За меня извинился редактор

1

Бог жил на Арбате. Его адрес назвали врачи редакционной поликлиники. Они же предупредили: «Бог на метро не ездит. За ним надо посылать легковую машину». Черт бы побрал всех богов. Пора им знать, что идет война и раздобыть машину нелегкая задача.

Но бог нужен мне, а не я ему. Тамару угораздило свалиться в противотанковый ров. Врачи из женской консультации вынесли приговор: немедленно прервать беременность, ребенка все равно не удастся спасти. Единственный, кто может помочь — старейший гинеколог Вяткин. Решаю: не добуду машину — понесу дряхлеющего бога на руках. Он сегодня же должен осмотреть жену. Третий месяц мы ждем сына.

Секретарша главного редактора обрадовалась моему появлению:

— Легок на помине. Главный просил тебя вызвать.

— Разве он уже приехал?

— Выехал.

— Маша, мне нужна машина. Томке плохо.

— Надолго?

— Что надолго?

— Машина.

— На час. Может быть, на полтора.

— Попрошу старика. Никуда не уходи.

В кабинете я уткнулся в свежий номер нашей газеты. Быстро пробежал отчет о пленуме Московского комитета. Раз главный вызывает в такую рань — значит, я что-то напорол. Но что? Пленум окончился в одиннадцать. Диктовал отчет прямо на машинку. Страницу за страницей относили к Максу, а он отправлял их в типографию. Около трех утра на мой стол вывалился снаряд автоматической почты, заряженный полосой с отчетом. Прочитал и остался доволен: всего в меру — фактов, критики, положительного опыта, цитат.

В кабинет вошла Маша.

— Через пятнадцать минут машина в твоем распоряжении. Только не задерживай. Иди к Сергею Борисовичу, ждет. — Уже от дверей предупредила: — Старик мрачен.

Машинально сложил газету, сунул в карман.

В коридорах непривычная для редакции тишина. Еще молчат телефоны, не успели вернуться с заданий корреспонденты, а уборщицы, наоборот, успели выключить пылесосы.

У стенгазеты встречаю первых сослуживцев, тех, кто приходит пораньше, чтобы потрепаться до «летучки». Семен из отдела информации бросается мне навстречу:

— Как живешь, старик, как с этим бороться? — это его излюбленное приветствие. И озабоченно спрашивает: — Зачем тебя к главному вызывают?

Я пожимаю плечами. Семен тянет за руку к стенгазете:

— Смотри, здорово ребята придумали.

Под примелькавшимся названием стенгазеты «Клякса» кто-то написал: «Орган редакции, где курьером тов. Картошкина».

С улыбкой вошел в приемную главного. Маша пожала плечами:

— Нашел время веселиться. Благодарности тебе объявлять не собираются.

Сергей Борисович кивнул мне головой и снял трубку «вертушки» или «кремлевки» — того самого телефона, по которому можно звонить руководителям, минуя секретарш и помощников.

Пока главный набирал нужный номер, я оглядел кабинет. Еще не успели выбросить в корзину тиснутые ночью полосы. Они висели на специальном стенде, пристегнутые никелированными застежками.

— Товарищ Павлюков? — спросил у невидимого собеседника главный. — Это из «Красного знамени». Вы читали сегодня отчет о пленуме эмка? Нет? Я должен перед Вами извиниться. По моему недосмотру неправильно напечатали Вашу фамилию…

Вот где собака зарыта: переврал фамилию секретаря горкома партии. Лихорадочно листаю блокнот. Ведь всех членов президиума собственноручно переписал по моей просьбе заведующий особым сектором горкома. Вот и его записка. Ясно написано: «Павлюченко», а не «Павлюков». Значит, не моя вина.

— Вполне возможно, что корреспондент думал о снайпере Людмиле Павлюченко, когда писал отчет, — хохотнул в трубку главный. — Еще раз прошу извинения.

Трубка главного легла на рычаг.

— Можешь ехать, старик.

— Я хотел бы объяснить, Сергей Борисович.

— Зачем объяснять. Я же извинился.

В приемной меня встретил вопросительный взгляд Маши: «Всыпал?» Мое кислое выражение лица послужило ответом. Возможно, было бы легче, если б отругал.

2

На девять вечера меня вызвали в ЦК партии к инструктору Беркутову. Со Степаном Беркутовым мы знакомы много лет. Вместе учились в институте журналистики. Он даже пытался когда-то ухаживать за Тамарой.

Я позвонил по телефону:

— Что стряслось, Степан?

— Приедете — узнаете. — Как я мог забыть, что в служебном кабинете Беркутов разговаривает только на «Вы».

В бюро пропусков ЦК шумно. Терпеливо выстояв в очереди, узнал, что на меня «заявку еще не спустили».

На черных стекляшках золотом написано, что по телефону звонить можно только по служебным делам и только к работникам ЦК. Черная трубка, сохранившая еще тепло руки предыдущего товарища, сжата в моей ладони:

— Алло, товарищ Беркутов? Я пришел, но пропуск не заказан…

— Ждите.

Звяк. Трубка на том конце провода покоится на рычаге. Ничего не поделаешь. Придется ждать. Сажусь на стул у самых дверей. Единственный свободный.

Большинство посетителей ЦК в военной или полувоенной форме. Здесь лейтенанты в гимнастерках с фронтовыми погонами и генералы в парадных мундирах одинаково терпеливо выстаивают в очередях к телефону и окошечкам за пропусками. Стоят работники министерств и директора заводов, председатели колхозов и ученые, писатели и домохозяйки. Одних из присутствующих ждет выдвижение, других — поддержка в смелых начинаниях, а третьих — нагоняй за упущения в работе… Чего ждет от посещения ЦК эта красивая блондинка, сидящая у стены напротив? В руках у нее книга. Но она не читает. Глаза заплаканы. Я не успеваю додумать, что могло привести ее сюда, как слышу громкий голос, называющий мою фамилию. Подхожу к окошечку, протягиваю партийный билет.

Бесшумно скользит лифт. В коридорах величественная, торжественная тишина, шаги тонут в ворсе ковровых дорожек. Двери, двери, на них таблички с фамилиями. Комната 174. Под стеклом фамилия: «Беркутов С. И.» Как же Степана по отчеству? Тогда, в студенческом общежитии, его называли просто Степкой, а как теперь его величать: Иванович, Иосифович? Кажется, Игнатович. Нет, не помню. Придется избегать обращения по имени и отчеству.

— Здравствуйте, вы меня вызывали?

— Да, садитесь.

Беркутов перекладывает с места на место папки, шелестит бумагами. Из кармана он извлекает кожаный футляр, в нем ключ от сейфа. Звякнул замок. Степан достал картонную папку и захлопнул дверцу.

— Товарищ Ткаченко, Павел Петрович, 1916 года рождения, член партии с октября 1940 года.

— Так точно, — поднялся я со стула.

Он встал из-за стола, шагнул к стене, где висела большая карта Советского Союза. Карта была густо испещрена красными флажками, нанизанными на булавки. Они обозначали пути наступления наших войск. Палец Степана пополз мимо Вязьмы, Смоленска, Минска, пересек реку Березину, остановился невдалеке от польской границы.

— Вот здесь, в Западной области, — с нажимом произнес Беркутов, — вам предстоит наладить выпуск газеты на русском языке. Область эта, как вам известно, недавно, перед самой войной, вошла в советскую семью.

Нарушая торжественность минуты, я перебил Беркутова:

— Я просил послать меня на Украину. Там моя родина. Там я получил образование. Первый рассказ написал по-украински…

— Здесь не торгуются, товарищ Ткаченко. Нам виднее, где лучше использовать того или иного коммуниста. Дайте пропуск — отмечу.

— Я не могу сейчас поехать. Тамара тяжело заболела. Ей нельзя вставать с постели. Сегодня привозил профессора Вяткина. Он говорит, что положение серьезное, нужен полный покой.

Глаза Беркутова потеплели, в них мелькнули искорки сочувствия, вспыхнули и тут же погасли:

— Не прячься за объективные причины, Паша, — и, словно испугавшись, что назвал меня по имени, поднялся из-за стола, заученным тоном произнес: — Нам не нужны справки от врачей.

Когда я взялся за ручку двери, Степан робко произнес:

— Что с Тамарой? Плохо? Жаль, очень печально. Передай привет.

3

Против ожидания Тамара встретила новость спокойно, почти безразлично. Это меня испугало. Она лежала на тахте, устремив глаза в потолок.

— Нет, просто слабость. Значит, будем жить на Западе. Помнишь, когда в 1939 году наша армия начала освободительный поход, ты все рвался поехать туда собкором… Говорят, что там очень красивые места. Кто от вас тогда ездил собкором, кажется, Илья?

Я не ответил, уткнулся в какую-то книгу. Возможно, там и красивые места, но я их не знаю. У меня есть свои города, которые с первых дней жизни стали родными — Кировоград, Киев, Харьков, Одесса… Любой город Украины. Там я буду на месте, там смогу принести больше пользы. Трудно делать газету в крае, где тебе все незнакомо: обычаи, литература, искусство, прошлое. Конечно, все это можно изучить. Но нужно время. Наш корреспондент, участвовавший в боях в этом крае, говорит, что там весьма серьезная обстановка.

— Ты чего молчишь?

— Думаю, Томка.

Резко зазвонил телефон. Сергей Борисович раздраженно сказал: — Черт знает что… Я считал, что ты патриот нашей газеты, а ты бегаешь в Цека, работу клянчишь.

— Наоборот, не даю согласия.

— Мне позвонил Беркутов и предложил, чтобы тебя освободили.

— Но ведь он же мне сказал…

— Есть силы — воюй.

 

Редакционные ночи

В том году — на стыке войны и мира — я вел записи, думая о будущей книге. Однажды вместо «глава вторая» написал «ночь вторая». Нынче, заметив эту описку, от души посмеялся.

Почему ночь, а не глава?

Наверное, потому, что в ту военную пору, в редакциях мы проводили за письменными столами ночи без сна… Слипаются глаза, голова клонится все ниже и ниже к мокрой полосе, буквы наползают одна на другую, строчки вытягиваются в бесконечную серую ленту. Холодная струя из водопроводного крана приносит бодрость лишь на полчаса.

Я хорошо помню многие статьи, опубликованные тогда в газете. В ушах еще звенят телефонные звонки, слышатся раздраженные голоса читателей, обнаруживших ошибку в номере…

Беглые дневниковые записи лишь напоминают об отдельных жизненных эпизодах, отшумевших спорах, огорчениях… В памяти все становится ярче, контрастнее, многое видится сегодня несколько иначе, чем тогда.

— Нет, в ту пору мы не могли так говорить и думать, — утверждают друзья, знакомясь с моими записями.

— Не могли? Почему же?

— Потому что не знали всех фактов…

Не знали, многого не знали. Но жили мы в неспокойное военное время, были не только свидетелями, но и участниками великих событий. Мы знали, чем живет народ, что его волнует, и об этом писали в своих статьях.

И это тоже факт!

К чему эти отступления? Разве нельзя обойтись без них?

Моя цель — поведать молодым журналистам, которые вместе с моим сыном пришли в редакцию, где когда-то мы растрачивали свои ночи, о том, как жили их старшие товарищи.

Без отступлений, пожалуй, не обойтись, если хочешь взглянуть на прошлое с вершины сегодняшнего дня.

Итак, ночь вторая, хотя описываемые в ней события и начинаются утром.

1

— Или завтра вы будете в Западном обкоме партии, или положите на стол партийный билет!

— Я обратился с ходатайством, состояние здоровья жены…

Разговор состоялся вчера утром, а сегодня военно-транспортный самолет укачивает меня в облаках. Под крылом промелькнули развалины городов, о которых так много в эти дни писалось в газетах, сообщалось в сводках Информбюро.

Среди пассажиров только трое впервые летят в Западную область. Рядом со мной Николай Долинин — международник «Красного знамени», впереди — дочь известного писателя, журналистка из Совинформбюро Ирина Ильинична. Они летят в освобожденный край на несколько дней, чтобы написать очерк для какой-то американской газеты. Николай говорит, что в Штатах живет много эмигрантов из этих мест. У них естественный интерес к судьбам хотя и давно покинутой, но родной земли.

Ирина Ильинична еще в Москве заполнила блокнот множеством легенд о древнем и колоритном городе Принеманске.

Николай обстоятельно познакомился с Западной областью по архивам Наркомата иностранных дел. Принеманск часто упоминался в речах делегатов Лиги наций, долгое время был камнем преткновения в международных спорах, фигурировал в соглашениях, подписанных высокими договаривающимися сторонами.

Для меня Принеманск — географическое понятие. Не успел прочесть даже энциклопедическую справку об этом городе.

Есть среди пассажиров самолета и четвертый, никогда не бывавший на западе. Чуть не забыл о нем. Этот пассажир или пассажирка надрывается в плаче.

С матерью ребенка в аэропорту мы немного повздорили. Она сумела получить билет забронированный для меня. Объяснила это предельно просто: мол, я могу денек-другой посидеть в Москве, вместе с семьей. У нее же кончилось терпение, и ждать она больше не намерена. В Принеманске ее ждет муж. Они давно не виделись. По-своему она была права. Я же помнил напутствие Степана Беркутова. Нарисованная им безрадостная перспектива придала мне смелости, и я тоже получил в кассе билет, предназначенный кому-то другому.

Самолет идет на посадку, лица прилипают к иллюминаторам.

В приземистом, барачного типа здании, именуемом аэропортом, долго кручу ручку телефонного аппарата. По ту сторону провода кто-то несколько раз переспрашивает, чего я хочу, в голосе у него такое удивление, словно я попросил достать звезду с неба, а не прислать на аэродром за будущим редактором машину.

— Лучше добираться до города с какой-нибудь оказией, — советуют в управлении делами обкома, — вернее.

— Старик, как живешь и как с этим бороться, — скаля зубы, произносит Долинин излюбленное выражение Семена, а у меня щемит сердце. Встретили, называется!

Возле аэропорта стоит пролетка. Извозчик в каком-то допотопном наряде, который я видел раньше разве что в кино, дремлет на облучке, — кажется, так называется место водителя конного экипажа.

— Что ж, господа, — широким жестом приглашает Николай, — отправимся путешествовать в прошлое.

2

Цокают копыта, подрагивают, кланяются развалины домов, неторопливо проползают пригородные рощи, с холма видны железнодорожные пути. Там деловито отдуваются паровозы, лязгают буферами длинные воинские эшелоны. Скоро, наверное, возобновится пассажирское движение между Москвой и Принеманском.

Перед глазами лицо Тамары. Провожая меня, она держалась бодро, даже улыбалась. Я-то знаю, ей совсем не сладко: оставаться в таком состоянии одной в Москве. Хорошо еще, что ее подруга из института согласилась на время перейти из общежития в нашу комнату.

Проезжаем мимо развалин, мимо маленьких домишек, похожих на тот, в котором мы жили в кубанской станице. Было это давно. Сразу после женитьбы. Вызвали меня в обком комсомола и вручили путевку на работу в газету политотдела МТС. В ту пору Тамаре очень не хотелось уезжать из родного города. Она плакала, старые ее тетки шептали что-то насчет нитки и иголки, что мужа нельзя оставлять без присмотра. После города Горького оказаться в такой дыре, как та станица, — радости мало. Грязища, пыль. Потом ездили много. В «Красном знамени» собственным корреспондентам не давали засиживаться на одном месте. Промелькнули, как станции в пути, Забайкалье и Сибирь. Из Иркутска получил назначение в Баку. Из Азербайджана просился на родную Украину. Направили снова в Горький, Томка радовалась. Казалось, круг замкнулся. Затем кому-то пришла идея выдвинуть меня в аппарат редакции. Вписалась строчкой в автобиографию Москва, а теперь вот — Принеманск.

За годы странствий жена наловчилась быстро паковать наш нехитрый скарб, при минимальных затратах обживать квартиры (если они были) в новых городах. Нигде мы не обзаводились мебелью. Во-первых, хронически отсутствовали деньги, во-вторых, не было уверенности, что когда-нибудь начнем оседлый образ жизни. Чаще всего довольствовались тем, что оставалось в наследство от предыдущего корреспондента.

Принеманск — другое дело. Сюда я приехал не собкором, а заместителем редактора газеты. Фактически редактором, ибо мой шеф, старый коммунист из Западной области, работавший здесь в подполье еще во времена господства пилсудчиков, вряд ли сможет приступить к работе. Год назад он был ранен под Орлом. С тех пор прикован к постели. Он меня принял на московской квартире. Достаточно было взглянуть на него, чтобы не тешить себя надеждой.

— Газету придется организовать и вести тебе одному. Видишь, в каком я состоянии, — сказал редактор, напутствуя меня перед вылетом из Москвы.

В ЦК ВКП(б) тоже сочли нужным предупредить:

— За газету будем с вас спрашивать. Смидович — человек больной, а вы молоды, здоровьем вас не обделили.

Пролетка трясется по узким улочкам. Слева — красивое здание с колоннами. Очень знакомое, где же я его мог раньше видеть?

— Ратуша? — спрашивает Николай у извозчика.

— То так, — извозчик опасливо покосился на моего спутника, — пан раньше жил в Принеманске?

— Нет, — признался Долинин, — видел это здание на картине.

— А-а, но, но, — погоняет коня извозчик.

Я вспоминаю: действительно, этот дом с колоннами я тоже видел на картине. Мимо него брели толпы понурых наполеоновских вояк.

Снова проезжаем район сплошных развалин. Ни одного уцелевшего дома.

— Скоро центр?

— То так, — односложно отвечает извозчик. — Тут була Торговая улица.

— Много в городе таких бывших улиц? — с нескрываемым беспокойством спрашиваю я.

— Занадто много. — Возница натянул вожжи. — Приехали, панове.

У входа в трехэтажное здание напротив унылой площади — часовой. Он преграждает дорогу:

— Пропуск?

— Мы из Москвы, вот направление из ЦК ВКП(б), нам надо к секретарю, — объясняю я.

— Вам в обком партии надо, а здесь НКВД, не задерживайтесь, тут стоять нельзя.

— Куда идти?

— Вниз по проспекту, там за площадью и обком партии.

Сам виноват. На аэродроме вместо обкома сказал Цека, а извозчик спутал с Чека, теперь тащись по городу с вещами. Хорошо хоть груз невелик. Чемодан только у меня, а у Николая и Ирины портфели.

Во время шествия по проспекту продолжаем разглядывать разрушенные здания, читаем на стенах уцелевших домов торопливые надписи: «Разминировано», «Мин нет».

— Пашка веселый городок выбрал, — посмеивается Николай.

В обкоме встречаем Григория Барановского. Он работал в управлении делами Наркомата. В Москве Барановский не баловал нас своим вниманием, но здесь встречает, как родных. Григорий назначен управделами обкома. Он быстро «организует» машину, дает сопровождающего.

Темным вечером подъезжаем к большому серому дому. Сопровождающий нас товарищ ныряет в подвал и возвращается с усатым дворником.

— Пан Казимир, принимай постояльцев.

— Можно, почему нельзя, можно, — бормочет дворник, прикрывая ладонью колеблющееся пламя свечи.

Идем по узкой лестнице, под ногами хрустит битое стекло. На четвертом этаже дворник долго возится с ключами. Наконец, дверь открыта.

— Паны могут тут отдыхать. В комнатах есть две кровати и один диван.

Чиркаем спичками.

— Нельзя, панове, — предупреждает дворник, — окна не завешены.

Ирина плюхнулась на диван, зашуршали газеты.

— Чур, мое место, мальчики…

Уступив даме диван, мы с Николаем отправились в темноту соседних комнат. Долинин сравнительно корректно ругнулся, очевидно, ему пришлось не по вкусу столкновение с каким-то тяжелым предметом. Мне повезло — вытянутая рука нащупала спинку кровати. Пользуясь правом первооткрывателя, я ее тут же и оккупировал. Вспыхнувший огонек спички слегка осветил мое ложе, но увы, не помог обнаружить на кровати признаков постели. Очевидно, усатый дворник успел стащить ее в питейное заведение. Угасающий огонек выхватил из темноты кипу газет и журналов, сваленных в углу, — отличная постель. Кстати, у меня есть ценный опыт. Несколько лет назад, когда я приехал в Баку собкором «Красного знамени», в квартире, оставленной моим предшественником, тоже была только кровать с голой сеткой и множество газетных подшивок. Тогда мне пришлось несколько ночей спать на газетах. Отправленный из Иркутска багаж шел с черепашьей скоростью.

Обшарив комнаты, Николай Долинин мрачно констатировал, что у пана Казимира плохое зрение: одну кровать он принял за две. Ирина благосклонно предложила выделить Николаю спинку от дивана. Он уволок диванную спинку на кухню. Таким образом, каждый из нас получил отдельный номер. Для военного времени устроились прекрасно.

Усталые с дороги, мы крепко заснули, едва успев принять горизонтальное положение.

3

Луч солнца уперся в лицо. Я повернулся на другой бок и вдруг услышал: бим-бом, бим-бом, бим-бом. В утренней тиши трезвонили колокола. Открыл глаза и обмер. На стене, в позолоченной раме висел портрет Гитлера. Закрыл глаза, снова открыл — портрет не исчезал. Осторожно приподнялся на кровати. Посыпались на пол газеты и журналы. С обложки одного из журналов глядел все тот же человек с низко опущенной на лоб прядью волос и черными усиками под мясистым носом.

— Подъем, — заорал я на всю квартиру, — мы попали в логово зверя.

Оказывается, мои спутники проснулись раньше. Они уютно устроились на диване и листали немецкие журналы. И Николай, и Ирина недурно владели немецким языком.

Днем узнали, что дом, в котором мы заночевали, во время оккупации занимали гестаповцы.

Бывший владелец квартиры, помимо портрета Гитлера, газет, журналов и книг, забыл в ванной бритву, наполовину измыленный кусок туалетного мыла, зубную щетку, а на столе в комнате, где я спал, остался стакан недопитого кофе.

Я рванул со стены раму с портретом Гитлера. Хлопнувшись о пол, она жалобно звякнула стеклами.

— Развоевался, — скептически заметила Ирина, — рама могла бы пригодиться, а теперь придется вставлять стекло. Оккупируй эту квартиру. В Москве такую получить трудно.

Мне предстоит надолго обосноваться в Принеманске, возможно, и отдадут эту квартиру. Тогда можно будет привезти из Москвы Тамару.

— Здесь целая библиотека немецкой периодики, — Николай уткнулся в книжный шкаф. — Советую, старик, разобраться. Издания, выпускавшиеся во время оккупации. Редакции может пригодиться, в целях контрпропаганды…

— Рано об этом говорить, квартира не моя, я здесь — не хозяин.

 

Маленькая точка на карте

1

— Виктор Антонович Урюпин, — пальцы замерли у лакированного козырька фуражки. Несмотря на знойный день, человек, стоявший передо мной, был в суконном морском кителе, застегнутом на все пуговицы.

Спутники Урюпина с нескрываемым любопытством разглядывали меня. О Викторе Антоновиче мне говорили в Москве и Смидович, и Беркутов. Последний показал личное дело Урюпина. Из него можно было узнать, что Виктор Антонович до войны работал в Принеманске, затем, после эвакуации, сотрудничал во флотской газете. Две недели назад, когда бои шли под городом, ЦК послал его готовить базу для редакции. Вместе с ним выехали из Москвы еще несколько сотрудников будущей редакции, отобранных Беркутовым и Смидовичем.

Смидович характеризовал Урюпина более обстоятельно. Они вместе работали в Принеманске. Выпускали русскую газету. В редакции тогда работала и жена Виктора Антоновича, московская журналистка.

— Жили они дружно, — вспоминал редактор, — но перед самой войной она вдруг подала заявление об уходе. Прошел слух, — разводятся. Почему? — пытался выяснить, но до сути не добрался. Началась война. Стало не до этого. Встретил Виктора Антоновича месяца два назад в Москве. Урюпин сильно изменился. Этакий «морской волк». Недавно приходил ко мне домой — разговаривали. Так и не понял — хочет он ехать в Принеманск или продолжать служить в своей морской газете. Спросил о семье — ответил что-то неопределенное. Расспрашивать не стал. Неудобно, все-таки дело личное.

На прощание Смидович посоветовал быть внимательнее к Урюпину. Журналист он толковый, знает край. Что же касается настроения, то все образуется.

И вот старожил Принеманска передо мной. Глаза Виктора Антоновича затуманены:

— Зайдем, редактор, в «Бристоль», позавтракаем, — предложил Урюпин.

— Но вы уже, кажется, успели…

— Не беда, талонов хватит, всех накормлю, — Урюпин выгреб из кармана кителя охапку карточек и продолговатых книжечек с талонами: — Это на еду, а это на напитки. Сегодня и вас отоварим.

— Редактор не здесь будет питаться, а в «Розе», — вмешался в разговор молодой парень с непокорным чубом, который торчал над высоким лбом, словно петушиный гребень.

— Там по десять литров выдают, — не скрывая зависти сказал второй спутник Урюпина, высокий, лысый, с бабьим лицом. — Напитки — основная валюта в этом городе. За пол-литра можно купить…

— Как обстоят дела с типографией, помещением для редакции?

Парень с петушиным гребнем самодовольно ответил:

— Уже опечатали больше десяти квартир.

— Как это опечатали? — не понял я. — О чем вы толкуете, молодой человек?

— Кстати, меня зовут Анатолий Александрович, по фамилии Платов, по возрасту, редактор, я думаю, мы ровесники. Что же касается квартир, то делается это просто, берется веревочка, сургуч, медный пятак, — и все в порядке. Нашел свободную квартиру — опечатал. Кроме чекистов, никто не рискнет сорвать казенную печать.

— Разве нельзя получить ордера на свободные квартиры через горисполком, допустим?

— Не уверен. И без нас им хватает работы.

— Как же вы додумались до сургуча, печати! — Деятельность Платова меня обеспокоила. Работники редакции еще не существующей газеты, решили конкурировать с милицией и ставить сургучные печати на свободных квартирах! Это может кончиться большим скандалом. Речь идет не о школьных забавах. Какое мальчишество!

Пока Платов рассказывал о своих похождениях, Виктор Антонович успел сбегать в буфет и вернуться с бутылкой французского коньяка. На этикетке по диагонали красным было напечатано: «Только для немецких офицеров».

Чокнулись гранеными стаканами — другой посуды в бывшем ресторане, а ныне столовой для актива, — не оказалось. С утра, на голодный желудок, мне никогда не приходилось пить, я боялся опьянеть и поэтому только пригубил коньяк.

— Так не годится, редактор, — настойчиво заявил Виктор Антонович, — за знакомство надо выпить до дна. Пойми, что все мы отныне винтики, шурупчики одной машины. Надо, чтобы не скрипели.

— Винтики, шурупчики! — передразнил я. — Не надо с утра пить.

— Слушаюсь, адмирал, — навалился на стол Урюпин.

Я поднялся:

— Мне пора. Где я смогу найти вас?

— Найти нас можете всегда или здесь, или в гостинице «Виктория», — ответил Виктор Антонович, — там мы для редакции держим три номера. Кстати, можете взять ключ, для вас припасен номер.

Урюпин передал мне ключ с большой деревянной грушей, на которой была вырезана цифра 16.

2

В приемной первого секретаря обкома сказали, что он с утра был, но потом уехал с председателем облисполкома на станцию. Должен прийти энергопоезд, который даст свет городу. Не всему Принеманску, но во всяком случае, получат электричество те предприятия и учреждения, которым это прежде всего необходимо. Электроэнергия — главная проблема.

В ожидании секретаря брожу по коридорам, заглядываю в кабинеты. Широкие мраморные лестницы, медные канделябры, лепные потолки. В коридорах топают военные с полевыми погонами на гимнастерках, партизаны в самой невероятной одежде.

У двери, ведущей в садик, встретился с Григорием Барановским. Он объяснил, что это жилой дом какого-то епископа. Жил он в нем один. Ему было просторно, обкому — тесно. Скоро перейдут в два здания на проспекте. Дома разминировали, сейчас заканчивают ремонт.

Первый секретарь вернулся в обком только к концу дня. Он меня узнал:

— А, редактор, заходите, — и уже в кабинете добавил, — газета на русском языке нужна позарез. Во-первых, ее ждут в армии, во-вторых, к нам с каждым днем будут приезжать все больше людей из других республик. О нашем крае они понятия не имеют. Ваша задача — не только рассказать им о Западной области, но и привить к ней любовь. Как назовете газету?

— Не думал.

— Может быть, «Заря Немана». Подумайте, посоветуйтесь со своими товарищами. Завтра давайте проект на бюро, сразу и примем решение.

— Не знаю, с чего и начать: помещения для редакции нет, типография не готова к выпуску газеты на русском языке, сотрудников почти нет.

— Забудьте слово «нет». От частого его повторения газета не выйдет. Хотелось бы, чтобы через неделю, в крайнем случае, через десять дней первый номер лежал у меня на столе. Завтра-послезавтра начнет работать энергопоезд. Типография получит электричество в первую очередь. Об остальном договоритесь в облисполкоме.

Когда я подошел к двери, секретарь спросил:

— Признайтесь, когда мы встречались на Волге, у вас даже мысли не было, что придется работать в нашей области?

Эту встречу я хорошо помнил. В небольшом волжском городке готовилась к боям только что сформированная стрелковая дивизия. Среди воинов было много эвакуированных из Западной области. По заданию редакции я должен был написать о воинах новой дивизии. Тогда и состоялось знакомство с первым секретарем обкома. Знакомство, каких бывает много на журналистских дорогах. Через несколько дней, когда я уже возвращался в Москву, мы с секретарем обкома оказались в одном купе вагона. Здесь разговор продолжался без блокнота и более оживленный. Потом раза два или три встречались в Москве. Но никогда я не думал, что нам придется вместе работать в Принеманске.

— Конечно, не предполагал, — признался я.

— Вот видите, а я тогда к вам прицеливался. Было ясно, что без помощи друзей нам не обойтись.

— Я вам обязан своим назначением?

— В известной мере. Так я на вас надеюсь. Действуйте.

Вечером в гостинице решил собрать немногочисленных сотрудников редакции. Но встретил лишь одного из них — лысого, который во время первой встречи был самым молчаливым. Его фамилия Задорожный. Растянув в улыбке бабье лицо, он сказал, что Урюпин и Платов отправились повеселиться к знакомым женщинам.

— А вы что отстаете?

— Дорожу своей репутацией, товарищ заместитель редактора.

— У меня есть имя, фамилия.

— Привыкайте, здесь принято называть всех по должности.

— Как же мне вас называть?

— Право не знаю. Всех нас, то есть Платова, Урюпина и меня, в Москве уверяли, что мы будем занимать пост ответственного секретаря редакции. Можете считать, что вам повезло. Редактора нет, зато три секретаря, полтора заведующих отделами и взвод технических секретарш, которых особенно охотно подбирает Урюпин. Некоторые из них, кажется, умеют печатать одним пальцем то ли на польском, то ли на белорусском языке.

— А вы злой человек, товарищ Задорожный.

— Не рискнули назвать меня секретарем. Как же вы завтра приказ писать станете? В шапку бросите записки с названиями должностей?

— Возможно. Постарайтесь вытянуть счастливый билетик. Спокойной ночи.

 

Четыре претендента на одно место

1

Вечером в номере гостиницы пусто и темно. Нет даже огарка свечи. Поднял шторы. За окном серая муть. Слякотное настроение.

Как пойдут дела? Нужен спаянный коллектив, такой, как в «Красном знамени». А здесь? Возможно, первое впечатление и обманчиво — даже наверное они не такие, какими показались мне в ресторане, но не похожи и на свои анкетные портреты.

Надо их понять, сдружиться. А я почему-то все время вспоминаю контору по заготовке рогов и копыт. Кто из подручных Остапа Бендера был приверженцем морской формы? Кажется, Шура Балаганов. Как же зовут Урюпина? Ах да, Виктор. Чем же обеспокоил он Смидовича? Разошелся ли он с женой? Надо будет поинтересоваться. Редактор меня не предупредил, что Виктор Антонович алкоголик. Нет, так нельзя судить о людях — безапелляционно, категорически… Может, выпил от безделья, со скуки. Вот начнем работать — и он сразу станет серьезнее. Сказал же Смидович, что Урюпин стоящий журналист.

Что за человек претендент в ответственные секретари Борис Задорожный? Вечером разговор у нас не получился. Он недружелюбно отозвался о своих товарищах. Это вызвало раздражение. Почему? Разве на меня они произвели отрадное впечатление? И все-таки мне не понравился его тон. Понимаю, что и мой тон ему не пришелся по душе.

Ворочаясь с боку на бок, я не щадил и себя. Впервые мне предстоит играть роль «руководящего товарища». Что-то быстро я в нее начал вживаться. Этакий всезнающий начальничек. Любуйтесь, мол, мною, как-никак столичная штучка. Сейчас мне кажется, что я был с товарищами высокомерен, играл в неприступность.

А может быть, выбранный мной тон и правилен. Не подыгрывать им, не становиться рубахой-парнем. Но у нас в «Красном знамени» отношения были проще, никогда не подчеркивалась разница в служебном положении. Сравнил! Там же коллектив годами формировался, традиции… Здесь надо создавать традиции. Поэтому так важно с первого дня установить правильные отношения. Хотелось хоть чуточку походить на Сергея Борисовича — быть уравновешенным, справедливым, дружески расположенным к товарищам по редакции… Смогу ли? В Принеманск я прилетел, словно кому-то сделал одолжение. Вот, мол, какой я несчастный. Оставил в Москве больную жену, подходящее жилье и приехал черт знает куда… Дыра… Путешествие в прошлое… Период нэпа… Придумали невесть что! Интересно получается: как дело доходит до самокритики, так и ищешь себе компаньона. Может, это Долинин и Ирина Ильинична меня настроили на пессимистический лад? Нет, Пашенька, никто тебя не настраивал, своим умишком дошел до этого. Представил себя этаким миссионером с партийным билетом. Какой же ты будешь редактор, если по уши не влюбишься в Принеманск, не поймешь его, не увидишь и не оценишь его прелестей. Выбрось из головы, что ты мудрее других и приехал поучать недорослей. Проще, скромнее веди себя, и жить будет интереснее, увидишь, как много привлекательного в новом городе. Какие в нем живут мудрые, бывалые люди.

Оказывается, есть на свете бессонница, не выдумали ее люди. Я почти убедил себя стать ангелом во плоти. До утра шевелил лопатками — не начали ли расти крылья? Нет, не растут. Наверное, потому, что всю ночь курил. Какому ангелу приятно поселиться в комнате, прокуренной, как пепельница.

2

Утром, когда мне показалось, что я, наконец, смогу заснуть, пришел парень с петушиным гребнем. Информация Задорожного, очевидно, была неточной. Никаких следов бурно проведенной ночи на его лице не осталось. В отличие от меня он выглядел свежим, хорошо отдохнувшим человеком.

— Павел Петрович, поступаю в ваше распоряжение добровольным гидом, — предложил Анатолий Платов. — Я покажу вам Принеманск, и вы поблагодарите судьбу в облике Центрального Комитета, которая вас сюда направила.

— Правда, вам нравится Принеманск, Анатолий Александрович?

— Любопытный город.

— Красивее вашего Ярославля?

— Сам-то я родом из Старой Русы, институт журналистики кончал в Ленинграде, потом уже работал в Ярославле.

— Тогда ваш отзыв о Принеманске особенно дорог. Можете сравнивать.

— С Ленинградом? Нет, Павел Петрович, я не ищу в Принеманске уголков, напоминающих другие города. Меня увлекает своеобразие города, его несхожесть с другими.

— Развалины всюду похожи друг на друга… Впрочем, охотно принимаю ваше предложение. В облисполкоме свидание мне назначили на двенадцать. Времени уйма.

Город, залитый яркими лучами солнца, сегодня показался более привлекательным, чем вчера. По проспекту дошли до высокой башни, застывшей в карауле у колонн собора. За ним виднелся высокий холм, заросший кленами. На его вершине краснели руины какого-то замка. Платов, не спрашивая согласия, вел по местам, которые, видно, полюбились ему. Через деревянный узкий мостик перешли на другой берег маленькой речки, по тропинке, круто взбегающей вверх, поднялись к вершине холма. Это была не та гора, что виднелась с соборной площади. Развалины замка теперь оказались под ногами.

— Ну как, нравится? — спросил Платов. В голосе его чувствовалось такое удовлетворение, как будто он был автором чудесной панорамы, открывшейся нашему взгляду.

— Действительно, любопытный город, — признался я.

— Смотрите, эти взметнувшиеся к небу купола костела напоминают мачты корабля?

— Признаться, не очень.

— Мне хочется их зарисовать, я вижу их плывущими по волнам.

— А вы рисуете?

— Немного.

Я обрадовался, что Платов рисует, и попросил его подумать, как лучше изобразить название нашей газеты. Предложение первого секретаря назвать газету «Заря Немана» ему понравилось.

В это утро Анатолий Александрович показался мне совсем не похожим на того парня с петушиным гребнем, который рассказывал вчера, как пятаком опечатывал пустые квартиры. Он, оказывается, человек любознательный. Приехал в Принеманск всего на несколько дней раньше моего, а о городе уже мог сообщить много интересного, — не легенд, которые выкопала со страниц старинных книг Ирина Ильинична, а об увиденном собственными глазами или услышанном из уст старожилов Принеманска. Когда же я задал вопрос о товарищах, которые вместе с ним приехали в Принеманск, от прямого ответа уклонился.

— Люди как люди, сами увидите.

— Человек лучше всего раскрывается в деле, — согласился я.

Когда возвращались в гостиницу, Платов вспомнил об опечатанных квартирах. Он посоветовал получить резолюцию заместителя председателя облисполкома, чтобы эти квартиры закрепили за редакцией. Оказывается, у него уже был напечатан список адресов квартир, на которые мы претендуем.

— Значит, ордера все-таки понадобятся, — не без злорадства констатировал я.

— А как же? Но если вы придете без адресов, ничего не получите. Это факт.

Я предложил зайти в одну из квартир, указанных в списке Платова. Время еще есть. Анатолий охотно согласился.

Узкая улочка, каких много в старом городе. За высоким забором двор-колодец. Поднимаемся по деревянной лестнице на второй этаж. Платов уверенно направляется к двери, обитой черным дерматином.

— Вот здесь, — произносит он. — Странно. Где же печать?

Мне остается только разделить его недоумение.

— Может быть, вы спутали номер квартиры? — высказываю я предположение.

— Нет, все точно…

Словно торопясь рассеять наше недоумение, из квартиры выходит женщина в защитной гимнастерке, но без погон. Она интересуется, кого мы ищем. Анатолий неуверенно объясняет:

— Видите ли, эта квартира предназначалась…

— Кому это там еще предназначалась, — перебивает женщина. — Я ее заняла… Сама живу и трех солдатских сирот при себе содержу.

— Да, но все-таки… На двери была печать…

— Зря сургуч расходовали, — беззлобно ответила женщина, — отодрала вашу печать, отмыла дверь. Мне горсовет ордер выдал. Интересуетесь?

— Нет, зачем же? Верим.

У Платова явно пропало настроение водить меня по опечатанным квартирам. Подтруниваю над своим новым товарищем:

— Оказывается, ваши пятачки не авторитетны. Народ нынче не робкий. Хорошо, что по шее нам не надавали.

В гостинице встречаю Задорожного. Ему было поручено выяснить, какие возможности у типографии для выпуска газеты на русском языке. Он обстоятельно пересказывает разговор с директором типографии. Мало русских шрифтов. Нет русских линотипистов. Нет…

— Ну, а вы чем помогли товарищам в типографии?

— Чем им поможешь? Работать надо, а они безынициативные, безрукие… От них требуешь, говоришь им человеческим языком, а они…

— Ясно.

Собственно говоря, ничего не ясно. Но мне не хочется продолжать разговор с Задорожным. Трудно преодолеть раздражение. Легко сказать, что надо не сигнализировать, а заниматься делом. Но это вряд ли поможет. Борис Иванович, не стесняясь в выражениях, характеризует директора типографии и других работников Принеманска. Прерывая поток его красноречия, советую:

— Вы бы сами активнее, деятельнее, что ли, помогли типографии…

— Это не входит в круг моих обязанностей.

Возможно, и не входит в круг его обязанностей. Ведь он прислан, как уже говорил мне, на пост ответственного секретаря. Но ведь газеты еще нет. Кто знает, что сегодня должно входить в этот пресловутый «круг»…

3

Ровно в двенадцать я постучал в дверь кабинета заместителя председателя Принеманского облисполкома. Из-за письменного стола поднялся человек с черными усиками и белоснежными зубами. Улыбка озаряет его лицо. Он внимательно и, как мне кажется, заинтересованно слушает.

Я говорю о нуждах редакции. Нужд этих великое множество: типография, помещение для редакции, жилье для сотрудников, карточки на питание…

Зампред щелкает портсигаром, предлагает закурить. С удовольствием пускаю дым и жду, что он мне ответит. Когда пауза становится тягостной для обоих, зампред, продолжая улыбаться, спрашивает:

— Почему вы обратились ко мне?

— Мне сказали, что вы в облисполкоме занимаетесь этими вопросами…

— Верно, Павел… Простите, запамятовал ваше отчество…

— …Петрович.

— Так вот, Павел Петрович, я думаю, что вы намерены издавать коммунистическую газету…

— Безусловно.

— Вот видите. А я беспартийный. Вашей газетой должна заниматься Коммунистическая партия.

От удивления я раскрыл рот и долго не мог произнести ни слова.

— Желаю вам успеха. Рад был познакомиться…

— Что ж, я тоже рад. А вы не скажете, есть у вас коммунисты в облисполкоме?

— Конечно. Руководство области народное. В него вошли коммунисты и выходцы из других партий… Вы, очевидно, еще не успели войти в курс дела.

— Признаюсь. Так кто же коммунист в облисполкоме?

— Председатель, его первый заместитель, некоторые заведующие отделами.

Уже за дверью я доставил себе удовольствие чертыхнуться. Расскажи мне о таком в Москве — не поверил бы.

Председателя у себя не оказалось. Зашел к первому заместителю. Высокий, грузный, он протянул руку. Я ощутил вялое рукопожатие.

Заместителя председателя зовут Кузьма Викентьевич. Он ждал моего прихода. Оказывается, ему уже звонил секретарь обкома и просил оказать содействие.

Я рассказываю о разговоре с коллегой Кузьмы Викентьевича. Он воспринимает рассказ равнодушно. Ни моего гнева, ни удивления не разделяет. Лишь между прочим заметил:

— Действительно, он человек со странностями, но честный и дело знает.

Условились после обеда поездить по городу и присмотреть какое-нибудь подходящее здание для редакции.

— Выбор небольшой, — предупреждает Кузьма Викентьевич, — город сильно разрушен. Придется вам, наверное, и ремонтом заняться.

— На дворец и не претендуем. Однако работать где-то надо…

— Конечно.

4

«Расцветай и крепни, родной край!» — я написал заголовок передовой статьи первого номера газеты «Заря Немана» и отложил ручку. Прошла неделя, как мы сверстали первую полосу. Потом дело застопорилось. Энергопоезд дает очень мало энергии. Наша типография с гордым названием «Луч» всегда сидит без света. Пытаемся найти выход. У отправлявшейся на фронт воинской части выклянчили ненужный им движок. Попробовали запустить. Пока безуспешно. Не хватает деталей, что-то сломано. Механик, демобилизованный из армии танкист, с видом доктора, выстукивает, выслушивает движок.

— У этой «кобылы», — говорит директор типографии, — большое преимущество — она питается дровами. Другого топлива у нас нет. Дров тоже нет, но их легче достать, чем уголь…

Дровами так дровами. В годы гражданской войны для паровозов тоже не было припасено угля. Однако кляча типографии попалась привередливая. Даже охапка сухих дров не разжигает ее. Танкист отвинчивает и прикручивает гайки, самонадеянно утверждает:

— Я заставлю эту кобылу бегать.

Название «кобыла» привилось, но движок не работает. Каждую ночь ждем чуда, по очереди бегаем в типографию. Напрасны наши ожидания — не вспыхивает «Луч», линотипы безмолвствуют, застыл металл. Может, его, черта проклятого, разогревать на примусах или карбидными лампами? Выслушав это рационализаторское предложение Анатолия Платова, которого назначили ответственным секретарем редакции, директор типографии зло ответил:

— С равным успехом можно греть металл и собственной задницей.

Пока механик уговаривает «кобылу» бегать, мы до бесконечности переделываем первую, вторую и четвертую полосы. Собранный работниками редакции материал быстро стареет. На фронте каждый день перемены. Наши войска заканчивают освобождение Прибалтики, перешли государственную границу, ворвались в Восточную Пруссию. Сегодня с фронта пришла статья под броским названием «Вот она, проклятая!» С освещением событий на фронте у нас дела обстоят значительно лучше, чем с материалами тыла. Я договорился с редактором фронтовой газеты, корреспондентами, чтобы в порядке шефства писали и для нас. Корреспонденты встретили наше предложение с энтузиазмом. На полосах их газет сильно не развернешься. То ли дело у нас — места хоть отбавляй. Фронт — главное. Из Принеманска и других освобожденных городов области наши ребята пока приносят лишь худосочные заметки. Ни они, ни я не представляем, что делается в области, здесь все непривычно, попали совсем в другую обстановку.

Борис Задорожный, которого в редакции, очевидно, за большой рост и примитивный ум назвали «Крошкой Бобом», вернувшись из деревни, обескураженно заявил, что здесь индивидуальное хозяйство пустило крепкие корни, кругом хутора, неизвестно, когда можно будет приступать к коллективизации…

Оценив такую «журналистскую наблюдательность» и учитывая сведения, почерпнутые из характеристики, я назначил Задорожного заведующим сельскохозяйственным отделом редакции. Ведь он работал в ведомственной сельскохозяйственной газете, в доисторические времена закончил сельскохозяйственный институт. Другого специалиста под рукой не оказалось. Урюпина, как знатока здешних мест, обком утвердил исполняющим обязанности заместителя редактора. Таким образом мы ликвидировали перепроизводство секретарей. Остался недовольным только Задорожный. И напрасно. Он первый вошел в историю «Зари Немана». Да, сделанная им полоса была первой подписана к печати, хотя и не вызывала нашего восторга. Она была задумана как страница писем крестьян в редакцию. Писем Крошка Боб сумел организовать мало. В основном он их сочинял сам, а стремясь сделать более колоритными, писал их псевдонародным языком. Несколько писем пришлось снять.

Пора отогнать посторонние мысли, надо кончать передовую. Хочется написать ее получше, а на бумагу ложатся лишь примелькавшиеся фразы. «Кончилась долгая, кошмарная ночь немецкой оккупации в…» Остановился, подумал: пожалуй, лучше написать в «нашем городе». Непривычно еще называть город, с которым шапочно знаком, своим. Но надо привыкать. Читатель к подобным нюансам чуток. «Усилиями всего советского народа Западная область полностью очищена от ненавистных захватчиков. Пограничники вернулись на свои заставы».

В дверь постучали. Я с сожалением посмотрел на чистый лист бумаги, буркнул: — Войдите.

Передо мной предстал человек в шляпе с обвислыми краями. Ощетинившись рыжими усами, пришелец бросился меня лобызать:

— Пашенька, здравствуй.

— Простите, но я…

— Не узнаешь, старик?

— Честное слово, не припомню.

— Вспомни Иркутск.

— Викентий!

— Соколов собственной персоной!

Тридцать восьмой год. Я тогда был собкором «Красного знамени» по Восточной Сибири. Часто приходилось бывать в областной газете. Там и познакомился с Викентием Соколовым — заместителем ответственного секретаря редакции. Потом он исчез из Иркутска. Я о нем ничего больше не слышал.

— Какими судьбами к нам, Викентий?

— С путевочкой ЦК, Пашенька. Вот, пожалуйста.

Я прочитал и тяжко вздохнул. Соколова к нам посылали в качестве ответственного секретаря. Что там Беркутов, рехнулся? Четвертого человека на одно и то же место.

— Занято у нас место ответсекретаря. Придется поработать заведующим отделом.

— Нет. Здесь я не уступлю. Или секретарем, или обратно отправляй.

В комнату с шумом ворвались Урюпин и Платов.

— Пыхтит! — выпалили они одновременно. — Пыхтит!

— По этому поводу следует, — Виктор Антонович потряс бутылкой с коньяком. Соколов вожделенно посмотрел на бутылку, разгладил усы.

— Дай сюда, — я забрал бутылку и спрятал в ящик стола, — тащите материал. Пока делается номер, объявляю сухой закон. Викентий, садись править материал, а ты, Анатолий, отправляйся в типографию и обеспечь набор. Завтра первый номер должен родиться!

5

Жизнь убеждает в непостоянстве человеческой натуры. Несколько дней назад в «Красном знамени» меня приводила в уныние пачка собкоровских статей, сотни ежедневно поступающих писем. К редакционным «планеркам» в секретариате готовился, как к сражению. Каждую лишнюю строчку на полосе приходилось вырывать зубами.

— Газета не резиновая! — эту фразу до того часто повторяли, что она не задевала сознания.

Как бы я радовался, если бы мог сегодня произнести ее на совещании в «Заре Немана»! Я на «планерке» взывал:

— Давайте материал. Газета не может выйти с белыми пятнами.

К вечеру мы посылали в типографию заметки, написанные от руки. С пылу-жару. Быстрее, быстрее, пока работают линотипы. Хочется изгнать из полосы устаревшие новости. Рождается первый номер «Зари Немана». Соколов переделывает вторую полосу. Он, хотя еще и нет приказа, цепко держится за секретарский пост. Пожалуй, опытнее Платова. Однако торопиться не стоит — время покажет.

В центре второй полосы Викентий макетирует письмо коллектива завода «Коммунар». Работники этого предприятия решили внести 41.420 рублей на строительство танковой колонны и авиационной эскадрильи. Цифра вызывает сомнения. «Правда» печатает письма некоторых колхозников. Они из своих трудовых сбережений отваливают по сотне тысяч.

