Американцы изучают свою страну. — Табак на Диком Западе. — Привычка жевать табак и плеваться. — История Кармен и рождение «кареты. — Борьба за право курения в Пруссии. — Протест против курения в Италии.

 В то время как химики исследовали химические причины привязанности человечества к табаку, в Соединенных Штатах Америки стали изучать ритуальные основы его потребления, чему косвенным образом послужил Наполеон. Помимо финансирования своих военных кампаний налогом на табак, он обогатил казну, продав в 1803 году США принадлежавшую Франции часть Америки. Эта торговая сделка, известная как «Луизианская покупка», удвоила территорию Соединенных Штатов. Третий президент США, бывший табачный плантатор Томас Джефферсон, решил выяснить, что именно он купил, поскольку французские продавцы оставили его в некоторых сомнениях. Когда наполеоновского министра Талейрана (которого Наполеон назвал как-то «негодяем в шелковых чулках») попросили точно указать на карте территорию, проданную Соединенным Штатам, он признался, что не может этого сделать. Джефферсону интересно было также узнать, что находится между его новым приобретением и Тихим океаном, для чего он отправил двух топографов, Мериуэтера Льюиса и Уильяма Кларка, в эпическое путешествие по Америке. Им предстояло достичь истоков Миссури, установить, какие реки текут в Тихий океан и выяснить, не существует ли трансконтинентального судоходного пути.

Тогда еще не было известно, из чего состоят внутренние территории — из гор или равнин, из пустынь или болот. Предполагалось, что на них живут племена индейцев, но ни их количество, ни местонахождение известно не было. Экспедиция Льюиса и Кларка была этнографической и географической. Им велено было идти с миром и устанавливать дружеские отношения со всеми встреченными племенами, для чего им выдали табак — континентальный символ дружбы и валюта. Табак служил путешественникам пропуском в неизведанные части Америки. Всякий раз, когда они оказывались на территории нового племени, первым шагом к знакомству было сесть и выкурить с индейцами трубку. Льюис и Кларк должны были вместе достичь берега Тихого океана и порознь возвращаться на восток. Оба вернулись в Вашингтон в 1806 году, и после публикации отчета об их путешествии волна энтузиазма овладела американцами. Люди решили переселяться на запад.

Мотивы у них были отчасти те же, что и у их английских предков: они полагали, что избраны Богом или судьбой, дабы цивилизовать язычников и возделать дикую местность. Проповедники убедили их своим красноречием, и они поверили в свою грядущую славу: «Широкое распространение, беспредельное будущее станет эпохой Американского Величия. В этом великом пространстве и времени нации многих наций предначертано доказать всему человечеству превосходство божественных основ: воздвигнуть на земле благороднейший храм для почитания Всевышнего». Граждан Соединенных Штатов убедили также на более понятном языке в том, что их предназначением является движение на запад: «Земли достаточно! Земли достаточно! Потеснитесь, говорю вам, у молодого американского буйвола земли еще мало! Ему нужно больше земли для летнего пристанища, ему нужно больше земли для сытного пастбища!».

Сперва миграция протекала осторожно, по мере освоения новых дорог — на запад, в Калифорнию, и на северо-запад, по Орегонской тропе. Расстояния между двумя океанами были огромные. В Европе ничего подобного не знали со времен Тамерлана. Гибельное продвижение войск Наполеона в Москву — это всего лишь полпути до Калифорнии. Мигранты путешествовали на лошадях, пешком в воловьих повозках, гнали за собой скот. В первые десятилетия XIX века «Дикий Запад» состоял из Кливленда. Огайо и Питсбурга, но каждый день пионеры находили новые тропы и прокладывали пути, за ними следовали мигранты. В 1820 году путешественники достигли Санта-Фе в испанской Калифорнии, где их поразило то, что женщины курили здесь seegaritos. Обычно женщины-переселенки не курили — курение считалось мужской привычкой, особенно у воинственных индейских племен.

Взаимодействие переселенцев с индейскими племенами было далеко не таким мирным, как у Льюиса и Кларка. Для поселенцев, в большинстве своем американцев, индейцы были опасными дикарями, которых следовало стереть с лица земли. К тому времени, когда струйка миграции превратилась в поток, американским президентом стал генерал Эндрю Джексон, придерживавшийся точно таких же взглядов. Джексон, которому приходилось убивать английских солдат, сенаторов и индейцев, считал индейцев самым опасным из своих противников и потому заслуживающим уничтожения. В своих походах он заимствовал у индейцев одну их привычку: курил «огромную чашечку с длинным мундштуком», так наполняя помещение дымом, что «в нем становилось темно и просто невозможно дышать». Отдыхал он тоже по-индейски. Вот как он описывает свое пребывание в только что построенном Белом доме: «Миссис Джексон и я не ходили на вечеринки, а оставались дома и курили трубки».

