ВОВКИНЫ БЕДЫ

На великих украинских шляхах, по базарам, всюду, где собиралось хотя бы несколько селян, с любовью и надеждой называлось имя народного героя Устыма Кармелюка. Бандуристы и кобзари, слепые люди-странники не уставали произносить это имя, которому было суждено оставаться навеки овеянному славой...

Остап Панасович оглядел застывших за партами учеников. Мохнатые брови насуплены, так что еле видны щелочки глаз. Под большим, как картофелина, носом усы, свисающие ниже подбородка. Надень на волосы черную смушковую с красным дном шапку, засунь в рот люльку, извергающую клубы дыма, стяни живот широченным красным поясом, прицепи саблю в позолоченных ножнах — и готов запорожский казак.

Новый учитель истории Остап Панасович Ключеренко словно сошел с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» или со страниц повести Гоголя «Тарас Бульба».

В Елизаветграде он появился недавно. До этого, говорят, работал в Харькове, в Наркомпроде и даже писал книги. Он увлеченно рассказывал ребятам историю родной страны, и в класс словно живые входили Гонта, Зализняк, Максим Кривонос, Богдан Хмельницкий, Богун, Наливайко, Сагайдачный.

С третьей парты у окна влюбленными глазами смотрит на учителя Вовка. Среди вступивших в класс славных сынов Украины он видит удивительно знакомое лицо. Кто же это? Легендарный Устым Кармелюк? Или преданный Богдану Хмельницкому бесстрашный Богун? Это отец! Вовка связывает с отцом все самое лучшее и светлое, что есть в человеке! Его отец тоже герой. Честный и сильный! К тому же батька большевик!

Летом, во время каникул, Вовка снова ездил в Харьков...

Вовка отгоняет посторонние мысли, вслушивается в голос учителя.

— Славные рыцари нашего народа, идя на священный бой с врагом-супостатом, мечтали об одном: чтобы на многострадальной Украине все — от селянина до профессора, от кочегара до премьера — были украинцы, чтобы на земле, политой кровью наших дидов и батьков, перестала звучать иноземная речь и как музыка звенел родной украинский язык.

Остап Панасович широким шагом проходит между рядами парт. В него впиваются карие и синие глаза. Он останавливается у парты, проводит рукой по непослушным вихрам белобрысого паренька.

— Может, и из вас кто хочет прославить Украину ратными подвигами? — Учитель смотрит на Вовку.

Тот не в силах сдержать счастливую улыбку.

— Многих своих сынов помнит Украина — удачливых и неудачливых. Были Хмельницкий и Мазепа, Богун и Выговский, Боженко и Григорьев. Об одних добрая слава осталась в народе, о других — дурная. Но у всех у них билось в груди щирое украинское сердце.

Вовка даже привстает с парты. Не ослышался ли он? Григорьевцы отца его расстреливали, а их атамана в один ряд с Хмельницким да Боженко учитель ставит?

— Атамана Григорьева, например, называют бандитом, — будто угадывая мысли Вовки, продолжает учитель. — Верно! Он много лютовал. Много крови людской пролил. Хотя тогда была война, а во время войны кровь что вода. Но Григорьев от своего щирого сердца называл в «Универсале» украинцев «святыми тружениками», «божьими людьми», «царями земли». Как и коммунисты, он звал народ брать власть в свои мозолистые руки.

— Брехня! — Щеки Вовки пылают, его кулаки сжаты, голос дрожит. — Усе брехня!

Хлопцы и дивчата поворачиваются к Вовке. С ума сошел Рывчук, не иначе! У Остапа Панасовича краснеет не только лицо, даже шея. Учитель дергает себя за запорожский ус и не кричит, а шипит как гусак:

— Геть з классу. Геть!..

Хлопает крышка парты, Вовка идет к двери. Его догоняет приказ учителя, чтобы завтра в школу он пришел вместе с матерью. Открывая дверь, Вовка через плечо бросает:

— Не було б лиха, Остап Панасович! Моя мама с саблей на атамана Григорьева ходила.

Класс притих. Урок испорчен. Развеялась, улетучилась романтика прошлого. Сегодняшний день с его ожесточенной классовой борьбой ворвался в шестой класс «Б».

— Мама, тебя вызывают... — Вовка не заканчивает фразы.

В завкоме шумно. Люди окутаны клубами табачного дыма, о чем-то спорят. Мать кричит в телефонную трубку:

— Не прячься за объективные причины! А я тебе говорю, что этот номер не пройдет!

На полу растянулся заводской художник Константин Гольдштейн, которого все называют просто Кока. Его длинные ноги в узких коротких брючках, в стоптанных брезентовых туфлях упираются в дверь. На кумачовом полотнище Кока выводит белой краской: «На штурм...»

Что надо штурмовать, он еще не успел написать, но Вовка и сам знает, что без штурма не обойтись. Последнее время он почти не видит матери. Завод «Красная звезда» в прорыве. В январе завод задолжал две тысячи тракторных сеялок, а в первую декаду февраля долг увеличился до трех тысяч.

— На носу весна! — кричит мать. — Вторая весна сплошной коллективизации, а мы в галошу сели.

До самой Москвы докатилась дурная молва о заводе. В «Правде» напечатали заметку:

«Рабкоры выяснили, что срыв программы на «Красной звезде» происходит по вине механического, кузнечного и столярного цехов. Заводской комитет профсоюза (председатель завкома товарищ Е. Ягодкина) формально руководит ударничеством. Недавно ряд цехов объявил себя ударными. Сегодня мы констатируем: некоторые из них не заслуживают этого имени...»

Из-за этой заметки дома идет грызня. Отчим злится, что мать дни и ночи на заводе пропадает, «грехи замаливает». Мать попрекает отчима за отставание механического цеха — Семен Ягодкин ходит там в заместителях начальника. А Семен зубы скалит:

— Ты мне дома жена, а не общественное мнение...

Ох этот Семен! И чего только мать нашла в нем? До чего он старорежимный экземпляр! Чуть мать задержится, сразу допрашивать начинает: «С кем была? О чем говорили? Кто домой провожал?»

— Мам, а мам, — напоминает о себе Вовка, когда Екатерина Сергеевна кладет трубку.

— Извините, товарищи.

Екатерина Сергеевна встает из-за стола и, переступив через длинные ноги художника, выходит в коридор. Глаза ее ввалились, лицо посерело, а на висках выступила седина. Хочется пожаловаться матери на учителя, который бандита Григорьева произвел в герои, рассказать о своих мальчишеских горестях. Но у матери взгляд отчужденный. И Вовка, понурив голову, тихо говорит:

— Меня из класса выгнали.

Лицо Екатерины Сергеевны покрывается красными пятнами. Она хватает сына за воротник пальто, встряхивает и так же, как в телефон, кричит:

— Номер не пройдет! Я тебя... — Она размахивается.

Но рука не достала Вовку. Закусив губу, засунув руки в карманы пальто, покачиваясь из стороны в сторону, как ходил Арсен, сын, не оглядываясь, пошел к выходу. Хлопнула дверь.

Екатерина Сергеевна расстегнула ворот кофты. «Что же это я? Даже не узнала, за что выгнали!» Нервно чиркнула спичкой, сломала. Еще раз чиркнула, закурила папиросу и вошла в завком.

