перешел за бокалом, — И смерть усмехнулась: «Fiducit {5} , мой брат!» Хохочет в ответ мертвецов хоровод, И пятый, с веревкой на шее, идет: «Хвалился и чванился граф за вином: Красива, мол, дочка, богат его дом. Эй, граф, мне не нужен богатый твой дом, Нужна только дочка мне в доме твоем. Хранил их обоих засов да затвор, Несли сторожа и собаки дозор. Но что мне дозор, и засов, и затвор, — Я лестницу взял и спустился во двор. Я лезу в окошко к моей дорогой, Вдруг слышу проклятья и брань за спиной: «Эй, парень, что ищешь ты в графском дому? Милы драгоценности мне самому!» И с хохотом граф меня за ногу хвать! Сбегается челядь! Куда мне бежать? «Злодеи, не вор я, подите вы прочь, Украсть я хотел только графскую дочь!» Напрасно я рвался, напрасен был крик, — Веревку они приготовили вмиг. И солнце взошло и дивилось три дня, Как ветер качает и треплет меня». Хохочет в ответ мертвецов хоровод, Шестой, с головою в руке, предстает: «Любовь мне сердце жгла огнем, Пошел я в лес бродить с ружьем. Кружился ворон надо мной И каркал: «Голову долой!» «Голубку подстрелю в лесу, Моей возлюбленной снесу», — Так думал я и все шагал И дичь в лесу подстерегал. Кто там воркует? Голубок? Иль сразу двух я подстерег? Взведен курок, подкрался я: Гляжу — она! Любовь моя! Моя голубка! С ней — другой, Он стройный стан обвил рукой… Не промахнись теперь, стрелок, — Пиф-паф, подстрелен голубок! И вынес приговор мне суд, — На плаху молодца ведут. И ворон хрипло надо мной Прокаркал: «Голову долой!» Хохочет в ответ мертвецов хоровод, И сам музыкант выступает вперед: «Мне песенка встарь полюбилась, Я пел для моей дорогой, Но если сердце разбилось — И песням пора на покой». И призраки с хохотом ринулись в пляс, И небо неистовый хохот потряс; Но пробило «час» на церковных часах, И призраки с воем исчезли в гробах.

Я спал, забыв печаль во сне, И, как виденье сна, Явилась девушка ко мне, Прекрасна и бледна. Как мрамор, бледен щек овал, Вилась волна волос, Жемчужный блеск в глазах мерцал, Подобно влаге слез. И тихо, тихо подошла, Как мрамор, холодна. На грудь мою она легла, Как мрамор, холодна. В томленье сердце то замрет, То бьется все сильней, Но грудь ее совсем как лед — Не слышно сердца в ней. «Пусть грудь моя совсем как лед И в ней не бьется кровь, Но я люблю, и не умрет К тебе моя любовь. Пусть нет румянца на щеках И крови в жилах нет, Но не дрожи, скрывая страх, На страсть мою в ответ». Мне больно от тяжелых рук, Все ближе льнет она. Пропел петух — исчезла вдруг, Как мрамор, холодна.

Вот вызвал я силою слова Бесплотных призраков рать: Во мглу забвенья былого Уж им не вернуться опять. Заклятья волшебного строки Забыл я, охвачен тоской, И духи во мрак свой глубокий Влекут меня за собой. Прочь, темные силы, не надо! Оставьте, духи, меня! Земная мила мне услада В сиянье алого дня. Ищу неизменно, всегда я Прелестного цветка; На что мне и жизнь молодая, Когда любовь далека? Найти забвенье в желанье, Прижать ее к пылкой груди! Хоть раз в едином лобзанье Блаженную боль обрести! Пусть только подаст устами Любви и нежности знак — И тут же готов я за вами Последовать, духи, во мрак. И, тайный страх навевая, Кивает толпа теней. Ну вот, я пришел, дорогая, — Ты любишь? Скажи скорей!

Утром я встаю, гадаю: Можно ль нынче ждать? Вечером томлюсь, вздыхаю: Не пришла опять! Сна не шлет душе усталой Долгой ночи тень; Грезя, полусонный, вялый, Я брожу весь день.

Покоя нет и нигде не найти! Час-другой, и увижусь я с нею, С той, что прекраснее всех и нежнее; Что ж ты колотишься, сердце, в груди? Ох уж часы, ленивый народ! Тащатся еле-еле, Тяжко зевая, к цели, — Ну же, ленивый народ! Гонка, и спешка, и жар в крови! Видно, любовь ненавистна Орам {6} : Тайным глумленьем, коварным измором Хочется взять им твердыню любви.

Бродил я под тенью деревьев, Один, с неразлучной тоской, — Вдруг старая греза проснулась И в сердце впилась мне змеей. Певицы воздушные! Где вы Подслушали песню мою? Заслышу ту песню — и снова Отраву смертельную пью. «Гуляла девица и пела Ту песню не раз и не раз: У ней мы подслушали песню, И песня осталась у нас». Молчите, лукавые птицы! Я знаю, что хочется вам Тоску мою злобно похитить… Да я-то тоски не отдам!

Положи мне руку на сердце, друг, Ты слышишь в комнатке громкий стук? Там мастер хитрый и злой сидит И день и ночь мой гроб мастерит. Стучит и колотит всю ночь напролет, Давно этот стук мне уснуть не дает. Ах, мастер, скорей, скорей бы уснуть, — Я так устал, пора отдохнуть.

Колыбель моей печали, Склеп моих спокойных снов, Город грез, в чужие дали Ухожу я, — будь здоров! Ах, прощай, прощай, священный Дом ее, дверей порог И заветный, незабвенный Первой встречи уголок! Если б нас, о дорогая, Не свела судьба тогда, Тихо жил бы я, не зная Мук сердечных никогда! Это сердце не дерзало О любви тебе шептать: Только там, где ты дышала, Там хотелось мне дышать. Но меня нежданно гонит Строгий, горький твой упрек! Сердце раненое стонет, Ум смятенный изнемог. И, усталый и унылый, Я, как странник, вдаль иду Без надежд, — пока могилы На чужбине не найду.

Подожди, моряк суровый: В гавань я иду с гобой, Лишь с Европой дай проститься И с подругой дорогой. Ключ кровавый, брызни, брызни Из груди и из очей! Записать мои мученья Должен кровью я своей. Вижу, ты теперь боишься Крови, милая! Постой! Сколько лет с кровавым сердцем Я стоял перед тобой? Ты знакома с ветхой притчей Про коварную змею — Ту, что яблоком сгубила Прародителей в раю? Этот плод — всех зол причина: Ева в мир внесла с ним смерть, Эрис — пламя в Трою, {7} ты же Вместе с пламенем — и смерть!

Горы, замки в Рейн искристый Словно в зеркало глядят, И летит кораблик быстрый Прямо в солнечный закат. Я любуюсь по дороге Золотистых волн игрой; Улеглись мои тревоги, Что от всех таю порой. Ласковый поток приветен, Блеском взор заворожен, Но я знаю, что под этим Смерть и ночь скрывает он. Свет снаружи, в сердце бездна. Ах, поток, ты образ той, Чья улыбка так любезна, Взгляд сияет добротой.

Поначалу мне казался Нестерпимым этот мрак; Все ж я вытерпел, не сдался, Но не спрашивайте как.

Танцует с Гретой Ганс удалой, И весел, и шутит он смело. А Петер, грустный и немой, Стоит, бледнее мела. Ганс Грету ведет под венец, и блестят На них дорогие наряды. А Петер — в блузе. Глядит на обряд И ногти грызет с досады. И молвит Петер, едва не в слезах, Следя за счастливой четою: «Не будь я благоразумен, — ах! Давно б я покончил с собою».

«Кипит тоска в моей груди И днем и ночью темной. И не уйти! И нет пути! Скитаюсь, как бездомный. Иду за Гретой, Грету жду, Чтоб ей сказать хоть слово. Но только к Грете подойду, Как убегаю снова. Я в горы ухожу один, И там я стыд мой прячу, И долго вниз гляжу с вершин, Гляжу я вниз и плачу».

Печальный, бледный и больной, Проходит Петер стороной, И люди молвят, глядя вслед: «Смотри, лица на бедном нет!» И шепчет девушка другой: «Уж не из гроба ль встал такой?» Ах, что ты, милая, поверь, Он в гроб ложится лишь теперь. Его подружка прогнала, И лучше гроба нет угла, Чтоб запалиться навсегда И сдать до Страшного суда.

Как сглазила бабушка Лизу, решил Народ ее сжечь в наказанье; Судья, хоть и много потратил чернил, У бабки не вырвал сознанья. И бросили бабку в котел, и со дна Проклятья послышались стоны; Когда ж черный дым повалил, то она Исчезла с ним в виде вороны. Бабуся пернатая, черная, знай — Я в башне томлюсь в заключенье: Ты к внучку слети поскорей и подай В решетку мне сыру, печенья. Бабуся пернатая, черная, тут Ты можешь вполне постараться: Пусть тетки твои глаз моих не клюют, Как в петле я буду качаться.