Продвижение на запад открыло новую возможность наблюдать за тем, как индейцы используют табак. Так как табак был для переселенцев ключом к общению с племенами, которые они презирали, а курение стало для них привычным, они взглянули на эту индейскую привычку глазами экспертов. Наблюдения начала XIX века оказали немалое влияние на европейскую привычку курить, в особенности, когда были описаны пером романтика. Один из таких наблюдателей, Фрэнсис Паркман. выпускник Гарварда и поклонник лорда Байрона, сопровождавший в 1846 году полугодовую экспедицию из Сент-Луи в Блэк-Хиллс, описал жизнь и особенности курения индейцев племени дакота, которых он считал «совершенными дикарями. Ни на их поведение, ни на мысли контакты с цивилизацией ни малейшего влияния не оказали. Они ничего не знали о могуществе и истинном характере белых людей, а их дети, завидев меня, кричали от страха». Это был один из последних мирных контактов между индейцами и белыми. В последующие годы поселенцы полностью подчинили себе индейцев, заимствовав у них только ритуал курения. Паркман описал вездесущность курения среди индейских племен и покупающих у них пушнину белых. Всякий раз, когда люди собирались отдохнуть, будь то остановка в пути или пирушка после летней охоты, они непременно раскуривали трубку и передавали ее по кругу.

Среди официальных функций табака Паркман отмечает его способность служить сигналом мира и войны. Он описал один случай, когда индейцы племени снейк случайно убили сына вождя племени сиу и послали его скальп отцу вместе с пакетом табака, означавшим, что они признали свою ошибку и хотят сохранить мир. В ответ вождь племени сиу по прозвищу Вихрь послал вестников с табаком ко всем остальным племенам сиу: в этом случае табак служил подтверждением родства и призывом к войне против снейк. Белые люди быстро выучили курительный этикет и знали, следует ли им курить или воздержаться от курения, в зависимости от того, в каком направлении передавалась трубка: «Большой круг воинов вновь восседал в центре деревни, но на этот раз я не посмел присоединиться к нему, так как видел, что, вопреки заведенному порядку, трубку передавали по кругу слева направо — знак того, что „целительный дым“ примирения уходит, а значит, белый человек является незваным гостем».

Внимание переселенцев и гостей привлекало не столько повсеместное распространение среди индейцев курения, сколько почитание ими курительных трубок. Белые относились к трубке как к предмету обихода, а не культа, и, вероятно, поэтому были так интригованы. Как если бы винной бутылке придавали не меньше значения, чем ее содержимому. Трубки индейцев вошли в западную литературу, включая знаменитую поэму Генри Лонгфелло «Песнь о Гайавате». Нередко индейские легенды о трубках оказывались правдой. Джордж Кэтлин, пейзажист и портретист, проведший восемь лет среди индейских племен, первым из белых увидел легендарный карьер, где добывали камень для изготовления трубок:

Мы нашли знаменитую каменоломню или источник Красной Трубки, воистину природную аномалию. Самая поразительная особенность этого места — отвесная стена из мелкозернистого кварца двадцати пяти — тридцати футов высотой, простирающаяся с севера на юг. Она обращена на запад и тянется почти на две мили, а затем с обоих сторон исчезает, уходит в землю... У подошвы этой стены — ровная степь в полмили шириной, идущая вдоль стены, в разных местах которой индейцы и добывают красный камень для своих курительных трубок... По многочисленным старым и новым ямам можно заключить, что это место на протяжении столетий посещалось. Судя по большому числу могил и остатков древних укреплений по соседству, а также по сохранившимся традициям, индейцы относились к этому месту с глубоким благоговением. Многие племена совершали сюда регулярные паломничества для обновления запаса своих трубок.

Катлинит (так называется мелкозернистый силикат из этого карьера) находили в курительных трубках вплоть до Квебека.

