ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ЖИЗНЬ МЕНЯЕТ КУРС
Трамвайная остановка против проходной автозавода. У красных вагончиков толпа. Сдерживая напор людей, рослый рабочий ухватился рукой за поручни и предупредительно пропустил вперед Наталью Рывчук.
— Братки, полегче! Тут доктор...
Говорливый поток разлился по вагону, наполнив его острым запахом краски, металла, пота. Наташа поискала глазами рабочего, который пропустил ее вперед. Он растворился в многоликой массе людей, возвращающихся домой после трудового дня. Наверное, отец какого-нибудь ее маленького пациента. Да, но отныне она не врач заводской поликлиники. В сумочке трудовая книжка, в ней сделаны все необходимые записи, поставлены печати. Почти год Наталья Васильевна ждала этого дня. Больше того — настойчиво добивалась увольнения. А вот теперь ей не по себе. В поликлинике автозаводского поселка она выстукивала, выслушивала своего первого больного, волнуясь, ставила первый диагноз, на рецепте впервые расписалась: «Врач Виноградова». Здесь живут люди, которым она облегчала страдания. Этих людей не забудешь, не выбросишь из сердца. Ведь они были первыми, кому понадобились ее знания, ее врачебная помощь. Но вот из штаба погранотряда прислали литер на имя жены лейтенанта Рывчука. Как странно! Была Виноградова — и вдруг Рывчук.
Дома царил беспорядок, сопутствующий сборам в дальнюю дорогу. Невелик у нее заработок, а всякой всячины набирается — в трех чемоданах не уложишь. Хозяйке надо оставить кастрюльки, чашки, тарелки. Тетради-конспекты, многие книги тоже незачем с собой тащить.
Из стопки тетрадей Наташа выхватила толстую в коричневом переплете. На первой страничке старательно раскрашенные васильки и гвоздики. Ароматом далекого детства повеяло со страниц старого дневника: пионерские походы, рейды «легкой кавалерии», выступления «Синей блузы», школьный спектакль «Женитьба», и она в роли невесты. После спектакля ей прочили карьеру артистки. Наталья Васильевна прочитала: «Сегодня в спектакле извлекли из сундуков вечности женихов наших бабушек. Как можно выйти замуж за одного из таких кретинов? Не представляю!
Когда ложилась спать, задумала: пусть мне приснится будущий жених. Но сны по заказу не приходят. И мне никто не приснился. Неужели останусь старой девой? Нет, это мне не угрожает. У меня будет муж, и я даже знаю, каким он будет. Волевой, сильный, смелый. Мы станем вместе работать, ходить в кино, заниматься спортом. Муж — это большой, большой Друг.
Однажды, еще в начале учебного года, мне приснилось, будто я падаю в пропасть, а меня поймал на руки Володька Вялых из девятого «Б» и так легко, словно веса во мне нет, несет в гору. И мне совсем не страшно, а даже приятно. Нелепый сон. И все-таки я могу сказать по секрету дневнику: если бы я кого и полюбила из наших мальчишек, то только Вялых! Он настоящий!
А Володька меня? Нет, он хвальба, воображала первый сорт. Ему какая-нибудь девчонка улыбнется, а он уж воображает, рад-радешенек. Однажды, когда мы были с ним вдвоем на сцене, он вдруг бухнул: «Ты чего на меня глаза пялишь? Втюрилась, что ли?»
Откуда он мог узнать? Я его отчитала так, что не скоро забудет. Воображала несчастный!..»
В комнату ворвалась Ирина Лисовская.
— Ой, какой разгром ты учинила! Значит, проводы не устраиваешь? Зажимаешь? Если бы я была на твоем месте, Натульчик, ой и банкет бы отгрохала!.. Да, чуть не забыла! Там меня кавалер сопровождает. Можно позвать?
— Ты что? — испугалась Наташа. — Сама видишь, что здесь творится!
— А, ерунда! Со мной «трибун вузовского масштаба».
— Сазонкин? Что-то он за тобой как тень ходит? Не жениться ли собрался?
— Смеешься! Разве можно за такого, как Сазонкин, замуж выходить? Не человек, а флюгер!
Дверь отворилась.
— Коллеги, имейте совесть... Взываю к вашему нежному сердцу. Вы тут судачите, а я стою один как перст на лестничной клетке.
— Входи, Сазонкин, — пригласила Наташа. — Мы как раз о тебе вели разговор.
Сазонкин прижал к груди руку.
— Я счастлив. Но предупреждаю, что содержание этой бутылки может испариться, как девичьи грезы. Мы с Иришей не прочь осушить ее за твой отъезд.
Наталья Васильевна расставила рюмки. Достала из шкафа печенье, конфеты, халву.
— За твой отъезд! — подняла бокал Ирина. — За счастливую супружескую жизнь! Только бы войны не было. На самую границу едешь.
Сазонкин сразу подхватил тему о войне.
— Пока существует капиталистическое окружение, война неизбежна. Это я ответственно заявляю. Вполне категорически. Но в данный момент могу гарантировать: войны не будет. А почему? В данный исторический момент нашим дипломатам удалось обезвредить козни империалистов. Вы посмотрите, что произошло! Освободительный поход на запад Украины и Белоруссии, провозглашение Советской власти в Прибалтике — все это факторы, внушающие непоколебимую уверенность...
— До сих пор не пойму, Вячик, — прервала поток сазонкинского красноречия Ирина, — зачем ты пошел на медицинский? Тебе бы лекции читать! А так талант пропадает.
В дверь постучали. Вошла квартирная хозяйка,
— Вы меня извините, доктор. Вижу, гости у вас, но... у соседей беда стряслась... Сынок в яму свалился.
— Вот она, наша собачья должность! — поднялся из-за стола Сазонкин.
— Мы сами ее выбирали. Ира, когда будешь уходить, захлопни дверь, — попросила Наталья Васильевна.
...Мальчишка больше испугался, чем пострадал. Не было ни переломов, ни серьезных ушибов.
— До свадьбы-женитьбы все заживет. — Наталья Васильевна похлопала его по тугой щеке.
В комнату вошел военный в форме морского летчика.
— Я позвонил в поликлинику. Сейчас придет врач.
— Не надо, сынок, — ответила мать пострадавшего. — Вот врач уже смотрела. Говорит: ничего страшного. Спасибо ей. Это соседка наша. Знакомься, Володя.
Наташа замерла: «Это же Вялых! Легок на помине! Только-только о нем вспоминала».
— А ведь мы с вами встречались, товарищ Вялых. Легко же вы своих знакомых забываете.
— Наташа! Наталка! — Летчик привлек к себе Наталью Васильевну, поцеловал. — Вот здорово! Ну и встреча! Мать, да это наша кировоградская Наталка Виноградова! Из Четвертой школы. Тебя сам бог послал, чтобы скрасить мне отпуск.
— А ты не изменился. По-прежнему считаешь, что мы, грешные, существуем только для того, чтобы вам, сильным мира сего, жизнь украшать.
— Вы садитесь, доктор. Сейчас чайку вскипячу, — засуетилась старушка.
— Извините. Недосуг мне. Дома гости ждут. Проводы у меня...
— Ну, тогда я тебя провожу. На правах земляка. — Вялых надел фуражку с эмблемой, сверкающей позолотой.
Наташа не застала дома ни Ирины, ни Сазонкина. На столе лежала записка: «Пошли в кино смотреть «Истребители».
— Может, и мы пойдем в кино? — предложил Вялых. — С летчиком посмотришь фильм о летчиках. Лучше усвоишь.
В кинотеатре билетов на ближайший сеанс не оказалось. Долго в этот вечер Наташа и Владимир бродили по горьковским набережным, вспоминая далекий родной Кировоград, его улицы, шумящие листвой каштанов, школу и своих друзей.
— Ты, наверное, уже женат? Обзавелся детьми? — спросила Наташа.
— Представь себе, девчат много, а на должность жены не подберешь. Плохих не хочу, а хорошие не любят.
— Какие перемены! В школе ты во всех девчонок влюблялся...
— Не во всех, а в некоторых. Помнишь, даже на школьном тополе вырезал: «Н + В = ДНВЖ». Помнишь? «Наташа плюс Владимир равняется дружба на всю жизнь».
— И в это время строил глазки Тамарке из девятого «А».
Вялых самодовольно засмеялся.
— А я так и думал, что ты ревнуешь. Но сейчас Тамары нет, а тебя послал мне сам всевышний.
— Господь бог опоздал. В субботу я уезжаю к мужу, на границу. Да ты его знаешь. Это твой тезка — Володя Рывчук.
Наташа почувствовала, как дрогнула рука Вялых. Квартал за кварталом шли молча. Прощаясь, Вялых с наигранной беспечностью сказал:
— Не везет. Опоздал... А ведь ты моя первая любовь, Наталка. В субботу приду на вокзал.
— Зачем?
Вялых не ответил, молча козырнул и пошел прочь.
Скорый из Горького прибывал в Москву в одиннадцать утра. Это время устраивало Наталью Рывчук. Она знала, что на вокзал придет встречать мать ее мужа. До одиннадцати часов они успеют выспаться в это воскресное утро. Выспаться для москвичей, работающих в правительственных учреждениях, не так просто. По установившимся порядкам в наркоматах и в более высоких учреждениях работают до поздней ночи. Свекровь в одном из писем, отвечая на вопрос Наташи о театральных новинках, призналась: «В театрах не бываю. Возвращаюсь со службы в два-три часа ночи. Случается, и на рассвете...» Почему? Какая нужда в ночных бдениях? Этого Наташа не могла понять.
Может быть, так и нужно работать тем, кто стоит у руля государственного корабля? И все же пусть хотя бы в воскресенье свекровь выспится. Не будет вставать из-за нее чуть свет.
За окном вагона мелькают подмосковные дачные поселки, огражденные белоствольными березами, стройными елями. На домах частокол радиоантенн. Пассажиры укладывают чемоданы, собирают разбросанные вещи. В дверь купе заглядывает Владимир Вялых.
— Наташа, тебе не понадобится грубая физическая сила?
— Нет, нет! — испуганно отвечает Наталья Васильевна Рывчук. — Я сама... Меня будут встречать...
Вялых неожиданно поехал в Москву тем же поездом, что и Наташа. Хотя на курорт в Гагры он должен был отправиться только через неделю, вдруг в субботу пришел на вокзал с чемоданом.
— Куда собрался? — спросила его Наташа.
— Еду с тобой.
— Это как же?
— Хочу побродить по музеям, побывать в театрах. Совсем не знаю Москвы. Вот и решил не упускать удобного случая. Нанимаю тебя в гиды.
— В Москве мне некогда будет с тобой встречаться. Во вторник уезжаю к мужу.
— До вторника пропасть времени!..
Затем на перроне появились Ирина Лисовская и Вячеслав Сазонкин, и разговор прекратился. Пока Наталья Васильевна раскладывала в купе вещи, Вялых разговорился с Лисовской. В окно Наташа видела, как Ирина смеется, теребя его китель. Словом, они еря времени не теряют. А какое ей, в конце концов, дело! Но ведь мог Вялых стать ее мужем? Вот бы мучилась, ревновала к каждой смазливенькой. Володя Рывчук совсем иной человек. Год они не виделись, а Наташа уверена — он ее ждет и ни с кем не флиртует, как этот красавчик с Иркой.
Когда прощались, Ирина шепнула на ухо:
— С таким попутчиком хоть на край света!
В вагоне Наташа спросила у Вялых:
— Понравилась тебе Ира?
— Веселая.
— Вот и остался бы в Горьком.
— А мне и с тобой не скучно.
Хотя у Натальи Васильевны и не было причин скрывать от свекрови знакомство с Владимиром Вялых, ей все же не хотелось вместе с ним появляться на перроне.
Наташа вышла в коридор, Вялых стоял у окна. Белый китель ладно облегал его фигуру. Он действительно был красив.
— Прощаемся в вагоне, Володя.
— Но вечером, надеюсь, встретимся?
— Не обещаю...
— Я буду ждать у подъезда Большого театра...
В перестук колес ворвался голос диктора:
— Граждане пассажиры, скорый поезд из Горького прибывает в столицу нашей Родины — Москву!
Навстречу поезду бежит перрон Курского вокзала. Среди толпы Наталья Васильевна увидела знакомую фигуру свекрови. Еще в Кировограде Наташа, как, впрочем, и все другие девчонки из Четвертой школы, была влюблена в эту женщину. Ей сопутствовала слава отважной участницы гражданской войны, умелого организатора рабочих «Красной звезды». Первой среди женщин города правительство отметило ее орденом Ленина.
Вот уже второй год Екатерина Сергеевна работала в Москве, возглавляя одно из управлений Наркомата сельскохозяйственного машиностроения. Гордясь своей свекровью, Наташа вместе с тем с болью и сочувствием думала о ее неудавшейся личной жизни. По словам Володи, мать любила его отца — Арсения Александровича Рывчука и еле терпела человека, с которым впоследствии связала свою судьбу, чью фамилию носит.
Странными были ее отношения и с «соперницей».
Арсений Александрович, отправляясь в Испанию, написал Екатерине Сергеевне, что получил специальное задание и, возможно, долгое время будет оторван от семьи, просил позаботиться о его семье. Екатерина Сергеевна настояла, чтобы Ванда Станиславовна и Владлена переехали жить к ней в Кировоград. Позднее, когда Арсений Александрович вернулся из Испании и был послан по специальному заданию на Дальний Восток, его семья снова осталась у Екатерины Сергеевны. Как утверждал Владимир, они жили душа в душу, словно любовь к одному и тому же мужчине не разъединяет соперниц, а сближает, делает подругами. Во всяком случае, эта странная дружба с годами крепла. Получив назначение в Москву, Екатерина Сергеевна решительно порвала с Семеном Ягодкиным и упросила поехать с собой Ванду Станиславовну...
Екатерина Сергеевна крепко, по-мужски обняла невестку.