Словно угадав мои сомнения, Викентий причмокивает языком и говорит, что невелика сумма, собранная рабочими. Начинаю спорить. Убеждаю фактически не его, а себя. Надо привыкать к местным условиям. Предприятия кустарные, и те в большинстве разрушены. Рабочих мало. Люди натерпелись во время оккупации. Нуждаются в самом необходимом. Откуда же у них возьмутся сбережения?

Даже в нашей скудной почте чувствуется, как поднимается к новой жизни освобожденный край. Уже отправлены в типографию заметки о начале театрального сезона. Правда, работают пока только польская музыкальная комедия и филармония. Еще информация: в городе восстановлен водопровод. Начали работать заводы, школы, университет, предприятия изготовили первую продукцию для фронта.

Друзья из фронтовой печати прислали несколько новых сообщений о боевых действиях, статью «Твой путь на Берлин, боец!» Название мне нравится. Хорошо бы его вынести над первой полосой. Высказываю свое предложение Соколову, он ворчит:

— Не зарывайся, старик. На первой полосе дадим приказ Верховного Главнокомандующего. Никакой отсебятины…

Викентий собирает в папку макеты, последние заметки:

— Ночью приходи в типографию, а сейчас поспи часок. Полосы будешь читать на свежую голову.

Викентий относится ко мне покровительственно, опекает.

Только снял с гимнастерки ремень, как в дверь осторожно постучали.

— Да-да!

Вошла Оля Разина. Она мне кажется похожей на Тамару. Разину приобщил к нашей редакции Виктор Урюпин. В Свердловске она была ретушером в фотоателье. В Принеманск приехала вместе с мужем — бывшим следователем Уральской прокуратуры. В Западную область его послали членом партийной коллегии при обкоме партии. Работа новая, незнакомая, и Разин сразу же уехал в Москву, чтобы получить инструкции. Ольга осталась одна в незнакомом городе, льнет к нашей редакционной братии.

— На какую должность ты ее готовишь? — спросил я у Виктора.

— Пригодится. Еще один винтик. Надо штат заполнять проверенными товарищами.

— Ладно, — согласился я. — Пусть работает в отделе иллюстрации. Будет ретушировать фото, заказывать клише, за порядком следить. Фоторепортеры и художники — народ неорганизованный. Как думаешь, справится с ними это милое создание?

— Не справится — уволим.

Я подписал приказ о назначении Ольги Андреевны Разиной исполняющей обязанности заведующей отделом иллюстрации. Ольга испугалась, замахала руками: — Не справлюсь, надо подождать, пока вернется муж.

— Ты комсомолка? — спросил я.

— Да.

— Какой же муж тебе разрешение должен давать? Комсомольская совесть разрешает — и ладно.

В дни вынужденного безделья мы несколько раз ездили за город. Неизменно рядом со мной в машине оказывалась Ольга. Об этом заботился Урюпин. В дороге мы, конечно, болтали, смеялись. Ни разу мы с Ольгой не оставались наедине. Мне хотелось этого, и я боялся. В «Красном знамени» мы руководствовались правилом: «Там, где работаешь, не ухаживаешь». Здесь, где редакция только рождается, это правило особенно следует помнить. Да и у меня заботы совсем другие. Тамара болеет… Странно, всякий раз, когда я вижу Ольгу, я вспоминаю о Томке.

— Я принесла клише, — сказала Ольга, остановившись на пороге.

— Везет нам сегодня, — обрадовался я. — Движок работает, клише готово. Заходи.

В комнате полумрак. Зашторивать окна не хотелось, зажигать карбидку — нельзя. Я подошел к балконной двери, стал рассматривать оттиски. Определенно я поступил мудро, что взял у фоторепортеров «Красного знамени» около полусотни снимков, сделанных в тылу и на фронте. При нашей бедности они всегда выручат.

Привстав на цыпочки, Ольга через мое плечо смотрит на оттиски. Я осторожно оборачиваюсь.

— Спасибо, Оля… Пойдем в типографию, проверим, работает ли движок.

— Пойдемте, — соглашается Ольга и, как мне кажется, облегченно вздыхает.

На улице Ольга говорит, что завтра из Москвы идет первый эшелон в Принеманск, едут семьи работников обкома и облисполкома. Может, с ними приедет и Николай. Впервые она назвала мужа по имени. Я думаю, что с этим же поездом может приехать и Тамара. В последнем письме она писала, что начала выходить из дома. Очевидно, бог с Арбата действительно хороший врач.

За квартал до «Луча» слышно тяжелое пыхтенье движка. Газета начинает жить. От радости я сжимаю руку Ольги. Зеленые глаза вопросительно смотрят на меня.

— Хорошо, Оля, очень хорошо.

6

Согнувшись над талером — так называют типографские столы, на которых стоит подготовленный к печати набор, — подписываю вторую полосу. Третью, сельскохозяйственную, подписал еще вечером. Заканчивается верстка первой полосы. Четвертую читает корректор. Это высокий, седой мужчина по фамилии Крижевский. Урюпин уверяет, что Крижевский знаток русской словесности. Еще при царе преподавал этот предмет в юнкерском училище.

— Смотри, чтобы этот знаток нам ятей не понаставлял, — предупредил я заместителя.

— Не волнуйся.

Крижевский выставляет на полях гранок обилие запятых и тире. Линотипист правит корректуру и ворчит:

— Запятых в кассах не хватает.

Приносят вторую полосу. Разворот готов. Урюпин, Платов и я, словно почетный эскорт, сопровождаем метранпажа в стереотипный цех. Сейчас отольют матрицы. Виктор Антонович подмигивает, щелкает пальцами по горлу. Словно передразнивая его, подмигивает электрическая лампочка. Свет становится тусклым.

Платов, успевший сбегать в линотипный цех, возвращается удрученный:

— Пропала «третья фаза».

Метранпаж матерится:

— Когда же этому будет конец!

Мне тоже хочется вспомнить всех святых и их родственников. «Пропала „третья фаза“» — это значит упало напряжение, остыл металл, не успели выправить первую полосу.

Урюпин шутит:

— Роды переносятся на завтра. Родовые схватки продолжаются.

— Никаких «завтра», — размахиваю я руками. — Платов, покажите, на что вы способны. Бегите к «кобыле», погоняйте ее с часик.

— Кончились дрова, — протирает очки Платов.

— Достаньте дрова! Чему вас только в институте учили? — серьезно произношу эту трамвайную фразу. Никто не смеется. Положение аховое. Работники польской и литовской газет лучше нас ориентируются в обстановке, они организуют экспедицию за сухими дровами для прожорливой «кобылы».

Цеха пустеют. Остаюсь с недоделанной полосой. Вспоминаю о принесенных Ольгой клише.

— Поставим клише вместо этой статьи, — говорю выпускающему.

— То невозможно, редактор, — качает головой выпускающий, — на первой полосе уже стоит портрет Сталина. Два клише — это замного.

— Замного, — передразниваю я. — Портрет оставим. На первую перебросим иностранную хронику с четвертой полосы. На ее место поставим снимок.

Я достаю из полевой сумки клише. Лампочка еле мерцает. Трудно разглядеть, что изображено на оттиске. Кажется, домна в Нижнем Тагиле. В «Красном знамени» мне приходилось из номера в номер давать материалы о ее стройке. Домну и тиснем на четвертой полосе. Отодвигаю тяжелые колонки старого набора. Склоняюсь над талером, сочиняю что-то о развитии металлургии, о больших стройках на Востоке страны.

Из дровяной экспедиции возвращаются работники дружеских редакций. Они, сдерживая улыбку, рассказывают, что Урюпин и Платов решили снять ворота в соседнем дворе. Ворота были деревянные, тяжелые. Долго возились. Вышел хозяин, уставился на ночных гостей. Очевидно, морская форма Урюпина произвела на него неотразимое впечатление. Он робко осведомился:

— Что вы делаете, Панове?

Виктор в ответ как гаркнет:

— Мещанина из-за тяжелых ворот на оперативный простор выводим. Понял?

— Понял, Панове, — испуганно ответил хозяин, а сам пятится к дому.

— Какой я тебе пан? — разъярился Виктор. — Не я, а ты пан, стоишь тут, рукой шевельнуть ленишься! Бери за этот край, помогай снимать ворота.

Схватился хозяин за ворота, помог снять их с петель. Наверное, и рубить бы стал, если бы хозяйка не вышла, — баба отчаянная, — да не прогнала наших заготовителей.

Спустился во двор типографии. Здесь субботник в разгаре. Руководители типографии, редакционные работники вооружились пилами, топорами. Вспомнился Николай Островский, комсомольцы на топливном фронте.

Когда метранпаж принес на подпись последнюю полосу, багряный рассвет уже окрасил двор типографии. Часам к восьми утра снова бойко запыхтел движок.

Гурьбой вошли в печатный цех. У маленькой, очень старой немецкой ротационной машины возился черный человек. Типографская краска, казалось, въелась в каждую пору его морщинистого лица.

— Когда пан начнет печатать? — спросил Урюпин.

— То уже скоро, товарищ редактор, — сверкнул зубами печатник.

Разворот был исправлен. Стереотипер ставил матрицу первой полосы.

— Можно считать, что схватки кончаются, — констатировал Платов, — младенец идет головой.

— Полный вперед! — скомандовал Урюпин. — Курс на «Розу». Редактор угощает!

Я не возражал. В восемь утра начинала работать столовая для руководящих работников, к которой мы с Урюпиным были прикреплены. Платова провели контрабандой. Запасные талоны у нас есть.

— За первенца, за нашу «Зарю Немана»!

 

Журналистское счастье

1

Что такое не везет и как с этим бороться? Вспомнил изречение Семена из «Красного знамени». Не везет? А может быть, в этом невезении скрыта моя удачливость. По существу мне удивительно повезло. Кто знает — воспользуйся я сегодня утром правом на сон — возможно, сейчас должен был бы держать ответ в обкоме партии за серьезную ошибку в газете.

Утром, это было уже часов в восемь, подписав последние полосы, пошел завтракать. Ко мне за столик подсел заведующий областным земельным управлением Бурокас. Я спросил его, почему не отвечают на выступления газеты. Крестьяне из Озерска жаловались на нарушение Постановления о реформе. Бурокас, оторвавшись от тарелки, буркнул:

— Газет не читаю.

Мне хотелось заехать ему тарелкой по физиономии. Нашел чем хвастать: газет не читает. Какого же черта ты носишь в кармане партбилет? Мы ночи не спим, сердце замирает, когда скажут, что исчезла проклятая «третья фаза», а он, извольте радоваться, газет не читает. Да еще и хвастает этим. Люди нам пишут, надеются, а он не желает читать! Чтобы скрыть волнение, унять дрожь в пальцах, я засунул руки в карманы, нащупал мелочь, бросил на стол:

— Вот вам, купите газеты. Следует надеяться, что вы умеете читать. Иначе откажитесь от своей должности.

Бурокас застыл с ложкой, поднесенной ко рту. Я не стал ждать, пока он соберется с мыслями, ушел из зала. Спать расхотелось. Решил еще раз взглянуть на газету, которую чинуши не желают читать. Начинают сдавать нервы. Не велика доблесть обругать человека.

У ворот типографии встретил Бориса Задорожного.

— Много нашли ошибок?

— Несколько лишних запятых сковырнул. Черчилля напечатали с одним «л»…

— С одним «л» — так с одним, переживем. Вот что, Борис Иванович, — если вы печатаете критические статьи, то добивайтесь по ним действенности. Сегодня же дайте справку, на какие сигналы не получили ответа из облзу.

— Я же «свежей головой» был, — взмолился Задорожный, — спать охота.

— Сначала сделайте, потом выспитесь.

В печатном цехе белый ручеек стремительно мчится из ротационной машины. Черный печатник сверкнул зубами:

— Посмотрите, как приправлены клише — люкс…

Я взял номер газеты:

— Какой там люкс, серятина. В Москве это браком посчитали бы.

— В Москве! Дайте мне такие машины, как в «Правде», и я вам покажу класс. Из этой старушки мы выжимаем все, что можем.

У меня вдруг рубашка прилипла к спине. В последней фразе вместо буквы «л» в слове «главнокомандующий» красовалось белое пятно, словно кто-то стер злополучную букву.

— Остановите машину! — крикнул я. — Много отпечатали?

— Тысяч пять.

— Где подписанные к печати полосы?

Печатник передал бумажный мешочек, в котором хранились подписанные мною страницы. Взглянул на конец передовой статьи. Все в порядке: «Главнокомандующий». Куда же пропала буква «л»?

— Кто правил газету после моей подписи?

— Никто. Случилось что?

— Читайте.

Печатник прочитал указанную мной строку, побледнел. Стали рассматривать матрицу. На металле, где положено быть букве «л» — капля клея.

— Возможно, когда я приправлял полосу, — размышлял вслух печатник, — капнул клеем. Весь ущерб возьму на себя. Пусть взыщут за бумагу.

— Пойдем к директору, — предложил я. — Заприте цех. Вы понимаете, ни один экземпляр газеты не должен увидеть свет.

— Можете быть уверены, товарищ редактор.

Директор типографии испугался не меньше моего.

Закрывшись в стереотипной, втроем, чтобы не привлекать постороннего внимания, мы жгли экземпляр за экземпляром. Смотрел я на пламя и думал о тяжелой шапке, напяленной на голову редактора. В газете десятки тысяч знаков, и каждая буковка, не на месте стоящая запятая, вот, даже капля клея — могут подвести.

Будь благословен Бурокас! Не поскандаль я с тобой за завтраком — не пошел бы в типографию. И кто ведает, каким бы сегодня было мое пробуждение?

2

В двенадцать дня, когда я только заснул после пережитых волнений, забесновался телефон:

— Срочно вызывают в обком, — сообщил Соколов.

Началось. Все-таки надо было поставить в известность обком. Но ошибку мы предотвратили. Мысли ворочались лениво, медленно. Мною овладело безразличие: вызывают так вызывают!

Секретарь обкома партии по пропаганде и агитации Владас Рудис, коренастый, среднего роста человек, с большими залысинами, поднялся из-за стола:

— Пока вы спите, мы тут за вас работаем, кадры подбираем.

— Поздно подписал газету.

— Да, только получили, — секретарь нажал кнопку звонка, но, вспомнив, что нет электричества, крикнул: — Олеся! — В кабинет заглянула секретарша. — Пригласите товарищей.

Вошли трое военных. Я даже не посмотрел на их погоны. Было ясно — сейчас начнется разговор об ошибке.

— Их-то мы и решили направить к вам в редакцию, знакомьтесь.

До меня не сразу дошел смысл сказанного. Я готовил себя к другому разговору. Внимательно посмотрел на вытянувшихся у стола военных. Девушка в синем берете с орденом Красного Знамени на гимнастерке, щеголеватый старший лейтенант с пышной черной шевелюрой, которая не умещалась под артиллерийской фуражкой, и высокий расплывшийся дядя в офицерской гимнастерке без погон.

— В газете приходилось работать? — начал я расспрашивать.

— Мне никогда, — призналась девушка, — выпускала «Боевой листок» в медсанбате, да вот несколько заметок напечатали в «дивизионке».

— Так. А вы, старший лейтенант, какую стенгазету редактировали?

— В тридцать девятом несколько месяцев работал в «Пионерской правде», потом призвали в армию.

— В дивизионную газету?

— Никак нет. Командовал батареей.

Секретарь прервал мой опрос:

— В редакции познакомитесь. Товарищи проверенные, коммунисты. До войны служили в наших краях, знакомы с обстановкой. Ну, и как говорится: «Была бы твердая воля, — гора превратится в поле». Мы просили политуправление фронта — нам прислали.

— Спасибо, встретимся в редакции. Пока заполните анкеты, напишите автобиографии.

Повернулись через левое плечо, вышли.

— Да они же не нюхали типографской краски, товарищ секретарь, петит от боргеса не отличат! Закончили университет «Пионерской правды», а нам нужны опытные журналисты, люди, знающие местные условия.

— Нужны, — согласился секретарь, — всем нужны. Другим редакциям еще труднее. У вас хотя бы десяток журналистов с опытом, а там почти никого… Ничего не попишешь, война.

— Товарищ секретарь, энергопоезд начал давать ток, но «третья фаза» в типографии по-прежнему пропадает. Оказывается, к линии уже успели подключиться всякие учреждения, частные квартиры.

— Всем надо.

— Не спорю, надо. Но есть объекты первой необходимости. И к ним относится типография. В редакции мы и с карбидками посидим. В обкоме тоже можно, а вот в типографии нельзя.

— К чему эта истерика? Позвоните в облисполком Кузьме Викентьевичу, он этим делом занимается.

В редакции я застал новое пополнение в тесном общении со старым. Викентий Соколов, Виктор Урюпин вводили новичков в курс дела. Когда я вошел в комнату, высокий мужчина в гимнастерке без погон спросил у моего зама:

— Так, значит, ни одного экземпляра газеты не оставили?

— Все сожгли.

Я попросил Соколова и Урюпина дать макет следующего номера. Когда остались втроем, зло спросил:

— Виктор Антонович, вы что, считаете обязательным каждого информировать об ошибках, которые обнаруживаются в редакции?

— Не каждого, — уточнил Урюпин. — А наших сотрудников, — таких же винтиков в редакции, как и мы с вами.

Соколов положил на стол дела новичков. Маркевич писала лаконично, круглым детским почерком. Старший лейтенант Олег Криницкий, видно, торопился, буквы наскакивали одна на другую, мягко говоря, почерк был не из разборчивых. В отличие от него человек в гимнастерке без погон Петр Рындин отчетливо выводил каждую букву, писал обстоятельно. Я по скупым анкетным данным, автобиографиям попытался представить характер, привычки людей, которые сегодня стали моими товарищами по оружию.

Беру анкету, лежащую сверху.

Имя, фамилия — Регина Маркевич.

Год и месяц рождения — май, 1921.

Место рождения — Западная область.

Социальное происхождение — крестьяне-середняки.

Социальное положение — военнослужащая.

Национальность — полька.

Партийность — член ВКП(б) с 1943 года.

Вопросы — ответы. Где же человек? Нет, не видно человека за правильными, как таблица умножения, ответами на анкетные вопросы. У каждого есть свое — характер, стремления, наконец, пройденный путь. Регине всего двадцать три года, а она уже многое видела, испытала. В автобиографии это одна строчка — вынесла с поля боя девятнадцать раненых с оружием. На гимнастерке боевой орден. А сколько пережито? Об этом в анкете и автобиографии не напишешь. И графы такой нет. Для меня эта одна строчка из автобиографии дороже ответов на все сорок вопросов анкеты. Безразлично, какой она национальности, кто были ее родители и имеет ли родственников за границей. Эта хрупкая девушка выносила раненых из-под огня. Вот это важно. Значит, она человек долга, отважная, отзывчивая. Такая не подведет, не струсит. В редакции ее место — в отделе писем. Туда приходят наши читатели со своими мыслями и бедами, порой тяжело раненые чиновниками. Им тоже нужна срочная помощь, их тоже надо вытаскивать из-под огня бюрократизма. Пусть и занимается этим делом кавалер ордена боевого Красного Знамени, сестра милосердия (не хуже звучит, чем медицинская) Регина Маркевич.

А вот личное дело старшего лейтенанта Олега Криницкого. Кокетка в офицерских брюках! А чуб-то, чуб как из-под фуражки выпустил! И автобиография у него написана манерно: «в отличие от других, у меня две матери и два отца. Родная и мачеха. Отец и отчим. Мать — режиссер, мачеха — актриса, отец — композитор, отчим — театральный критик. Обе семьи меня баловали, с детства готовили служить музам, а пришлось прислуживать Марсу…» Черт те что, не серьезно. Будто не в редакцию поступает, а в балаган какой-то. Однако воевал, видно, неплохо. Командир зенитной батареи. Награжден орденом Отечественной войны II степени и орденом Красной Звезды, тремя медалями. Даже не написал, какими медалями награжден. В отличие от него Петр Рындин перечислял названия двух медалей, которыми награжден, благодарности командования, которые получил. Здесь все было на месте — и номер приказа, и дата. Что это, педантизм? Нет, скорее аккуратность. До войны Рындин недолго работал в железнодорожной газете. Интересно, даже не сказал, что журналист, когда я спрашивал. С ним ясно. Назначим литработником в промышленный отдел.

Что делать с Криницким? Он старший по званию. Но назначить его можно только театральным репортером. А зачем нам такой? Театры, клубы только-только начинают дышать.

— Как, по вашему мнению, используем новых товарищей? Что думаете о Криницком?

— Он из них наиболее образованный, начитанный, — поспешил с ответом Викентий Соколов, — отдел культуры, например, подойдет.

— На меня он не произвел такого неотразимого впечатления. Для начала назначим репортером в отдел информации.

— Не согласится.

— Настоящий журналист тот, кто зуд в пальцах чувствует. Такой меньше всего станет о карьере размышлять.

Вспомнилось, как главный редактор «Красного знамени», когда меня направили туда для работы, спросил:

— Что вы чувствовали, когда открывали дверь редакции?

Не задумываясь, я ответил: — Священный трепет.

Главный рассмеялся: мол, будешь журналистом, мыслишь штампами.

Маркевич предложили работу в отделе писем. Она испугалась, попыталась отказаться:

— Что вы! Не справлюсь. Лучше назначьте технической секретаршей, пока освоюсь с работой редакции…

Рындин воспринял свое назначение в отдел промышленности, как должное. Криницкий удивленно поднял брови:

— Репортером в отдел информации? Писать трехстрочные заметки. Признаться, я рассчитывал…

— Стать заведующим отделом, — подсказал я.

— Нет! Очеркистом, рецензентом.

— Репортеру всегда с руки написать очерк, рецензию, конечно, если он на это способен. Не каждая зенитная батарея без промаха попадала во вражеские самолеты.

— Я вас понял. Буду репортером, — Криницкий мило улыбнулся и, прищелкнув каблуками, попрощался.

Нашего полку прибыло. Посмотрим, как это отразится на газете. Во всяком случае, пока у нас нет времени открывать школу будущих журналистов.

3

Так стучала в дверь только Ольга Разина. Короткий удар и пауза, словно прислушивается, снова удар.

— Входите.

— Я не одна, Пал Петрович. Знакомьтесь, мой муж. Разин радушно улыбнулся: — Рад познакомиться. Жена все уши прожужжала, расхваливая вас…

Я смутился и не сразу нашелся, что ответить на этот комплимент.

— Как доехали?

— Не дорога, а слезы. Поезд еле-еле ползет…

— Я рассчитывал, что жена этим же эшелоном приедет, но увы…

— Теперь поезда часто будут ходить…

Поговорили о положении на фронтах, московских новостях, делах принеманских… Неожиданно Разин пригласил меня к себе сыграть партию в преферанс.

— Рада душа в рай, — развел я руками, — но… надо идти в типографию.

— Что ж, такая ваша работа, — согласился Разин, — никогда своим временем не располагаете. Не состоится партия в преферанс — пойду в кино. Как думаешь, Оленька, достанем билеты?

— Наверное.

— Прояви журналистскую смекалку, организуй билетики.

— Попробую.

Как только Ольга вышла, Разин обнял меня за плечи, доверительно сказал:

— Дорогой Павел Петрович, как же вы могли так опрометчиво поступить?

Я почувствовал, как мурашки у меня пробежали по спине.

— Что вы имеете в виду? — я подумал, что Разин каким-то особым чутьем догадался, что мне нравится его жена. В конце-концов нравится — это еще ничего не значит. Я не давал никаких поводов… Но гость неожиданно стал расспрашивать об ошибке, которая чуть не попала в газету. Он продолжал выдерживать дружелюбный тон, но не трудно было догадаться, что именно этот разговор и служил целью прихода Разина. Не случайно он спровадил Ольгу за билетами в кино. Чем дальше, тем все больше вопросы Разина стали походить на вопросы следователя. Я в конце концов не выдержал и спросил:

— Это что, допрос? Но ведь вы не в прокуратуре теперь работаете.

— Жаль. Вы меня неправильно поняли. Я считал своим долгом вас предостеречь. Кстати, как фамилия этого печатника?

— Не знаю.

— Вот видите, даже фамилии не знаете, а вольно или невольно взяли его под свое крылышко…

Не знаю, сколько бы времени продолжался этот поучительный разговор, если бы не вернулась Ольга:

— Пойдем смотреть «В шесть часов вечера после войны»…

— «После войны» — так после войны, — сказал Разин. — А мы здесь с твоим шефом мило провели время, по душам поговорили, — он многозначительно подмигнул, — жалею, что не удалось вас затащить к себе на преферанс, но в другой раз не выкрутитесь… Рад, от души рад был познакомиться.

 

«К вам приехала жена»

1

— Прошу прощения, к вам жена приехала, — извозчик похлопал кнутом по голенищам порыжевших сапог.

Я вскочил с постели, торопливо стал наматывать портянки.

Томка восседала на узлах, чемоданах, домашнем, скарбе, которым была загружена пролетка. Ни дать ни взять — персонаж из «Сорочинской ярмарки».

— Томочка, ты?

— Как видишь. Не ждал?

Этот саркастический тон плюс холодный взгляд мне хорошо известны. Обиделась. Но по какому поводу?

— Почему не прислала телеграмму? Я бы встретил.

— Другие своих жен встречали…

— Но позволь…

— Разгружай вещи, мне надоело сидеть на этом барахле.

Я назвал извозчику адрес жилого дома обкома партии, в котором ночевал первую ночь. Более двух недель у меня в кармане лежал ордер на квартиру в этом доме. Я уже успел ее меблировать. Из недавно ликвидированного военного госпиталя привез железную койку. По наряду горсовета выписал из ломбарда (там собирали бесхозное имущество из квартир людей, бежавших с немцами) шкаф, буфет, этажерку, кресло и два стула. Обеденный стол мне притащил из сарая дворник Казимир. Это стоило литр водки.

Вещи разгружены. Тамара ходит из комнаты в комнату, восторгается: «смотри, какая плита», «А это что? Душ? Первый раз такой вижу», «О, и балкон! А ты о нем ничего не писал», «А это что, газовая плита? Неужели здесь есть газовая плита? А я взяла примус».

— Молодец, примус пригодится.

Я целую курносый нос Тамары. Все-таки я чертовски по ней соскучился. Я люблю Томку и за то, что она не умеет долго сердиться. Так не первый раз — надует губы, не подступись, а приласкал — и отошла: снова улыбается. Мне хочется узнать, почему она не прислала телеграмму, но задавать вопрос не решаюсь, чтобы снова не набежала туча.

В дверь грохнули кулаком. Вот черт — уже и гости. Пришли Урюпин и Соколов. Викентий на правах старого знакомого обнял Тамару: «Ах, ох, как рад встрече». Тамара, очевидно, старается вспомнить, где и когда с ним встречалась. Скорей всего, в Иркутске они не были даже знакомы. Тамара работала в молодежной газете, а Викентий в «Восточносибирской правде». Редакции помещались на разных этажах. Натиск Соколова Тамара выдерживает стойко.

Я подмигнул жене — пора приступить к обязанностям хозяйки.

— Я сейчас, — заспешила Тамара. — Только я не вошла в курс дела. Павочка, накрывай стол.

Урюпин деловито осведомился, кто дежурит по номеру. Мне хотелось эту ночь побыть дома, предложил, чтобы номер подписал Платов — все-таки он заведует основным отделом.

Из кухни вкусно запахло жареной на постном масле картошкой. Викентий потирает ладони:

— Это уже настоящая жизнь. Первая редакционная семья в сборе. Скоро и к другим жены приедут.

Виктор, не ожидая других, налил в рюмку коньяк и залпом выпил:

— Уютные гнездышки вьют пташки божьи. Ну, вейте, вейте! А я пойду дежурить.

— Что с тобой, Виктор? Не заболел ли?

— Все в ажуре. Я пошел. Кстати, — Урюпин засунул руки в карман широченного клеша, достал кошелек, — вот талоны на водку. Вручаю тебе на хранение. От греха подальше. На коленях просить стану — не давай.

Я пожал плечами. Из кухни пришла Тамара, начала упрашивать Виктора остаться. Тот отрицательно покачал головой — не могу, дела.

— А у меня к вам тоже дело. — Тамара вынула из сумочки бумагу, — вот направление из ЦК ВКП(б) к вам в редакцию. Речь шла об отделе писем.

— Ты была у Беркутова? — спросил я.

— Была, а что! — вызовом ответила Тамара.

— А то, что мы тебя не возьмем на работу. Не станем в редакции разводить семейственность. И в отделе писем у нас уже есть человек.

— Маркевич — литсотрудник отдела писем, — уточнил Соколов.

— Я с этим направлением пойду в обком партии. Вы что-нибудь слышали, товарищ редактор, о демократическом централизме?

— Растем и крепнем, — буркнул Урюпин. — Вопрос можно считать решенным. Приказ о назначении Тамары Васильевны Ткаченко заведующей отделом сегодня же будет подписан мной лично. Как редактор считает, может ли его заместитель подписать приказ?

— Если он имеет право подписывать газету, которую читают десятки тысяч человек, то бумажку, которую прочтет двадцать человек, — тем более.

Едва за Виктором Антоновичем закрылась дверь, Соколов спросил:

— Не знаешь, какая его муха укусила?

— Сам удивляюсь.

— Странный он какой-то, — поддержала разговор Тамара, — наверное, неприятности.

— Кстати, почему он развелся? — спросил я.

Соколов пожал плечами. О семье Урюпин никогда ни с кем не говорил.

— Эх вы, друзья-приятели, — напустилась на нас Тамара, — рядом работаете, а ничего о человеке не знаете.

2

В эту ночь я не думал ни о «третьей фазе», ни о газете, ни о типографии. Я просто радовался приезду любимого человека. Временами мы, перестав шептаться, прислушивались к неспокойной тишине ночного города. Казалось, где-то далеко ухают орудия, пыхтят паровозы, ревут моторы бомбардировщиков, идущих или возвращающихся с задания. Совсем близко, в развалинах, по ту сторону улицы, в тишине раздались один за другим три выстрела.

Тамара вздрогнула, плотнее прижалась ко мне:

— Часто так стреляют?

— Бывает.

Утром нас разбудил стук в парадную дверь. Принесли телеграмму, посланную Тамарой из Москвы четыря дня назад.

— Вот мое алиби, — торжественно заявил я.

— Может, сходим на базар? Ты меня проводишь? Завтракать будем дома.

— Нет, пойдем в «Розу». Я угощаю.

Столовая была почти пуста. В дальнем углу за столиком сидел Владас Рудис. Я предупредил Тамару, что это и есть тот самый секретарь обкома, к которому она хотела идти жаловаться на меня. Он интересный и смелый человек. Недавно его наградили орденом Ленина за организацию партизанской борьбы в тылу врага.

— Он что, оставался на территории, занятой немцами? — спросила Тамара.

— Кажется, несколько раз его сбрасывали с парашютом… Культурный человек. Мне говорили, что он владеет чуть ли не пятью иностранными языками.

Рудис расплатился с официанткой, подошел к нашему столу.

— Что же вы, дорогой мой, реформу в армии произвели? — укоризненно спросил он.

— Какую реформу? — не понял я.

— Читайте сегодняшний номер «Зари», фамилии командующих фронтами перепутали. Невнимательно у вас газету читают. Разберитесь.

Завтрак мне показался невкусным. Не терпелось пойти в редакцию. Как же Виктор Антонович так невнимательно читал полосы. Ведь опытный журналист.

Стараясь отвлечь меня от невеселых мыслей, Тамара излишне восторженно хвалила каждое блюдо, которое приносила нам официантка — красавица Ядя.

Когда мы уже собирались уходить, Ядя, смущаясь, сказала:

— Товарищ редактор, извините, мне надо отчитываться. Ваш заместитель вчера взял литр коньяку и сказал, что вы утром отдадите мне талоны.

— Конечно, конечно, — я достал торжественно врученную мне Урюпиным книжечку с талонами на напитки, — вот, пожалуйста.

На улице я дал волю словам:

— Гнать его надо, подонка. Пьяница несчастный. Сегодня же пойду в обком.

— Считай до тысячи, — посоветовала Тамара. — Вспомни, как поступал в подобных случаях Сергей Борисович.

— У него же не было в заместителях забулдыг. Здесь каждый человек на учете. Он редакцию разлагает.

— Ты отлично видел, в каком он был вчера состоянии.

— Видел, видел, — недовольно проворчал я. — Ты уж лучше, Томка, не вмешивайся…

 

Взрыв потрясает Принеманск

1

Статью мне дали уже в гранках. Прочитал ее с удовольствием. В ней есть и сердечность, и страсть, и наблюдательность, и раздумья. Настоящая публицистика. Тамара никогда раньше не выступала с публицистическими статьями. Неужели на нее такое благотворное влияние оказало содружество с Региной Маркевич? Возможно, они дополнят друг друга. Что ж, как говорится, дай бог…

Тему они взяли острую, волнующую — о женщине на войне, о верности и любви, о семье и ее прочности. Основой для статьи послужило письмо, полученное редакцией. Речь в нем шла о разбитой семье фронтовика. Жена советского офицера, оставшись в оккупированном Принеманске, пошла на содержание к гитлеровцу. Соседи презрительно называли ее «немецкой овчаркой».

Кончились бои, вернулся домой муж. Узнал о позорном поведении жены и ушел из семьи. Сейчас он, не оформив развода, второй раз женился. К нему приехала подруга, с которой познакомился на фронте. Скоро у них будет ребенок.

Автор письма напоминает, что и у законной жены есть дети. Кто же им заменит отца? Автор осуждает жену фронтовика за малодушие, но и находит обстоятельства, якобы смягчающие ее вину. Немец, с которым она сожительствовала, спас ее от угона в Германию и не дал погибнуть с голоду детям. Чего женщина не сделает ради детей?

Если автор письма в редакцию, хотя и осторожно, но выражал сочувствие законной супруге фронтовика, то симпатии журналисток явно были на стороне фронтовой подруги.

В статье много обобщений, чувствуется гражданская страстность и ярко выраженная тенденциозность. Они беспощадны в своих выводах, очень прямолинейны и не всегда справедливы. Именно в этом я и увидел недостаток статьи. Если бы автором был кто-нибудь другой, то я вернул бы статью для доработки. Но один из авторов — Тамара. Кто же лучше меня знает ее стиль и мысли, — я решил сам дотянуть статью. Сидел долго, ковырял основательно, пока не убрал все, с моей точки зрения, коварные места.

Прочитав гранки после моего хирургического вмешательства, Тамара и Регина обозлились.

— Товарищ редактор, — начала наступление Тамара, — я отказываюсь от своей подписи.

— Поставим псевдоним.

На помощь Тамаре приходит соавтор. Она говорит, что статья понравилась другим работникам редакции, и Виктор Антонович охотно ее отправил в набор.

— Вот видишь! — с видом победителя заявила Тамара. — А ты просто испугался острой постановки вопроса.

— Возможно. Но газету подписываю я, а не Урюпин. Я отвечаю за каждую ее строчку.

— Все мы отвечаем за газету, — перебила Маркевич.

— Все, но по-разному, — согласился я, — давайте еще раз посмотрим статью. Скажите мне конкретно, что не так выправил, вместе подумаем. Хотите — обсудим с товарищами?

Наконец, редакция становится редакцией. Уже возникают первые скандалы из-за места на полосе, уже редактора обвиняют в трусости, беспринципности и еще в великом множестве грехов. Я рад. Появился запас материалов. Опубликовано несколько интересных статей. Очень неплохо написал Рындин о лесорубах, Урюпин о литовской крестьянке, которая, рискуя жизнью, спасла двух русских офицеров. У Платова прорезаются зубки фельетониста. Он же относится к этому дарованию легкомысленно и без всяких на то оснований мнит себя знатоком партийной жизни.

Но были и серьезные срывы. Перебранка с Тамарой кажется детским лепетом по сравнению с тем «мужским разговором», который я вынужден был вести с Задорожным. Вернувшись из деревни, он разразился пространным опусом о коллективизации. По его словам выходит, что хуторская, разоренная войной здешняя деревня уже созрела для массовой коллективизации, так же как и ее восточные соседи, где Советская власть существует более четверти века. Выводы строит буквально на песке. Один-два случайных разговора с безымянными попутчиками. Я забраковал статью Задорожного. Он без обиняков заявил:

— У партии большой опыт борьбы против предельщиков и оппортунистов.

Я немедленно парировал обвинение:

— Левацкие загибы мы научились отличать от подлинной революционности.

До чего же мы привыкли к политической трескотне, наклеиванию ярлыков. К тому же каждый норовит вытащить из политического словаря прозвище пообиднее, чтобы больнее ударило по самолюбию, по достоинству. А ведь и Задорожный превосходно знает, что я не оппортунист, и я понимаю, что Борис Иванович не «левак», а просто человек, который не смог разобраться в сложной обстановке. Все заскоки Задорожного — результат того, что он переоценивает и свои журналистские способности, и свое знание деревни. Ему втемяшилось в голову, что все мы «дети асфальта» и лишь он один — образованный экономист-аграрник.

Все чаще и чаще приходится мне задевать авторское самолюбие то одного, то другого сослуживца. Это вызывает редакционные бури. Они проносятся в кабинетах секретаря и редактора. Очень редко в кабинете Урюпина. В редакции говорят, что он добрый, я, мол, всех стригу под свою гребенку. Неужели мне больше по душе телеграфный столб, чем елка?

2

Тамара прижалась щекой к моему плечу:

— Как придешь, сразу же позвони.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет. Мне всякий раз становится страшно, когда ты ночью уходишь из дома.

— Глупенькая, ничего со мной не случится.

— Слышишь? Опять стреляют.

К этому привыкнуть нельзя. За каждой развалиной, кажется, подкарауливает беда. Руины, слепые окна домов таинственны и враждебны.

Кручу барабан нагана. Это единственное оружие на всю редакцию. Его подарил нам военный корреспондент «Комсомольской правды». Теперь каждый отправляющийся на ночную вахту в типографию берет наган с собой. Есть у нас товарищи, которые никогда не держали оружия в руках, и все же они увереннее чувствуют себя в городе, окутанном мраком, когда карман брюк оттягивает револьвер.

В типографии с вечера пропала «третья фаза». Линотипы не работали, и вот только сейчас они начали деловито перестукиваться. Выпуск номера затянется. Надо позвонить Тамаре, чтобы не беспокоилась.

В корректорской, где стоит телефон, накурено. В ожидании гранок горячо обсуждаются последние события на фронтах. Затянувшийся, как видно, спор редакционных «стратегов» обрывает на полуслове далекий отзвук тяжелого удара.

Звякнули стекла, ветер подхватил непрочитанные гранки, настежь распахнул двери. Бросились к окнам. Высоко в лунном небе облачко.

— «Фау», немцы запустили «фау».

— Вот оно, секретное оружие.

— Просто бомбежка.

Предположения следуют одно за другим. И вдруг новый взрыв, еще большей силы. Погас свет.

На ощупь набрал номер телефона дежурного по обкому.

— Что стряслось?

— Что-то в районе вокзала. Точно не знаю.

Позвонил Тамаре.

— Как самочувствие?

— У нас в спальне вылетели стекла, на кухне тоже.

— Ничего, будем спать в столовой. До свидания.

Несколько минут спустя мы узнали о катастрофе, которая произошла в районе вокзала. Воинский состав, следовавший с авиационными бомбами, наскочил на эшелон со снарядами. Взрывом уничтожен энергопоезд, паровозное депо, вокзал, несколько жилых домов.

Сегодня читатель не получит газеты. Можно идти спать, а с утра типография снова пересядет на «кобылу».

 

Изгнание труса

1

Кто такой Рындин? Какая роль ему отведена в редакции? Сегодня я впервые задал себе эти вопросы.

Утром зашел в общую комнату и застал редакционное воинство за «честным трёпом». Олег Криницкий рассказывал о первом дне войны, как его часть отступала от западной границы.

Среди слушателей Олега был и Петр Рындин. Увидев меня, он перебил Криницкого и тоном следователя спросил:

— Откуда ты взял, что мы отступали? Отходили! Улавливаешь разницу между этим? Не отступали, а отходили! Отсебятину порешь, старший лейтенант.

Черт знает что… Пора уже привыкнуть к этому уродливому слову «отсебятина». Оно хлестнуло не только Криницкого, но и меня, как кнутом. Почему в журналистике, где всегда должна биться живая, творческая мысль, надо карать за «отсебятину». Вялые, бесхребетные статьи, густо уснащенные цитатами, не вызывают раздражения — привыкли. Другое дело, если статья написана темпераментно, автор нашел свои слова, выразил свое отношение к увиденному. Обязательно найдется человек, который грозно спросит:

— Где вы эти мысли взяли? Почему отсебятину порете?

Вот и сейчас, после того, как Рындин произнес это магическое слово, наступила тишина.

— Что ж ты молчишь, Олег? — в голосе Рындина слышался явный вызов.

— Разве ты сам не прошел горьких дорог, разве тебе не стреляли в спину с чердаков или из-за угла? — вопросом на вопрос ответил Криницкий.

— Мне в спину не стреляли, — заявил Рындин. — Даже в самые горькие минуты, переходя на новые позиции, я не чувствовал себя покинутым. Мы не были щепками, которые безвольно болтались на гребне волн. Всегда я знал, что обо мне думает командование, что есть человек, который направляет не только весь ход войны, но и каждый шаг в лесной пуще.

— Некоторые товарищи путают редакцию с дискуссионным клубом. Вместо того, чтобы решать давно решенные проблемы, вы бы потрудились сдавать материал. Следить за этим надо прежде всего вам, товарищ Соколов.

Мне показалось, что Криницкий обрадовался моей нотации, — начатый разговор его тяготил. Он получил благовидный предлог для отступления. Рындин нагло ухмылялся. И в этой ухмылочке чувствовалось его явное превосходство, сила.

— Зайдите ко мне, — попросил я Рындина, — есть интересный материал.

Опубликованная в газете статья П. Рындина о лесорубах вызвала неожиданный отклик. В редакцию пришло письмо от самих героев очерка. Они сообщали, что неизвестные каждый день присылают записки с угрозами, требуют от них «выматываться из лесу или писать завещание». Рындин, несколько раз перечитав письмо, стукнул огромным кулаком по столу:

— Гады! Это им так не пройдет! Надо немедленно сообщить в органы государственной безопасности.

— Я сообщил. Но у меня есть конкретное предложение: поезжайте-ка вы на место. Там договоритесь с работниками госбезопасности о защите своих героев. Вы понимаете, в лесной пуще это нелегко сделать, но надо. Мы каждый день станем печатать ваши отчеты о работе лесорубов. Пусть знают гады, что советских людей не запугаешь.

— Правильно! — согласился Рындин. — Очень правильно. Я горячо поддерживаю ваше предложение, Павел Петрович. Пошлите Криницкого. Пора его проверить на настоящем деле.

— Поедете вы.

— Не претендую. За славой не гоняюсь.

— Получите у секретаря командировку.

— Боюсь, что кое-кто сочтет нецелесообразным мой отъезд из города.

Рындин испытующе посмотрел на меня. Этот взгляд должен был, очевидно, меня устрашить. «Помните, мол, за мной стоит кое-кто, если вы преднамеренно или даже случайно поступите вопреки воле этого таинственного кое-кого, то вам может не поздоровиться».

Вспомнил день, когда пришли в редакцию Маркевич, Криницкий и Рындин. В кабинете Соколова Урюпин рассказывал им о пресловутой ошибке, которая чуть не прошла в номер. Хотя ошибка и была выловлена, но о ней узнали в партийной коллегии обкома. После разговора с Разиным я терялся в догадках, кто мог сказать. Сейчас почти убежден, что сделал это Рындин. К тому же он хвастался, что на Урале до войны учился или работал вместе с Разиным. Так вот этот таинственный «кое-кто», на кого так охотно ссылался Рындин!

— Передайте кое-кому, что я дал приказ сегодня же вечером выехать в командировку именно вам.

Рындин вразвалочку покинул кабинет.

2

Вечером ко мне в кабинет несколько раз заглядывала Ольга Разина. Улучив минуту, когда я остался, наконец, один, она рискнула зайти.

— Слушаю вас, Ольга Андреевна.

— Я хотела вам сказать…

Мне показалось, что Ольга сильно волнуется. Я опустил глаза и стал рисовать на бумаге кружочки и звездочки.

— Может, лучше мне уйти из редакции? — спросила Разина.

— Вам не нравится работа?

— Очень нравится.

— Так в чем же дело? Вас кто-то обидел!

— Нет, что вы!

— Тогда не вижу повода.

— Видите, знаете… — прошептала Ольга. — Но если вы хотите, останусь.

— Конечно, оставайтесь. Будем считать, что этого разговора не было.

— До свидания, Павел Петрович. Будьте осторожны с Рындиным.

— Нашли кого бояться!

— Да. Я его боюсь. Он мужу наплел о нас… Вы не знаете, какой он человек… — Ольга скрылась за дверью.

Предупреждение Разиной опоздало. Сразу же после того, как Рындин отказался выполнить мой приказ, я собрал редакторат. Соколов предложил объявить Рындину выговор за недисциплинированность. Виктор Антонович не согласился.

— Выговор ему, что мертвому припарка, — горячо заявил он. — Гнать надо из редакции.

Голоса разделились. Мне лично пришлось больше по душе предложение Урюпина, но все же я решил внять голосу рассудка, позвонил секретарю обкома Рудису и рассказал о своих сомнениях.

— Рындин не входит в номенклатуру обкома, — ответил секретарь. — Решайте как подсказывает партийная совесть. Лично я трусов терпеть не могу…

Партийную совесть мне не пришлось долго спрашивать. Перед самым приходом Разиной у меня в кабинете побывал Рындин. Я ему сообщил, что он уволен из редакции.

— Формулировка? — теряя обычное самообладание, спросил Рындин.

— Трусость! Уволены из редакции как трус.

А вот теперь пришла Ольга и предупредила о грозящей опасности. Ну что ж! Будет писать кляузы. Он на это способен.

Позвонила Тамара:

— Танцуй, Пашенька! Танцуй!

— Только и осталось, что танцевать.

— Слушай, — она, не скрывая торжества в голосе, прочла телеграмму главного редактора «Красного знамени». В ней сообщалось о награждении меня орденом «Знак Почета» за организацию фронтовых молодежных бригад на машиностроительных заводах страны.

Оказывается, не так уж плохо жить на свете, когда рядом друзья. Молодцы в «Знамени»! Ушел я от них, а вот не забыли, представили к награде.

— Спасибо, Томка, за добрую весть. Спасибо!

— Спасибом не отделаешься. Приходи пораньше домой, поужинаем.

 

Не нужно оваций

1

Владас Рудис встретил меня в коридоре обкома.

— Заходи, заходи, именинник, — пригласил он, распахнув дверь своего кабинета. — С тебя причитается.

— За этим дело не станет.

Впервые секретарь обкома обращался ко мне на «ты».

— Так вот, друже, прочитал я Указ, наградили тебя орденом за организацию соревнования в промышленности…

— Есть такой грех. На автозаводе помог организовать первые фронтовые бригады, потом в газете об этом писал… — похвастал я.

— Вот видишь, дело хорошее сделали. Почему же в «Заре Немана» вы так нудно пишете о соревновании? Вот полюбуйся…

Владас Рудис протянул мне сегодняшний номер «Зари Немана». На первой полосе публиковалась подборка об организации соревнования на заводах области. Тоска зеленая. «Отвечая на призыв вождя, коллектив завода взял обязательство выполнить план на 150 процентов», «Стахановец (фамилия), включившись в соревнование, дал сегодня две нормы». И так из заметки в заметку. Строчек много, а толку мало.

— Ну как, нравится? — спросил секретарь.

— Да уж чего тут… Плохо, конечно, плохо. Но здесь и условия другие. Где найдешь такие коллективы, как на автозаводе? Предприятия все маленькие, народ опыта не имеет. Никогда не организовывали соревнования…

— Загнул, редактор, — засмеялся Рудис. — Даже работая в подполье, мы слышали о соревновании, изучали опыт стахановцев, верили, знали, что когда-нибудь пригодится. Вот и настало время. Помоги, а?

— Все, что будет в моих силах.

— Сходил бы ты на завод, показал своим товарищам пример, как писать, а главное, как организовать соревнование.

Я не стал ссылаться на занятость. В конце концов организация труда в редакции зависит от редактора. У меня, как видно, нет таких способностей. Стыдно признаться: восемнадцать часов в сутки занят в редакции, типографии, на заседаниях. Как же хватало времени в «Красном знамени»? На заводах я бывал тогда часто.

Вернувшись домой, стал раздумывать о разговоре с Владасом Рудисом. Появиться на заводе не велика хитрость. Толк бы вышел, вот что важно. В ящике письменного стола нахожу старые блокноты. Вот и записи, сделанные во время командировки на Горьковский автозавод, где создавались первые фронтовые бригады.

Страничка из блокнота:

«Перед сменой члены первой фронтовой волнуются:

— Большое дело затеяли. Вдруг опозоримся?

— Не можем опозориться: прав у нас таких нет, и совесть не позволит, — рассудительно отвечает бригадир. Он успокаивает ребят. — Дело, конечно, новое. С непривычки, конечно, странно, как это — фронтовик в тылу. А по существу — нормально».

Вспоминаю бригадира, молодого парня, курносого с плутоватыми глазами. Однажды, уже будучи именитым бригадиром, он увидел меня в цехе, схватил за рукав:

— Корреспондент, помоги! Жениться хочу.

— А что, сам не справишься?

— Не в том дело… Помоги свадьбу справить. По карточкам не сильно разгуляешься, сам понимаешь.

— Что ж, дело хорошее, — говорю я. — И во время войны не грех о личном счастье подумать.

А в голове уже план статьи о первой свадьбе во фронтовой бригаде рождается.