Трубка стала непременным элементом в описании индейцев и неизбежно ассоциировалась у американцев с «краснокожим». Вот как Паркман описывает вечер в вигваме сиу:

Вигвам моего хозяина Конгра-Тонга, или Большого Ворона, представлял в тот вечер живописное зрелище. Десятка два индейцев сидели по кругу, их обнаженные тела виднелись в тусклом свете тлеющего костра. Трубка ярко мерцала во мраке, переходя из рук в руки. Индианка бросила на потухающие угли кусок бизоньего жира, и тотчас вверх взлетело яркое пламя, его свет озарил вершину конусообразного строения, где смыкались концы тонких шестов, поддерживающих кожи, позолотил лица индейцев, которые сидели вокруг огня и, оживленно жестикулируя, рассказывали нескончаемые истории о войне и охоте, высветил грубую кожаную одежду, развешанную в вигваме, лук, колчан и копье вождя и ружья с пороховницами двух белых гостей. На минуту все стало видно. как днем, потом языки пламени исчезли, мерцающие вспышки угольков какое-то время освещали вигвам, но и они исчезли во тьме. Вигвам и все, что в нем находится, погрузился во тьму.

Такого рода романтические картины остались в прошлом — индейцев вытеснили на запад, связали кабальными договорами (которые сами белые и не помышляли выполнять), заражали инфекционными болезнями, спаивали и время от времени вырезали.

Американцы установили и морское сообщение с западом континента посредством торговли с мексиканским штатом Калифорния. Добираться туда по морю было в два раза дальше, чем в Европу, зато торговля была в четыре-пять раз прибыльней, и предприимчивые владельцы судов привозили туда, огибая южную Америку, ткани, одежду, фаянсовую посуда скобяные товары и безделушки, а там покупали серебро и кожу. Никакой промышленности в Калифорнии не было, и потому из кожи, привезенной на восточное побережье, нередко шили обувь и следующим рейсом отправляли ее вокруг мыса Горн на запад.

Моряки, занимающиеся торговлей с Калифорнией, столкнулись с различными табачными привычками переселенцев. Испанские калифорнийцы курили сигары, и вскоре моряки стали предпочитать их трубкам. Пересекая Тихий океан, они брали с собой и трубки, и сигары и первыми начали регулярно снабжать табаком Сандвичевы (Гавайские) острова, с которыми торговали. У жителей Сандвичевых островов, чьи предки убили капитана Кука, был свой способ курения, больше напоминавший тот, которым пользовались равнинные индейские племена, а не белые люди, через которых они получили табак:

Они курили очень часто, но понемногу за один раз, и пользовались трубкой с большой чашечкой и очень коротким черенком, а то и вовсе без черенка. Они раскуривали трубку, брали ее в рот и делали глубокую затяжку, заполняя весь рот дымом. Щеки у них раздувались, после чего они медленно выпускали дым изо рта и ноздрей, и трубка переходила к другому. Одной трубки хватало на полдюжины курильщиков. Они никогда не делали, как европейцы, коротких, многократных затяжек. Одной затяжки, или «Оаху-пуфф», как называли ее моряки, хватало на час-другой, потом кто-нибудь снова раскуривал трубку и передавал ее по кругу.

Наблюдая за тем, как местные жители курят трубки, американцы стали увлекаться испанскими сигарами, особенно на восточном побережье, которое вело активную торговлю с Кубой, легализованную в 1817 году, когда король Испании разрешил своей колонии заниматься торговым бизнесом с другими странами. Королевский указ 1817 года ослабил испанский контроль над производством и продажей табака с целью стимулировать кубинскую промышленность. Эти шаги были предприняты ради сохранения лояльности Кубы к Испании, в первой четверти XIX века утратившей большую часть своих американских владений. Были потеряны серебряные рудники Перу; после долгих лет беззакония Мексика добилась наконец свободы, прихватив с собой Флориду и Калифорнию. Кубу, «жемчужину Антильских островов», приходилось ублажать, чтобы и она не отделилась.

Наступление свободы торговли привело к росту производства кубинского табака. В Европе гаванские сигары охотно покупали — после долгого плавания сигары лучше сохранялись, чем сваленный в кучу табак, и потому кубинские сигары предпочитав скрученным из того же табака в Испании. Но главным рынком Кубы были Соединенные Штаты, население которых полюбило кубинские сигары с тех пор, как генерал Эйб Патнам участвовал в британском разграблении Кубы в 1762 году. Патнам нагрузил трех ослов гаванскими сигарами и продал их в розницу в своей таверне в Коннектикуте. С тех пор гаванские сигары стали предметом торговли, а кубинские семена доставили в Коннектикут, который начал производить свои собственные сигары.