— Здравствуй, красавица. Знакомься. — Она кивнула в сторону женщины с бледным тонким лицом, обрамленным седыми волосами, — Твоя вторая свекровь — Ванда Станиславовна. Люби ее и жалуй. Везет же девке! Сразу две свекрови.
Екатерина Сергеевна легко взяла чемодан и пошла к выходу, на ходу продолжая разговор.
— Молодец, что приехала в воскресенье. Сегодня весь день наш. Отправимся на дачу в Мамонтовку. Девичник устроим. Ох и визгу будет!..
На вокзальной площади Екатерину Сергеевну ожидала «эмка» — машина, хорошо знакомая Наташе по Горьковскому автозаводу. Едва свекровь положила в автомобиль чемоданы, как на площади послышались звуки динамика.
— Слушайте важное сообщение. — Взволнованный голос в репродукторе продолжал: — ...Германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы...
— Что же это, Катерина? — растерянно спросила Ванда Станиславовна.
Замер носильщик в белом фартуке, перекинув через плечо на ремне чемоданы. Открыв дверцу машины, высунул голову шофер. Какой-то старик снял пенсне и беспомощно моргает. На ступеньках вокзала застыл Вялых.
Радио разносит над вокзальной площадью, над Москвой, над страной страшную весть:
— Подвергли бомбардировке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие. Убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий...
— Война... — почему-то шепотом произносит Екатерина Сергеевна и облизывает пересохшие губы.
«Война! — рвется крик из сердца Наташи. — Они атаковали границы! Володькина застава у самого логова фашистов».
Екатерина Сергеевна садится в машину и коротко бросает:
— В наркомат! Потом отвезешь их домой.
— Не домой. Меня лучше сразу на Белорусский вокзал, — просит Наташа.
— К нему, пожалуй, дочка, сейчас не попадешь. Жизнь меняет курс, — отвечает Екатерина Сергеевна.
ПЕРВЫЙ БОЙ
— С Вильнюсом связи нет. — Военный комендант Белорусского вокзала вернул Наталье Рывчук документы.
— Поймите, товарищ комендант, мне обязательно надо попасть на границу. Там муж, — объясняет Наталья Васильевна.
— Граница сегодня плохое место для семейных встреч...
— Отправьте меня воинским эшелоном! Я настаиваю...
— Ничем не могу помочь. К мужу все равно не успеете. Границу перешли фашисты...
С вокзала Наталья Васильевна направляется в первый попавшийся военкомат. Кабинеты, коридоры и даже прилегающий двор Ленинградского райвоенкомата Москвы заполнены народом. Проходит не менее двух часов, прежде чем Наталью Васильевну Рывчук принимает один из офицеров. Он просматривает ее документы, ставит отметки в списках и приказывает:
— К семи ноль-ноль, товарищ военврач, приходите с вещами. Отправитесь вместе с танкистами.
— Благодарю, — по-граждански ответила Наталья Васильевна и заспешила на квартиру свекрови.
Угасает тревожный, перевернувший всю жизнь первый день войны. Екатерины Сергеевны и Владлены нет дома. В одиночестве сумерничает Ванда Станиславовна. Наташа прямо с порога заявляет:
— Завтра отправляюсь на фронт с танкистами!
— На фронт, — вздыхает Ванда Станиславовна. — Так все неожиданно... Фронт! Война! Вы знаете, было время, когда я завидовала Екатерине Сергеевне: ей довелось участвовать в гражданской войне. Завидовала и кляла себя за то, что в бурное время отсиживалась в тихой гавани мужниной квартиры... Девчонка Владлена и то пошла в военкомат. А что ей делать на фронте? Чем она может помочь солдатам?
— Сколько же ей лет?
— Семнадцать только. Но дома ее не удержать. — Ванда Станиславовна неожиданно спрашивает: — Может, и войны никакой нет? Просто так... учебная тревога. На границе немного постреляют, и вскоре все успокоится. Помните, как было на Хасане или на Халхин-Голе?
В комнату влетает Владлена. Она раскраснелась, ее глаза пылают гневом.
— Олухи царя небесного! Это я для них маленькая?! Ну ничего! Все равно своего добьюсь!
— Ты хотя бы познакомилась с Наташей, — останавливает ее Ванда Станиславовна.
— Ой, правда! Здравствуйте! Наташа, я лучше с тобой на «ты» буду. Ведь мы родственники! Подумай только, весь день торчала в военкомате, а они не берут на фронт! Ты знаешь, Наташа, я тебя такой и представляла. Другой и не может быть у Вовки жены! — Владлена включила приемник.
— С рассветом двадцать второго июня 1941 года, — читал диктор, — регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Со второй половины дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии...
— Совсем забыла! — всплескивает руками Ванда Станиславовна. — От Володи сегодня пришло письмо. Вернулись с вокзала — нашла в почтовом ящике.
Письмо написано давным-давно... Три дня назад... Владимир предупреждает родителей о приезде Наташи, просит сердечно встретить ее. Строчки прыгают перед глазами. Наташа подходит к окну, распахивает. Береза тянет свои зеленые ветви в комнату. На ветвях сидят воробьи, весело щебечут. Для них войны нет!
Танковая бригада генерала Запрудина была остановлена в пути. Танки были построены в боевые порядки. Командование фронтом приказало перерезать вражескую коммуникацию на участке Заречье — Старая крепость. Командующий фронтом объяснил генералу Запрудину значение операции. Его бригада во взаимодействии с другими соединениями должна зажать в кольцо крупную танковую группировку противника. До этого дня генералу Запрудину приходилось командовать танковыми сражениями лишь во время экзаменов в училище и академии да участвовать в маневрах войск округа. Решения, принимаемые им на учениях, были неожиданными, смелыми, нравились преподавателям и командирам. А как будет в бою? Одно за другим подразделения докладывают о своей боевой готовности. Наступает решительная минута. Запрудин отдает приказ.
Окутавшись выхлопными газами, сотрясая воздух ревом моторов, десятки машин устремляются к реке, скатываясь с крутого берега. На лугу, укрытом зеленым ковром, сходятся, перекрещиваются, разбегаются в разные стороны широкие гофрированные борозды. Командиры по радио докладывают обстановку. Линзы бинокля шарят по противоположному берегу. Тихому, спокойному. Все больше и больше верится в успешный исход боя — фланговый удар обязательно должен удаться!
Белые барашки залпов заволакивают противоположный берег — у немцев не хватило выдержки, они поторопились себя обнаружить. Причинить ощутимый ущерб советским танкам с такой дистанции нельзя. Танки генерала Запрудина с ходу проскакивают заболоченную прибрежную полосу и узкую в этом месте реку. Из лесочка вырываются вражеские машины. Густое облако пыли скрывает место боя. Лишь рев моторов, непрерывное уханье орудий сотрясают землю. Командиры докладывают о первых победах и первых жертвах. Генерал Запрудин идет к тридцатьчетверке. Увидев у командного пункта военврача, приказывает:
— Берите свою машину, доктор, и туда... Поближе к бою...
— Есть, товарищ генерал! — козыряет Наталья Васильевна.
Там, где легко прошли танки, забуксовала санитарная машина. Наталья Рывчук выскочила из кабины и плюхнулась на землю за редкими прутьями верб.
Из танка, стоящего на пригорке, вырывается черный столб. Врач отчетливо видит выведенную под красной звездой на башне цифру 28. Открывается люк, на землю один за другим вываливаются три танкиста. Один быстро ползет в кусты, другие замешкались.
«Раненые, — догадывается Наталья Васильевна, — надо ползти навстречу». И вдруг ощущает, как страх прижимает ее к земле.
— Сестра! Сестреночка! — кричит из кустов танкист.
— Ну что ж, пошли, доктор, — буднично-спокойно говорит лежащий рядом с Натальей Васильевной санитар.
Наташа заставляет себя приподняться на локтях, ползет к горящему танку.
— Сестричка! Сестричка! — слышит Наталья Васильевна голос танкиста, лежащего у самой машины. Она вскакивает и, чуть пригибаясь, бежит к человеку, ожидающему ее помощи. Сумка с красным крестом больно бьет ее по боку.
— Что с тобой, дорогой? Куда попало?
— Командиру плохо... В голову осколком...
Наталья Васильевна склоняется над лейтенантом, в багряных отблесках горящего танка обрабатывает рану, делает перевязку.
Санитар предлагает:
— Товарищ военврач, давайте поначалу оттащим их. А то как рванет танк — и поминай как звали!..
— Одну минутку, сделаю укол... А вы тащите туда... в кусты... другого.
Санитар взваливает на себя танкиста и, медленно извиваясь, ползет по зеленой траве, И вдруг фонтаном брызнула к небу земля. Наталья Васильевна инстинктивно накрыла собой второго раненого. По спине, голове больно бьют комья земли. Оглянулась. На том месте, где только что полз санитар с танкистом, зияет глубокая воронка. Рывчук взваливает на себя лейтенанта и ползет в кусты. Правильно говорят: в минуту опасности силы удваиваются.
Более ста метров успела проползти со своей ношей Наталья Васильевна, прежде чем за спиной раздался взрыв. Танк под № 28 окончил свою боевую биографию,
...Бой затихает. На зеленой траве белоснежный операционный стол. На нем стонет парень, раненный осколком мины. Сестра привычными движениями подает Наталье Васильевне щипцы, зажимы, ножницы, салфетки, тампоны. Воедино сливается множество искаженных болью лиц. Строгие, измученные страданиями глаза с надеждой смотрят на врача. Уже темнеет, а раненые все еще ожидают своей очереди на операционный стол.
Ночная прохлада окутала прифронтовой лес. Над башнями сосен вспыхнули звезды. Наконец последняя машина с ранеными уходит в госпиталь, Наталья Васильевна ничком падает на пружинистую постель из веток и листьев. Перед глазами мелькают рваные раны, оголенные кости, искаженные болью лица, бушует пламя.
— Доктор, доктор, — тормошит Наталью Рывчук адъютант комбрига. — Дорогая, черт вас возьми! Проснитесь же наконец.
— Что? Что случилось?
— Генерал ранен.
Командир бригады генерал Запрудин в разгар боя был ранен в левую руку. Адъютант, как мог, перевязал ему рану.
— Ерунда какая-то! Взгляните, доктор, что это у меня за царапина, — извиняющимся тоном говорит генерал.
— Ах, Дмитрий Дмитриевич, что же вы сразу за мной не прислали.
— Воздух!.. — вбегает в палатку лейтенант.
— Никак не угомонятся черти. Мстят за сегодняшнее. Видела, доктор, как немцы драпают?
— Нет, некогда было, — чистосердечно призналась Рывчук.
Генерал рассмеялся.
— Ей некогда смотреть, как бегут немцы...
Очнулась Наталья Васильевна в госпитале, куда была доставлена вместе с тяжело раненным осколком бомбы командиром бригады.
МОСКВА НЕЗНАКОМАЯ
Санитарка принесла обмундирование в палату. Гимнастерка, юбка отутюжены и вычищены. Наталья Рывчук с благодарностью посмотрела на старую женщину.
— Спасибо, Николаевна.
— Ты здесь будешь одеваться или в ординаторскую пойдешь? Там никого нет.
В палате вместе с Рывчук лежат еще три женщины. Подруги повернули к Наталье Васильевне головы. В их глазах она прочла чувство затаенной зависти: сейчас ты выйдешь, встретишься с друзьями, а мы остаемся...
В ординаторской Рывчук, сбросив опостылевший больничный халат, длинные, не по росту, полосатые брюки, взглянула в зеркало. Поблекли щеки, потухли глаза, заострился нос. Лиловый шрам змеей извивается от плеча к локтю. Второй такой же тянется от бедра к колену.
— Что пригорюнилась? — строго спросила Николаевна. — Раны зажили — и слава богу! Красотой тебя бог не обделил.
Наташа горько усмехнулась.
— О таких красавицах у нас говорят: «Як выгляне у викно, то три дни собаки брешуть...»
— Ты, оказывается, хохлушка. А я думала, волжанка.
Мария Николаевна не признавала ни чинов, ни рангов: она называла всех раненых сынками и дочерьми. Прикосновение ее старой, морщинистой руки к горячему лбу больного, случалось, действовало лучше лекарства. «Мама», — не раз шептали раненые, увидев на пороге палаты Марию Николаевну.
— Куда пойдешь, дочка? — спросила санитарка, помогая Наталье Васильевне натянуть рукав гимнастерки на непослушную руку.
— Куда? Отдохну дня два — и на фронт. Куда же еще? Война идет.
— Фронт! На трамвае с фронта в госпиталь привозят. Фронт к самой Москве подошел. Если негде будет ночевать, приходи ко мне. На всю квартиру одна осталась. Сыновья воюют, невестки с внуками в Сибирь выехали. Там тихо. Сказывают, даже свет на улицах зажигают... Так ты приходи, не стесняйся.
— Спасибо, Николаевна, на добром слове. В Москве квартира свекрови пустует.
Гимнастерка с бесцветными полевыми петлицами, на которых алел прямоугольник и поблескивала изогнувшаяся у чаши змея, придала Наталье Васильевне молодцеватый вид. Затянув на талии широкий командирский ремень, она попыталась пристукнуть каблуками, но почувствовала боль в ноге и сморщилась.
— А ты не хорохорься, — проворчала Николаевна.
— Разрешите следовать для прощания с больными в палату?
— Следовай.
Попрощавшись с подругами, Наталья Васильевна направилась к начальнику госпиталя профессору Сергею Павловичу Губаревскому. До войны он руководил кафедрой хирургии в институте, который она закончила. Губаревскому не было и сорока, когда он стал доктором наук.
Начальник госпиталя обнял Наташу за плечи.
— Недурно тебя заштопали?
— Спасибо, профессор.
— Пройдись... Превосходно! А рука как? Чудесно! Две недели на поправку хватит?
— Что вы. Много!