В тот же день пошел в партком, комитет комсомола, к директору. Там тоже вдохновились: первая свадьба во время войны, женятся лучшие люди завода. Справили свадьбу как в мирное время: и выпивка нашлась, и еды хватило. В газете снимки напечатали, отчет. Только молодые в ЗАГС не ходили, никаких намерений создавать семью не имели. Просто погулять захотелось.

Потом их драили на комсомольском собрании, а мнимые жених и невеста с невинным видом оправдывались:

— Из-за чего шум? Может, потом мы и вправду друг дружку полюбим, тогда и поженимся, а сейчас вину свою трудом искупим. Ежедневно — триста процентов плана давать станем, всей бригадой. Устраивает?

Комитетчики вздохнули и решение приняли, чтобы липовые молодожены звание фронтовиков не позорили.

В редакции мне тоже тогда влетело за отчет о несостоявшейся свадьбе. Однако вскоре они все же зарегистрировали брак в ЗАГСе. В гости в Москву ко мне вместе приезжали, счастливые.

История забавная, но вряд ли она мне пригодится при организации фронтовых бригад в Принеманске. Вспомнил клятву, которую давали фронтовые бригады на автозаводе. Стал искать, кажется, я ее тогда записывал.

Проснулась Тамара, улыбнулась:

— Ты чего не спишь, полуночник?

— Дела, милая, дела.

— Ложись-ка. Уже поздно.

— Ладно, не привыкать. Слушай, сегодня с утра, как придешь в редакцию, скажи Соколову и Урюпину, что меня весь день не будет. Пойду на завод.

— Правильно, — приподнялась на локте Тамара. — Я давно тебе хотела посоветовать. Боялась — обидишься.

Мне хотелось бы многое объяснить жене, но она, подложив ладонь под щеку, отвернулась к стене. Пусть поспит. Очевидно, она и сама понимает, что не из любви к кабинету я день и ночь торчу в редакции и типографии. Вот наладится дело, и я снова буду неразлучен с корреспондентским блокнотом.

В парткоме машиностроительного завода меня ждала встреча со старым знакомым-москвичом. Только мы с секретарем партийной организации Юозасом Мицкявичюсом начали говорить об организации соревнования в цехах, как в кабинет вошел рослый мужчина в офицерском кителе без погон, в синем галифе и до блеска начищенных хромовых сапогах. Мицкявичюс обрадовался:

— Знакомьтесь, наш директор Александр Сергеевич Чувалов.

Директор широко улыбнулся, дружески обнял:

— Мы знакомы. В Москве не раз доводилось встречаться. Помните?

Да, я помнил Александра Чувалова, инженера с шарикоподшипникового. Он некоторое время руководил одним из цехов. В «Красном знамени» мы его однажды критиковали за то, что не помогал молодым новаторам.

— Значит, не усидели в кабинете? — осведомился Чувалов. — Я так и думал. Как прочел в «Заре Немана» вашу фамилию, так и решил, что не дадите нам покоя. Станете по цехам шнырять. Милости просим. Помощь нам очень нужна.

Юозас Мицкявичюс извлек из письменного стола папку. На ее обложке тушью было написано: «Ход социалистического соревнования на Принеманском машиностроительном заводе». Хотя папка была и объемистая, но сведений в ней оказалось не так уж много.

— Бумагой пока не обросли, — самодовольно сказал Чувалов, — соревнование здесь стихийно начинается, не как у нас.

— Душевно, от сердца люди стараются работать, — поддакнул секретарь парткома.

— Эх, Юозас, пойми, наконец, что ни душу, ни сердце к отчету не подошьешь. Честно надо признаться, есть еще недоработки, отдельные недоделки, так сказать…

— Я, товарищ директор, и не пытаюсь скрывать наших недостатков. Редактор сам увидит. Надеюсь, в цеха зайдем…

— Буду признателен.

— Я сопровождать буду, на правах старого знакомого, — предложил директор. — На первый раз с сопровождающим, а потом сами запросто приходите. Пропуск выдадим. Завод не велик. На моем родном «Шарике» в одном цехе весь завод бы разместился.

По дороге Чувалов пожаловался, что кадры малоквалифицированные. «Вот вы познакомились с Мицкявичюсом. Разве это парторг завода? Зелен еще».

Я возразил. Парторг на меня произвел неплохое впечатление. Ну, а если опыта не хватает, не беда. Опыт — дело наживное.

В маленьком, тесном цехе — скрежет, визг, рев. Подошел к первому станку, поздоровался с высоким пожилым рабочим:

— Как успехи?

Рабочий посмотрел вопросительно на директора.

— Ты говори откровенно, — пробасил Чувалов. — Это наш редактор, так сказать, общественное мнение.

— Чего ж мне, товарищ директор, лукавить. Не то нынче время…

— Это верно, — согласился Чувалов. — Давай рассказывай, как план гоните, как соревнуетесь.

— Помаленьку соревнуемся. Каждый понимает, что сейчас от нашего труда многое зависит. Вон какие развалины гитлеровцы оставили.

— Какие обязательства взяли? — спросил я.

— Цех брал. Начальник знает.

— А вы лично с кем соревнуетесь?

— С ним, — рабочий кивнул в сторону соседнего станка. За ним стоял токарь в замасленной солдатской гимнастерке, со шрамом через все лицо. На мой вопрос о социалистическом соревновании он иронически ответил:

— Какое соревнование? Смех да и только. Помню, до войны на Уралмаше…

— Вы что, в Свердловске работали?

— Оттуда я, — вздохнул рабочий, и шрам на лице побагровел, — в стахановцах ходил, портреты на доске почета висели…

— Вам и карты в руки, помогите товарищам организовать соревнование. Как ваша фамилия?

— Иван Букин. Не доводилось слышать? Да это и не важно. Погиб Ванька Букин, когда ему морду разукрасило.

— Ранение — не позор.

— Эх, редактор, ранение! Не будь я ранен, так и в плену не оказался бы. Теперь какой я человек? Измученный, издерганный, душа растревожена.

Из цеха мы пошли в кабинет к директору. В полутемном коридоре заводоуправления Чувалов спросил:

— Фактики на поверхности. Критиковать нас не трудно.

— А я и не собираюсь вас критиковать, Александр Сергеевич, напрасно нервничаете. Давайте вместе думать, как лучше соревнование организовать. Чтобы на других заводах поучились.

— Это дело. Поможете — в ножки поклонюсь.

К нам подошел высокий худой мужчина в сером костюме, спросил:

— Товарищ директор?

— Не видите — занят!

— Простите, я хотел бы с вами встретиться.

Чувалов поморщился, как от зубной боли:

— По какому вопросу?

— Допустим, по личному.

Директор ткнул пальцем в конец коридора.

— Там мой заместитель по кадрам. Он личными вопросами занимается.

— Спасибо, понял.

Высокий пригладил волосы, надел кепку и неторопливо пошел в конец коридора, где возле дверей, обитых черной клеенкой, стояли люди.

— Кто этот товарищ? — полюбопытствовал я.

— Кажется, конторский один. Разве всех упомнишь?

Хотя и ничего толком не успел я сделать на заводе, но в редакцию пришел довольный. Теперь хотя бы имею представление об одном предприятии. Если три-четыре раза в месяц заходить на завод, и людей узнаю, и фронтовую бригаду организую. Вот тогда и опыт будем распространять.

2

Созван первый после войны пленум Западного обкома партии. Членов пленума, избранных областной конференцией, осталось мало. Многие погибли на фронте, в партизанских отрядах, а некоторые еще продолжают воевать. Приглашен партийный актив с мест и из областных учреждений. В фойе кинотеатра сизо от табачного дыма, стоит такой рокот, словно работает ротационная машина. К сожалению, только кажется, что ротация работает. Третий день нет тока. Не выходят газеты. Едва успеваю отвечать на ехидный вопрос:

— Что-то я не нашел в киосках сегодня «Зари Немана». Где ее можно купить?

— Нигде. Газета не вышла.

— Даже к пленуму?

— Даже к пленуму! Без электроэнергии линотипы не работают. Вы слышали что-нибудь о линотипах?

Едва отбившись от одного, отвечаю другому. Подошел первый секретарь обкома, спросил:

— Будете выступать?

— Не знаю.

— Следовало бы.

— Тогда запишите.

Все время думаю о предстоящем выступлении. Но сосредоточиться нет возможности. Как много у меня появилось новых знакомых. Всюду разговор о пленуме. Интерес вызывает бригада, приехавшая из ЦК ВКП(б). Бригада большая, и это разжигает любопытство. Высказываются предположения, что кое-кто из приехавших осядет в Принеманске, мол, многие работники областных учреждений путевочку получат на заводы, в уезды, волости — там с народом туго. Коммунистов почти нет.

Пронзительный звонок. Наспех гасятся папиросы, хлопают сиденья стульев. Зал невелик, а желающих участвовать в работе давным-давно не собиравшегося пленума великое множество.

Гремят аплодисменты, когда на сцену выходят представители ЦК ВКП(б), руководители советских и партийных организаций области.

Удивительно знакомое лицо у высокого человека в сером костюме, который сел рядом с первым секретарем обкома. Я его видел, и совсем недавно. В бок меня толкает Александр Чувалов.

— Посмотри, это тот, что тогда в коридоре ко мне подходил?

Возможно, он, тот же костюм, так же, как тогда, машинально проводит рукой по волосам.

— Конечно он. Вот черт, влип. Ну кто бы мог подумать? — Чувалов вытирает платком вспотевший лоб.

Первый секретарь открывает пленум. Он говорит о больших потерях, которые понесла партийная организация области во время войны, называет фамилии членов обкома, погибших на фронте и в партизанских отрядах, фашистских застенках. В скорбном молчании поднялись люди. Много, очень много ощутимых потерь понесли коммунисты Западной области. Сравнительно маленькая партийная организация оказалась богатой героями. Нам надо обязательно писать о них в газетах. Пусть знают все о героизме коммунистов. Пусть их дети, когда вырастут, с гордостью говорят о своих отцах. Это святой долг журналистов перед памятью погибших…

И еще нельзя забывать: когда товарищи рассказывали мне о погибших, они неизменно заканчивали свое повествование гневными словами о предателях. Одна группа подпольщиков была предана лесником, у которого остановились на ночлег. Другого коммуниста выдал какой-то тип, затесавшийся в подпольную организацию. Может быть, прав Криницкий, когда говорит, что нельзя забывать и о тех, кто в сорок первом стрелял в спину нашим солдатам. Мы еще очень робко разоблачаем на страницах нашей газеты буржуазных националистов. В годы оккупации здесь были предатели всяких национальностей — польские, еврейские, белорусские, литовские, украинские, русские… Они и сегодня где-то бродят среди нас. Не жалеют слов, чтобы предать анафеме своих немецких хозяев, называют себя жертвами фашизма, а потом ночью убивают советских активистов. Надо писать об этом, чтобы народ помог нам распознать и выловить всех предателей.

Вслушиваюсь в доклад первого секретаря обкома, торопливо делаю записи в блокноте. Во многом они совпадают с мыслями, которые только что пронеслись в голове. Секретарь вспоминает о героях, погибших в войну, говорит о предателях интересов народа. Буржуазные националисты угодничали, всячески выслуживались перед фашистскими оккупантами. Еще 19 марта прошлого года они писали в своей газете «Свобода»: «Мы хотим с немцами жить в согласии и сотрудничать. Мы даем им продовольствие, одежду и не спрашиваем, что получим взамен».

Вот повод для страстного публицистического выступления. Кто бы мог его написать? Надо бы обратиться за помощью к опытным литераторам. Но к кому? В области живет несколько писателей, но редакция с ними пока не установила связей.

Докладчик приводит все новые и новые документы из различных националистических изданий. Довольно откровенные признания националистов, холуйские, угоднические заявления, распродажа родного края оптом и в розницу. Как жаль, что я не знаю ни польского, ни литовского, на которых выходили эти газетенки. Опять все упирается в незнание языка. Надо изучить, обязательно изучить язык. Успею ли? Как показал мой личный опыт, корреспондентов в одном месте долго не держали. Год-два. Я не знаю ни азербайджанского, ни грузинского, ни бурятского языков. А я ведь работал в этих краях. Да, тогда корреспондентом, а сейчас редактором. Все равно не верю, что долго удержусь в этой области. Куда-нибудь перебросят. Ох, уж это сидение на чемоданах!

Слово предоставляется представителю ЦК ВКП(б) Андрею Михайловичу Саратовскому. Участники пленума дружно аплодируют, а мой сосед все вздыхает:

— Он, конечно, он. Наверное, думает, что я бюрократ, махровый бюрократ. Сейчас как врежет между глаз! Такой острый факт. Будь здоров! Директор не захотел разговаривать с представителем ЦК. Дальше ехать некуда… Как думаете, зачем он приходил на завод?

— Кто его знает.

Представитель ЦК ВКП(б) длинными пальцами проводит по пшеничным волосам, зачесанным на пробор, выжидающе смотрит в зал, пока смолкнут аплодисменты. Говорит он громко, выразительно. Чувствуется подлинный трибун, а их не много. Случается, что на трибуну поднимается бесстрастный чтец написанного помощниками текста. На этот раз нам повезло. Человек, который поднялся на трибуну, умеет говорить темпераментно, чувствуется, что у него слова льются из сердца, что в нем живут человеческие страсти — и гнев, и печаль, и радость.

Саратовский напоминает не о прошлых злодеяниях буржуазных националистов, а разоблачает их сегодняшние преступления. Они убивают советских активистов, членов их семей, не щадят даже малых детей. В печати об этом еще ни разу не писали. Интересно, будем публиковать материалы пленума или дадим только короткое сообщение?

После выступления Андрея Михайловича Саратовского объявляется перерыв до утра.

3

Лион Фейхтвангер когда-то заметил: «Человеку нужно два года, чтобы научиться говорить, и шестьдесят лет, чтобы научиться держать язык за зубами». Мне еще далеко до шестидесяти, и я, научившись говорить, не научился молчать.

Я поднялся на трибуну. По мере того как чувствовал, что овладеваю вниманием зала, все больше распалялся. Тема моей речи вымучена и выстрадана в бессонные типографские ночи. Начал с того, что впервые за многие годы собрался вместе партийный актив, а вот газеты не вышли. Кто в этом виноват? Одну за другой назвал причины, которые привели к подобному тяжелому положению. Типография должна вне очереди получать электроэнергию, надо строго наказывать «жучков», которые разбазаривают электроэнергию. Я знал, что сидящие в зале ждут, когда я назову фамилию того, кто прежде всего отвечает за эти упущения. На секунду голос предосторожности остановил язык, я помолчал. Но очень тихим был этот голос по сравнению с той еженощной досадой, которую вызывали неполадки в типографии. Я обернулся к президиуму и назвал по имени Кузьму Викентьевича, первого заместителя председателя облисполкома.

— Вы провели на бюро обкома решение о передаче типографии «Луч» в ведение облисполкома. Мы в редакции радовались — теперь будет наведен порядок. По существу же сменилась только вывеска. Вас мало волнует, что третий день не выходят газеты.

Кузьма Викентьевич меня перебил:

— Я на себе таскаю в типографию дрова, чтобы работал движок.

— Мы должны работать на тех постах, на которые поставила нас партия, и отвечать за порученное дело. Каждый на своем посту! Вот почему я от имени коллектива редакции, от наших читателей, обращаюсь к вам с претензией не как к грузчику, а как к руководителю областного исполнительного комитета.

В зале раздались аплодисменты. Я уже приготовился перейти к другому вопросу, как из президиума меня снова перебили вопросом. На этот раз поднялся из-за стола полный круглолицый мужчина в защитной гимнастерке — член бригады ЦК ВКП(б).

— Скажите, а редактор за что-нибудь отвечает?

— Обязанности редактора общеизвестны. Что же касается типографии, то она не подчинена редакции. Ею непосредственно руководит облисполком. Ну, и, конечно, обком партии.

— Каково же ваше отношение к типографии? Наблюдателя? — рука гневно опустилась на скатерть.

— Редакция — заказчик, а типография — исполнитель. Мое отношение такое же, как заказчика к портному. Портной испортил костюм — в этом нельзя винить заказчика, он пострадавшее лицо.

В зале зааплодировали. Товарищ из ЦК предостерегающе поднял руку:

— Мы не в театре, товарищи. Здесь не представление. Нам, откровенно говоря, хотелось, чтобы редактор областной газеты не только умел байки рассказывать, бойко произносить речи, но и организовать работу редакции, ежедневно давать читателям газету. Это его партийный долг, святая обязанность перед партией и народом.

На этот раз аплодировали не мне. Скомкав конец речи, вытирая выступивший на лбу пот, я пошел к своему месту. Чувалов, покосившись на соседей, зашептал мне в ухо:

— Правильно… Очень справедливо… Не грузчики, а партийные работники нужны в аппарате.

«Вылез бы ты сам на трибуну и сказал об этом во всеуслышание», — подумал я, но промолчал. Сегодня я и так успел дать волю словам. Пока мысли о заместителе предисполкома жили во мне, я был их господином. Теперь же, когда слова вырвались под своды этого зала, они стали мною повелевать. Нужно быть слепым и глухим, чтобы не понять, как не понравилась президиуму моя речь. Черт с ним: понравилась — не понравилась! Не ради карьеры я сюда приехал. Может быть, мое выступление заставит кое-кого задуматься о положении в типографии.

Последним на пленуме обсуждался организационный вопрос. Большинство приехавших с бригадой ЦК ВКП(б) остается на постоянной работе в области. Остается в Принеманске и Андрей Михайлович Саратовский, его избрали вторым секретарем обкома. Товарищ, который задавал вопросы во время моего выступления, станет председателем облисполкома. Большое подкрепление получила партийная организация области.

 

Молодость — не порок

1

Зеленый круг выхватывает на столе руки с длинными гибкими пальцами. Они дробно постукивают по листу белой бумаги.

— Сколько вам лет, редактор?

— Скоро тридцать.

— Молод!

— Это дело поправимое… — румянец заливает мне щеки.

Андрей Михайлович Саратовский громко, немного с хрипотой, смеется:

— Дело, говорите, поправимое? Нет, молодость прошла и ни на каком самолете ее не догонишь. Пора, — секретарь украдкой бросает взгляд на папку, лежащую с левой стороны, — пора, Павел Петрович, отказываться от комсомольского задора. В тридцать лет уже должна прийти партийная зрелость… Редактору она всюду нужна, а здесь в особенности.

Андрей Михайлович расспрашивает меня о планах редакции, сотрудниках, интересуется взаимоотношениями с руководителями обкома. Из ящика письменного стола он достает газету.

— Несколько месяцев назад я выступил в «Комсомольской правде» со статьей, — вспоминает секретарь, — рассказал об опыте антирелигиозной работы. Да, как видно, не очень тщательно слова отбирал, а товарищи в редакции были ко мне снисходительны. В статью вкралась неточная формулировка — она давала основания истолковать превратно мою мысль, можно было подумать, что у нас собираются ликвидировать церкви. В газетах союзников поднялся шум. Одна буржуазная газета назвала свою статью по этому поводу «Устами младенцев глаголет истина». Как вам это нравится?

Мне это совсем не нравится, но я не могу понять, куда клонит разговор собеседник.

Настольная лампа с зеленым абажуром придает его лицу болезненную бледность, улыбка кажется неестественной:

— На оргбюро слушали, замечание мне сделали.

Я подумал, что редактору «Комсомолки», наверное, выговорок привесили. Андрей Михайлович неожиданно протянул мне толстое личное дело Кузьмы Викентьевича и, круто меняя тему разговора, сказал:

— Вы, очевидно, не имели возможности раньше познакомиться с биографией человека, которого критиковали на пленуме. Садитесь к тому столу, почитайте, а я пока один документ отредактирую.

Я начал с анкеты, прочитал автобиографию, копии решений, различные справки, написанные казенным языком. По мере того, как я углублялся в личное дело зампредоблисполкома, передо мной возникал незнакомый герой, человек легендарной смелости, совсем не похожий на того, с которым я разговаривал по телефону, встречался на заседаниях. Оказывается, ему немногим более сорока лет, а он уже судами различных буржуазных стран был приговорен в общей сложности к шестидесяти годам каторжных работ. Он — боец интернациональной бригады в Испании, вел подпольную революционную работу в Польше, Литве, во Франции, в Германии, Бразилии. В его активе — дерзкие побеги из тюрем, участие в баррикадных боях, организация подпольных типографий, выпуск газет и прокламаций. Судя по всему, этот человек с беспокойной биографией был орлом в годы подполья. Как же я ошибся в Кузьме Викентьевиче! Я был убежден, что нет такого огня, которым можно его зажечь. А он, оказывается, сам огонь.

— Прочли? — прервал мои размышления второй секретарь обкома.

— Прочел. Обдумываю.

— Не буду вас больше задерживать. Теперь нам придется с вами часто встречаться. Газетами, выходящими на других языках, мне труднее руководить. Побольше внимания уделю вам. Так что терпите.

2

Викентий Соколов торжествовал. Подмигивая из-за стекол очков, он с нескрываемым удовольствием произнес:

— Читай! Как раз то, что нам нужно. А ты в него не верил, — секретарь редакции положил передо мной статью Олега Криницкого «Нет!». Я скептически отнесся к заголовку, не желая сразу высказать своего отношения к материалу, сказал:

— Оставь, прочту.

— Это надо ставить в номер.

— Хорошо.

Соколов и Платов настояли, чтобы вместо струсившего Рындина поехал в лес Олег Криницкий. Откровенно говоря, я не верил, что такое боевое задание, требующее не только журналистских навыков, но и организаторских способностей, окажется ему по плечу. Свои сомнения я высказал товарищам, но с их предложением согласился, забыв, что эту кандидатуру, но с других позиций, рекомендовал и Рындин. В конце концов выбор у меня был невелик.

— Я оставлю место на первой полосе, — все еще топтался возле стола Викентий. Ему явно хотелось увидеть, какое впечатление на меня произведет статья.

— Вместо передовой?

Не улавливая иронии в моем ответе, секретарь попросил:

— Ты все же прочти.

Я стал читать. Статья была невелика — всего три странички. Криницкий писал страстно, с публицистическим накалом. Он упоминал об анонимных письмах с угрозами, которые получали лесорубы. О том, с каким пренебрежением отнеслись рабочие к запугиванию бандитов. Лесорубы в эти дни работают с особенным жаром. Они знают, что лес сегодня нужен для того, чтобы восстановить разрушенные города и села, чтобы люди могли из землянок перейти в дома, жить, как полагается людям. В конце статьи Криницкий сообщал, что лесорубы создали отряды самообороны и худо придется тем бандитам, которые рискнут сунуться в лес. В скобках, к сведению редакции, Олег писал, что у лесорубов нет ни винтовок, ни автоматов. Надо бы поговорить с органами, чтобы им выдали для самообороны немного оружия.

— Не ожидал, — признался я Соколову. — Посылай в набор. — И неожиданно для себя сказал: — Черт с тобой, согласен — ставь на первой полосе, внизу где-нибудь.

— Может рискнем вместо передовой, а, Павел?

— За подписью нельзя. А без подписи…

— Нет, ее без подписи ставить негоже. Тут уж почерк автора виден.

— Только не увлекайся и не захваливай Криницкого. Может, это случайный успех.

В кабинет без стука вошел муж Ольги Разиной:

— Не выгоните? Заглянул на огонек.

Я пригласил гостя сесть и прокурорским глазом пройтись по статье Криницкого. Разин быстро пробежал страницы, потом снова, уже внимательно, прочитал статью от строчки до строчки.

— Каким видом связи доставлено письмо? — спросил он профессиональным тоном.

— С нарочным, — ответил вместо меня Соколов.

— Это уже лучше. Но такие сведения надо посылать фельдсвязью.

— Чего же тут секретного? Мы в номер даем, — сказал я.

— Кое-что можно опубликовать. О трудовых обязательствах, патриотическом подъеме лесорубов.

— Об угрозах националистов мы тоже оставим, — упрямо сказал я. — На пленуме об этом говорили.

— Зачем такой воинственный тон, Павел Петрович? Вы просили моего совета — я его даю. Выступите преждевременно и спугнете пташек. Мне кажется, что предложение об отряде самообороны весьма рискованное. Кто же лесникам оружие доверит? Дураков нашли. Дашь винтовку, а они уйдут в банду.

— Если бы мы не доверяли народу оружие, то разве выиграли бы войну?

— Сравнили. То армия. Там военная дисциплина. Командиры, комиссары, каждый человек на виду. Особисты не дремлют. И то бывали случаи…

Я заметил, что Соколов за все время, пока говорил Разин, даже не глядел на него. Потом молча поднялся и уже возле дверей сказал:

— Надо макет составлять, простите.

— Статью, как и договорились, ставим на первой полосе, — подтвердил я.

После ухода Соколова наступила одна из тех неприятных пауз, когда оба собеседника ждут, кто первым начнет разговор. Я знал, что Разин заглянул в редакцию неспроста. И уж, конечно, не символический огонек тому причиной. Разин не заставил долго ждать:

— Нельзя быть таким горячим, дорогой мой редактор… Послушайтесь житейского совета «семь раз отмерь, один отрежь»… Такие вопросы надо решать не спеша, чтобы враг не использовал нашей опрометчивости.

— Спасибо. Но вы-то не за этим пришли в редакцию, наверное, есть ко мне дело. Я слушаю.

— Дела особенного нет. Просто выпала свободная минутка… Мне хочется с вами ближе познакомиться. Я уже, кажется, говорил, что жена о вас очень высокого мнения. Если бы я хуже знал ее и вас, то мог бы приревновать, а так верю. Потому и хочу, чтобы вы как-нибудь зашли к нам с Тамарой Васильевной. В городе без друзей трудно.

— Это верно.

— Вот и хорошо. А то знаете, честно говоря, не нравится мне, что очень уж много идет разговоров о ваших отношениях с моей женой.

— Ах, вот в чем дело, — я почувствовал, что краска заливает щеки. — Но это же гнусно!

— Опять горячитесь, Павел Петрович. Кипятиться мне нужно, а я вас в гости приглашаю.

— Спасибо. Но сами-то вы, надеюсь, понимаете, что подобные сплетни могут распространять только подлые люди.

— Конечно, — согласился Разин. — Кстати, зачем вам понадобилось увольнять Рындина?

— Он патентованный трус.

— И все-таки не стоило этого делать. Он, видите, написал в коллегию, что вы мстите за критику, что он будто бы сигнализировал о вашей моральной нечистоплотности. Упоминает в связи с этим имя моей жены. Неприятно.

Я долго не мог успокоиться. Зачем приходил Разин? Ходатаем о Рындине или тактично напомнил о том, чтобы я не заглядывался на его жену. О втором нет нужды предупреждать. Что же касается Рындина, то пока я руковожу редакцией, он у нас работать не будет.

Вошла секретарша и положила на стол мокрые полосы.

 

Выстрел в лесу

1

В редакцию заехал Александр Чувалов. Он долго тряс мне руку:

— Почему редактор о нас забыл?

Не ожидая ответа, похвастал, что создали первую фронтовую бригаду — дескать, мои советы помогли. Но крестному (выходит, что я — крестный отец бригады) на первых шагах стоило бы уделить ей больше внимания. Разговор шел при Урюпине. Потом, когда Виктор Антонович вышел из кабинета, Чувалов, подмигнув, сказал:

— Только что оттуда и прямо к тебе. Все-таки как-никак соучастники.

Еще на пленуме Александр Сергеевич постепенно пришел к мысли, что в инциденте с Саратовским мы оба повинны. Если бы тогда он не был занят мной, то, может быть, более внимательно выслушал незнакомого человека. Я не стал возражать.

— Цирк, доложу тебе (кстати, на ты мы с ним тоже перешли во время пленума). Вчера мне звонят, предупреждают, — рассказывает Чувалов, — к 9 часам вызывает второй секретарь обкома. Я сразу, конечно, сообразил, зачем ему понадобился. Снимай штаны — пороть будет, а плакать не моги, виноват — не виноват.

Прихожу в обком, сам понимаешь, пораньше. Захожу в приемную — там небольшая, но дружная компания. Заведующий горжилотделом — раз, заведующий облздравотделом — два, председатель Принеманского горисполкома — три, облсобес — четыре. Стоят у окна, мирно беседуют. Я секретарше, значит, говорю, что к девяти часам меня Андрей Михайлович вызывал. Она отвечает: «Знаю. Ждите. Товарищи тоже ждут». От сердца немного отлегло. Значит, думаю, не по тому поводу, как видно, совещание должно быть какое-то. Ровно в девять Саратовский прошел к себе в кабинет. Не останавливаясь, головой нам кивнул, секретаршу попросил газеты принести. Ждем — вызовет сейчас. Ничего подобного. Полчаса проходит — тишина в приемной. Так телефон изредка звонит. Секретарша соединит с Саратовским, и опять тишина.

Председатель горисполкома сел на подоконник, закурил. Секретарша вежливо сделала замечание: «Простите, товарищи, у нас не курят, и на подоконнике сидеть неприлично».

Председатель возмутился:

— Как это неприлично? Стула же у вас в приемной ни одного нет. Сорок минут ждем, присесть негде.

— Были и стулья, и кресла, — объяснила секретарша, — вчера вечером Андрей Михайлович попросил вынести их из приемной. Вот только для меня стул оставил.

Ноги изрядно устали. Что, думаю, за чудачество такое. Обращаюсь к секретарше:

— Я на минуточку в коридор пойду, покурю. Как вызовет, вы мне крикните. Я на диване буду.

— Нет, не обещаю, — отвечает секретарша. — Не могу я от телефона отходить. Да и Андрей Михайлович бывает недоволен, если к нему по вызову опаздывают.

Делать нечего, маемся. Сам понимаешь, на новые неприятности мне не хочется нарываться.

Около часа продержал он нас в приемной. Разные люди за это время к нему заходили, а мы все ждем. Наконец, звонок. Секретарша зашла в кабинет, вышла — нас пригласила. Предстали, значит, мы пред ясные очи секретаря. Вернее сказать, очей как раз мы и не увидели. Зашли, а Саратовский сидит за столом, наклонив голову, газеты читает. Мы возле стола топчемся, ждем, когда на нас внимание обратит. Наконец, председатель горисполкома не выдержал, напомнил о себе:

— Андрей Михайлович, вы нас приглашали?

— Приглашал, — отвечает он, не поднимая головы. — Подождите минуточку, фельетон интересный в сегодняшней газете, сейчас дочитаю.

Дочитал он, улыбнулся — фельетон, видимо, понравился.

Отложил газету, посмотрел наконец на нас.

— Да, так вот, я вызвал… Одну минуточку, — покрутил Саратовский ручку телефонного аппарата, попросил соединить с каким-то номером. Мы стоим, ждем, слушаем, как он по телефону фельетон расхваливает, советует обязательно прочитать, потом о погоде немного поговорил. Повесил трубку, по столу глазами пробежал, явно ищет, чем бы еще заняться. Слава богу, никакого занятия больше не нашел. От огорчения даже вздохнул. Поднялся из-за стола, прошелся по кабинету, остановился против нас.

— Ну, как понравилось у нас? — спрашивает у председателя горисполкома.

— Что именно? — переспрашивает председатель.

— Ждать. В приемной ждать. Я к вам на прием записался, товарищ председатель, — третий раз прихожу. По часу в очереди выстаиваю, а вы все заняты. А между прочим, на дверях табличка — золотом начертано: прием от и до. В приемные часы прихожу. Очередь стоит, а вас нет. Заметьте, что я вас вызвал не в приемные ваши часы. Так что на меня не ссылайтесь, что люди вас ждут.

— П-прос-ти-те, — стал заикаться председатель, — зачем же вам было в очередь? Заходили бы вы прямо, по телефону бы звякнули…

— Ни черта вы не поняли! — разозлился Саратовский. — Мог! Конечно, мог. А те, кто в очереди стоят, могли запросто?.. — Потом посмотрел на меня. — Директора завода попросил уделить мне минутку внимания, а он в отдел кадров послал. Даже из простого любопытства не спросил, с кем разговаривает, по какому делу пришел посетитель. Пришел я в отдел кадров. Там рабочие в грязном, заплеванном коридоре часами ждут, когда их соизволят принять. А вы, работники социального обеспечения, медицины, как у вас принимают посетителей? Стоят в очереди люди на костылях — инвалиды войны, старики, больные. Стоят! Стульев нет, даже скамейки простой, чтобы присесть. Один фронтовик попросил разрешения по телефону в поликлинику позвонить — отказали, еще посоветовали пользоваться телефоном-автоматом. Мне стыдно за вас, коммунисты. Что о вас люди думают? Ступайте! На бюро пока обсуждать не станем. Может, так поймете. Расскажите своим подчиненным, как вас в обкоме принимали.

Мы вышли от секретаря, друг другу в глаза смотреть стесняемся.

— Вот это профилактика, — вздохнул облздрав.

Чувалов оказался недурным рассказчиком. Он менял интонации, показывал в лицах и своих друзей по несчастью, и секретаршу, и Саратовского. Я с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться.

— Ты не обижайся. Я у него тоже неплохой урок получил, — и я рассказал Чувалову, как Саратовский после речи на пленуме знакомил меня с личным делом первого заместителя председателя облисполкома.

— Оригинально начинает, ничего не скажешь, — резюмировал Чувалов. — Ну, поехали на завод. Поможешь бюрократизм ломать.

— К концу смены, — пообещал я. — Не прощаюсь…

2

У дверей цеха — огромный щит. На нем яркими красками написано:

Приказом директора

завода и постановлением

профсоюзного комитета,

по ходатайству передовых

рабочих, в сборочном цехе

создана

ФРОНТОВАЯ БРИГАДА

Фронтовики обещают

ежедневно выполнять не меньше

двух норм, не покидать своего

рабочего места, пока не

выполнят задание!

Равняйтесь по фронтовикам!

— Ну как? — спросил встретивший меня в проходной секретарь парткома Юозас Мицкявичюс.

— Выглядит внушительно.

— Это что, посмотрите в цехе!

Действительно, цех стал неузнаваем. Инструментальные ящики покрашены, у станков идеальная чистота, рабочие в новых спецовках. На стенах лозунги, зовущие ежедневно давать две нормы, работать по-фронтовому. Один из призывов даже стихами написан:

На видном месте — «Боевой листок»:

ФРОНТОВАЯ БРИГАДА

обязалась к обеденному перерыву

дать полторы нормы!

Сборщики, следуйте ее примеру!

Мне понравились и плакаты, и «Боевые листки», и порядок в цехе.

— Свое слово бригада, конечно, сдержала? — спросил я у секретаря парткома.

— Выполнили. К концу смены больше двух норм дали, — ответил Мицкявичюс.

— Об этом тоже хорошо бы написать.

— Напишем.

Я подошел к рабочему в замасленной солдатской гимнастерке, с которым познакомился в прошлый раз.

— Ну как, Иван Букин с Уралмаша, закрутилось колесо? И в Принеманске началось соревнование?

— Крутится колесо, товарищ редактор, да не в ту сторону.

— Как это не в ту?

— Пусть парторг объяснит.

— Вечно ты, Букин, недоволен.

— Чему радоваться? Липовые фронтовики план выполнили — другие в это время завалили. Тришкин кафтан.

— Ты брось эти разговорчики, — обозлился секретарь парткома.

— Эх ты, а еще партизан! — Букин со злостью включил мотор.

Я стал успокаивать Букина, попросил толком объяснить, что ему не нравится в организации фронтовых бригад. Рабочий сказал, что выступает он не против фронтовых бригад, а против обмана. Фронт — самое трудное, что можно себе представить в жизни. А здесь фронтовикам сделали уйму поблажек: отдали лучшие станки, инструмент, в первую очередь дают сырье, работу планируют самую легкую. Не хочешь — и то две нормы дашь, а если немного постараешься, то и на 500 процентов план запросто выполнишь.

— Показуха, товарищ редактор, никакой ударной работы. Лозунги повесили. Это красиво. Не спорю.

Секретарь парткома взял меня под руку, повел по цеху.

— Вы с фронтовиками поговорите, а с Букина что взять. Известный горлопан. Мы и не скрываем, что малость помогли фронтовой бригаде. А как может быть иначе? Споткнутся на первом шагу, и от хорошей идеи только пшик останется.

К нам подошел директор завода и сказал, что звонила секретарша редакции и предупредила, что меня просят позвонить по телефону или зайти в КГБ, в комнату номер шестнадцать.

— Что стряслось?

Чувалов лишь развел руками, мол, о таких делах по телефону не докладывают.

Шоферу я велел везти меня в Комитет госбезопасности, а сам развернул номер «Зари». Где же тут ошибка?

Кабинет номер 16 занимал начальник управления — старый коммунист, приехавший в Принеманск из Ростова-на-Дону.

— Простите, Павел Петрович, что побеспокоил, — чекист сел напротив меня в мягкое кресло, — но дело не терпело отлагательства. Только что получил донесение из Лесного уезда, прочтите.

Донесение было лаконичным: «Сегодня ночью, на хуторе крестьянина Венцкуса ранен выстрелом из парабеллума корреспондент газеты „Заря Немана“ О. И. Криницкий. Пострадавшему оказана медицинская помощь на месте. Приняты меры к поимке преступников. Предполагается, что теракт совершила банда „Зеленый дьявол“. По словам гражданина О. И. Криницкого, он три дня назад получил анонимное предупреждение о готовящемся покушении. Ему рекомендовали немедленно покинуть лес, но он не придал этому значения и не поставил органы в известность».

— Опрометчиво поступил ваш товарищ, — заметив, что я кончил читать донесение, сказал чекист. — В лесу надо быть осторожнее. Вы из номера в номер печатали материалы из пущи. Привлекли к ней внимание всей области. Вот остатки нацподполья и пошли ва-банк.

— Ва-банк — так говорят картежники, но здесь политический бой. Я поеду в пущу.

Начальник управления встал с кресла:

— Зачем поедете, Павел Петрович? Вместо нас бандитов выловите, нацподполье ликвидируете?

— Расскажем о покушении на нашего корреспондента, поднимем народ на борьбу с националистическим подпольем.

— Запретить вам поездку не имею полномочий. Посоветовать — мое право. Все же, если поедете, позвоните: пошлем с вами наших людей.

— Автоматчиков?

— Кого сочтем нужным.

— Веселенькая поездка — редактор под надзором.

— Вернее сказать — с личной охраной.

3

— Павел Петрович, к вам пришли, — открыла дверь секретарша.

— Закрой дверь с той стороны, — прикрикнул на нее Урюпин, — холод напускаешь.

— Пусть товарищи немного подождут, — сказал я.

Секретарша закрыла дверь, и мы возобновили разговор. Говорили о Криницком, обсуждали — нужно или не нужно мне ехать в Лесное. Нет, это не редакционное совещание, не заседание редколлегии. Просто собрались в теплой комнате. Наступили холода, и редакция оказалась к ним явно не подготовленной. Нет дров. Печи в кабинетах не топлены. В общей комнате поставили железную печку с длинной трубой. В годы гражданской войны подобные сооружения называли «буржуйками». Сейчас у них, наверное, есть иные названия. Но греться у них приятно.

Снова в дверь просовывается голова секретарши:

— Товарищ редактор, вас ждут.

Неохотно покидаю место у печки. Знаю, что в кабинете у меня лютый холод.

— Кто там такой нетерпеливый?

— Товарищ не назвал себя, — отвечает секретарша. — Кажется, из обкома, точно не знаю.

Хорошенькое дело — кажется. В кабинете у меня Владас Рудис. Секретарь обкома, видно, порядком замерз. Он притопывает ногами, похлопывает себя по плечам.

— Ты что же, редактор, посторонних авторов решил морозить, а?

Я извиняюсь, что заставил ждать, и объясняю, что по разверстке, подписанной в облисполкоме Кузьмой Викентьевичем, никто редакции дров выдавать не собирается.

— Напрасно, напрасно, — басит секретарь обкома, — чего-чего, а дрова редакция заслужила. Кровью завоевала!

— Вы слышали о Криницком?

— Читал донесение. Вот и зашел. С утра еду в те края, могу кого-либо из вашей редакции прихватить. Ваш товарищ в беду попал.

— Решено. Я поеду.

— А как же с Москвой, вызов пришел награду получать…

— Можно подождать. Была бы награда, получить успею… Я посылал в Лесное Криницкого, мне и надо туда ехать.

— Сейчас нужно принять меры, чтобы каждый день в газете шли материалы с лесных участков. Пусть не думают бандюги, что смогут нас запугать. Не на тех напали, — словно подтвердил мою мысль секретарь.

Я докладываю, какие меры мы приняли для освещения труда лесорубов. В запасе у нас есть еще две статьи Криницкого. Ну, а потом сам пришлю. Организуем отклики.

— Добро. Так я завтра часикам к семи за тобой заеду, — протягивает руку Рудис. — А топить в редакции надо. Смотри, чернила замерзнут.

4

Криницкий ранен легко. Пуля пробила мышцы левого плеча. В больнице он оставаться не захотел, да и не было в этом нужды. После того, как медики обработали рану, сделали перевязку, снова вернулся на хутор к старому Венцкусу, где и было на него совершено покушение.

Я сижу напротив Олега. Криницкий беззлобно подтрунивает над собой:

— Как меня ранили? Глупо. Крайне глупо. Сидел я за столом, на том месте, где вы сейчас сидите, Павел Петрович, писал. Услышал, словно кто в плечо толкнул, смотрю — на бумагу капает кровь. Бросился к кровати, схватил свой трофейный «вальтер» и в окно. Показалось мне, что в кустах кто-то мельтешит. Пальнул два раза — в белый свет, как в копеечку. Вот и все мое геройство.

Криницкий, очевидно опасаясь, как бы не подумали, что он струсил, излишне храбрится, пытается все обратить в шутку. Он признается:

— Это, безусловно, гусарство, я понимаю. Но не очень огорчаюсь, что мне продырявили шкуру. Несчастье по крайней мере поможет привинтить мою неусидчивую задницу к какому-нибудь лесоматериалу. Крайне необходимое для меня мероприятие. Всю жизнь именно этого я и не умел делать. Все, что угодно, только не сидеть за письменным столом. На этом хуторе, кажется, впервые появился зуд в пальцах, потянуло к столу. Задумал документальную повесть, уже написал первые главы. Герой — хозяин этого хутора, занятный старик. Очень много помогал партизанам.

— Говорят, что вы получали от бандитов предупреждения? — спрашиваю я у Криницкого.

— Предупреждения? Да, получал. Даже дважды. Первый раз — как приехал. Требовали, чтобы убирался отсюда по добру, по здорову. Второй раз после того, как статью опубликовал. Сразу же, как газета пришла, и письмо получил. Там разговор серьезнее вели, угрожали пулей. Но я, откровенно говоря, не поверил. Пугают, думаю, сукины сыны.

— А в органы почему не сообщили?

— Как сказать, боялся, что засмеют, скажут — «щелкопер» струсил.

В первую ночь в Лесном мы долго разговаривали с Криницким. Выяснив обстоятельства ранения, обстановку на лесоучастке, перешли к делам редакционным.

Когда легли в постель, Олег спросил:

— Вы никогда не задумывались, Павел Петрович, почему Урюпин много пьет, а вкуса водки не чувствует?

Я попытался отшутиться, но собеседник не принял шутки. Видно, он всерьез обеспокоен судьбой Виктора Антоновича. Приподнявшись на локте здоровой руки, он сказал:

— Страшно, Павел Петрович, когда человек катится под откос, а ты приплюснул нос к стеклу окна вагона и смотришь. Может, ручку стоп-крана дернуть? Пусть поезд на минутку остановится, чтобы люди могли поднять человека.

— Это, Олег, при условии, когда человек хочет ухватиться за протянутую тобой руку.

— Чтобы знать, ухватится или нет, надо руку протянуть.

Что сказать Олегу? Да, я тоже замечаю, что с Урюпиным творится что-то неладное, но что? Мои попытки вызвать его на откровенность результата не дали. Нелегко разгадать тайну, строго оберегаемую человеком, которого изнутри точит какой-то червь. Сказать об этом Олегу? Какой смысл? Получится, что я ищу смягчающие обстоятельства для своей черствости. Мол, даже ближайшему помощнику не протянул руку в беде. Круто меняю тему:

— Когда едешь в Принеманск?

— Недельку надо бы еще здесь побыть, а то и две. Соревнование развернулось на всю катушку.

— Товарищи считают, что покушение может повториться. Ты об этом думал?

— На войне тоже стреляют, случается и убивают. Сами мы заварили кашу, нам и расхлебывать. Ну, уеду я, а что от этого изменится? Другой корреспондент приедет, в него стрелять станут.

— А если я стану настаивать на твоем отъезде?

— Все равно не уеду, пока больничный лист не закроют. Так на так выйдет — недели две.

В комнате наступает тишина. Олег мирно посапывает. Ему явно не хочется продолжать этот разговор. Криницкий оказался совсем не таким, каким я его представлял себе по первой встрече. Почему Соколов, Платов сразу увидели в нем интересного человека, разгадали способного журналиста, а я заметил только вылезший из-под фуражки чуб?

Черт знает, откуда во мне это… не знаю, как назвать — верхоглядство, что ли. Встретил первый раз человека и уже, мол, знаю, что это за птица. Человека не сразу раскусить. Пуд соли надо съесть. Что я знаю об Урюпине? А его судьба волнует Криницкого. Тамара столько раз спрашивала… Мысли наскакивают одна на другую, пока их не обрывает крепкий сон.

5

Несколько раз перелистал свои блокноты того времени, но никаких записей, сделанных в Лесном, не нашел. Куда они запропастились? Обратился к подшивкам «Зари Немана». В каждом номере там есть одна, а то и несколько заметок о лесорубах. Но они мало чем могут дополнить мой рассказ. В них речь идет об организации соревнования, о его победителях. Как и в других материалах того времени, много говорится о стремлении лесорубов работать так, чтобы оказаться достойными фронтовиков, которые громят фашистскую гадину в ее логове. Каждый день газета, как боевую сводку, печатает сообщения о выполнении лесорубами планов.

Мне же на этих страницах хотелось рассказать, что было за строками информаций, какие события развернулись в Лесном после покушения на Криницкого.

Приехал туда, я уже писал об этом, и секретарь обкома Владас Рудис. Он пробыл в Лесном не больше суток, но успел много. И не удивительно. В лесу он, по-моему, чувствует себя не менее уверенно, чем в обкомовском кабинете. В этих местах он был с партизанами в годы войны. Любопытная деталь: когда Владас был заброшен в Литву с Большой земли, то первое время жил на том же хуторе Венцкусов, где был ранен Криницкий. Секретарь обкома встретился с хозяином хутора как со старым другом, очень сердечно. Я присутствовал при этой встрече, но мало что понял из их разговора. То один, то другой восклицали:

— А помнишь!..

Затем называлась фамилия человека, им хорошо известного, или событие, в котором они участвовали, и начиналось бесконечное похлопывание друг друга по плечу.

У секретаря обкома нашлись добрые знакомые среди лесорубов. В их числе были и те, о ком мы писали, кому угрожали расправой националисты.

Уезжая из Лесного, Рудис предложил мне:

— Вернешься в Принеманск — напиши докладную на бюро. Расскажи в ней о ранении Криницкого, об обстановке, сложившейся на лесоразработках. Может, и нужно дать людям в руки оружие, тогда бандиты притихнут.

Помню, что и Олег Криницкий настоял на своем. Он в Лесном провел еще больше месяца. Написал для газеты несколько очерков о лесорубах, впоследствии издал книжку о бывших партизанах, которые ведут непримиримую борьбу против националистических банд.

Урок, полученный в Лесном, не только помог проявиться журналистским способностям, раскрыться душевным качествам Олега Криницкого, но и пошел впрок всей редакции, поднял нашу активность.

6

Лесная эпопея продолжалась.

В Западную область на две недели приехала выездная редакция «Красного знамени». Она была хорошо оснащена. Две грузовые машины — одна с типографским имуществом, вторая — с радиоустановкой. Цель выездной редакции — помочь возрождению жизни в местах, где недавно гремели бои. Она уже побывала на землях Смоленщины, в Минске, и вот теперь приехала к нам.

У «Красного знамени» большой опыт организации выездных редакций. До войны их часто видели на строительстве Комсомольска, Магнитогорска, Горьковского автозавода… Сейчас этот опыт возрождается. Выездная редакция, прибыв на место, выпускает оперативные боевые листки, организует социалистическое соревнование, помогает налаживать партийную и комсомольскую работу.

— Как целесообразнее использовать силы выездной редакции у вас? — с этим вопросом ее редактор Сергей Коханов обратился в обком партии.

Владас Рудис позвонил мне:

— Заходи. Приехали товарищи из твоей бывшей редакции.

Сергея Коханова я знал мало. В «Красном знамени» он начал работать во время войны, фронтовым корреспондентом. Печатался часто, писал обстоятельно, со знанием дела. Особенно запомнились его очерки о партизанах Брянщины, среди которых он провел несколько месяцев как специальный корреспондент газеты. Рассказывали, что тогда ему чаще приходилось выполнять обязанности офицера связи при командире бригады, чем корреспондента газеты. Участвовал в нескольких боевых операциях. В одном из боев против карателей Сергей был тяжело ранен и навсегда распрощался с должностью фронтового корреспондента. Теперь он работает на моем месте в отделе промышленности.

В обкоме мы встретились с Кохановым радушно, но несколько официально. Я не мог понять, почему он, приехав в Принеманск, не посчитал нужным даже позвонить мне. В традициях «Красного знамени» крепкая дружба между сотрудниками, «краснознаменцы» всегда помогали друг другу.

— Что же вы посоветуете? — спросил меня Рудис. — Куда лучше поехать вашим товарищам?

— В Лесное, — не задумываясь, ответил я. — Сейчас это для нас наиболее важный участок. Боевые листовки, какие могут делать работники «Красного знамени», там были бы весьма кстати…

— Что же, Лесное действительно подходит, — согласился секретарь обкома.

— Лесоразработки? — переспросил Коханов. — Пожалуй, подойдет. В Минске мы писали о восстановлении города, в Смоленске — железнодорожного узла. Я сегодня же сообщу об этом в Москву, попрошу разрешения главного.