Во Францию два гренадера Из русского плена брели, И оба душой приуныли, Дойдя до Немецкой земли. Придется им — слышат — увидеть В позоре родную страну… И храброе войско разбито, И сам император в плену! Печальные слушая вести, Один из них вымолвил: «Брат! Болит мое скорбное сердце, И старые раны горят!» Другой отвечает: «Товарищ! И мне умереть бы пора; Но дома жена, малолетки: У них ни кола ни двора. Да что мне? просить Христа ради Пущу и детей и жену… Иная на сердце забота: В плену император! в плену! Исполни завет мой: коль здесь я Окончу солдатские дни, Возьми мое тело, товарищ, Во Францию! там схорони! Ты орден на ленточке красной Положишь на сердце мое, И шпагой меня опояшешь, И в руки мне вложишь ружье. И смирно и чутко я буду Лежать, как на страже, в гробу… Заслышу я конское ржанье, И пушечный гром, и трубу. То Он над могилою едет! Знамена победно шумят… Тут выйдет к тебе, император, Из гроба твой верный солдат!»

Гонец, скачи во весь опор Через леса, поля, Пока не въедешь ты во двор Дункана-короля. Спроси в конюшне у людей, Кого король-отец Из двух прекрасных дочерей Готовит под венец. Коль темный локон под фатой, Ко мне стрелой лети. А если локон золотой, Не торопись в пути. В канатной лавке раздобудь Веревку для меня И поезжай в обратный путь, Не горяча коня.

«Донья Клара! Донья Клара! Я твоим подвластен чарам! Обречен тобой на гибель, Обречен без состраданья. Донья Клара! Донья Клара! Сладок жизни дар прекрасный! А внизу, в могиле темной, Сыро, холодно и страшно… Донья Клара! Завтра в церкви Перед богом дон Фернандо Назовет тебя супругой. Пригласишь меня на свадьбу?» «Дон Рамиро! Дон Рамиро! Горьки мне слова упрека, Горше звезд предначертанья, Обманувшего надежды. Дон Рамиро! Дон Рамиро! Отрешись от мрачной думы. Много девушек на свете, Нам же рок сулил разлуку. Дон Рамиро, ты бесстрашно Побеждал в сраженье мавров, Победи себя, Рамиро, Приходи ко мне на свадьбу». «Донья Клара! Донья Клара! Я приду. Даю в том слово! Танцевать с тобою стану. Буду завтра. Доброй ночи!» «Доброй ночи». В доме смолкло. Под окном стоял Рамиро. Он стоял окаменевший И потом во мраке скрылся. После долгого упорства Уступает ночь рассвету. Словно сад, цветами полный, Раскрывается Толедо. И ложится отблеск солнца На дворцы, на мрамор зданий, В вышине сияют церкви Золотыми куполами. Словно гул пчелиных ульев Колоколен перезвоны. И молитвенное пенье Воссылают люди к богу. Но смотри, смотри! Оттуда Мимо рынка, из часовни, Растекаясь и волнуясь, Полились людские толпы. Блеском праздничных нарядов Свита яркая сверкает, В светлый голос колокольный Гром врывается органа. И толпа благоговейно Молодых сопровождает, Окружает восхищенно Донью Клару и Фернандо. Все глаза следят за ними, Все уста поют им славу: «Слава дочери Кастильи! Рыцарю Кастильи слава!» У ворот дворца Фернандо Вал людской остановился: Будут праздновать там свадьбу По обычаям старинным. И с веселым ликованьем Игры трапезу сменяют, Между тем как незаметно Мгла спускается ночная. И уже в просторном зале Гости сходятся для танцев, Их роскошные одежды В блеске факелов сверкают. На почетном месте в кресла Новобрачные садятся. Нежно шепчутся друг с другом Донья Клара и Фернандо. И танцующих веселье Разливается по залу, И трубят победно трубы, В такт вторгаются литавры. «Ты зачем упорно смотришь В отдаленный угол зала, О властительница сердца?» — Рыцарь спрашивает Клару. «Там стоит фигура в черном, Ты не видишь, дон Фернандо?» И смеется тихо рыцарь: «Тень в углу тебя пугает». Но все ближе тень подходит: То не тень, а рыцарь в черном. И, Рамиро в нем узнавши, Клара кланяется робко. А меж тем в разгаре танцы, В диком вихре мчатся пары, Пол от пляски безудержной Глухо стонет, сотрясаясь. «Я охотно, дон Рамиро, Танцевать с тобою стану, Но в плаще темнее ночи Ты не должен был являться». На любимую Рамиро Смотрит пристально и странно, Охватив ее, он шепчет: «Ты звала меня на свадьбу!» И они вдвоем несутся В бурной путанице танца, И трубят победно трубы, В такт вторгаются литавры! «Ты лицом бледнее снега!» — С дрожью тайной шепчет Клара. «Ты звала меня на свадьбу!» — Глухо рыцарь отвечает. И поток людской теснее, И огни мигают ярче, И трубят победно трубы, В такт вторгаются литавры! «Словно лед твои ладони!» — Шепчет Клара, содрогаясь. «Ты звала меня на свадьбу!» И поток несет их дальше. «Ах, оставь меня, Рамиро! Смертный яд — твое дыханье!» И в ответ ей так же мрачно: «Ты звала меня на свадьбу!» Пол дымится раскаленный, И неистовствуют скрипки, И во власти чар волшебных Исступлённо все кружится. «Ах, оставь меня, Рамиро!» — Снова слышен стон невнятный. И опять в ответ Рамиро: «Ты звала меня на свадьбу!» «Так уйди ж, во имя бога!» — Произносит Клара с силой. И едва сказала это, Как исчезнул дон Рамиро. А она, глаза сомкнувши, Ощутила смертный холод И, беспамятством объята, Погрузилась в царство ночи. Но уже туман редеет, И раскрыла Клара вежды, — И закрыть их снова хочет, Пораженная виденьем. С той поры, как бал открылся, С нареченным сидя рядом, Не вставала с места Клара; И тревожится Фернандо: «Отчего ты побледнела? Отчего глядишь так мрачно?» «А Рамиро?» — шепчет Клара, Тайным скованная страхом. И с ответом рыцарь медлит, На чело легли морщины: «Не буди кровавой вести, — В полдень умер дон Рамиро».

Полночный час уж наступал; Весь Вавилон во мраке спал. Дворец один сиял в огнях. И шум не молк в его стенах. Чертог царя горел как жар: В нем пировал царь Валтасар, — И чаши обходили круг Сиявших златом царских слуг. Шел говор: смел в хмелю холоп, Разглаживался царский лоб, — И сам он жадно пил вино. Огнем вливалось в кровь оно. Хвастливый дух в нем рос. Он пил И дерзко божество хулил. И чем наглей была хула, Тем громче рабская хвала. Сверкнувши взором, царь зовет Раба и в храм Иеговы шлет, И раб несет к ногам царя Златую утварь с алтаря. И царь схватил святой сосуд. «Вина!» Вино до края льют. Его до дна он осушил И с пеной у рта возгласил: «Во прах, Иегова, твой алтарь! Я в Вавилоне бог и царь!» Лишь с уст сорвался дерзкий клик, Вдруг трепет в грудь царя проник. Кругом угас немолчный смех, И страх и холод обнял всех. В глуби чертога на стене Рука явилась — вся в огне… И пишет, пишет. Под перстом Слова текут живым огнем. Взор у царя и туп и дик, Дрожат колени, бледен лик. И нем, недвижим пышный круг Блестящих златом царских слуг. Призвали магов; но не мог Никто прочесть горящих строк. В ту ночь, как теплилась заря, Рабы зарезали царя.

Не поход, не подвиг бранный, Не поминки и не пир, Предстоит нам нынче странный, Фантастический турнир. Горячей коня любого Наша дикая мечта. Меч — отточенное слово. Стих надежнее щита. И сегодня нам с балкона Очень много знатных дам Улыбнется благосклонно, Только нет желанной там. Невредимым на арене Появляется боец. В сердце ранен от рожденья, Умирать идет певец. Истекает сердце кровью Краше всех других сердец, И прославленный любовью Побеждает наконец.

Мне повесть старинная снится, Печальна она и грустна: Любовью измучен рыцарь, Но милая неверна. И должен он поневоле Презреньем любимой платить И муку собственной боли Как низкий позор ощутить. Он мог бы к бранной потехе Призвать весь рыцарский стан: Пускай облечется в доспехи, Кто в милой видит изъян! И всех бы мог он заставить Молчать — но не чувство свое; И в сердце пришлось бы направить, В свое же сердце копье.