У стола, дымя самокрутками, стоят бригадир ударной бригады из механического Владимир Вялых и секретарь заводского комитета комсомола Николай Дыбенко. Он в юнгштурмовке, перекрещенной кожаной портупеей. Из рукавов торчат узкие и длинные кисти рук, ноги, запрятанные в защитного цвета галифе и гетры, напоминают ходули.

Вертя в руках карандаш, Николай Дыбенко рассказывает Екатерине Сергеевне о мероприятиях, намеченных комсомольской организацией на время штурмовой декады. Комсомольцы объявили себя мобилизованными; ударники клянутся не покидать цеха, пока не выполнят по полторы нормы; решено учредить ордена лодыря и прогульщика и вручать этот позорный знак при всем честном народе.

Находясь под впечатлением ссоры с сыном, Екатерина Сергеевна не очень внимательно слушает комсомольского секретаря.

Бригадир Владимир Вялых вклинился в разговор:

— Орден — это, конечно, здорово! А вот деталей не хватает — это хуже. Темпы снижаются...

— А что поделаешь? Смежники задерживают.

— В кладовой детали есть. Да там сам черт ногу сломит!

Вялых предлагает привлечь для наведения в кладовых порядка ребят из соседней школы. Труд невелик — детали рассортировать. А польза производству будет большая. И школьники пусть к заводу привыкают.

— Ты в какой школе учился? — спрашивает Екатерина Сергеевна бригадира.

— В Четвертой имени Ленина.

— А тебя когда-нибудь выгоняли из класса?

— Случалось, — чистосердечно признался Владимир Вялых. — А что?

— Насчет школьников ты предложил правильно. Пускай помогут заводу. Это лучше, чем по улицам гонять.

Басовитый заводской гудок возвестил об окончании дневной смены. Кока вывесил над проходной полотнище, призывающее штурмовать прорыв и достойно встретить вторую большевистскую весну коллективизации.

В завкоме плавают тучи сизого табачного дыма. Екатерина Сергеевна «снимает стружку» с профгрупорга литейного цеха Виталия Глебова. Замасленная красноармейская гимнастерка, хранящая следы различных нашивок, свидетельствует, что ее хозяин недавно демобилизовался из армии.

— Все правильно, Екатерина Сергеевна. Да что я могу сделать? Ты попробуй поговори хотя бы со своим сродственником — Кузьмой Ягодкиным! Литейщик он хороший, ничего не скажешь. А сейчас запил и второй день на работу не является...

Уходит Глебов. Но дела не уходят — их ох как много! Екатерине Сергеевне надо позвонить в партком. Вечером собрание городского актива. Взгляд Екатерины Сергеевны падает на толстую папку. «Это тебе, дочка, не бумажки, а живые люди...» — до того явственно слышит она голос Петра Александровича, что даже оглядывается. Но в завкоме Кравченко нет. Теперь она на его месте. Ей, стало быть, и разбирать заявления.

Екатерина Сергеевна раскрывает папку. Члены профсоюза в завком пишут о своих нуждах, рассказывают о горестях, о неполадках, увиденных хозяйским рабочим глазом, излагают результаты долгих раздумий — предлагают какое-нибудь усовершенствование, изобретение.

Екатерина Сергеевна читает заявление, написанное на листке, вырванном из ученической тетради по арифметике. На нем ровными мелкими буквами написано: «Поскольку мы оба работаем на «Красной звезде» и зарегистрировались в загсе, то нуждаемся в квартире. Без комнаты, как известно, строить семейную жизнь неуютно».

Председатель завкома обмакивает перо в чернильницу и размашисто пишет: «Директору завода. Завком профсоюза ходатайствует...» Пишет и представляет, как директор разведет руками: «Ты что ж, Катерина, сама разве не знаешь, что у нас никаких комнат нет?»

Вот еще заявление, написано на серой оберточной бумаге испуганно прыгающими во все стороны буквами: «Прошу дать мне талон до Церабкоопа на штаны, ибо скоро уже грешное тело прикрыть будет нечем». Под заявлением старательно выведенная фамилия старого плотника из столярного цеха. Катерина представляет себе его лицо с хитринкой. Прижимистый мужик. В сундуке небось лежит костюм, справленный еще на свадьбу. Но ордер дать надо. Старик работает хорошо — другим пример.

А вот заявление посложнее: «Администрация механического нам не оплачивает за вынужденный простой, который вовсе произошел не по вине рабочих, а потому, что нам с кузницы не передали вовремя поковок». Рабочим надо оплатить. А вот кто виноват в простое? Механический или кузнечный? Кто в механическом виноват? Кравченко или Ягодкин?

Пальцы, измазанные фиолетовыми чернилами, барабанят по пухлой папке. Право, Екатерине Сергеевне было легче, когда ее пальцы колола игла в мастерской мадам Жабо, или когда они стягивали бинты на ранах солдат, или пускали в ход станок. Тогда все было просто и ясно. А сейчас? Никак не выплыть из потока просьб, заявлений, жалоб. В пору самой кому-нибудь жаловаться. А кому? Придет она домой усталая, выжатая — ей бы отдохнуть, забыться, услышать ласковое слово. Но Семен зверем глянет: «Пришла, наконец, ответственная!» И начнет долдонить одно и то же: «Ну какая ты жена, если с другими мужиками видишься чаще, чем с родным мужем? Да и какая мужу радость, если его жена вся табаком пропахла?» И так каждый день. Чужие они друг другу, хотя и живут под одной крышей. Не любит она Семена...

Резкий телефонный звонок обрывает мысли. Екатерина Сергеевна поднимает трубку.

— Ты что же это, дорогуша, на актив опаздываешь? — слышит она голое секретаря парткома. — Приходи. Тут нам обоим баню устроят! Чего ж мне, одному отдуваться?

Куда идти? Домой? Володе все наперед известно. Отчим схватится за ремень, станет орать, что не хочет жить под одной крышей с босяком. Босяк — это он, Вовка. Мать будет сидеть молча, прижав к вискам пальцы, измазанные чернилами. Глаза у нее будут усталые, сонные. Почему у мамы всегда сонные глаза? Сначала она будет безучастно смотреть на мужа и сына, потом ткнет красным огоньком папиросу в пепельницу и начнет чистить их — и одного и другого. Семен это называет: «Гайки завинчивает».

Нет, домой неохота. Эх, махнуть бы сейчас в Харьков! К батьке! Он внимательно выслушает: за что из класса выгнали, что там учитель говорил. Если Вовка прав, отец его ругать не станет. Да, хорошо бы поехать к отцу. Да как? Деньги на билет мать не даст, нечего и думать. У бабки тоже не разживешься. А если без билета? Ездят же люди зайцем? А что ребята в школе подумают? Драпанул Рывчук! Струсил! Обидел хорошего учителя и убежал. Значит, и к батьке ехать нельзя. Разве что письмо написать? Начисто все, как было, выложить. Пускай рассудит...

Вовка сворачивает на бывшую Миргородскую — ныне улицу Калинина, — к бабке. Она-то обрадуется. Достанет из буфета банку крыжовенного варенья. Бабке очень хочется знать, как живет Катерина с мужем, что у них происходит дома. Прямо вопроса не задает, а все вокруг да около: здоровы ли? Почему не заходят? Будто сама не знает почему? Матери некогда. А Семен бабку с дедом иначе и не называет, как «отрыжка мещанского прошлого». Не жалуют Семена и бабка с дедом. Пришел Семен как-то к теще навеселе, прицелился сесть на табуретку, а попал в таз с водой. Приходит к теще в гости, а сам на ногах не стоит. А Катерина хвасталась, что муж у нее непьющий! Яков Амвросиевич, профессиональным взглядом официанта определив степень опьянения, раскрыл дверь и привычно крикнул: «Полиция!» Это происшествие и рассорило Семена Ягодкина с родней Катерины.