— Ты на всякий случай оставь адресок. Возможно, и искать придется.
— Я, как окрепну, отправлюсь в свою бригаду...
— Ты останешься в нашем госпитале.
— Я буду ходатайствовать перед генералом Запрудиным.
— И напрасно. С Дмитрием Дмитриевичем я уже говорил. Генерал считает, что тебе сейчас на фронте нечего делать.
— Все равно добьюсь назначения в танковую бригаду, — упрямо сказала Наталья Васильевна. — Даже если это не по вкусу генералу Запрудину.
— При чем здесь вкус? — Сергей Павлович снисходительно улыбнулся и протянул руку своей воспитаннице: — Адресок-то все-таки оставь в регистратуре. Наш госпиталь могут неожиданно эвакуировать.
— Дай тебе бог счастья! — услышала Наташа напутствие Николаевны, но не оглянулась — дурная примета.
Наталья Васильевна дошла до угла и лишь тогда скосила глаза на госпиталь. За железной оградой в глубине палисадника серел пятиэтажный дом с широкими окнами.
Под ногами шуршит ковер из опавших листьев. Она идет той же дорогой, по которой не раз ходила с Владимиром Рывчуком на стадион «Динамо». Тогда непрерывный людской поток двигался по Ленинградскому шоссе. Как пусто сейчас!
На углу улицы «Правды» и Ленинградского шоссе, у заводского клуба огромный плакат: рабочий в спецовке держит винтовку. Внизу подпись: «Грудью встань на защиту родной Москвы!» От кондитерской фабрики идет женщина с тазом в руках. В тазу дышит рыхлое тесто.
— Куда это, мамаша?
Женщина внимательно посмотрела на военврача и сокрушенно вздохнула:
— Тут такое дело выходит, сестричка. Эвакуируется наша фабрика. Из Москвы уходим...
Широкие витрины магазинов заложены мешками с песком, заколочены досками. Девушки в защитных гимнастерках ведут аэростат воздушного заграждения. Топает колонна ремесленников в черных шинелях. У каждого в руке чемоданчик, сундучок или корзина. Тоже, наверное, эвакуируются.
Наконец Наталья Васильевна добирается до Красной площади. На стенах Кремля, на камнях мостовой художники нарисовали домики, деревья, надели «маску» на Мавзолей, «погасили» рубиновые звезды кремлевских башен.
На доске объявлений приказ Государственного Комитета Обороны. Несколько человек стоят читают. Остановилась и Наташа. Рассудок никак не хотел поверить в написанное: в столице вводится осадное положение. Курносый солдат водит ногтем по мокрой от клея бумаге и тихо читает:
— «...Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Краской Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие».
Наталья Васильевна оглянулась на Кремль. На закамуфлированных стенах холодно синеют окна. Кажется, за каждым из них сидят люди и думают о спасении Родины. Наталья Васильевна ни разу не была в Кремле. Зная Москву, она не знала ее сердца. Когда она с подругами замедляла шаг у Спасских ворот, неизменно слышала вежливое предупреждение: «Останавливаться нельзя. Проходите, девушки». Как всегда, у ворот стоят часовые. Значит, правительство не покинуло Москвы, готовится к обороне. Москва примет бой!
С Красной площади Наталья Васильевна идет на Софийскую набережную, где в двух комнатах старинного особняка жила семья свекрови. Она знает, что никого не застанет дома. Еще в начале октября к ней в госпиталь приходили прощаться обе свекрови и Владлена. Они уезжали в Сибирь. Екатерина Сергеевна была назначена директором эвакуированного с Украины крупного завода. Ванда Станиславовна сказала тогда, что она горда тем, что своими руками будет собирать самолеты, на которых наши славные летчики полетят громить фашистских изуверов. Когда свекрови, попрощавшись, вышли из палаты, Владлена нагнулась над койкой Наташи и жарко зашептала:
— Ты знаешь, почему она это говорила? Не для тебя — для меня говорила. Все уговаривает как маленькую, что и на заводе, дескать, можно фронту помогать, и в тылу надо ковать победу. А я тебе завидую. Ты уже на фронте побывала. Кровь пролила. А я что? За материнской юбкой в Сибирь потащусь, подальше от пуль. Тетя Катя была моложе меня, когда против беляков на коне скакала.
Вспомнив Владлену, Наташа улыбнулась. Как у нее перепутались интонации Ванды Станиславовны и Екатерины Сергеевны! Две наставницы у девочки. И такие разные. Удастся ли матери удержать ее на заводе?
Наталья Васильевна нажимает кнопку звонка.
«Конечно, если Володя жив, он может прислать письмо только по адресу матери. Другого адреса он не знает. Не знает он, что родные эвакуировались, что я была ранена». Дверь открывает соседка Ягодкиной. Она долго разглядывает Наташу и сокрушенно качает головой:
— Ах ты, боже мой, боже мой! И такие девушки воюют!
— Я невестка вашей соседки...
— Как же, знаю, милая... Знаю. Говорили они про твою долю разнесчастную...
— Письма есть?
— Нет, милая, нет. Какие теперь письма? Война поразметала, пораскидала людей. За Уральские горы твои сродственники укатили. Заходи ко мне, чайком побалуемся. Сахарку только нет, но заварка сохранилась. Потом и управдома сыщем. У него ключи от квартир эвакуированных хранятся.
Управдом оказался несговорчивым. Окинув взглядом Наталью Васильевну, он отрицательно мотнул головой.
— Никак не могу! Прав мне таких не дадено, товарищ капитан, или как вас там по званию величать. Я бы с превеликим удовольствием ключики передал — заботы меньше. Да только без доверенности прав не имею.
— Нельзя так нельзя, — вздохнула Наташа.
— Ох и жмот ты, Егорыч! — обозлилась соседка. — Человек с госпиталя! Где твоя сознательность?..
— Спасибо за чай, — поблагодарила соседку Наталья Васильевна. — В случае письмо придет, сохраните. Я на днях зайду.
— Сохраню, милая, сохраню...
С Москвы-реки дул холодный, сырой ветер. Прикрытые колючими ветками елок, по улице движутся грузовики. Сосредоточенно, без песен и улыбок сидят в кузовах солдаты.
Куда ж идти? Раненая нога болит. Много пешком ходила, натрудила. Придется воспользоваться гостеприимством Николаевны. За стеклом витрины сереет газета. В ней тревожные призывы, заголовки: «Защитники Москвы! С вами весь советский народ!», «Всем сердцем с Москвой», «Район работает на оборону», «Москва у всех на устах».
Еще в голове не созрело определенное решение, но Наталья Васильевна уже направилась обратно на Красную площадь, а оттуда к Арбату. Из бюро пропусков Наркомата обороны она долго и настойчиво звонила по разным телефонам отдела кадров Главного военно-медицинского управления, пытаясь найти человека, который мог бы решить ее судьбу. Наконец нашла. Сказала: «Хочу на фронт». В ответ услышала: «Вы направлены в распоряжение профессора Губаревского».
От злости перестав хромать, Наталья Васильевна вышла из наркомата, решила завтра начать новую телефонную атаку, а если понадобится, то и прорваться в кабинет к более высокому начальству.
— Виноградова!
Не сразу поняла, что обращаются к ней. За последнее время редко вспоминали ее девичью фамилию.
— Наташа, ты что, друзей не узнаешь?
Человек в защитной гимнастерке, перехваченной широким офицерским ремнем, в синем галифе с малиновым кантом, в до блеска начищенных шевровых сапогах взял военврача за руку. Отложной воротничок гимнастерки покрывал пушистый ворот свитера. Из-под лакированного козырька военной фуражки выбивался чуб.
— Сазонкин? Ты? Вот кого не ожидала встретить в прифронтовой Москве!
— Ну как воюем, военврач? С какого фронта пожаловала к нам в столицу?
Сазонкин не давал Наталье Васильевне рта раскрыть. Он задавал вопросы и, не слушая ответов, торопливо рассказывал о себе. За несколько минут Наташа узнала, что Сазонкин переведен из Горького в Москву на ответственный пост в Наркомздрав, что он женился и жена его не кто иная, как Ирина Лисовская.
— Окрутил-таки девку. Ну и ловкач ты, Сазонкин!
Сазонкин понял это по-своему и стал оправдываться:
— Мы с Ирочкой тоже на фронт рвались. Ты не думай. Да, видать, не судьба, забронировали. Перебраться поближе к фронту, в Москву — вот и все, что нам удалось.
Квартира Сазонкина на Арбате была обставлена отлично.
— Когда это вы успели обарахлиться? — спросила Наташа подругу.
— У Вячика были сбережения. А тут подвернулся один тип. Он эвакуировался, вот мы и закупили у него оптом всю мебель, — объяснила Ирина. — Ну, к столу, к столу. Гостей баснями не кормят.
На столе появились бутылка вина, тарелки со всякой снедью. Чокнулись.
— За нашу победу! — с пафосом выкрикнул Сазонкин.
Пригубив вино, Ирина спросила:
— От твоего никаких вестей?
Наташе почему-то неприятно было говорить о муже, и она вместо ответа спросила:
— Который час? Сейчас, наверное, передают сводку.
— Ирочка, включи громкоговоритель. К сожалению, нам не доверяют приемников, — вздохнул Сазонкин.
— ...Под Москвой сбито четырнадцать немецких самолетов, — читал диктор сводку Информбюро.
Смакуя вино, Сазонкин с апломбом рассуждал:
— Гитлеровцы начали выдыхаться. Уже закончился период заманивания противника в ловушку. Я не устаю сейчас напоминать о доблестном примере Кутузова. Да, он сдал Наполеону Москву! Ну и что ж? Каждый школьник знает, кто остался победителем.
Невелика цена оптимизму Сазонкина. Но хотелось верить в сладостный обман. Думать, что все идет по заранее намеченному плану. Что отступление — только хитро расставленная ловушка для врага.
Вдали били зенитные орудия, но тревогу не объявляли. Очевидно, на подступах к Москве захлебнулся очередной воздушный налет. Наташа встала.
— Ну я пошла.
— Куда же? Ночуй у нас. Места хватит, — пригласила Ирина.
— Скоро начнется комендантский час. Задержат! — предупредил Сазонкин.
— Не страшно. В комендатуре тоже можно переночевать. Прощайте...
А с утра Наталья Васильевна Рывчук снова штурмовала кабинеты Главного управления. Однако успеха не добилась. Никто не стал отменять ранее подписанного приказа. Вечером она пришла в госпиталь и доложила профессору Губаревскому:
— Прибыла для дальнейшего прохождения службы.
— Вот и хорошо! — улыбнулся Сергей Павлович.
НЕЖДАННАЯ ВСТРЕЧА
Москва праздновала двадцать четвертую годовщину Октябрьской революции. К вечеру небо заволокли тучи. Пошел снег. Фронтовой город окутала тьма. Бум!.. Бум!.. Бум!.. Бум!.. — ухают зенитки. Прожекторы тревожно ощупывают небо.
Наталья Васильевна Рывчук заступила на дежурство вечером 6 ноября. Смениться она должна была в праздничное утро. Но все врачи, сестры, санитарки, все, без кого мог обойтись в праздничный день госпиталь, отправились на строительство оборонительного рубежа. Москвичи единодушно приняли резолюцию: 7 ноября выйти на общемосковский субботник по строительству оборонительных сооружений на подступах к городу. Наталья Васильевна хотела после ночного дежурства тоже отправиться на строительство.
— Зачем ты поедешь на рубеж? — спросил Губаревский. — С такой рукой, как у тебя, лопату не поднимешь!
Он был прав. Хотя и зажили раны, но правая рука слушалась еще плохо. И Рывчук осталась дежурить в госпитале.
Дежурство было трудное. Еще накануне вечером пошел кувырком весь установленный в госпитале порядок. В красном уголке собирались раненые — все, кто мог передвигаться. Тяжело раненные потребовали наушники. Все ждали важных сообщений.
Семь часов вечера. В репродукторе слышится характерный шум зрительного зала. Заглушая гул далекой канонады, могучим валом плещутся аплодисменты, грохочет «ура». Высокий мужской голос объявляет открытым торжественное заседание организаций рабочих и интеллигенции, командиров и политработников. Слово для доклада предоставляется Сталину. Он говорит о войне, которая прервала мирный труд советских людей, объясняет, причины неудач на фронтах, утверждает, что разгром фашистов неизбежен.
Потом зачитывают приветствие: «День и ночь работают фабрики и заводы Москвы, обслуживая нужды фронта. Трудящиеся столицы создают вокруг города укрепленные рубежи и готовы к отпору зарвавшегося врага. Москвичи готовы пойти на любые жертвы во имя интересов Родины и своей Москвы».
Передача торжественного заседания окончена. Дежурный врач выключает репродуктор. Раненые возбуждены, оживленно комментируют доклад. Из полуоткрытых дверей палат слышны громкие голоса.
Наталья Васильевна идет по коридору, плотнее прикрывает двери в палаты. В конце коридора у зашторенного окна группа раненых. Вспыхивают огоньки сигарет.
— Пора отдыхать, товарищи, — прерывает разговор Наталья Васильевна.
— Сейчас, доктор! Вот только докурим и...
Наконец госпиталь затихает. Молчат телефоны, не слышно звонков из палат. Можно спокойно отдохнуть. Однако в эту ночь долго не спится Наталье Васильевне. Она выходит то в коридор, то, погасив в ординаторской свет, поднимает штору и вглядывается в московскую ночь, словно хочет разглядеть светлое, желанное будущее — конец войны. Многих тогда не окажется за праздничным столом. Будет ли с нею сидеть Владимир? Ее муж. Будет ли?..
В сентябре она подала заявление в Управление пограничных войск с просьбой сообщить о судьбе мужа — лейтенанта Владимира Арсеньевича Рывчука.
Пожилой полковник пообещал:
— Выясним. Обязательно выясним. Сами понимаете, военврач, что дело сложное. Связей с заставами нет.