— Передайте от меня привет Сергею Борисовичу, — попросил я.

— Хорошо, если буду с ним говорить, то передам… Кстати, Павел Петрович, вы не могли бы из своей редакции дать нам в помощь знающего человека?

— Пожалуй, можно, — ответил за меня Рудис. — Пошлите Олега Криницкого. Знает лесорубов. Боевой парень.

— Можно и Криницкого послать, — согласился я, — он введет вас в курс дела.

Вечером встретились с ребятами из выездной редакции у меня дома. Постепенно официальный тон исчез. Сергей Коханов рассказал о последних новостях в «Красном знамени». Новости-то все печальные. Сколько лет длится война, а к этому не привыкнешь. Убит военный корреспондент «Красного знамени» Александр Малышев. Мы вместе с ним встречали войну. После совещания собкоров мы тогда отправились в Дом журналистов. Допоздна засиделись в ресторане. Спать пошли к Сашиному знакомому. Когда проснулись, Москва уже была взбудоражена вестью о войне. И вот Саша Малышев погиб. Коханов не знает подробностей. Кажется, где-то на аэродроме попал под бомбежку. В овальном зале «Красного знамени» вывесили четырнадцатый портрет в траурной рамке. Малышев — четырнадцатый корреспондент газеты, погибший на войне.

Сергей Коханов выпил и затянул журналистскую застольную. Она родилась где-то во фронтовой газете. Грустно-задушевные слова ее никак не соответствовали мотиву лихой и блатной «Мурки». Стало тяжко от сознания, что многим нашим товарищам стали «могилой Киев и Крым», что «хоть они порою были и герои, не поставят памятника им…»

Утром выездная редакция отправилась на место. Не сомневаюсь, что журналисты по-настоящему взбудоражат Лесное. На прощание я посоветовал Сергею быть осторожным, помнить о печальном случае, происшедшем с Криницким.

Из Лесного добрые вести. Боевые листовки пользуются успехом. Когда же по вечерам где-нибудь на поляне начинает работать радиоустановка выездной, собирается много молодежи. Криницкий пишет, что приходят даже с соседних хуторов.

Да! Поймали, наконец, бандита, стрелявшего в Олега. Возможно, помогла этому и выездная редакция. Бандита привезли связанным сами лесорубы. И не те, которые числились в нашем активе, а «середнячки», имена которых ранее никогда не попадали в блокнот корреспондента. Поймали они его где-то на хуторе, обезоружили и доставили в милицию.

Месяц назад на такой шаг, видимо, решились бы немногие.

…Хочется хоть на денек съездить в Лесное, посмотреть, как работает выездная редакция «Красного знамени».

 

Беспокойный человек

Мокрый снег залепил стекла машины. «Дворники» едва успевают расчищать смотровое стекло.

Я сижу на заднем сиденье и рассматриваю затылок Саратовского. Шею прорезает несколько глубоких морщин, они, словно кольца на стволе дерева, напоминают о прожитых годах. Сколько же лет Андрею Михайловичу? Наверное, уже за сорок, ближе к пятидесяти? Но по подвижности, энергии он может поспорить со многими молодыми людьми. Недавно устроил необычный прием комсомольским работникам.

На рассмотрение бюро обкома партии готовили вопрос об организации массовой физкультурной работы среди молодежи. К проекту решения были приложены все необходимые справки, докладные записки. Они не удовлетворили второго секретаря обкома. Перед заседанием бюро Андрей Михайлович пригласил к себе для беседы секретарей обкома комсомола и руководителей областного комитета по делам физкультуры и спорта. Те пришли на беседу во всеоружии — с папками, бумагами.

— Рассказывайте, как идут дела? — попросил Саратовский.

Секретарь обкома комсомола по военно-физкультурной работе доложил «об охвате молодежи пешими кроссами», создании физкультурных комитетов, возрождении футбольных и баскетбольных команд. Председатель областного комитета по делам физкультуры и спорта перечислил, сколько было проведено субботников по сооружению спортивных площадок, с гордостью несколько раз повторил большую цифру участников субботников…

Саратовский слушал невнимательно, казался рассеянным. И когда третий оратор заглянул в справку, Андрей Михайлович подошел к окну, открыл форточку, снял с гимнастерки ремень и попросил секретаря обкома комсомола по военно-физкультурной работе:

— Скомандуйте, чтобы товарищи встали на зарядку.

Молодежные активисты недоуменно переглянулись. Оказалось, что не только секретарь по военно-физкультурной работе, но и другие не умеют командовать, не знают простейших гимнастических упражнений. Андрей Михайлович принял команду на себя и провел с ними «зарядку».

Потом он предложил вопрос, как неподготовленный, с обсуждения бюро обкома партии снять. К руководству военно-физкультурной работой в области были привлечены энтузиасты этого дела, товарищи, которые сами знают и любят спорт.

Задремавший было Саратовский зашевелился, вспугнул мои воспоминания. Проезжали мимо какой-то деревни. На заборе уныло белели забытые кувшины. Порывистый ветер пригоршнями бросал в смотровое стекло охапки снега.

— Коля, останови, пожалуйста, — попросил шофера Андрей Михайлович.

Выйдя из машины, секретарь обкома, утопая по колено в рыхлом снегу, пошел к небольшому вагончику, видневшемуся на окраине села. Я смотрел ему вслед, не зная, что предпринять: оставаться в машине или сопровождать Саратовского. Дернула же меня нелегкая согласиться поехать из Лесного вместе с секретарем обкома. Андрей Михайлович выступал у лесорубов с докладом.

Встретив меня на участке, он похвалил листки, выпущенные выездной редакцией, осведомился о здоровье Криницкого. Оказывается, в прежние приезды он встречался с Олегом и тот произвел на секретаря неплохое впечатление. Заканчивая беседу, Андрей Михайлович предложил:

— Хотите, вместе поедем в Принеманск, место в машине есть.

И вот уже второй день мы тащимся по заснеженным дорогам. Саратовский явно не торопится в город. Ночь мы провели на каком-то хуторе. Андрей Михайлович беседовал с хуторянами о колхозах.

Старик-крестьянин, внимательно выслушав рассказ секретаря обкома, неожиданно спросил:

— Сообща работать легче. Что верно, то верно. Но, может быть, объясните, почему из колхозов к нам «мешочники» идут? У индивидуального крестьянина христа ради побираются?.

Саратовский спокойно объяснил, какие большие разрушения причинили захватчики крупным хозяйствам восточных областей. Сразу хозяйство не поправишь, людей не накормишь. Разруха породила «мешочников». Но это временное явление. За колхозами будущее.

— Может, оно и так, — согласился хуторянин, — только мы уж лучше по-старому, как деды работали.

— А мы вас сегодня и не зовем в колхозы. Время пока не настало. Ни средств, ни возможностей для этого у нас еще нет. Поднимемся на ноги, вот тогда и поговорим.

Как ни неприятно выходить из машины под мокрые хлопья снега, но журналистское любопытство сильнее непогоды. Интересно, что там делает секретарь, в этом неуютном вагончике. Стараясь попасть в следы, оставленные в снегу сапогами размашисто шагавшего секретаря, я запрыгал по полю. В вагончике оживленно беседовали. Андрей Михайлович сидел в окружении девушек и допытывался:

— Кто же у вас главная героиня?

— Ее-то вы и упустили, — ответили девчата хором. — В МТС уехала ругаться.

Оказывается, вагончиком завладела первая женская тракторная бригада области. Они послали письмо прославленной украинской трактористке Паше Ангелиной. Решили последовать ее примеру, а машины им дали самые плохие, запасных частей нет.

— Все равно девчата много не наработают, — рассуждал директор МТС. — Вот и поехала бригадир ругаться.

— Что ж, мы ей поможем. Поехали, редактор, в МТС.

Теперь уже ясно — в Принеманск приедем еще на день позже.

 

Тайна Виктора Урюпина

1

Перрон уходил из-под ног Виктора Антоновича. Но он все же упорно шел вперед, к головному вагону. Вдруг раскрылся чемодан. Под ноги пассажирам вывалились тельняшка, брюки, трусы.

Наконец я его догнал:

— Куда это ты собрался? Кто тебя отпустил?

Запихивая в чемодан вывалившиеся вещи, Виктор Антонович тряхнул головой:

— Плевал я на ваше разрешение…

Я взял его под руку и повел к выходу:

— Никуда ты не поедешь, тебя секретарь обкома вызывает.

Урюпин сделал попытку вырвать руку. Я сжал пальцы сильнее.

Когда мы приехали в редакцию, секретарша воскликнула:

— Ой, наконец-то, из обкома партии дважды звонили. Вас ждут.

В таком виде нельзя вести Урюпина к Владасу Рудису. Чтобы выиграть время, позвонил в обком и сказал, что Виктору Антоновичу нездоровится, может быть, перенести встречу.

— Хватит! — зло бросил Рудис. — Не играй с нами в прятки. Небось, уже тепленький. Приходите сейчас.

В кабинете секретаря был и новый заведующий отделом пропаганды и агитации, приехавший из Москвы.

— Рассказывайте, Урюпин, о своих художествах.

Виктор пошатнулся, пошел к столу:

— Чего тебе рассказывать?

Кровь прилила к лицу Рудиса, он вскочил с места, большим тяжелым кулаком грохнул по столу, да так, что массивный чернильный прибор подскочил.

— Пьянствуете?

— Ну, допус-с-тим…

— Не допустим. С пьяных глаз идиотские ошибки в газете пропускаете.

— Ош-шиб-ки были, н-не от-ппира-юсь.

— А на заводе? Что вы на заводе вытворяли? — задохнулся от гнева секретарь. — Да за это бы вас в тюрьму, как вашего этого дружка, Кукина…

— Бу-у-кк-кина. Ва-ню Бу-ук-кина.

— Хулигана и дебошира.

Что?! Вот так новость! Выходит, пока я был в командировке, мой милый заместитель успел отличиться на заводе… Попутал же меня нечистый поручить Урюпину довести до конца дело с фронтовой бригадой. Стыд какой! Урюпин напился вместе с Букиным. И, дойдя до состояния, когда «море по колено», явились в цех «разгонять липовую фронтовую бригаду».

Урюпин слушал, набычившись, барабаня пальцами по столу. Пуговицы на кителе расстегнулись, открыв линялые полосы тельняшки. Неожиданно хрипло он запел:

Поднялся из-за стола, погрозил секретарю пальцем и изрек:

— Ну что ты из себя представляешь? Человеком прикидываешься, а ты разве человек? Ты такой же винтик, как и я. Ржавый винт, а тебя в дырку, которая у всех на виду, завернули. Надо было бы тебя закручивать где-нибудь в уголочке, подальше от глаз людских. Там, в ящике письменного стола, где у вас бумажечки подшиваются. А Букин? Букин в тюрьме. Почему он хулиганит, ты знаешь?

Владас Рудис вышел из-за стола, кулаки сжал, глаза прищурил. У меня перехватило дыхание. У секретаря нрав партизанский, человек он решительный, как бы за грудки Урюпина не схватил. Этого только не хватало.

Заведующий отделом пропаганды и агитации указал Урюпину на дверь:

— Проспитесь, на бюро вызовем.

— Мы моряки, тилим-бом-бом, — закрывая дверь, Урюпин прервал пение и со смехом крикнул:

— Привет, шурупчики!

Теперь оба — и секретарь, и заведующий отделом напустились на меня. Они говорили о долге журналиста, о его моральном облике, о слабости воспитательной работы в редакции и о многих-многих других прописных истинах, забывая, что Урюпин не за два месяца стал алкоголиком, что его рекомендовали на высокий пост в редакцию работники обкома, что именно они назвали его аборигеном. К черту таких знатоков местного края! Нам нужны в редакции хотя бы два коммуниста, знающие область, ее народ, традиции. Об этом я и сказал моим критикам.

— Зачем вы снова и снова повторяете одно и то же? — переходя на «вы», спросил Рудис.

— Я не прошу птичьего молока, — ответил я секретарю, — пройдет полгода-год, наши сотрудники освоятся с местными условиями, но пока нам трудно, мы просим обком помочь.

— Ищите людей. Найдете — поддержим. Но пока разговор об Урюпине. Лучше будет, если вы сами обсудите его поведение на партийном собрании редакции, а потом вынесем вопрос на бюро.

— Мы это сделаем, — пообещал я, прощаясь.

Однако обещание свое выполнить не мог. Урюпин исчез.

Секретарша сказала:

— Виктор Антонович на попутной машине уехал в Минск, а вам просил передать письмо.

2

Подходит к концу еще одна ночь, бессонная, тяжелая. Не такую профессию, Пашенька, ты выбрал, чтобы спать спокойно.

На столе лежит письмо Урюпина. Два мятых листа бумаги. Торопливо написанные строки ползут к правому верхнему углу страницы. Порвать бы эти листки, — знаю — писал их пьяный человек, — выбросить и забыть. Нет, не могу, словно загипнотизированный — читаю, перечитываю.

«Павел, не хочу величать тебя дорогим, уважаемым, незабываемым, очаровательным и т. д. и т. п. Пишу прямо, Павел. Ты человек не вредный. Работать с тобой можно. Но в редакции оставаться я не могу и не желаю.

Почему? Вот вопрос, который не дает покоя вашему любопытству. Почему Урюпин так много пьет, почему катится под откос? Интересно?

Вопросики ты задавал осторожно, танцевал вокруг да около. Какой же ты деликатный, интеллигент. Боялся неосторожным вопросом обидеть, задеть самолюбие. Напрасно. Винтики, шурупчики — самолюбия не имеют.

Я уже несколько лет пребываю в малопочтенной роли шурупчика. Удовлетворю твое любопытство. Почему я перестал быть человеком? Близка к разгадке этой тайны была Тамара. У женщин есть на эти дела нюх. Твоя жена предполагала, что у меня не ладится семейная жизнь. Какая к черту жизнь! Оборвал я ее как самоубийца.

Ты, наверное, слышал, что жена моя журналист. До войны работала в Принеманске. Писать правду — так правду. Журналист она сильнее меня. Хорошо владеет словом. Умеет заглянуть человеку в душу. Увидеть мелочь, раскрывающую характер. Такого плана очеркиста у нас в редакции нет. Она и меня сделала журналистом. Бывало, не только правила мои статьи, но, случалось, и переписывала. Я ей в жизни многим обязан.

И вот я ее бросил. Ушел от нее, пожалуй, в самый трудный в ее жизни момент. Ее отцу, участнику гражданской войны, коммунисту, человеку, которым мы гордились, предъявили политические обвинения. То ли, что он был когда-то связан с оппозицией, или еще что-то. В общем, его исключили из партии. И я струсил. Тесть исключен из партии — его биография кончилась. Тень упала на мою жену, а значит, и на меня. Нелегко быть мужем дочери человека, которому выразили политическое недоверие. И я побоялся, что не только для нее, но и для меня навсегда будут закрыты двери редакций. Когда я уходил, она не плакала, не упрашивала. На прощание лишь сказала: „А я думала, ты человек, а ты бездушный винтик!“

Об этом я никогда никому не говорил. Даже себе не хотел признаваться, что я совершил подлость. А сейчас пишу. Потому что мне на все наплевать. Подлость. Да, я совершил подлость по отношению к человеку, которого любил.

Гнусно даже писать о себе такое. Любил? Да, я ее и сейчас люблю. А бросил ее потому, что струсил. Теперь же все равно, наступило возмездие. Отец жены, кстати, оказался честным человеком, сейчас на фронте. А я подлюга.

Может, с этого и началось. Но разве вином такое зальешь? Знаю, что в газете мне больше не работать. Может быть, отберут партийный билет. Возможно, отправят на передовую, кровью искупать вину. Воевать стану честно. Я написал слово „вина“. Да, я виноват. Перед вами виноват. Забот вам и без меня хватало. Но больше всего виноват перед Ваней Букиным. Он такое перенес в лагерях, в плену, что просто ужас, озлоблен. Ему пить нельзя, а я его напоил, раны растравлял, былые обиды вспоминали. Вот какая мура получается. Он ногами, зубами держался за здравый смысл, а я его подтолкнул. Вот и сорвался человек, нахулиганил. Возможно, ему еще можно помочь. Это моя последняя просьба. Ради нее и исповедь написал.

Прощай. Будь что будет!

Позвонил начальнику милиции. Сказал, что интересуюсь Букиным. Начальник резонно заметил:

— Хулиганство поощрять не стоит, но в суть дела вникнем.

3

Вина Букина оказалась не столь большой, как ее попытался представить директор завода Чувалов. Больше виноват был Урюпин. Напоил рабочего, вместе с ним пошел в цех и там с пьяных глаз болтал черт знает что. Об Урюпине Чувалов написал в обком партии, а на Букина взвалил все, в чем был виноват Урюпин. Получилось густо. К тому же репутация Ивана Букина — подмочена. Был в плену, в лагерях.

Но, на счастье Букина, следователь ему попался добросовестный. Разобрался, что к чему, пришел к заключению, что привлекать рабочего к уголовной ответственности нет оснований. С его заключением согласился прокурор. Букин на свободе. И думаю, что мой звонок к начальнику милиции особой роли не сыграл.

А вот с Чуваловым действительно пришлось повозиться. Он уперся — незачем на завод возвращать хулигана.

— Удивляюсь, Павел Петрович, — сказал Чувалов, — как вы можете ходатайствовать за этого человека. Ведь он подвел редакцию!

— Урюпин — это еще не редакция. И нам не пристало вину журналиста перекладывать на другого человека.

Чувалов не слушал доводов. Пришлось обратиться в обком партии. Здесь не поскупились на упреки в адрес редакции, но Саратовский сумел убедить директора, что Букина нельзя отрывать от коллектива. При этом он прямо сказал, что Чувалову Букин пришелся не ко двору не потому, что он вместе с Урюпиным дебоширил в цехе, а потому, что этот рабочий больно ершист, когда видит недостатки, то не молчит о них.

Конфликт улажен. Но, боюсь, ненадолго. Чувалов остался недоволен.

 

Вот так сюрприз

1

И вот я снова в Москве. Чемодан оставил в камере хранения на Белорусском вокзале и помчался в «Красное знамя». Сейчас для меня это самый родной дом в столице. Поезд пришел рано. Редакционный день еще не начался. В лифте поднимался вместе с Семеном. После его традиционного приветствия: «Как живешь и как с этим бороться?» последовал добрый десяток вопросов. Судя по ним, в Москву доходят весьма преувеличенные сведения о жизни в освобожденных районах западных областей и республик. Положение, мол, хуже, чем на фронте — стреляют из каждой развалины, без сопровождающего автоматчика и нос на улицу не сунешь.

— Конечно, у нас сегодня труднее жить, чем в столице, — ответил я Семену, — порой кажется, что шагнул в прошлое, так сказать, откатился на много лет назад: индивидуальное сельское хозяйство, мелкие частные лавчонки. Случается, и стреляют. Классовая борьба есть классовая борьба! Вот и Олега, нашего корреспондента, ранили. Но уверяю тебя, что в Принеманске и других западных городах не так опасно, как вам здесь кажется.

Семен недоверчиво посмотрел на меня, хмыкнул.

— Трудностей — хоть вагон грузи, — продолжал я рассказывать, — электричество не всегда бывает, вода — тоже. В редакции нет дров — холодина. Людей мало. Порекомендовал бы кого-нибудь.

— А знаешь, Пашенька, я бы и сам поехал. Для журналиста ведь это не край, а золотая жила!

— Тебя бы, Семен, взял с превеликой радостью. Главный не отпустит.

— Главный-то может и отпустит, но жена…

Я взялся за телефонную трубку. Надо доложить в ЦК о прибытии. В мембране заглушенный голос Степана Беркутова:

— Вас слушают.

— Докладывает редактор «Зари Немана» Ткаченко, прибыл в Москву для получения ордена.

— Заместитель редактора, — поправил Беркутов.

— Вы не в курсе дела. Решение бюро обкома партии состоялось несколько месяцев назад.

— Через час жду вас в ЦК. Пропуск будет заказан.

Всю дорогу до ЦК я думал о тоне, каким Беркутов произнес «заместитель редактора». Надо было, очевидно, назваться и. о. редактора. Но почему исполняющий обязанности? Уже первый номер я подписал просто «редактор». Для этого были основания: решение бюро обкома состоялось. Тогда же послали документы в Москву. Претензий ко мне никаких не предъявили.

В кабинете Степан Беркутов был не один. Пожимая мне руку, он кивнул головой в сторону своего собеседника — высокого лысеющего человека с длинной шеей.

— Знакомьтесь, это ваш редактор, товарищ Крутковский Иван Кузьмич.

— Но мне казалось…

— Понимаю, — Беркутов даже соизволил взглянуть на меня сочувственно, — документы из области на вас пришли позже, чем мы дали проект решения о новом редакторе. Секретарь ЦК уже подписал.

— Тогда, быть может, вы меня освободите.

— Об этом мы подумаем сами. Кстати, вам, наверное, будет интересно узнать, что ваш заместитель Урюпин погиб.

— Как погиб? — вскочил я со стула.

— В пьяном виде попал под трамвай.

— Какой ужас!

— Ужас в другом, товарищ Ткаченко, как могли вы пьяницу и дебошира назначить заместителем редактора?

Сейчас, когда я узнал о трагической смерти Виктора Антоновича, мне не хотелось говорить о нем дурно. Человека уже нет в живых. Осталось только его последнее письмо, как исповедь. И ничего тут изменить нельзя.

Истолковав мое молчание, как смирение, Беркутов продолжал атаку:

— Что это за приказы вы пишете: «Уволить за проявленную трусость».

— Так он же трус.

— Поймите. Такой статьи нет в кодексе законов о труде. У нас на работу принимаются не за геройство… Даже трус имеет право на труд.

— Но не в редакции, — отпарировал я. — Нам трусы не нужны.

— Если в Принеманске избыток кадров, мы можем лишних отозвать. Журналисты всюду нужны.

— Нужны журналисты, а не трусы и шкурники. Рындина уволили правильно. Восстанавливать не собираюсь. А люди редакции нужны, очень нужны опытные, знающие журналисты.

— Здесь товарищи рекомендуют нам в редакцию одного знающего работника, — впервые разжал тонкие губы мой новый начальник, — познакомьтесь с ним. Запишите телефон, договоритесь о встрече. Я этого товарища хорошо знаю.

— Тогда какой смысл мне с ним разговаривать? Вы же редактор?

— Не помешает и ваш разговор, — на меня издалека смотрели глубоко запавшие глаза Крутковского. — Товарищ интересуется, какие условия работы в Принеманске.

— Курорт, Сочи. Тишина, спокойствие. На днях корреспондента нашего ранили. Но он-то как раз поехал вместо струсившего Рындина.

Беркутов поднялся из-за стола, подчеркивая, что встреча закончена: — Партия вам доверяет важный участок. В интересах партии, чтобы вы работали дружно и согласованно, — возле двери он похлопал меня по плечу, с наигранной радостью сказал: — Поздравляю вас с высокой правительственной наградой, — обращаясь к Крутковскому, добавил: — Павла Петровича орденом «Знак Почета» наградили.

В коридоре я спросил у моего нового начальника, когда он думает выехать в Принеманск. Редактор ответил неопределенно. Больше ни он, ни я вопросов не задавали. Шагали молча по длинным ковровым дорожкам, ведущим из коридора в коридор. Вдруг впереди я увидел знакомую фигуру главного редактора «Красного знамени».

— Извините, — торопливо сказал я Ивану Кузьмичу и бросился догонять Сергея Борисовича. Он оглянулся, широко расставил руки:

— Здравствуй, Пашенька, поздравляю с наградой!

— Спасибо. Меня тут Беркутов «поздравил».

— Газету делаете неплохую. Мы каждый номер читаем.

Я с горечью и обидой рассказал Сергею Борисовичу о только что состоявшемся разговоре.

— Возвращайся к нам, — предложил главный, — ты для нас всегда желанный. Квартиры, правда, сейчас нет, но скоро будет. Дом у Савёловского вокзала строят. Пока поживешь в Мамонтовке на даче.

— Я бы с радостью.

— Вот и хорошо. Будем действовать.

2

Через несколько часов в Кремле Михаил Иванович Калинин вручил мне орден «Знак Почета». Вместе с другими награжденными я сфотографировался рядом с Председателем Президиума Верховного Совета страны.

3

Часы пробили десять раз. Мы погасили в комнате свет и подняли шторы. За окном белела занесенная снегом Красная Пресня. Прогремел залп, расцветилось огнями небо. На миг приподнялись, словно встали на цыпочки, дома и снова скрылись под снежной пеленой. Москва салютовала войскам Первого Прибалтийского фронта, освободившим от фашистских захватчиков один из важнейших портов Балтики. Да, теперь уже легче будет работать и у нас в области. Фронт все дальше откатывался от Принеманска.

Самсонов положил мне руку на плечо:

— Выйдем на улицу.

Сергей Сократович Самсонов — тот самый журналист, о котором сегодня говорил в ЦК новый редактор. Мы договорились о встрече — и вот я у него в гостях. Неплохая, уютная квартира. Для Москвы даже хорошая. Самсонов заведует отделом в центральной сельскохозяйственной газете. Жена его тоже работает. У них двое детей, с которыми возится бабушка.

Натыкаясь в темноте на стулья, мы прошли в коридор. Щелкнул выключатель. Я незаметно бросил взгляд на хозяина квартиры. Поверх полувоенного костюма он надевал довольно потертое, черное, сугубо гражданское пальто. Что его тянет в Западную область, почему не сидится в обжитой Москве?

Словно угадывая мои мысли, Самсонов спросил:

— Трудно у вас?

— Очень.

— Люди живут?

— Живут.

— Ну и я жить буду.

Больше мы в этот вечер не возвращались к условиям жизни в Принеманске. Говорили о положении на фронте, о том, что теперь, наверное, скоро придет конец войне. Проводив меня до трамвайной остановки, Самсонов неожиданно спросил:

— Там что, хутора?

— Хутора, — подтвердил я. — Великое множество хуторов.

— Это скверно. Трудно будет организовать колхозы.

— Это еще не скоро.

— Скоро. Наш опыт поможет. Знаете, я ведь организовывал колхозы в Поволжье. Тогда еще комсомольцем был.

— Опытные люди нам нужны, — согласился я и спросил:

— Крутковского давно знаете?

— Порядочно. До войны у него заместителем был в областной газете.

Еще раз вспыхнуло небо разноцветными огнями, отгремел последний залп салюта. Подошел почти пустой трамвай.

— До встречи в Принеманске, — крикнул я с подножки. Самсонов в ответ помахал рукой.

Крутковский, выходит, неспроста послал меня знакомиться с Самсоновым. Это его хвост. Наверняка он метит его к себе в заместители. Значит, на мое место. Ну что ж, может быть, и к лучшему. Вернусь в Москву. И вдруг какой-то внутренний голос властно сказал: «Никуда ты не уедешь из Принеманска. Не имеешь права. Там сейчас труднее и там твое место. Кем будешь — неважно. Редактором, заместителем, литературным сотрудником — все равно. Убежишь — сам себе не простишь этого». Никуда не уйду из «Зари Немана». Не уйду!

За окном трамвая промелькнул черный силуэт дома, в котором мы с Тамарой еще недавно жили. Сейчас этот дом был чужим.

— Правильно, — вслух произнес я. — К былому возврата нет!

Кондукторша подозрительно посмотрела на меня. Но, убедившись, что гражданин трезв, опять начала дремать, уткнувшись носом в воротник овчинного полушубка.

 

Крутковский показывает свой нрав

1

Снова вокзал Принеманска. На этот раз я не отъезжающий, а встречающий. Прибывает Иван Кузьмич Крутковский. О его приезде из Москвы позвонил Беркутов, посоветовал встретить, позаботиться о квартире. К сему присовокупил:

— Ведите себя, Павел Петрович, разумно, стройте отношения на основах партийности, а мы вас будем иметь в виду.

Поезд опаздывает почти на два часа. Смертельно хочется спать. Только что подписал газету. В типографии время, казалось, идет быстро, на вокзале же стрелки часов едва-едва передвигаются. Наблюдаю за людьми, которых здесь немало для этого раннего часа. Медицинская сестра в заломленной набекрень пилотке, словно курица, ведет выводок цыплят — раненых. В уголке на скамейке — три матроса. Они завтракают. Бушлаты расстегнуты, пестрят полосы тельняшек. Хлопцы излишне жестикулируют, громко гогочут. Видать, успели выпить. Старая крестьянка, в накинутом на плечи рваном пиджаке, умиленно смотрит на матросов: может, сына вспомнила, а может — мужа. У газетного киоска, прямо на полу, разместилась большая семья — мешки, корзины, тряпье. Люди, измученные железнодорожной сутолокой, крепко спят, прижавшись друг к дружке. Бодрствует только старик с острым, недобрым взглядом. Под рыжими ощетинившимися усами тлеет самокрутка. Наверное, эвакуированные или освобожденные из лагерей. По залу проплывают три девушки в защитных гимнастерках, стянутых в талии широкими ремнями. Матросы становятся по стойке «смирно», пожирают глазами солдаток.

— Сестрички, пришвартовывайтесь к нашему борту.

Девушки не отвечают, топают дальше.

Мне сейчас следует думать о предстоящей встрече, о том, что за человек Крутковский, как будем с ним работать. Думать не хочется. Да и что тут придумаешь. Сочли нужным его сделать главным — пусть будет. Когда вернулся из Москвы, то Андрей Михайлович Саратовский мне сказал:

— Решение о назначении нового редактора принято без участия нашего обкома. Мы к вам претензий никаких не имеем, понимаем ваше положение. Постарайтесь сработаться с новым редактором. Не получится — возьмем вас в обком.

В обком? Неплохо. Но жаль расставаться с газетой. Люблю ее, проклятую, хотя в редакции не работа, а каторга. Кто это сказал? Кажется, Киров. Точно. Сергей Миронович во время какого-то юбилея произнес тост за журналистов, людей каторжного труда. Я силюсь восстановить в памяти когда-то давно прочитанные слова. «Вспомним свинцовых красноармейцев, — кажется, так говорил Киров, — которые набирают буквы, вспомним газетчиков, которые в конце концов создают ту самую газету, которую мы с вами с таким интересом и вниманием читаем. Если можно назвать какой-нибудь труд каторжным, то это газетный труд. Письмо, набор, печать — если бы вы только знали, каких громадных трудов все это стоит!»

За последние годы мы все натренировали свою память на цитаты. Кто-то даже сказал, что цитата из трудов классиков — это лоцман, который ведет нас по безбрежному океану жизни. Есть лоцманы, работающие без выходных. Некоторые цитаты настолько часто употребляются в печати, что их уже знаешь, как стихотворение из школьного учебника, наизусть.

Голова опускается все ниже на грудь. Я сидя засыпаю. Сквозь сон слышу пф-пф, — пыхтит паровоз, перестукиваются колеса вагонов. Поезд уже пришел. На перроне обычная в таких случаях сутолока. Поеживаясь от утренней прохлады, ищу глазами человека, которого видел один раз.

— Вот где вы, здравствуйте, я думал, никто не встречает, — на плечо мне легла костлявая ладонь.

— Беркутов звонил.

— Куда вы меня отвезете?

— В гостиницу. Номер вам забронирован.

— Ну что ж, в гостиницу так в гостиницу.

Мы сидим друг против друга в гостиничном номере. Иван Кузьмич неторопливо, позвякивая медалями, нацепленными на борт пиджака, произносит передо мной, очевидно, заранее подготовленную речь. Он кратко обрисовывает (так он сам сказал) свой жизненный путь. Из деревни пришел на стройку электростанции под Ленинградом. На стройке закончил рабфак. Там же написал первые заметки в многотиражку. Его, как рабкора, направили учиться в Институт журналистики имени «Правды». Во время учебы принимал участие в рейдах «Правды». После получения диплома некоторое время был секретарем редакции районной газеты в Поволжье. Потом стал корреспондентом областной газеты, а там ответственным секретарем, заместителем редактора, редактором.

— Четыре года в одном кресле просидел, — многозначительно роняет Крутковский. — Всякое бывало за эти годы — хвалили и поправляли. Павел Петрович, должен вас предупредить. Я человек прямой. Люблю ясность. Вы имеете основания быть недовольным. Но я здесь ни при чем. В ЦК меня предупредили — вам никаких претензий не предъявляют. Не предъявляйте и мне. Я не просился на ваш пост. Но раз так случилось, будем работать вместе. Я не собираюсь задерживаться в Принеманске. У меня другие виды.

Мне становится не по себе. Решаюсь перебить редактора.

— Иван Кузьмич, о нашем будущем позаботится ЦК. Поговорим о настоящем. Рассказывать свою биографию не стану. Уверен, что Беркутов вас познакомил с моим личным делом. Считаю своим долгом представить сотрудников «Зари Немана».

— Не утруждайте себя. Успею познакомиться и с сотрудниками. А сейчас, Павел Петрович, идите отдыхать. Вижу, что вы ночь не спали. Сегодня вас снова попрошу дежурить, я же стану поддежуривать. Одна ночь для разбега немного?

— Пожалуй.

2

Страницы «Зари Немана», прочитанные Крутковским, напоминают карту. Синие ручейки сбегают с красных холмов. Редактор лихо работает цветными карандашами. Я с любопытством рассматриваю разрисованную им полосу. Слово «Главнокомандующий» всюду подчеркнуто красным карандашом. Синим — слова «коммунизм», «социализм», «учеба» и другие. Недоумеваю, никогда мне еще не доводилось отправлять в типографию такие расписные страницы.

Иван Кузьмич, заметив, что я недоуменно пожал плечами, спрашивает:

— Не поймете что к чему?

— Признаюсь, для меня совсем новый метод.

— Ничего хитрого. Цветными карандашами подчеркиваю слова, в которых малейшая опечатка недопустима. Подчеркивая, я еще раз их внимательно прочитываю. Не хвастаясь, могу сказать, что за всю редакторскую жизнь у меня никогда не было таких опечаток в ответственных словах, которые многим редакторам стоили партийного билета.

— Но ведь этот процесс подчеркивания отвлекает внимание. Вы не можете углубиться в содержание статьи, потом, немало коварства и в «безответственных» словах, даже в знаках препинания.

— Я успеваю и подчеркивать и в смысл написанного вникать. Вот, например, вы сегодня дежурите и подписываете номер, но я бы не пропустил этой фразы в статье Платова.

Я вчитываюсь в отчеркнутую двумя линиями фразу: «Война показала, что возможно длительное сосуществование нашей социалистической державы со странами капитализма». Ей-ей, не вижу криминала.

— Отсебятина, — убежденно говорит редактор. — К чему это вам, Павел Петрович? Есть официальная формулировка. Незачем нам самим порох выдумывать.

Утром я показал Соколову полосы, выправленные Иваном Кузьмичом. Секретарь редакции покрутил пальцем возле виска.

Возможно, он и чокнутый, живущий по христианской заповеди «Береженого — бог бережет». Как бы не допустить и в этой фразе отсебятины. Слабо я ориентируюсь в божественных первоисточниках.

Смех смехом, а слезы мне лить. Кажется, мы с Крутковским совсем разные люди, а хотелось бы сработаться.

3

В Москве, а в особенности первые дни в Принеманске, Иван Кузьмич Крутковский произвел на меня удручающее впечатление. «Перестраховщик», «сухарь» и еще черт знает как я готов был его окрестить. Основание — не так читает полосы, как я, подчеркивает отдельные слова разноцветными карандашами. Велика беда — у каждого свой вкус. Пусть пользуется какими угодно карандашами, лишь бы человеком был, хорошим редактором.

Какой он человек? Об этом пока судить не могу, а то снова впаду в крайность. Что же касается его редакторских способностей, то они бесспорны. Хорошо знает полиграфию, не чурается черновой работы, умеет держать в руках редакционный аппарат. Возможно, сказывается, что он работал ответственным секретарем в областной газете. Не зря секретариат называют штабом редакции. А начальник штаба должен быть хорошим организатором, человеком, умеющим навести порядок в коллективе.

Высказал свою точку зрения о новом редакторе Соколову, но тот скептически хмыкнул:

— Быстро, Паша, ты меняешь мнение о людях. Что касается меня, то я остаюсь при своем. Провинциальный вкус, карьерист…

Переубедить Викентия я не смог. Очевидно, Соколов ревнует — новый редактор энергично вторгся в его вотчину. Я же в дела секретариата почти не вмешивался.

Командовать людьми — не мое призвание. И это не секрет. Во всяком случае для меня. А Крутковский умеет — в этом его явное преимущество. Теперь все приходят вовремя на работу, расписываются в книжке «приходов и уходов с работы», за которой призвана следить секретарша редактора. И не только! Иван Кузьмич требует, чтобы этим занимался и Викентий. Отныне ему должен быть известен каждый шаг любого сотрудника: куда пошел, по какому заданию, сколько времени будет отсутствовать.

Викентий ворчит:

— Не редакция, а контора!

— И в конторе, и в редакции нужен порядок.

— Редакции прежде всего нужны материалы для газеты. Материалы должны быть глубоко партийны, написаны хорошо и сданы в секретариат вовремя — вот и все, что надо требовать от сотрудников, — убежденно заявляет Соколов.

Такой точки зрения придерживаюсь и я. До сих пор мы это требование и предъявляли нашим журналистам. Не сдал вовремя материал — критиковали. Если же не появился в редакции, выполняя задание, — не считали это чрезвычайным происшествием. Новый редактор иного мнения. Прав ли он? Не знаю. Во всяком случае теперь в любую минуту можно найти в редакции всех сотрудников.

Иван Кузьмич не любит подолгу разъяснять задание. Назвал тему, и выполняйте. В «Красном знамени» у нас было по-другому. Мы долго и со всех сторон обсуждали темы принципиальных заданий, а уж потом приступали к их выполнению. Но и возможности там были иные.

Порядок есть порядок. И раз редактор решил его навести, то мы должны помогать, а не высмеивать. Об этом я и сказал Викентию.

Газета стала лучше. Разнообразнее заголовочные шрифты, строже верстка. Крутковский активно занимается корреспондентской сетью.

Он добился, что типографию — вернее, филиал типографии «Луч» — передают в наше подчинение. Теперь, конечно, легче будет выпускать газету. Мы сами хозяева. А заслуга в этом редактора. Типография — детище Ивана Кузьмича, и он на нее не жалеет времени. В цехах его можно встретить днем и ночью. Редактор наблюдает, как собирают линотипы, оборудуют стереотипный цех. И во всем этом он хорошо разбирается.

Вывод — мой новый шеф, вовсе «не зверь о двух головах», как мне показалось вначале.

К этому надо добавить, что Крутковский умеет править материал. Правда, сам почти не пишет. За месяц для «Зари Немана» он написал только одну передовую, а в «Правду» послал большую статью на партийные темы. Ее сильно сократили, но все же напечатали.

Я как-то спросил Ивана Кузьмича, почему он не пишет для «Зари», Крутковский ответил:

— Наше дело газету редактировать, а не статейки писать.

— Журналист должен писать, — не согласился я с ним. — Тем более в наших условиях, когда так мало людей, пишущих для газеты.

— Воспитывать пишущих надо, Павел Петрович. Для этого мы с вами здесь и поставлены. Партия не зря от нас требует, чтобы 60 процентов газетной площади отводилось авторскому материалу и только сорок своему.

Тут он не открыл Америки. Мы тоже печатали много материалов актива. И тем не менее, надо брать прицел на то, чтобы каждый журналист писал для своей газеты яркие, запоминающиеся статьи, привлекающие внимание читателей. Об этом я и сказал Крутковскому. Он со мной не согласился, но спорить не стал:

— Вопрос, Павел Петрович, решен в Центральном Комитете и обсуждению не подлежит.

4

Сегодня я искренне поздравил Крутковского. Он, оказывается, человек настойчивый. Дней пять назад он дал задание Задорожному выступить со статьей, критикующей порядки в областном земельном управлении. Задорожный написал поверхностную статью. Мне она не понравилась, я предложил ему переделать: собрать больше фактов, критиковать убедительнее.

Задорожный пошел к редактору, и тот сам начал править статью. Дописал несколько хлестких фраз, добавил несколько фактов, придав им политическую окраску. Крутковский поставил материал в номер. Я высказал сомнение:

— К чему такая спешка. У меня нет оснований восторгаться Бурокасом, но ведь он коммунист, а не враг…

Рассказал я Ивану Кузьмичу о своем опрометчивом выступлении на пленуме обкома и уроке, который мне преподал Андрей Михайлович Саратовский.

— Всего бояться, Павел Петрович, газеты не делать. Если в критическом материале есть хоть доля правды, то он должен увидеть свет, заслуживает внимания партийной организации. В статье же, согласитесь, факты убедительны, не скажу, что на сто, но на добрых семьдесят процентов…

Вчера вечером статья «Зари Немана» обсуждалась на бюро обкома. Недостатков в работе земельного управления обнаружилось множество, значительно больше, чем их вскрыла газета. Решение принято острое. Бурокас освобожден от занимаемого поста…

Пожалуй, статья Задорожного — первое выступление нашей газеты, по которому сделаны столь серьезные выводы.

Заслуга в этом, конечно, Крутковского. Он правильно определил направление главного критического удара. Иван Кузьмич, выслушав мое поздравление, сказал:

— Принципиальность и бдительность! Без этого — нельзя работать в редакции.

Редактор, между прочим, рассказал, что Бурокас после опубликования статьи звонил в редакцию, требовал опровержения. Теперь уже не рискнет жаловаться.

5

— Принципиальность Крутковского не стоит выеденного яйца, — попытался спустить меня на грешную землю Викентий Соколов.

— Разве ты можешь отрицать, что статья о земельном управлении напечатана по настоянию Ивана Кузьмича?

— Не отрицаю. «Но смотри в корень», — как говорил Козьма Прутков.

— Ну, и что я там увижу?

— Проект решения бюро обкома о снятии Бурокаса, который случайно попался на глаза Крутковскому. Вот и били мы уже лежачего.

— Ой ли, друг Викентий, откуда ты это выкопал?

Оказывается, Викентий прав, информация у него из первых рук. Ему рассказал человек, присутствовавший на заседании бюро. Об этом сказал мне и Андрей Михайлович Саратовский. Он считает, что незачем устраивать гонки между обкомом и редакцией — кто кого обскачет. Бурокас не справился с делом. Он не лентяй и не бюрократ — просто нет необходимых знаний, навыков. На посту более легком он может быть неплохим руководителем. Стоило ли его с таким ожесточением хлестать перед всей областью? Нет, не стоило. И у работников обкома, проводивших проверку земельного управления, таких намерений не было.

Но статья опубликована. Бюро должно было посчитаться с этим фактом. На это, видно, и рассчитывал Крутковский, когда давал задание Задорожному. Он выиграл в гонке. В постановлении бюро обкома есть ссылка на статью в нашей газете. А это поднимает авторитет «Зари Немана».

Поднимает ли? Не уверен. Когда-то я сам был страшно зол на Бурокаса. Готов был натравить на него всех собак. Но сейчас вся эта история с избиением на страницах газеты лежачего Бурокаса мне не по душе.

 

Спор о Человеке

1

— Вы понимаете, что сделали? Нет, вы ни черта не понимаете! — лысина Крутковского краснеет, потом становится красной шея — длинная, вылезающая из широкого ворота рубахи.

Соколов молчит. Редактор распаляется пуще прежнего. Он тычет длинным костлявым пальцем в мокрую полосу:

— Какой это шрифт?

— Академический, заглавный, двадцать четвертый кегль, — как заученный урок повторяет Соколов.

— Я вам приказывал академический не употреблять.

— Но поймите, у нас пока еще бедное шрифтовое хозяйство, была война.

— Что? С-с-сылочки на объективные причины! — Крутковский не кричит, а шипит. — С-с-садитесь на мое место, а я пойду за вас работать в с-с-секретариат, в типографию, выпускающим!

Редактор срывается с места и устремляется к вешалке, стоящей в углу. Он накидывает на плечи пальто, нахлобучивает шляпу. Соколов садится за редакторский стол, пододвигает к себе лист бумаги, обмакивает перо в массивную чернильницу, покоящуюся на черной мраморной плите рядом с медным календарем-башенкой. Редактор оборачивается у самой двери:

— Чего вы расселись?

— Согласно вашему распоряжению, — спокойно отвечает Викентий, — сел на ваше место и пишу приказ…

— Какой еще к черту приказ?!

— О вашем назначении выпускающим. Справитесь, шрифты знаете.

Редактор, словно рыба, вытащенная на берег, открывает и закрывает рот. Он силится что-то сказать, но из горла вырываются лишь какие-то хрипы.

Я стал невольным свидетелем этой безобразной сцены. Конечно, Крутковский зря позволяет себе говорить на «высоких нотах» с сотрудниками редакции, но и Соколову не к чему с таким пренебрежением относиться к редактору.

Моя попытка успокоить обоих вызвала новый приступ ярости у Крутковского. Оказывается, он совсем не умеет владеть собой. А ему это крайне необходимо. В запальчивости он может незаслуженно обидеть человека, наговорить всякой ерунды. Вот и сейчас его занесло.

— Я редактор! — кричит Крутковский.

— Прискорбный факт, — с деланным спокойствием подтверждает Викентий, — но мы о нем осведомлены.

— Я сумею заставить вас всех мне подчиняться. В газете может быть только один редактор — диктатор.

— Ну уж и диктатор, — не выдерживаю я. — Газету делает творческий коллектив и тут, пожалуй, диктатор будет не на своем месте.

— Вот как! Тогда поговорим в обкоме.

Вместо принципиального разговора нас заносит на кухонную склоку. Этого никак нельзя допустить. А поговорить по душам нужно. Крутковский, словно стараясь оправдать свою фамилию, уж очень крут с людьми. За каждую мелочь распекает, приклеивает обидные ярлыки. Он может назвать человека «пособником врагов народа» лишь за то, что запятая в статье стоит не на месте. В коллективе его боятся, не любят. Мне искренне хочется предостеречь Ивана Кузьмича. Ведь нам вместе работать.

Говорю, что мне хочется искренне помочь Крутковскому, хотя отлично знаю, что в мою искренность редактор меньше всего верит. Он убежден, что его назначение ущемило мое самолюбие. Думают так и другие. Вечно я ловлю на себе сочувственные взгляды, постоянно должен быть готовым к ответу на дурацкий вопрос:

— За что тебя турнули?

— Да ни за что… Просто так.

Собеседник обычно многозначительно хмыкает: «Просто так не бывает». Одни считают, что со мной расправились за речь на пленуме, другие — за то, что в газете подверглись критике некоторые руководящие деятели областного масштаба. Зарвался редактор — вот его и осадили. Что меня осадили — беда невелика. Хуже, что редакция страдает. Так уж получилось, против моей воли, — себе-то я могу признаться, — что коллектив разбился на две группы. Большинство сотрудников, тех, что начинали делать газету, не принимают Крутковского. К нему, пожалуй, ближе других лишь Задорожный да Рындин. Его восстановил на работе новый редактор. Со мной Рындин теперь не разговаривает.

Групповщина погубит редакцию, разъест ее словно ржавчина. Надо искать путей сближения с Крутковским. И делать это, очевидно, следует мне. Ведь его знания, работоспособность могут пригодиться газете. Не к чему нам вести дворцовую борьбу за трон.

2

Крутковский словно прочитал мои мысли, и сам пошел на сближение. Сегодня он заглянул ко мне в кабинет и, попытавшись выжать на лице подобие улыбки, сказал:

— Сопите, обиделись? Напрасно. Нам с вами надо работать согласованно, поддерживать друг друга. Зачем вы влезли в мой спор с Соколовым?

— Простите, Иван Кузьмич, но спора не было. Вспыхнула самая настоящая кухонная свара.

— Да, — согласился Крутковский, — Соколов вел себя по-хамски, он ни в грош не ценит авторитет редактора.

— Криком авторитет свой не утвердишь, Иван Кузьмич. — Убедившись, что Крутковский слушает меня, я продолжал более уверенно: — Редакция — коллектив творческий. Вне зависимости от должности мы дополняем друг друга. Значит, нам надо с большим уважением относиться к сотрудникам. Иначе не создать творческую обстановку в редакции.

— Поймите, Павел Петрович, наш человек любит чувствовать власть. Он тогда будет дисциплинирован, когда знает, что у начальника решительный характер.

— Отсюда и стремление к диктатуре в редакции?

— Попробуйте приблизить свою точку зрения к моей. Сразу станет легче. Я к этому выводу не вдруг пришел. Жизнь научила правильно мыслить и действовать.

Беседа ни к чему не привела. Мы по-разному понимаем, каким должен быть стиль работы редакции.

3

Перед глазами появляется призрак Виктора Антоновича. Он барабанит пальцами по письменному столу. Это видение меня часто навещает. Неужели смерть Урюпина произвела на меня такое впечатление? Все-таки он подло поступил по отношению к своей жене, да и в редакции вел себя недостойно.

Интересно, сработался бы Урюпин с Крутковским? Сцены, подобные той, что произошла между редактором и секретарем, у нас теперь разыгрываются ежедневно. У всего коллектива несколько часов уходит на выслушивание руководящей ругани, а еще несколько — на переживания. Когда же серьезно над материалами работать?

Чем больше думаю, тем больше убеждаюсь, что переоценил свои силы, когда решил остаться в Принеманске. Надо было принять предложение Сергея Борисовича. В «Красном знамени» Крутковские не приживаются.

Телефонный звонок прерывает невеселые мысли. В трубке Тамарин голос:

— Скоро приедешь?

— Тебе что, плохо? Надо в больницу?

— Нет, схватки еще не начались.

— В случае чего — звони.

Тамара долго молчит, потом выпаливает в трубку:

— Сегодня вызывал секретарь обкома и предложил уйти из редакции.

— Как уйти? Почему уйти? Ведь ты в декретном отпуске.

— Почему ты на меня кричишь? — обижается Тамара. — Я ему об этом тоже сказала. Но он говорит, что вопрос следует решать именно сейчас. Есть вакансия корреспондента Всесоюзного радио по Западной области.