Верно, сразу, как поженились, Семен не пил, даже брата Кузьму за пьянство осуждал. А в последнее время и сам пристрастился. Все чаще домой пьяный приходит. Вовке жалуется, что, мол, нет у него семейной жизни: вроде женат, а жены дома никогда нет. А Вовке совсем не жаль отчима. Он «отрыжка мещанского прошлого» еще почище Якова Амвросиевича! Отец бы гордился, что жена на заводе уважением пользуется, а Семен из-за этого водку хлещет.

Вовка судит обо всех и обо всем прямолинейно и безоговорочно. В определении людей он признает два цвета: «красный» и «белый». «Красный» — значит наш. «Белый» — старорежимный. В газетах, которые мать приносит с завода, ясно пишут: «Кто не с нами, тот против нас», Вовка любит рассматривать в газетах карикатуры на «чужаков». Все художники рисуют «чужаков» с глазами, как у Якова Амвросиевича, — выпученными и злющими. И это правильно! Яков Амвросиевич — «чужак». Не зря он такой трус, всех боится, а сам шепотком всех ругает.

Незаметно для себя Вовка впитал лозунги, которыми пестрели в те годы газеты, слова, которыми обильно была пересыпана речь матери, постоянно готовящейся к докладам и лекциям. Все эти слова, мысли, полные большого значения, определяющие смысл жизни, существо происходившей в те годы ожесточенной классовой борьбы, Вовка понимал прямолинейно, по-своему. Вот и сейчас стоит он и думает, заходить или не заходить к классово чуждому деду?

Из-под ворот выползает на улицу желтый мохнатый клубок. Усиленно виляя хвостом, пес бросается к Вовке, становится на задние лапы, повизгивает, пытается лизнуть ему нос. Мохнатый Шарик, очевидно, от своей матери Зюрочки унаследовал не только пышную шерсть, но и привязанность к Вовке.

Но у Вовки нет настроения возиться с собачонкой. Шарик обиженно отходит. И тут происходит невероятное: мелькает длинная палка, раздается испуганный визг, здоровенный рябой парень в ковбойке тянет на веревке пушистый комок. Второй собачник стоит у повозки, на которую водружена будка с решеткой, и говорит:

— Ой, Иване! До чего ловко ты ее сцапал...

— Открывай! — мрачно бросает рябой и на петле поднимает в воздух Шарика.

За решеткой, понурив голову, сидит мохнатая дворняжка, в ее шерсти зеленеют репейники, мечется по будке белый с черными пятнами фокстерьер; не смирившись с неволей, зло скалит зубы похожая на волка овчарка. Шарик испуганно жмется в углу, жалобно скулит и умоляюще глядит на Вовку: «Защити! Я же тебя выбежал встречать!»

— Отдай! Это моя собака, — подходит к собачнику Вовка.

— Катись ты!..

Вовка, не помня себя, кричит:

— Отдай! А то худо тебе будет!

— Шарика, Шарика поймали! — выскакивают со двора ребята.

Свистит кнут, грохочет телега, зло рычит овчарка. Вовка бросается вперед и, схватив лошадь за узду, останавливает ее.

— Выпусти собаку! — требует Вовка.

Собачник ругается. Собирается толпа, с перекрестка спешит милиционер. Пока собачники спорят с Вовкой, мальчишки по-своему распоряжаются судьбой собак. Они вытягивают щеколду, запирающую дверь будки. Первым выскакивает фокстерьер, за ним выкатывается на руки ребятам Шарик, прыгает через головы своих спасителей на мостовую овчарка.

Рябой собачник видит улепетывающих с Шариком мальчишек и замахивается на Вовку кнутом.

— Только тронь! — выставляет вперед грудь с красным галстуком Вовка. — Я выпустил твоих собак, да?

— Заберите цього фулигана, товарищ милиционер! — жалуется рябой.

— Не вижу состава преступления, — говорит милиционер и предлагает: — Разойдись, граждане!

Собачники понукают лошадь, и телега отъезжает. Понурив голову, слезящимися глазами смотрит через решетку будки дворняга. Она так и не воспользовалась возможностью обрести свободу.

ШТУРМ

Екатерина Сергеевна вышагивала по заводскому двору впереди галдящего шествия. В руках у нее портфель-чемодан.

К окнам цеховых конторок приплюснулись носы, смотрят беспокойные глаза. Не у одного цехового начальника в эту минуту щемит сердце, мелькает тревожная мысль: «Неужели к нам?»

Несколько неприятных минут переживает и Семен Ягодкин. Шествие продвигается к механическому цеху, и Семен Ягодкин больше не сомневается: идут к нему. Надо же такому случиться! Именно в эти дни штурма он остался один. Начальник цеха Петр Александрович Кравченко слег в больницу. Точно знал старый хрыч, когда заболеть! Теперь позора не оберешься. Катерина тоже хороша. Нет, чтобы помочь, поддержать в трудную минуту! Ишь вышагивает! Целую ораву за собой ведет, чтобы все над мужем надсмеялись.

Семен переводит взгляд на стену конторки, где висит график выполнения плана механическим цехом. Красная линия лишь в конце небольшим гребнем взмыла вверх. Это было вчера. В первый день штурма цех впервые выполнил план. Сегодня красная линия снова упадет. Несколько рабочих не вышли на работу, а один токарь, неплохой мастер, пришел пьяный и сейчас отсыпается за ворохом стружек.

Но шум стихает. Значит, пронесло! Семен вытирает выступивший на лбу пот. Нет, все-таки Катерина молодец! Она-то понимает, что Семен может хорошо работать. Он и сам бы рад покрасоваться, походить в передовиках. Да что сделаешь с прогульщиками да лодырями! Один плана не вытянешь. Семен подходит к окну.

Шествие направляется к литейному цеху. Правильно! Давно пора сказать литейщикам: «Да как же вам, братцы, не стыдно! Из-за вашего литья и в механическом брак растет. Молодцы завкомовцы!» — одобряет Семен.

Парни в юнгштурмовках, с кимовскими значками на груди распахивают закопченные двери литейного. В цехе полумрак, лишь багровым заревом пылает топка вагранки. Литейщики понуро смотрят на гостей. Начальник цеха Борис Сергеевич Пидсуха, здоровяк лет сорока, безуспешно пытается спрятаться за низкорослого Виталия Глебова. Профорг литейного, вытянув руки по швам, растерянно улыбается.

Катерина перешагивает через опоку и протягивает руку профоргу.

— Здорово, герой! А ты куда прячешься, Пидсуха?

— Что же это, Екатерина Сергеевна! Помилуй! — Пидсуха всплескивает руками. — Ну, ей-богу, разве мы одни виноваты?

Шутки, одна злее другой, обрушиваются на литейщиков. Катерина извлекает из портфеля разрисованную бумагу и спрашивает:

— Константин Ивангора есть?

Из толпы, засунув руки в карманы замасленных брюк, вышел парень.

— Ну я Ивангора. Чего тебе?

