Секретарша судьи Сусаны Родригес Ланчас позвонила Даниэлю из следственного суда № 51, где рассматривалось дело Томаса.

Она проинформировала Даниэля, что ее честь хотела бы с ним встретиться, желательно завтра, и поторопилась добавить, что речь не идет о вызове в суд повесткой, так что он вправе не откликнуться на просьбу судьи, если таково будет его желание. Подтвердив, что придет, Даниэль спросил о причине встречи, на что секретарша, поколебавшись, ответила:

— Ее честь предпочитает объяснить вам это лично.

Кафе, где была назначена встреча, находилось неподалеку от здания суда. Секретарша объяснила, что донья Сусана возьмет с собой объемистый кожаный портфель, как у министров, и поставит его на видное место на столе, чтобы Даниэль мог ее узнать.

Он увидел ее, как только вошел. Она читала газету и пила чай.

— Хочешь что-нибудь заказать? — спросила судья, пожав ему руку и поблагодарив за то, что пришел.

— Спасибо, кока-колу и побольше льда.

Перед ним сидела блондинка лет пятидесяти пяти, с густыми прямыми волосами — кажется, такая стрижка называется «каре», — с необыкновенно изящными манерами и даже сексуальная, несмотря на возраст, если не считать плотно сжатых губ, что Даниэль объяснил следствием паралича, мешавшего ей улыбаться.

Заказав напиток официанту, которого она окликнула по имени, судья объяснила:

— Мой суд находится в трех кварталах отсюда. Это мое кафе. Если я не успеваю позавтракать дома, то всегда завтракаю здесь.

Она глотнула травяного чая с лимоном и только собралась продолжить, как Даниэль ее перебил:

— Как нужно обращаться к женщине-судье?

Она улыбнулась той стороной рта, которая не была парализована, и ответила:

— Очень просто. Судья.

— Тогда я так и буду вас называть.

— Зови меня как хочешь, но перейдем, пожалуйста, на «ты». Я не намного тебя старше.

— Ладно, я буду называть тебя судьей, — согласился Даниэль, мгновенно ощутив, что ему трудно обращаться к должностному лицу на «ты».

— Из-за того, что профессии перестали делиться на мужские и женские, — сказала судья, — приходится постоянно сталкиваться с нелепостями. Недавно я своими ушами слышала, как юношу назвали лаборанткой.

— В самом деле?

Это показалось Даниэлю таким смешным, что у него зародилось подозрение: а не подшучивает ли над ним ее честь?

— Твой телефон мне дал Хесус Мараньон, — продолжала донья Сусана, переходя прямо к делу. — Я хочу, чтобы ты как специалист в области музыки кое-что мне объяснил. Нетрудно догадаться, что это связано с убийством Томаса. В полиции мне сообщили, что ты был в списке приглашенных на его последний концерт.

— Да, это правда. Я на подозрении? Меня задержат?

— Это будет зависеть от того, как ты будешь себя вести, — пошутила судья. Потом, посерьезнев, сказала: — Сегодня ночью полиция нашла голову Томаса.

— О господи! Я ничего не знал. Об этом еще не писали в газетах, верно?

— И не напишут, если мы сумеем этому воспрепятствовать. Когда увидишь голову, сам поймешь почему.

Даниэль попробовал сглотнуть, но у него ничего не получилось.

— Увижу… голову?

— Ее доставили в криминалистическую лабораторию. Сейчас с ней работают эксперты, но вечером она поступит в наше личное распоряжение. Я жду тебя в семь. Придешь?

— Да, конечно.

— Мы не хотим сообщать, что голова нашлась, чтобы избежать ложных признаний. Когда речь идет о громких преступлениях вроде этого, всегда найдется какой-нибудь чудак, который заявит, что он и есть убийца, лишь бы его показали по телевизору.

— Но если он не сможет показать, где нашли голову, — сообразил Даниэль, — его нельзя считать убийцей, я понял.