— Сейчас ты не можешь ехать в Москву. Я тебя не отпущу в таком положении.

— Он сказал, что сейчас надо только оформить документы.

— Подумаем.

— По-моему, за нас уже решили. Крутковскому и тебя одного достаточно.

— Возможно.

Вот, оказывается, что прикрывает редактор своей вымученной улыбкой. В десятый раз принимаюсь читать один и тот же абзац в статье Задорожного о совхозе имени Дзержинского.

«За время гитлеровского хозяйничанья в совхозе земля одичала. Ее плодородие крайне снизилось. 230 гектаров земли хорошего качества оккупанты превратили в пустырь, поросший бурьяном и чертополохом».

— Бурьяном и чертополохом! — громко повторяю прочитанное. Отодвигаю папку с оригиналами. Первый час ночи, а я еще ничего не заслал в типографию. Значит, Крутковский уже добрался до Томки. Помешала она ему! Да они всего раз и виделись. Следующий удар теперь по мне. Нажимаю кнопку. Входит секретарша. Беру папку оригиналов:

— Отправьте… Впрочем, не надо. Принесите мне вторую полосу.

Секретарша ушла. Снова пододвинул к себе папку с материалами, начинаю читать: «…превратили в пустырь, поросший бурьяном и чертополохом».

4

Д-з-з-з-зинь… Д-з-з-з-з-зинь… Надрывается в приемной звонок. Крутковский вызывает к себе то одного, то другого сотрудника. Сегодня он нервничает. В номере стоит несколько, с его точки зрения, «опасных» материалов. Всю вторую полосу занимает письмо группы легализовавшихся участников националистических банд. Они призывают своих бывших коллег по разбою сложить оружие, прекратить бессмысленную борьбу, прийти с повинной в органы. Авторы письма на собственном опыте убедились, что повинную голову меч не сечет. Им предоставлена возможность честным трудом искупить вину перед согражданами. На третьей полосе подвалом поставлена статья старого учителя, который предлагает организовать смешанные школы, где бы одновременно обучались ребята разных национальностей. Такие школы, где можно создать классы с русским, польским, литовским и белорусским языками обучения, способствовали бы интернациональному воспитанию детей, укреплению дружбы между ними. Даже передовая статья о развертывании агитационной работы на селе, написанная Платоновым, кажется редактору излишне смелой.

Постепенно я убеждаюсь в проницательности Соколова. Наделавшая много шума критическая статья о Бурокасе была из серии «беспроигрышных билетов». Иллюзия, что Иван Кузьмич глубоко проницателен и смел быстро рассеялась. Вся его практика свидетельствует о крайней осторожности. К каждому нестандартному материалу он относится как к стихийному бедствию. Крутковский требует, чтобы такие материалы до опубликования визировались различными должностными лицами. Но даже такие визы не рассеивают редакторских сомнений. Так было и сегодня. Все три статьи, показавшиеся Крутковскому опасными, были посланы для ознакомления, помимо заинтересованных организаций, еще и в обком партии.

Секретарша открыла дверь моего кабинета.

— Павел Петрович, он просит вас зайти.

Откладываю недочитанную полосу. В приемной сталкиваюсь с Ольгой Разиной. Она только что вышла от редактора. Щеки покраснели, глаза грустные.

— Вот и расстаюсь я с редакцией, Павел Петрович.

— Что произошло, Оля?

— Уволилась.

— Подожди меня в кабинете, сейчас освобожусь, поговорим.

— В редакции? Я счастлива, что ухожу.

— Где же мы встретимся?

— В сквере. У подножья горы… Завтра в шесть.

Крутковский протягивает мне клочок бумаги. Читаю заявление Разиной. Ольга просит освободить ее от работы в редакции по семейным обстоятельствам.

— Ерунда, нет у нее никаких обстоятельств, которые мешали бы работать в редакции.

— Вы так думаете?

— Уверен.

— Полноте, Павел Петрович. Мы не дети. Все же знают.

— Что знают?

— Мне не хочется с вами ссориться. Верьте слову, я уговорил Разину подать это заявление, только заботясь о вашей репутации. Еще потом спасибо скажете.

— Что я потом скажу — не знаю. А пока говорю, что все это отвратительная сплетня.

В кабинет вошел Викентий.

— Товарищ редактор, надо матрицировать внутренние полосы, а из обкома партии «добро» еще не поступило.

— Все редактор, редактор, — возмутился Крутковский, — а секретариат у нас что — не боевой штаб, а тихая заводь, а?

— Сами вы потребовали, чтобы ничто через вашу голову не беспокоил секретарей обкома. Материалы по вашему указанию посланы на согласование второму секретарю.

Редактор взглянул на часы, неохотно протянул руку к телефону:

— Вот вы, Павел Петрович, все толкуете о творческой обстановке. Когда же редактору думать, если его ближайшие помощники ничего самостоятельно решать не могут.

— Создали бы редколлегию, — сказал Соколов. — Легче работать стало бы и вам, и нам.

— Не созрели мы еще для редколлегии. Пока работа не наладится, надо не митинговать, а порядок наводить. Вам бы, товарищ Соколов, следовало в секретариате большими буквами написать сталинские слова: «Болтайте поменьше, работайте побольше, и дело у вас пойдет наверняка!»

Телефонная трубка наконец снята. Иван Кузьмич поднимается с кресла, становится по стойке смирно, словно секретарь, номер телефона которого он только что набрал, может его увидеть.

— Андрей Михайлович, добрый вечер… Крутковский беспокоит… Мы вам посылали три статейки… Прочли? Очень приятно. Какое ваше мнение? Мое мнение? Не очень, знаете, но все ж таки. Островато. Что?.. Не понимаю, как же это так… Спокойной ночи… — Иван Кузьмич не сразу решился положить на рычаг телефонную трубку, словно она могла сообщить что-то дополнительное.

— Подождите матрицировать, — сказал он Соколову, — еще раз прочитаю материал.

Когда Соколов ушел из кабинета, я спросил:

— Андрей Михайлович сделал какие-нибудь замечания?

— Вместо того, чтобы принципиально сказать свое мнение, — острит, — вздохнул редактор. — Под статьями, говорит, напишите: «Согласовано с секретарем обкома партии», а внизу на четвертой полосе, где стоит подпись ответственного редактора, не забудьте свою фамилию поставить.

Узнаю почерк Андрея Михайловича. Снова предметный урок, предостережение против чрезмерного увлечения «согласованием». Ох, как мы любим все на свете согласовывать!

Ухожу к себе в кабинет. Субботний вечер — не грех и домой пораньше уйти. Материалы в очередной номер прочел еще днем.

На моем столе лежит белый конверт. Рядом с моей фамилией большими буквами Ольга написала «Лично!!!». Что это она? Зачем письмо, раз договорились завтра встретиться.

Листок бумаги оторван неровно. На нем торопливо, видно, писала стоя, Ольга извиняется, что опрометчиво назначила свидание на завтра. Никакого свидания не нужно. Так лучше. Просит не обижаться, а чтобы я лучше понял ее мотивы, прилагает письмо, которое раньше написала мне, но все не решалась передать. Сейчас, когда мы все равно больше не будем встречаться, она считает возможным познакомить меня со старым письмом. И в заключение просит: «Прочтите, порвите и строго меня не осуждайте».

Письмо было длинным и, как видно, писалось в несколько приемов. Возможно, даже в виде дневника. Не представляю, как она могла все это написать, не привлекая внимания Разина. Прочитав исповедь Ольги, я сразу же порвал ее письмо. И не только потому, что она об этом просила. Мне стало страшно и за нее и за себя. Без вины мы можем стать виноватыми. Эти страницы — чистые и искренние, попади они в руки Крутковского, Рындина и того же Разина, могли послужить обвинительным актом против Ольги.

«Жизнь моя не удалась, — заканчивала письмо Ольга, — вы были маленьким лучиком света в моем темном мире. Спасибо вам за это. Я ухожу из редакции. Мы не будем видеться. Страшно об этом подумать, но так нужно!!!»

Только успел порвать письмо Ольги и бросить в корзину, как в кабинет вошел Иван Кузьмич. Он прижал руку к щеке, болезненная гримаса исказила лицо. Не вырвавшись еще из плена Ольгиного письма, я мрачно спросил:

— Что стряслось?

— Болит, проклятый. Нет ли у вас пирамидона или аспирина?

— Нет.

— Дайте хоть папиросу.

Крутковский закурил, стараясь подольше держать дым за щекой. Я посочувствовал:

— Нет ничего противнее зубной боли.

— И не говорите, глаза на лоб лезут, — выпустил клубы дыма. — Нет, не проходит… Придется вам, Павел Петрович, за меня подежурить. Я уж во вторник за вас отбуду. Ой, ой, как болит…

— Не возражаю.

— Спасибо.

Держась за щеку, редактор пошел к себе. Я вызвал Викентия:

— Матрицируй вторую полосу, я ее раньше читал. Третью сейчас дочитаю.

— А он? — Соколов кивнул в сторону редакторского кабинета.

— Заболел.

— Живот схватило?

— Нет, зубы.

— А ты еще им восхищался: ах, какой смелый, ах, какой проницательный!

В этот вечер из кабинета редактора больше не доносилось ни одного звонка.

5

Приснится же такой дурацкий сон! Я увидел свою могилу. Да, могилу, обвалившуюся, затоптанную. Из-под земли торчит кусок гроба, крышка сползла. Какой-то шутник вложил в гроб осколок зеркала. Я сам, невесомый, откуда-то издали внимательно разглядываю свою могилу. В зеркале отражается скелет. У меня не возникает сомнений, что скелет это мой, мои пожелтевшие кости. Рядом надрывается оркестр. Еще одного покойника, по соседству со мной, опускают в могилу. Но что это — ноги в офицерских начищенных сапогах ступают на мою могилу, топчут гроб. Я хочу поднять глаза, взглянуть, кто же это топает по моему последнему пристанищу. Голову поднять не могу, лица обидчика не разглядеть. Музыка неожиданно умолкает, что-то звенит, дребезжит в ушах. Сквозь сон прорывается голос Тамары:

— Нет, нет, вы ошиблись. Это квартира.

Дурацкий сон, нелепое пробуждение. Сегодня воскресенье, можно бы и подольше поспать. Кто это звонил? Ах да, ошиблись номером. Терпеть не могу утренних телефонных звонков. Утром звонит дотошный читатель. Он обнаружил в газете опечатку — ему нетерпится «порадовать» редактора. Утром звонит рассерженный опровергатель — ему тоже не хватает терпения, надо поругаться, доказать свое «алиби». С утра пораньше вызывают в обком для «вливания» и «чистки мозгов».

Перед глазами подписанные ночью полосы «Зари Немана». Я панически боюсь опечаток. В них, проклятых, прежде всего и таится погибель редактора. Мне кажется, что даже всевышний, будь он дежурным редактором, мог бы запросто проглядеть пропущенную или оказавшуюся не на месте букву. Она, коварная, изменит слово, придаст ему политическую окраску.

Слышу в коридоре грузные шаги Тамары, вскакиваю с кровати, иду к ней навстречу. С пафосом декламирую:

— Как давно, Павочка, мы не встречали с тобой новый день стихами и песней… Почитай Симонова.

Тамара обожает стихи Константина Симонова. Многие страницы сборника «С тобой и без тебя» она помнит наизусть. Да разве только Тамара в эти военные годы заучивала на память симоновские стихи! Однажды в полку тяжелых бомбардировщиков я был свидетелем, как возвращавшиеся с задания пилоты сообщали свои позывные полюбившимися строками стихов поэта:

С аэродрома отвечали следующей строкой. Стихи на войне стали шифром.

Я обнимаю Тамару:

— Сумасшедший, пусти, слышишь — картошка сгорела.

Мы дружно выбрасываем в ведро обуглившуюся картошку. Вкусный завтрак не состоялся. Раздается звонок.

Иду открывать. На пороге — Иван Кузьмич Крутковский. Ранний и неожиданный гость.

— Шел мимо. Решил проведать. Да и объясниться мне с Тамарой Васильевной следует…

— Проходите, садитесь, — Тамара поневоле входит в роль хозяйки. — Что вы, Иван Кузьмич, какие между нами могут быть объяснения.

Крутковский ставит на стол бутылку шампанского. Хлопает о буфет пробка. Из бутылки с шипением вырывается нетерпеливое вино.

Чокаемся.

— Верьте слову, Тамара Васильевна, работать с вами мне доставляло истинное удовольствие.

— Возможно, — погасив улыбку, отвечает Тамара, — но нам собственно и не пришлось вместе работать.

— Можете не сомневаться: характеристику из редакции вы получите превосходную. Кстати, перевести вас, Тамара Васильевна, собкором Всесоюзного радио нам посоветовал сам товарищ Беркутов из Центрального Комитета.

Наш гость, потупив очи, старательно катает по скатерти кусочек хлеба. Он весь ушел в это увлекательное занятие. Мне неприятен начатый им разговор. Поднимаю бокал:

— Выпьем за нашу «Зарю», за ее коллектив. Пусть он всегда будет дружным. А ведь есть у нас хорошие люди-человеки. Выпьем за них!

Иван Кузьмич, склонив голову к плечу, прислушался к мелодичному звону бокала, учтиво произнес:

— Человек — это, безусловно, звучит гордо, но выпить этот бокал я предложил бы не за отдельного человека, как такового, не за отдельный коллектив, а за весь героический народ, народ, который своим невиданным подвигом возвысил себя над всем человечеством. За того, кто поднял наш народ на такую высоту, за нашего вождя и учителя!

Стоя, мы выпили бокалы до дна. Не дав им просохнуть, я снова налил пенящегося вина:

— Без героического человека — нет героического народа.

— Кто это сказал? — полюбопытствовал Крутковский.

— Возможно, я и сам придумал.

— Похоже, что сам. Но до конца не додумали. Мы коллективисты. Мы не можем мыслить малыми категориями, сосредоточивать внимание на отдельной личности.

— Возражаю. Категорически возражаю. Надо, прежде всего, думать об этой личности, что в окопе с тобой сидит, у станка рядом работает. Плох тот командир, который посылает бойца в разведку и не думает о нем как о человеке, безразличен к его судьбе.

— Интеллигентщина, Павел Петрович, типичная интеллигентщина. Представляете полковника, который вызвал к себе лейтенанта на командный пункт и слезы рукавом шинели вытирает.

— Не представляю, — чистосердечно признался я.

— Как же не представляете. Полковнику надо послать лейтенанта в пекло, к врагу. Оттуда он вряд ли вернется живым. Вот полковник и прослезился, вспомнив, какой лейтенант замечательный человек. Ему бы жить да жить. А он через час будет лежать мертвым. Заплачут его мать и отец, заголосит молодая вдова, детки останутся сиротами. Нет, тот, кто распоряжается судьбами тысяч, не может, не имеет права думать о каждом отдельном человеке. Иначе он не оправдает доверия, оказанного ему народом. Мягкотелость не к лицу руководителям. Каждый, кто берет в свои руки власть, должен осознать мудрость народной поговорки: «Лес рубят — щепки летят». Руководителю не пристало рукавом шинели слезы утирать.

Тамара расширенными от удивления глазами глядела на Крутковского, наконец не выдержала, перебила:

— Ой, да как вы можете так говорить, Иван Кузьмич! Мать всегда оплакивает своего погибшего сына, жена горюет об убитом муже. У каждого свои слезы, и их не высушит сознание, что рядом другие погибли.

— Так да не так! — воскликнул Крутковский. — Даже совсем не так, дорогая Тамара Васильевна. В часы испытаний нет ничего страшнее, чем слезы отдельных индивидуумов. Мы не можем допустить, чтобы у народа были заплаканы глаза, а поэтому надо быть непреклонным, беспощадным к тем людям, которые подчиняются личному горю. Допустим, заболела у меня жена, тяжело заболела. Неприятно, но я как коммунист, прежде всего, должен не вешать нос. От ее болезни коммунизм не страдает, фронту не убыток, ну а значит, никаких трагедий! Больна моя Матрена или не больна, я должен работать как будто ничего не случилось.

— Не понимаю, — снова перебила гостя Тамара. — Не понимаю и никогда не пойму. Тот, кто не заботится о своем близком, не станет заботиться и о дальнем. Без деревьев нет леса. Нет человека, значит и народ — пустое понятие.

Крутковский снисходительно улыбается:

— Примитивно рассуждаете, хозяюшка, женская психология. Не так ли, Павел Петрович?

— Хотя вы не можете заподозрить наличия у меня женской психологии, — ответил я, — но Тамара безусловно права. Кстати, ее здоровье меня очень беспокоит. Вот почему я и предлагаю выпить за ее здоровье, благополучные роды.

— Сдаюсь, — Крутковский поднял вверх руки, но не признаю себя побежденным. Не противореча своим убеждениям, присоединяюсь к вашему тосту, Павел Петрович, — он чокнулся со стоящим на столе бокалом Тамары. — Желаю вам доброго здоровья и, как это поется в песне, «…а если и двойня прибудет, никто с вас не спросит, никто не осудит».

Вскоре Крутковский ушел. Прощаясь, он забросил удочку, — очевидно, ради этого и приходил:

— Человек-то вы хороший, Павел Петрович. Не пойму, почему никак не сработаемся?

— По-разному о человеке думаем.

— А, вот оно что! Извините за вторжение. Прощайте.

6

Вот и закончился воскресный день. Тамара, утомленная, по-детски счастливая, мгновенно засыпает. Только что разговаривала со мной, чему-то смеялась, и уже посапывает. Я лежу с открытыми глазами. Сказывается многолетняя привычка бодрствовать ночами, засыпать на рассвете.

Вспоминаю минувший день, странное посещение Крутковского. Чего он добивается? Ведь он привез с собой Самсонова. Сообща они так завинтят гайки людям-человекам, что те не вздохнут. Было бы естественнее, если бы Крутковский на меня наскакивал, как на Соколова и других, придирался. Он же со мной корректен, даже, порой, проглатывает мои колкости. Возможно, он боится. Не меня, конечно, а ответственности. Ответственности за газету. Ему удобно, что есть под рукой я, можно всегда неприятный номер переложить на мои плечи. Поначалу мне казалось, что Крутковский крепкий редактор, только характер у него мерзкий. Теперь начинаю сомневаться и в его редакторских способностях. Он знает полиграфию, но становится в тупик, когда надо принимать самостоятельное решение по той или иной принципиальной статье. В особенности, когда не в его власти сократить все, что внушает беспокойство.

— Хватит! Хватит! — командую себе. Если буду продолжать думать о Крутковском, то наверняка не засну. Не он ли прошлой ночью топтался на моей могиле. Нет, у него не сапоги, а ботинки с тупыми, задранными кверху носами.

Надо думать о чем-нибудь хорошем, приятном. Вглядываюсь в освещенное луной лицо Тамары. Вспоминается первое знакомство. Она шагала в громаднейших валенках по двору Горьковского автозавода. Ни дать ни взять мужичок с ноготок. Я окликнул, шутя:

— Здорово, парнище.

— Шагай себе мимо, — в тон ответила она.

— Уж больно ты грозен, как я погляжу.

Бывают в жизни случайности. Томка оказалась тем самым комсоргом центральной заводской лаборатории, которого я разыскивал по рекомендации комитета комсомола. Дважды мы встречались по делам, потом написал о ней зарисовку в «Вечерке». Через месяц мы отправились в ЗАГС. Родня и ее и моя были в ужасе, твердили хором:

— Дети, совсем еще дети. Ни кола, ни двора. Месяц проживут и разбегутся.

Да, начали мы семейную жизнь с решения такой острой проблемы, как «чайная ложечка». В первую зарплату купили стаканы и чайные ложки, столовые покупали потом.

Прошли не месяцы, а годы. Нелегкие годы скитаний. Мы вдвоем, вместе. Скоро появится третий — наш сын. Каким он будет?

Мне видятся светлые города, взметнувшиеся к небу лестницы, плывущие в голубизне чудесные корабли. Мысли о будущем, о сыне постепенно переходят в спокойный, на этот раз приятный сон.

 

Если ребенок спит на скамейке

1

Андрей Михайлович Саратовский заговорщицки подмигнул мне и предложил:

— Давайте убежим из кабинета.

Я понимающе кивнул головой. Мне очень нравится Саратовский, я просто покорен его «чудачествами», которые многих выводят из равновесия. Еще в начале беседы я заметил, что секретарь обкома слушает краешком уха.

Я докладывал секретарю о том, как «Заря Немана» распространяет движение фронтовых бригад, обрушился на формализм, который допускают некоторые райкомы в этом важном деле.

Выходя из кабинета, Андрей Михайлович поддержал меня:

— Формализм и равнодушие — близкая родня. Очень близкая! Читаю ваши заметки. Фамилии, цифры — это тоже формализм. Цифры съедают человека. За процентами не увидишь самих соревнующихся. А теперь пойдем сюда.

Перейдя улицу, секретарь обкома решительно направился к скверу. Снег превратился в густую кашу, чавкающую под ногами, черные ветви деревьев тянулись к ласковому весеннему солнцу. Но тепла все не было. Пронизывающий ветер с реки забирался под пальто. Неужели Андрей Михайлович решил на скамеечке продолжать разговор? Тут долго не усидишь!

Саратовский направился не к свободной, а к занятой скамье. Обложившись разным барахлом, на солнце дремала женщина в промасленном рваном ватнике. Положив ей голову на колени, спала девчушка лет шести.

— Простите, мать, что нарушаю ваш покой, — сказал Андрей Михайлович. — Но вы можете здесь застудить девочку. Весна, погода изменчива.

Женщина вскочила: «Извините, мы сейчас уйдем. Бери свой мешок, Марыся».

Девчушка терла кулачками глаза, поеживаясь от холода.

— Куда же вы пойдете?

Оказалось, что идти женщине некуда. Она приехала в Западную область подработать. Здесь на хуторах еще есть у хозяев зерно, а у них оккупанты все подчистую забрали, разорили колхозное хозяйство. Вот и разбрелись по богатым хуторянам.

— Менять-то у нас нечего, — объяснила женщина, — остались одни обноски. Правда, вот еще руки…

— Как же вам помочь? — сокрушался Саратовский. — Павел Петрович, какое учреждение у нас для этого случая могло бы подойти?

— Может быть, эвакопункт для перемещенных?

— Нет, — возразила женщина, — я не перемещенная, я своя, из Белоруссии. Немец наш колхоз разорил. До войны-то мы не бедствовали. А теперь вроде как погорельцы.

— Ну, что ж, эвакопункт так эвакопункт. Попросим — помогут, — согласился Андрей Михайлович и, обращаясь к женщине, добавил: — Вы не беспокойтесь, пожалуйста, это тоже наше советское учреждение.

Саратовский поставил ногу на скамейку, приспособил на колене блокнот, написал записку. Потом стал подробно объяснять женщине, как ей лучше пройти к эвакопункту, кому там передать записку, что сказать.

Давно незнакомка скрылась из виду, а секретарь обкома все не мог успокоиться:

— Час назад я ее приметил. Окно кабинета прямо в сквер выходит. С вами разговариваю, а о ней думаю: застудит девочку. Посмотрю в окно — сидит. А мимо люди проходят, среди них и коммунисты. Кутаются, носы засунули в воротники, по своим руководящим делам спешат. Не замечают спящего на скамейке ребенка. Нехорошо, до чего все это неприятно. Вот вам, редактор, пример равнодушия. И женщина эта, и ее ребенок ни по какому ведомству не проходят — не с кого и ответ спрашивать. Потому и пробегают мимо люди, а у самих, небось, детки дома, в теплой квартире.

Слушаю Андрея Михайловича и жалею, что Томки рядом нет. Вот бы ей увидеть сцену в сквере, услышать рассуждения подлинного коммуниста. И отвечать Крутковскому не надо было бы. Жизнь сама ответила. Секретарь обкома словно слышит мои мысли, будто участвует в нашем семейном споре с редактором:

— Притерпелись мы к чужой беде, не жгут сердце чужие слезы. Молодым коммунистом я пришел работать в партийный аппарат, — вспомнил Андрей Михайлович. — Мудрый у нас был секретарь обкома. Часто он нам напоминал: равнодушие несовместимо с именем коммуниста. Если ты вступил в партию, то знай — сердцу не будет покоя. Вдовьи слезы — твои слезы, беспризорные дети — твоя забота, плохо лечат крестьянина — твоя вина. Ты коммунист — ты в ответе за все, что происходит на земле. Равнодушных он предлагал привлекать к самой строгой партийной ответственности.

За разговорами мы прошли весь проспект. Андрей Михайлович спросил:

— Может, сюда, на стройку заглянем? Детский сад и детские ясли тут будут.

Несколько дней назад вокруг этого полуразвалившегося дома возвели строительные леса. По шатким мосткам поднимались пленные немцы, на козлах, надетых за спиной, они несли кирпич. Пленные явно не торопились. Секретарь обкома поднялся на площадку, где каменщики укладывали кирпич. Подошел к пожилому строителю, спросил:

— Как работа продвигается, что строите?

— Ресторан тут был, увеселительные комнаты, — пыхнул махоркой каменщик.

— А сейчас что будет?

— Во всяком случае, не ударная стройка. Видишь — помощников прислали каких, — кивнул рабочий на пленных. — Ползают, как вошь на сносях.

— Почему не ударная стройка? — возразил Андрей Михайлович. — Дом для малышей строим, для наших ребят ясли и садик, а вы говорите — не ударная стройка.

Не прошло и нескольких минут, как буквально у меня на глазах преобразился секретарь обкома. Только что он был предельно внимателен, ласков, чуток, а тут, в конторе, небольшом деревянном сарайчике, примыкающем к строящемуся дому, он сидел со сдвинутыми к переносице бровями, сухо отчитывал начальника охраны пленных и прораба. Он говорил о важности стройки, о том, что советским людям надо объяснить, какой объект строят. Кто же откажется своим детям помочь? А пленных надо заставить работать. Умели разрушать — пускай теперь поворачиваются, быстрее восстанавливают.

Когда мы ушли со стройки, секретарь принялся за меня. Мало мы пишем в газетах о детских учреждениях. Совсем не пишем. Если не хватает яслей, детских садов, плохо работают школы, то как же можно вовлечь женщин в социалистическое соревнование?

— Дернули за ниточку, так уж весь клубок разматывайте, — и совсем неожиданно, резко изменив тему, спросил: — Как у вас отношения с Крутковским, налаживаются?

— Работаем.

— Он говорит, что трудно. Люди разболтаны, дисциплина плохая.

— Я другого мнения о коллективе. Люди хорошие, руководители плохие.

— Самокритично.

— Да, от правды никуда не уйдешь. Языка общего мы не нашли с Крутковским. За глаза же его осуждать не хочу.

Саратовский ничего не ответил. Мы долго шли молча. Потом он остановился у дверей магазина. Перед закрытой дверью выстроилась голосистая очередь. Андрей Михайлович осведомился, кто последний, что дают. Став в хвосте очереди, он протянул мне руку:

— До свидания, Павел Петрович. Вы, наверное, на работу, а я здесь задержусь.

2

Кончилась разведка боем. Крутковский после воскресного посещения моей обители перешел в наступление. Теперь он все чаще и чаще старается меня укусить, каждая, по его мнению, мной пропущенная ошибка подвергается длинному и нудному обсуждению. Дважды он передавал Самсонову темы запланированных мне передовых статей. Хочет проверить, как я отнесусь к давлению рублем.

Думаю, что неспроста заговорил со мной Саратовский о положении в редакции. Викентий Соколов убежден, что редактор ходил в обком капать на меня. Пусть капает! Переживем! Может, и мне стоило воспользоваться возможностью и рассказать Саратовскому все, что творится у нас в редакции? Конечно, это пошло бы на пользу дела. Но я бы чувствовал себя неуютно. Если говорить, так в глаза.

Едва я вошел в редакцию, как секретарша кивнула головой на дверь редактора: — Несколько раз спрашивал. Домой звонил и в обком.

— Ладно.

Крутковский встретил меня раздраженно:

— Почему вас нет на службе?

— Вот я и на службе.

— Поздновато. Редакционная работа не терпит барства… Я вам поручаю подготовить первомайский номер. Составьте подробный макет. Впервые будем отмечать майский праздник после освобождения.

— Не слишком ли торопимся с макетом? — возразил я. — Еще только начало апреля. События на фронте развиваются стремительно. Со дня на день следует ожидать падения Берлина, а возможно, — и окончания войны…

— Работы боитесь, — зло оборвал меня редактор. — Кончится война — новый номер сделаем.

На этот раз, пожалуй, Крутковский прав. Только бы кончилась война! По сравнению с надвигающимися радостными событиями мелкими, ничтожными кажутся наши редакционные дрязги.

— Когда нужен макет?

— На следующей «планерке» обсудим.

 

Родился сын

1

Задание Крутковского меня увлекло. Заманчиво сделать интересный праздничный номер. Май сорок пятого будет необычным, это видно по всему. Может быть, сбудется заветная мечта — придет долгожданный мир.

Праздничный номер мы можем выпустить на шести, а может быть, и на восьми полосах. За время, что в типографии не было электроэнергии, мы задолжали читателям добрый десяток газетных страниц. Теперь настало время отдавать долги. Можно связаться с фронтовыми корреспондентами центральных газет, заказать стихи, фото.

К составлению макета привлек Соколова, Платова, Криницкого. Вместе интереснее думать.

Олег предложил пригласить художника, чтобы найти единое художественное решение всего номера, начиная от заголовка газеты и кончая хроникой на последней полосе.

— Хорошо бы на первой полосе дать плакат на тему о единстве партии и народа, — предлагает Соколов и начинает фантазировать:

— Знамя с барельефом Ленина и Сталина. Осененные знаменем работницы, подростки, фронтовики… Хорошо бы танк на улицах разбитого Берлина.

— Не забудь еще Спасскую башню Кремля, — замечает Платов.

— …пушки и самолеты, — добавляет Криницкий.

— Да, что-то густо получается, — замечаю я. — Но плакат нужен строгий, лаконичный, он сразу создаст настроение, направленность всему номеру. Пусть думает художник.

То отвергая, то принимая предложения товарищей, рисую макеты полос, рву их и рисую новые. Мы ждем интересных материалов с фронта, из-под самого Берлина, специальную полосу посвятим письмам школьников на фронт, материалы о работе фронтовых бригад, вспомним и старых друзей-лесорубов…

Настал день «планерки». Давно ли вся редакция умещалась на одном диване. Сейчас для того, чтобы провести обычную «планерку», в кабинет редактора принесли стулья из моего и других кабинетов.

Крутковский предоставляет мне слово. Раскладываю на столе макет шести полос. Докладываю план номера. Начинаю с передовой статьи. Она должна быть посвящена идеям пролетарского интернационализма. Война явилась наиболее строгим контролером, проверившим нерушимость дружбы советских народов. Сцементированная кровью, эта дружба стала еще более прочной. Немало тому и местных примеров. Что же еще дадим на первой полосе? Конечно, приказ Главнокомандующего.

— А если не будет приказа? — спрашивает Крутковский.

— Если не будет, в чем я сомневаюсь, напечатаем сообщения с фронта. Заказаны у нас стихи. Их тоже можно напечатать на первой полосе.

— Это уже не планирование номера, а гадание на кофейной гуще. Что же еще вы придумали? — иронизирует Иван Кузьмич.

Я рассказываю о том, какой мы хотели бы видеть каждую полосу, знакомлю с предложениями художника по оформлению праздничного номера. Редактор то и дело перебивает мое сообщение новыми вопросами. Особенно его интересует, почему мы на первой полосе предлагаем поставить плакат, а не портрет вождя. Я терпеливо отвечаю на вопросы, хотя меня не покидает ощущение, что Крутковский устроил это обсуждение, преследуя какие-то своя неблаговидные цели. Такое чувство вызывает его недружелюбный, раздраженный тон, вопросы, которые он задает так, будто изобличает меня в каком-то нехорошем поступке. Когда я кончаю говорить о макете последней полосы, Иван Кузьмич цедит сквозь зубы:

— Жидковато. Может быть, у кого-нибудь будут дельные предложения?

По очереди выступают Соколов, Платов, Криницкий. Они пытаются дополнить мой рассказ, что-то объяснить. Но редактор их явно не слушает. Он напоминает человека, который выключил мозги, и все, что говорят другие, никак не задевает его сознания. Просит слова Регина Маркевич, которая после ухода Тамары стала заведующей отделом писем. Крутковский досадливо машет рукой:

— Хватит! Представленный на наше обсуждение план номера настолько несерьезен, настолько не соответствует значению праздника, которому посвящен, что я считаю дальнейшее его обсуждение пустой тратой времени.

— Можете оставить свое мнение при себе, — на этот раз перебиваю редактора я, — перестаньте нас пугать величием и значением праздника, скажите лучше, с чем вы не согласны и какие у вас предложения. Если они, конечно, у вас есть…

Крутковский вытягивает шею из широкого ворота рубахи, лоб его покрывается испариной. Редактор медленно поднимается из-за стола, машет рукой и очень тихо произносит:

— Планерку считаю закрытой. Все свободны.

Соколов недоуменно пожимает плечами. Вопрошающе смотрит на меня Платов. Регина Маркевич спрашивает:

— Что, собственно говоря, произошло?

Ей никто не отвечает. Медленно пустеет кабинет. Мы остались с редактором вдвоем. Я повторяю вопрос, заданный Региной Маркевич. Крутковский запальчиво отвечает:

— Об этом, Ткаченко, вы узнаете очень скоро. Я вам это гарантирую. А пока нам не о чем больше говорить.

Не о чем, так не о чем! В кабинете меня ждут Соколов и Криницкий.

— В чем дело, Паша, что он задумал? — с беспокойством спрашивает Викентий.

— Аллах его ведает. Очевидно, подловил меня на каком-нибудь слове. Ты не заметил, Олег, чего-нибудь такого в моем выступлении?

— Не уловил. Возможно, у меня не хватает бдительности Кузьмича.

Не редакция, а мышеловка. Не знаешь, когда захлопнется дверка. Так работать нельзя!

2

После злополучной «планерки» пришел домой и застал Тамару в сборах.

— Кажется, пора, — сказала она.

Вызвал машину. Тамара присмирела, притихла. Ее вдруг начали одолевать сомнения:

— Не рано ли? Схватки прекратились.

— Поехали. Сейчас рано, потом будет поздно. Нельзя рисковать.

Из больницы пошел прямо в редакцию. На лестнице встретил Платова.

— Я тебя искал, Павел Петрович.

— Задержался. Понимаешь, Тамару в родильный дом отвез…

— Вот черт, совсем не ко времени, — выругался Платов.

— Что не ко времени? Ты это что, не хватил ли за обедом?

— Тут хватишь. Вот, читай.

То, что я сейчас прочел, могло выбить из обычной колеи не только секретаря парторганизации редакции, недавнего студента Толю Платова, но и более тертых жизнью людей: Крутковский подал заявление в партбюро. Пишет, что я занимаюсь в редакции подрывной деятельностью, пытаюсь сорвать выпуск номера, посвященного Первому мая, развожу кумовство, разлагаю коллектив, веду аморальный образ жизни. Ныне мне трудно восстановить, о чем я думал в часы перед заседанием бюро, которое Крутковский потребовал созвать в тот же вечер.

Помню, не мог сидеть в кабинете, не хотелось ни с кем разговаривать. Обвинения были чудовищными, нелепыми. Я саботажник, разлагаю редакцию? С чего это он взял? В равной степени меня можно было обвинять в том, что я собирался взорвать Принеманск, похитить луну…

Началось заседание партбюро. Первым взял слово Крутковский.

— Не понимаю, как человек, носящий в кармане партийный билет, советский журналист, мог так кощунствовать, так безответственно, это самая легкая формулировка, которую я могу придумать, отнестись к подготовке священного для каждого советского человека первомайского номера. Он позволяет себе предсказывать, как следует поступать Главнокомандующему: писать приказ или не писать. Затеял обывательский разговор о преимуществах плаката перед портретом вождя, который для нас самое святое, что есть в жизни. Подобного святотатства терпеть нельзя! Я вынужден был прервать совещание. Напомню, у Ткаченко это не случайность, а линия. Вспомним, как он выгораживал печатника, который допустил политическую диверсию, исказив слово «главнокомандующий». Он протащил на пост заместителя редактора некоего Урюпина, пьяницу, разложившегося типа, скрыл от партии его письмо, где тот признается, что обманул партию…

Густо получается. Теперь он все валит в одну кучу — семейственность (устроил Тамару в редакцию), бытовое разложение (сожительствовал с Разиной), панибратство (пил вместе с Урюпиным, Платовым и другими) и так далее, и так далее.

Члены партбюро сидели, угрюмо опустив головы. Платов предоставил мне слово. Мысли разбежались. О чем говорить? Оправдываться? Проще всего дать волю чувствам и сказать все, что думаю о Крутковском. Но смогу ли я быть объективным? Вряд ли. Сорвусь и наговорю черт знает что. Но он, пожалуй, этого и ждет.

— Мне нечего сказать. Вы сами слышали мое выступление на планерке. Известно вам, как я жил и работал. Вы все знаете — решайте сами. Если потребуется объяснения — я их дам.

После меня никто не торопился взять слово. Наконец, поднял руку Самсонов. Я недружелюбно посмотрел на него. Вот для чего тебя пригласили на заседание партбюро — прихвостень Крутковского — дело ясное!

— Не понимаю, что происходит в редакции, — начал Самсонов. — Я сам напросился присутствовать на заседании бюро. Так дальше работать нельзя. Между редактором и его заместителем идет беспринципная грызня. Кто же будет создавать творческую обстановку в редакции? Пример беспринципности и сегодняшнее заявление редактора. Мы все были на «планерке». Ткаченко, с моей точки зрения, предложил интересный план номера — его надо было по-деловому обсудить, а не устраивать игру в бдительность.

— Ну, знаете ли! — взвизгнул Иван Кузьмич.

— Вы меня не перебивайте. Когда вы выступали, я молчал. Вам тоже полезно послушать, что другие скажут. Наберитесь и вы терпения. Я знаю вас не первый день. Работал с вами еще до войны. Характер у вас трудный, людей не любите. Не скрою, мне было нелегко согласиться снова работать под вашим началом. Но пересилило желание помочь новому краю. Здесь труднее. Грешным делом думал, что на новом месте и вы образумитесь.

— Вот как, — опять перебил редактор. — Значит, я виноват? Спасибо.

— Не за спасибо работаем, товарищ Крутковский. Виноваты не только вы, но и ваш заместитель. Очевидно, вам обоим давно надо найти общий язык. Не солидно для редактора газеты коллекционировать сомнительные сплетни о своем заместителе, выносить их на обсуждение коммунистов. Мне стыдно за вас, Иван Кузьмич!

Помощь пришла с неожиданной стороны. Вот так Самсонов! После его выступления и другие стали смелее. Платов и Соколов категорически отмели обвинения, выдвинутые против меня Крутковским. Он сидел молча, не перебивал. Только когда члены бюро единодушно признали его заявление несостоятельным, редактор с нескрываемой угрозой произнес:

— Голосуйте, но помните, что партия строго осуждает беспечность и благодушие!

— А вы не пугайте, — ответила за всех Маркевич, — мы уже пуганы.

В заключение партбюро предложило коммунистам Крутковскому и Ткаченко нормализовать отношения. Постановление написать — легко. А вот как получится на деле? В особенности после сегодняшнего. Мне даже глядеть на Крутковского противно.

3

— Ура! Родился сын! Да здравствует Бог с Арбата!

Эта радость перекрывает все неприятности дня. Наплевать на мышиную возню Крутковского. Теперь я иной человек. Отец!

В родильном доме, который старожилы все еще называют больницей святого Якуба, порядки более чем демократичные. Вечером, когда после заседания партбюро я пришел в больницу, на мой звонок вышла заспанная санитарка.

— Скажите, как себя чувствует Ткаченко?

— Я не знаю, поговорите с акушеркой. — Она повела меня по длинному коридору мимо полуоткрытых дверей палат в комнату дежурной. Сестра сразу же сказала:

— Вы Ткаченко? Знаю, знаю. Поздравляю. Родился сын. Два часа назад. Богатырь.

Родился как раз в тот момент, когда в редакторском кабинете до предела были накалены страсти.

— Как жена себя чувствует?

— И ребенок и мать чувствуют себя хорошо. Впрочем, вы можете поговорить с супругой. Только недолго и не разбудите других.

— Вы разрешите зайти в палату? — обрадовался я.

— Это не очень разрешается, но для вас… Ванда, проводите пана.

Тамара лежала на узкой железной койке. Услышав мои шаги, сразу приподняла голову. В скупом свете маленькой керосиновой лампы ее лицо казалось бледным, измученным, косы распущены.

— Павочка!

— Как ты себя чувствуешь?

— Превосходно.

— А малый?

— Папе передавал привет и нежные поцелуи.

— Ну да!

— Вот тебе и «ну да»!

На соседней с Тамарой койке беспокойно заметалась женщина.

Санитарка приложила палец к губам:

— Тише, тише.

Тамара протянула руку:

— Посмотри.

К спинке кровати прикручен крест с распятием.

— Когда ты меня отсюда заберешь?

— Как только разрешат врачи.

— Я здесь не могу. Понимаешь, не палата, а проходной двор. Идут, кому не лень. Все без халатов. Я боюсь, что занесут какую-нибудь заразу. Заболеет наш сынуля.

— Завтра же вас заберу.

4

Наступил комендантский час. Улицы темны и пустынны. Легкий морозец прихватил растаявший днем снег, скользят ноги. Неожиданно для себя кричу в ночную темь:

— Сын! С-ы-н-у-ля! У меня родился сын!

Куда сейчас податься, кому выплеснуть переполняющую меня радость? Домой? Там пусто. В редакцию? Встретиться с неприветливым взглядом Крутковского, ощутить его холодное рукопожатие, выслушать неискренние поздравления: мол, нашего полку прибыло. Одним винтиком стало больше.

К дьяволу! Не шурупчик, а Человек, рожденный для счастья.

Пусть сын живет в такое время, когда все забудут слово «война».

Пусть он будет сидеть, склонившись над микроскопом и видеть то, что до сих пор было скрыто от людей.

Возможно, далекая ночь застанет моего сына у телескопа, неизведанные миры откроют ему свои тайны.

Может случится, что он будет сжимать в руках штурвал ракетного корабля или с киноаппаратом в руках путешествовать по преображенной земле.

Я вижу его с книгой в руках. Книга еще пахнет типографской краской. На обложке моя фамилия, но его имя. О чем книга? Какие проблемы будут волновать писателей будущего? В книге моего сына я читаю главы, воскрешающие прошлое. Он воспевает величие Человека, который в день его рождения пролил свою кровь под Берлином, чтобы на земле навсегда воцарился мир.

Мой сын придумает чудесные машины, которые возьмут на себя тяжелый труд рабочего в поле и цехе.

Он будет стоять у пульта управления грандиозными электростанциями и каналами.

Завтра, завтра, человек будущего, я привезу тебя домой!

Неожиданно спускаюсь на грешную землю. Возьму тебя из больницы, сын мой, а другие, те, что сейчас вместе с тобой кричат в холодной комнате родильного дома? Они останутся. Они могут заболеть. Где-то рядом, у самого уха слышится знакомый голос:

— В нашем социалистическом обществе каждая мать — мать всех детей. Каждый отец — отец всех детей. Надо привлекать к ответственности за равнодушие к человеку.

Об этом говорил Андрей Михайлович Саратовский. Да, теперь я знаю, куда мне надо идти. Окна в здании обкома зашторены. Но я убежден: в кабинете у секретаря на стол падает мягкий свет лампы с зеленым абажуром.

Дежурный милиционер привычно козыряет, бросая мимолетный взгляд на протянутый мной пропуск. Он меня знает, я здесь частый посетитель.

В кабинет Андрея Михайловича дверь полуоткрыта. Он ходит по комнате, погруженный в свои мысли, свои заботы. Может быть, не стоит нарушать уединения секретаря в этот поздний час? А как же быть с Человеком? Он родился для будущего. Уже сегодня надо о нем думать. Я распахиваю дверь:

— Андрей Михайлович, у меня родился сын.

Секретарь смеется громко, раскатисто. В моей ладони его теплая, дружеская рука. Потом мы сидим в креслах и пьем ароматный чай с лимоном.

Мы говорим о Человеке, о советском человеке, завоеванном им величии на полях сражений и о том, как иногда еще наши люди принижают этого великого, прекрасного, мудрого, героического Человека.

Никогда я не был на исповеди. Сегодня впервые исповедуюсь перед своим единомышленником, другом. Говорю бессвязно, вспоминаю все, чем жил эти месяцы: о письме Урюпина и его гибели, о новорожденных и роженицах, которые лежат в холодных, грязных палатах, осененных распятием. Я вспоминаю тяжкие редакционные ночи, злые споры с Крутковским. Не о карьере, не о том, чья подпись будет стоять на последней странице газеты, идет спор, а о Человеке. Нельзя жить, не уважая Человека, унижая достоинство сослуживцев. Мне почему-то становится жаль Ивана Кузьмича. Он обворовал себя, он лишил себя счастья любить Человека.

Мы вместе выходим из обкома. Шагаем по улицам ночного города. Как быстро мы подошли к дому Саратовского. Он протягивает мне руку, между прочим замечает:

— Хорошо, когда в счастье человек помнит не только о своем сыне, но и о других людях.

 

Поражение Крутковского

1

Страсти утихли. Сквозь густую завесу табачного дыма едва угадываются лица. Группки сотрудников толпятся у дверей в так называемый «клуб редакции». В кабинетах нас ждут гранки, непрочитанные статьи, письма читателей. Но никто не торопится уходить. За дверью священнодействует счетная комиссия. Подсчитываются голоса коммунистов, отданные за новых членов партийного бюро, делегатов на городскую конференцию. Второй раз после организации «Зари Немана» проводится отчетно-выборное партийное собрание. Первое, собственно говоря, было выборным. Сегодня мы слушали отчет секретаря партбюро Платова.

В прениях, пожалуй, еще больше, чем членам партийного бюро, досталось коммунистам, возглавляющим редакцию. Основная тема — уважение к труду журналиста, создание творческой обстановки в редакции. Коммунисты справедливо говорили, что на страницах газеты много серых, не задевающих ни ума, ни сердца материалов. Названы десятки тем, подсказанных жизнью и обойденных редакцией. Борьба за ликвидацию хуторов, создание машинно-тракторных станций, трудоустройство инвалидов войны, распределение квартир — обо всем этом газета почти не пишет. Почему? Боимся острых вопросов, новых тем.

То и дело упоминаются фамилии Крутковского и моя. Товарищи говорили, что если один из нас скажет, что материал хорош, надо печатать, то другой обязательно найдет повод его забраковать. Это не совсем так, но ненормальности в наших отношениях мешают делу. Это я вынужден был признать в своем выступлении. Действительно, творческое начало в работе коллектива убито; совет, критика подменены окриком, грубостью. У кого появится свежая мысль после того, как его десять раз за день назовут ничтожеством и пособником врага! Газета — коллективное детище. Каждая статья должна появляться в результате здорового творческого соревнования. В своей речи я намеренно не говорил о Крутковском.

Редактор же меня не щадил. Он начал речь с того, что получил плохое наследство. Ему приходится работать с разболтанным, недисциплинированным, невежественным коллективом. Некоторые возомнили себя писателями, большими журналистами. Они готовы заполнять страницы своими очерками, зарисовками, публицистическими статьями. Он назвал меня, Самсонова, Криницкого и Платова людьми, не в меру расписавшимися.

— Я закрыл шлагбаум для их писанины, — с пафосом заявил редактор. — Партия требует от нас, чтобы мы соблюдали пропорцию, дозировку в материалах: шестьдесят процентов авторского и сорок своего. Но мы пойдем дальше. Пусть в газете будет девяносто авторского и только десять своего. Некоторые жалуются, что авторы не пишут. Что из этого? Пишите за них. Я не оговорился — пишите то, что они вам рассказали. На первый раз автор подпишет вами написанное, а на второй раз — сам напишет.

— Недостойный прием! — выкрикнул с места Соколов.

— Если в секретариате такие настроения, мы далеко не уйдем, — воинственно продолжил Крутковский. — Но безответственность отдельных коммунистов нас не может остановить. Впредь будет так — только тот сможет опубликовать свою статью, кто принесет девять статей посторонних авторов.

Правильная мысль о том, что надо улучшать работу с авторами, доведена редактором до абсурда. Фактически он призывает сотрудников фальсифицировать авторские материалы, обвиняет журналистов не в том, что они порой плохо пишут, а ругает за то, что они вообще пишут. Не случайно Самсонов вынужден начать свое выступление с банальной фразы: «Журналист потому и называется журналистом, что он должен уметь писать».

Самсонов, Криницкий правильно поставили вопрос о том, что главной задачей и редактора, и партбюро является забота о повышении журналистской квалификации, литературного мастерства нашего молодого коллектива. Надо искать авторов, которые умеют писать, надо, чтобы журналисты выступали, пусть не часто, но со статьями, которые привлекали бы внимание читателя. Нет, речь идет не о красотах стиля, а об острой постановке вопроса, ярком раскрытии характера человека, увлекательном рассказе о его подвиге.

Эта прописная истина вызвала гнев Крутковского. Он снова выступил и с яростью принялся громить «щелкоперов», «гонорарщиков», которых надо, мол, на пушечный выстрел не допускать к газете.

Споры не улеглись и после того, как прекратились прения. Во время обсуждения кандидатур в состав партбюро, которых, кстати, было выдвинуто на одну больше, чем предполагалось избрать, снова началась перепалка. Викентий дал отвод редактору, как человеку, не умеющему работать с людьми. Я выступил с самоотводом. Зачем избирать в состав партбюро редактора и его заместителя? Крутковский выступил против моего предложения. Дело не в том, что в партбюро коммунисты выдвигают руководителей редакции — это правильно. Вопрос о том, достойны ли руководители доверия коммунистов? Он снова напомнил о моих мнимых грехах, о которых писал в заявлении партийному бюро.