Спрос американцев на кубинские сигары вызвал в испанской колонии бум. Все больше земель засаживалось табаком, все больше фабрик по производству сигар появлялось в Гаване. Американцы считали, что кубинские сигары, в том числе дешевые сигары «Конестога», очень популярные среди переселенцев на запад, превосходят американские. Кубинцы воспользовались этим и стали маркировать свою продукцию. Первые знаменитые марочные кубинские сигары «Рамон Аллонео были выпущены в 1827 году. К 1845 году табак стал главным кубинским экспортным товаром — вместо сахара. В течение следующих 10 лет на Кубе было 9500 табачных плантаций, около 2000 фабрик по производству сигар, свыше 15 000 человек торговали сигарами. Уже тогда процесс скручивания сигар достиг современных стандартов. Использовали три сорта табака: «наполнитель», состоящий из табачной крошки или плотно свернутых листьев, заворачивали в один мягкий лист, называемый «связка», а все вместе закручивали в «обертку» — табачный лист с особым цветом и запахом. При этом соблюдались определенные пропорции: размер и форма сигары должны были соответствовать ее аромату и крепости. Эту пропорцию называют vitola сигары — идеальное равновесие формы и функции в их взаимодействии с курильщиком. Как заметил Дон Фернандо Ортис, автор книги «Контрапункт сахара и табака на Кубе», «vitola сигары — неотъемлемая часть vitola самого курильщика». Несмотря на распространение курения на Диком Западе и возрастающий спрос на кубинские сигары на восточном побережье, в целом в США курить табак было не принято. На каждого, кто курил сигару или затягивался из трубки, приходился десяток людей, которые жевали табак. Многие американцы вопрос «Почему люди курят?» просто не поняли бы — табак принято было не курить, а жевать. У человека, жующего табак, происходило обильное выделение окрашенной слюны, которую он время от времени сплевывал, и потому жевание табака казалось отвратительной привычкой приезжим, которые как раз стали наведываться в Америку из Старого Света. В то время как американцы изучали свою страну и расширяли ее посредством краж, войн, обмана и подкупа, приезжавшие в Соединенные Штаты европейцы старались побольше узнать о привычках и обычаях американцев, как те — о привычках и обычаях индейцев. Среди приезжих был и Чарлз Диккенс — восходящая звезда английской литературы. Диккенс был человеком своего времени и, описывая какое-либо событие или личность, непременно выносил им приговор. Этот недостаток сделал его любимым писателем недавно взошедшей на престол королевы Виктории, которая ценила мораль превшие всего. Диккенс путешествовал по Соединенным Штатам с января по июнь 1842 года. Американцы ожидали, что гость будет очарован страной — он симпатизировал ей издалека, и естественно было надеяться, что встреча превратит симпатию в любовь. К сожалению, широко распространенная привычка жевать табак и сопровождающие ее плевки воспрепятствовали этому. Европейцы покончили с плеванием еще в прошлом веке, и плевательницы можно было увидеть в Старом Свете разве что у постели больного.

Жевание табака так подействовало на Чарлза Диккенса, что стало главной темой его сообщения о поездке в США. Вся Америка показалась ему заплеванной табачной слюной. Диккенс (табакофил, следующим образом отесавший свое пристрастие: «Послеобеденная сигара в одиночестве...») нарисовал яркую картину жевания табака во время своего посещения американской столицы:

Поскольку Вашингтон может быть назван центром табачного слюноизвержения, пора мне сознаться начистоту, что распространенность этих двух отвратительных привычек — жевать и плевать — стала казаться мне к этому времени явлением далеко не из приятных и. попросту говоря, производить на меня отталкивающее и тошнотворное впечатление. Этот мерзкий обычай принят во всех общественных местах Америки. В зале заседаний суда судья имеет свою плевательницу, секретарь — свою, свидетель — свою и подсудимый — также свою; и присяжные заседатели и публика обеспечены ими в количестве, потребном для людей, самой своей природой побуждаемой безостановочно плеваться. В больницах надписи на стенах призывают студентов-медиков извергать табачный сок в специально предназначенные для этой цели ящики и не делать пятен на лестницах. В общественных зданиях тем же способом обращаются к посетителям с просьбой сплевывать свою жвачку или “кляп»... не на подножия мраморных колонн, а в казенные плевательницы [8] .