Всякий раз, когда у Натальи Васильевны выпадал свободный от работы день, она ездила к многоэтажному зданию погранвойск. Здесь к ней уже привыкли. Полковник встречает ее как старую знакомую, называет по имени-отчеству.
— Пока ничего утешительного, Наталья Васильевна, сообщить вам не могу. Но не отчаивайтесь! Проверку продолжаем... Видите? — Полковник похлопывал худой сморщенной рукой по коричневому картону папки. — Личное дело лейтенанта Рывчука у меня на столе. Мы послали запросы по всем каналам.
Но все каналы молчали.
Добивалась сведений о сыне и Екатерина Сергеевна, звонил в управление и профессор Губаревский. Во время последующей встречи полковник недовольно сказал:
— Зачем же вы это делаете, дорогая Наталья Васильевна? Мы не бюрократы. Обстоятельства задерживают с ответом. А вы новые бумажки шлете. Генерал после звонка вашего профессора приказал немедленно выяснить судьбу лейтенанта Рывчука. Разве я и так не старался? Я понимаю, конечно, ваше самочувствие. Муж. Близкий человек. Но наберитесь терпения! Свекрови тоже напишите, что мы стараемся найти след лейтенанта...
Неверный свет луны пробивается сквозь черные, перекрещенные белыми полосками оконные стекла госпиталя. Голова становится тяжелой, и врач Рывчук засыпает. Проходит, кажется, всего несколько минут, а ее уже тормошат:
— Доктор! Доктор! Раненого матроса привезли...
Наталья Васильевна медленно поднимает голову с одеревеневших рук.
— Как же это я уснула, Николаевна?
— Намаялась ты! Вот и уснула.
— Где раненый?
— В приемном покое. С Ленинграда летели соколики. На праздник в Москву были приглашены, и вот подбили, проклятые, матросика.
— Иду, Николаевна. Только лицо ополосну.
В приемном покое ожидают три морских летчика. У одного из них китель наброшен на плечи, а грудь неумело перебинтована. Сквозь бинты просочилась кровь.
— Как же это вас угораздило в праздник-то? — обратилась к раненому врач Рывчук.
— Наташа?!
— Володя!..
— Ну, теперь мы спокойны! — улыбнулся один из летчиков. — Вялых попал в надежные руки...
— Все могло кончиться хуже. Ну что ж, придется делать операцию. Чем раньше вскрыть рану, тем лучше. Терпя!
Стремительными струйками бежит из крана вода. Белой пеной укутаны пальцы хирурга. Наталья Васильевна шевелит пальцами правой руки. После ранения в них еще не появилась та гибкость, эластичность, которые нужны хирургу не менее, чем музыканту. Она волнуется. Это ее первая операция после госпитального лечения. Ранение кажется легким. Но и это не успокаивает. Легких операций не бывает. Особенно трудно оперировать близкого человека, друга.
— Сестра, маску.
— Ты меня хочешь оперировать под общим наркозом?
— Так будет лучше.
— Не надо. Я терпеливый.
— Здесь командую я, Володя. Считайте, больной.
— Раз, два, три... — начинает считать Вялых.
Двадцать минут продолжалась операция. Росинки пота покрыли лоб, раненая рука плохо слушалась. «Спокойней, спокойней!» — уговаривала себя Наталья Васильевна. Порой ей казалось, что ее онемевшей рукой водит профессор Губаревский и тихо шепчет: «Основательней дренируй... Смотри, чтобы не осталось затеков...», «Не забудь сделать контрапертуру...»
Вялых уже лежал в палате, когда вернулся с оборонительного рубежа профессор Губаревский. Он выслушал рассказ Наташи о том, как прошла операция, осмотрел новичка, спросил у нее:
— Значит, рука становится послушной?
— Не очень. Но я не решилась вас ждать. Я что-нибудь сделала не так?
— Так, Наташа! Все так! Лучше бы и я не обработал рану.
Сбрасывая халат у себя в кабинете, Сергей Павлович, между прочим, спросил:
— Ты знаешь, Наташа, кого оперировала?
— Конечно. Старшего лейтенанта Вялых.
— Этот офицер — прославленный ас Балтики. Мне звонили из ВВС. Сам командующий интересуется его здоровьем.
— Бог ты мой, какая важная персона! — всплеснула руками Наталья Васильевна, разыгрывая притворный испуг. — Если бы знала, не прикоснулась бы!
Напротив кровати окно. Владимир Вялых подолгу в него смотрит. На фоне грязно-серого, нелетного неба хаотическое нагромождение веток, сбросивших листву. Разбегаясь в разные стороны, они образуют загадочные лабиринты, замысловатые фигуры. Если дать волю фантазии, можно увидеть и парусник, и самолет, и оленьи рога, и голову коня. Иногда на ветках появляется пушистохвостая белка, неизвестно как оказавшаяся в госпитальном саду. Белка поддерживает передними лапками еловую шишку, грызет ее, роняя на землю шелуху. Вот, кого-то испугавшись, она бросается наутек, легко переносится с ветки на ветку, с дерева на дерево. И снова томительное созерцание веток, пляшущих под порывами холодного осеннего ветра.
В палате четверо.
В дальнем углу комнаты лежит танкист Игорь Снегиревский. Он с головы до ног покрыт бинтами, малейшее движение причиняет ему мучительную боль. Но Игорь не стонет, не жалуется. Он погружен в свои невеселые думы и большую часть дня молчит. На вопросы товарищей отвечает неохотно, односложно. Сильнее, чем боли, Снегиревского донимают мысли об уродстве, на которое он теперь обречен. Как-то во время обхода профессор продиктовал сестре новые лекарства, которые надо давать раненому. Игорь резко перебил:
— Не надо, профессор! Не хочу!
— Это почему же, молодой человек?
— Разве можно послевоенную счастливую жизнь такой мордой, как у меня, поганить? Дети бояться будут...
— Ерунду говорите! А еще боевой офицер!
Танкист весь день молчал, а вечером, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Когда помру, пусть в гроб кладут забинтованного...
Сосед Вялых по палате кавалерийский майор Утятин — человек немолодой, бывалый, смелый, неплохой командир. Жизнь он прожил трудную, хлопотливую. В ней мало оставалось времени для книг. Попав в госпиталь, майор Утятин решил наверстать упущенное. Он буквально пожирал книги, удивлялся прочитанному, торопился изложить товарищам все, что второпях познал сам.
Капитан Диглис немногим разговорчивее, чем обгорелый танкист. У него своя большая беда, которая поглощает все его внимание. Капитану ампутировали ногу. Он ничего не знает о судьбе своей семьи, оставшейся в небольшом литовском городке вблизи прусской границы. Ему странно, как это люди могут говорить о чем-то постороннем, кроме войны. А говорить о бедах, которые принесла война, невесело. Вот он целыми днями и молчит, уткнувшись лицом в подушку и слушая радио, благо наушники подвешены к изголовью каждой кровати.
В коридоре слышатся торопливые шаги. Майор откладывает книгу. Диглис поворачивается к двери, на локтях приподнимается Вялых. Лишь Снегиревский продолжает лежать на спине, безучастно уставившись в потолок.
— Здравствуйте! Как спали? — спрашивает Наталья Васильевна, входя в палату.
Дежурный врач подходит к постели Снегиревского, снимает со спинки кровати табличку с температурной кривой.
— Продолжаете хандрить, лейтенант? Напрасно! Все будет хорошо! Нужно, конечно, время.
— Я не нуждаюсь в утешениях, доктор.
— Ну а ты как? — Этот вопрос уже к Вялых.
— Превосходно! У тебя легкая рука! Если еще раз ранят, буду оперироваться только у тебя.
— Звонил командующий ВВС. Интересовался твоим самочувствием.
— Сам командующий? — громко переспрашивает Вялых. Ему хочется, чтобы все в палате слышали, кто им интересуется. — Ну и что тебе сказал командующий?
— Будет он со мной разговаривать! Он звонил профессору.
— Ну а профессору что сказал?
— Вот этого я не знаю, Володя.
— А твои как дела? Была в погрануправлении?
Наталья Васильевна вздыхает.
— Была. Пока все то же. Ответа нет. Полковник говорит, что послал письмо бывшему командиру погранотряда, в котором служил Володя. Генерал командует сейчас войсками НКВД на каком-то фронте.
— Надо надеяться, Наташа!
— На что надеяться?
— На чудо...
— Чудо! Вы говорите о чуде? — вмешивается в разговор капитан Диглис. — Чудес на свете не бывает! В тех местах, доктор, осталась и моя семья. Очевидцы говорят, что немцы превратили пограничный район в зону пустыни.
Владимир посмотрел на Наташу. Щеки ее побледнели. Он нашел ее руку, пожал.
— Не надо думать о плохом...
Наталья Васильевна подошла к кровати Диглиса, взяла его руку, стала считать пульс.
— У вас, капитан, дело пошло на поправку. Температура нормальная. Наполнение пульса хорошее.
— Благодарю, доктор, за хорошие слова. Только я, признаться, не заметил, что нога у меня снова начала отрастать.
— А что вы мне скажете, доктор? — спросил майор.
— Я выписала лекарства. Сестра принесет.
Когда Наталья Васильевна вышла из палаты, Вялых обратился к Диглису:
— Капитан, к чему вы сказали доктору о зоне пустыни? Вы знаете, что у нее на границе остался муж?
— А вы сами-то, старший лейтенант, верите, что муж ее жив?
— Нет! Не верю! — честно признался Вялых. — И все-таки всякое может случиться...
Как только кончилось дежурство, Наталья Васильевна пошла в Управление погранвойск. Полковник обрадовался ее появлению.
— Вот и хорошо, голубушка, что вы пришли! А я уже хотел вам звонить. Сейчас в управление прибыл с фронта генерал, который может кое-что сообщить о вашем муже. Вы тут поскучайте, голубушка, а я его найду.
Полковник вышел и спустя несколько минут вернулся с полным генералом, от которого сильно пахло одеколоном. Очевидно, полковник вытащил генерала прямо из парикмахерского кресла.
Генерал, словно прицеливаясь, прищурил левый глаз.
— Вы хотели со мной поговорить, военврач? К вашим услугам.
— Я жена лейтенанта Рывчука, генерал. Мне сказали, что он служил под вашим командованием.
— У меня в отряде, как вы понимаете, много лейтенантов, но Рывчука я запомнил. За несколько часов до начала войны он привез с заставы перебежчика. Я их отправил в центр.
— Что же с ним случилось?
— Мы с вами солдаты, военврач, и знаем, что такое война. Когда управление отряда отступало, мы видели на дороге разбитую машину, на которой уехали офицеры с перебежчиком. Прямое попадание...
— Погиб?
— Я все написал полковнику. Застава, на которой служил ваш муж, три часа оказывала героическое сопротивление наступающим армиям. Спастись никому из защитников заставы не удалось. Все до одного пали смертью героев. Не только у вас горе... У многих...
Подошел полковник.
— Примите, доктор, мои соболезнования. Вот справка. Возьмите ее, Наталья Васильевна.
На ведомственном бланке четко отпечатаны строки. Наталья Васильевна пошатнулась. Был человек — осталась похоронная...
Вот и исполнилось двадцать пять — четверть века.
Выстроившиеся чередой двадцать пять Наташиных лет таят в себе трудные дни. В детстве она носила одно и то же платьице, пока окончательно из него не вырастала. В студенческие годы ей было не до нарядов. После женитьбы они с Владимиром Рывчуком не успели создать своей семейной квартиры — началась война. А теперь вот ей больше никогда не суждено увидеть человека, которого она назвала своим мужем, с которым прожили они вместе всего один месяц и были счастливы.
— Доктор! Профессор начинает обход, — выводит ее из задумчивости молоденькая сестра.
— Иду! — На ходу завязывая тесемки на белом халате, Наталья Васильевна торопится в палату.
День рождения Натальи Васильевны прошел в обыденных госпитальных хлопотах. Она обходила палаты, выслушивала больных, выписывала лекарства, радовалась, что у танкиста Игоря Снегиревского здоровье пошло на поправку, и огорчалась, что у полкового комиссара поднялось давление.
Наталья Васильевна уже собиралась идти домой, когда регистраторша Марина протянула ей телефонную трубку.
Звонила Ирина Сазонкина. Она поздравила Наташу с днем рождения и предложила по этому поводу устроить маленький «сабантуй».
— От кого ты узнала, что у меня день рождения? — полюбопытствовала Наташа.
— Он сам тебе сейчас скажет.
— Наташенька! Поздравляю с днем рождения! Желаю счастья, здоровья, успеха!..
— Вялых? — удивилась Наташа. — Почему ты у Сазонкиной?
— Случайно встретились в метро.
— Откуда ты ее знаешь?
— Разве забыла, что знакомила меня с Ириной дважды — в Москве и в Горьком? Наташенька, давай встретимся. Мне кажется, твоя подруга внесла дельное предложение. Мне бы очень хотелось этот вечер провести с тобой.
— Спасибо, Володя.
— Так ты придешь?
— Не знаю... Не обещаю...
— Я тебя очень прошу. Передаю трубку. Ирина хочет тебе что-то сказать.
— Что ты мучаешь такого хорошего парня? — засмеялась Сазонкина. — Приходи. Будем ждать.
— Постараюсь...
Повесив трубку, Наталья Васильевна решила: «Не пойду!», но тут же подумала: «А почему, собственно говоря, не идти? Вялых настоящий друг».
На этот раз стол Сазонкиных был накрыт весьма скромно.
— Бедность не порок, но, признаюсь, большое свинство, — заметил Сазонкин. — Еще в начале месяца отоварили карточки, и вот теперь вынуждены оставаться наедине со своим хорошим аппетитом. Но наши лишения ни в какое сравнение не идут с вашими, — Сазонкин обратился к Вялых. — Вы, фронтовики, знаете, что такое настоящие трудности. Преклоняемся перед вашим мужеством! Перед вашим долготерпением! — Сазонкин чопорно поклонился Вялых.