— По поручению завкома тебе, Ивангора, как наиболее отличившемуся симулянту на заводе я должна вручить орден «Симулянта».

Парень хватается за ворот рубашки: трещат пуговицы, обнажается грудь атлета, разукрашенная татуировкой.

— Измываются над рабочим человеком, легавые!

— Ну ты, блатной, полегче! — рванулся к нему профорг литейщиков. — Кто это легавые?

Рабочие загудели. Почуяв недоброе, парень сник.

— Что же это, товарищи? Ведь я не контра какая-нибудь! Зачем прошлым попрекать? Ведь я...

— Силища-то какая! А все плачет — хворый, — сказала Екатерина Сергеевна и развернула карикатуру.

Художник изобразил здоровенного парня, размахивающего огромными кулаками над головой маленького, щупленького врача. Под карикатурой подпись: «Ивангора доказывает, что его руки слабость разобрала».

Все дружно засмеялись.

— Вылитый Костя Буржуй!

— Да, похож здорово!

Парень попытался укрыться за спинами литейщиков, но рабочие подталкивали его вперед:

— Не стесняйся, Ивангора!

— Получай орденок, знатный симулянт!

Катерина опять достала из портфеля какой-то сверток, обвела глазами присутствующих, встретилась с хмурым взглядом Кузьмы Ягодкина.

— Прошу вас, литейщик Ягодкин...

Кузьма не пошевелился, у него лишь насупились брови да отвисла нижняя губа.

— Сюда, пожалуйста, Кузьма Платонович. Пускай народ вами полюбуется.

В руках у предзавкома пол-литровая бутылка. Вместо казенной наклейки «Водка» на ней наклеено фото Кузьмы Ягодкина.

— Чего же вы робеете? Получайте орден «Прогульщика» № 1!

Парень в юнгштурмовке хохотнул и умолк, будто поперхнулся. В цехе воцарилось недоброе молчание. Литейщики недоуменно глядят на предзавкома: зачем смеяться над старым кадровиком? Бутылка дрожит в руках Катерины. Смущенная и раздраженная молчанием рабочих, она сама делает шаг к деверю и говорит:

— Чего стоишь? Получай заслуженную награду!

Шарахнулись в сторону рабочие, прикрыв голову руками, присела Катерина. Поллитровка, пущенная рукой Кузьмы, описала дугу, ударившись о вагранку, разлетелась на мелкие осколки.

— Запомни, Катька! Ты еще пеленки мочила, когда я в литейный пришел... — Кузьма скрежетнул зубами и, словно слепой, пошел к выходу.

Семен Ягодкин вначале было испугался за жену — изуродует ее Кузьма, а теперь ему стало жаль брата. Напрасно Катерина все это затеяла... И рабочие ее не поддержали, да и Кузьма не чужой человек.

— Молчите! Считаете, зря обидела? — спросила Катерина у притихших литейщиков.

— Нехорошо получилось, Катерина Сергеевна, — вступился кто-то из стариков.

— Человек он, конечно, пьющий. Зато мастер — другого такого не найти, — поддержал его второй голос.

— Его вам жалко! А завода не жалко? Славы нашей не жалко? Что мастер он хороший — не спорю. А скажите по совести, часто он в цех приходил со свежей головой?

— Неужели и выпить больше нельзя? — озадаченно спросил широкоплечий неразговорчивый формовщик Бутенко.

Именно потому, что он, никогда не раскрывающий рта на собраниях, вдруг заговорил, все повернулись к нему. Катерина потеряла нить мыслей, гнев ее прошел, и она безразлично ответила:

— Как пить...

На выручку поспешил Виталий Глебов.

— Ба, молчальник заговорил! Ты сам не первый день на заводе, руки у тебя — дай бог каждому! А вот что-то не приходилось мне видеть тебя в цехе пьяным. Значит, знаешь, где можно выпить, а где нельзя.

— Выходит, дома можно, — уточнил Бутенко.

— Мы говорим о работе, — уклончиво сказал Глебов.

— Нет, ты ответь: можно пить или нельзя? — наступает на профорга сосед Бутенко.

Разговор ушел в сторону от производственного плана, усиленно обсуждается проблема выпивки: можно или нельзя? Катерина переходит в наступление:

— Пьяницу пожалели, а рабочую честь забыли? Обязательства недавно принимали, а как выполняете? Не стыдно вам, литейщики? Всякую попытку срыва плана, проявления недисциплинированности мы обязаны и будем расценивать с политической точки зрения как проявление оппортунизма на практике.

Семен Ягодкин стал пробираться к выходу. На дворе закурил. Он думал о жене, о сложных отношениях, которые между ними установились. Не такой представлял он себе их семейную жизнь. Ему казалось, что вместе с женой в дом придут уют, ласка, спокойная, уравновешенная жизнь — все то, чего так не хватало ему, холостяку. Катерина была красивая, работящая, рассудительная. А что получилось? Уйти бы ей с этой работы. Да разве уйдет? Сколько он упрашивал. И ведь любит он ее. Хотя и не получилась семейная жизнь такой, как мечталось, а любовь не остыла. Может, он ее за то и любит, что непохожа она на других женщин. Смелая, гордая, самостоятельная. У всего завода на виду.

— Семен? Ты чего это? Опыт приходил изучать?

— Так, маленько... — Семен смотрит на усталое лицо жены и сочувственно спрашивает: — Голова болит? Ты бы сегодня пораньше домой пришла, отдохнула...

— А ты иди к Кузьме, поговори. Человек он не конченый. Литейщик отличный.

— Не станет он со мной разговаривать, Катя.

— Екатерина Сергеевна! Телеграмму принесли, — позвала секретарша завкома Оксана.

Семен уныло посмотрел вслед удаляющейся жене, натянул кепку до самых бровей и заторопился в цех.

Десятый день штурмуют на «Красной звезде». Завком не успевают проветривать. Запах табака пропитал стены, столы, стулья. Табачный дым стал такой же постоянной принадлежностью завкома, как и краски, разложенные на полу, рулоны обоев, бумага и длинные ноги художника в узких брюках и стоптанных туфлях.

Заводской художник, некогда блиставший на Дворцовой сын колбасника Кока, привык к своему месту на полу между столом председателя и дверью. Он считает, что вся тяжесть штурма легла на его плечи. Если бы не он, не его талант художника, не было бы никаких штурмов, ударных бригад, орденов лодырей и симулянтов.

В дни преуспевания нэпманов Кока гулял с шикарными девушками и жил нетрудовыми доходами. Нетрудовые доходы лопнули, колбасное предприятие отца, конвульсивно дернувшись в цепких объятиях фининспектора, приказало долго жить. Костюмы, уцелевшие от распродажи за неуплату налогов, были снесены на «толчок», шикарные девушки испарились вслед за костюмами. Вот тогда Кока и вспомнил о данном ему богом таланте, начал малевать афиши, извещавшие о чемпионатах французской борьбы. Особенно ему удавалась фигура любимого борца елизаветградцев Данилы Посунько — чемпиона мира и его окрестностей, как однажды окрестили Посунько на манеже.

Потом цирк пригласил художника с более пролетарским происхождением, и Кока остался не у дел. Судьба занесла его на «Красную звезду» в трудную для завкома минуту. На заводе была настоятельная нужда в наглядной агитации. Екатерина Сергеевна не приняла «чужака» в штат. Но и не отпустила позарез нужного заводу художника. Она поручила Коке писать лозунги, рисовать карикатуры на «чужаков», пролезших на завод, лодырей и прогульщиков. За этот труд Кока получал талон на обед в заводскую столовую и иногда ордер на носки в Церабкооп. В конце концов в завкоме к Коке привыкли.