Он отпил кока-колы, чтобы смочить горло, и сказал:

— Я с удовольствием приму участие в расследовании, но почему я должен видеть голову?

— Когда ты ее увидишь, сам поймешь. Но если это выше твоих сил…

— Нет-нет, если это необходимо, я пойду. Надеюсь, я не упаду в обморок.

— Не упадешь. Ты знаешь, что такое судебный эксперт?

Даниэль кивнул, но, несмотря на это, донья Сусана продолжала:

— Эксперт обладает специальными познаниями в науке или искусстве и в случае необходимости дает свою оценку фактов или обстоятельств, интересующих следствие. Ты ведь музыковед? С дипломом?

— Я доктор музыковедения. Моя диссертация посвящена Керубини, композитору, которым восхищался Бетховен.

— Я не хотела вызывать тебя повесткой по одной простой причине: у нас в суде завелся шпион, который все разбалтывает прессе. Вероятно, это кто-то из служащих, хотя мы до сих пор не установили кто. Меня окружают люди с очень низкой зарплатой, и некоторые из них за деньги сообщают желтой прессе и телепрограммам самые гнусные детали расследования.

— Ясно, — ответил Даниэль, который наконец-то понял, каким образом в прессу просочились подробности о случаях жестокого обращения, бросавшие тень на одну из ветвей королевской семьи.

— Мне нужно получить экспертную оценку того, что я покажу тебе сегодня вечером, но я не хочу, чтобы пресса знала, что судья, ведущая расследование, воспользовалась услугами эксперта в области музыки.

— Почему?

Даниэлю показалось, что ее честь хотела сказать «Потому что я так говорю, и точка», но этого не произошло.

— Я предпочитаю, чтобы убийца думал, что мы придерживаемся гипотезы ритуального убийства.

— А это не так?

— Нет. Отсутствие на теле следов жестокого обращения позволяет нам отвергнуть версию о преступнике-психопате, которая так популярна в кино.

— Так, значит, это не Буффало Билл?

Заметив недоумение на лице судьи, Даниэль поспешил вывести ее из затруднения:

— Так прозвали убийцу из «Молчания ягнят».

— A-а. Я не видела фильма.

Судья сильно упала в его глазах. Во-первых, потому, что она не видела фильма, который он считал шедевром, а во-вторых, потому, что она без малейшего смущения в этом призналась. Но тут же он устыдился самого себя, вспомнив о том, что хотя его заинтриговала личность доктора Лектера, он не удосужился прочесть роман Томаса Харриса.

— Серийные убийцы, — продолжала донья Сусана, — испытывают непреодолимое желание унижать свою жертву и причинять ей физические страдания, чтобы отомстить за те обиды, которые, как они считают, причинило им общество. Как правило, в детстве они либо были свидетелями подобных актов насилия и унижения, либо испытали их на себе. Они убивают без разбора, чтобы, с одной стороны, отомстить обществу, а с другой — повысить самооценку, и в своей «работе» весьма компетентны. Убийца Томаса не принадлежит к этому типу. Поэтому мы должны искать другой мотив преступления.

Как только она закончила фразу, зазвонил телефон. Даниэль и судья улыбнулись. Бросив взгляд на экран, чтобы узнать, кто звонит, она, поморщившись, отклонила звонок. Даниэль ощутил свою значимость.

— Что представляет собой отрывок из Бетховена, который Томас играл в доме Мараньона в день убийства?

Изложив ей предысторию, Даниэль добавил:

— Любопытно, но мне все больше кажется, что Томас, вопреки его заявлению, вовсе не исполнял реконструкцию первой части симфонии, сделанную на основе набросков Бетховена. Я склоняюсь к тому, что у Томаса каким-то образом оказалась Десятая симфония или, по меньшей мере, ее первая часть и что он не внес туда ни одной своей идеи и даже не придумал оркестровку. Это было слишком похоже на Бетховена.