— Не самоотвод, а отвод, — резюмировал Крутковский. — Предлагаю отвести из списков для тайного голосования кандидатуру Ткаченко как человека, утерявшего политическую бдительность.

Выступил Платов и дал справку о состоявшемся партбюро и принятом решении. Потом я снова попросил слова и сказал, что снимаю «самоотвод», пусть голосуют за предложение редактора. Коммунисты решили оставить в списках для тайного голосования и меня, и Крутковского.

…Председатель счетной комиссии Задорожный распахивает дверь:

— Прошу заходить. Собрание продолжает свою работу.

Читают протоколы счетной комиссии. Подведены итоги голосования. Большинством голосов в состав партбюро избраны Самсонов, Криницкий, Маркевич, Платов и я. Забаллотированным оказался Крутковский. Причем против него из 18 коммунистов голосовали «за» только три человека. Редактор явно сник. Он сидит, низко опустив голову и, как мне кажется, стыдится смотреть в глаза товарищам. После такого провала, если у него есть совесть, следует подавать в отставку. Посмотрим, хватит ли для этого мужества у Крутковского.

 

Ночь Победы

1

Каждый по-своему представлял ночь перед Победой. Мне она всегда виделась в сиянии прожекторов, багряно-синей, звенящей оркестрами и звучными песнями. Сегодня она пришла в свисте и реве эфира. В стрельбе из всех видов оружия по черному шатру, нависшему над городом. Второй день ни в редакции, ни дома ни на минуту не выключали репродукторов.

Мы готовили все новые материалы для номера Победы. Накануне майских праздников Крутковский укатил на Волгу.

— За семьей, — сказал он, прощаясь.

Я знал, что он лжет. Никакой семьи он в Принеманск не привезет. После памятного собрания, не добившись на месте санкций против меня, он поехал «капать» в Москву. Где-то ему уже удалось нажать на нужную педаль. В обкоме товарищи предупредили, что на днях Москва интересовалась мной.

Все эти, обычно не дающие покоя мысли, молниеносно улетучиваются, когда ночную тишину оглушает торжественный голос московского диктора Левитана.

«Подписание акта о безоговорочной капитуляции германских сил», — вещает радио. Вскочила с постели Тамара, прижала к груди сына:

— Свершилось!

Звонок. Даже телефон звонит как-то по-особенному радостно. Снимаю трубку и сразу ору:

— Поздравляю!

— Дождались! — слышу голос Самсонова.

— Пошли в типографию, Сергей.

— Жду у универмага.

Ночной город не похож на себя. То в одном, то в другом окне вспыхивает яркий свет. Победа! Люди не хотят больше зашторивать окна. На Береговой улице останавливает патруль. У солдат в руках прижатые к автоматам ветки цветущей яблони.

— Документы.

Протягиваю удостоверение личности. Лейтенант освещает название газеты и вдруг, широко расставив руки, заключает меня в объятия. Троекратно, по русскому обычаю, целуюсь с лейтенантом и сопровождающими его солдатами.

— Свершилось, редактор, свершилось!

В типографии столпотворение. Сюда, словно по срочному вызову, сбежались не только все рабочие, но и сотрудники редакции. В корректорской, склонившись над столом, сидит Андрей Михайлович Саратовский, пишет статью. За его спиной, на диване — известный в Принеманске писатель. В руках у него блокнот.

Снова поцелуи, рукопожатия, поздравления.

Викентий Соколов тащит только что тиснутые полосы. Нет, не то! Типичное не то! Вчера еще все материалы для номера Победы были хороши! Сегодня заранее набранный материал кажется вялым, излишне рассудочным.

— Оставим только официальный материал. Свой — весь заново. Сегодня надо писать как никогда хорошо. Пусть каждое слово идет от самого сердца. Только тогда оно может лечь на бумагу.

Первым сдает статью писатель. Быстро читаю, посылаю на линотип.

«Война пришла к нам незваной. Теперь, когда враг капитулировал, мы вспоминаем о первых днях неприятельского нашествия», — так писатель начал свою статью. И это точно. Сегодня кажутся устаревшими вчерашние сводки Совинформбюро, полученные накануне днем приказы Верховного Главнокомандующего. Бои за Дрезден, чехословацкие города Яромержице и Зноймо, австрийские — Голлабрун и Штоккерау. Бои? Все кончилось, пора умолкнуть орудиям, гитлеровцы подписали акт о безоговорочной капитуляции! И в эти первые минуты мира вспоминается все как было — начало войны, горечь отступления, руины освобожденных городов, погибшие родные и друзья.

Диктую статью прямо на линотип. Сегодня все дозволено, все получается. Голос мой звенит, я говорю с пафосом, словно с трибуны.

— Свершилось! Ликует мир. Прислушайся, товарищ, ты слышишь, как бьется твое сердце?

Ко мне подошел Викентий. Положил руку на плечо:

— Прости, Паша, тебя зовет секретарь обкома.

— Попроси минутку подождать. Сейчас закончу статью.

— Он свою уже написал.

— Давай в набор.

— Не будешь читать?

— В полосе.

Линотипист держит руки на клавишах. Продолжаю диктовать:

— Убийцы у позорного столба! Ты чувствуешь, товарищ, легче стало дышать, посвежел воздух.

Ко мне подходит Андрей Михайлович. В руках у него стакан и бутылка с коньяком.

— Разрешите выпить, редактор, с линотипистами.

— За победу нельзя не выпить!

К стакану присоединяется кружка, сделанная из консервной банки.

— Да здравствует наша Победа!

Весело перестукиваются линотипы. Дружная, трудовая симфония. Никогда так не спорилась работа. Еще только утренние лучи солнца позолотили кресты костелов и церквей, а уже из типографии пошел по городам и селам пахнущий краской свежий номер «Зари Немана».

Наступил день мира. На первой полосе газеты от 9 мая 1945 года я размашисто написал:

«Сынок, ты родился во время войны, однако твоя память не сохранит ни зашторенных окон, ни воя бомб, ни пожарищ. Ты лежал в коляске, глядел в потолок, когда мы праздновали Победу. В этот день для тебя открылись безоблачные дали, над землей взошла заря счастья. Ее зажег Человек, наш советский Человек, он пролил кровь за твое счастье. Люби его и сам стань Человеком!

Сентиментально? Возможно. Но представляю, лет через двадцать пять — тридцать этот номер газеты попадется на глаза сыну. Уверен, что он с благодарностью подумает о нас, простых людях, которые порой трудно жили, иногда ошибались, но всегда верили в торжество своей идеи, были мужественными, а потому и одержали Великую Победу.

 

Отец и сын

1

Ткаченко покинул кабинет редактора газеты «Заря Немана» как раз в тот момент, когда старик-вахтер с отверткой в руке подошел к двери его комнаты. Увидев заместителя главного редактора, с которым проработал в редакции добрый десяток лет, вахтер виновато сказал:

— Вот так и получается, Павел Петрович, комендант велел…

Много ли нужно времени, чтобы отвинтить два шурупа и вынуть из-под стеклянной планки бумажку с жирно напечатанной фамилией «Ткаченко»? Минута-две. Комендант поторопился: можно было снять с двери табличку и позднее. А сейчас у Павла Петровича ощущение такое, словно он попал на собственные похороны. «Заря Немана» для него не эпизод в жизни, а сама жизнь. Сюда он пришел молодым парнем с копной густых черных волос, а уходит… Причем тут прическа? Не собирается же он требовать у редакции компенсацию за потерянные волосы. Врачи областной поликлиники были непреклонны в своем решении:

— Редакционная работа категорически противопоказана!

Сколько раз Павел Петрович мечтал избавиться от каторги, именуемой редакцией. Здесь, в этом кабинете, он проводил долгие бессонные ночи над мокрыми полосами. Возмущался, негодовал, проклинал свою журналистскую долю, завидовал нормальным людям, которые в девять приходят на службу и в шесть возвращаются домой. Он даже сделал вырезку из журнала ЮНЕСКО, где приводились данные о продолжительности жизни людей разных профессий. Сведения, собранные во многих странах мира, свидетельствовали, что самый короткий срок выпал на долю журналистов. В массе своей они живут значительно меньше, чем люди таких тяжелых профессий как шахтеры, металлурги, химики. Ткаченко любил показывать друзьям эту вырезку, а потом долго рассуждать о причинах, которые укорачивают век журналиста. Но вот врачи сказали, что настала пора и ему, Павлу Петровичу Ткаченко, отдохнуть, и сразу — ощущение пустоты и страха. Словно дошел до края пропасти и шагать дальше некуда.

Ответственный редактор Сергей Александрович Глебов — новый человек в «Заре Немана» — совсем недолго проработал с Ткаченко, но успел привязаться к своему заму. Когда он узнал о решении врачебной комиссии, искренне огорчился:

— Это все равно, что мне правую руку начисто отрезать. Но что поделаешь? Медицина, она такая: шутки шутить не расположена.

Сергей Александрович пришел в газету с партийной работы и еще не привык к газетным штормам. Конечно, ему нужна опора в коллективе. Ну, да и без Ткаченко в «Заре Немана» много опытных журналистов. Взять хотя бы Викентия Соколова. Только в «Заре» третий десяток в ответственных секретарях ходит. Засиделся в девках, его бы и следовало выдвинуть в замы, тем более, что и сам он об этом давно мечтает.

— «А вот был такой случай…» — редактор напомнил излюбленное выражение Соколова и засмеялся. — Напичкан различными газетными историями, как колбаса салом. Уж больно высокого мнения о своей персоне. Правда, журналист он знающий, секретариат — его стихия. А вот заместителем редактора не каждого возьмешь. Заместитель редактора — мозговой центр редакции, вокруг него все творческие силы объединяются.

— А редактор? — с любопытством взглянув на Глебова, спросил Ткаченко.

— Редактор? — переспросил Сергей Александрович. — Организующее начало, директивный орган. Да и в редакции он реже бывает. Посчитай, сколько дней в неделю мне приходится сидеть не за редакторским столом, а в президиумах различных совещаний, присутствовать на заседаниях бюро обкома…

Прощаясь, Сергей Александрович неожиданно добавил:

— Присылай к нам сына. Читал его статейки в комсомольской газете. Недурно. Пусть в «Заре Немана» остается фамилия Ткаченко.

Предложение редактора подсластило пилюлю. Павел Петрович не меньше, чем своим уходом на пенсию, был озабочен судьбой младшего сына. Анатолий еще в школе проявил некоторые литературные способности — писал стихи, рассказики, был бессменным редактором вначале классной, а затем и школьной стенной газеты. С девятого класса он стал сотрудничать в профессиональной печати. Первая его заметка появилась в комсомольской газете неожиданно для отца и вызвала у него чувство радости, гордости.

— Не оскудеет журналистское племя Ткаченко, — сказал Павел Петрович жене.

— Ты не преувеличивай способностей Толика. Это заметка еще ни о чем не говорит, — возразила Тамара Васильевна, — просто счастливое стечение обстоятельств.

Жена, конечно, права. Для первой заметки обстоятельства благоприятствовали Анатолию. Вместе с одноклассниками он поехал на Октябрьские праздники в Ленинград. В Разливе, у ленинского шалаша, он встретился с космонавтом Германом Степановичем Титовым. Космонавт стоял у шалаша с женой и двумя товарищами. Толик схватил у друга фотоаппарат и навел его на космонавта. Титов рассмеялся:

— Ничего у тебя не выйдет, паренек. Крышку-то с объектива ты забыл снять.

Герман Степанович расспросил ребят, откуда они, сфотографировался с ними на память, а прощаясь, спросил у Толика:

— Ну, а ты, фотограф, наверное, космонавтом хочешь стать?

— Журналистом, — смущаясь, ответил Анатолий.

И вот он будет работать в газете. Заметка о встрече с космонавтом стала первой. За ней пошли другие. А выйдет ли из него журналист? Этого пока еще никто с уверенностью сказать не может. Если бы зависело только от отца, то он отдал бы Анатолию все, что сам накопил за долгие годы работы в газете, ни времени, ни сил не пожалел бы. Хочется верить, что у Толика во всяком случае есть призвание к журналистике. Ведь и мать и отец — люди творческие… О династиях сталеваров, судостроителей и говорят и пишут. А о журналистах? Может быть, будет и династия журналистов Ткаченко?

Пока надо опускаться на грешную землю. На двери, где много лет висела под стеклом твоя фамилия, — выцветшее белое пятно. Павел Петрович выбрасывает из ящиков письменного стола бумаги: черновики, планы, задания, наметки. Соломенная корзинка полна, рваной бумагой устлан пол.

Зазвонил телефон. Ткаченко снял трубку, выслушал студента, предложившего очерк о поездке по республикам Средней Азии, посоветовал ему обратиться в отдел информации. Повесил трубку и подумал, что завтра кто-то другой будет отвечать на телефонные звонки и, если кто спросит Ткаченко, ответит, что такой больше не работает в «Заре Немана».

А казалось, что редакция и часу не обойдется без него. Обойдется! Превосходно обойдется, как обходится без многих, которые после войны приходили в «Зарю» и уходили из редакции. Фамилии некоторых даже не сохранила память.

Зачем так мрачно? Ткаченко, как бывало и раньше, в трудную минуту, постарался взглянуть на себя со стороны и остался недоволен. Конечно неприятно, если попадешь под ливень и укрыться негде, но право не стоит вживаться в роль несчастненького пенсионера.

У редактора Павел Петрович назвал только одну фамилию — Соколова. Казалось, что Викентий — старый журналист, ветеран редакции, более, чем другие, достоин занять пост заместителя редактора. Но, может быть, Глебов и прав, Соколов стареет, все глубже погружается в мир воспоминаний, живет не завтрашним, а вчерашним днем. А в редакции есть много других способных журналистов. Некоторым из них помог встать на ноги, найти свое место в газете и Павел Петрович. В той же «Заре Немана» опытный, инициативный заведующий партийным отделом Николай Яцовский. В редакцию Николай пришел восемнадцатилетним комсомольцем, застенчивым, робким. Волновался, когда поручали написать даже крохотный отчет о комсомольском активе. А вот сейчас уверенно руководит одним из основных отделов газеты, хорошо знает положение в партийных организациях, к замечаниям Яцовского прислушиваются и в райкомах партии, и в обкоме.

Опытные журналисты возглавляют и другие отделы. Крепкий работник заведующая отделом писем Регина Маркевич. Бывшая фронтовичка, кавалер ордена Красного Знамени. Она начинала в редакции с литсотрудника отдела писем, и вот уже много лет заведует отделом. Требовательная, настойчивая, правда, немного крикливая… У каждого, конечно, есть какие-нибудь недостатки. Растут люди. Не останется пустовать и этот кабинет.

Все правильно, но как ни бодрись, а будущее вырисовывается весьма смутно и сулит мало радости.

2

— Категорически требую — наведите порядок у Светаева! — заведующая отделом писем редакции, высокая полная женщина, наклонилась над столом, устланным гранками и газетами.

— Не так энергично, товарищ Маркевич. Приходи позже. Макет номера надо утверждать.

Возле самого носа ответственного секретаря редакции Викентия Соколова зашуршали разнокалиберные листки с пришпиленными к ним конвертами.

— Я-то могу отвязаться от тебя, а вот они — те, что в редакцию, как в последнюю инстанцию, пишут…

— Ты меня за Советскую власть не агитируй, я уже сагитированный. Вот такие настырные, как ты, задурят голову, а потом и ошибки не заметишь.

— Это что же: с больной головы на здоровую…

— Был такой случай, когда я еще в Сибири работал. Принесли полосу читать, дежурил я. Читаю, а тут одна, вроде тебя, прибежала. Один вопрос, другой. Задурила голову. Ну, я один абзац и перемахнул, не прочитал. Надо же такому случиться, что именно там вместо слов «В цехе появился директор» линотипист набрал: «В цехе повесился директор».

— Твои байки, Викентий, прибереги для мемуаров, а я к тебе по делу пришла.

Ответственный секретарь, отбиваясь от натиска Регины Маркевич, знал, что битва проиграна и надо принимать меры — вызывать сотрудников, уговаривать их разобраться с письмами, адресованными в отдел советского строительства. Скоро неделя, как Виктор Светаев не появляется в редакции, — то ли заболел, то ли загулял. За эту неделю в отделе скопилось много писем. В отделе! Но отдел состоит только из… одного заведующего, обязанности которого выполняет старший литературный сотрудник отдела информации. Рассчитывая стать заведующим, Виктор Светаев предложил, чтобы отдел советского строительства организовал работу на общественных началах. На обещания молодой, но весьма бойкий журналист не скупился, список актива на утверждение редколлегии представил большой, но из всей этой затеи получился мыльный пузырь. Люди пишут в редакцию, ждут помощи, а письма лежат в ящиках столов. Нехорошо. Ну а что можно сделать? У каждого отдела свои заботы…

На пороге кабинета появился Анатолий Ткаченко, самый молодой сотрудник газеты.

— Гости приехали из Казахстана. Мой шеф просит поставить в номер.

— Гости, говоришь? Отлично, — обрадовался Соколов. — Из Казахстана? Как раз то, что тебе надо, Регина.

Маркевич удивленно пожала плечами:

— Причем тут Казахстан? Взгляни на это письмо. Автор — медицинская сестра — пишет, что из-за какой-то справки, которую затеряли в больнице, не может оформить получение пенсии. Звонила по телефону — толку не добиться. А дело не терпит отлагательства.

— Об этом и речь. Толя проверит, кто старушенцию обидел. Ты ему растолкуй, куда там надо обратиться. Письма оставь, потом придумаем, что делать.

— Да, но шеф мне говорил, что вечером надо присутствовать на встрече гостей с комсомольцами города.

— Присутствуй, Толик, задания я не отменяю. Но и к новому поручению отнесись со всей серьезностью. Речь идет о живом человеке. Помочь надо. И тебе, Ткаченко, уже время не только хронику щелкать, но и проверкой жалоб заняться, показать себя. Помню, был такой случай. До войны еще. Приехал к нам в редакцию паренек, вроде тебя. Совсем молоденький, через год стал заведующим отделом, а через два — заместителем редактора. Молодежь должна расти, дерзать. Правильно я говорю?

Последний вопрос относился к Маркевич. Довольная тем, что хоть чего-то добилась от секретаря, заведующая в знак согласия кивнула, предупредила:

— Проверять, Толенька, надо все досконально. А то увидят, что молодой парень пришел, — отпихнутся, обведут вокруг пальца.

— Ладно, давайте письмо, — буркнул репортер.

3

Павел Петрович Ткаченко считал, что после ухода из редакции он навсегда избавится от бессонных ночей. Для работы над документальной повестью «В редакцию не вернулся…» он облюбовал утренние часы, те самые часы, когда в военные годы только подписывал свежий номер газеты и отправлялся спать.

В Доме творчества писателей, на берегу моря, где Ткаченко провел первый месяц после ухода из «Зари Немана», он честно просыпался в пять утра, а в шесть уже рвал первую исписанную страницу. К девяти, когда наступало время завтракать, было написано два-три абзаца. В газете Ткаченко привык писать быстро, даже не писать, а диктовать машинистке. Случалось, не только передовую статью, но и отчет о партийном активе, рецензию на спектакль он диктовал в номер, когда в типографии верстались полосы. А здесь двадцать строк за три часа. И все-таки в итоге этого оказалось не так уж мало. Из Дома творчества Ткаченко привез домой стопку исписанной бумаги, герои повести начали жить, стали проявлять характер, самовольничать. Но дома ритм работы сразу же был нарушен: то утренние часы оказывались не такими священными как хотелось, то вечером не мог вовремя лечь спать. По привычке вставал рано, садился за письменный стол и начинал прислушиваться, что делается в сонной квартире. Кто-то закашлял, кто-то застонал. Сын просил пораньше разбудить, жена должна с утра передавать информацию в Москву. Какая уж тут работа?

Каждый вечер, прежде чем заснуть, Павел Петрович давал себе слово, что утром напишет не две, а пяток страниц: надо наверстать упущенное время. Но благие намерения чаще всего оставались лишь благими намерениями. А тут еще начались бессонницы. Уму непостижимо — ночи без сна, оказывается, можно проводить не только над газетной полосой, но и в собственной спальне, когда все здоровы и вроде нет никаких поводов для беспокойства.

Вот и сегодня все пошло кувырком. По установленному Ткаченко распорядку надо засыпать в десять вечера и просыпаться в пять утра. Двенадцатый час, а сон не идет. Из обычного ритма выбило письмо, полученное от старшего сына. Владимир прислал вместе с короткой запиской «Все благополучно, новостей никаких, только немного поиздержался» фотографию внука, эдакого улыбчатого карапуза с двумя выставленными напоказ зубами. Вовка на снимке сделал надпись: «Смотрите, дед и бабка, какие мы большие!» Вот и нахлынули воспоминания. Достал старый альбом — в нем много снимков таких карапузов. Когда сыновья были маленькими, Павел Петрович любил их фотографировать. Смотрел на снимки и думал, как быстро выросли дети. Владимир — вылетел из родительского гнезда, обзавелся семьей и похоже, что в родные места его не тянет. Теперь раз в год по обещанию подает о себе весточку. Только из армии ежедневно слал письма. А когда демобилизовался, в Принеманск не вернулся. Остался в городе, где служил, женился, устроился работать кинооператором на местном телевидении. Владимир — отрезанный ломоть, и тут ничего не попишешь. Такова жизнь: маленькие дети без тебя и шагу ступить не могут, а выросли — и поминай как звали. Хорошо, хоть младший покуда не улетел, а то совсем было бы пусто в квартире, неуютно и одиноко в жизни.

Кремлевские куранты пробили полночь. Павел Петрович выключил транзистор и положил старый альбом на тумбочку. Огорчился — в пять, пожалуй, не проснешься, а утром хотел написать очень трудную страницу повести. Герой после многолетней разлуки встречается с отцом и матерью. Много раз он подступал к этой странице, и всегда писалось типичное «не то» — или сентиментально, или бездушно, казенно, сухо. Письмо от Владимира помогло найти нужные слова, почувствовать атмосферу встречи. Значит, так…

А где же Толя? Первый час ночи, пора бы ему и домой возвратиться.

Не зажигая света, Павел Петрович сбрасывает одеяло, шарит босыми ногами возле кровати. Вечно тапочки запропастятся неизвестно куда! Приходится зажигать свет.

— Тебе что, плохо? — спросонья спросила жена.

— Ничего, спи, Томка, просто бессонница.

Тапочки, как ни в чем не бывало, стоят там, где им и полагается стоять — между кроватью и тумбочкой. Возможно, Толя вернулся и тихо прошел к себе в комнату? Сегодня он собирался на вечер встречи с молодежью Казахстана. Да, еще говорил, что Соколов поручил проверить письмо какой-то старушки-пенсионерки. Вечер давно кончился, и, конечно, ночью молодые литработники с соискательницами пенсий не встречаются.

Диван в кабинете пуст. Тысячу раз он просил сына приходить не позднее одиннадцати. Анатолий как-то ответил:

— Мой старый папа! Твой сын давно бреется!

Взрослый! Ерунда, столько еще дури в голове. А сам ты, Павло, каким был в двадцать лет! Сам? Тогда и время было иным, и условия. Причем время и условия? В двадцать лет ты уже был женат. Пора понять, что у сына тоже может быть знакомая девушка, с которой и в двенадцать, и в час расставаться жаль. Еще классики утверждали, что счастливые часов не наблюдают. Хорошо, согласен, пусть будет девушка, но позвонить по телефону можно — живем в век техники. Разве он думает о том, что отец волнуется? Эгоист…

У подъезда дома остановилась машина. Нет, не он. За окном пустая улица. Шаги по лестнице. Хлопнула дверь в соседней квартире. Вчера на «скамейке пенсионеров» рассказывали, что на набережной двое шалопаев ни с того ни с сего хлестнули велосипедной цепью проходившего мимо подростка. Мальчик был в очках, разбитые стекла попали в глаза. Один глаз вытек. Откуда берутся такие садисты? А то еще рассказывали… Черт знает что! Вспоминаются много лет назад слышанные истории. Теперь уже не до сна. Впору звонить в больницы и милицию: не стряслось ли с Анатолием какой беды?

Павел Петрович набрасывает пальто, выходит на балкон. Сколько раз он видел эти ночные улицы, но, кажется, никогда так пристально не вглядывался в них, как этой ночью. Высветлив фарами асфальт, прошуршала «Волга» с красным крестом над смотровым стеклом. Промчалось несколько такси, из-за угла вышла, прихрамывая, пожилая женщина. Куда она? Возможно, работала в вечерней смене, а может, торопится в аптеку, неожиданно заболел кто-то из близких. Вспомнилось, как много лет назад, Толик тогда еще учился в четвертом классе, Павел Петрович вернулся из редакции и застал сына в забытьи. У мальчишки был сильный жар, он задыхался. Тамара сидела у постели сына и плакала: врач велел достать кислородную подушку, а жена боялась уйти в аптеку — не с кем оставить ребенка, звонила в редакцию и не дозвонилась. Где же он тогда простудился? Наверно, на катке. Ни в чем не знает меры.

Знакомая фигура видна издалека. Анатолий не спешит. Плащ распахнут. Чувствуя, как рука, сдавившая сердце, разжалась, Павел Петрович вслух беззлобно произносит:

— Не торопится, паршивец! А какого черта я не ложился?

Не желая показаться смешным, Ткаченко поспешно ретировался с балкона. Юркнул под одеяло. Теперь, конечно, и в шесть не проснуться, утренняя страница останется ненаписанной, а ведь так все хорошо было задумано. И вот пропали все с трудом найденные слова. «Малые дети спать не дают, большие дети — сам не уснешь». Эта старинная поговорка казалась Ткаченко избитой, затасканной, как рваный рубль, а оказывается, в ней житейская правда. Не заснешь, право, не заснешь.

4

Раздеваясь, Анатолий думал: почему отец не спал, почему ночью, как на посту, стоял на балконе? Что это — отцовская любовь? Кому нужно это беспричинное, опекающее беспокойство? Пора понять, сын давно вышел из детсадовского возраста, знает, где и как переходить улицу, чтобы не столкнуться с «мимо проходящим транспортом», так, кажется, пишут в протоколах автоинспекции.

И все-таки хорошо, что рядом есть отец, который о тебе беспокоится, думает. Анатолий втайне гордился и отцом и матерью, за многое был им благодарен. Но получалось как-то так, что дома он реже улыбался, чем в редакции или в кругу друзей, был замкнут, обращаясь к родителям, нечасто находил ласковое слово. Порою такой подчеркнуто сухой тон и самому был в тягость, но ничего с собой поделать он не мог.

Как это ни странно, но быть молодым тоже нелегко. Самое простое письмо проверить и то с оговорками поручают. Как же — молод, напутает еще, не сумеет разобраться, где черное, где белое. Ну и ладно, пусть не доверяют. Пройдут годы, будет и седина благородная, и геморрой, и опыт, как у Герасима Кузьмича — заместителя главного редактора. Да, у него и опыт, и стаж, и пост немалый, всех берется поучать, только сам ничего делать не умеет. Начнет передовую диктовать в 9 утра, а закончит в 10 вечера, и то вчерне. Машинистки смеются:

— Герасим быстро диктует: скажет «Принеманский», а через пять минут — «район». Потом еще пять минут подумает и попросит: забейте Принеманский, оставьте только район.

Анатолий подкладывает ладонь под щеку и бормочет засыпая: «Лучше сдохнуть, чем через двадцать лет стать Герасимом!»

 

Трудный день

1

Заведующий отделом информации в газете «Заря Немана» Юрий Новак категорически заявил Анатолию, что ему нет ни малейшего дела до письма пенсионерки, что у отдела информации и так забот полон рот, а для того чтобы у репортера Ткаченко А. П. на сей счет не оставалось сомнений, именно ему он и поручает дать в номер подборку информаций «Вчера в Западной области». На утренней планерке Соколов полюбопытствовал, о чем намерен поведать миру отдел информации.

В Западной области, как и во всей стране, ежедневно происходили большие события: строились новые дома, предприятия, школы, перевыполнялись планы на фабриках и заводах, ученые разрабатывали большие проблемы, писатели сочиняли романы и поэмы… Казалось, так просто собрать несколько информаций, чтобы написать об одном дне области. Но будни, даже героические будни, остаются буднями. Их участникам так же трудно выделить новое, необычное в своем повседневном труде, как и человеку ответить на праздный вопрос старого знакомого, с которым не виделся много лет:

— Как живешь, что нового?

Односложный ответ «Ничего, так себе» не может стать основой для информационной заметки. С телефонной трубки стекал пот, Толя повторял один и тот же самому осточертевший вопрос:

— …Какие интересные события у вас сегодня ожидаются?

Чаще всего в ответ раздавалось:

— Что у нас может быть интересного?!

Порадовали лишь товарищи из геологического управления. Они сказали, что есть новости, но сообщать их по телефону отказались. Предчувствуя рождение новой информации, Толя поспешил к троллейбусной остановке. До управления было несколько кварталов, а времени — совсем ничего. Юрий Новак дважды сердито предупреждал:

— Старик, не копайся, а то Соколов с нас шкуру спустит. И скажет, что так и было.

В троллейбусе репортер попытался вспомнить слова песни о геологах. Мотив вертелся на языке, а вспомнилась лишь одна строчка: «…Солнцу и ветру брат». Геолог солнцу и ветру брат. И вдруг Толя почувствовал тоску, какую-то щемящую зависть. Люди братаются с солнцем и ветром, а он, молодой парень, сидит в редакции, звонит по телефону… Отец любит говорить о романтике журналистской профессии, о том, что нет более благородного дела, что Ленин, заполняя анкету, с гордостью писал, что его профессия — журналист. Все это, наверное, так. В школьные годы он тоже мечтал, что станет журналистом, объездит весь свет. Но какая романтика в его репортерских буднях? Прометей, прикованный к телефону: «Скажите, какие у вас новости?» Самому надо делать новости. Пусть другие о них пишут, а он пойдет в степь, в горы, в тайгу, в тундру… Тогда к нему в один прекрасный день придет такой же молодой парень и, краснея, спросит:

— Анатолий Павлович, расскажите, что нового было в экспедиции?

И он расскажет подробно, не жалея времени. Расскажет, ибо на своем горбу испытал, как трудно дается каждая строчка молодому журналисту.

В геологическом управлении ждали представителя газеты, чтобы сообщить важную новость: в Западной области есть нефть! Начальник экспедиции, обнаруживший нефтяной пласт, человек в годах, не называл репортера «молодым человеком», не просил его быть внимательным и ничего не перепутать, — он с увлечением рассказывал о месяцах поисков, о надеждах и разочарованиях, о буровых и первом нефтяном фонтане. Анатолий почти ничего не записывал. Он с восторгом смотрел на геолога, вбирал в себя каждое его слово, будто забыл, зачем пришел.

— Вот, пожалуй, и все, что я могу вам сообщить. Если нет больше вопросов, то желаю успеха.

Ткаченко вопросов не задавал, ему и так казалось, что материала хватит на большой очерк, а не на крохотную заметку в подборке «Вчера в Западной области».

— Анатолий? Наконец-то! — недовольно крикнул из своего кабинета шеф. — Где это тебя нелегкая носила! Собкоры не прислали ни строчки, чем хочешь, тем и затыкай полосу…

Оставшись с глазу на глаз с белым листом бумаги, Толя оробел. Он лихорадочно стал листать блокнот, но тот хранил свою белизну. Репортер все еще видел лицо геолога, слышал его голос, но как это опишешь? «Солнцу и ветру брат» — четко написал он на верху страницы и подчеркнул двумя линиями. Это заголовок. А дальше, что же дальше… Главное — в недрах Западной области обнаружена нефть. Об этом и надо написать лаконичным языком фактов. А где факты? Он даже не знает, как это точно называется — нефтяной бассейн или нефтяной пласт. Геолог, кажется говорил, что обнаружен пласт. Бурят на глубину в 2000 метров. Какой он употребил термин? Ага, «глубокое залегание». Звучит здорово! Глубокое залегание нефти. Но хорошо это или плохо? А может быть, все-таки лучше начинать с самого начальника экспедиции, с людей, а потом уж рассказать о нефти? Да, конечно, это отец мог бы писать подвалы, рассуждать о людях, о их романтическом и таком нужном труде. Удел Анатолия — 30 строк. Что бы он ни выдумал, все равно вычеркнут, а первая строчка останется железной. «Вчера в Принеманск вернулась экспедиция геологоразведчиков. Они привезли радостную весть…» Как это не похоже на то, что говорил начальник экспедиции.

Дверь в кабинет приоткрыла Регина Маркевич:

— Толик, проверил жалобу?

— Нет еще, материал в номер сдаю.

Заведующая отдела писем разволновалась, — какой может быть материал в номер, когда там живой человек ждет. Бюрократы неизвестно куда заслали справку, а чиновники из редакции не удосужатся проверить заявление!

На шум вышел из своего кабинета Юрий Новак и принял огонь на себя. Заведующая отделом писем пригрозила перенести дальнейшую дискуссию на редколлегию, попутно поставить вопрос на партийном собрании о том, как некоторые коммунисты воспитывают молодежь, прививают ей наплевательское отношение к письмам, в то время как партия требует… Новак не дал досказать Маркевич, чего требует партия, решительно попросив ее не мешать работать отделу, ибо номер ждать не станет.

Едва закрылась дверь за Маркевич, как Юрий навалился на своего подшефного, разъяснив ему, что в редакции нельзя играть в бирюльки, а надо оперативно сдавать информацию, а к вечеру разобраться с этим чертовым письмом.

Возможно, упоминание о бирюльках, а возможно, тон заведующего вывели Анатолия из равновесия, он почувствовал, что теряет самообладание и сейчас сорвется. Стараясь подбирать слова наиболее мягкие, он ответил:

— По малолетству мне, конечно, не дано определить разницу между детским садом и сумасшедшим домом, но сегодня редакция мне больше кажется похожей на второе.

— Какое еще второе?

— Я имел в виду сумасшедший дом. Впрочем, возможно, я ошибаюсь. Очень может быть, что это и не сумасшедший дом, а богадельня, где находят пристанище разочарованные старые люди.

— Хватит, не умничай! Показывай, что написал. М-да, не много. «Солнцу и ветру брат» вычеркнем. Это не название. Назовем ясно и определенно: «Есть нефть!» Значит, сегодня вернулась экспедиция. Отлично. С этого и начнем, пожалуй. Вот так. А дальше просто: «В беседе с корреспондентом „Зари Немана“ начальник экспедиции…» Как его фамилия?

Не прошло и получаса, как информация строк на пятьдесят была готова. В секретариате не выправили ни одного слова и отправили в набор. Соколов вызвал автора и спросил:

— Все без трёпа? Ну, смотри, дело серьезное. Надо будет завизировать в инстанции, а то геологи наврут с три короба, а с нас потом стружку снимать станут. Помню, был у нас однажды такой случай: молодому репортеру для «подначки» подсунули заметку, что геологи откопали «тропик Рака», разыскивают «тропик Козерога», а он, чудак, сдал материал в секретариат. Вот смеху-то было…

— Невежественный репортер, — заметил Анатолий. — А о наших геологах надо очерк писать, а не фитюльку.

— Если дело верное, то и очерк напишем, и полосу дадим. А твоя заметочка вроде разведчика. Только ты обязательно завизируй у геологов или в Госплане, а я сам в обком позвоню.

Начальник геологического управления подписал информацию, вычеркнул лишь строчку о начале буровых работ. В промышленном отделе обкома партии посоветовали заметку не печатать — повременить.

Весь обеденный перерыв Анатолий продолжал заниматься подборкой. Хотелось есть, но не было минуты, чтобы сбегать домой. Решил стоически терпеть, пока не пришлют из типографии гранки, потом пойти пообедать. Гранки из типографии прислали лишь к пяти часам. А в шесть выяснилось, что подборка «Вчера в Западной области» слетает с первой полосы. На ее месте пойдет официальный материал, присланный ТАССом. Через час редактор решил вообще в номер подборки не давать — ничего путного не вышло, а заметки разбросались по всем полосам — на подверстку. Кончилось дело тем, что в номер попала лишь одна — самая крохотная и самая неинтересная информация о встрече ветеранов труда с молодыми рабочими. Подобных заметок, несмотря на свой малый стаж работы в газете, Анатолий написал добрый десяток.

— Не расстраивайся, старик. Завтра что-нибудь восстановим, — успокоил Новак. — А теперь топай домой. Вечером займешься проверкой письма. Кстати, Маркевич права. Всем нам надо более внимательно к письмам относиться. И хорошо, что Регина нам об этом напоминает.

— Займусь письмом, — коротко пообещал Анатолий.

2

За дверью долгое и старательное шарканье подметок о половик. Павел Петрович облегченно вздохнул и сказал жене:

— Можешь успокоиться. Голодное чадо явилось. — И уже сердито спросил у появившегося в дверях сына: — Почему так поздно? Мать места себе не находит.

Анатолий бросил плащ и блокнот на диван и пожал плечами.

— Сам знаешь, работа в редакции беспокойная. Мама, есть хочу, как из пушки.

«Есть хочу, как из пушки». Глупое сравнение. Прямо нелепое. Ткаченко пошел к письменному столу. Прочитал написанное утром и скомкал листок: опять не то! Надо все заново писать. Брат героя так колоритно все рассказывал, а вот на бумаге получается сплав передовой статьи с беспомощной зарисовкой. Все утрачено, все! Слова — те же, что он произносил, — а вот звучат совсем по-другому.

В кабинет вошел сын. Сел на диван. Перелистал блокнот. Ткаченко бросил ручку.

— Тяжел корреспондентский хлеб?

— Скажи, отец, ты уверен, что из меня получится журналист?

— Ты же сам хотел им стать. Помнится, даже космонавту говорил о своей мечте.

— Детские грезы. А я тебя спрашиваю. Ты уверен, что из меня получится журналист? — повторил свой вопрос Анатолий и заглянул в глаза отцу.

— Если бы не был уверен, то не рекомендовал бы тебя в редакцию. Ты умеешь наблюдать, подмечать детали, чувствуешь слово, — и тут же передразнил сына, — «есть хочу, как из пушки». Фу, гадость какая!

— Вот видишь — гадость! Тебе хочется видеть во мне свое продолжение, и ты наделяешь меня несуществующими достоинствами. Спасибо, хоть «пушку» заметил.

— Какая тебя муха укусила? Говори, что не получается — помогу.

— Вот-вот: помогу, напишу за неразумное дитя, а может быть, у меня ничего не получается, ты об этом не думал?

— Перенесем этот весьма приятный разговор на другое, более подходящее время. Мне надо писать.

— Более подходящее — так более подходящее! — Анатолий набросил плащ и направился к двери.

— Куда? — с беспокойством спросила Тамара Васильевна.

— На свидание.

— Только не приходи поздно.

— Не волнуйся, мама. Свидание предстоит с дамой преклонных лет, весьма серьезной, которая пишет жалобы в редакцию.

3

Пытка любовью. Какое святотатство, кощунство — ставить рядом такие слова, как пытка и любовь. Это все равно, что сказать «черное солнце». Солнце сияет, сверкает, ну, а любовь бывает лучезарной, нежной, пламенной, страстной… Правда, все эти эпитеты молодой Ткаченко знал не из опыта, накопленного в делах любовных, а так, заучил из лирических сборников стихов.

А вот «пытка любовью» — его собственное словотворчество. Это он придумал: после несостоявшегося разговора с отцом о призвании. Не нужно быть догадливым, чтобы определить, кто является жертвой любви. Да, да, это он, Анатолий Ткаченко, в общем-то нормальный, а может быть, даже и способный парень должен принимать мученичество из-за непомерной любви его нежнейших родителей. Впрочем, еще неизвестно, кто кого пытает этой самой любовью. Может быть, он сам выступает в роли палача отца и матери?

У Анатолия есть время подумать. Он сидит на скамеечке в сквере и нетерпеливо поглядывает на часы. Скоро должна вернуться домой интересующая его особа. Пока ему удалось познакомиться лишь с ее любопытной соседкой — дамой пенсионного возраста. Она-то окончательно испортила настроение молодому репортеру. Анатолий нажал кнопку звонка квартиры, указанной в письме. Дверь открыла женщина в неряшливо застегнутом халате.

— Вы к кому?

— Мне нужна Оксана Терентьевна Бажаева…

— Ой, такой молоденький и уже работаете в милиции?

Толя поморщился, словно ему наступили на ногу. До чего же осточертело слово «молодой». А тут еще «молоденький». Стараясь говорить спокойно, Анатолий назвал себя и редакцию, которую представляет. Женщина взяла в руки удостоверение, протянутое репортером, и стала его внимательно изучать.

— Это вы Ткаченко? — подозрительно спросила она.

— Представьте, с самого рождения.

— Я читала ваши статьи. Они мне нравятся, солидно пишете.

Молодой человек привычно объясняет, что Павел Ткаченко, который выступает с большими статьями в «Заре Немана», его отец, а он пока всего-навсего репортер и работает в отделе информации, пишет крохотные заметки.

Женщина призналась, что даже удостоверению не поверила, потому что не может такой молоденький писать серьезные статьи. Но раз сын, тогда понятно, что в партийную газету взяли работать. Почему бы сына не пристроить в редакцию, если есть такая возможность. Редакция, конечно, не завод, тут работать приятнее.

— Ты только, милый, старайся. — Женщина фамильярно похлопала Анатолия по плечу и неожиданно спросила: — Так о чем же соседка в редакцию писала?

— Разве вы не Оксана Терентьевна? — растерялся Анатолий.

— Что ты, милок, господь с тобой.

— Когда же будет дома Бажаева?

— Кто знает? Она в больнице по сменам работает, когда днем, а когда ночью. Сегодня, кажись, днем. Может, через часок и вернется с работы.

Досадуя на свою опрометчивость (вступил в объяснение с какой-то посторонней бабой, еще и удостоверение ей показывал), Толя снова вспомнил размолвку с отцом. До каких пор он будет оставаться лишь тенью отца?

— Опыт приходит с годами!

Толя оглядывается. Он явственно слышит голос отца, но скамейка пуста, рядом никого нет. Просто этот полезный аргумент отец так часто произносит, что он слышится даже в пустом сквере. А что, если опыт не придет совсем? К чему тогда работа в редакции, учеба на факультете журналистики? Может, и вправду наняться рыбаком? Нет, рыбаком — это для красного словца, чтобы позлить отца: он столько статей написал о пользе работы на заводе, что мог бы и своего любимого отпрыска послать в цех, по крайней мере, был бы последовательным. Но ведь глаз у отца наметан. А может быть, у меня и вправду есть искорка, которую хочет раздуть старый журналист, а я не чувствую ее жара?

Допустим, есть и «искорка», и «жилка», и что это там еще… Но к чему эта постоянная опека? Если уж мне газета на роду написана, то все же надо жить подальше от родственников. Пора, давно пора отбрасывать на землю собственную тень. Вот ведь Вовка устроился работать в чужом городе и ничего — живет!

Двадцать лет — это возраст. Пушкин к двадцати годам успел написать «Руслана и Людмилу», оду «Вольность», стихи «К Чаадаеву», «Деревня» и множество других. А что успел сделать ты, Анатолий Павлович Ткаченко?

Недавно в одном из московских журналов Анатолий прочел любопытную статью ученого об отцах и детях, о преемственности поколений. Из статьи молодой Ткаченко впервые узнал о медико-статистических исследованиях. Оказывается, половое созревание подростков в большинстве развитых стран наступает на два-три года раньше, чем в прошлом столетии. Объясняется это улучшившимся питанием, развитием медицинского обслуживания, некоторыми психологическими факторами. Автор упоминает капиталистические страны, где в раннем пробуждении сексуальности большую роль играет эротическая и просто порнографическая литература. С другой стороны, автор утверждает, что социальная зрелость к молодежи ныне приходит позже, чем в прошлом столетии. В статье дается объяснение и этому прискорбному факту — больше времени требуется для образования, овладения техникой и т. д. Из этого разрыва между социальным и физиологическим созреванием вытекает ряд проблем, в которые цивилизованное человечество уперлось лбом и, как говорится, ни тпру ни ну!

Анатолий знает и по себе и по приятелям: все они мнят себя искушенными в жизни людьми. Что говорить, половую проблему изучили, а вот найти свое место в жизни многие еще не успели. Среди его друзей большинство студенты или, как и он, полустуденты: днем работают, вечером учатся. В будущем, конечно, каждый из них «велик», а сегодня… Если эту фразу написать на бумаге, то кавычки помогут придать слову «велик» иронический оттенок, а многоточие после «сегодня» позволит допустить, что Анатолий всерьез уверен в своей мизерности. Дескать, он пока даже не малая песчинка в пустыне.

А может быть, все-таки песчинка? Вот порыв ветра поднял ее, песчинку, или его — репортера — со скамейки, и он уже топает по адресу автора жалобы, посланной в редакцию. На этот раз дверь открыла сама Оксана Терентьевна:

— Вы из газеты? Пожалуйста, проходите, я вас жду.

В темном коридоре вспыхивает яркий прямоугольник. Из двери высунулась голова знакомой уже Анатолию женщины. Он почему-то подумал, что соседка Оксаны Терентьевны типичная квартирная склочница, что сейчас она станет подслушивать их разговор. И хотя это не имеет никакого отношения к письму в редакцию, репортер задает первый вопрос именно об этой женщине. Оксана Терентьевна говорит о соседке уважительно: была на фронте, имеет заслуги, награды.

— Марию Сидоровну жизнь не баловала, а вот теперь одинока, со здоровьем плохо… Впрочем, вы пришли ко мне, очевидно, по моей жалобе…

— Да, да, конечно.

Суть дела изложена в письме. Вроде и выяснять нечего. Медицинской сестре Оксане Терентьевне Бажаевой исполнилось пятьдесят пять лет. Она получила право на пенсию. Для того, чтобы размер пенсии был несколько больше, ей потребовалась справка с места, где она работала сразу после войны. Больница эта находится в Заозерном районе, в тридцати километрах от Принеманска. Поехала туда Оксана Терентьевна, но не застала на месте людей, которые могли бы разыскать старые приказы по больнице и выписать справку. Велели приехать следующий раз. Следующий раз не оказалось на месте заведующего больницей, чтобы подписать справку.

Больше Бажаева не стала ездить, написала письмо с просьбой выслать нужную справку в принеманскую больницу. Минуло два месяца, а злополучной бумажки все нет и нет. Оксана Терентьевна по телефону позвонила в Заозерное. Там уверили, что справку выслали в Принеманск заказным письмом, даже назвали номер квитанции, выданной на почте. На работе же никто толком не мог сказать, приходило письмо из Заозерного или нет. Справка как сквозь землю провалилась.

— Может быть, лучше, чем в редакцию писать, — сказал Анатолий, — следовало еще раз поехать в Заозерное и попросить, чтобы снова выписали эту злополучную бумажку.

— Я и сама так думала. Но где там. Говорят, что не имеют права по десять раз одну и ту же справку выдавать. Заколдованный круг получается. Вот и обратилась за помощью в редакцию — кто-то же должен остановить эту карусель.

Анатолий пообещал завтра же заняться поисками пропавшей бумажки, а пока, помня советы отца, попросил хозяйку рассказать о себе. Оказалось, что у Оксаны Терентьевны жизнь была столь гладенькой и неинтересной, что и рассказывать не о чем. На стройках гигантов пятилеток не работала, в боях не участвовала, в комсомоле не состояла. Серенькое, скучное существование. Но пенсию все-таки выработала, значит, надо помочь ей таковую получить — вот и все. Но что об этом напишешь? В «Известиях» недавно была статья — вот это да! Чиновники обидели древнего старика, кажется, пенсию не дали, а возможно, участок земли отрезали, — детали Толя не запомнил. Так у этого старика шесть сыновей и дочь — фронтовики. С такой биографией можно в порошок стереть бюрократов.

Прежде чем возвратиться домой, Анатолий забежал в редакцию. Все равно вечер пропал. Втайне он надеялся, что, может, еще какая-нибудь заметка прорвалась на полосы номера. На лестнице встретил Маркевич. Та сразу же поинтересовалась письмом Бажаевой. Далось ей это письмо. Редакция ежедневно получает около сотни писем, а ей спать не дает именно это, в общем-то мало интересное письмо.

— Старушка явно не является представительницей героического поколения комсомольцев двадцатых годов! — ответил Толя.

— Возможно, — спокойно возразила Маркевич. — Но мы обязаны ей помочь. Кстати, Оксана Терентьевна, как ты сказал, совсем не представительница героического поколения…

— Я говорил совсем не то…

— Так вот, она спасла жизнь нескольким нашим партизанам. Это я сегодня сама проверила. Уж больно мне фамилия показалась знакомой… Так-то, Толик. Помоги ей.

— Что же она мне ничего не сказала?

— А зачем ей было об этом говорить? К ее письму в редакцию это никакого отношения не имеет.

 

Знакомство

1

Если бы не боязнь показаться банальным, то смех девушки, сидящей за письменным столом у дверей, обитых черным дермантином, Анатолий сравнил бы с малиновым звоном. Правда, молодой репортер не имел понятия, почему звон называется малиновым. И все-таки ему очень хотелось назвать смех незнакомой, очень симпатичной девушки малиновым.

— Доктор, вы послушайте только, что они пишут, — девушка вытерла набежавшую на глаза слезу и протянула полному человеку в белом халате журнал в пестрой обложке.

— Отец Горио, давая деньги своим дочерям, снимал с них последнюю рубашку морали, — прочитал врач и даже не улыбнулся. — Ерунда какая-то. Ты бы лучше на физику нажимала, а то опять завалишь экзамены.

— Премного благодарна за совет, — девушка поднялась из-за стола и сделала реверанс. В этот момент она и заметила стоявшего в дверях незнакомого молодого человека.

— Вы к кому, товарищ?

— Здесь так заразительно смеются…

Полный врач уставился серыми выпуклыми глазами на вошедшего.