Как-то раз Екатерина Сергеевна, оглядев продукцию Коки, недовольно хмыкнула. Кока тоскливо подумал, что останется без обедов, но предзавкома его не выгнала, приволокла из библиотеки пыльные комплекты «Бегемота», «Смехача», «Лаптя», «Крокодила».

— Бескрылый ты человек, художник! Не можешь из головы рисовать, так хотя бы с журналов срисовывай!

Кока набросился на журналы. И дело пошло на лад.

Однажды председатель завкома веером разложила перед Кокой пачку фотографий.

— Вот этих изобрази.

— В каком же виде их изображать? Этот что? Пьяница? А эта симулянтка? — Кока ткнул пальцем в фотокарточки.

— Ты мне брось контру разводить! Это лучшие ударники завода.

Пятый день Кока рисует ударников. Вот этот парень с непокорным вихром, взметнувшимся над широким лбом, — Владимир Вялых — придумал какое-то приспособление к станку и стал обрабатывать вдвое больше деталей, чем раньше. Видать, башковитый парень! Кока решает облагородить его лицо и рисует на портрете вместо широкого, упрямого юношеского лба высокий лоб мыслителя.

— Это кто же? — склоняется над портретом Екатерина Сергеевна.

— Владимир Вялых.

— Что-то непохож...

Попробуй успей сделать портреты похожими, если ударников на заводе все больше и больше! И Кока спрашивает:

— Много ли еще этих ударников?

Екатерина Сергеевна смеется. Кока не понимает, чем он развеселил эту женщину с усталыми глазами. Ему не понять, что, если ударников на заводе все больше и больше значит, завод выходит из прорыва. Звонит телефон. Екатерина Сергеевна снимает трубку. Улыбка не сходит с ее лица на протяжении всего разговора, и, заканчивая его, она говорит:

— Хорошо, товарищ директор! Сейчас изобразим. — Кладет трубку и обращается к Коке: — Пиши: «Могучею волной социалистического соревнования вынесем десять тысяч тракторных сеялок на колхозные поля».

В дверь тихо стучат. Входит Ивангора.

— Вот заявление принес, — говорит он.

Екатерина Сергеевна пробегает глазами старательно выстроенные в ряд корявые буквы.

— Читай, — возвращает она Ивангоре бумажку. — Твое заявление — ты и читай.

Сбиваясь и краснея, Ивангора читает:

— «Я, рабочий литейного цеха Константин Ивангора, все время к работе относился беспечно, попросту говоря, халтурил, а в самый напряженный момент штурма сделал прогул и без всякой на то уважительной причины. Кроме того, пошел к врачу и поднял хай, чтобы он мне выдал больничный лист. Чем поступил как настоящий симулянт и опорочил свое рабочее звание. Так что мне по заслугам вручили позорный орден «Симулянта». Сейчас я понял, что совершил большие ошибки, подрывал трудовую дисциплину.

Обещаю перед целым рабочим коллективом больше не допускать подобных явлений, не совершать прогулов и не болеть на симуляцию. Буду настоящим ударником. К сему подписал: Константин Ивангора».

Дрожит бумажка в здоровенных руках парня. Испытующе глядит на него предзавкома. Удивленно — Кока. Такого еще не было: с подобными заявлениями в завком не приходили. Лицо парня кажется Коке знакомым. Где-то он уже его встречал. Ба! Да это же Костя Буржуй — гроза улицы, признанный вожак городских беспризорников.

— В газете напечатаем твое заявление, — говорит ему предзавкома. — Согласен?

— Может, так просто...

— Обязательно в газете! Пускай все знают, что Константин Ивангора стал человеком.

Екатерина Сергеевна улыбается Ивангоре и обещает снять с него орден «Симулянта». Парень доволен, он уверенно перешагивает через лежащего на полу художника и скрывается за дверью.

За окном заливается пионерский горн, раздается дробь барабана. Пионеры Четвертой школы имени Ленина пришли на заводской субботник.

СТРАЖИ ШКОЛЫ

Многие годы у школьного подъезда несут бессменную вахту стройные тополя. Весной, когда начинает пригревать солнышко, они одеваются нежной листвой и, заглядывая в окна классов, шепчут нетерпеливым школьникам: «Скоро, скоро!» Хлопцы и девчата угадывают в их шепоте веселые игры в Черном лесу, освежающие купания в Ингуле. Никаких учебников! Никаких уроков! Осенью, когда листья усыпают дорожки, а черные, промокшие ветви жалобно стучат в окна, Вовке хочется впустить тополя в класс: пусть обсохнут, обогреются.

На своем веку многое видели через окна бессменные стражи-тополя. Видели они, как, наморщив лоб, первоклассник подсчитывал, сколько будет три раза по три; потом видели они его уже юношей, бойко объясняющим у доски, что такое синус и косинус. Они были свидетелями детских слез, озорных шуток, веселого смеха, слышали первые любовные вздохи, робкие признания. На школьных тополях множество замысловатых иероглифов. Выцарапанные гвоздем, стеклом, вырезанные ножом пронзенные стрелами сердца, голуби, несущие в клюве конверты, инициалы, имена, таинственные уравнения «Коля + Таня = Любовь»...

Владимир Вялых, ударник завода «Красная звезда», член завкома комсомола, хорошо разбирался в таинственных иероглифах. Там, вверху, на ветке, летом скрытой от глаз шумящей листвой, а сейчас, покрытой набухающими почками, есть и его признание. На одном из школьных вечеров он неожиданно увидел, что Наташа Виноградова из седьмого класса «Б» не похожа на других девочек. И мелкие веснушки, густо обсыпавшие вздернутый носик, и веселые ямочки на щеках, и блестящие зеленоватые глаза — все в ней привлекательно. Даже маленький рост Наташи, за который одноклассники дразнили ее «малявкой», нравился Володе Вялых. Он, солидный старшеклассник, поймал себя на том, что беспрестанно поглядывает на маленькую Виноградову. Однажды его взгляд перехватила Наташа, и ее зеленые глаза удивленно задержались на лице комсомольского вожака. Потом она покраснела, и ее маленькие ушки запылали.

Поздно вечером, когда сторожиха погасила огни у школьных дверей, Володька забрался на тополь и на его ветке вырезал бесхитростную формулу своих чувств: «Н+В = ДНВЖ». Таинственное «ДНВЖ» обозначало: «Дружба на всю жизнь».

Дружбу Наташа и Володя понимали по-разному. Наташа еще только играла в «дружбу с мальчиком», а Володе ночами снились зеленые, как лесные озера, глаза, русая коса с алой лентой; он просыпался и долго не мог заснуть, повторяя на все лады одно и то же имя: «Наташа, Наталка, Наточка, Нату!» Это имя пело и звучало, как музыка, вызывало беспричинную тоску. Помимо школы, они встречались редко — жили в разных концах города. Володя стеснялся провожать Наташу домой, стеснялся пригласить ее в сад или пройтись по главной улице. Увидят, пойдут толки: «Жених и невеста». Потом Володя окончил девятый класс, ушел на завод, и они перестали видеться.

Остановившись у заветного тополя, Вялых почувствовал непреодолимое желание взобраться на дерево и поглядеть на доверенную ему когда-то тайну.