Стоял я, к мачте прислонясь, Плеск волн меня печалил. Отчизна милая, прощай! Корабль мой отчалил. Вот дом любимой промелькнул, На окнах блики света. Уж все глаза я проглядел, — Никто не шлет привета. Не лейтесь, слезы, из очей, Чтоб жизнь казалась ясной! О сердце, ты не разорвись От горечи ужасной!

Граф Ульрих едет в лесу густом, Смеются тихо клены, Он видит: девушка с милым лицом Таится в листве зеленой. И думает он: «Как знаю я Этот облик — цветущий, веселый! Он так неотступно дразнит меня В толпе и в охотничьих долах. Как розы, дышат ее уста И свежестью и любовью, Но речь их лукава, и пуста, И отдана суесловью. И можно сравнить этот милый рот С прекрасным розовым садом, Где змей ядовитых семья живет, Цветы отравляя ядом. На свежих щеках, что ярче дня, Мне ямочек видно дрожанье, Но это — бездна, куда меня Безумно влекло желанье. Волна ее локонов так пышна И нежно на плечи ложится, Но это — сеть, что сплел сатана, Чтоб мне с душою проститься. В глазах ее нежная радость живет, Волны голубая прохлада, Я думал — буду у райских ворот, А встретил преддверие ада». Граф Ульрих едет в лесу густом, А клены шумят по дороге, И призрак другой — с омраченным лицом Глядит в тоске и тревоге. PI думает всадник: «То мать моя, Она беззаветно любила, Но делом и словом печалил я Всю жизнь ее до могилы. О, если б мне слезы ее осушить Горем своим и любовью, О, если бы щеки ее оживить Из сердца взятой кровью!» И едет он дальше в густые леса, Вокруг начинает смеркаться, И в зарослях странные голоса Под ветром стали шептаться. И слушает Ульрих свои же слова, В лесу повторенные эхом. То полнится шепчущая листва Чириканьем птичьим и смехом. Граф Ульрих прекрасную песню поет, Раскаяньем песнь зовется. Когда он ее до конца доведет, То сызнова песнь начнется.

Золотые вы дукаты, Где ж вы скрылись без возврата? Уж не к золотым ли рыбкам Вы случайно завернули — В море с берега нырнули? Иль средь золотых цветочков В поле, вымытом росою, Заблистали вы красою? Может, золотые птички, Беззаботно балагуря, С вами носятся в лазури? Или золотые звезды, Улыбаясь с небосвода, С вами водят хороводы? Ах, дукаты золотые! Не найду я вас нигде — Ни в лазурных небесах, Ни в долинах, ни в лесах, Ни на суше, ни в воде, — Лишь в глубинах сундука Моего ростовщика!

Слышишь, пенье скрипок льется, Контрабас гудит ворчливый? Видишь, в легкой пляске вьется Рой красавиц шаловливый? «Друг любезный, что с тобою? Ты глухой или незрячий? Стадо вижу я свиное, Визг я слышу поросячий». Слышишь, рог раздался в чаще, Это мчатся звероловы! Вот один копьем блестящим Гонит вепря из дубровы. «Друг мой, право, спятить надо, Чтобы спутать рог с волынкой! Там, гоня свиное стадо, Свинопас идет с дубинкой». Слышишь, хор гремит над нами, — Мудрость божью прославляя, Плещут радостно крылами Херувимы в кущах рая. «Херувимы? В кущах рая? Это гуси пред тобою, Их мальчишка, распевая, Гонит палкой к водопою». Слышишь, колокол в селенье? Звон воскресный, звон чудесный! Вот к молебну, в умиленье, Весь народ спешит окрестный. «Разве то звонят во храме, Разве, друг мой, это люди? То коровы с бубенцами Не спеша бредут к запруде». Видишь, к нам летит по лугу Кто-то в праздничном уборе. Узнаешь мою подругу? Сколько счастья в нежном взоре! «Ты вгляделся бы сначала, То лесничиха седая С костылем проковыляла, Спотыкаясь и хромая». Ну, тогда еще спрошу я, Можешь высмеять поэта: То, что здесь, в груди, ношу я, Молви, друг, обман ли это?

Большая дорога — земной наш шар, И странники мы на свете. Торопимся словно бы на пожар, Кто пеший, а кто и в карете. Мы машем платком, повстречавшись в пути, И мчимся, как от погони; Мы рады б друг друга прижать к груди, Но рвутся горячие кони. Едва лишь тебя на скрещенье дорог Успел, о принц, полюбить я, Как снова трубит почтальона рожок — Обоим трубит отбытье.

Когда солнце светит ранней весной, Распускаются пышно кругом цветы; Когда месяц плывет дорогой ночной, Выплывают и звезды, прозрачны, чисты; Когда ясные глазки видит поэт, Он песнею славит их сладостный цвет. Но и песни, и звезды, и луна, И глазки, и солнечный свет, и весна, Как бы ими ни полнилась грудь, В этом мире — не вся еще суть.

Вы, песни, вы, мои добрые песни! Проснитесь, проснитесь! Наденьте доспехи! Велите трубам греметь И высоко на щите боевом Мою красавицу поднимите — Ту, кто отныне в моей душе Будет единовластной царицей! Слава тебе, молодая царица! С державного солнца Сорву я блестящий покров золотой, Сплету из него диадему Для освященной твоей головы. От зыбких лазурных небесных завес Отрежу кусок драгоценного шелка, — Подобно мантии царской, Накину его на плечи твои. Я дам тебе свиту из строгих, В тугой корсет облеченных сонетов, Из гордых терцин и восторженных стансов. Гонцами будут мои остроты, Мой юмор — твоим герольдом с невольной Слезою горького смеха в гербе. А сам я, моя царица, Я преклоню пред тобой колени И на подушке из красной парчи Тебе поднесу Остаток рассудка, Который у бедного певца Только из жалости не был отнят Твоей предшественницей на троне.

На бледном морском берегу Сидел одинок я и грустно-задумчив. Все глубже спускалось солнце, бросая Багровый свой свет полосами По водной равнине, И беглые, дальние волны, Приливом гонимые, Шумно и пенясь бежали К берегу ближе и ближе. В чудном их шуме Слышался шепот и свист, Смех и роптанье, Вздохи, и радостный гул, и порой Тихо-заветное, Будто над детскою люлькою, пенье… И мне казалось, Слышу я голос забытых преданий, Слышу старинные чудные сказки — Те, что когда-то ребенком Слыхал от соседних детей, Как все мы, бывало, Вечером летним теснимся Послушать тихих рассказов На ступеньках крыльца, И чутко в нас бьется Детское сердце, И с любопытством глядят Умные детские глазки; А взрослые девушки Из-за душистых цветочных кустов Глядят через улицу в окна… На розовых лицах улыбка, И месяц их облил сияньем.

Огненно-красное солнце уходит В далеко волнами шумящее, Серебром окаймленное море; Воздушные тучки, прозрачны и алы, Несутся за ним; а напротив, Из хмурых осенних облачных груд, Грустным и мертвенно-бледным лицом Смотрит луна; а за нею, Словно мелкие искры, В дали туманной Мерцают звезды. Некогда в небе сияли, В брачном союзе, Луна-богиня и Солнце-бог; А вкруг их роились звезды, Невинные дети-малютки. Но злым языком клевета зашипела, И разделилась враждебно В небе чета лучезарная. И нынче днем в одиноком величии Ходит п о небу солнце, За гордый свой блеск Много молимое, много воспетое Гордыми, счастьем богатыми смертными. А ночью По небу бродит луна, Бедная мать, Со своими сиротками-звездами, Нема и печальна… И девушки любящим сердцем И кроткой душою поэты Ее встречают И ей посвящают Слезы и песни. Женским незлобивым сердцем Все еще любит луна Красавца мужа И под вечер часто, Дрожащая, бледная, Глядит потихоньку из тучек прозрачных, И скорбным взглядом своим провожает Уходящее солнце, И, кажется, хочет Крикнуть ему: «Погоди! Дети зовут тебя!» Но упрямое солнце При виде богини Вспыхнет багровым румянцем Скорби и гнева И беспощадно уйдет на свое одинокое, Влажно-холодное ложе. Так-то шипящая злоба Скорбь и погибель вселила Даже средь вечных богов, И бедные боги Грустно проходят по небу Свой путь безутешный И бесконечный, И смерти им нет, и влачат они вечно Свое лучезарное горе. Так мне ль — человеку, Низко поставленному, Смертью одаренному, — Мне ли роптать на судьбу?