— Если вы больны — идите к регистратуру. Если хотите кого-нибудь проведать — обращайтесь в приемный покой.

Анатолию хотелось произвести впечатление на симпатичную хохотушку, ответить остроумно, но вместо этого он робко назвал редакцию, из которой пришел, и протянул толстяку свое удостоверение.

— О, представитель областной прессы, — деланно улыбнулся толстяк, возвращая литературному сотруднику его удостоверение. — Вам повезло, Анатолий, вы попали по адресу: Евгения Игоревна Печалова — бог нашей канцелярии. Знакомьтесь!

— Признаюсь, Евгения Игоревна, что до этого мне никогда не приходилось знакомиться с богинями. Может быть, вы будете настолько любезны, что разрешите заглянуть и в вашу божественную книгу, в просторечье именуемую книгой регистрации поступившей почты.

— Увы, — Женя развела руками, — в нашем райском заведении подобной книги не ведется. Взамен можем предложить истории болезней, регистрацию больных, заключения… Но что вас интересует конкретно?

— Медсестра Бажаева…

У Жени Печаловой сразу же исчезло шутливое настроение, а ее веселый кавалер поспешил покинуть приемную.

Поиски затерявшейся справки медсестры Бажаевой успели набить оскомину. О ней спрашивали из бухгалтерии, справлялись по телефону из редакции, наконец, приходила почтальон, которая в книжке доставленных заказных писем показала закорючку, объединявшую две буквы — «Е» и «П». Именно такую закорючку и ставила Женя, принимая почту. Девушка ничего не могла вспомнить об этом письме, не имела понятия, куда оно запропастилось.

Письмо из Заозерного, судя по записи в книге почтальона, было адресовано заведующему больницей. Месяц назад его замещал главный врач. Но ему справка эта ни к чему. Скорее всего письмо она отдала в бухгалтерию. Бухгалтер — председатель месткома больницы, она и должна оформлять документы Бажаевой. Бухгалтер клянется, что ни письма, ни справки в глаза не видела.

Женя перерыла все ящики в письменном столе главврача, перебрала все бумаги у себя, но злополучного письма не нашла. Главный врач — замечательный хирург, неплохой шахматист и в то же время очень рассеянный человек. Он мог машинально взять письмо вместе с газетами, оставить его дома или в столовой, наконец, просто потерять. Но этого всего не напишешь в объяснительной записке. В книге стоит ее подпись, значит, она и приняла письмо. С нее и ответ за пропажу. Об этом Женя прямо сказала корреспонденту.

— Нехорошо, — буркнул Анатолий. — Божество и бюрократизм — какие несовместимые понятия.

— Зато вам повезло, вы получили острый факт. Бездушный чиновник в больнице!

— Не повезло, прежде всего, Оксане Терентьевне. Она два месяца назад могла бы получить пенсию. Хотите, я расскажу вам биографию этой медицинской сестры? В годы оккупации она спасла жизнь нескольким советским людям.

— Признаться, не слышала. Впрочем, занимательная партизанская биография и у моей матери, Любови Печаловой. Как, вы тоже не слышали о такой партизанке?

— О Любови Яровой слышал. Надеюсь, и вы пьесу Тренева смотрели?

— О Жене Печаловой вы напишите фельетон, и тоже прославитесь.

— Молодым врачам не доверяют сложных операций. У нас, журналистов, примерно то же самое. Такую операцию, как фельетон, может сделать газетный ас. Я же пока способен лишь мазать йодом царапины. И все же, что вы намерены делать, чтобы исправить свою ошибку?

— А что вы посоветуете, если я нигде не могу найти эту проклятую бумагу.

— Купить билет на автобус, идущий в Заозерное. Думаю, что если хорошенько попросите, то вам выдадут дубликат справки.

— И тогда вы не станете бранить меня в газете?

Анатолий признался, что вовсе не собирается писать. Вся эта история ему не по душе. Он готов вместе с Печаловой поехать в Заозерное, лишь бы закрыть жалобу, полученную редакцией.

Глядя на помрачневшее лицо девушки, которая недавно так заразительно хохотала, Анатолий неожиданно для себя спросил:

— Женечка, вы не знаете, что такое малиновый звон?

Девушка улыбнулась.

— Малиновый звон? Кто его знает. Думаю, что это, когда звонят, забравшись в кусты малины.

2

— Не бережешь ты себя, Павел. Не проживем мы, что ли, без твоего гонорара? — ворчала Тамара Васильевна, когда муж откладывал в сторону повесть и брался писать статью для «Зари Немана».

Дело не только в гонораре, хотя он, как и раньше, всегда оказывался кстати. Заведи об этом речь с Викентием Соколовым, тот непременно напомнил бы, что некий английский писатель весьма определенно заявил: «Только круглый дурак может писать по какой-то другой причине, кроме денег». Но гонорар гонораром, а без газеты тошно старому журналисту. В газету Ткаченко наиболее охотно писал публицистические статьи о жизни и делах молодежи. Эта тема полюбилась ему еще во время работы в центральной газете «Красное знамя». Сейчас, когда выросли сыновья, проблема воспитания молодежи стала волновать его особенно сильно. Вот почему, когда на днях позвонил Глебов и попросил написать статью о трудовых традициях для специального номера, Ткаченко даже не стал ссылаться на занятость, лишь шутки ради спросил:

— Если принесу статью к вечеру — не будет поздно?

— Такой срок нас устраивает, — согласился редактор.

— Тогда сдам через неделю.

Но и этот срок оказался нереальным. Неделя прошла, а статья все еще не была готова. В записных книжках много заметок на эту тему. О трудовых традициях часто писали в периодической печати, о них не забывали диссертанты, готовя к защите свои научные труды. Обилие материалов создавало дополнительные трудности. Было ощущение, словно тонешь в материалах, а вот писать…

Стало штампом, фразой, которая скользит, не задевая сознания, что «труд воспитывает, облагораживает». Записная книжка пестрела народными пословицами и выписками из различных мудрых произведений.

Часто не только на газетной полосе, но и в пухлых романах приходится читать о том, что человек, который долгое время вел праздный образ жизни, наконец попал на завод, включил станок и сразу переродился. Выходит, что физический труд сам по себе является универсальным лекарством от всяких бед и ошибок.

К сожалению, не все так просто, как кажется на первый взгляд. Труд для подростка радостен только тогда, когда он заинтересует, увлечет. Значит, прежде всего речь должна идти о призвании. А как найти его, это самое призвание? В детстве Павел Ткаченко мечтал стать матросом. Он хотел походить на своего дядю Арсения — революционного матроса Черноморского флота. Потом пришло увлечение авиацией. Он даже не представлял себе, что жизнь может продолжаться, если он, Павел, не станет летчиком. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» — напевал Павел, когда шел на медицинскую комиссию в военкомат. Врачи безапелляционно заявили: «Для прохождения службы в военно-воздушных силах не годен». Отчаяние было столь велико, что он без труда позволил матери уговорить себя и подал заявление в медицинский институт, хотя никогда и не думал становиться врачом. Если не летчик, то все равно кто — можно и клистирной трубкой. На медицинском проучился два месяца и упросил ректорат дать разрешение перейти в институт советского права. Следователем интереснее быть, чем врачом. А почему, собственно говоря, интереснее? Тогда так показалось. Через несколько месяцев была объявлена комсомольская мобилизация в гидроавиацию. На всякий случай подал заявление. И бывает же такое! Медицинская комиссия признала здоровым. В школе морских летчиков проучился почти два года, а потом все-таки был признан негодным к летно-подъемной работе. Но произошло это уже после аварии. Направили его для дальнейшего прохождения службы в многотиражную газету школы. Кто мог подумать, что именно здесь он найдет свое место! Если бы сейчас Павлу Петровичу задали модный вопрос о том, какую бы он избрал профессию, если бы жизнь началась сначала, то он без колебания назвал бы журналистику. А ведь ни в детстве, ни в юношеские годы о журналистике даже не думал.

Хитрая штука — призвание. Не сразу найдешь. А кем же хочет быть нынешняя молодежь? Недавно преподаватели и студенты экономического факультета Принеманского университета попытались выяснить, как воспитание в школе обеспечивает соответствие между личными стремлениями молодежи и интересами общества. Опрошено было много выпускников школ. Вопросы задавали различные. Результаты исследования нигде не публиковались, и Ткаченко решил познакомиться с ними в университете. Ему показали огромные бумажные простыни, сплошь испещренные цифрами, и предупредили, что опрос доказал — «между личными планами юношей и девушек и реальным трудоустройством имеются существенные различия».

Юноши и девушки ценят творческий характер труда и с этой точки зрения прежде всего рассматривают те или иные профессии. Многие рабочие профессии, по которым приходится работать молодежи после окончания школы, дают весьма ограниченные возможности для творчества и часто не требуют высокого общеобразовательного уровня — достаточно кончить четыре-пять классов. Характерными были ответы абитуриентов на вопрос о привлекательности различных профессий. Оказывается, выпускников школ больше всего тянет работать на транспорте, на радио, телевидении, в учреждениях связи, и меньше всего — в так называемой сфере обслуживания. Мало кто хочет стать поваром, парикмахером, портным, сапожником, немногих привлекает и работа в магазинах.

Материалы исследования открыли простор для размышлений. Многие ранее записанные в блокноте факты раскрылись в новом свете. Другие зазвучали более убедительно. Чистый лист бумаги больше не раздражал. Статью он писал легко, с охотой. Оставалось написать полстранички, от силы страничку, когда в кабинет вошла жена:

— Павел, пришла Варвара Сергеевна, у них беда, хочет с тобой посоветоваться.

Варвара Сергеевна Мицкевич — соседка по дому, глотая слезы, рассказала, что сегодня арестовали сына — ровесника и товарища детских игр Анатолия. Ребята вместе пошли в первый класс, долго дружили, потом Валерий — сын соседей, остался на второй год, кажется, в пятом классе, потом еще в каком-то, бросил школу, поступил на завод, где работали его родители.

Соседка рассказала странную историю. Вчера Валерка пришел поздно. Лицо было в крови. Объяснил, что провожал девушку на Заречье, напали хулиганы, избили. Ночью жаловался на головную боль. Утром вызвали врача. Доктор попался какой-то чудной. Сказал, что надо парня положить в больницу. Вызвал скорую помощь, а отвез Валерку в милицию. Там его задержали. Бегала узнавать — сказали, что прокурор дал санкцию на арест. За что взяли — не объясняют.

— Чертовщина какая-то, — удивился Павел Петрович. — Поговорю с прокурором, выясню.

На следующий день Ткаченко попросил прокурора показать дело Валерия. Но тот развел руками, мол, чего не могу, того не могу. Следствие не закончено, сообщники Мицкевича еще гуляют на свободе. Так что пока вмешательство прессы излишне.

— Впрочем, если вас интересует проблема преступности среди рабочей молодежи, — сказал прокурор, — то можем познакомить с делами, которые уже закончены производством. Известно ли вам, товарищи газетчики, что значительное число преступлений в Принеманске совершают заводские подростки?

— Позвольте, — удивился Ткаченко, хотя сам лишь недавно думал, что труд вовсе не является лекарством от всех бед. — Для того чтобы это утверждать, нужны факты, неопровержимые факты!

— У нас их больше, чем хотелось бы. Вот полюбуйтесь! — Прокурор протянул список, в котором значилось несколько рабочих парней, осужденных за последний год. — Вот и заинтересуйтесь положением молодых рабочих на заводах, хотя бы на том же машиностроительном, где работал мальчик, о котором вы спрашивали.

Вполне возможно, что прокурор судит о больших проблемах с узковедомственной точки зрения. Но факты, факты остаются, от них не отмахнешься. Теперь уже написанная накануне статья вовсе не казалась смелой, а, наоборот, была излишне рассудочной, спокойной. Ее ни в коем случае нельзя сдавать в редакцию. Надо писать новую, более взволнованную, более острую. Может быть придется отправиться по следам одного какого-нибудь уголовного дела, докопаться до причин, которые приводят заводских подростков на скамью подсудимых. Прокурор, конечно, кое в чем прав, когда говорит, что на завод часто идут недоучки, те самые трудные ребята, от которых учителя не знали, как избавиться. На одном заводе они долго не задерживаются. Три месяца, пять, и уже, глядишь, на новом месте. Почему? Причин можно найти десятки: с мастером не поладил, плохо учат, работа неинтересная, заработок мал. Вот так и бегают с завода на завод.

И все-таки Павлу Петровичу не хотелось соглашаться с прокурором, и он в упор спросил:

— А вы не слишком сгущаете краски?

— Сгущаю! Ну уж нет, уверяю вас, не подростки составляют большинство в кружках заводской художественной самодеятельности, спортивных коллективах. Много вы найдете подростков среди заводского комсомольского актива? Вчерашние школьники с трудом приноравливаются к взрослому окружению, к новому для них физическому труду. Им, больше чем кому бы то ни было, нужна в этот момент опытная рука наставника, а где она? Жизнь подростка теперь отличается от той, что была в школе. Появилось больше свободного времени, самостоятельности. Завелись деньжата. Уже не надо выпрашивать у матери полтинник на кино. В то же время у паренька пока еще нет особых забот — ни семейных, ни учебных, ни общественных, ни служебных. Вот и начинают свою удаль показывать. Не придерешься к ним: не тунеядцы, заводские ребята.

— А заводской коллектив? Там цвет общества — ветераны боев, старые кадровики. Где найдешь такой жизненный опыт, встретишь такие строгие, годами взлелеянные рабочие традиции?

— Все правильно, — согласился прокурор. — И кадровики, и ветераны, и закалка. Только у каждого из них свое дело есть, которое поглощает все время в цехе. Прежде всего, надо план выполнять.

В тот же день Павел Петрович отправился на машиностроительный завод, на котором уже не был более двух лет. И в парткоме и в комитете комсомола на вопросы Ткаченко отвечали осторожно, старались больше оперировать фактами из докладных и справок. Да, конечно, трудно работать с подростками, не хватает опыта. Но есть немало положительных примеров. В блокноте журналиста появились десятки фамилий. На этот раз — молодых передовиков производства. Ровесники Валерки на том же машиностроительном заводе работали бригадирами, мастерами, учились в школе рабочей молодежи, вечернем техникуме.

В комитете комсомола о Валерии Мицкевиче из сборочного цеха не могли сказать ни хорошего, ни дурного. На заводе больше тысячи комсомольцев. Члены комитета комсомола, конечно, не могут знать каждого из них.

Встретился Павел Петрович и с одним старым рабочим, сын которого тоже оказался за решеткой. На прямой вопрос, как же это могло случиться, рабочий, который, как видно, провел не одну ночь без сна, с болью произнес:

— Видишь, Макаренко на нашем заводе нет. Семья в ответе — это само собой. Никто мне более строгого приговора не мог вынести, чем я сам себе вынес. Сынок родился через год, как я с войны пришел. Думал, что мой пацан счастливым станет. А дело вот как обернулось.

Откуда пришла беда? Ведь на машиностроительном Валерка — третий молодой рабочий, угодивший под следствие. Ткаченко выслушал разные мнения на этот счет. Да, все три случая были не похожи один на другой. В чем же главная причина? Старый журналист по-прежнему считал, что руководители предприятия и общественных организаций больше уповают на магическое воздействие труда, на силу коллектива вообще, чем заботятся об организации воспитательной работы среди подростков. Спору нет — и труд и коллектив могут творить чудеса, но для этого надо кому-то приложить усилия, заклинания мало помогают делу.

С невеселыми мыслями возвращался Ткаченко домой. Не успел он подняться на свою лестничную площадку, как открылась дверь соседней квартиры и Варвара Сергеевна спросила:

— Ну, как?

— Разбираются.

— И это все?

— Больше я и сам ничего не знаю.

Не снимая пальто, Павел Петрович прошел в кабинет и позвонил редактору «Зари Немана»:

— Статью сдать в срок не могу. Понимаю, что подвел. Прости, Сергей Александрович, но прежде чем написать статью, надо самому еще разобраться.

3

Регина Маркевич прочла написанный Анатолием ответ Оксане Терентьевне Бажаевой и причмокнула пухлыми губами:

— По-существу правильно, а все-таки не то.

— Как не то? — возмутился репортер. — Справку она получила? Получила. Что и требовалось доказать.

— Ну и что, — парировала заведующая отделом писем. — Без твоего содействия она, что, бумажки бы не получила? Все равно бы получила, не сейчас, так немного позже. Ты назови виновных в этой волоките, вот что от нас требуется, ясно?

— А если виновных нет, тогда как?

Маркевич засмеялась: быть такого не может. Прекращая, по ее мнению, бесполезный разговор, попросила Ткаченко-младшего написать коротенькую объяснительную записку, — как там дело было, почему в больнице утеряли справку медицинской сестры.

Оставшись один, Толя доставил себе удовольствие и вслух обозвал Маркевич придирой, въедливой бабой, потом вспомнил, что злополучная справка помогла ему познакомиться с Женей, и смягчился. Сдружила их поездка в Заозерное. Для того, чтобы выписать дубликат справки, потребовалось полчаса, и то — больше времени ушло на переговоры с заведующим больницей. Вначале он отказался вновь подписывать справку, но, узнав, что об этом ходатайствует не только секретарша Принеманской больницы, но и представитель редакции, сменил гнев на милость.

Получив справку, молодые люди провели остаток дня в этом красивейшем уголке Западной области, катались на лодке, обедали в ресторане. В Принеманск вернулись поздно вечером. Прощаясь, Женя сказала:

— Благодарю, Толя, я себя чувствую сейчас, наверное, более счастливой, чем если бы выиграла по денежно-вещевой лотерее. Не выговора я боялась. Да если на то пошло, не так уж я и виновата. Об этом расскажу как-нибудь потом, если встретимся…

Это оказалось удобным поводом для продолжения знакомства. Следующую встречу назначили не в канцелярии больницы, а у кинотеатра «Принеманск».

Завтра суббота, и Толя ждет встречи. А тут — изволь радоваться, пиши объяснительную записку. Что ж, он напишет: Евгения не виновата, это ясно. Кто виноват? Главный врач, заведующий, бухгалтер? В конце концов, какая разница? Напишу записку — кто ее станет читать? А писать надо. Иначе Маркевич не отстанет. Толя написал коротко, не больше половины страницы. Только факты. Такого-то числа справку выслали из Заозерного, такого-то почта доставила в больницу. Письмо приняла секретарь больницы Евгения Печалова и передала его по назначению, а затем оно было утеряно. По инициативе тов. Е. И. Печаловой выписан дубликат. Инцидент можно считать исчерпанным.

Маркевич бегло прочла записку и оставила ее у себя, не преминув все-таки сказать:

— Мог бы и острее написать. Ну, да ладно, пусть будет так.

4

— Мой папа снова пишет для газеты.

Павел Петрович не заметил, когда вернулся сын. В эти дни забыл о повести и все время думал лишь о материалах, с которыми познакомился в прокуратуре. Чем больше он вникал в дела осужденных подростков, разговаривал с заводским активом, с рабочими, родителями арестованных, тем больше боялся браться за статью, — она должна ответить на вопрос, что следует делать, дабы другие Валерии не встречались с тюремной камерой.

А разве он сам знает, что надо делать, разве он не волнуется за своего сына и может гарантировать, что Анатолий не окажется участником какой-нибудь уличной потасовки, не выпьет лишнего с друзьями в ресторане? Нет, он не может ни в жизни, ни в статье ответить на вопрос, который застыл в глазах соседки: «Как мог оказаться Валерка в камере вместе с бандитами?» Вспоминается, как ночами, ожидая возвращения Толика, категорически судил: «Уничтожать надо хулиганов как бешеных собак!» Уничтожать? Это не выход из положения. Как сделать, чтобы у нас не было хулиганов?

Сегодня «Заря Немана» выпустила специальный номер, посвященный традициям пятилеток. Оказывается, жители Принеманска в молодые годы строили автомобильный завод в Нижнем Новгороде и тракторный в Харькове, Магнитогорский металлургический комбинат и город Комсомольск-на-Амуре, добывали уголь в Донбассе и нефть на Апшероне. Есть в номере и публицистическая статья, которая так и называется: «Вечно живые традиции». Она прокладывает мостик между днем вчерашним и днем сегодняшним. Именно ее и отказался писать тогда Ткаченко. Написать пришлось секретарю редакции «Заря Немана» Викентию Соколову. Павлу Петровичу статья не понравилась. Конечно, у Соколова не было времени подумать. Ведь это он, Ткаченко, подвел редакцию. Взялся писать и не написал. Соколов уподобился тому самому конферансье, которого подвели актеры, опоздавшие на концерт. Занавес поднят, а не все участники концерта пришли, образовались паузы. Чтобы зритель не заметил накладок, паузы приходится заполнять конферансье. Соколов жил в Сибири. Он даже участвовал в строительстве Комсомольска. Вспоминать о днях минувших любит, кстати, и вспомнить ему есть о чем, а вот нынешней молодежи он не знает. Написал невесть что! Автору не нравятся новые песни, мода, прически, танцы. Говорит Соколов об облегченном отношении молодых к жизни, безыдейности. И здесь же напоминает, что страна наша молодежная — большинство населения в возрасте до 26 лет. И вдруг — облегченное отношение к жизни. Не сходятся концы с концами.

Затем автор вспоминает о подвиге молодежи на целинных землях и на крупных стройках страны. И солнце и тени, а вот мыслей нет, душевной теплоты, озабоченности нет.

С Соколовым Ткаченко знаком еще с довоенных времен. Вместе работали в «Заре Немана».

На правах старого знакомого Павел Петрович зашел сегодня к Соколову и напрямик высказал свое отношение к его статье. Викентий стал горячо возражать. Мол, и ширина брюк может оказывать влияние на широту взглядов. Заимствуя неистовые танцы и нелепые музыкальные напевы, молодежь легче подпадает под идейное влияние проповедников из-за океана.

— Мы не знали этих мод и подобных увлечений, — резюмировал Соколов. — И разве мы были похожи на нынешних пижонов, отращивающих бороды…

— Тебе не кажется нелепым ругать молодых людей, которым нравятся бороды? Ведь в нашей стране было много великих бородачей, — снисходительно заметил Павел Петрович. — Хвалить старые добрые времена и ругать новые — мудрости большой не требуется. Одна бабка, вспоминая молодость, даже утверждала, что вода в те годы была мокрее и сахар слаще. Вот и ты, Викентий, стал стареть. Все, что было в молодые годы, видишь в розовых тонах: комсомольские организации работали лучше, нравы были строже, молодежь патриотичнее и трудолюбивее. Скоро начнешь утверждать, что тогда у парней и девушек росли ангельские крылья, а ныне у молодых нет крыльев для полета, но зато появились во лбу рожки, как у чертей.

— Ты близок к истине…

Павел Петрович чувствует, как начинают деревянеть губы. Не надо нервничать, этим делу не поможешь. Надо доказывать делом, статьей. Ткаченко обнимает Соколова за узкие плечи и примирительно говорит:

— Хватит, хватит, старик, брюзжать. Признайся, что статью ты написал на средне-дерьмовом уровне. Взялся говорить о проблемах, о которых сам имеешь весьма смутное представление, а редактора на тебя хорошего не оказалось.

Викентий с мольбой посмотрел на друга сквозь стекла очков. Скоро принесут из типографии полосы очередного номера. Надо их читать и пора прекращать разговор. Он устало ответил:

— Знаю. Ныне цитатчики не в почете. Ты уж извини, буду старомодным. Ударю тебя цитаткой. Не помню, кто это сказал — Белинский или Писарев. Во всяком случае кто-то из великих наших критиков предупреждал писателей, что если они намерены принести пользу молодым людям, то пусть меньше толкуют об их достоинствах, а больше думают, как удовлетворить их умственные потребности.

— Не надо, старик, убивать меня мудростью классиков. Ведь в твоей статье…

— Где уж нам, — вспылив, сказал Викентий, — уверяю, я не хуже, чем ты…

Соколов не окончил фразы. Пришел выпускающий, и разговор прекратился. Собственно говоря, он продолжался сейчас, за письменным столом. В своей статье Ткаченко должен быть более обстоятельным. Он обязан рассказать читателям не только о своих тревогах, раздумьях, но и о том, что думают о воспитании заводских подростков те, кто постоянно с ними общается. Завтра по его просьбе в парткоме машиностроительного завода соберется группа мастеров, парторгов и комсоргов. Их заранее предупредили о предстоящем разговоре.

5

Анатолий расстелил простыню на диване. Стараясь привлечь внимание отца, он с пафосом продекламировал:

— А утомленные народы не знают, как им поступать: ложиться спать или вставать… Ты что, отец, окончательно перешел с утренних на ночные бдения?

— Для вашей газеты статью готовлю, Толя.

— О Валерке, что ли, пишешь?

— И о нем тоже.

— Знаешь, папа, и у меня этот случай не идет из головы. Не могу поверить, что такой парень, как Валерка, стал преступником, чуть ли не грабителем.

— Все это, сынок, к сожалению, жизнь. Кто такой Валерка? Ни рыба ни мясо. Тихоня, скрытный, бесхарактерный. Сам по себе он, может быть, и не плох. Но легко попадает под чужое влияние. Наверное, нечто подобное с ним и произошло. Совратили, думаю, парня с пути истинного. Черт знает, какие у него-были дружки. Следствие покажет.

— Не то, отец, «думаю», «наверное» здесь не подходит. Надо доискаться правды, существа дела. Знаю-я Валерку чуть ли не с первого класса. Действительно, в школе он был тихоней, хотя изредка и мог сделать мелкую пакость и учителям и товарищам. И в то же время стремился выйти из своей тени на свет, как-нибудь выделиться. Способностями, не говорю уж талантами, его бог не наградил. Знал в классе только-то, что вызубрил. На спортивной площадке тоже никогда заметен не был — ни в беге, ни в прыжках, ни в футболе, ни в волейболе. А выделиться хотелось. Но для этого надо было приложить усилия.

— Фактически ты подтверждаешь мою мысль.

— Нет, папа, ты нарисовал схему, а мне хочется понять Валерку, и чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что не в его характере совершить нападение на человека. Правильно, он слабовольный. И школу из-за этого бросил. Не хватило воли заставить себя заниматься, избавиться от двоек. На заводе — показалось легче. К тому же, без особого труда смог возвыситься над своими одноклассниками. Рабочий человек сам зарабатывает деньги. Приходил в школу, угощал ребят дорогими папиросами, девочкам билеты в кино покупал…

— С этого могло все и начаться. Под горку только побеги — и подталкивать не надо. Валерку же могли и подтолкнуть.

— Смелости, решительности у него для этого не хватило бы, уверяю тебя. Допускаешь ты мысль, что на парня могли возвести напраслину?

— И так бывает.

— А если ты ошибешься, не страшно?

— Я смогу почитать материалы следствия, а потом я не собираюсь писать конкретно о нашем соседе. Возьму нескольких таких Валерок, пусть будет собирательный образ подростка, ставшего на путь преступления. Статья у меня шире задумана, не об одном факте…

— Шире? А может быть, стоит выступить только в защиту одного Валерки. Помочь человеку — это много.

Отец посмотрел на Анатолия и удовлетворенно подумал: сын взрослеет. Примиряюще сказал:

— Посмотрю, как у меня напишется, возни еще много. И с людьми надо посоветоваться. Что же касается статьи в защиту одного подростка, то и ты можешь ее написать…

— Я или другой. В редакции такие найдутся. А тебе, папа, советую не размениваться. Продолжал бы книгу. Читал я главки из твоей повести. Интересно. Это же у тебя главное, — затем безо всякой связи с предыдущим разговором спросил: — Ты с матерью познакомился, когда очерк о ней должен был писать?

— Какой там очерк. В ту пору я был счастлив, когда зарисовочку поручали. Мать была комсоргом лаборатории на автозаводе. Такая курносая, заводная лаборанточка. Постой, а почему ты об этом вдруг вспомнил?

Сын засмеялся:

— Не волнуйся. Мне даже зарисовочку не поручали писать. Спокойной ночи, папа, и пиши повесть.

6

Это не было привычным собранием. Никто не избирал президиума, не вел протокола. Да и ораторы ни у кого не просили слова. Говорили, когда вздумается, перебивали друг друга, спорили.

Парторг завода, предваряя беседу, как он выразился, «коротенько охарактеризовал обстановку». Он заявил, что завод, образно говоря, «молодежный», поэтому воспитательная работа среди молодых рабочих «должна находиться в центре внимания партийной организации». Дальше он констатировал, что «в этом вопросе есть ряд недоработок» и что присутствующий здесь «товарищ писатель интересуется, как мы дошли до такой жизни, что несколько наших рабочих-подростков свернули с пути истинного. Прошу товарищей высказать свою точку зрения, кто как по этому вопросу думает».

Первым попросил слова всклокоченный, седой, неряшливого вида мастер.

— Мне сейчас в цех, — предупредил он. — Моя резолюция короткая. Не надо цацкаться. Уж больно мы носимся с нашими пацанами. Делать он ничего не умеет, а ты ему слова не скажи, ты на него не дыши.

Кто-то из собравшихся перебил: «Перегаром не надо дышать и матерные слова говорить».

— Мы педагогических институтов не кончали. Говорим как умеем, учим, как и нас учили. А как меня учили? Не потрафил мастеру, он мне — в зубы, и кровь не смей вытирать! Пришел домой, батьке пожаловался, так он укрепил мне «революционную сознательность» ремнем по… я извиняюсь, товарищ писатель, научно выражаясь, по тому самому месту, откуда ноги растут. И что думаете — не понял? Еще как понял! Деваться некуда было, вот все сразу и прояснилось.

— Так это когда было? — перебил мастера парторг, — когда Принеманск в панской Польше был, а наш завод хозяину принадлежал.

— Это я понимаю, — продолжал мастер, — завод не тот, техника другая, время другое. Так и я по-другому учу. Чтобы кого кулаком ни боже мой, а вот если когда в сердцах скажешь кому из пацанов слово покрепче — скандал. А как же их воспитывать станешь, если они такие гордые нынче стали, эти самые молодые рабочие, все шибко образованные? Так вот моя резолюция такая и будет — не шпынять мастеров зазря, а подростков построже держать. А то больно много воли им дали.

С яростными возражениями выступил секретарь комитета комсомола завода.

— Какой рабочей чести может научить мастер Даукша, который тут делился опытом телесных наказаний? — возмущался комсомольский секретарь. — Категорически отвечаю: никакой. Матерится и по поводу и без повода. И не он один. Некоторые даже считают, что существует какой-то производственный мат, который, вроде механизации, план помогает выполнять.

— Красивые байки рассказываешь, комсорг, — сказала полная женщина, тряхнула коротко остриженными волосами, обернулась к Ткаченко и представилась, — в общежитии я работаю, комендантом. Нервы никакие не выдерживают. Ну, уж видела я всяких, а таких, как мне заселили… Просто голова кругом идет… О чем они думают? Молоко на губах не обсохло, а он девицу норовит облапить, пол-литра в общежитие тащит… Что, с ним цацкаться прикажете? И очень просто, мастер Даукша прав, на что я женщина и то иной раз не выдержу и матюгом пугну…

— Простите, а у вас свои дети есть? — спросил Ткаченко.

— Это, товарищ писатель, я думаю, к делу не относится. Только я хочу сказать, что завод и школа не одно и то же. В школе пусть им, этим самым детям, носы утирают, а тут, если ему государство деньги платит, то работай как полагается, и веди себя правильно, чтобы людям не было беспокойства, чтобы ты ценил заботу… А то только и слышишь — воспитывай, воспитывай. А какой черт его, дурного, воспитает? Поставить милиционера в общежитии, вот и будет порядок. Насмотрелась я на эти кадры. Разве их человеческим словом прошибешь…

Отвечал воинственно настроенной комендантше старый рабочий, сын которого, как и Валерка, влип в грязную историю.

— Завод, конечно, не школа, — сказал он. — Здесь свой особый уклад жизни. Но если хочешь знать, то я вполне согласен, что завод — это университет жизни. Да, мы, рабочие, хозяева жизни, а что это получается, своих наследников на путь истинный направить не можем. Мне трудно говорить, знаете сами, с сынком у меня промашка вышла. А почему? Может, строгости мало проявлял? Нет, я его, бывало, и ремнем огрею, и крепкое слово скажу. Не помогло. Значит, не в строгости дело, а в уме. Не всегда ума хватает, как подойти к молодому человеку, как ему лучше растолковать, что к чему… У нас много всяких организаций — хочешь артистом становись, хочешь футболистом, а нет — в поход отправляйся… Но не из каждого артист получается, не каждый по мячу может, как Пеле, ударить. Да и в поход… Я к чему это говорю? Очень хорошо всякие эти кружки и туристские походы, да не мало ли? Не каждому они по сердцу. К тому же, сколько ими охватишь? Слушал я отчет завкома профсоюза. Цифры там всякие — столько-то спектаклей, столько-то побывало в заводском пансионате, а столько-то в однодневном доме отдыха… В этом самом однодневном доме отдыха сын и напился с дружками, наскандалил. Нет, я его не оправдываю, а ответ ищу. Какое такое дело придумать, чтобы подростки от него оторваться не могли. А так, что получается — на бумаге вроде все красиво, даже душевно, а на деле мальчишка мой в колонию угодил. Вот от чего сердце болит. Разве он плохо работал? Хорошо работал, но сорвался.

— Так что ты конкретно предлагаешь? — спросил парторг.

— Ничего не предлагаю, — ответил рабочий, — вслух думаю. Может, и моя боль в сердце товарища писателя отзовется…

— Пощадите писателя, — сказал главный инженер, человек молодой, хотя уже с сединкой на висках, — не станем делить с ним нашу боль. По существу надо говорить. Надо видеть те изменения, которые произошли в нашей жизни. Теперь на завод приходит не тот паренек, который приходил на производство в годы молодости мастера Даукши. Вырос новый тип молодого рабочего — это грамотный специалист у станка днем, и художник, спортсмен, актер, студент — вечером. А у нас, нечего греха таить, в цехах к новым рабочим все еще подходят со старой меркой. Да и не только в цехе. Комсомол работает по старинке. Самодеятельность, клубная работа безнадежно отстали от времени.

Главный инженер настаивал на том, что комсомол должен дифференцировать работу с различными группами молодежи. В комсомоле состоят люди в возрасте от 14 до 28 лет. Надо ли доказывать, что круг интересов у шестнадцатилетнего паренька, впервые переступившего порог цеха, и у двадцативосьмилетнего инженера, имеющего устоявшиеся взгляды, привязанности, свою семью, — разный.

— Во всяком случае, — сказал, заканчивая, главный инженер, — для меня ясно, что воспитанию молодых рабочих мешает бездушное, механическое перенесение одинаковых форм работы с одной категории молодежи на другую.

— Как же вы предлагаете бороться с этим злом? — заинтересованный выступлением главного инженера, спросил Павел Петрович.

Главный инженер ответил не сразу.

— Предложения у меня есть. Только пока не для печати. Прежде надо провести исследования, опираясь на научно обоснованные материалы, и тогда только можно будет сделать окончательный вывод… Мне кажется, что исследования нас приведут к выводу, что комсомольскую организацию следует разделить на три группы: подростки 16–17 лет, затем молодые люди до 23 лет и третьи — до 28 лет. Каждая из этих возрастных групп имеет свои специфические интересы…

Парторг торопливо перебил оратора:

— Это, Георгий Владимирович, вы лишку хватили. По-вашему — вместо одной надо создавать три молодежных организации, каждую со своим Уставом, со своим руководством. Мне кажется, не нужно никаких реформ.

Павел Петрович засмеялся:

— В старину в одной из стран мудрый правитель, рассказывают, издал указ, что каждый, кто вносит новый закон или поправки к существующему, должен ждать решения по своему предложению с петлей на шее. Если предложение правителем отвергалось, то… Впрочем, простите, что перебил. Так, вспомнилась эта история…

— Строгий был правитель, — засмеялся и главный инженер, — при его дворе, наверное, мало находилось смельчаков, которые вносили новые законы…

— Да уж не до реформ им было, — подтвердил Ткаченко.

— Я отношусь к комсомольцам тридцатых годов, — продолжил дискуссию парторг. — Чем знаменито наше поколение? Штурмовые ночи, ударные бригады. С какой гордостью мы носили юнгштурмовки, а наши песни, наш энтузиазм? Его с лихвой хватало и на шестнадцатилетних и на двадцативосьмилетних. Научный подход, это, конечно, модно, социологические исследования — еще моднее… Но что тебе дадут исследования, если голова у юнцов забита черт знает чем… Мы думали о деле, о том, как коммунизм строить, и тут нам никакие рестораны и «вуги-гуги» на ум не шли. Помнишь, как поэт говорил… Как же это… Черт возьми, старею, стишки уже и забыл… Ну, да смысл такой, что завод для каждого родным отцом должен быть, а труд — матерью, книги — семьей. Вот так. Вспомнил: «Мы в Комсомолии живем, стране великой и богатой». Где она теперь — эта страна юности, по названию Комсомолия?

Ткаченко поморщился. Парторг словно продолжает спор, начатый с Соколовым: «в наше время и вода была мокрее и сахар слаще»…

Сворачивая обсуждение, парторг прочитал по бумажке списанный из какой-то газеты абзац, который звучал примерно так:

«…Надо работать с молодежью по-настоящему, необходимо возвеличивать великие примеры служения обществу, народу, окружать вниманием, всеобщим уважением все доброе, чтобы юноши и девушки видели перед собой живой пример».

Прочитанное парторгом представляло интерес, но то ли потому, что мысли были изложены очень уж по-газетному, то ли потому, что парторг читал их, не отрываясь от бумажки, они проскользнули, не задев сознания.

А что думает он сам, бывший комсомольский работник, старый журналист Ткаченко, чью точку зрения он осудит, а чью поддержит в статье? Но прежде всего надо иметь свою точку зрения, дать свои рекомендации. Главный инженер выступал интересно, но увлекся. Почему делить комсомол на три группы, а не на две, не на четыре, пять. Разве обязательно должны совпадать взгляды, интересы школьника и рабочего одного и того же возраста — двадцатисемилетнего отца семейства и закоренелого холостяка тех же лет? Нет, конечно. Деление только на возрастные группы ничего не даст. Может быть, учитывать общеобразовательный уровень, жизненный опыт? Ерунда, это приведет к дроблению комсомольской организации по цеховому признаку. Изучить то, что объединяло ребят в штурмовых, ударных бригадах и привить это нынешней молодежи. Передать опыт ветеранов юнцам. Это по существу то же самое, что говорил парторг: «в наше время вода была мокрее», только сказано другими словами. Передать опыт, привить традиции… Но наш опыт был хорош для первых пятилеток, войны. Сейчас другое время, надо искать и использовать иные формы работы, накапливать свой опыт. Конечно, не забывая того хорошего, что делали отцы. Незачем снова изобретать сани.

Когда-то мы любили повторять: «Болтайте поменьше, работайте побольше, и дело у вас пойдет наверняка!» Афоризм банальный, но был произнесен с высокой трибуны и казался нам в ту пору вершиной мудрости. Может быть, действительно надо поменьше болтать, а побольше загрузить молодежь конкретным делом, чтобы каждый день и каждый час юноши и девушки видели плоды своего труда. Как это читал парторг: «Работать с молодежью по-настоящему, возвеличивать великие примеры служения обществу, народу…» Работу с подростками надо улучшать — это истина. Но как это сделать? Нет, не может Павел Ткаченко дать исчерпывающих рекомендаций. Не может он написать статью, которую использовали бы как методическое указание. В таком случае нужна ли вообще статья? Нужна, но такая, чтобы заставила читателей думать, втянула бы их в дискуссию, начатую на заводе. Очевидно общее, для всех приемлемое решение найти трудно. Но поиски должны вестись в разных направлениях, на разных предприятиях по-своему, с учетом конкретных условий.

А как помочь Валерке Мицкевичу? Что ж, статья поможет десяткам таких, как он. Даже если автор и не станет писать конкретно о данном уголовном деле.

 

Странички из дневника Анатолия

1

Когда-то, еще в школе, Толя Ткаченко вел дневник, потом забросил как несерьезное занятие. На днях он увидел в писчебумажном магазине общую тетрадь и купил ее. Купив, решил снова вести дневник, только на этот раз записывать в него не всякие «сюси-муси», а такие мысли, которые и другу не поведаешь. Но начал дневник Анатолий все же не со своих, а с чужих мыслей. На первых страницах он переписал из блокнота несколько изречений. Делать выписки понравившихся изречений приучил его отец, когда Толя был еще школьником. С тех пор и осталась у него эта привычка.

25 ноября

«…Скептицизм, проведенный в жизнь с неумолимо логической последовательностью, называется систематической подлостью».

К этому категорическому заявлению критика Писарева Толя решительно добавил: «Последовательный скептицизм — подлость!!!»

«Каждый человек рождается для какого-то дела. Каждый, кто ходит по земле, имеет свои обязанности в жизни» (Хемингуэй). Здесь же вопрос: «А в чем моя обязанность?»

«Люди, которым всегда некогда, обыкновенно ничего не делают». Так сказал немецкий физик Лихтенберг. Парадоксально и любопытно, — заметил Анатолий, — у нас в редакции есть люди, которые вечно суетятся, делают вид, что страшно заняты, а по существу ничего не делают, только мельтешат перед глазами. Да разве такие только у нас в редакции!

Женя мне рассказывала об их терапевте Якове Федоровиче. Это тот самый толстый доктор, которого я встретил в кабинете у Жени, когда впервые пришел в больницу. Вид у него профессорский. Рассуждает с апломбом. Работает не только в больнице, но еще и в районной поликлинике, консультирует в какой-то лаборатории. Член различных обществ. Вечно с озабоченным видом снует из кабинета в кабинет. Он в курсе всех больничных дел. Яков Федорович — ходячее справочное бюро. Он знает, у кого когда день рождения, как сыграли в очередном матче киевское и московское «Динамо», что заело у московского «Торпедо». Бокс и шахматы, хоккей и велогонка — обо всем он судит с видом знатока. Толстый врач в курсе литературных скандалов и бытовых неурядиц в жизни актрис.

— А вот больные, — говорит Печалова, — его терпеть не могут. Врач он невнимательный, верхогляд какой-то.

Забавная история: Яков Федорович оказался тем самым врачом, который Валерку свез в милицию. Он очень гордится этим случаем. Бесконечно его рассказывает, додумывает все новые и новые подробности. Прямо герой! Женя уверяет, что он со страху ударил парня чемоданом, а теперь хвастает — отбился от грабителей. Возможно, так оно и было. Теперь я еще больше убеждаюсь, что Валерка не виноват. Надо снова об этом поговорить с отцом.

16 декабря

Вот и вторая половина декабря. Отец говорит, что не заметил, как промелькнул год. А для меня он полз необычайно медленно. Владимир обещал к Новому году приехать в Принеманск и пацана привезти. Сколько лет не был дома, небось, соскучился. Мать мечтает Новый год встретить дома, всей семьей. Может, это и умилительно, трогательно, но мне, откровенно говоря, хотелось бы чего-нибудь более веселого.

Возьму и приведу на новогодний семейный «бал» Женю Печалову. Любопытно, как отнесутся к ней мои родители.

«Ах, невеста», «Уж не надумал ли ты, Толик, жениться?» А как бы к этому семейному вечеру отнеслась Женя?

18 декабря

Оказывается, я специалист по геологии. И это после того, как зарезали мою заметку о нефти. Сегодня вызвал Соколов и поручил в новогодний номер написать зарисовку о геологах. Подумать только, мне надо писать зарисовку, да еще в праздничный номер! Ответственный секретарь подчеркнул, что мне выпала честь, и вспомнил какую-то приличествующую случаю историю из своей богатой событиями жизни.

А все-таки жаль, что я не стал геологом. Теперь у них главная задача — проникнуть в глубь земли. Земные глубины изведаны еще меньше, чем космические.

Тропа геологов ведет к светлой радости новых открытий. Ух, как цветисто написал. Аж дух захватило.

20 декабря

Об этом можно написать новеллу. Даже название придумал «Дело, не раскрытое Шерлоком Холмсом». И это не для занимательности. Знаменитый сыщик к этому делу непосредственно причастен. Но об этом я писать не стану — сыт по горло. Речь идет снова о злополучной справке медицинской сестры Оксаны Терентьевны Бажаевой. Нашлась. И где, кто бы мог подумать? В книге Артура Конан Дойля «Записки о Шерлоке Холмсе». Преспокойно лежала между «Красным пятном» и «Собакой Баскервилей».

Справку Бажаевой прислали в больницу из библиотеки. Теперь, пожалуй, можно было обойтись и без Шерлока Холмса, чтобы установить, кто был главным виновником пропажи. Вместе с Женей мы пошли в библиотеку, взяли формуляр и установили: последней сдала книгу бухгалтер больницы Екатерина Исаевна Сенкина — председатель месткома. Почтенная дама с благородной сединой в волосах, и вдруг такое самозабвенное увлечение таинственными приключениями сыщика. Беседа со мной ей явно не понравилась. Не дай бог, еще напишет журналист о ее рассеянности в газету. Что подумает муж, и что скажут соседи? А надо было бы написать, хотя бы в стенгазету. Ведь она категорически заявляла, что никогда не видела письма из Заозерного.

Посоветовал Жене написать докладную начальнику, но она отказалась:

— Неудобно, все-таки сотрудники. Вместе нам работать. Да и сама вроде оправдываюсь. Не надо.

Сколько у нас этого слюнтяйства.

Не выйдет и у меня детективная новелла. Придется оставить в покое Шерлока Холмса. А жаль. Могло бы получиться здорово:

«Это было осенью. У Шерлока Холмса сидела пожилая дама из отдела писем. Я хотел было войти, но увидел, что оба они увлечены разговором, и поспешил удалиться. Однако Холмс втащил меня в комнату и закрыл за мной дверь.

— Вы пришли как нельзя кстати, мой дорогой Уотсон, т. е. не Уотсон, а Анатолий. Поручим вам расследовать письмо, — приветливо проговорил Холмс, т. е. Соколов».

…Нет, детективная новелла останется ненаписанной. Письмо сдано Маркевич и будет теперь мирно покоиться в архиве отдела писем, а седую мадам из бухгалтерии больницы пусть по ночам мучают кошмары, и по утрам пусть она с трепетом раскрывает свежий номер газеты.

23 декабря

Сегодня в «Заре» напечатана статья отца «Подросток с завода». Заголовок приземленный, но статья интересная. На летучке она и вызвала больше всего разговоров. Тема не новая — молодежь и завод, роль труда в процессе воспитания. Удача статьи, пожалуй, в том, что в ней много искренности и почти нет прописных истин, назидательного тона.

Отец сравнивает подростка с авиационной бомбой, которая была сброшена во время войны и не разорвалась. Пролежала она в земле многие годы, сейчас ее неожиданно обнаружили; обращаться с нею надо умело, осторожно. Чтобы бомба не взорвалась, не причинила беды, вызваны саперы. Они знают, как нужно обезопасить грозное оружие, как и в каком месте к нему нужно прикасаться. Юноша в «критическом» возрасте, как и бомба, не терпит неосторожного, грубого прикосновения. Неумное вмешательство взрослых в жизнь подростков может привести к взрыву, и тогда от них можно ждать поступков самых неожиданных. У парня, переступившего незримый порог между детством и юностью, сложные отношения с миром. Для него уже утратили свою магическую силу слова, которые с детства сопутствовали каждому его шагу: «нельзя», «можно», «хорошо», «плохо». Теперь он сам думает, почему «хорошо» и почему «плохо». Он ищет в жизни свое место, стремится заявить о себе как о личности, осознать в себе личность.

Сравнение подростка с бомбой показалось недопустимым преувеличением дежурному критику. Впрочем, не только ему, но и некоторым другим товарищам. Рассуждения их сводились примерно к следующему: «Наш советский подросток не может быть „кладезем за семью печатями“». Оказывается, есть и такой! Юноши и девушки, воспитанные в пионерской организации, в нашей советской школе, в нашей советской семье, не представляют никаких тайн. Их энергию направляет умелой рукой комсомольская организация, и т. д. и т. п., включая и то, что такие вот парни и девчата в годы пятилеток возводили домны Магнитки, а в годы войны разгромили гитлеровскую военную машину. Старая песня. Ее столько раз пел раньше отец. И те его статьи, хотя и были написаны бойко и со множеством восклицательных знаков, мне нравились значительно меньше, чем эта. Хотя отец и не внял моему совету — не писать о рабочем подростке В., который совершил преступление. При этом описал характер таинственного В. по заданной схеме. Выходит, это и есть тот самый собирательный образ. Нет, я так и не понял, зачем нужно было брать для статьи не конкретный факт, а выдумывать какой-то собирательный образ.

А «летучка» сегодня была против ожидания интересной. Разговор о молодежи значительно перерос рамки проблем, поднятых отцом. Главный редактор выступил против довольно частого повторения в газете категорического утверждения, что в нашей стране нет и не может быть конфликтов между отцами и детьми. Разные бывают отцы и разные дети. Значит, могут быть и разные отношения в семьях. Не исключены и конфликты — бурные, непримиримые.

Какой-то ехидной репликой перебил главного редактора Виктор Светаев. Он, как и я, несмотря на то, что исполняет обязанности заведующего отделом, все еще ходит в молодых.

Виктор на три года старше меня, но уже прошел огонь и воду. Для него разговор об отцах и детях все равно что для быка — красный цвет. Наиболее гневно Виктор говорит о своих родителях. Виктор не отрицает, что его отец — умный, знающий специалист, но считает его по ряду причин (которые не желает объяснять другим) карьеристом и приспособленцем… Обозлившись на отца, он с пренебрежением говорит и о его сверстниках.

Его отец, возможно, и такой, но причем здесь другие отцы и матери? К теплу большого костра тянутся разные люди. К своим родителям я бы ни одного из светаевских ярлыков приклеивать не согласился и никому не позволил бы. Говорят, что я внешностью похож на отца. Допускаю, что зеркало не врет. Но в душу мою оно не заглянет. А именно это и надо делать, прежде чем говорить о схожести детей и отцов. У нас с отцом не сходятся вкусы, по-разному мы оцениваем и некоторые события. Иные мечты одолевают меня, другие у меня привязанности.