Во дворе было тихо, из классов сквозь закрытые окна доносился ровный далекий гул. Вялых вскинул руки, схватился за ветку и подтянулся.

— Вы что это, гражданин, деревья ломаете?

Владимир разжал пальцы и шлепнулся на землю. Перед ним стоял мальчишка в красном пионерском галстуке.

— Я не ломаю... — смутился Вялых. — Я просто так... Я в этой школе учился...

— Если в класс хочешь заглянуть, взберись по водосточной трубе.

— Дельный совет! — послышался знакомый голос.

— Наташа!

— Она совсем не в пятом «А» учится, а в восьмом «Б». Он за углом. Зачем на дерево лез? — удивился пионер,

— Прости, друг. Больше не буду.

— Прославленный ударник, герой штурма — и вдруг по деревьям лазит, — за шуткой Наташа постаралась скрыть смущение.

— Такой уж прославленный!

— Твой портрет вырезали из заводской многотиражки и к школьной стенгазете приклеили.

— Ну это ни к чему! А я к вам по делу.

Прозвенел звонок, хлопнула дверь, посыпались на улицу школьники. Крик! Толкотня! Наталку оттерли от Вялых. Его окружили старшеклассники.

— Товарищ Вялых, а мы тебя ждем!

— Пошли, Володя! Пора начинать собрание!

Увлекаемый друзьями, Вялых украдкой смотрел по сторонам: ему хотелось условиться с Наташей о встрече.

В повестке дня собрания стояло:

«Об укреплении связи школы с заводом;

об организации отрядов легкой кавалерии.

Докладчик по тому и другому вопросу — представитель завкома комсомола товарищ Вялых».

Худощавый девятиклассник в очках в роговой оправе — председатель собрания — пригласил Владимира к столу. Вялых откашлялся, поглядел на клетчатую рубашку девятиклассника, на комсомольский значок и красный галстук на его груди и официальным тоном произнес:

— Ребята! Товарищи! Значит, заводская комсомольская организация надеется на вас...

Вначале сбивчиво, а потом уже уверенно Володя Вялых рассказал о заводских делах, о том, как рабочие выводили «Красную звезду» из прорыва, что в дни штурма отличились многие родители учеников Четвертой школы. Кстати, и сами школьники неплохо помогли заводу.

Ребята слушали внимательно, лишь председатель то снимал, то снова надевал очки. Вялых понимал, почему нервничает председатель. Вожаки школьной ячейки комсомола просили рассказать о работе «легкой кавалерии», а он говорит о прошедшем штурме. Ловя ускользающую мысль, Владимир вытер вспотевший лоб и продолжал:

— А теперь о «легкой кавалерии». Она нам очень может помочь. Мы сами на заводе кое-что сделали. Сейчас, когда в деревне происходит раскулачивание, кулаки и их подпевалы прут на заводы. В цехах они бузят против Советской власти, пытаются скрыть свою кулацкую душу под рабочей блузой. Но и мы не глупенькие! «Легкая кавалерия» сумела разоблачить нескольких чужаков, пролезших на завод. Вот, например, был такой случай: один тип пробрался в кузнечный цех. Пришел он с биржи труда. В отделе кадров рассказывал: надоело, мол, шею гнуть на мироедов-кулаков. Справку соответствующую о своем батрацком происхождении к анкете приколол. Заводские «кавалеристы» решили проверить, написали в деревню, ну и выяснили: никакой он не батрак, а самый настоящий куркуль. Выходит, нам надо быть бдительными.

Председатель перебил докладчика и рассказал о столкновении Вовки Рывчука из шестого класса с преподавателем истории. После того как отец Рывчука сообщил об этом «учителе», восхвалявшем бандита Григорьева, куда следует, его из школы удалили.

Все повернулись к Рывчуку. Вовка низко опустил голову и рисовал на листе каких-то чертиков.

— Молодец, тезка! — похвалил Вовку Вялых. — И дальше так действуй!

Володя Вялых передал просьбу заводской комсомольской организации «легкой кавалерии» школы о помощи в борьбе с симулянтами и прогульщиками на заводе. Запьет человек, справку у врача выпросит, что болен, а тут прискакала «легкая кавалерия», факт пьянства засвидетельствовала — акт в завком. А там уж найдут управу на симулянта.

— Тут можно и по шее получить! — встревожился кто-то. — Опять-таки собаки могут быть во дворе...

— Не по существу! — рубанул воздух рукой председатель и снял очки. — Кто боится собак или по шее получить, не надо в «легкую кавалерию» вступать.

Совет избрал штаб «легкой кавалерии», в который вошел и Владимир Рывчук.

На первом заседании штаба было решено: кроме помощи заводу, провести проверку социального происхождения некоторых старшеклассников, чтобы ни один классово чуждый элемент не сумел проникнуть в вуз.

На следующий день был составлен список учеников, у которых «не все ясно с биографией». В числе старшеклассников, подлежащих проверке, была и Наташа Виноградова из восьмого «Б».

Готовясь к рейду на квартиру Наташи Виноградовой, Вовка очень волновался. Наталка совсем не походила на врага. Разве у врага такие глаза бывают! Потом она же комсомолка. Даже Володя Вялых с ней дружит! Пойти рассказать ему, что ли? А вдруг скажут: разгласил тайну штаба?

Подходя к дому на улице Луначарского, где жила Наташа, Вовка старался придумать, как бы половчее начать разговор, чтобы не обидеть Наташу. Посланная вместе с ним пионерка из седьмого «А» Люся Петренко всю дорогу без умолку тараторила, мешала сосредоточиться и вдруг неожиданно спросила:

— Правда, что из-за тебя сняли с работы Остапа Панасовича?

Вовка не успел ответить: из калитки вышла Наташа Виноградова. Вовка, потупившись, произнес:

— Мы к тебе.

— Я в библиотеку собралась.

— Иди, пожалуйста, — вмешалась Люся. — Мы и без тебя управимся.

— Как это у меня и без меня? — удивилась Наташа.

— Очень просто... Нам надо тебя разоблачить...

— Замолчи ты! — прикрикнул на Люсю Вовка.

— Это как — разоблачить? Интересно!

— Наташа, ты не лезь в бутылку... Тут такие дела... — начал рассудительно Вовка.

Но Люся Петренко не дала ему закончить. Она знала, что Наташа Виноградова дружила с Владимиром Вялых, и решила ее уколоть:

— Владимир Вялых из заводского комсомола поручил нам проверить, классово чуждый ты элемент или нет?

И болтушка добилась своего. Наташа покраснела, побледнела, потом выкрикнула:

— Скажи своему Вялых, что я княжна!

Люся вытащила из портфеля тетрадь и, примостившись на скамейке, стала торопливо писать.

— Видишь, она шутит? — остановил ее Вовка.

Наташа распахнула калитку и крикнула старушке, разбрасывающей курам крошки:

— Скажи им, бабка, правда ведь я княжна?

— Княжна, княжна, — заулыбалась бабка.

— Как ваша фамилия? — поспешно спросила ее Люся.

— Это моя родная бабушка. Мать моего отца. Фамилия ее Шаховская... Слышали, князья Шаховские? — ответила за бабушку Наташа.

— Какая я княжна? Мой муж был фармацевтом, — замахала руками бабка. — Выдумаешь тоже! Вот ты у нас княжна, это верно. Ручки белые, глазки ясные...