Ночь холодна и беззвездна; Море кипит, и над морем, Н а брюхе лежа, Неуклюжий северный ветер Таинственным, Прерывисто-хриплым Голосом с морем болтает, Словно брюзгливый старик, Вдруг разгулявшийся в тесной беседе… Много у ветра рассказов — Много безумных историй, Сказок богатырских, смешных до уморы, Норвежских саг стародавних… Порой средь рассказа, Далеко мрак оглашая, Он вдруг захохочет Или начнет завывать Заклятья из Эдды {20} и руны, Темно-упорные, чаро-могучие… И моря белые чада тогда Высоко скачут из волн и ликуют, Хмельны разгулом. Меж тем по волной омоченным пескам Плоского берега Проходит путник, И сердце кипит в нем мятежней И волн и ветра. Куда он ни ступит, Сыплются искры, трещат Пестрых раковин кучки… И, серым плащом своим кутаясь, Идет он быстро Средь грозной ночи. Издали манит его огонек, Кротко, приветно мерцая В одинокой хате рыбачьей. На море брат и отец, И одна-одинешенька в хате Осталась дочь рыбака — Чудно-прекрасная дочь рыбака. Сидит перед печью она и внимает Сладостно-вещему, Заветному пенью В котле кипящей воды, И в пламя бросает Трескучий хворост, И дует на пламя… И в трепетно-красном сиянье Волшебно-прекрасны Цветущее личико И нежное белое плечико, Так робко глядящее Из-под грубой серой сорочки, И хлопотливая ручка-малютка… Ручкой она поправляет Пеструю юбочку На стройных бедрах. Но вдруг распахнулась дверь, И в хижину входит Ночной скиталец. С любовью он смотрит На белую, стройную девушку, И девушка трепетно-робко Стоит перед ним — как лилея, От ветра дрожащая. Он, наземь бросает свой плащ, А сам смеется И говорит: «Видишь, дитя, как я слово держу! Вот и пришел, и со мною пришло Старое время, как боги небесные Сходили к дщерям людским, И дщерей людских обнимали, И с ними рождали Скипетроносных царей и героев, Землю дививших. Впрочем, дитя, моему божеству Не изумляйся ты много! Сделай-ка лучше мне чаю — да с ромом! Ночь холодна; а в такую погоду Зябнем и мы, Вечные боги, — и ходим потом С наибожественным насморком И с кашлем бессмертным!»

Беснуется буря, Бичует волны, А волны ревут и встают горами, И ходят, сшибаясь и пенясь от злобы, Их белые водяные громады, И наш кораблик на них с трудом Взбирается, задыхаясь, И вдруг обрушивается вниз, В широко разверстую черную пропасть. О море! Мать красоты, рожденной из пены! Праматерь любви, пощади меня! Уже порхает, чуя труп, Подобная призраку белая чайка, И точит клюв о дерево мачты, И жаждет скорей растерзать мое сердце — То сердце, в котором звучат песнопенья Во славу дочери твоей, То сердце, что внук твой, маленький плут, Избрал своей игрушкой. Напрасны мольбы и стенанья! Мой крик пропал в завыванье бури, Средь оргии бесноватых звуков, Средь воя, грохота, рева и свиста Сражающихся ветров и волн. Но странно, сквозь этот гул я слышу Мелодию сумрачной дикой песни, Пронзающей, разрывающей душу, — И я узнаю этот голос. На дальнем шотландском берегу, Над вечно шумящим прибоем, На древнем утесе высится замок, И там, у сводчатого окошка, Стоит больная прекрасная женщина, Почти прозрачна, бледна, как мрамор, На лютне играет она и поет, И развевает соленый ветер Ее волнистые длинные кудри И далеко в шумящее море Уносит ее непонятную песню.

Тишь и солнце! Свет горячий Обнял водные равнины, И корабль златую влагу Режет следом изумрудным. У руля лежит на брюхе И храпит усталый боцман; Парус штопая, у мачты Приютился грязный юнга. Щеки пышут из-под грязи; Рот широкий, как от боли, Стиснут; кажется, слезами Брызнут вдруг глаза большие. Капитан его ругает, Страшно топая ногами… «Как ты смел — скажи, каналья! Как ты смел стянуть селедку?» Тишь и гладь! Со дна всплывает Рыбка-умница; на солнце Греет яркую головку И играет резвым плесом. Но стрелой из поднебесья Чайка падает на рыбку — И с добычей в жадном клюве Снова в небе исчезает.

Останься ты на дне глубоком моря, Безумный сон, Ты, часто так ночной порою Неверным счастием терзавший душу мне И даже в светлый день теперь грозящий Мне, будто привидение морское, — Останься там, на дне, навеки. И брошу я к тебе на дно Всю грусть мою и все грехи мои, И с погремушками колпак дурацкий, Звеневший долго так на голове моей, И лицемерия змеиный, Коварный, ледяной покров, Давивший долго так мне душу, Больную душу, Все отрицавшую — и ангелов и бога, Безрадостную душу. Гой-го! Гой-го! Уж ветер поднялся… Вверх парус! Вздулся он и вьется! И по водам коварно-тихим Летит корабль, и ликований Полна освобожденная душа!

Высоко в небе стояло солнце, Окруженное белыми облаками. На море было тихо, И я, размышляя, лежал у штурвала. Я размышлял, и — отчасти въявь, Отчасти во сне — я видел Христа, Спасителя мира. В легких белых одеждах, Огромный, он шел По земле и воде; Голова его уходила в небо, А руки благословляли Земли и воды; Сердцем в его груди Было солнце — Красное, пылающее солнце; И это красное, пылающее солнце-сердце Лило вниз благодатные лучи И нежный, ласковый свет, Озаряя и согревая Земли и воды. Плыл торжественный звон, И казалось, лебеди в упряжи из роз Тянули скользящий корабль, Тянули к зеленому берегу, Где в высоко возносящемся городе Живут люди. О чудо покоя! Что за тихий город! Не слышно глухого шума Говорливых тяжелых ремесел, И по чистым звенящим улицам Бродят люди, одетые в белое, С пальмовыми ветками в руках, И когда встречаются двое — Проникновенно глядят друг на друга, И, трепеща от любви и сладкого самоотречения, Целуют друг друга, И глядят вверх — На солнечное сердце Спасителя, Миротворно и радостно льющее вниз Красную кровь, И, трижды блаженные, восклицают: «Хвала Иисусу Христу!» О, если б такое ты выдумать мог, Чего бы ты не дал за это, Мой милый! Ты, немощный плотью и духом И сильный одною лишь верой. Не мудрствуя, ты почитаешь троицу И по утрам лобызаешь крест, И мопса, и ручку высокой твоей патронессы. Святость твоя возвышает тебя. Сперва — надворный советник, Потом — советник юстиции И, наконец, — правительственный советник В богобоязненном городе, Где песок и где вера цветет И терпеливые воды священной Шпрее Моют души и чай разбавляют. О, если б такое ты выдумать мог, Мой милый! Ты занял бы лучшее место на рынке; Глаза твои, сладкие и мигающие, Являли бы только покорность и благость; И высокопоставленная особа, Восхищенная и ублаженная, Молясь, опускалась бы вместе с тобой на колени. В ее глазах, излучающих счастье, Ты читал бы к жалованью прибавку В сотню талеров прусских И, руки складывая, бормотал бы: «Хвала Иисусу Христу!»

Т а ласса! Т а ласса! {21} Славлю тебя, о вечное море! Десять тысяч раз тебя славлю Ликующим сердцем, Как некогда славили десять тысяч Бесстрашных эллинских сердец, Не сдавшихся в бедах, Стремящихся к родине, Прославленных миром солдатских сердец. Бурлило, вздымалось И пенилось море. Струило солнце на темные волны Играющий алыми розами свет, И сотни встревоженных чаек Метались над морем и громко кричали. Но птичий гомон, и звон щитов, И конский топот и ржанье — Все заглушал победный клич: «Т а ласса! Т а ласса!» Славлю тебя, о вечное море! Твой шум для меня — точно голос отчизны. Как детские сны, причудливой зыбью Сверкает ширь твоих вольных владений. И в памяти оживают вновь Игрушки милого пестрого детства: Рождественские подарки под елкой, Багряные рощи коралловых рифов, И жемчуг, и золотые рыбки Все то, что тайно ты хранишь На дне, в кристально-светлых чертогах. О, как я грустил, одинок, на чужбине! Подобно цветку в ботанической папке, Засохло сердце в моей груди. Я был как больной, всю долгую зиму Запертый в темном больничном покое. И вдруг я выпущен на волю: Передо мной ослепительно ярко Сверкает зеленью солнечный май, Шепчутся яблони в белых уборах, Из зелени юные смотрят цветы, Подобно пестрым душистым глазам, — Все дышит, смеется, благоухает, И в небе синем щебечут птицы. Т а ласса! Т а ласса! О храброе в отступлениях сердце! Как часто, постыдно часто Тебя побеждали дикарки Севера! Их властные большие глаза Метали огненные стрелы, Их остро отточенные слова Раскалывали грудь на части, Каракули писем гвоздями вонзались В мой бедный оглушенный мозг. Напрасно я закрывался щитом; Свистели стрелы, гремели удары, — И наконец я отступил Под натиском диких северянок. Я к морю бежал от них, и теперь, Свободно дыша, я приветствую море, Спасительное, прекрасное море, — Т а ласса! Т а ласса!