Завеса из слюны охладила симпатии Диккенса к республике. Она повлияла на него сильнее, чем особенность дебатов, состоявшихся во время его визита в цитадель республиканского духа — американский сенат: щеки государственных мужей раздувались от переполнявшего их рты табака, а узор ковра происходил скорее от совокупного эффекта сплевывания, чем от замысла ткача. Диккенс рекомендовал иностранцам не смотреть на пол, «а если им случится уронить что-либо, будь то даже кошелек, ни в коем случае не поднимать его голыми руками». Когда Диккенс был принят президиум, он испытал некоторое облегчение, обнаружив, что достоинство кабинета не было унижено необходимостью для его владельца в плевательнице. Джон Тайлер, как и его предшественники, был курящим.

Поскольку жевание табака для возбуждения, как и его нюханье, вышло из моды, стоит описать процесс его приготовления и употребления. После сушки табачные листья укладывали в бочки и вымачивали вместе с различными добавками для усиления вкуса, во время пережевывания во рту. В те времена сахар еще не был доступным средством подслащивания, и в основном добавляли черную патоку, приправленную лакрицей. Пропитанные листья прессовали в блоки, потом их разрезали на палочки толщиной в дюйм, называемые «кляпами», длина которых определялась желанием покупателя. Захотел обладатель табака пожевать его, взял и отрезал складным ножом кусочек, наложил в рот, несколько минут пожевал и перекатил языком за щеку. Сок этого комочка табака стимулировал работу слюнных желез: в течение каждой такой жвачки — продолжающейся примерно час — вырабатывалось около полпинты слюны, которую человек, естественно, не проглатывал, а сплевывал.

Этот процесс привлек внимание Сэмюэля Клеменса, то есть Марка Твена, убежденного курильщика трубки и сигар («Человек — единственное животное, которое курит или нуждается в этом»). Его повесть «Приключения Гекльберри Финна» описывает жизнь на Миссисипи, изнанку Америки, с точки зрения посетившего ее Диккенса. На протяжении всей повести четырнадцатилетний Гек курит трубку — возможно, в этом нашла свое отражение страсть писателя. Привычка жевать табак, а также сопутствующий ей этикет, превосходно описана в сцене, происходящей в небольшом городке на берегу Миссисипи:

...каждый столб подпирал какой-то попрошайка, все время державший руки в карманах штанов и высовывавший их наружу лишь когда хотел занять у кого-то табачной жвачки или почесаться. Все их разговоры обычно сводились к следующему:

— Хэнк, дай откусить табачку!

— Не, не могу — у самого на один укус осталось. Попроси Билла.

Возможно, Билл даст ему пожевать табак: возможно, он соврет, сказав, что у него ничего не осталось. У некоторых из этих попрошаек за всю жизнь в кармане не побывало и цента, не говоря уже о собственной табачной жвачке. Они все время занимают у кого-то табак... занимая у кого-то табачную жвачку, они обычно не пользуются ножом, чтобы отрезать себе кусочек. Нет, они зажимают «пробку» между зубами, руками хватаются за торчащий изо рта конец и дергают его изо всех сил, пока не разорвут «пробку» надвое — и иногда хозяин табака, с грустью глядя па возвращенный ему табак, говорит саркастически:

— Ну вот, дашь тебе откусить немного жвачки, такты отхватишь всю «пробку» [10] .

Возможно, Диккенсу повезло, что он не добрался, до извивов Миссисипи — даже лондонские трущобы, которые он так любил, вряд ли подготовили его к встрече со столь непритязательной формой жизни. Старая привычка американцев жевать табак превратилась в массовое жевание резинки. Интересно, что цель жевания резинки — извлечение токсинов и очищение организма, тогда как жевание табака способствует очищению легких.

Лишь один аспект американской культуры вызывал у Диккенса еще большее отвращение, чем привычка плеваться, — рабство. Когда он посетил табачную фабрику, он встретил там сразу обе ненавистные ему вещи; объект его сочувствия, рабы, готовили предмет его неприязни, жевательный табак. Диккенс записал:

Здесь я увидел весь процесс — как табак отбирают, скатывают, прессуют, сушат, упаковывают в бочонки и пломбируют. Все это был жевательный табак, и на одном здешнем складе было его столько, что, казалось, хватит набить все жадные рты Америки. В готовом виде табак похож на жмыхи, которыми мы кормим скот; и даже если не вспоминать о последствиях, к каким приводит его жевание, он выглядит достаточно неаппетитно.