Как и в прошлый раз, говорил в основном Сазонкин. Говорил на любую тему. Он упивался своим красноречием. Но в этот вечер, против обыкновения, это почему-то не раздражало Наталью Васильевну. Ей было приятно сидеть молча, чувствуя на себе внимательный взгляд Владимира, смотреть, как он разговаривает, улыбается...
Улучив минуту, Ирина шепнула ей на ухо:
— Хочешь, я уведу сейчас Вячика? Останетесь вдвоем.
— Ты что, с ума сошла?! — зарделась Наташа. — Не смей!
Вскоре после этого разговора Наталья Васильевна стала прощаться.
— Ну, пора домой. Завтра рано вставать...
Владимир Вялых пошел ее провожать.
Они шли по заснеженным улицам Москвы, не замечая ни мороза, ни порывистого ветра, забирающегося под шинель.
— Ваши пропуска.
Вялых непонимающе посмотрел на лейтенанта с красной повязкой на рукаве шинели. Неужели наступил комендантский час?
— У меня пропуска нет.
— Придется пройти в комендатуру.
— Может, отпустите, товарищ лейтенант? — неуверенно попросил Вялых. — Мне-то ничего. Я в отпуске. А она врач. Ей завтра на дежурство в госпиталь...
— Раз в госпитале работает, должна пропуск иметь.
— А у меня и в самом деле есть пропуск! — вспомнила Наталья Васильевна, расстегнула шинель и достала из кармана гимнастерки удостоверение личности и пропуск, разрешающий свободное передвижение по Москве после 24 часов.
Возвращая документы, лейтенант удивился:
— Что же вы раньше, товарищ военврач, не показали пропуска?
Вялых предъявил отпускное свидетельство и удостоверение личности офицера.
— А пропуска у меня нет. Я только из госпиталя.
— Ну что ж, военврач может быть свободной, а вас, старший лейтенант, мы возьмем с собой.
— Это исключено! — воинственно вмешалась Наташа. — Считайте, что я как врач сопровождаю раненого.
— Кто из вас раненый, сразу не поймешь! — пошутил лейтенант.
Солдаты, сопровождавшие офицера, засмеялись.
— Угадал, лейтенант, — ответил Вялых. — В самое сердце, прямой наводкой.
— Раз такое тяжелое ранение, тогда, пожалуй, не задержим. Как вы думаете, ребята?
— Точно, товарищ лейтенант! — дуэтом ответили солдаты.
— Мой совет, старший лейтенант, патрулю больше на глаза не попадайтесь.
Владимир и Наташа молча идут по московским улицам. Двое в военных шинелях...
ВРЕМЯ ИСПЫТАНИЙ
— Я тебе не потатчица! Съезжай с квартиры, бесстыжая! — решительно сказала Наташе Николаевна.
Наталья Васильевна ничего не ответила. Что скажешь Николаевне и другим, непременно желающим вмешаться в ее личную жизнь? Да, широкий офицерский ремень уже не сходится на талии! А гимнастерка, словно парус, топорщится над юбкой, обтянувшей живот! Ну и что? Разве обыватели в силах понять, что плод, зреющий в ее теле, — это плод великого чувства, которое сильнее смерти и страха смерти. Родить ребенка от любимого человека великое счастье! Она будет работать до последнего дня, останется на своем посту и не откажется от счастья материнства, даст жизнь новому человеку, когда кругом гуляет смерть.
Сложив вещи в чемодан, Наталья Васильевна направилась к двери. На пороге она обернулась, спокойно поблагодарила за предоставленный приют. Сердце Николаевны защемило. Вправе ли она выпроваживать на улицу женщину в таком положении? Уже миролюбиво она сказала:
— Куда же ты сразу с чемоданом? Подыщи сначала квартиру, а потом и вещи отвезешь.
Наталья Васильевна молча положила на комод ключ от входной двери и ушла.
Наталья Васильевна пришла в госпиталь с чемоданом в руках.
— Никак в декретный собралась, доктор? — спросила регистраторша Марина Юрлакова. — Не рано ли? Вялых вроде совсем еще недавно из госпиталя выписался.
— Рано, Мариночка, рано! — не обращая внимания на тон регистраторши, ответила Рывчук. Счастливая улыбка блуждала по ее лицу. — Я постараюсь не бросать работу до самого последнего дня.
«Блаженненькая, — снисходительно подумала о враче Марина. — Чему улыбается? Другая не знала бы куда глаза деть от стыда. А эта ишь как сияет! Но почему это она с чемоданом?»
— Уж не в госпитале ли жить собираетесь, доктор?
— Нет, в госпитале неудобно. Надо где-нибудь квартиру найти.
— Чуть не забыла. Письмецо вам, доктор.
Наталья Васильевна нетерпеливо схватила письмо, сложенное треугольником, и стала читать:
«Милая, дорогая, любимая женушка, ненаглядная моя девочка!
Теперь мы с тобой, Наталка, одно целое. Не беда, что нас временно разделяют сотни километров. Мы можем очутиться даже на разных планетах, но будем слышать биение сердца друг друга. Когда я поднимаю руку, прося у дежурного по аэродрому разрешения на вылет, читаю книгу, смотрю фильм, всегда ты рядом со мной. Я слышу твое дыхание, вглядываюсь в твое лицо, когда мне надо принять трудное решение — советуюсь с тобой. Я засыпаю и просыпаюсь с мыслью о тебе.
Выходит, правы мудрецы, утверждая: «Разлука для любви — что ветер для огня: маленькую любовь она тушит, а большую раздувает сильней».
Прошу тебя, не беспокойся обо мне. Ничего, уверяю тебя, ничего страшного со мной не произойдет. Не хвастаясь, скажу, что никогда еще, вылетая на задание, не чувствовал себя так уверенно, как теперь. Впрочем, летаем-то мы с тобой вдвоем. Вот и сейчас ты вместе со мной закрепляешь парашют, поднимаешь руку. Мы летим в бой. Когда вернемся, будем вместе мечтать. Я еще раз перечитал твое письмо. Думаю над твоими словами: «...Скоро я тебе сообщу новость. Быть может, в жизни нашей произойдет большая перемена».
Что же это за новость? Какую перемену ты ждешь? Я боюсь верить... Ведь это же замечательно! Ты станешь матерью, а я отцом. Скажи, верную догадку подсказало мне сердце? Впрочем, зачем спрашивать, когда твердо знаю, что большое счастье врывается в нашу жизнь. Все равно, кто будет: дочь или сын. Я уже люблю его или ее.
Одно меня огорчает, что в этот момент я не могу быть рядом, чтобы каждому, кто посмеет искоса на тебя посмотреть, бросить в лицо: «Она — моя жена. Самая законная! Потому что нас обвенчала любовь...» Зря я тогда не настоял, чтобы мы зарегистрировались.
Береги себя. Береги себя ради меня, ради нашего ребенка.
Целую крепко.
Твой Владимир».
Наталья Васильевна перечитала письмо, прижала к губам листки. Ей хотелось плакать и смеяться в одно и то же время.
— Спасибо, Мариночка! Спасибо! — Она порывисто пожала руку регистраторше.
— Любит?
— Очень!..
— Везет же людям! — вздохнула Марина. — Куда же вы с чемоданом, товарищ капитан? Оставьте здесь, после работы я его к себе занесу. Вдвоем станем жить. У меня приличная комната.
Наталья Васильевна порывисто поцеловала Марину и, спрятав письмо, направилась в ординаторскую.
...Подходил к концу хлопотливый госпитальный день, когда санитарка, открыв дверь в ординаторскую, сказала:
— Доктор Рывчук, вас в вестибюле ожидают.
«Он!» В развевающемся широком халате Наташа сбежала с лестницы. Издали увидела за круглым полированным столом, под развесистой пальмой девчонку в матросской форме.
— Вы от него? — с тревогой и надеждой спросила Наташа.
— От себя, Наталка! От себя!
— Владленочка! Сбежала все-таки!
— И не в пехоту, а на флот! Как отец в гражданскую... Курсы специальные окончила, — похвасталась Владлена.
— Молодчина! Как мать? Екатерина Сергеевна?
— По-прежнему трогательно дружат... Постой, а ты чего это такая толстая? Ну-ка покажись!
— Не надо, Владленочка...
— Надо! Похоронную получила и сразу же Вовку забыла?..
— Не забыла, но так случилось... Встретила человека, с которым давно дружила...
— Гадкая! За что тебя такую Вовка любил?
— Не суди строго... А когда ты отправляешься на фронт? Или в Москве останешься служить?
— Не твоя забота! Прощай! Надеюсь, что ты хотя бы догадалась фамилию сменить.
— Нет, Владленочка! Не меняла я фамилию, — ответила Наталья Васильевна. — Рывчук я!
Когда за Владленой захлопнулась дверь, Наталья Васильевна с облегчением вздохнула: вот и не надо писать свекрови, объяснять. Девочка это сделает. Дописана еще одна страница жизни Натальи Рывчук. А может быть, и в самом деле стоило сменить фамилию?
Совсем еще недавно Наталья Васильевна считала регистраторшу Марину Юрлакову взбалмошной, глухой к чужому горю женщиной. А сейчас, пожалуй, не было в госпитале для нее ближе человека, чем Марина. Все плохое, что говорили о девушке, оказалось несправедливым, очень далеким от истины. Просто, чувствуя к себе недоброжелательное отношение, Марина платила окружающим тем же: грубила, высмеивала их недостатки. Часто делала это неловко, неумно. Вот и ходила о ней дурная слава, от которой не так легко избавиться.
Когда началась война, Марина пыталась попасть в школу летчиков. Ее не приняли. Не попав в школу летчиков, Марина пошла работать в госпиталь. Сестрой ее не взяли, не было необходимых знаний, и она согласилась стать регистратором.
— В любви, Наташенька, мне не повезло, — однажды откровенно призналась подруге Марина. — Дура я, гордая. Понравится парень, я начинаю от него бегать, чтобы, не дай бог, чего не заметил. Ну и он, ничего не подозревая, преспокойно ухаживает за другой.
— Неужели у тебя никогда не было настоящей любви? — удивилась Наташа.
Марина долго молчала.
— Как не быть? — наконец ответила она. — У каждого своя любовь есть. У тебя вот с избытком — две любви. А у меня маленькая, крохотная, половинчатая, ворованная.
— Почему половинчатая? Да еще ворованная?
— Одним словом, с фронта писем не жду. Другая их получает... Давай спать, доктор.
И больше никогда ни Марина, ни Наталья Васильевна не возвращались к этому разговору. Рывчук так и не узнала, кто с фронта пишет другой, а не Марине, и кто эта другая. Зато о себе Наталья Васильевна рассказала подруге все. Марина жадно слушала ее исповедь, огорчалась превратностям ее судьбы.
Взявшись опекать Наталью Васильевну, Марина делала это самозабвенно. Старалась, чтобы у ее новой подруги и постель была поудобнее, и одеяло потеплее, и лучший кусок ей достался. Если Наташа протестовала, Марина поднимала подбритые брови и решительно заявляла:
— Не для тебя стараюсь. Для него!..
Подруги были уверены, что Наталья Васильевна обязательно родит мальчика, как две капли воды похожего на Владимира Вялых. Над своей кроватью Наталья Васильевна повесила фотографию Вялых. Он был в кожаном пальто с меховым воротником, в морской фуражке, сбитой на затылок. Она могла часами рассматривать эту фотографию, мысленно вести разговор с любимым, засыпая, желать ему «спокойной ночи», просыпаясь — «доброго утра». По мнению Марины, об этом она слышала от своей матери, — если беременная женщина постоянно смотрит на фотографию любимого человека, запечатлевает не только в памяти, но и в сердце его черты, ребенок обязательно будет похож на него.
— Вот увидишь, будет вылитый отец! Точь-в-точь как на этой фотографии! — уверяла Марина.
— Надеюсь, он родится без морской фуражки? — шутила Наташа.
Вся почта, приходящая в госпиталь, обычно попадала к Марине. Если приходило письмо Наталье Васильевне, она сразу же находила подругу и приносила ей желанную весть. На всех конвертах был один почерк. Теперь Наталье Васильевне писал только «он». После встречи с Владленой прекратились письма из Сибири, от матери и мачехи Владимира Рывчука. Наташа написала Екатерине Сергеевне, пыталась объясниться с нею, но свекровь не ответила. Это Наталью Васильевну огорчало. Но зато как радовали ее письма Вялых! Он писал часто. Марина, вручив подруге письмо, любила наблюдать, как та его читает.
Но сегодня Марина не спешила отдать письмо. Оно было не от «него». Адрес на конверте написан незнакомым почерком, на марке стоял штамп города Горького. Марина знала, что в этом городе живет мать Вялых. Возможно, она получила какие-нибудь недобрые вести о сыне? Или недовольна тем, что Владимир связал свою судьбу с вдовой? Лучше не торопиться вручать письмо...
За день Наташа несколько раз заглядывала в регистратуру, и Марина прекрасно понимала зачем. И все-таки она выдержала характер и только поздно вечером, когда обе уже собирались спать, сказала:
— Тут тебе какое-то письмо пришло. Из Горького...
— Из Горького? — удивилась Наташа. — Ну-ка давай...
Дрожащими пальцами она распечатала конверт. Но уже первая строка письма ее успокоила: «Дорогая доченька, желанная наша...» — писала мать Вялых. Она настаивала на приезде Наташи в Горький. Обещала, что не пожалеет сил, ухаживая за внуком.
Наташа прочла письмо и расплакалась. Марина обняла подругу.
— Недобрые вести? Что случилось?
— Все хорошо, Мариночка. От счастья плачу. Володя написал про меня матери. Она приглашает к себе... Какой же он у меня хороший!