— Но зачем ему было…

— Начать хотя бы с авторских прав, — не дал ей закончить Даниэль. — Представь себе, что оркестрам всего мира понравилось его сочинение и исполнение первой части Десятой симфонии Бетховена-Томаса вошло в моду. Что-то вроде Леннона-Маккартни в классической музыке.

— А это возможно? Я хочу спросить: можно ли включать в репертуар неоконченную вещь?

— Такое уже случалось с другими композиторами. Помнишь «Неоконченную симфонию» Шуберта?

— Боюсь, в музыке я не сильна. Мне медведь на ухо наступил.

Даниэль всегда испытывал жалость к тем, кто отказался от наслаждения музыкой, убедив себя в отсутствии необходимых для этого способностей. Он наблюдал, как после небольшой подготовки многие из якобы лишенных слуха людей могли не только получать удовольствие от хорошего концерта, но и прилично играть на каком-нибудь музыкальном инструменте.

— «Неоконченная симфония» очень часто исполняется, несмотря на то что, как следует из ее названия, она не окончена. В ней есть только аллегро и анданте.

— Этот Шуман умер очень молодым, ведь так?

— Шуберт. Шуман был немного позже. Да, но случай с Бетховеном совсем другой. Почти наверняка можно сказать, что закончить Десятую симфонию ему помешала смерть. А Шуберт, напротив, бросил Восьмую симфонию на середине и взялся за Девятую, которую как раз закончил.

— Я закажу себе еще чаю, — сказала судья. — А ты хочешь еще кока-колы?

— Большое спасибо, нет, — ответил Даниэль. — Я тоже закажу травяной чай. Пить газировку вредно.

Рассуждая о Шуберте, Даниэль совсем потерял нить разговора, и судье пришлось вернуть беседу в нужное русло:

— Как по-твоему, какими еще мотивами мог руководствоваться Томас, скрывая то, что вчерашняя партитура целиком принадлежит Бетховену?

— Наверное, тщеславием, — ответил Даниэль.

— Ты мне сказал, что мелодии, прозвучавшие на концерте, принадлежат Бетховену. Разве мелодии не самое главное в симфонии?

— В случае с Бетховеном — нет. Гениальность Бетховена в том, что из крохотных кусочков музыки, словно из деталей «лего», он создавал грандиозные произведения. Возьмем, к примеру, Пятую симфонию: первая часть — это квинтэссенция музыки, величайшее достижение в ее истории. И она построена на мелодии из четырех нот! Допустим, Томасу были известны мелодии Десятой симфонии, но без гения Бетховена, способного их развить, они ничего не стоят. Сами по себе они почти банальны, их мог бы сочинить любой. И разумеется, есть третья причина. Возможно, Томас не сказал, что у него есть рукопись симфонии, просто потому, что не мог этого сказать.

— Потому что он ее украл?

— Конечно. Если я найду в твоем доме сокровище и захочу его унести, ты справедливо скажешь: «Прости, но сокровище принадлежит мне».

— Предположим, что это сокровище, то есть рукопись Десятой, существует и Томас получил к нему полный или частичный доступ. Сколько такая рукопись может стоить на рынке?

— Точно этого не скажет ни один эксперт. Но я уверен, не меньше нескольких миллионов евро.

— Больше десяти?

— Очень может быть. Песня битлов «All you need is love»…

— Я ее знаю. Единственная песня, которую я могу напеть, потому что она начинается, как «Марсельеза».

— Да, эта. В прошлом году один фанат купил рукопись Джона Леннона за миллион долларов. Хотя это просто популярная песенка, которую все знают. А рукопись Десятой, если она существует, была бы неизданной рукописью Бетховена, быть может, самой важной находкой в искусстве за последние несколько веков. К тому же ее появление положило бы конец «проклятию Девятой», — заключил Даниэль таким зловещим тоном, что судье показалось, что это говорит не он, а жуткий владелец далекого замка в Трансильвании.

— Какое проклятие?