Надежда и любовь — все, все погибло! И сам я, бледный обнаженный труп, Изверженный сердитым морем, Лежу на берегу, На диком, голом берегу! Передо мной — пустыня водяная, За мной лежат и горе и беда, А надо мной бредут лениво тучи, Уродливые дщери неба! Они в туманные сосуды Морскую черпают волну, И с ношей вдаль, усталые, влекутся, И снова выливают в море! Нерадостный и бесконечный труд! И суетный, как жизнь моя!.. Волна шумит, морская птица стонет! Минувшее повеяло мне в душу — Былые сны, потухшие виденья, Мучительно-отрадные, встают! Живет на Севере жена! Прелестный образ, царственно-прекрасный! Ее, как пальма, стройный стан Обхвачен белой сладострастной тканью; Кудрей роскошных темная волна, Как ночь богов блаженных, льется С увенчанной косами головы И в легких кольцах тихо веет Вкруг бледного, умильного лица; И из умильно-бледного лица Отверсто-пламенное око — Как черное сияет солнце! О черно-пламенное солнце! О, сколько, сколько раз в лучах твоих Я пил восторга дикий пламень, И пил, и млел, и трепетал, — И с кротостью небесно-голубиной Твои уста улыбка обвевала, И гордо-милые уста Дышали тихими, как лунный свет, речами И сладкими, как запах роз… И дух во мне, оживши, воскрылялся И к солнцу, как орел, парил! Молчите, птицы, не шумите, волны, Все, все погибло — счастье и надежда, Надежда и любовь!.. Я здесь один — На дикий брег заброшенный грозою — Лежу простерт — и рдеющим лицом Сырой песок морской пучины рою!

Меркнет вечернее море, И одинок, со своей одинокой душой, Сидит человек на пустом берегу И смотрит холодным, Мертвенным взором Ввысь, на далекое, Холодное, мертвое небо И на широкое море, Волнами шумящее. И по широкому, Волнами шумящему морю Вдаль, как пловцы воздушные, Несутся вздохи его — И к нему возвращаются, грустны; Закрытым нашли они сердце, Куда пристать хотели… И громко он стонет, так громко, Что белые чайки С песчаных гнезд подымаются И носятся с криком над ним… И он говорит им, смеясь: «Черноногие птицы! На белых крыльях над морем вы носитесь; Кривым своим клювом Пьете воду морскую; Жрете ворвань и мясо тюленье… Горька ваша жизнь, как и пища! А я, счастливец, вкушаю лишь сласти: Питаюсь сладостным запахом розы, Соловьиной невесты, Вскормленной месячным светом; Питаюсь еще сладчайшими Пирожками с битыми сливками; Вкушаю и то, что слаще всего, — Сладкое счастье любви И сладкое счастье взаимности! Она любит меня! Она любит меня! Прекрасная дева! Теперь она дома, в светлице своей, у окна, И смотрит в вечерний сумрак — Вдаль, на большую дорогу, И ждет и тоскует по мне — ей-богу! Но тщетно и ждет и вздыхает… Вздыхая, идет она в сад, Гуляет по саду Среди ароматов, в сиянье луны, С цветами ведет разговор И им говорит про меня: Как я — ее милый — хорош, Как мил и любезен, — ей-богу! Потом и в постели, во сне, перед нею, Даря ее счастьем, мелькает Мой милый образ; И даже утром, за кофе, она На бутерброде блестящем Видит мой лик дорогой И страстно съедает его — ей-богу!» Так он хвастает долго, И порой раздается над ним, Словно насмешливый хохот, Крик порхающих чаек. Вот наплывают ночные туманы; Месяц, желтый, как осенью лист, Грустно сквозь сизое облако смотрит… Волны морские встают и шумят… И из пучины шумящего моря Грустно, как ветра осеннего стон, Слышится пенье: Океаниды поют, Милосердые, чудные девы морские… И слышнее других голосов Ласковый голос Сереброногой супруги Пелея… {23} Океаниды уныло поют: «Безумец! безумец! Хвастливый безумец, Скорбью истерзанный! Убиты надежды твои, Игривые дети души, И сердце твое — словно сердце Ниобы — Окаменело от горя. {24} Сгущается мрак у тебя в голове, И вьются средь этого мрака, Как молнии, мысли безумные! И хвастаешь ты от страданья! Безумец! безумец! Хвастливый безумец! Упрям ты, как древний твой предок, Высокий титан, что похитил Небесный огонь у богов И людям принес его, И, коршуном мучимый, К утесу прикованный, Олимпу грозил, и стонал, и ругался Так, что мы слышали голос его В лоне глубокого моря И с утешительной песнью Вышли из моря к нему. Безумец! безумец! Хвастливый безумец! Ты ведь бессильней его, И было б умней для тебя Влачить терпеливо Тяжелое бремя скорбей — Влачить его долго, так долго, Пока и Атлас не утратит терпенья И тяжкого мира не сбросит с плеча В ночь без рассвета!» Долго так пели в пучине Милосердые, чудные девы морские. Но зашумели грознее валы, Пение их заглушая; В тучах спрятался месяц; раскрыла Черную пасть свою ночь… Долго сидел я во мраке и плакал.

Полный месяц! в твоем сиянье, Словно текучее золото, Блещет море. Кажется, будто волшебным слияньем Дня с полуночною мглою одета Равнина песчаного берега. А по ясно-лазурному, Беззвездному небу Белой грядою плывут облака, Словно богов колоссальные лики Из блестящего мрамора. Не облака это! нет! Это сами они — Боги Эллады, Некогда радостно миром владевшие, А ныне в изгнанье и в смертном томленье, Как призраки, грустно бродящие По небу полночному. Благоговейно, как будто объятый Странными чарами, я созерцаю Средь пантеона небесного Безмолвно-торжественный, Тихий ход исполинов воздушных. Вот Кронион {25} , надзвездный владыка! Белы как снег его кудри — Олимп потрясавшие, чудные кудри; В деснице он держит погасший перун; Скорбь и невзгода Видны в лице у него; Но не исчезла и старая гордость. Лучше было то время, о Зевс! Когда небесно тебя услаждали Нимфы и гекатомбы! Но не вечно и боги царят: Старых теснят молодые и гонят, Как некогда сам ты гнал и теснил Седого отца и титанов, Дядей своих, Юпитер-Паррицида {26} ! Узнаю и тебя, Гордая Гера! Не спаслась ты ревнивой тревогой, И скипетр достался другой, И ты не царица уж в небе; И неподвижны твои Большие очи, И немощны руки лилейные, И месть бессильна твоя К богооплодотворенной деве И к чудотворцу — божию сыну. Узнаю и тебя, Паллада-Афина! Эгидой своей и премудростью Спасти не могла ты Богов от погибели. И тебя, и тебя узнаю, Афродита! Древле златая! ныне серебряная! Правда, все так же твой пояс Прелестью дивной тебя облекает; Но втайне страшусь я твоей красоты, И если б меня осчастливить ты вздумала Лаской своей благодатной, Как прежде счастливила Иных героев, — я б умер от страха! Богинею мертвых мне кажешься ты, Венера-Либитина {27} ! Не смотрит уж с прежней любовью Грозный Арей на тебя. Печально глядит Юноша Феб-Аполлон. Молчит его лира, Весельем звеневшая За ясной трапезой богов. Еще печальнее смотрит Гефест хромоногий! И точно, уж век не сменять ему Гебы, Не разливать хлопотливо Сладостный нектар в собранье небесном. Давно умолк Немолчный смех олимпийский. Я никогда не любил вас, боги! Противны мне греки, И даже римляне мне ненавистны. Но состраданье святое и горькая жалость В сердце ко мне проникают, Когда вас в небе я вижу, Забытые боги, Мертвые, ночью бродящие тени, Туманные, ветром гонимые, — И только помыслю, как дрянны Боги, вас победившие, Новые, властные, скучные боги, Хищники в овечьей шкуре смиренья, То берет меня мрачная злоба: Сокрушить мне хочется новые храмы, Биться за вас, старые боги, За вас и за вашу амвросическую правду, И к вашим вновь возведенным Алтарям припасть и молиться В слезах, воздевая руки. {28} Старые боги! всегда вы, бывало, В битвах людских принимали Сторону тех, кто одержит победу. Великодушнее вас человек, И в битвах богов я беру Сторону вашу, Побежденные боги! Так говорил я, И покраснели заметно Бледные облачные лики, И на меня посмотрели Умирающим взором, Преображенные скорбью, И вдруг исчезли. Месяц скрылся За темной, темною тучей; Задвигалось море, И просияли победно на небе Вечные звезды.