На другом берегу Атлантики, где рабство было запрещено, а жевание табака почти неизвестно, табачная промышленность процветала. Вновь перестроенная табачная фабрика в Севилье, как и ее предшественницы, работала на полную мощность, хотя в ее ассортименте со времен французской оккупации произошли некоторые изменения. После изгнания духовенства из монастырей и конфискации их богатств, спрос на нюхательный табак упал, однако потребности внешнего рынка в сигарах были огромны, да и на внутреннем рынке спрос на них был высок. Сдвиг производства с нюхательного табака на сигары вызвал потребность в увеличении числа работников. Сигары невозможно производить бочками, их приходится скручивать по одной. До 1829 года на Фабрике работали только мужчины, но они делали сигары слишком медленно и неаккуратно. Фабрика решила нанимать незамужних женщин, у которых пальцы более ловкие и которые, в отличие от обремененных семьей мужчин, готовы трудиться за небольшие деньги. Стали брать на работу молодых женщин из района Триана, с левого берега реки Гвадалквивир. Летом Севилья — настоящая печь, и девушки из Трианы, в том числе gitanas, цыганки, работали в одном нижнем белье, которого в те времена, как и сейчас, было не слишком много.

 В Старом Свете связь табака с сексом родилась в Севилье. Севилья поставляла Европе сигары и немало связанных с ними романтических ассоциаций. Сигары для bandoleros и щеголеватых кавалеристов делали обворожительные полуобнаженные андалусски. которые тоже их курили. Севилья, ее женщины и сигары произвели неизгладимое впечатление на французов, оккупировавших эти места в начале XIX века. В 1830-х годах Севилья стала местом паломничества французских писателей, которые, вернувшись во Францию, придумали для табака новую рот, — роль сексуального посланника. Первым отправился на юг Проспер Мериме, выдающаяся фигура во французском романтизме. Севильская табачная фабрика дала ему материал для самого знаменитого его произведения — «Кармен» — истории цыганки-соблазнительницы. Вот как Кармен одевалась для работы на Фабрике:

На ней была красная очень короткая юбка, из-под которой виднелись белые шелковые чулки в дырах, а на ногах хорошенькие сафьяновые туфельки, с огненными лентами вокруг щиколотки. Она откинула мантилью, чтобы видны были се плечи и большой букет белой акации, заткнутый за вырез сорочки. Во рту у нее тоже был цветок акации, и шла она, поводя бедрами, точно молодая кордовская кобылица. У меня на родине люди осеняли бы себя крестным знамением при виде женщины в таком наряде. А в Севилье мужчины осыпали ее двусмысленными комплиментами [11] .

Когда Кармен скручивала сигары, на ней оставались только чулки и цветы.

Интересно, что вымышленная героиня Кармен вполне могла быть взята из жизни. Cigarreras были такими же дикими, как и их репутация, и в архивах Фабрики времен Мериме зарегистрирован факт увольнения некой Марии дель Кармен Гарсия, темноволосой и черноглазой пятнадцатилетней заводилы» которую несколько раз подвергали наказанию и наконец уволили с Фабрики после того, как она с ножницами набросилась на одну из работниц.

 Французам пришлось по душе то, что красивые испанские девушки делают для них сигары, и любопытствующие последовали за Мериме на юг, чтобы лицезреть этот процесс. Вот записки Пьера Луи о работницах Фабрики:

Огромный гарем из четырех тысяч восьмисот женщин более чем раскрепощен... невыносимая жара с июня по сентябрь заставляет их сбрасывать одежду, почти все работают обнаженными по пояс в простой льняной нижней юбке, подобранной иногда до середины бедра... кого только нет в этой обнаженной толпе... разве что, полагаю, нет девственниц.