РАСТЕТ СЫН
На нижегородском базаре шумит многоликая толпа. Отороченная золотом одежда бояр и рядом грубо-тканые куртки простолюдинов, лохмотья нищих. На фоне зубчатых стен кремля маячат хоругви, поблескивают секиры стрельцов. В центре возбужденной толпы мужчина с большой, развеваемой ветром бородой. Он стоит на бочке, требуя внимания, вскинул над толпой руку. Под массивной позолоченной рамой — текст речи Козьмы Минина: «Люди посадские, люди торговые, люди ратные! Поднимать надо весь народ. Не за один свой город, не за Нижний Новгород, а за всю землю русскую... Буде отечество и православная вера любезна вам, то не пожалеете ничего; поднимем ратных людей; отдадим все наше имущество им на содержание, но если и того недостало, продадим дома наши, заложим жен и детей и вызволим отечество из общей беды».
Наталья Васильевна вглядывается в лица, изображенные на полотне художником.
Исчезает борода с лица Козьмы Минина. На бочке с призывно поднятой рукой стоит лейтенант-пограничник. На его мальчишеском лице сурово сведены брови. Как недавно это было! Они шли под руку с Владимиром Рывчуком по Кооперативной улице, поднимались к кремлю. Владимир встал у стены, так же картинно поднял руку и, сильно окая, подражая говору волжан, сказал: «Граждане нижегородские! Жен заложим, детей продадим...» «Вот она, эстафета веков! — думает Наталья Васильевна. — Народ всем жертвует во имя Родины, всем, самым дорогим — жизнью любимых людей...» Нет больше в живых славного мальчика, не по возрасту серьезного Володи Рывчука. Странно! Она никогда не вспоминает Володю как мужа. Она вспоминает его как товарища детских игр! Сейчас она удивляется: как могла согласиться стать его женой, зная, что где-то на земле живет ее единственный Владимир Вялых!
Уже несколько дней от Владимира нет писем. Свекровь вздыхает, а Наташа бодрится. Ее любовь сильнее смерти. Да, да! Ее любовь настолько сильна, что сможет одарить счастьем детей и внуков Владимира Вялых. Большой Владимир уже и сейчас продолжает жить в своем сыне — маленьком Вовочке Вялых. Еще девчонкой Наташа стала задумываться о таинстве рождения, жизни и смерти человека. Она не верила в бога, но не могла, не хотела понять, что со смертью человек перестает существовать, совсем уходит в небытие, словно никогда и не жил на свете. Это казалось чудовищной несправедливостью. Позднее, когда уже стала врачом, Наталье Васильевне не раз приходилось облегчать страдания больных в последний час их жизни. Она хорошо знала причины, вызывающие смерть. И все-таки, когда теперь думала о любимом человеке, не верила, что может найтись сила, которая убьет ее Владимира. Он будет жить! Пройдут годы, и их Вовочка станет в точности таким, как сейчас отец. Но будет еще счастливее. Если, конечно, человек может быть счастливее, чем она с мужем.
На кармане гимнастерки расплывается пятно. Увлекшись созерцанием картины, отдавшись мыслям, Наталья Васильевна забыла, что пришло время кормить. Маленький Владимир Владимирович, наверное, надрывается в крике.
В двухэтажном деревянном домике, где в окна глядятся багряные листья клена, ее встречает мать Вялых.
— Как Вовочка? — сбрасывая гимнастерку, спрашивает Наташа.
— Чего ему, касатику, сделается? Покричал маленько. Я ему пустышку дала. Лежит чмокает.
Хорошо Наталье Васильевне в семье свекрови. Она не только за Вовочкой, но и за невесткой ухаживает, как за маленьким ребенком. Владимир прислал матери аттестат. Наташа получает хороший оклад, офицерский паек, детскую карточку на сына. Во время войны, когда людям в тылу приходится не только много работать, но и систематически недоедать, недосыпать, мириться с лишениями, материальное положение семьи Вялых вполне обеспеченное.
Но скоро должен настать конец сравнительно спокойной жизни молодой матери. Подходит к концу декретный отпуск. Через несколько дней военврач Рывчук обязана явиться по месту службы. Как же поступить с сыном? Больше всего хотелось бы не разлучаться с ним. Но она не вольна в своих поступках. Сегодня она служит в тыловом московском госпитале, а завтра может оказаться на передовой. Не тащить же ей сына на фронт!
Марина Юрлакова в ласковых, дружеских письмах уговаривает Наташу привезти Вовочку в Москву. Вдвоем, мол, выходим. Легко сказать — выходим! А кто будет оставаться с Вовочкой, когда они уйдут на работу в госпиталь? Нет, везти сына в Москву нет резона! Разумнее оставить мальчика в Горьком у свекрови, которая, конечно, сделает для внука все, что сможет.
Две недели спустя военврач Рывчук вернулась в Москву. В госпитале ее радостно встретила Марина Юрлакова.
— У нас новость. Губаревскому присвоили генерал-майора медицинской службы, — сообщила Марина.
Войдя в кабинет начальника госпиталя, Наташа козырнула.
— Здравия желаю, товарищ генерал!
— Здравствуйте, капитан, — поднялся из-за стола Губаревский. — Ну как прошли роды?
— Благодарю, товарищ генерал. Все в порядке.
— Сын или дочь?
— Сын.
— Ну что ж, поздравляю! — вздохнул почему-то Губаревский и уже официально добавил: — Приступайте к исполнению своих обязанностей, товарищ капитан.
— Есть приступать к исполнению своих обязанностей, товарищ генерал!
В утренней сводке Совинформбюро сообщалось: «В течение ночи на фронте ничего существенного не произошло», а к вечеру страна узнала, что советские войска на Западном фронте вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанных большим количеством авиации.
Рано утром, когда в госпитале дежурила Наталья Васильевна Рывчук, привезли доставленного с места боев в Москву боевого генерала. Он был ранен осколком в живот. Требовалась немедленная, очень сложная операция. Наталья Васильевна позвонила на квартиру Губаревскому.
— Начинай операцию немедленно, — приказал Сергей Павлович. — Дорога каждая минута!
— У него изношенное сердце. Я боюсь, профессор.
— Надо рисковать, Наташа. Скажи, чтобы вызвали всех хирургов. Сегодня предстоит горячий день. Я сейчас выезжаю. Но ты не жди.
Во время операции всегда рядом с Натальей Васильевной находится ее учитель, хирург-виртуоз Губаревский. Сейчас всю ответственность за жизнь заслуженного генерала Наташа принимала на себя.
В операционной ее ждали молодой врач, досрочно выпущенный из медицинского института, и сестры. Наталья Васильевна почувствовала на себе страдальческий, просящий взгляд генерала: «Все, что угодно, только прекратите мучение».
Ассистент сделал укол, сестра наложила маску. В операционной резко запахло эфиром. Наталья Васильевна стала убирать клочья разорванных мышц. Шли долгие минуты... И вот, наконец, в операционную тихо вошел профессор. И сразу пришла уверенность.
Долго, очень долго длилась эта сложнейшая операция. Наконец ассистент прекратил подачу наркоза. Оперированного увезли в палату. Взволнованная и уставшая, Наталья Васильевна вопросительно посмотрела на профессора.
— Товарищ генерал, разрешите обратиться к капитану Рывчук?
— Обращайтесь!
— Наташа, звонит бабушка. Вовочка заболел, — сообщила расстроенная Марина.
Не спрашивая разрешения, Наталья Васильевна выбежала из операционной.
Марина Юрлакова настояла на том, чтобы Наташа привезла сына и свекровь в Москву. Весь свой досуг Марина отдавала теперь малышу и называла себя его крестной мамой.
«СЛАВНОЮ СМЕРТЬЮ ПОЧИЛ...»
Наталья Васильевна, увидев гостью, растерялась. Она по-прежнему любила мать Володи Рывчука, хотя и не искала с ней встречи. Сердце матери ревниво. К чему ненужные объяснения? Они могут ранить Екатерину Сергеевну. Ей и так в жизни много испытаний выпало.
— Вы в Москве? — вместо приветствия спросила ее Наталья Васильевна.
— Как видишь! Ну, может быть, хотя бы в комнату пригласишь...
— Да, да! Конечно! Пожалуйста, входите...
В комнате беспорядок: всюду валяются игрушки, одежда Вовочки. Он с Мариной только что ушел гулять. Наталья Васильевна с облегчением подумала: «Хорошо, что ушли. Не будет посторонних при тягостной встрече».
— Может, чайку попьете? Я быстро! — Наташа пошла к дверям.
— Подожди ты с чаем... — Екатерина Сергеевна внимательно посмотрела на портрет Вялых. — Он?
— Я вам писала... Вы получили мое письмо? Правда, ответа я не дождалась...
— Письмо? — Екатерина Сергеевна зажгла папиросу, сделала две затяжки и ткнула ее в пепельницу. — Сама пришла... Наркомат в Москву вызвал. Посылает на фронт бригаду посмотреть нашу продукцию в действии... Так какого ответа ты от меня ждала?
Действительно, какого ответа могла она ждать от свекрови?
— Мы еще со школы были знакомы... Он хороший человек... — Наташе и самой неприятен ее извиняющийся тон.
— Знаю! Володька Вялых на «Красной звезде» работал. Он товарищ моего сына... Однако засиделась я у тебя...
— Что вы! Только минутку побыли... Может, все-таки чайку попьете?
Екатерина Сергеевна молча вышла в коридор, надела пальто.
— Чья это комната?
— Подруги. Вместе в госпитале работаем.
— Тесно, небось, вам тут с ребенком?
— Ничего. В тесноте, да не в обиде...
Екатерина Сергеевна достала из кармана бумагу.
— Вот тебе доверенность. Переходи в мою квартиру. Мы не скоро в Москву вернемся.
— Ну что вы! Зачем?
Но Екатерина Сергеевна уже затворила за собой дверь.
На кладбище районного центра — свежезасыпанная могила. У ее изголовья вместо памятника снятый с самолета пропеллер. В него вмонтирована фотография Арсения Александровича Рывчука. Под ней лаконичная строчка: «Погиб смертью героя в боях за Родину».
Не думала Екатерина Сергеевна, когда рвалась на фронт, что такой печальной будет последняя встреча с любимым. Прибыв на фронт с группой работников наркомата, Екатерина Сергеевна попросила, чтобы ее направили в бомбардировочный полк, в котором служил Рывчук. Фронтовики обрадовались — бомбардировщики базировались в районном центре, на почтительном расстоянии от линии фронта. Там товарищ из наркомата будет в большей безопасности, чем на передовой.
Командир и замполит полка приняли Екатерину Сергеевну любезно. В конце беседы, смутившись, она попросила встретиться с одним старым знакомым, который служит в этом полку.
— Пожалуйста. Сейчас вызовем. Как фамилия? — охотно согласился подполковник, командир части.
— Рывчук... Арсений Александрович...
— Печально... Очень прискорбно... — забарабанил пальцами по столу подполковник. — Инженер полка Рывчук позавчера погиб, отражая налет «юнкерсов» на аэродром.
— Геройски погиб! — подхватил замполит. — Четыре «юнкерса» появились над аэродромом, когда мы готовились к вылету. Военинженер из зенитного пулемета открыл огонь. Один из «юнкерсов» упал на взлетную площадку. Взрывной волной Арсения Александровича швырнуло на турель пулемета. Ему пробило грудь. В кармане гимнастерки инженера полка рядом с партийным билетом лежало письмо к сыну. На конверте не было адреса...
Потом Екатерина Сергеевна беседовала с техниками, мотористами, с теми, кто служил под началом инженера полка Рывчука. Его называли любовно «батей», своей партийной совестью.
У могилы Екатерина Сергеевна словно окаменела. В который раз она хоронит любимого, а он не умирает. Он продолжает жить в ее сердце, в мыслях. И эта могила не вырвет его из сердца.
— Любовь бессмертна! — неожиданно для себя вслух произносит Екатерина Сергеевна банальную фразу и оглядывается: не слышал ли кто?
Странно, наверное, выглядит со стороны женщина с седыми волосами, с лицом, испещренным морщинами, произносящая эти высокопарные слова. А что в этом странного? И Екатерина Сергеевна уже громко говорит:
— Бессмертна, любимый!
НА БАЗУ НЕ ВЕРНУЛСЯ...
Приказ был предельно краток: «Краснознаменному истребительному авиационному полку прикрыть группу бомбардировщиков, идущих на задание к Клайпеде».
Взревели моторы, порывистый ветер погнал волну по зеленому полю. Одна за другой уходили на задание машины.
Полет проходил спокойно. Над Клайпедой бомбардировщики появились неожиданно. Зенитки открыли огонь, когда бомбардировщики уже отбомбились. Владимир Вялых видел, как взметнулись в порту огненные столбы.
Самолеты возвращались на базу по другому маршруту. Под крылом виднелись лесные квадраты, затерявшиеся среди деревьев дома, поблескивали озера, как нитка жемчужного ожерелья, извивался среди лесов Неман.
И вдруг сигнал тревоги. Владимир замечает слева строй немецких бомбардировщиков «Ю-87» в сопровождении «мессершмиттов».
Советские истребители вступают в бой.
В оптическом прицеле Владимир Вялых видит «юнкерс» и нажимает на гашетку. Словно ненависть сердца, несутся к бомбардировщику трассирующие пули. «Юнкерс» взмывает вверх, затем резко падает вниз. Его окутывают клубы черного дыма, сквозь которые пробивается пламя.
— Чертям кланяйся! — кричит Владимир и ловит в оптический прицел второй «юнкерс».
В этот момент раздается оглушительный треск, и будто невиданный великан наступает могучей ногой на хрупкое тело «ястребка». Горло Владимира обжигает едкий запах пороха и бензина. Он машинально отстегивает ремни, отодвигает фонарь кабины, напрягает усилия и выбрасывается из истребителя. Пальцы нащупывают кольцо парашюта. Владимир рвет кольцо. Глаза впиваются в быстро приближающиеся кроны могучих деревьев... «Наталка, родная... Неужели сына не увижу?!» Владимир подтягивает тросы, парашют скользит. Меж лесных великанов — небольшая полянка. Вот бы на нее и приземлиться! Почему не слушается правая рука?