У моря, ночного пустынного моря, Юноша странный стоит, Тоска в его сердце, в мозгу — сомненья, И губы шепчут волнам печально: «О волны, откройте мне вечную тайну, Откройте мне тайну жизни, Решите загадку, что мучила столько голов — Голов в париках, ермолках, чалмах и беретах, И сотни тысяч других, что ищут ответа и сохнут. Скажите, что есть человек? Откуда пришел он? Куда он идет? И кто живет в вышине, на далеких сверкающих звездах?» Бормочут волны одно и то же, Бушует ветер, бегут облака, Глядят безучастно и холодно звезды, А он, дурак, ожидает ответа.

Счастлив моряк, достигший гавани, Оставивший позади море и бури И ныне мирно сидящий в тепле, В винном погребе бременской ратуши. Как все же уютно и мило В стакане вина отражается мир! И как лучезарно вливается микрокосм В томимое жаждой сердце. Все я вижу в стакане: Историю древних и новых народов, Турок и греков, Ганса и Гегеля {29} , Лимонные рощи и вахтпарады, Берлин и Шильду, Тунис и Гамбург, И главное — вижу лицо моей милой, Ангельский лик в золотом рейнвейне. О, как хороша, как хороша ты, любимая! Ты прекрасна, как роза, Но не роза Шираза, Возлюбленная соловья, воспетая Гафизом, Но не роза Сарона, Священнопурпурная, восхваленная пророком, — Ты — как роза винного погреба в Бремене! Это роза из роз, — Чем старше она, тем пышнее, Ее аромат небесный меня восхищает, Меня вдохновляет, меня опьяняет, Не схвати меня за волосы хозяин Винного погреба в Бремене, Полетел бы я кувырком. Славный малый! Сидели мы рядом И пили, как братья, Рассуждали о самых высоких материях, И вздыхали, и обнимали друг друга. Он возвратил меня к вере в любовь, Я пил за здоровье злейших моих врагов, Я всех ничтожных поэтов простил, Как простят когда-нибудь меня самого, Я плакал от умиленья — и наконец Предо мною разверзлись райские врата, Где двенадцать апостолов, двенадцать огромных бочек, Проповедуют молча, но вполне понятно Для всех народов. Вот настоящие люди! На вид невзрачные, в дубовых камзолах, Внутри они прекраснее и светлее, Чем самые гордые левиты храма, Чем царедворцы и телохранители Ирода, Одетые в пурпур и украшенные золотом. Ведь я же всегда говорил: Не среди заурядных людей, А в самом избранном обществе Пребывает небесный владыка. Аллилуйя! Как нежно меня обвевают Вефильские {30} пальмы, Как ароматны мирты Хеврона {31} , Как шумит Иордан, шатаясь от радости, И моя бессмертная душа шатается, И я шатаюсь, и меня, шатаясь, По лестнице поднимает к дневному свету Добрый хозяин винного погреба в Бремене. О добрый хозяин винного погреба в Бремене, Ты видишь, на крышах домов сидят И поют пьяные ангелы, Солнце, пылающее там, наверху, Это красный от пьянства нос, Нос мирового духа, И вокруг красного носа мирового духа Вертится весь перепившийся мир.

Как на ниве колосья, Растут и волнуются помыслы В душе человека; но нежные Любовные помыслы ярко Цветут между ними, как между колосьями Цветы голубые и алые. Цветы голубые и алые! Жнец ворчливый на вас и не взглянет, Как на траву бесполезную; Нагло вас цеп деревянный раздавит… Даже прохожий бездомный, Вами любуясь и тешась, Головой покачает и Даст вам Названье плевел прекрасных. Но молодая крестьянка, Венок завивая, Ласково вас соберет и украсит Вами прекрасные кудри, И в этом венке побежит к хороводу, Где так отрадно поют Флейты и скрипки, Или в укромную рощу, Где милого голос звучит отрадней И флейт и скрипок!

Поздно вечером брожу я По тропам во мгле лесной. Вслед за мною неотступно Бродит нежный образ твой. То вуаль твоя белеет Или твой прекрасный лик? Иль, быть может, сквозь деревья Бледный лунный свет проник? И мои ли это слезы Тихо льются в тишине, Или ты, голубка, плача, Горько жалуешься мне?

На пустынный берег моря Ночь легла. Шумит прибой. Месяц выглянул, и робко Шепчут волны меж собой: «Этот странный незнакомец — Что он, глуп или влюблен? То ликует и смеется, То грустит и плачет он». И, лукаво улыбаясь, Молвит месяц им в ответ: «Он и глупый и влюбленный. И к тому же он поэт».

Мы здесь построим, на скале, Заветной церкви зданье; Нам новый, третий дан завет {32} — И кончено страданье. Распался двойственности миф, Что нас морочил долго, Не стало глупых плотских мук И слез во имя долга. Ты слышишь бога в безднах? Там Его вещает сила. Над нашей видишь головой Все божии светила? Повсюду бог во тьме ночей, В блестящих света красках; Во всем он сущем и живом — И даже в наших ласках.

Над прибрежьем ночь сереет, Звезды маленькие тлеют, Голосов протяжных звуки Над водой встают и реют. Там играет старый ветер, Ветер северный, с волнами, Раздувает тоны моря, Как органными мехами. Христианская звучит в них И языческая сладость, Бодро ввысь взлетают звуки, Чтоб доставить звездам радость. И растут все больше звезды В исступленном хороводе, Вот, огромные, как солнца, Зашатались в небосводе. Вторя музыке из моря, Песни их безумно льются; Это соловьи-планеты В светозарной выси вьются. Слышу мощный шум и грохот, Пенье неба, океана, И растет, как буря, в сердце Сладострастье великана.

Девица, стоя у моря, Вздыхала сто раз подряд — Такое внушал ей горе Солнечный закат. Девица, будьте спокойней, Не стоит об этом вздыхать — Вот здесь оно, спереди, тонет И всходит сзади опять.

Как ты поступила со мною, Пусть будет неведомо свету, Об этом у берега моря Я рыбам сказал по секрету. Пятнать твое доброе имя На твердой земле я не стану, — Но слух о твоем вероломстве Пойдет по всему океану.

На берег летит, вскипая, Морской поток, Смывая и размывая Сырой песок. И нет огромным, как тучи, Конца волнам, Их натиск все могучей, — Что толку нам?

У моря сижу, на утесе крутом, Мечтами и думами полный. Лишь ветер, да тучи, да чайки кругом, Кочуют и пенятся волны. Знавал и друзей я, и ласковых дев — Их ныне припомнить хочу я: Куда вы сокрылись? Лишь ветер, да рев, Да пенятся волны, кочуя.

Взыскан я улыбкой бога, — Мне ль уйти теперь в молчанье, Мне, который пел так много В дни несчастий о страданье? Мне юнцы в стишонках скверных Подражали безотрадно, Боль страданий непомерных Умножая беспощадно. Соловьиный хор прекрасный, Что в душе ношу всегда я, Лейся буйно, громогласно, Всех восторгом заражая!

Закрыв глаза ей, алый рот Люблю я целовать; Она покоя не дает — Причину хочет знать. И с вечера не устает До утра приставать: «Зачем, когда целуешь рот, Глаза мне закрывать?» Какой тут у меня расчет, Сам не могу понять, — Закрыв глаза ей, алый рот Целую я опять.

Когда я в твоих объятиях страстных Вкушаю блаженство, в миг этот дивный Молчи ты о нашей немецкой отчизне, — На то есть причины — мне это противно. Оставь, бога ради, немцев в покое, Без них довольно на сердце кручины; Ну, что толковать о родне, отчизне?.. Мне это противно — на то есть причины. Там зелены дубы, глаза голубые У женщин немецких, сердца наивны И бьются лишь верой, надеждой, любовью. На то есть причины — мне это противно.

Не отвергай! Пусть жар погас, Возврата нет весне, Еще полгода потерпи, Чтоб отгореть и мне. И пусть не можешь ты любить — Хоть другом назови! Мы в дружбе ценим поздний дар Долюбленной любви.

Этот пляс желаний плотских, Эта одурь карнавала Нам постыли… Мы зеваем, В отрезвленности взаимной. Кубок пуст. В нем был шипучий Опьяняющий напиток, Возбуждавший наслажденье; Но теперь наш кубок пуст. Скрипачи устали тоже, Что подыгрывали рьяно Танцу нашей шалой страсти; Приуныли скрипачи. И угасли лампионы, Озарявшие каким-то Одичало-шалым светом Пестрых масок толчею. С кротостью великопостной На челе твоем — золою — Начерчу я крест, промолвив: «Женщина, ты станешь прахом!»

Эта масса чудо-тела, Эта женственность-колосс Мне без споров и без слез Отдалась теперь всецело. Если б к ней я самовольно С пылом дерзостным приник, То раскаялся бы вмиг! Да, побит я был бы больно. Что за грудь, какая шея! (Выше мне не разглядеть.) Прежде чем такой владеть, Позабочусь о душе я.