Судья постаралась напустить на себя безразличный вид, но Даниэль услышал в ее голосе некоторое беспокойство. Конечно, речь шла не о смятении, а о простом и вполне законном любопытстве, хотя слово «проклятие», казавшееся Даниэлю смешным, несомненно, произвело на его слушательницу сильное впечатление. Он со стыдом подумал, что судья может принять его за человека, который верит в любую ерунду, и попытался закрыть тему, уклонившись от дальнейшего обсуждения:

— Это глупости. Городские легенды. Художественная ценность Десятой симфонии…

— Об этом расскажешь после. А пока объясни мне, что такое «проклятие Девятой».

— Это предрассудок, распространившийся среди музыкантов после смерти Бетховена. Будто все сочинители симфоний умирают после завершения Девятой. К примеру, Малер, несомненно веривший в проклятие, попытался обмануть судьбу. Закончив Восьмую симфонию, он не стал сочинять Девятую и написал «Песнь о земле». На самом деле это была симфония для тенора, контральто и оркестра, но так как Малер не назвал ее симфонией, он думал, что избежал проклятия. И просчитался. Умер, так и не закончив свою Десятую симфонию, как и Бетховен.

— А есть другие случаи?

— Очень много: Брукнер, Шнитке, Воан-Уильямс, Эгон Веллес. Русский композитор Александр Глазунов, завершив первую часть Девятой симфонии, больше к ней не возвращался, тем самым он избежал проклятия и прожил еще двадцать шесть лет.

— Ты веришь в это проклятие?

— Нет, но мне жаль, что я скептик. Мир был бы гораздо интереснее, если бы существовали паранормальные явления.

В ответ на это судья сделала признание, которое он предпочел бы не слышать:

— Со мной все наоборот. Я не хочу быть суеверной, но ничего другого мне не остается. По роду своей деятельности я слишком часто сталкиваюсь с разными ужасами, чтобы не верить в злокозненные силы, которые постоянно вмешиваются в нашу жизнь. Словом, я переиначила знаменитую фразу Джозефа Конрада, звучащую примерно так: «Верить в сверхъестественное происхождение зла совсем не обязательно: для совершения самых гнусных деяний вполне достаточно людей». К тому же я родилась тринадцатого числа, тринадцатого вышла замуж, тринадцатого родилась моя дочь и тринадцатого я попала в автокатастрофу. Число тринадцать преследует меня — к добру или к худу.

— Следующее важное событие произойдет с тобой четырнадцатого.

— В моем возрасте вряд ли со мной произойдет что-то важное, будь то тринадцатого числа или, как ты сказал, четырнадцатого. Разве что я перееду в другой квартал.

— Или найдешь убийцу Томаса?

— Вряд ли мы его поймаем. Я по опыту знаю, что убийства раскрываются либо сразу, либо никогда. А у нас пока нет никаких предположений относительно того, кто мог бы это сделать.

— Но в одном мы можем быть уверены: если Десятая симфония существует, она должна иметь исключительную художественную ценность. Известный композитор Арнольд Шенберг как-то заметил: «Вероятно, Девятая — это некий рубеж. Кто хочет его перешагнуть, должен уйти. Наверное, Десятая возвестила бы нечто такое, чего нам знать не дано, для чего мы еще не созрели».

— То, что ты сказал, звучит ужасно. Запретный порог, дверь в замке Синей Бороды.

— Меня это тоже пугает. Шенберг представляет это так, как будто мы должны едва ли не благодарить Бога за то, что он забрал к себе Бетховена прежде, чем мы смогли услышать его Десятую симфонию. Как будто композитор хочет нам сказать, что звуки этой симфонии повергли бы нас в смятение и трепет, как Дориана Грея, героя книги Оскара Уайльда, когда он в последний раз увидел свой зловещий портрет. Быть может, Десятая симфония могла открыть нам столь чудовищные грани человеческой души, что Богу, всегда считавшему нас малыми детьми, пришлось позаботиться о том, чтобы избавить нас от этого познания.