Люсю Петренко не интересовали глазки и ручки Виноградовой, она и так многое узнала и подсунула подписать Наташе бумажку. Наташа порвала бумажку и показала «кавалеристам» на калитку.

— Вот они, княжеские замашки! — возмущалась по дороге Петренко.

— Никакая она не княжна! А ты дура, — злился Вовка.

— Из-за классово чуждого элемента ты меня дурой обзываешь?

Вовка не знал, кто такой фармацевт, и, не сумев переспорить настырную Люсю, акт подписал. Говорилось в этом акте, что комсомолка Наталия Виноградова назвала себя княжной, является внучкой фармацевта и вообще чуждым элементом.

Председатель «легкой кавалерии» прочитал акт и похлопал Вовку по плечу:

— Молодец, парень! Я сразу увидел, что у тебя есть нюх!

— Это не у меня, а у нее, — Вовка кивнул головой в сторону Петренко.

— Ладно! Не скромничай!

Так повелось: когда Вовку начинали одолевать сомнения, он садился за письмо отцу. Он старался держать отца в курсе всех своих дел и забот. Вернувшись домой после злополучного визита к Наташе Виноградовой, Вовка сел за письмо. Вначале написал об отметках, о том, что в классах они теперь занимаются бригадным методом. В бригаде ему поручили готовить уроки и отвечать учителю по литературе, а другие хлопцы учат математику, историю, ботанику.

На этом письмо пришлось прервать, так как пришли ребята из бригады прослушать урок об Иване Франко и его «Бориславских рассказах».

На второй день Вовка снова взялся за письмо. На этот раз он написал о заводе:

«Мы теперь часто ходим на завод. Наш отряд шефствует над механическим цехом, где работает мамин муж. Мне разрешали работать на бормашине. Очень даже интересно. Железо толстое, а все-таки слушается меня, и дырка получается такая, как надо. Мы после работы нарочно не вымыли руки и даже лицо. Когда шли по улицам, пацаны нам завидовали, думали, что мы фабзайцы.

Позавчера послали нас с одной девчонкой как «легких кавалеристов» проверить социальное происхождение нашей восьмиклассницы — комсомолки Наташи Виноградовой. Я эту Наташу давно знаю. Она очень хорошая дивчина. А председатель наш говорит, что она контра. Пришли мы проверять, а Натка сразу полезла в бутылку и такого наговорила!.. Во-первых, назвала себя княжной. И заставила свою бабку это подтвердить. И бабка сказала, что дед у нее фармацевт, а батька был унтер-офицер. Ну а девчонка, что была в бригаде со мной, сразу написала про все в акте. Наталка как дура порвала акт и выгнала нас. В общем, папа, акт девчонка переписала, я его подписал вместе с ней, и мы отдали его в комсомольскую ячейку. Наш председатель «легкой кавалерии» это дело решил провернуть побыстрее.

Хорошо, что директор школы про это узнал и разъяснил всем, что фармацевт — это тот, кто лекарства приготовляет. Ну а что касается унтер-офицера, так это не настоящий офицер. Тем более что батька Наташи сейчас коммунист и послан на стройку пятилетки на Волгу. Еще в акте было написано, что она называла себя княжной Шаховской. А она это выдумала. Есть такая книжка «Исход Никпетожа». Может, читал? Это продолжение «Дневника Кости Рябцева». Так в этой книжке говорится о Викторе Шаховском, который был сыном князя, а потом, когда окончил школу, застрелился. Вот Наташа вспомнила эту историю и стала нас разыгрывать. Но на ячейке ей даже выговор не объявили, только на вид за это поставили.

Я это к тому написал, что сам не умею разобраться в вопросах классовой борьбы. Я акт подписал, хотя и не верил, что Наташа чужак. У меня, видно, сознательности еще маловато. Как ты думаешь, папа?

Целую тебя и Владлену. Привет тете Ванде».

Владимир лизнул языком край конверта и запечатал письмо. Когда опустил его в почтовый ящик, позавидовал письму. Через два дня оно окажется в руках у отца. А когда же он встретится с отцом?

ДРЯЗГИ

— Разве это базар? Это черт знает что!

— И не говорите! За эти синенькие с меня содрали, как за родного отца.

Соседи с Миргородской — дворничиха Матрена и Яков Амвросиевич — стоят посреди Старого базара и жалуются на тяжелую жизнь. Их, как островок, обходит народ, разглядывающий оскудевший рынок. Кучка помидоров, мешок с картошкой, ведерко с вишнями, кувшин с ряженкой, десяток синих баклажанов, кабачков. У мясных ларьков, поджав хвосты, бродят голодные псы.

— И это в базарный день! — Яков Амвросиевич топорщит усы, хватает за руку дворничиху. — Вы помните, Матрена...

В памяти Якова Амвросиевича встают голосистые елизаветградские базары, когда еще от собора слышались шум толпы, ржание коней, когда по всей набережной, задрав оглобли к небу, стояли в ряд подводы, когда рундуки ломились от продуктов, радуя глаз покупателя яркостью и богатством плодов щедрой украинской земли.

— И все это колхозы! Мужик не едет в город — боится, — дворничиха размахивает баклажаном перед самым носом Якова Амвросиевича.

Тот испуганно оглядывается по сторонам: нашла место, где ругать колхозы!

— Кому штаны? Совсем новые штаны!

Над ухом Якова Амвросиевича надрывается Костя Ивангора. Прочитав свое письмо в газете, он решил это дело отметить. Вот и продает теперь брюки, полученные по ударной книжке в Церабкоопе.

Базарная волна бросает ему навстречу Коку. Третий раз выдает ему Катерина Сергеевна талоны на носки, но Кока давно привык считать носки вовсе не необходимой частью туалета, а верной статьей дохода.

Ивангора хватает Коку за руку.

— Это ты, маляр? Опять будешь меня пьяным малювать, душа с тебя вон?

— Как прикажут! — разводит руками Кока и хмыкает. — Ненадолго тебя, браток, хватило!

— Какой же я тебе браток, гнида ты контрреволюционная?

Яков Амвросиевич опасливо втягивает голову в плечи и ныряет в толпу. Он быстро обегает рундуки, покупает свежую картошку, синенькие, помидоры, огурцы, стакан подсолнечного масла. Переливает масло в пузырек и прячет в карман, чтобы, не дай бог, не разлилось, и выбирается из толпы на Большую улицу.

На Большой у газетного киоска длинный хвост. Это приводит Якова Амвросиевича в недоумение.

Странно! Никогда еще Яков Амвросиевич не видел очереди за газетами. Почему вдруг сегодня очередь? Может, война? Или у большевиков что случилось? Начать разговор на эти щепетильные темы с незнакомыми людьми он боится, но и уйти, не узнав, в чем дело, любопытство не позволяет.

Когда подходит его очередь, Яков Амвросиевич сует киоскеру копейки и получает номер «Правды». Ему не терпится. Он отходит в сторону, ставит корзину на землю, между ног, надевает очки и принимается разглядывать газету. На первой странице пестрели диаграммы, рассказывающие о росте добычи угля в Донбассе, об увеличении выплавки чугуна и стали на украинских заводах, о выпуске комбайнов на заводе «Коммунар», о добыче торфа. Заголовки призывали: «Обеспечить в июне дальнейший быстрый рост угледобычи!», «Покончить с беспризорностью ночных смен!», «Равняться на ударников!», «Проявлять бдительность в подборе кадров!» На второй странице были напечатаны портреты мужчин и женщин в косынках. Над портретами огромные буквы возвещали: «Страна должна знать своих героев».