Сами девушки курили не сигары, a papelotes, измельченный табак, завернутый в бумагу, — любимое курево испанской бедноты. Вскоре papelotes вошли в моду у приезжающих французских писателей, как одно из орудий обольщения. Вернувшись в Париж, они привезли с собой papelotes, где те были переименованы. Новое название papelotes — сигарета — является сейчас самым распространенным французским словом на планете, его крестный отец — Готье. Он тоже посетил Севилью и писал об очаровании работниц Фабрики. Один из героев «Молодой Франции» (1833) «беспечно курит испанскую сигарету». К 1840 году сигареты перестали быть диковинкой на парижских улицах и обрели самобытность. Теодор Бюрет, курильщик-эрудит, пишет в «Физиологии курильщика»: «Сигарета нежная, живая, грациозная: в ней есть изюминка. Это гризетка курильщика». Интересно, что Бюрет соотнес сигарету с женщиной. Кажется, и после своего крещения сигарета обречена была сохранять связь с эротикой и городской сексуальностью. Певец наслаждения и сплина Шарль Бодлер упоминает о новом орудии в арсенале курильщиков, когда в «Салонах 1848 года» описывает проституток, собиравшихся близ церкви Нотр-Дам в Девятом округе и куривших сигареты, чтобы «убить время». Изначально табак использовался для облегчения знакомства и поддержания дружеских отношений между мужчинами. Любительницы пофлиртовать табачные работницы из «Кармен» и апатичные боддеровские проститутки одними из первых продемонстрировали его возможность создавать связь между мужчинами и женщинами.

Сигарета во рту женщины была революцией даже в аморальной Франции, где все прочие курительные средства связывали с мужественностью. дружбой и медитацией. Табак был волшебником, а не колдуньей, и даже пристрастившийся к гашишу сифилитик Бодлер выразил свою признательность табаку в общепринятой форме. Его трубка говорит с нами и, между прочим, объясняет, почему большинство французов в XIX веке курили:

Я — трубка автора стихов.

Я — деревянная фигурка

С головкой кафра или турка:

Знать, у поэта вкус таков.

Он изнемог от ста грехов.

Когда темна его конурка.

Я раскаляюсь, как печурка,

Подружка сельских бедняков.

Я эту душу занавешу

Как бы завесой домовой,

И он забудет сумрак свой.

В колечках дыма распотешу

Его тревогу, а тоску

Всю целиком заволоку [12] .

Превратившись из заморского новшества в парижскую повседневность, сигареты привлекли внимание французской государственной табачной монополии «Сейта», которая выжила (или была восстановлена) в круговороте революций, республик и тираний. Тогдашний глава государства Наполеон III с удовольствием отмечал, что французы курят. «Этот порок ежегодно приносит миллион франков налогов, — заметил он, когда его попросили принять меры против курения. — Я немедленно объявлю его вне закона, как только вы укажете мне добродетель, приносящую точно такой же доход». В согласии с желанием своего правителя французское государство включилось в табачный бизнес. В 1845 году, когда впервые стали производить сигареты, их было продано шесть миллионов штук. «Сейта», вероятно, единственная из табачных монополий того времени, реагировала на перемены вкуса французских курильщиков изменением ассортимента. Например обнаружив, что курильщики сигарет предпочитают вирджинский табак, «Сейта» соответствующим образом изменила состав своих сигарет. Не одни только парижские проститутки были клиентами монополии. Наполеон III был заядлым курильщиком, особенно на полях сражений, где ему приходилось присутствовать после того, как Франция вступила с Пруссией в очередное состязание за господство в Европе.

В Пруссии табаку по-прежнему было нелегко. Хотя вся Европа уже курила, курить на улицах Берлина было по-прежнему запрещено. Запрет ненадолго отменили в 1831 году во время вспышки холеры, когда курение на улицах и площадях было разрешено, «чтобы не лишать никого возможной защиты от инфекции». Берлинцам пришлось шесть лет ждать следующей вспышки холеры, когда запрет снова ненадолго отменили и они могли появиться на улицах с трубками и сигарами. Такое положение продолжалось и в 1840-е годы, о чем свидетельствует прошение художника Отто Геннериша, адресованное прусскому королю: «С сыновним доверием к правителю-отцу, даровавшему нам свободу мысли и тем самым давшему понять, что он готов устранить все преграды между монархом и подданными, к чему взывает наш век прогресса, — осмеливаюсь обратиться с ходатайством... в Италии курение разрешено повсюду; мы, берлинские курильщики, просим Ваше Величество о подобной милости». Потрясает, что Геннериш предварил свое прошение выражением благодарности за «свободу мысли», недавно дарованную прусским королем своим подданным; вероятно, до этого они действовали «согласно предписаниям».

Революция 1848 года избавила берлинцев от запретов на курение. Право курить в общественных местах было особым требованием революционеров. Власти не всегда помнят, что сколь бы незначительным не был протест, если повод для недовольства всеобщий, игнорировать его опасно. Европа пришла в смятение, и право курить послужило в 1848 году поводом для одного из сражений за независимость.