— Ты веришь в Бога? — спросила судья, слегка прихлебнув горячего травяного чая, который только что принесли.

— Здесь, как и в случае с суевериями, приходится быть агностиком.

— Но ты только что сказал, что Бог считает нас малыми детьми. Разве это не доказывает его существования?

— Я хотел сказать, что в Библии Бог обращается с Адамом и Евой как с малыми детьми. Он говорит, чтобы они не пробовали плода с древа познания добра и зла, но не объясняет почему, возбуждая в них тем самым любопытство.

— Он говорит, что если они попробуют плод этого дерева, то умрут.

— Но это ложь, потому что они съели этот плод и не умерли. То, что сказал Бог о добре и зле Адаму с Евой — первая крупная ложь в истории.

— Ты слишком усложняешь, — сказала судья, в глубине души, похоже, получая удовольствие от рассуждений Даниэля.

— Но именно этот отрывок из Библии привел меня к агностицизму, ваша честь.

— Слушай, я тебя не осуждаю.

— Я не могу верить в Бога, который обращается с нами как с малыми детьми. Я не хочу верить в Провидение, отнимающее жизнь у Бетховена, который с помощью музыки готов открыть своим ближним знания о человеческой душе, которые мы якобы не сможем вынести. Оставь мне решать, что я смогу выдержать, а что не смогу!

— Ты отдаешь себе отчет в том, что, отрицая Бога, все время обращаешься к нему? — спросила судья, все больше наслаждаясь теологическими построениями Даниэля.

— Вот почему я скромный преподаватель истории музыки, а не известный композитор, — сокрушенно отозвался Даниэль. — Потому что я идиот.

— Тебя никто не примет за идиота. Если только он сам не идиот.

— Тогда я идиот, потому что считаю себя идиотом.

К ним подошла прошмыгнувшая в кафе цыганка и стала предлагать лотерейные билеты. Даниэль с судьей отказались, но цыганка продолжала к ним приставать, и поспешивший им на помощь официант крепко взял ее за руку выше локтя и предложил уйти.

Цыганка, вырвав руку, повернувшись к официанту, Даниэлю и судье лицом, обрушила на них лавину ужасающих проклятий, каких никому из них не приходилось слышать раньше:

— Чтоб вас постигла дурная кончина! Чтоб вы попали в руки палача и извивались, как змеи! Чтоб вы сдохли с голоду! Чтоб вас пожрали собаки! Чтоб вороны повыклевали вам глаза! Чтобы Господь наш Иисус Христос наслал на вас порчу! Чтоб черти отволокли ваше тело и душу в ад!

Даниэль предпочел отнестись к случившемуся философски:

— Если вы ставите вопрос так, сеньора, дайте мне десяток билетов.

Но цыганка уже повернулась к нему спиной и устремилась прочь.

— С такими женщинами не надо никакого проклятия Девятой, — заметила судья, стараясь разрядить обстановку.

Но Даниэль видел, что донья Сусана не получила от этой сцены ни малейшего удовольствия. Бросив взгляд на часы, она поняла, что провела в кафе гораздо больше времени, чем рассчитывала.

— Меньше чем через час у меня назначена встреча. Скажи, какова, на твой взгляд, художественная ценность Десятой симфонии?

— Если руководствоваться тем, что я слышал вчера — а слышал я всего одну часть, — Десятая могла бы оказаться еще более передовой и революционной, чем ее предшественница. Она могла бы стать самым смелым произведением самого замечательного композитора в истории. Неким могучим предвосхищением атональности, мощным и отчаянным призывом разрушить все существовавшие в то время артистические условности.

— Я ухожу, но тебе позвонит Пилар, секретарь суда, и скажет, когда тебе прийти в лабораторию для осмотра головы.

Когда судья покинула кафе, а Даниэль остался один за столиком допивать свой чай, он обнаружил, что его мобильник исчез.