На третьей странице были сообщения, которые опять не вызывали интереса: «Сталинградский химкомбинат пущен», «Зерновые фабрики — товарищам колхозникам», «Ударник — центральная фигура нашей литературы», «Выше уровень организаторской работы среди молодежи».

Якову Амвросиевичу стало жалко копеек, отданных за газету. Скучающим взглядом он уставился на карикатуру, где был изображен какой-то взъерошенный старичок с маленькой шапочкой на лысой голове. Из-под очков глядели злые глаза. Надпись под карикатурой гласила: «Современный социал-фашист», а подпись уточняла, что изображен художником не кто иной, как Карл Каутский. «Каутский... Каутский... Каутский...» Яков Амвросиевич порылся в памяти, но так и не вспомнил, кто это. От карикатуры взгляд скользнул вправо. «Таблица выигрышей 2-го тиража займа «Пятилетка в 4 года», — прочитал Яков Амвросиевич. Так вот почему за газетой стояла очередь.

Супруги Свистуновы, конечно, не покупали облигаций. Но однажды судьба в виде бесцеремонной заказчицы, у которой не хватило денег оплатить заказ, навязала им одну облигацию. Посылая вслед нахальной дамочке тысячи проклятий, Яков Амвросиевич спрятал облигацию в шкафчик для лекарств. И вот в газете опубликован тираж. Кто-то ведь выиграет! А почему не он?

«Вдруг выиграю пять тысяч? Или хотя бы тысячу рублей? Катну тогда с Манечкой в Одессу, к морю. И ей хорошо отдохнуть. И мне подлечиться надо».

Схватив корзинку, Яков Амвросиевич поспешил домой и сразу кинулся к шкафчику с лекарствами.

— Тебе плохо? — не отрываясь от работы, спросила жена.

— Выигрыши... Где облигация? Вот она...

Мария Александровна перестала строчить на машинке и с удивлением смотрела на мужа. От волнения и спешки у него на лбу выступил пот. Водя желтым, обкуренным пальцем по столбцам цифр, Яков Амвросиевич дышал хрипло, со свистом и бормотал:

— Разве оставила бы эта шаромыжница выигрышную облигацию?

Мария Александровна потрогала лоб мужа.

— Ты болен, Яков?

— Манечка... — У Якова Амвросиевича вдруг отвисла нижняя губа, он пытался что-то сказать, но язык ему не подчинялся. Его дрожащий желтый палец уперся в цифру 79778.

Мария Александровна взглянула на цифру, на зажатую в руке мужа облигацию. На ней стояла та же самая цифра.

— Неужели выиграли? — еще не веря своему счастью, спросила она.

— Пять тысяч! — прохрипел наконец Яков Амвросиевич...

К вечеру Яков Амвросиевич заболел. Он молча лежал на кровати, уставившись в потолок. Ему мерещилась то вывеска с заманчивой надписью «Фортуна», то тонкогубое лицо фининспектора, то обгоревшая по грудь императрица на сторублевке. Его терзали кошмары: счастливую облигацию схватил Вовка и грозился отдать се на строительство какого-то самолета. На груди его словно лежал тяжелый камень. Не хватало воздуха. Яков Амвросиевич задыхался. Склонившийся над постелью больного врач щупал пульс, смотрел на свои старые потертые часы и сокрушенно качал головой,

В комнате пахло лекарствами. Молоденькая сестричка суетилась, впрыскивала больному камфару и еще какие-то лекарства. Мария Александровна стояла у постели мужа и вытирала слезы. Ей впервые стало жаль этого человека, которого она столько лет называла своим мужем и никогда не любила.

— Манечка!.. — услышала она шепот умирающего. Мария Александровна склонилась над мужем. Яков Амвросиевич разжал руку, из которой выпала облигация со счастливым номером — 79778.

После похорон Якова Амвросиевича Мария Александровна почувствовала себя совсем одинокой. Ни большая квартира, ни деньги, о которых всю жизнь мечтал официант Яков Свистунов, не принесли ему счастья. Не нужен был выигрыш и ей. Жизнь прошла — трудная, безрадостная. Впереди старость и одиночество.

— Катерина, — сказала дочери Мария Александровна, — одна я не могу. Переезжайте ко мне. Квартира большая.

— Уживешься ли ты с Семеном, мама?

— Чего нам делить? Ближе тебя и Вовочки у меня никого нет...

Володя охотнее матери и отчима переезжал к бабушке. В этой квартире за массивной парадной дверью, украшенной разноцветными стеклами, ему был известен каждый угол, в этом доме жили его друзья. Но именно ему, Владимиру, меньше других пришлось оставаться под этим гостеприимным кровом.

Поздним вечером, когда Вовка, лежа в постели, дочитывал «Трех мушкетеров» Александра Дюма, раздался звонок в дверь.

— Вова, ты еще не спишь? Открой, — попросила Екатерина Сергеевна.

— Кого это в такой час несет? — спросонок буркнул Ягодкин.

— Здесь проживает Владимир Рывчук? — спросила незнакомая женщина.

— Я Рывчук.

— Вам телеграмма, молодой человек, — почтальонша протянула огрызок карандаша и белый листок бумаги. — Распишитесь, молодой человек. Не забудьте поставить дату и время.

— Какое время?

— Когда телеграмму получили.

— Который же сейчас час?

— Двадцать три пятнадцать, — не глядя на часы, ответила почтальонша, не ведая, что в 23 часа 15 минут для Владимира Рывчука начиналась новая жизнь.

Телеграмма была из Харькова, от отца. Он сообщал, что закончил институт, получил диплом, ждет Вовку, чтобы отправиться в путешествие. Больше года назад, когда Володя приезжал к отцу на каникулы, они проложили на карте маршрут путешествия в боевую юность отца с матерью. Из Харькова они отправятся на поезде в Одессу. Оттуда пешком на Бирзулу, Ново-Украинку, Елизаветград, Знаменку...

Екатерина Сергеевна сидела рядом с сыном и затуманенными от слез глазами глядела на телеграмму, белеющую на красной обложке романа Александра Дюма.

Вовка, не замечая слез матери, оживленно рассказывал о подробностях предстоящего путешествия. Он, то и дело подкрепляя сказанное, с гордостью произносил: «Папа говорил... Папа обещал...» Он не понимал, что ранит сердце матери.

— Теперь я никогда больше не расстанусь с папой. Он обещал, как только кончит институт, получит назначение — возьмет меня к себе. Навсегда! — сказал он восторженно.

— А как же я?

— Чего ты? — не понял сын и, увидев слезы на глазах матери, которая никогда ранее не плакала, с мальчишеской щедростью предложил: — Бери отпуск, мама, езжай с нами. Ведь тебе полагается отпуск!

— Отпуск, пожалуй, дадут, — грустно произнесла Екатерина Сергеевна.

— Вот и хорошо! Папа будет рад. Я знаю, как он будет рад, когда мы втроем...

Екатерина Сергеевна прижала голову сына к груди и, наконец овладев собой, сказала:

— Разбилась жизнь — черепки не соберешь, не склеишь. Поедете, Володя, вы вдвоем с отцом. И пусть вам в дороге светит солнце!