Ощетинившиеся ветви дерева яростно рвут надувшийся шелк. Развесистый дуб захватывает в объятия пришельца с неба. До земли близко, а Владимир не может вырваться из парашютного плена. Обрезать тросы! Но правая рука не повинуется, не может достать из кармана нож. Отстегнуть парашют! На аэродроме это так несложно. А сейчас почему-то не хватает сил. Все вокруг слепящее, белое. Белые круги перед глазами, белые хлопья снега, белые ветви деревьев, белый шелк, белая могила, белая смерть,,,
В очередной сводке Совинформбюро лаконично было сказано о воздушных боях, количестве сбитых самолетов противника и о не вернувшихся на свою базу советских соколах.
Командир Краснознаменного истребительного авиационного полка приказал вывесить листовку, привезенную комиссаром. Писарь приколол ее к стене канцелярскими кнопками. Листовка, словно магнит, притягивает к себе каждого заходящего в штаб. Люди подолгу разглядывают снимок, снова и снова перечитывают рассказ о подвиге летчика.
На войне, да еще среди моряков и летчиков трудно кого-нибудь удивить подвигом. Смелость, риск, самоотверженность в бою — качества, само собой разумеющиеся у людей, избравших профессию летчика. Бывалые воины не умеют расточать похвалы, глубоко в сердце прячут горечь утрат, память о погибших друзьях. Прочтет однополчанин листовку, нахмурит брови, вздохнет, скупо скажет: «Настоящий летчик! Вот и в последнем бою здорово врезал «юнкерсу»...»
Молодые матросы, девушки-связистки допытываются подробностей — не обстреляны еще, не обвеяны морскими ветрами.
Какие подробности можно вспомнить, когда в воздухе такое светопреставление творилось!
— Что же все-таки случилось со старшим лейтенантом? — расспрашивает Владлена молоденького, летчика.
— Старшему лейтенанту Вялых на этот раз не повезло: снаряд угодил в его машину. Может, и успел он выпрыгнуть с парашютом на землю, захваченную врагом...
— Был человек — и нет человека! — пригорюнилась связистка. — А дома писем ждать будут... Надеяться на встречу... И никто не сможет ответить, где его могила...
— Это вы точно заметили. Сколько времени прошло, а каждый день на его имя письма приходят. И все один и тот же почерк. Видать, жена. Надо бы ей ответить. А как про такое напишешь?
Летчик вынул из планшета письмо и показал Владлене.
Та едва поверила своим глазам: на конверте стоял обратный адрес Наташи... Володиной жены... Вялых! Вот, оказывается, кто так быстро вытеснил из ее сердца память о муже.
Наконец и лейтенант обратил внимание на фамилию отправительницы письма.
— Совпадение какое! Тоже Рывчук... — удивился он. — Родственница, что ли?
Владлена помедлила с ответом и попросила:
— Дайте мне ее письма... Я отвечу Наташе...
— Вот и хорошо! — обрадовался лейтенант. — Только вы уж, пожалуйста, посердечнее напишите, каким замечательным, храбрым человеком был ее муж.
— Постараюсь...
И все-таки письмо не удалось, получилось сухим и бездушным:
«Наталья Васильевна, очевидно, я поступила опрометчиво, согласившись написать тебе это письмо. Но кто-то должен был его написать. А мы ведь все-таки знаем друг друга. И я тебе говорю честно: «Ты любила достойного человека!»
У нас в части все уважали старшего лейтенанта Владимира Вялых и сильно переживали, когда он не вернулся с задания. Я тебя понимаю: тяжело терять такого человека!
Вырасти здоровым его ребенка. Покажи ему листовку. Пусть знает, какой герой у него был отец!
Привет и слова утешения от сослуживцев старшего лейтенанта».
Владлена подписалась, склеила большой конверт, вложила в него письмо, потом листовку и нераспечатанные письма Наташи. И вдруг она представила, как Наташа будет читать письмо, и содрогнулась. Нелегко за год дважды овдоветь! Впрочем, может, и на этот раз она быстро найдет утешение?
И Владлена понесла на почту свой увесистый пакет.
СОПЕРНИКИ
Утро было золотисто-солнечным. Владимир Рывчук вышел босиком из палатки. По мокрой от росы траве побежал к озеру, нагнулся, чтобы умыться, и... рассмеялся. Вода была голубой-голубой, а на ее глади плыли, словно дымки невидимых пароходов, легкие облачка. Прелесть-то кругом какая!
Разбежавшись, Владимир нырнул в обжигающую тело холодную воду. Вынырнул и услышал добродушно-ворчливый голос Руденаса:
— Ай, тюлень какой! Всю рыбу распугаешь. — Парторг партизанской бригады Грома, насадив на крючок червяка, взмахнул удочкой и стегнул голубую гладь озера. — Слышал о твоих успехах. Поздравляю!
Лейтенант Рывчук поблагодарил за поздравление, но заметил, что отличился не столько он, сколько его орлы.
Диверсионная группа, возглавляемая Владимиром Рывчуком, первой в бригаде Грома начала «рельсовую войну» против врага. Диверсию произвели километрах в десяти от большой узловой станции. И что самое ценное — пустили под откос эшелон с оружием, не имея ни грамма взрывчатки.
Владимир до мельчайших подробностей помнит эту ночь. Время овеет ее романтикой, героизмом, а сейчас все кажется ему простым: отвинтили гайки, поддели ломом рельсы... Они не знали расписания. С минуты на минуту мог появиться патруль, пойти поезд. Но им повезло: только убрались с насыпи и углубились в лес, услышали шум приближающегося поезда. А затем раздался взрыв, второй...
Искупавшись, Владимир Рывчук подсел к парторгу, заглянул в ведерко: ни одной рыбешки!
— Невелики твои успехи на рыбном фронте, парторг!
— Да я только пришел, — оправдывается Руденас и неожиданно спрашивает: — Ты откуда родом будешь, лейтенант?
— С Украины... Из Кировограда. Слыхал про такой город?
— Вчера мы тут одного ангела, распятого на дубе, нашли. Так он тоже кировоградский.
— Что еще за ангел?
— Летчик... Смелый парень! Мы видели, как он вел воздушный бой. Ну а потом самому пришлось прыгать с горящего «ястребка». Ему повезло. Приземлился вон на том дубе, а мы его и подобрали. А то бы кончился. Без сознания был...
Рывчук решил проведать героя. А вдруг знакомый?
Вдали от других землянок партизаны расчистили в лесу большую поляну. На ней разбили похожие на шатры палатки из белого парашютного шелка. Кстати, парашюты раздобыли у немцев, организовав нападение на грузовую автомашину, идущую на аэродром. Легкое дуновение ветерка перебирает пышно спадающий шелк. Владимир приподнимает полог.
Склонившись над нарами, медицинская сестра тихо напевает пионерскую песню:
Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы, пионеры, — дети рабочих...
— Что за концерт? — удивляется лейтенант.
— Вот он просит. Я уже все песни спела, какие знаю, а он все: пой да пой.
— Это и есть ангел, распятый на дубе?
— Он самый, — кивает сестра.
— Как себя чувствует?
— Раны легкие. Крови много потерял.
— Товарищ, а товарищ, подойди ближе, — просит раненый.
Рывчук подходит:
— Чего тебе, ангел?
— А я тебя узнал, партизан Вовка Рывчук.
Рывчук всматривается в лицо летчика.
— Вялых?..
— Вот где довелось нам встретиться, тезка...
Прошло несколько дней, как Владимир Вялых вышел из партизанского госпиталя. Перебросить его на Большую землю пока не было возможности, и Рывчук предложил ему вступить в его диверсионную группу.
По установившейся в бригаде Грома традиции, на боевые задания командиры подразделений посылали лишь того, кто перед лицом товарищей произнес и собственной подписью скрепил Торжественную клятву партизана. Сегодня Владимиру Вялых вместе с группой молодых парней, пришедших в отряд, чтобы избежать отправки на работы в Германию, и двумя солдатами, сбежавшими из эшелона военнопленных, предстояло принимать клятву.
После крепкого послеобеденного сна Вялых проснулся с чувством приподнятости, обычно предшествовавшей большому, важному событию. В лесу пряно пахло старыми листьями, сырым мхом. Десятки других нежных, тонких, едва уловимых запахов наполняли воздух. Вялых упивался чарующей прелестью леса. Рядом с ним лежал на спине, подложив руки под голову, Рывчук и мерно посапывал. Вялых сорвал длинную травинку и стал ею водить по его лицу. Рывчук попытался отмахнуться от «назойливой мухи», но она продолжала донимать. Он зевнул и открыл глаза.
— Чего дурачишься, Вовка? — беззлобно спросил он.
— Хватит дрыхнуть! Я партизанскую клятву сегодня принимаю, а ты спишь как сурок, — ответил Вялых и подумал: трудно ему будет принимать клятву, если он не сможет честно смотреть в глаза другу.
Надо же такому случиться! Оба полюбили одну женщину! Рывчук считает Наташу своей женой, а в партийный билет Вялых вложена ее фотография.
— Хочешь, тезка, я исповедуюсь перед тобой?
— Ты? Передо мной?
— Чему удивляешься? — спрашивает Вялых.
— Валяй рассказывай, раз приспичило... Только сначала выслушай меня.
Владимир Рывчук рассказал Вялых о том, как за несколько часов до войны по приказу командира погранотряда он и еще один офицер отправились на аэродром, чтобы доставить в центр перебежчика — немецкого коммуниста. До аэродрома они добраться не успели. Угодили под бомбежку. Пока отлеживались в кустах, в машину попала бомба. Они долго бродили в лесах, окруженных немцами, наконец натолкнулись на группу окруженцев, которые потом и составили партизанский отряд Грома. Теперь это бригада. Все трое — офицер из погранотряда, он и немецкий коммунист — до сих пор в этом отряде.
Закончить рассказ Рывчук не успел — раздалась команда. Новое пополнение выстраивается под развернутым Красным знаменем бригады. На столе — лист бумаги с текстом партизанской клятвы. Под ней каждому из вступающих в отряд предстоит поставить свою подпись. Вялых, вытянувшись по стойке «смирно», впился глазами в знамя. Вслед за комиссаром новички хором повторяют слова клятвы:
— «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды партизанского отряда, клянусь быть верным Советскому правительству и Коммунистической партии...»
Взволнованно-торжественно звучат приглушенные голоса. И кажется, не только партизаны, притихший лес, но и вся страна, весь народ слушают.
— Клянусь, что буду бить беспощадно фашистов и их агентов, не щадя ни крови, ни жизни своей.
В ушах еще звучат слова партизанской клятвы, а Рывчук и Вялых уже отправились на выполнение боевого задания. Им приказано разведать подступы к казармам батальона карателей, установить места, где стоят посты, время смены часовых.
Городские подпольщики предупредили Грома, что каратели стягивают силы, готовят нападение на партизанскую бригаду.
С высокого холма древний город кажется нанесенным на полотно кистью талантливого художника. Неповторимо прекрасный, измученный, истерзанный оккупантами город! Среди зеленых развесистых кленов и лип, нависая друг над другом, спускаются в ложбину двускатные черепичные крыши, сверкают на солнце позолотой крестов купона церквей.
Ночь разведчики провели на кладбище. Под ночлег они облюбовали усыпальницу древнего шляхетского рода. Она величаво возвышалась на гребне холма. Ее круглый купол увенчан крестом. На мраморной доске, прикрепленной под крышей, высечено: «Уповаем на бога». Причудливые портики, стены облицованы розовыми и зелеными плитками кафеля, в ажурных переплетениях окон вставлены веселые разноцветные стекла. Все это резко отличает усыпальницу от других скорбных склепов кладбища. С двух сторон холма к усыпальнице ведут широкие гранитные ступени. С боков лестниц, от самой вершины до подножия холма, теснятся, прижимаясь друг к другу, как бедные родственники в приемной ясновельможного пана, могилы горожан.
Рывчук и Вялых подробно изучили местность вокруг усыпальницы, прочли надписи надгробных плит, осмотрели каменные фигуры святых, застывших у изголовья усопших. В этом месте кладбища, видно, хоронили только именитых горожан. К вершине холма карабкались памятники, установленные на могилах чиновников, духовных лиц, офицеров, купцов. Могилы городской бедноты с унылыми деревянными крестами терялись среди кустов жасмина и сирени в оврагах, жались к заборам.
Укрывшись за одним из памятников, разведчики стали наблюдать за контрольно-пропускным пунктом у ворот казарм карателей, расположенных на окраине города, вблизи кладбища. После двенадцати ночи на наблюдательном пункте остался Вялых, а Рывчук отправился в усыпальницу поспать.
Воздух в склепе, кажется, напоен смрадом. Рывчук оставляет дверь открытой и ложится на ложе из ветвей. Усеянное звездами небо, рог месяца, зацепившийся за крыло ангела. Бронзовый ангел парит над могилой Изы Салиновичувны, скончавшейся в возрасте сорока пяти лет в году, когда родился Владимир. Скульптор вдохнул в ангела жизнь: наделил его трепетными крыльями, одухотворенным лицом. Кажется, небожитель, устав в дальнем полете, лишь на секунду прикоснулся краями невесомой одежды к черному мрамору пьедестала.
Тих полуночный час. Но тишина эта обманчива. Под покровом ночи где-то сейчас ползут к железнодорожной насыпи партизаны, а в вагонах мчащегося поезда гитлеровские офицеры видят последний в своей жизни сон. Где-то на стартовых дорожках рулят самолеты, готовясь к вылету на ночную бомбежку. К кому-то врываются жандармы. Кого-то ведут на расстрел. А где-то, очень далеко, в ярко освещенных ресторанах танцуют пары. Даже не верится, что люди сейчас могут танцевать, нюхать цветы, ложиться в постель на чистую простыню, под мягкое одеяло.