Залив Бискайский был ей Отчизной, говорят; Она уж в колыбели Замучила двух котят. Потом через Пиренеи Бежала она босиком. Глазеть на великаншу Валил Перпиньян валом. Теперь же нет дамы выше В предместье Сен-Дени; И стоит она сэру Вильяму Тринадцать тысяч луи.

Посещая часто вас, Благороднейшая донья, Вспоминаю всякий раз Рынок с площадью в Bologna. [3] Там огромный есть фонтан Del Gigante [4] — загляденье! И Нептуном мастер Жан Увенчал свое творенье. {33}

Верил я в былом далеком В то, что поцелуи жен Предназначены нам роком От начала всех времен. Поцелуи я в те годы Строго так давал и брал, Словно сам завет природы Неизбежный исполнял. Ныне я отлично знаю Поцелуев суету, — В них не верю, не мечтаю — И целую на лету.

Вдвоем на уличном углу Мы целый час стояли И о союзе наших душ Так нежно толковали. В любви взаимной сотни раз Друг другу признавались, — И так на уличном углу Стоять мы и остались. Богиня случая близ нас Субреткою шмыгнула, Увидела, как мы стоим, — И, прыснув, упорхнула.

Строю вновь я струны цитры, И звучит она так ново. Текст же стар: «Жена — не сладость». Это — Соломона слово. Как обманывает мужа, Так и другу изменяет! И полынь в любовной чаше Напоследок оставляет. Справедливо, значит, было Древней книги предсказанье, Что готовит змей проклятье За грехи нам в наказанье? Змей в кустах ползет на брюхе И высматривает жадно; Речь заводит, как бывало, — Слушать свист его отрадно. Ах, как холодно и мрачно! Солнце вороны затмили И кричат. Любовь и радость Долго будут спать в могиле.

Не долог счастья был обман Обещанного ложно, И образ твой, как лживый сон, В душе прошел тревожно. Блеснуло солнце и туман Рассеяло собою, И мы, едва успев начать, Покончили с тобою.

Оробев, моих признаний Словно ты не замечаешь; На вопрос: «Отказ ли это?» — Горько плакать начинаешь. Редко я молюсь, — так слушай, О создатель! Помоги ей, Осуши девицы слезы, Просвети чуть-чуть мозги ей!

Черт возьми твою мамашу И папашу кстати тоже: Из-за них вчера весь вечер Я тебя не видел в ложе. Впереди они сидели, Развалясь, почти вплотную, От моих влюбленных взоров Скрыв малютку дорогую. Созерцала эта пара Двух влюбленных злоключенья, И, когда они погибли, Оба были в восхищенье.

Эти дамы, понимая, Что поэта чтут едой, Отобедать пригласили Нас — меня и гений мой. Ах, как суп был превосходен! И каких я вин вкусил! Дичь божественной казалась, Нашпигован заяц был! Говорили, сколько помню, О поэзии; и вот Я и сыт и благодарен За оказанный почет.

В которую из двух влюбиться Моей судьбой мне суждено? Прекрасна дочь, и мать прелестна, Различно милы, но равно. Неопытно-младые члены Так сладко ум тревожат мой, Но гениальных взоров прелесть Всесильна над моей душой. В раздумье, хлопая ушами, Стою, как Буриданов друг {34} Меж двух стогов стоял, глазея, Который лакомей из двух.

Все выпито. Ужин окончился наш, Изрядно хлебнули вина мы. Задорно глядят, распуская корсаж, Мои захмелевшие дамы. Прекрасные груди и плечи у них, — От страха мне холодно стало. А дамы в постель забираются вмиг И прячутся под одеяло. И обе красавицы сладостно так Одна за другой захрапели, А я, озираясь, стою как дурак У полога пышной постели.

Юность кончена. Приходит Дерзкой зрелости пора, И рука смелее бродит Вдоль прелестного бедра. Не одна, вспылив сначала, Мне сдавалась, ослабев. Лесть и дерзость побеждала Ложный стыд и милый гнев. Но в блаженствах наслажденья Прелесть чувства умерла. Где вы, сладкие томленья, Робость юного осла!

Сутки должен ожидать я Сокровеннейших услад, Что украдкой посулил мне Нежный и лукавый взгляд. О, язык наш так бессилен, И плохой от слова прок: Вымолвишь… и улетает Вдаль прекрасный мотылек! Ну, а взгляд — он беспределен. Беспредельный свет струит. От него в душе, как в небе, Счастье звездное горит.

Месяц тянется любовь — И еще ни поцелуя! Сохнут жаркие уста, В одиночестве тоскуя. Был так близок счастья миг, Я дыхание любимой Ощущал у самых уст — И промчалось счастье мимо!

Эмма, молви без раздумья: От любви безумным стал я, Или же любовь такая Только следствие безумья? Я измучен, друг мой Эмма, Сверх любви моей безумной, Сверх моей любви безумья, Разрешеньем сей дилеммы.

Чуть мы вместе — брань и спор, Нестерпима эта мука. Но, увы, с тобой разлука — Это смертный приговор. Размышляю в час ночной: Смерть иль ад мне выбрать надо. Ах, от этого разлада Я давно уж сам не свой!

Тенью мрачною, густою К нам крадется злая ночь. И устали мы душою, И зевков не превозмочь. Ты стара, и я не молод. О весне забыли мы, И в сердцах не жар, а холод. Нам недолго ждать зимы. Ах, кончаем мы в печали: После всех любовных бед Беды без любви настали. Смерть бредет за жизнью вслед.

Песнь о Тангейзере пою Отнюдь не для забавы, А чтобы христианам знать, Как души прельщает лукавый. Из рыцарей рыцарь, Тангейзер наш Страстям привержен слепо, Семь лет подряд не покидал Венерина вертепа. «Венера, госпожа моя, Прекрасная царица! Довольно мне у тебя гостить! Пора нам распроститься!» «Тангейзер благородный мой! О чем твои печали? Тебе поцеловать меня, Тангейзер, не пора ли? Не каждый ли день ты пил вино Из моего фиала? Не каждый ли день чело твое Розами я венчала?» «Венера, госпожа моя! Мне сласти надоели. От них, Венера, я болен душой. Жажду я горьких зелий. Семь лет я жил, смеясь и шутя. Хочу я слез горючих. Теперь бы мне терновый венец, Колючий из колючих!» «Тангейзер благородный мой! На что это похоже! Не ты ли мне клялся тысячу раз, Что я тебе всех дороже? Скорей, Тангейзер милый мой, Пойдем в мои покои! Излечит моя лилейная плоть Томление такое». «Венера, госпожа моя! Цвести ты будешь вечно. Прельстила ты многих и прельстишь Красой своей безупречной. Подумаю, сколько богов у тебя И сколько героев гостило, И мне твоя лилейная плоть, Твоя красота мне постыла. Венера, твоя лилейная плоть Меня пугает, не скрою. Мне страшно подумать, сколько других Еще насладятся тобою!» «Тангейзер благородный мой! Как речь твоя сурова! Уж лучше бы снова побил ты меня, Я потерпеть готова. Уж лучше бы снова побил ты меня В жестоком своем озлобленье. Неблагодарный христианин! Нанес ты мне оскорбленье! Так, значит, рыцарь, за любовь Ты злобою платишь Венере? Тебя я больше не держу! Открыты настежь двери!»

Слышны песнопения в Риме святом, Торжественный звон колокольный. С процессией шествует папа Урбан. Толпится народ богомольный. В своей тиаре папа Урбан, В тяжелой своей багрянице, Бароны папский шлейф несут Смиренною вереницей. «Не сдвинусь я с места, святой отец, Пока от преисподней Ты грешную душу мою не спасешь По милости господней!» Мгновенно расступился народ. Церковные смолкли каноны. Как дик и бледен пилигрим Коленопреклоненный! «За нас ты молишься, папа Урбан, Связуя и разрешая. От вечных мук спаси меня! Гнетет меня сила злая. Из рыцарей рыцарь, Тангейзер я. Страстям привержен слепо, Семь лет подряд я не покидал Венерина вертепа. Венера завлекла меня Своей красотою телесной. Как солнечный луч, как запах цветка, Венерин голос прелестный. Как мотылек вокруг цветка, Вокруг этой чашечки сладкой, Порхать бы вокруг этих розовых губ И лакомиться украдкой. Бушуют кудри у ней по плечам, Как смоляные реки. От этих огромных ясных очей Займется дух в человеке. От этих огромных ясных очей Вовеки не оторваться. И кто бы мог на призыв такой Всем сердцем не отозваться! Куда еще мне убежать От колдовского взора? Вновь мне подмигивает он: Мол, возвратишься ты скоро! Я жалкий призрак при свете дня. Живу я порою ночною, Когда хотя бы в сладком сне Венера моя со мною. Прекрасная смеется тогда Таким белозубым смехом, Что я не плакать не могу По нашим былым утехам. Безудержна моя любовь. Никак ее не забуду. Любовь словно дикий водопад, — Попробуй сделай запруду! С камня на камень бросается вниз Неистовое ослепленье И, шею сломав себе тысячу раз, Не терпит промедленья. Готов я Венеру мою одарить Небесной роскошью всею. Солнце отдам, луну отдам. И звезд не пожалею. Безудержна моя любовь, Пожар неумолимый. Что, если я уже в аду, Таким огнем палимый? За нас ты молишься, папа Урбан, Связуя и разрешая. От вечных мук спаси меня! Гнетет меня сила злая!» Скорбно воскликнул папа Урбан, Подъемля скорбные длани: «Тангейзер! Пропащий ты человек! Напрасно твое покаянье. Венера — черт из всех чертей, Ужаснее самых ужасных. Тебя я вырвать не могу Из этих когтей прекрасных. Оплачивается душой Телесная услада! Несчастный! Ты приговорен. Удел твой — муки ада!»