Зеркальным отражением требования берлинцев о праве курить в общественных местах стали события в итальянских областях Ломбардии, Венеции и Пьемонте, находившихся под австрийским управлением, где итальянские патриоты выступили с призывом не курить, защищая более фундаментальные права. Табачные изделия поставлялись сюда в рамках австрийской государственной монополии и потому стали символом угнетения. Итальянцев призывали проявить стойкость и бойкотировать австрийское зелье: «Сограждане Франклина отказались от чая; последуйте их примеру и откажитесь от австрийского табака. Это не напрасный шаг, это обязанность и знак нашего союза и единства. Мы обязаны пойти на жертву… кто посмеет утверждать, что итальянцы не обойдутся без курения? Народ, желающий стать на ноги, должен любить свою страну и помогать ей в полную меру».

Самый сильный в XIX веке протест против курения начался в Милане в новогодние дни 1848 года. Сигары вырывали у всех, кто курил на улице, даже у солдат. Австрийские войска отвечали тем, что направлялись в рестораны группами по двадцать и более человек с сигарами во рту. Некоторые офицеры приказывали своим солдатам при патрулировании непрерывно курить. Беспорядки распространились из Милана в другие города, вызвав тревогу в правительственных кругах. Фельдмаршал граф Радецкий, командующий оккупационными войсками, был непреклонен. «Я не признаю и не потерплю ни одного тайного общества, которое оскорбляет и атакует на улицах мирных курильщиков», — писал он эрцгерцогу Райнеру в Вену и заявил о намерении ввести военное положение.

«Сигарные беспорядки» дошли до Падуи и Венеции, где австрийскому канцлеру Меттерниху (о котором Наполеон сказал: «Он лжет все время, а это уже многовато») донесли: «Сами по себе сигарные беспорядки, как вы верно заметили, — ребячество: но это попытка определенных групп взбудоражить толпу, дело довольно серьезное. Было бы очень нежелательно использовать военную силу в то время, когда газеты представляют происходящее в самом отвратительном свете».

Сигарная революция переросла в восстания в Ломбардии и Венеции и в настоящую войну в Пьемонте. Австрийцам пришлось вывести свои войска из Милана и сдать город, где прежде они безнаказанно курили. Хотя через несколько месяцев восстание было подавлено, это был первый шаг в борьбе за свободную и единую Италию и первая массовая попытка отстоять свое право не курить.

Табак стал одной из причин конфликта в Соединенных Штатах. В штатах, где выращивали табак, процветало рабство, осуждаемое в Европе, и оно привело граждан Соединенных Штатов к принципиальному разногласию. Какое-то время Америка избегала гражданской войны благодаря усилиям Генри Клэя (1777-1852) (им искренне восхищался Диккенс), представлявшего в сенате США аболиционистов. У Клан не было рабов, он не жевал табак, его энергичные выступления в защиту всеобщих прав человека снискали ему расположение философов и революционеров во всем мире. После визита Клэя в 1850 году на Кубу его именем были названы сигары. Этого великана из Кентукки, известного своими любовными похождениями, прозвали «Великим примирителем» за его энергию в посредничестве между штатами, выступающими за рабство и против него. Через несколько лет после смерти Клэя между северными и южными штатами разразилась война, завершившаяся победой Севера и отменой рабства.

Вскоре перемены затронули и жевание табака, которого терпеть не мог Диккенс. Продукт, которому суждено было вытеснить жевательный табак и стать самой употребляемой разновидностью растений на земле, появился в штате Северная Каролина, на одной из ферм графства Кэсвелл незадолго до визита Диккенса. Почва в этом регионе давала табак со светлыми листьями, называемый «Пьемонт», который при сгорании давал нежный аромат. В 1839 году один раб по имени Стивен, занимаясь сушкой табака, случайно взял древесный уголь вместо дров, и пьемонтский лист стал золотистым. Из всех разновидностей табака, выращиваемых до сих пор, «йеллокюр», как его назвали, было легче всего вдыхать. Пока главенствовал нюхательный табак, западные курильщики, казалось, уже забыли, как затягиваться, но в XIX веке рассудительность ценилась выше, чем прежде. Табак, которым курильщик мог затянуться без риска отравиться, стал важным открытием и занял среди сигаретных Табаков ведущее место.