Рывчук слышит шаги, голоса — мужской и женский. Он выходит из склепа, тихо спускается по ступеням. Под сенью крыльев ангела устроились жандарм со своей дамой.
— Не трогайте меня, будьте снисходительны... — просит женщина.
— А зачем на кладбище со мной шла?
Рывчук прыгнул, всем телом навалился на жандарма, выхватил из его кобуры пистолет.
— Руки вверх! Ни с места!
Привлеченный шумом, появился Вялых.
— Я ни при чем, — хныкает женщина. — Отпустите меня.
Едва наступили сумерки, отряд партизан во главе с командиром бригады Громом выехал на задание. Гром приказал всем отправляющимся на задание партизанам надеть форму немецких солдат. Рядом с Громом в кабине трофейного грузовика сидит жандарм. Перепуганный каратель сообщил, что их командир, некто Воскобойников, послал его в соседний гарнизон, чтобы привести подкрепление. До отправления поезда оставалось несколько часов, и он попросил у своей дамы свидания, которое так печально для него кончилось. Жандарм, спасая свою шкуру, сообщил пароль, который был установлен в отряде карателей на наступающую ночь.
Уже совсем стемнело, когда машина с партизанами поравнялась со старым кладбищем. Шофер, громко сигналя, остановил грузовик у контрольно-пропускного пункта.
— Пароль? — спросил часовой.
Подбадриваемый дулом парабеллума, жандарм бодро сказал «эч».
— А, Казимир! — узнал часовой. — Быстро ты обернулся!
— На машине ехали...
— Сейчас вызову разводящего...
С машины спрыгнули партизаны. Схватили часового, зажали ему рот. Дорога в казармы была свободной.
— Теперь показывай, где почивает начальство! — приказал жандарму Гром.
— Здесь, — кивнул тот на добротный дом, крытый железной крышей.
И вдруг началась перестрелка. Очевидно, партизаны не сумели бесшумно захватить карателей в бараках. Испуганный жандарм прижался к стене.
— Теперь всем нам капут! — сказал он.
— Вызови командира! — приказал ему Гром. — Скажи, что твои дружки перепились. Начали стрельбу.
— Сейчас! Сейчас! — Жандарм забарабанил кулаком в дверь.
— Что такое? Кто там?
— Сержант Казимир! Спасайтесь, господин...
Партизанская пуля оборвала жизнь предателя-жандарма.
— За мной! — приказал Гром Вялых и Рывчуку.
Под их дружным напором распахнулась дверь. Вспыхнули карманные фонари, осветили смятую постель. Из полуоткрытой двери шкафа высунулось дуло пистолета. Вялых рванулся вперед, заслонив собой Рывчука, и со стоном рухнул на ковер.
Расколотые партизанскими пулями дверцы шкафа раскрылись, на пол вывалился грузный человек в нижнем белье. Рывчук зажег карманный фонарь, склонился над командиром карателей. Он не узнал в человеке с посеревшим лицом, по-звериному оскалившему зубы, через которые сочилась на подбородок кровь, Михаилу Перепелицу. Человека, который предал и расстреливал его отца, а потом продал Родину.
Операцию Вялых делали при свете керосиновой лампы. Причудливые тени партизанского хирурга и медицинских сестер, как диковинные великаны, двигались по стене, по потолку палатки. Свет лампы выхватывает из темноты развороченные мышцы груди, пальцы хирурга в желтых резиновых перчатках. Руки хирурга проникают все глубже в тело летчика. Вот они наткнулись на кусок вырванной из гимнастерки ткани, вынули осколок кости, на ощупь следуют по отверстию, пробитому пулей. Где же пуля? Где? Канал ведет к позвоночнику.
— Пульс учащается, — сказала сестра и протянула хирургу шприц.
— Делаем переливание крови, — приказал хирург.
— Возьмите у меня. У нас одна группа...
Кровь, взятая у Владимира Рывчука, ненадолго вдохнула жизнь в слабеющий организм. До утра Вялых лежал в забытьи. И все это время от него не отходил Рывчук. Утром, когда лучи солнца заглянули в палатку, Вялых открыл глаза и спросил друга:
— Ты слышишь мотор?
Рывчук утвердительно кивнул, хотя в лесной тишине раздавалось лишь щебетанье птиц да шелест листвы.
— Самолет! Это за мной... — Вялых начал метаться, судорожно вцепился пальцами в бинты, стянувшие грудь. Лицо его стало землисто-серым.
Рывчук взял в свои руки холодеющую руку друга.
— Володя, мне надо тебе сказать... — вдруг тихо, но внятно произнес Вялых.
— Тебе нельзя говорить... Потом...
— Будет поздно... — Вялых засунул руку под подушку, вытащил помятую, в пятнах крови фотокарточку, потухающим взглядом посмотрел на нее. — Возьми!..
С фотографии на Рывчука смотрело лицо жены.
— Наташа?!
Вялых судорожно жал его руку.
— Мы очень любили друг друга... У нас ребенок. Прости ее... если сможешь...
На обратной стороне фотографии знакомым Наташиным почерком было написано: «Любимому мужу, моему Володе. Помни свою Наталку».
В палатку вошел врач, посмотрел на Вялых, поднял веко и сложил руки на груди умершего,
«ВЕРЬ, СЫН...»
Адрес завода, на котором директорствует Екатерина Сергеевна, Владимиру Рывчуку сообщили в наркомате. Поезд в далекий город на Урале, где лейтенант Рывчук рассчитывал провести свой десятидневный отпуск перед началом занятий в спецшколе, уходит на рассвете.
Сегодня Владимир Рывчук провел день в учреждении, чей адрес не печатается в справочниках, а название не пишется на вывесках. Сюда лейтенанта направили из штаба партизанского движения. Человек, выписывавший направление, сказал:
— Партия и командование оказывают вам большое доверие, лейтенант!
В кабинетах, где принимали Рывчука, его биографию знали лучше, чем он сам. Последний, у кого Владимир был на приеме — высокий худощавый человек, — подробно расспросил его о том, как он вместе с немцем Гансом вел разведку в тылу врага, задал несколько вопросов на немецком языке. Владимир ответил тоже на немецком. Человек хмыкнул.
— Недурно! — И неожиданно сказал: — Я с твоим отцом, Владимир, в Харькове в Чека служил.
Хозяин кабинета помолчал и уже официальным тоном добавил:
— Мы предполагаем, лейтенант, послать вас на выполнение специального задания... Трудного задания... Возможно, вам придется работать в стане врага...
— Готов к выполнению любого приказа!
— Две недели вам хватит, чтобы встретиться с матерью, уладить все свои дела?
— Вполне, товарищ начальник!
— В добрый путь! Надеюсь, что сын чекиста Арсена Рывчука окажется достойным отца.
До отхода поезда на Урал остаются вечер и ночь. За это время предстоит выдержать еще одно испытание — встретиться с женой. Он долго разыскивал адрес капитана медицинской службы Натальи Васильевны Рывчук, а оказалось, что найти ее проще простого. Живет она по хорошо известному адресу — на московской квартире матери. Это обескуражило Владимира.
Сколько бессонных ночей за время, минувшее после смерти Вялых, провел Владимир, готовя себя к этой встрече! Бессчетное количество раз он продумывал каждое слово, которое скажет бывшей жене. Да, бывшей! Хотя их брак формально еще и не расторгнут. Нужно ли подвергать себя испытанию? Нужно! Об этой встрече просил Вялых. К чему лукавить перед собой? Он и сам много ждет от свидания с Наташей, которую все еще любит...
На звонок вышла соседка Екатерины Сергеевны.
— Да, капитан Рывчук живет здесь. Но ее, кажется, еще нет дома. В комнате нянечка.
В комнате была не нянечка, как предупредила соседка, а Марина Юрлакова и маленький Вовочка.
— Мне нужна Наталья Васильевна, — поздоровавшись, сказал Владимир. — Не скажете, скоро ли она придет домой?
— Скоро.
— Могу я ее подождать?
— Конечно, можете. Я и сама на этой квартире гостья. — Марина бесцеремонно разглядывала обветренное лицо пограничника. — Вы давно знаете Наталью Васильевну?
— Школьные знакомые...
— Что же вы стоите, школьный знакомый? Садитесь.
Владимир сел, положил на стул зеленую фуражку.
— А вы не очень разговорчивы, лейтенант, — заметила Марина. — Вы что, с фронта?
— С фронта. — Владимир поднял глаза и только сейчас увидел висящий прямо перед ним на стене фотопортрет. Вялых помнили в этой комнате!..
Проследив за взглядом Владимира, Марина спросила:
— Вы, наверное, и его знали, раз учились вместе с Наташей?
— Да.
— А это их сын. Не правда ли, похож на отца?
Рывчук заставил себя посмотреть на малыша, прижавшегося к коленям женщины.
В комнату вошла Наталья Васильевна, на ходу расстегивая китель. Увидев гостя, отшатнулась, прижалась к косяку двери:
— Вовка!..
Рывчук встал со стула.
— Ты, Вовка, совсем седым стал!..
— Возможно. — Владимир начал расстегивать карман гимнастерки, пуговица не слушалась, тогда он с силой рванул клапан кармана, достал бережно завернутые в целлофан партийный билет Вялых и фотографию Наташи.
— Он просил передать тебе, — тихо сказал Владимир. — Он очень любил тебя и... ребенка. Теперь его нет. Мы похоронили Володю в лесу, возле штаба партизанской бригады.
Одинокая слеза блеснула на реснице Натальи Васильевны, сорвалась и медленно покатилась по щеке.
— Так уж случилось... Он погиб, а я остался жив. — Владимир взял со стола фуражку. — Я обещал... Если понадобится моя помощь тебе и ребенку, дай знать. Прощай...
Наталья Васильевна слышала, как сбегал по лестнице Владимир Рывчук.
Пригородный лес неожиданно подвергся ожесточенной атаке ветра. Он взъерошил листву на величавых дубах, сбил набекрень папахи кленов, заставил сгибаться не только стройные березки, но и мачтовые сосны. В черном небе вспыхнули молнии, загрохотал гром.
— «Люблю грозу в начале мая», — продекламировал Владимир.
— Бежим, сынок! — крикнула Екатерина Сергеевна и легко побежала в сторону видневшихся вдали огней большого завода.
Крупные капли дождя, пробившись сквозь густую листву, обжигали лицо. Хлынул ливень.
— Сюда, сынок! Быстрее! — Переводя дыхание, Екатерина Сергеевна прижалась к шершавой коре дуба.
Звонким, молодым голосом, словно бросая вызов непогоде, мать запела: «По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год...» Песню она оборвала так же внезапно, как начала. Спросила, прижав руку к груди сына:
— Скажи, ты счастлив?
— Я счастлив, что увидел тебя, мама... Познакомился с твоими друзьями.
— В восемнадцатом году, в такую же ненастную ночь, мы с Арсеном стояли под дубом в Нерубаевском лесу. Мы ждали твоего рождения. В огне и боях клокотала Украина, а Арсен грезил о каких-то светлых городах и предсказывал, что ты их будешь воздвигать и станешь очень счастливым!
— Немного счастья отмерила жизнь моим сверстникам! — вздохнул Владимир. — Сколько их, рожденных в боях одной войны, приняли смерть на полях другого сражения...
— И все-таки, несмотря ни на что, вы поколение счастливых!
В эту радостную для матери и сына ночь было переговорено обо всем. То и дело слышалось: «А помнишь, мама?», «А знаешь, Вовка?»
Стало светать.
Сын поцеловал мать в мокрую от дождя щеку.
— Ты у меня самая лучшая мать на земле! Такая молодая! Такая красивая!
Екатерина Сергеевна довольно хохочет.
— Комплимент от сына особенно приятно услышать. Хотя ты и сболтнул насчет молодости и красоты. Но я счастливая мать! Мне повезло. Не во всех семьях бывает, когда родители и дети несут в сердце одну веру, исповедуют одни убеждения, вместе идут в бой, одержимы одной великой идеей. Смешно! Но сегодня мне вдруг показалось, что это не ты, а Арсен со мной. Что не с тобой, а с твоим молодым отцом я сегодня свиделась...
Дома, за чаем, Ванда Станиславовна и Екатерина Сергеевна говорили о каких-то хозяйственных делах. Потом мать звонила на завод, кого-то отчитывала за нерадивость. А Владимир все никак не мог отделаться от очарования лесной прогулки. Ему казалось, что он по-новому увидел мать. Какой знал ее в далеком восемнадцатом году отец — молодой, сильный, счастливый.
Когда утром Владимир проснулся, ни матери, ни мачехи дома уже не было.
На столе лежала записка. «До свидания, сынок. Ты славно спал, и мы тебя не будили. Завтрак на столе, обедать приходи на завод».
Подписи не было. По почерку Владимир определил: писала Ванда Станиславовна.
Владимир подумал о силе любви этих двух уже немолодых и таких разных женщин-соперниц к его отцу. Захотелось еще раз прочитать письмо от отца, которое тот ему написал за несколько дней до гибели.
Владимир открыл ящик письменного стола. Письма на том месте, где он вчера его положил, не было. Наверное, мать или мачеха взяли письмо с собой. Они рассказывали, что уже не раз читали письмо молодым рабочим. Ведь то, что писал отец ему, как бы адресовано было и сыновьям других фронтовиков.
Владимир закрыл глаза и решил повторить текст письма. Ведь там, куда он поедет после окончания отпуска, нельзя держать никаких личных бумаг. Значит, надо вобрать в сердце слова отцовского наказа.
«Я всегда верил в Партию, в ее мудрость, — писал отец. — Эта вера меня спасала в самых трудных обстоятельствах. Верь, сын, в торжество нашего великого дела!»
— Верю, отец! Верю! — словно клятву, торжественно произнес Владимир Рывчук.