Рыцарь Тангейзер, он быстро идет, Изранив усталые ноги. Вернувшись к Венере в полночный час, Тангейзер стоял на пороге. Проснулась Венера в полночный час, Мигом с постели вскочила, Возлюбленного своего В объятия заключила. Пошла у Венеры носом кровь. Бросившись другу на шею, Венера лицо ему залила Слезами и кровью своею. Улегся Тангейзер молча в постель. Усталость его сморила. Пошла Венера на кухню скорей И суп ему сварила. Суп с хлебом Венера ему подала, Кровавые вымыла ноги, Космы, смеясь, расчесала ему, Спутанные в дороге. «Тангейзер благородный мой! Давно пора бы вернуться. Не понимаю, как могла Отлучка твоя затянуться!» «Венера, госпожа моя! В Италии я загостился. Я по делам наведался в Рим И, видишь, возвратился. Рим все стоит на семи холмах, Тибр все протекает мимо. Да, кстати, кланяется тебе Первосвященник Рима. И во Флоренции я побывал, Не миновал Милана. Потом по склонам швейцарских гор Карабкался неустанно. В Альпах начался снегопад, И побелели долины. Я видел улыбки синих озер, Я слышал клекот орлиный. На Сен-Готарде услышал я храп, — Германия почивает. Тридцать шесть коронованных нянек у ней. {36} Приятней снов не бывает. Швабия школой поэтов горда, {37} Там нет голов безрассудных. В своих колпачках малыши хороши, Посиживают на суднах. Во Франкфурт на шабес {38} прибыл я. Люблю я веру такую. Охоч до гусиных потрохов, Шалет {39} и клецки смакую. Видал я в Дрездене старого пса. Он в прошлом успел отличиться. Из лучших он был, а теперь без зубов, Горазд лишь брехать и мочиться. Расплакались в Веймаре музы навзрыд, Бедняжки овдовели. Скончался Гете, а Эккерман {40} жив. Заплачешь, в самом деле! Услышал я в Потсдаме громкий крик. Не Геродот и не Плиний, Историю последних лет Читает Ганс в Берлине. Наука в Геттингене цветет. Пышней не сыскать пустоцвета. Пришел я темною ночью туда, Нигде никакого просвета. В Целле осматривал я тюрьму. Сидят ганноверцы в Целле {41} . Общая каторга, общий кнут — Наши национальные цели. А в Гамбурге спросил я: «Чем Округа провоняла?» Сказали еврей и христианин: «Воняет из канала». Гамбург хорош, однако и там Достаточно дряни плодится. На гамбургской бирже и в целльской тюрьме Весьма похожие лица. Альтону {42} в Гамбурге я осмотрел, Местечко высшего тона. Когда-нибудь я на десерт расскажу О том, какова Альтона».

Оставь Берлин, где мгла, и пыль густая, И жидок чай, и пустословят фаты, Что гегелевским разумом богаты, О боге и вселенной рассуждая. Нас встретит солнце Индии, блистая, Там амбра расточает ароматы, И к Гангу тянется, чьи воды святы, В одеждах белых пилигримов стая. Где пальмы веют и мерцают волны, Где стебель тонкий лотосы подъемлют К престолу Индры в голубом эфире {44} , — Там я, восторга и смиренья полный, Скажу, у ног твоих упав на землю, — «Madame! Вас нет прекрасней в этом мире!»

Рокочет Ганг; сбежав со скал в долины, Вдаль антилопы из зеленой сени Умно глядят; цветное оперенье Показывают важные павлины. И ввысь из сердца солнечной равнины Цветов все новых рвутся поколенья; Тоской любви звучит кокилас {45} пенье — Как хороша ты в красоте невинной! Бог Кама {46} озарил тебя сияньем, В шатрах твоей груди он обитает И дышит в голосе твоем чудесном. Вассант {47} к устам твоим приник лобзаньем; В твоих очах миры я открываю, И в собственном становится мне тесно.

Рокочет Ганг, великий Ганг бурлит; Обагрены зарею Гималаи; Из мрака рощ баньяновых шагая, Орда слонов топочет и трубит. Коня за образ! {48} Образ где сокрыт, Чтобы сравнить, прекрасная, младая, О несравненная моя, святая, Тебя, кто сердце радостью поит! Ты видишь, как ловлю я образ зыбкий, И с чувствами и с рифмами в боренье. Увы, твой смех — награда всех тревог. Ну что же, смейся! В честь твоей улыбки Гандарвы {49} звуком цитр и песнопенья Наполнят солнца золотой чертог.

Звезда взошла во тьме моей ночи; Отрадный свет дают ее лучи; Они сулят мне новой жизни дни — Не обмани! Как вверх к луне встает морской прилив, Так все к тебе души моей порыв: Виновны дивных глаз твоих огни — Не обмани!

Как Мерлин {50} , я обречен В жертву чарам; я прикован, И в кругу, что заколдован, Я вращаться осужден. От красавицы нет мочи Оторваться мне: лежу Я у ног ее, гляжу По часам любовно в очи. Словно сон, бегут недели, Дни, часы… Ее слова Понимаю еле-еле, Сознаю свои едва. Иногда прикосновенье Уст ее к устам моим Мнится мне, — и в те мгновенья Я в душе огнем палим.

Люблю я эту бледность тела — Покров души изящной, очи Огромные и эти кудри Вокруг чела, как крылья ночи! Жену как раз такого сорта Искал я долго повсеместно; Я тоже оценен тобою, И это мне, конечно, лестно. Найдя во мне, чего хотелось Тебе самой, ты щедро станешь Меня лобзаньями счастливить, — Потом, как водится, обманешь.

Из края в край твой путь лежит; Идешь ты — рад не рад. По ветру нежный зов звучит — И ты взглянул назад. Твоя любовь в стране родной; Манит, зовет она: «Вернись домой! Побудь со мной! Ты радость мне одна». Но путь ведет все в даль и тьму. И остановки нет… Что так любил — навек к тому Запал возвратный след.

Сегодня ты такой печальный, Каким уж не был много дней! Щека блестит росой хрустальной, И вздохи сердца все слышней. Иль вспомнил родину в далеком, В туманно-призрачном былом? Ведь ты бы рад был ненароком Побыть в отечестве своем. Иль вспомнил даму, что так мило Бывала гневною подчас? Сердился ты — ей грустно было, Потом смеялись всякий раз. Иль вспомнил тех, что обнимали Тебя, как друга, в страшный миг? В груди желанья бушевали, Но оставался нем язык. Иль вспомнил мать, сестру родную? Спугнуть их образ не спеши! Мой милый, дрогнула, я чую, Решимость дикая души. Иль вспомнил щебет птиц и сени Густого сада, где вкушал Блаженство юных сновидений, Где ты робел, где ты мечтал? Уж поздно. Дали серебрятся Сквозь мокрый снег белесой мглой. Однако время одеваться И ехать в гости. Боже мой!

И я когда-то знал край родимый… Как светел он! Там рощи шумны, фиалки сини… То был лишь сон! Я слышал звуки родного слова Со всех сторон… Уста родные «люблю» шептали… То был лишь сон!

Бежим! Ты будешь мне женой! Мы отдохнем в краю чужом. В моей любви ты обретешь И родину, и отчий дом. А не пойдешь — я здесь умру, И ты останешься одна, И будет отчий дом чужим, Как чужедальная страна.

Дохнула стужей весенняя ночь, Дохнула на голубые цветы, Они увяли, опали. Веселый парень подружку любил, Ни матери, ни отцу не сказал, — Тайком увез дорогую. Их горькая доля по свету гнала, Их злая мачеха-жизнь извела, Нужда иссушила, сгубила.

И липа цветет над их могилой, И свищет птица да ветер унылый, А под шатром зеленых ветвей Печалится мельник с милой своей. И птица так нежно и грустно щебечет, А ветер так тихо и странно лепечет, — Любовники молча внемлют ему И плачут — и все не поймут почему.