Виктор Светаев внес сумятицу в «летучку», нарушил ее спокойный, как принято говорить, «деловой дух», и дальше уже все пошло кувырком. Глебов и Соколов грозно отчитывали Витьку, грозно, но малодоказательно. Он огрызался едко, зло. Каждый остался при своем.

Сейчас нет времени — пора спать, но когда-нибудь я напишу о Викторе более подробно. Меня к нему тянет. Он не похож на других.

26 декабря

Статья о геологах не идет. В коридоре меня встретил главный редактор и потрепал по плечу:

— Статью я твою снял с праздничного номера. Не дотянул. Что-то не то. Хотя отцовская рука чувствуется. Но признаться, мало поработал…

Я промолчал, но было такое чувство, словно полный рот набил горчицы. Плохо вышло — моя вина. Что-то хорошо получилось — чувствуется отцовская рука. Надоело!

К геологам я больше не ходок. Как я могу им смотреть в глаза? Прихожу — морочу голову, отвлекаю от дела, а в газете ни строчки, ни звука.

27 декабря

Весь день не могу найти себе места. Просто в отчаянии. Кто мог представить, что я попаду в такую гнусную историю!

Утром встретил меня Светаев и ехидно сказал:

— Поставляешь фактики для передовых статей?!

Я не понял, о чем он. Но, зайдя в кабинет, на всякий случай прочитал передовую. Обычно я эти статьи только пробегаю глазами. Уж больно скучный жанр. Передовая называется «Человек человеку — друг». Заповедь отличная, но до того часто без нужды употребляется, что давно утратила свою прелесть, притягательную силу. Именно в этой передовой и таилась погибель моя. Автор большой абзац посвящает душевной черствости. В качестве примера он ссылается на то, что в больнице затеряли справку старой медицинской сестры Оксаны Терентьевны Бажаевой, из-за чего задержалось назначение пенсии. И такую неприятность уважаемой женщине причинила вертлявая секретарша, у которой ветер в голове да кавалеры на уме.

Не помня себя, я бросился к Маркевич:

— Кто писал этот пасквиль?

— Герасим Кузьмич, а что?

— Откуда он взял материал о Евгении Печаловой?

— Я передала ему твою объяснительную записку.

— Все вранье. Ничего я такого не писал. Печалова ни при чем. Это бухгалтер, председатель месткома. И бумажку уже нашли.

Герасим Кузьмич, почесав свой тыквообразный череп, изрек, что ни на кого в редакции нельзя положиться.

— Надо давать опровержение, — категорически потребовал я.

— Глупости. Редакция партийного органа не станет извиняться перед какой-то вертихвосткой.

Я ему сказал какую-то гадость. Он пообещал поговорить со мной на редколлегии. Ну и пусть! Что подумает обо мне Женя! А ведь мы решили вместе встретить Новый год. К нам она не пойдет. Это ясно. Не буду и приглашать. Если поймет, что нет здесь моей вины, то будем встречать Новый год у нее дома.

 

В ночь под Новый год

1

Последняя ночь старого года. Впрочем, уже давно на городской башне пробило двенадцать, значит, наступило тридцать первое декабря. Павел Петрович поворачивается на левый бок. Онемела правая рука. Может быть, почитать? Пожалуй, не стоит, еще больше разгуляешься. А выспаться надо, обязательно надо, иначе за новогодним столом будешь сидеть кислятина-кислятиной — самому не в радость и другим настроение портить.

Бессонной ночью обо всем передумаешь. Только что думал о болезни, о старости, а теперь вспомнил о повести. Надо торопиться, быстрее кончать, не отвлекаться. Все-таки статья для «Зари» сожрала почти десять дней. А может ли Павел Петрович допустить такое расточительство? Сколько лет или месяцев отмерила ему жизнь? Кто ответит на этот вопрос вопросов? Никто! Значит, он должен быть особенно экономным — делать только главное, второстепенное — по боку. Повесть, конечно, важнее статьи. Век статьи ограничен, а повести? Увидит ли она вообще свет? Ручаться нельзя. Никак нельзя.

Толя говорил, что ему повесть понравилась. А ведь его голос — это голос молодого читателя. Это они, молодые журналисты, должны помнить имена тех, кто во время войны не вернулся в редакцию, погиб на фронте как солдат. А сын помнит? Наверное. Но сейчас с ним творится что-то неладное. Не влюбился ли? Самое время. Но почему он ходит такой насупленный, неразговорчивый? Ах да, эта передовая статья. Ну и что? Мало ли в редакционной работе будет таких печальных накладок. Но все-таки возмутительно! До чего безответственный человек этот Герасим. Надо спросить Толю: ходил ли он к девочке, извинялся ли? Скажет — не виноват, пусть извинится тот, кто наврал. Надо заставить. Для этой девчушки Анатолий — представитель редакции.

Вспомнился далекий 1936 год. С ним, Павлом Ткаченко, тогда тоже молодым журналистом, произошла история похуже той, в которую попал его сын. В то время он поехал работать собственным корреспондентом «Красного Знамени» в Забайкалье. Впервые остался один, без коллектива. Было трудно. Но встретился с секретарем горкома комсомола. Оказалось, они из одних мест. Сразу потянуло друг к другу. Тамара сблизилась с женой секретаря Матреной, стали дружить семьями. Тут из редакции пришла телеграмма: «Присмотритесь к деятельности горкома комсомола. Материал ждем через три дня. Передавайте телеграфом». Стал присматриваться. Работают. Что-то удается, что-то завалили. Написал заметку строчек на двести. Немного похвалил, немного покритиковал. Передал в Москву по телеграфу. Жаль было деньги платить за телеграмму. Сам знал — статья пустая. Хватил факты, лежащие на поверхности. На следующий день из редакции телеграмма: статья опубликована. Зашел к другу. Тот сидит в кабинете, растерян. В Москву срочно вызывают, в ЦК ВЛКСМ. Может, переводить будут, а может, на бюро слушать отчет — ничего не сообщают. Тут Ткаченко решил просветить друга. Показал ему телеграмму из редакции, копию статьи, которую посылал в газету. Секретарь развел руками:

— Статья как статья, недостатков можно найти и больше.

В тот же день он уехал в Москву. А потом и газета пришла. Тогда газеты из Москвы в дальние края привозили поезда на пятый-шестой день. Прочитал Павел Ткаченко статью и обмер. Статья называлась «Барабан с двойным дном». Подпись под статьей его, но ни одного слова его в ней нет. Такого он не писал и писать не мог. Ничего подобного не знал. Первые строки написаны были весьма бойко и грозно: «Жизнь и похождения Вячеслава Дидина (имя и фамилия секретаря горкома комсомола) следует рассматривать, как жизнь и похождения весьма ловкого человека, случайно оказавшегося на гребне событий…» Ну, а дальше в статье было написано такое, что и сейчас Павлу Петровичу вспоминать стыдно. Кто-то в редакции постарался полученные из каких-то источников материалы бойко переписать в статью, а для пущей убедительности поставил под ней фамилию собственного корреспондента газеты.

Что делать, как поступить?

Эти вопросы не давали покоя. Прежде всего надо было объясниться с женой Вячеслава. Открыв на звонок, она тут же хлопнула дверью перед носом Павла. А встретила на улице Тамару, сказала ей так, чтобы слышали все:

— Я никогда не думала, что твой муж такой мерзавец!

Тамара пришла домой в слезах. Ткаченко послал телеграмму в редакцию, потребовал объяснения. Ему ответили грозным письмом. В нем говорилось о политической незрелости корреспондента, о притуплении бдительности.

Получив письмо из редакции, Ткаченко пошел объясниться в горком партии. Секретарь горкома пожал ему руку и поблагодарил за своевременный сигнал в печати. Он сокрушенно сказал:

— Кто бы мог подумать, что Дидин такой опытный двурушник.

— Но признаться, я такими фактами не располагаю, — пролепетал Ткаченко.

— Достаточно и тех, о которых сообщила газета.

Боль в боку усиливается. Павел Петрович сбрасывает одеяло. Надо брать грелку. Проснулась Тамара Васильевна, молниеносно согнав сон, вскочила:

— Тебе плохо, Паша? Сейчас принесу грелку.

— Да принеси. Ты помнишь Вячеслава Дидина?

— А что, ты его видел?

— Нет, говорят, он погиб во время войны.

В спальню заглянул сын:

— Вы чего полуночничаете?

— Отец плохо себя чувствует.

— Сердце?

— Нет. Ничего особенного. Старею.

— Не выдумывай, папа, ведь мы с тобой комсомольцы, — и, словно испугавшись, что впадает в сентиментальный тон, сухо добавил, — спокойной ночи, бодрись, старик.

2

Павел Петрович, придерживая одной рукой грелку, другой подвешивает игрушки на елку. Вот и итог минувшего года — грелка и непроходящая, ноющая боль под ложечкой. На буфете ворох поздравительных телеграмм от родных и друзей. «В Новом году желаем доброго здоровья, больших творческих успехов». Если бы здоровье и творческие успехи зависели от дружеских пожеланий.

Случайно бросив взгляд на зеркало, Ткаченко состроил гримасу: «Вот такие дела, комсомолец», — сказал он не то своему отражению, не то отсутствующему сыну. Скорее всего обоим. Порой Ткаченко становится тоскливо, когда он вглядывается в своего Анатолия. Впечатление такое, будто со стороны видит самого себя. Все-все начинается сначала.

Вспомнились первые дни работы собкором в «Красном Знамени». Пугающее ощущение собственного бессилия, бесталанности, неспособности связать два слова. Боялся в ту пору Павел Ткаченко встретиться с солидными людьми. А люди все казались солидными. Удивляло, с какой готовностью они отвечают на его вопросы. Они верят не ему, а мандату, выданному уважаемой редакцией. Корреспондент уйдет, а они с надеждой каждый день станут разворачивать номер «Красного Знамени», искать статью о себе. Ведь они так старательно объясняли все корреспонденту, даже олух понял бы. А статьи нет и не будет, ибо корреспондент — редкая бездарь, написал плохо, и, конечно, в редакции материал забраковали.

Разве только тогда робел перед своими читателями Ткаченко? И сейчас, когда в зеркале видит седую голову, изрезанное морщинами лицо, все равно ему кажется, что пишет он не то и не так, как написал бы другой, по-настоящему талантливый человек. Когда вышел первый роман Ткаченко, он получил много добрых писем от читателей. Появились в нескольких газетах теплые рецензии. Автор ощущал необыкновенный подъем. В то время он мог часами просиживать за письменным столом, может быть, впервые почувствовал уверенность в своих силах, понял, какую радость приносит людям его труд. И вдруг в одной из центральных газет напечатали еще одну рецензию на его книгу. Написал ее именитый московский писатель. Он иронизировал над провинциальным собратом, а потом вынес безапелляционный приговор: «Я утверждаю, что у Павла Ткаченко нет таланта романиста».

После рецензии Ткаченко долго не мог подойти к письменному столу, чтобы продолжать начатую повесть. Когда-то давно, когда Павел только поступил на работу в редакцию, он называл белый лист бумаги чудом из чудес. Бесконечным кажется белое поле, никогда его не вспахать, не поднять безмолвной целины чистого листа бумаги. Написал только несколько слов, но уже знаешь — и на этот раз не сумеешь преодолеть сопротивления чистого листа. Мнешь, рвешь, швыряешь в корзину, — а из пачки достаешь такой же чистый, такой же непокорный лист, и все повторяется сначала.

Теперь уже с чистым листом бумаги воюет сын. Первый год работы в редакции он не чувствовал священного трепета, писал свои информации, словно выполняя школьные задания. Отца в ту пору беспокоила его гладкопись. Присел на часик за стол, нанизал слова в строчки, как куски баранины на шампур, — и готов шашлык. Но кушанье оказывается малоаппетитным — не хватает приправы, специй. Теперь и Толик побросал в корзину немало листов бумаги, исписанных его бисерным почерком. Мальчишка вырос. Его не удовлетворяет наспех сочиненная заметка, ему хочется полнее себя выразить. Он мучается в поисках настоящей темы, единственно верного слова, образа. Подлинная зрелость приходит к человеку вместе с чувством ответственности. Именно этого чувства особенно долго не хватало Анатолию. Но как он переживал ошибку, допущенную в передовой статье! На тумбочке у его дивана растет стопа книг. По ним можно определить, какие материалы готовит Толя.

Любопытно, чем больше сын читает, тем больше у него робости — все умные мысли давно высказаны, повторять их не позволяет самолюбие. Возможно, надо прийти на помощь молодому коллеге, посоветовать, подсказать? Нет! Он еще не кричит «SOS», значит, корабль не терпит бедствия. Пусть борется, пусть побеждает! Такая борьба продолжается всю жизнь, иногда ожесточается, иногда затухает.

Конечно, парню обидно: большая часть того, что он пишет, не доходит до читателя. Но что поделаешь — газета есть газета, и кто из журналистов не работал «на корзину», впустую!

У дверей долгое шарканье ног. На пороге появляется сын.

— Ты все с грелкой? А где мать? В этом году мы еще будем харчиться?

Павел Петрович не успевает ответить на три вопроса сына, как раздается звонок. Толя кричит:

— Папа, открой, я в ванной.

Гости нежданные — соседка с сыном. Варвара Сергеевна не дает Павлу Петровичу даже выразить удивление, сама торопится рассказать о своей радости.

— Пришли поблагодарить, сосед. Сюрприз-то у меня какой — к Новому году и сын дома.

В дверях стоит с полотенцем в руках Толя и укоризненно смотрит на отца. Павел Петрович смущен, искренне оправдывается:

— Я-то причем? Моей заслуги тут нет, уверяю вас.

— Да что вы, Павел Петрович, неужто вы думаете — я без понятия. Расскажи, Валерка, как было дело.

Валерка, сбиваясь, сумрачно глядя на носки туфель, говорит, что забрали его просто так, ни за что. Может, на этого доктора и взаправду напали хулиганы, только Валерка этого даже и не видел. Провожал он девчонку. Только, значит, она вошла в подъезд, а он свернул за угол, тут на него кто-то налетел, стукнул чем-то по голове и побежал дальше. Наверное, это и был перетрухнувший доктор. — От неожиданности я растерялся, — признается Валерка. — Пришел домой, в ушах звон, лицо в крови. В милиции потребовали, чтобы я им сообщников назвал. А кого я назову: девчонку, которую провожал? Так ведь что ж ее впутывать — стыдно. Так и сидел — прокурор санкцию дал, и не докажу, что не верблюд.

— На последнем допросе, — продолжал Валерий, — следователь про вас, дядя Паша, спросил, откуда, мол, знаю. Я, конечно, сказал — так и так, соседи. Потом еще что-то для приличия спросил и сказал, что могу быть свободным. Определенно перетрухнули, чтобы в газету вы про них не написали.

— Бог с ними, зачем газета, не надо связываться. Если бы не вы, кто б за парня заступился? Бандит — и все тут. А выходит — сам зазря пострадал, да еще и сраму набрался.

Когда ушли соседи, Толя спросил отца:

— Ты не чувствуешь угрызений совести, или как это красиво в статьях называют?

— А что я? Статья была не о Валерке, а вообще о проблемах воспитания рабочих подростков.

— Но ему нужна была не вообще проблема воспитания… Так-то, папочка.

3

В кабинете острый аромат хвои. Думалось, что Новый год Павел Петрович встретит со всей семьей. Но старший сын не приехал, хотя и обещал. Толя нашел себе другую компанию.

Когда куранты пробили двенадцать, Павел Петрович и Тамара Васильевна подняли бокалы:

— С Новым годом, с новым счастьем, Павочка.

— Счастьем, — словно эхо, повторил Павел Петрович. — За счастье, Томка! Может, включим телевизор?

— Ну его. Когда-то мы и вдвоем не скучали.

 

Мать и дочь

1

Помолвка. Это старое, вычитанное из книг слово все время вертелось на языке. Кажется, ни разу в жизни Анатолий не произносил и не писал его, а вот же привязалось, и избавиться от него нет сил. Когда младший Ткаченко договаривался с Женей вместе встречать Новый год, то думал, что останется вдвоем с ней, посидят в ресторане, а потом махнут куда-нибудь в парк, будут бегать по заснеженным аллеям, кататься на санках с горки, играть в снежки… Все равно что делать, но оставаться вдвоем, даже в молчании слышать друг друга.

Евгения же привела его к себе домой и познакомила с мамой.

Хотя Любовь Павловна, с точки зрения Анатолия, и была женщиной пожилой, почти старой, ей наверняка за сорок, но все еще не утратила привлекательности. Видно, в молодости она была такой же красивой, как и Женя. Это хорошо. А то ведь бывает так: в молодости — небесное создание, а под старость — не приведи бог. В таких случаях мамочки чаще всего и служат предательской визитной карточкой юных дочерей. Страшно думать, что понравившаяся тебе девушка с годами станет такой же мегерой с обвислыми щеками, расплывшейся фигурой, обтянутой яркой тканью. Анатолий терпеть не может молодящихся старух, которые пытаются заменить утраченную привлекательность яркими нарядами, обилием косметических средств. Евгении это не угрожает. Если она пойдет в мать, — а она очень похожа на Любовь Павловну, — то и в старости останется привлекательной, не утратит тех замечательных женских черт, которые так дороги нам в милых лицах матерей и бабушек.

Любовь Павловна, протягивая Анатолию руку, посмотрела на него таким заинтересованным, изучающим взглядом, что он сразу смутился и с неприязнью подумал: влип, попал не на встречу Нового года, а на смотрины. И почувствовал себя как на экзамене — скованным, поглупевшим. Неизвестно почему вспомнил толстого Жениного ухажера. Неужели и Яков Федорович сидел на этом диване и на него смотрела Любовь Павловна вопрошающим взглядом? Возможно, преуспевающий врач казался ей хорошей партией для дочери, которая никак не сдаст экзамены в медицинский институт. Врач это фигура, не то, что молодой журналист, еще даже не журналист, а так, юноша, пробующий перо. Как только Любовь Павловна ушла на кухню, спросил у Жени:

— Яков Федорович у тебя бывал?

Девушка удивленно подняла брови.

— С чего ты взял! — и засмеялась так звонко, как только одна она умела. — У-у, а ты ревнивый! Не дуйся, не на поминки пришел, а на встречу Нового года.

Анатолий чуть не буркнул: «А я думал на помолвку», но вовремя спохватился. В комнату с подносом в руках вошла Печалова-старшая.

За стол сели втроем. Любовь Павловна, подняв рюмку, сказала:

— Нашему гостю, наверное, будет скучно. В былое время, еще когда муж был жив, у нас собирались большие компании — фронтовые друзья, артисты. А потом… Все чаще и чаще мы с Женюркой вдвоем оказывались за новогодним столом…

— К чему эти воспоминания, мама! Спела бы лучше.

— Успеется. Налей гостю, а то он от нас сбежит.

— Что вы? Мне так у вас приятно, — поторопился уверить Анатолий, — и я прошу: спойте, мне Женя говорила…

— Бывшим певицам петь не следует. Даже для друзей, — ответила Любовь Павловна и, не ожидая дальнейших уговоров, запела «На границе тучи ходят хмуро…», дошла до слов «край суровый тишиной объят» и оборвала песню, вышла из комнаты.

Женя рассказала, что эту самую песню мать пела в ночь, когда началась война. Именно на словах «край суровый тишиной объят» загрохотали орудия, вздыбилась земля. Было это в городе у самой немецкой границы.

— Вот так случай, — удивился Анатолий, — прямо в рассказ просится. И название готово: «Тишина».

— Жизнь мама прожила не тихую, а громкую, боевую, — заметила Женя. В это время в комнату вернулась Любовь Павловна. — Что ты, мама, приуныла? — Женя обняла мать за плечи и, как маленькая, потерлась щекой о ее щеку.

— Другую елку вспомнила.

— Расскажи…

— Уж больно не новогодняя история.

— А я люблю жуткие истории.

— Вам не кажется, ребята, — начала свой рассказ Любовь Павловна, — что ветки елки напоминают растопыренные пальцы матерей, молящих о пощаде?

Образ был настолько неожиданным, что молодые люди недоуменно переглянулись.

— Не кажется! — продолжала свой рассказ Любовь Павловна. — Происходило это бог весть когда и где — в ином мире, а может, и в другой жизни. Впрочем, я точно могу назвать день и место действия.

Город, в котором я жила, заняли немцы. На окраине они организовали лагерь для военнопленных. Что это был за лагерь, как там издевались над нашими людьми, рассказывать не стану. И в книгах вы про такое читали, и в кино видели.

В лагерь этот и мой муж попал. Очевидно, поэтому партизаны и дали мне задание устроиться туда на работу, завязать связи с военнопленными. Случаю, как это чаще всего и бывает в жизни, угодно было помочь мне выполнить приказ командования отряда. Бежавший пленный рассказал партизанам о странностях начальника лагеря. Он возомнил себя певцом и срочно ищет учителя пения. Всех пленных опросил. Вот тогда партизаны и решили послать меня учительницей к оберлейтенанту. Для этого были основания. В свое время я училась в Киевской консерватории, недурно пела. До замужества мечтала стать профессиональной певицей, видела себя уже на сцене оперного театра. Но потом жизнь рассудила иначе: приехала на границу, где служил муж. А тут война…

Любовь Павловна замолчала, словно собиралась с мыслями.

— Так о чем это я? — наконец прервала затянувшуюся паузу Любовь Павловна. — Ах, о коменданте. Стала давать ему уроки пения. Впрочем, играла на рояле и пела я одна, а он сидел, согнувшись в кресле, и молчал. Разговаривали мы редко. Хотя немецкий я понимаю. И в случае нужды могу поддержать разговор.

Такие уроки продолжались с месяц, потом вдруг коменданту пришла мысль создать хор из пленных, чтобы ему пели русские народные песни. Я получила доступ в лагерь. Пока отбирала солдат и офицеров с хорошими голосами, мне удалось завязать знакомство со многими военнопленными, встретилась даже с мужем. Но эта встреча радости не принесла. Ну да бог с ним. Не о нем речь. Нашлись в лагере настоящие люди. Через них партизаны и начали готовить массовый побег военнопленных.

Снова наступила длинная пауза.

— Да, я хотела рассказать о елке, о встрече Нового года. Комендант приказал мне, чтобы ночью привела певцов, он намерен слушать русские песни в ночь под Новый год. Такое у него, дескать, правило. Каждый Новый год он слушает песни другого народа. В прошлом году — Франции, в этом — России, а на следующий, — может быть, Англии или Америки, куда пошлет его фюрер.

В тот Новый год мне и показалось, что ветки елки напоминают дрожащие пальцы рук, молящих о пощаде.

В полумраке — длинный стол, накрытый белой скатертью. За ним — комендант. Его лицо с пьяно блестящими глазами кажется нарисованным светящимися красками.

Фашист широко раскрывает рот и прямо в глотку вливает коньяк. Затем щелкает над головой пальцами. Это знак мне. Пора начинать. Мы затягиваем певучую, раздольную песню о Волге.

Крупные, как дождевые капли, слезы стекают по бледно-синим щекам пьяного.

— Какая песня, какие голоса! — восхищается комендант. Дрожащей рукой он поднимает бутылку и, расплескивая на скатерть, наполняет бокал.

После этой песни один из пленных мне шепотом сказал, что мой муж ночью выскочил из барака, бросился на проволоку, — нервы сдали. Я тогда даже почувствовала облегчение. «Он не струсил, чего я больше всего боялась. Предпочел смерть плену».

Но думать мне долго не пришлось. Над головой просвистела пуля. Выстрелил взбешенный комендант. Я не заметила, когда он щелкнул пальцами. Похолодело в груди, в ушах зазвучал мотив знакомой с детства песни. Перед глазами пенящиеся волны, в морскую пучину уходит корабль, его команда выстроилась на палубе, волны лижут ноги отважным людям, а они стоят недвижно, над их головой реет андреевский флаг. Где я видела эту картину? В кино, театре? Все это казалось однажды уже пережитым.

— «Варяга», товарищи, споем «Варяга», — предложила я. — Ну, начали: «Все вымпелы реют и цепи гремят…»

Мне казалось, что гитлеровец сейчас начнет стрелять, кричать, топать ногами. Но в комнате было тихо. Хозяин спал, положив хмельную голову на рукоятку пистолета…

Любовь Павловна на этих словах оборвала рассказ и, не попрощавшись, ушла в свою комнату. А Женя и Анатолий продолжали безмолвно сидеть у елки и смотреть на растопыренные пальцы ее ветвей, на разноцветные огоньки крохотных лампочек. Ребята ждали продолжения рассказа. Хотелось, чтобы та ночь закончилась героически, чтобы Любовь Павловна пристукнула пьяного коменданта, открыла ворота лагеря, выпустила пленных.

Наступил уже Новый год, мирный, спокойный. На рассвете Анатолий попрощался. По дороге домой спросил у заиндевевшего фонаря: — Каким он будет для нас, наступающий год?

Фонарь молчал, но влюбленный парень уточнил:

— Для нас, это для меня с Женей. — Все чаще и чаще он ее имя ставил рядом со своим.

2

Женя Печалова не вела дневника. Но и она могла бы доверить бумаге многое такое, о чем ни за что не рассказала бы никому, даже матери, которую всегда считала самым большим и верным своим другом.

Встречи с Анатолием для Жени стали не только желанными, но просто необходимыми. Она считала часы, оставшиеся до свидания, дважды или трижды в день находила повод, чтобы позвонить ему. И всякий раз, когда телефонную трубку снимал кто-то другой, а не Анатолий, она словно чувствовала на себе иронический взгляд, явственно слышала пренебрежительно брошенную фразу: «Ну и прилипла же эта нахальная девка к Анатолию».

А при встречах, о чем бы ни говорили, она ждала, — вот сейчас, сейчас, он возьмет за руку и скажет: «Женюрка, любимая, жить без тебя не могу. Нам надо быть вместе, понимаешь, — навсегда вместе». Возможно, это и не звучало современно, но именно эти слова ей хотелось услышать. В глазах друга она давно их прочла, но при встречах Анатолий был весел, часто даже разговорчив, а этих слов не говорил.

Женя гордилась своей матерью, и ей было приятно, что Любовь Павловна понравилась и ее другу. В первый же день Нового года, встретившись с Женей, Толя с восторгом сказал:

— Вчера я влюбился в Любовь Павловну. Вот женщина! За один такой вечер, как она провела у коменданта, можно седой стать…

— У мамы до сих пор нет ни одного седого волоса…

— А почему она так неуважительно говорила о твоем отце?

— Откуда ты взял? — вспыхнула Женя. — Она слова о нем не сказала…

— Она же говорила, — напомнил Анатолий, — в плен попал, робкий такой, дела серьезного поручить нельзя.

Девушка засмеялась:

— Это она о своем первом муже говорила, капитане Гридине. С моим же отцом, лейтенантом Печаловым, мать вместе в партизанском отряде воевала. Поженились они после войны… Мне всего пять лет было, когда папа умер. Совсем молодым…

Не уловив настроения подруги, Анатолий беспечно продолжал разговор:

— Я думал, о нем вчера речь шла. Часто бывает, что у боевых женщин мужья попадаются совсем ни то ни се. Странно…

— Мой папа был очень смелым и хорошим. Хочешь посмотреть его фотографию?

— Покажи.

Женя принесла пухлый альбом. На первом листе была приклеена любительская фотография черноволосого лейтенанта.

Лицо лейтенанта показалось Анатолию очень знакомым. Нет, конечно он никогда не видел и не знал Игоря Печалова. Но именно таким и представлял себе отца Жени. Раньше ему казалось, что Женя очень похожа на мать. Теперь он увидел, что и разрез глаз, и взгляд, и чуть-чуть приподнятую вверх левую бровь Евгения унаследовала от отца.

— А ты, оказывается, дочь своего отца, — пошутил Анатолий.

— Похожа?

— Очень.

— Значит, буду счастлива. Так говорят: если девочка похожа на отца, а мальчик на мать, то будут счастливы. А ты на кого похож?

— Познакомлю с родителями — сама определишь. Хорошие у тебя родители, Женюрка.

— В самом деле тебе нравятся? Для меня нет дороже человека, чем мама.

— Романтичная, женственная и такая боевая! — констатировал Анатолий и тут же спросил, — а как тогда с комендантом мать разделалась, удалось бежать пленным?

— Не знаю, я вчера сама первый раз слышала эту историю. У матери таких историй на книгу бы хватило. Она даже начала писать, да бросила. Писательский труд ей оказался не под силу.

— А если бы мы с тобой помогли ей, как думаешь, согласилась бы Любовь Павловна?

Женя обрадовалась предложению Анатолия. Конечно, надо записать воспоминания матери, кроме того, совместная работа сблизит их, поможет лучше узнать друг друга — об этом она тоже подумала.

В тот же день девушка спросила мать:

— Где твои записи, давай, мы вдвоем с Толиком решили писать о тебе книгу.

— О, оказывается, и ты у меня писательницей заделалась, — засмеялась Любовь Павловна. — Смотри, вместо медицинского не поступи в литературный институт.

3

В рассказах, или главах неоконченной повести, главной героиней была Валентина Владимировна Ветрова. Не только Женя, но и Анатолий без труда узнали в ней автора записок Любовь Павловну Печалову. Она писала довольно откровенно. Анатолий был счастлив, словно старатель, напавший на золотоносную жилу. Женя радовалась, что теперь у них есть общее дело, и они часами увлеченно работали вместе.

4

Перепечатав на машинке первые страницы записок матери, Женя спросила у своего соавтора:

— Ты, Анатолий, ревнивый?

Он ответил довольно стандартно:

— Кто любит, тот ревнует.

— Удобная формулировка для домостроя, — возмутилась Женя. — Какая же это любовь, когда жизнь превращается в каторгу, один человек порабощается другим! Любовь — это прежде всего взаимное доверие, вечный праздник.

Анатолий согласился, но заметил, что «вечный праздник» чересчур сильно сказано, в семейной жизни бывают не только радости, но и огорчения.

— Согласна, — перебила Женя, — но и радости и огорчения пополам. Когда вдвоем, то все легче. Друг на друга влияют, один другому помогают. Тогда все легче, правильно, Толик?

Только прочитав дальше записки Любови Павловны, молодой журналист понял, почему так настойчиво Женя интересовалась — ревнив ли ее друг. В записках говорилось, что первый муж Любови Павловны был ревнив до сумасшествия, деспотичен и к тому же труслив.

Анатолий листал страницы конторской книги, в которой писала свои воспоминания Любовь Павловна, но в них не было последовательности, пропущены многие важные события — о них говорилось только намеком. Чтобы все это восполнить, нужна была помощь автора записок.

— Это исключено, — заявила Женя, — мама совсем скисла. Посидела с нами на Новый год, выпила рюмку вина, вспомнила прошлое — и слегла. Боюсь, что придется класть в больницу.

— Прости, Женечка, — Анатолий искренне огорчился, укорил себя за черствость. Увлекся воспоминаниями Любови Павловны и даже не поинтересовался, почему не видит ее, когда приходит к Жене. Не в этом ли проявляется эгоизм молодости, не это ли называют черствостью молодых? Очевидно, когда сам молод, никакие хворобы тебя не донимают, то и не думаешь, что кому-то может нездоровиться. Вот и отец последнее время что-то сильно кряхтит. Врачи говорят, что надо щадить его сердце.

— Значит, мы не сможем больше работать над записками мамы, — огорчилась Женя.

Нет, Толя так не считал. Работу надо продолжать. Обязательно продолжать.

— Надо будет найти документы о партизанской борьбе в нашем крае, — вслух размышлял Анатолий, — достать книги о партизанах, мемуары партизанских командиров. Будем читать, читать и читать, обрабатывать то, что успела написать твоя мама. А потом, когда она выздоровеет, расспросим обо всем, что касается лично ее товарищей по отряду.

 

Страницы из двух дневников

1

30 января

Анатолий посоветовал мне писать дневник. Он даже подарил для этого довольно симпатичную общую тетрадь и признался, что сам ведет дневник, который, возможно, даст мне почитать. Я высмеяла его затею. Если он может дать мне читать свой дневник, то может и рассказать все на словах. Дневник пишут не для посторонних глаз. Это — самый скромный и самый молчаливый друг. Он должен уметь выслушивать молча, не давать советов, не осуждать, не смеяться над чувствами. Так что, друг Анатолий, считай, что твоя тетрадь исчезла для тебя на веки вечные. Больше ты ее никогда не увидишь. Иначе ты всегда будешь стоять передо мной, контролировать мои мысли, и я стану к тебе приспосабливаться. Буду стараться писать так, чтобы тебе понравиться, выглядеть лучше, чем я есть на самом деле.

Но как же я тогда смогу прочесть твой дневник? Ты ведь согласен только на обмен — обмен чувствами, мыслями, выраженными вслух, — это еще можно понять, но ты хочешь знать самое сокровенное, даже те мысли, которые только промелькнули в голове, те чувства, которые только зреют во мне, в которых я еще сама не разобралась. Не много ли ты хочешь, Толик? Тогда я перестану быть сама собой. А может быть, так и будет лучше. Ведь порою мне так хочется слиться с тобой, чтобы мы перестали быть двумя разными людьми, а стали одним целым. Для этого нужно полное родство душ. Сегодня, сейчас, у меня нет таких мыслей, таких чувств, которые я хотела бы скрыть от тебя, а что, если завтра они появятся? Может быть, вредно, непедагогично говорить тебе, какое место в моих мыслях отведено твоей персоне. Я умышленно написала «непедагогично» — ты же сейчас ударился в педагогику. Бессовестный. Уехал, оставил меня одну, и как раз в такое время, когда очень-очень мне нужен. Понимаешь, очень!

2 февраля

Мать свезла в больницу. Рентген показал опухоль пищевода. Врачи оставляют крохотную надежду — возможно, она доброкачественная, но операция неизбежна. Мама почти ничего не ест. Сильно исхудала. И в таком состоянии она думает обо мне больше, чем о себе. Сегодня спрашивала:

— Толя вернулся из командировки? — А затем добавила: — Он, кажется, порядочный парень, не вертопрах.

Маме, очевидно, очень хочется, чтобы я прибилась к какой-нибудь гавани. Такой гаванью можешь стать и ты, Анатолий. Но ведь ты молчишь. Может быть, и рано говорить о свадьбе. Впрочем, мне кажется, что пора. А может, я тебя нафантазировала, выдумала тебя таким хорошим, а ты ординарная дрянь. Прости, я, конечно, о тебе так не думаю.

3 февраля

Гадкая я, гадкая! Мне сейчас надо думать только о мамочке — ведь она сильно мучается, ей, возможно, осталось жить считанные дни. Чудовищно! Такого быть не может. С детства, с того времени, как помню себя, я вижу рядом мать. Она такая же привычная, как солнце, как воздух. Без нее не может быть жизни — значит, она вечна. Она во мне, всегда со мной! Почему я не ощущаю сейчас ее боли? Почему позволяю себе думать в такое время не только о ней, но и о тебе? Мать у меня одна. Другой никогда не будет! А ты?

Что же ты молчишь, Толя, или, может быть, тебе нечего сказать? Мать чувствует мое смятение, чувствует, как мне трудно. Перед см… Нет, не стану дописывать это слово. Она еще вернется из больницы. Но сейчас, я знаю, если мама в сознании, то она думает обо мне. Такой и должна быть любовь. Только такой!

Почему же ты не торопишься приезжать, даже не позвонишь по телефону? Когда-то я слышала странное выражение: «любовь до семафора». Неужели и такая бывает?

5 февраля

Прошло еще два дня. Какая длинная командировка. На улице холодно, метет вьюга, а в сердце тоска. Только что вернулась из больницы. У мамы без перемен. Как она страдает, бедная. Какие у нее сегодня были глаза! Кажется, они кричали. Нет, нет они умоляют, любят, страдают. Я боялась, что разревусь.

6 февраля

Среди бумаг матери я нашла листок с такой записью: «Он грустил о своей первой жене. О первой жене часто грустят в старости. Интересно, как относятся к этой грусти вторые жены? И хорошо и плохо быть второй женой. Только одну женщину мужчина берет с собой в могилу и в полет к звездам. И так, очевидно, положено от бога».

Эти слова не могут принадлежать матери, хотя и написаны ее рукой. Она их выписала, видно, из какой-нибудь книги или статьи. Но почему выписала? Она не была второй женой. Наоборот, папа у нее был вторым мужем. Возможно ли, чтобы она, живя с таким человеком, как Игорь Печалов, вспоминала такое ничтожество, каким был ее первый муж? О ком она сейчас думает, кого готова взять с собой «в полет к звездам»?

8 февраля

Позвонил Анатолий. Наконец вернулся. Я старалась не подать вида, что тосковала. По телефону мне это удалось. Удастся ли при встрече?

Скоро он придет. Закрываю тетрадь и прячу в ящик. Пока дневник не для его глаз.

9 февраля

Прости, Толенька, писать о тебе сегодня не могу.

Маме очень-очень плохо. Врачи говорят, что если сделать операцию, то, может, появится несколько процентов надежды. Возможно, это продлит ее жизнь на год, а может, лишь на несколько месяцев. Они спросили у меня, как быть?

Разве я знаю, как быть. Разве я вправе распоряжаться жизнью и смертью матери? Вместе со мной в палату ходил Анатолий. Мать через силу ему улыбнулась и через силу, ей трудно говорить, попросила: «Береги!»

Одно слово. Толя понял. Речь шла обо мне.

Когда вышли из больницы, Толя сказал, что мама стала неузнаваемой, и посоветовал, чтобы делали операцию, если нужно, пусть вызывают хирургов из Москвы. Нельзя упускать ни одного шанса, надо сделать все, что в силах человеческих.

А что в силах человека против этой болезни? Когда врачи ставят диагноз, то словно произносят смертный приговор.

Мамочка, милая, не умирай!

2

30 января

Эти записи я делаю не в общей тетради, а в блокноте с коричневой дерматиновой обложкой. Я еду в командировку. Первый раз за время работы в редакции.

Мать вспомнила, что, когда папа работал в «Красном Знамени», они много ездили. Чуть не весь Советский Союз исколесили. Жизнь журналиста — в пути. К этому надо привыкнуть.

Я уехал из Принеманска охотно. Жаль, у нас такая возможность очень редко представляется. В каждом большом городе есть штатный корреспондент. Нашему же брату много дел и в Принеманске. Но обстоятельства помогли. На обсуждение пленума обкома партии, который должен состояться в конце февраля, вынесен вопрос о работе школ. Мы же о них почти ничего не писали. Деятельность учителей, школьных партийных организаций проходила мимо редакции. Теперь решили наверстать упущенное. В редакции создана группа по подготовке к пленуму. В эту группу включили и меня. При этом было сказано:

— Толя недавно был десятиклассником. Пусть посмотрит на проблему глазами комсомольцев-старшеклассников. Материалы с такой точки зрения тоже будут представлять интерес.

Решил начать знакомство со школы, в которой сам учился. Меня встретили как старого знакомого.

Надежда Сидоровна, преподавательница литературы и русского языка, бывшая моя классная, говорила со мной, как и раньше, на «ты» и так расспрашивала про мои намерения, словно я собираюсь писать сочинение по литературе. И я снова почувствовал себя школяром. Я же пока не имею понятия, о чем стану писать. Но признаться в этом своей учительнице мне не хотелось, и я выкручивался, как бывало в школьные годы, когда не приготовил урока.

Только директриса разговаривала со мной подчеркнуто официально: «Чем могу быть полезна, Анатолий Павлович?»

Болтал со многими, а вот темы для газетной статьи так и не нашел. Но мой поиск неожиданно прервали. Не успел вернуться в редакцию, как был вызван к редактору.

— Кто вам поручил идти в школу номер девять? — спросил Глебов.

— Вы сами зачислили меня в группу.

— В группу — да, но в девятую школу вас не посылал.

Редактор объяснил, что не этично мне писать о своих вчерашних учителях, о школе, которую только-только закончил. И предложил поехать в командировку.

Вот я и еду в Морской район. Не пошел бы в свою школу, — не послали бы в командировку. Да еще в такой интересный район. Это же ворота нашей области во внешний мир. Торговый порт, рыбаки, специфика.

1 февраля

Снова переехал в общую тетрадь. Блокнот весь исписан. Делаю заготовки для будущей статьи. Дневник сподручнее вести в общей тетради. Интересно, начала ли вести дневник Женя?

Кажется, школа и есть та самая стихия, в которой я должен свободно плавать.

Помню, как мать привела меня в первый класс, нарядного и притихшего. А как я гордился, когда получил первую пятерку за то, что сумел чисто, без клякс, с нужным нажимом исписать страницу буквой «В». Очевидно, тогда я думал, что постиг высшую премудрость. В дальнейшем оказалось, что правильный нажим на буквы, да и вообще красивый почерк в наше время — не главное. Писарей с успехом заменили машинистки. Вот если бы в школе учили стенографии…

Узнав, что я еду в командировку изучать проблемы обучения в школах, отец порекомендовал мне почитать ряд статей великих педагогов прошлого. Исписал мудрыми изречениями несколько страниц. Поразило меня очень верное замечание педагога Ушинского. Он увидел в душе человеческой свойство привыкать к фразе, переставая отвечать чувством на эту самую фразу. «И разве мало мы видим людей, — восклицал Ушинский, — с благородным презрением на устах, с байроновской желчью в словах и самой крупной подлостью в сердце?»

Точно замечено. Были такие люди не только в прошлом, но и сегодня их можно встретить, и не обязательно среди молодежи. Есть они и среди педагогов. А чему тут удивляться? Учителя тоже люди. Когда был школьником, считал их полубогами — любимыми и нелюбимыми, но полубогами. Сегодня…

В школе, которую я облюбовал в Морском, первое интервью брал у учительницы, которую не хотел бы называть этим почетным именем. Не сомневаюсь, что священных фраз о призвании учителя, любви к детям, о цветах жизни, которым принадлежит будущее, она произнесла много, но мне, словно кухонная склочница, жаловалась на своих учеников:

— Это не дети, а какие-то выродки, разве их чем-нибудь заинтересуешь?

Гусыня! В ее шипении слышалось столько презрения к ребятам, отданным на ее попечение! Она говорила, что девчонки только и мечтают о кавалерах, а мальчишки (о ужас!) бегают на переменках в туалет курить, а от некоторых старшеклассников на праздничном новогоднем вечере (подумать только!) попахивало спиртным. Я представил себе, как она, вытянув, свой утиный носик, поджав и без того тонкие губы, рыщет среди танцующих пар и принюхивается, не попахивает ли от кого вином.

Расспрашивал ребят о любимых учителях. Назвали несколько имен, а о моей собеседнице сказали, что надоела хуже горькой редьки. Преподает она физику и сделала все от нее зависящее, чтобы ребята не любили этот предмет. И в золотой век физики ни один из ее учеников не мечтает стать физиком! Невежды встречаются среди людей любой профессии, но среди педагогов — это уже черт знает что, преступление… Очевидно, это тема для публицистической статьи, но мне ее не написать. Силенок не хватит.

Да, послезавтра в одной из школ Морского будет комсомольское собрание. Возможно, оно и даст необходимый для статьи материал.

3 февраля

Сколько таких собраний промелькнуло на моей памяти, не оставив никакого следа. Даже собрание, на котором меня принимали в комсомол, было до обидного формальным, скучным.

— Как успеваемость?

— Ничего. Так себе, средненькая.

— Надо подтянуться. Дисциплина?

— Нормально.

— Общественные поручения?

— Оформляю стенгазету.

— Какие будут замечания?

Классная посоветовала подтянуться по математике. «Тройка» — маловато для комсомольца.

— Есть предложение принять. Возражений нет? Нет! Принято единогласно. Поздравляем, Анатолий.

Если это — самое памятное в моей жизни собрание, то что же говорить о других! Чаще всего у нас в школе собрания созывались для «накачки». На них учителя доказывали то, что не требует доказательств: плохая дисциплина — дело никудышнее; получать двойки — недостойно комсомольца. Александр Матросов, Олег Кошевой, Юрий Гагарин всегда были примерными учениками, а потому в час испытаний стали героями. Подобные откровения нельзя назвать лишенными смысла, но они вряд ли привлекают юных к комсомольским собраниям. Я не помню, чтобы кто-нибудь из моих одноклассников с нетерпением ждал, когда состоится очередное комсомольское собрание. Почему-то казалось, что собрания нужны вовсе не нам, а классному руководителю, комсоргу, директору школы.

И на это комсомольское собрание я шел, как на очередное мероприятие, которое, возможно, послужит одним из примеров для будущей статьи. И началось оно так, как начинались десятки других. За учительским столом уселись комсорг, директриса, классная. Единогласно приняли повестку дня: о недостойном поведении трех комсомольцев десятого класса.

Суть дела гладко, словно выученный наизусть урок, доложила комсорг. Ребята шли в тир. Им предстояло участвовать в соревнованиях по стрельбе. Военрук выдал им пневматические винтовки. По дороге один из десятиклассников, не зная, что винтовка заряжена (так он говорит), нечаянно нажал на спуск, пулька попала в ногу проходившей мимо девушки. К счастью, пулька скользнула, лишь поцарапав кожу да порвав чулок. Девушка потребовала от неудачливого стрелка новые чулки. Парень что-то мямлил в свое оправдание и выворачивал пустые карманы. Виновника происшествия направили в отделение милиции. В это время подоспели его попутчики, которые в момент происшествия пили воду у автомата. Они стали упрашивать милиционера и пострадавшую отпустить их товарища. Так они втроем и оказались в милиции, фамилии их попали в протокол.

Свою речь комсорг закончила призывом примерно наказать хулиганов.

С задней парты поднялся высокий смуглый парень и попросил объяснить, в чем выразилось хулиганство двух десятиклассников, которые пили воду и даже не слышали злополучного выстрела. Вместо комсорга отвечала директриса. Ответ ее был неожиданным:

— Ты, Гринберг (это высокий парень, задавший вопрос), известный демагог, твое ехидство ясно как стеклышко. Но знай, номер твой не пройдет. Никакими хитрыми вопросами тебе не удастся выручить своих дружков-хулиганов. Эка важность, что их не была рядом в момент выстрела, но каждый из них мог выстрелить. Наконец, когда они узнали о происшествии, то осудили хулиганский поступок товарища? Нет! Наоборот, пытались выгородить перед представителем власти. Тем самым они проявили беспринципность и, если хотите, трусость.

— В чем же трусость? — спросил у директрисы все тот же черноволосый парень.

— А как ты считаешь? Они же побоялись хулигану сказать в лицо, что он хулиган.

— Они его не считали хулиганом. И я тоже не считаю!

— Перестань заниматься демагогией, Гринберг, — погрозила пальцем директриса. — Я хочу, чтобы комсомольцы знали, что после комсомольского собрания соберется еще педагогический совет. Можете быть уверены, что мы там демагогических заявлений слушать не станем. Если у вас не хватит принципиальности, то мы вынуждены будем принять строгие меры. Итак, если вы примете либеральное решение, то мы, можете не сомневаться, всей «святой троице» не выдадим аттестатов, попросту не допустим к экзаменам.

Угроза директрисы, как видно, произвела впечатление. Напрасно комсорг взывала к совести собравшихся — желающих выступить не нашлось. Предоставили слово «виновникам торжества». Все трое довольна бойко осудили «свой недостойный поступок» и попросили, чтобы им лучше вынесли комсомольское взыскание, чем обсуждали на педагогическом совете.

— Хорошо, подумаем, — пообещала директриса. И, указав на меня пальцем, сказала: — У нас на собрании присутствует специальный корреспондент областной газеты, попросим его пощадить честь нашей школы и не расписывать художества этих «героев», которые, безусловно, подвели всех нас. Мы сами накажем их по заслугам. Главного виновника исключим из комсомола. Остальным запишем по «строгачу».

Снова вскочил с места чернявый парень.

— Не буду голосовать за такое предложение — хоть тысячу раз меня обзывайте демагогом. Ну, стрелку, наконец, за неосторожное обращение с винтовкой можно объявить выговор. А других не знаю, за что наказывать. Таково мое предложение.

В зале зашумели. Комсорг постучала карандашом по стакану:

— Ребята, Таисия Викторовна ясно же сказала, что надо исключить из комсомола. Так как же мы можем решить иначе. Кто нам позволит?

— Как это, кто позволит? — поднялся с парты сосед Гринберга. — На комсомольском собрании хозяева комсомольцы. Какое мы примем решение, такое и будет.

— Это ясно, — махнула рукой директриса, — вы хозяева, так будьте разумны, а не идите на поводу у демагога.

Гринберг снова не утерпел. Он сказал, что все равно не снимет своего предложения. Еще он просит, пусть Таисия Викторовна объяснит, почему она его все время обзывает демагогом. Ведь он не может ей ответить тем же.

Претензии Гринберга, как видно, показались ребятам чрезмерными, они засмеялись. Улыбнулась и директриса:

— Обсуждать ничего не надо и объяснять тоже. Ты сам все объяснил. Все слышали!

— Будем голосовать, — предложила комсорг, — есть два предложения.

Слово попросил один из «виновников».

— Объявите, пожалуйста, нам всем по выговору, и дело с концом. А то на педсовете, кто его знает, как решат! Ребята, не надо спорить.

За это предложение все проголосовали дружно. Воздержался один Гринберг.

Это не типичное собрание, даже несколько шаржированное, может послужить поводом для статьи о школьном комсомоле. Вот об этом я и буду писать. Посмотрю, как обстоят дела в других школах, поговорю с товарищами из райкома комсомола. Сосед Гринберга прав — хозяевами комсомольского собрания в школе, как и на заводе, в колхозе должны быть сами комсомольцы. Надо их освободить от ненужной опеки учителей. Неужели ребятам нельзя доверить решение дел, подобных сегодняшнему? Допускаю мысль, что директриса «не типична», возможно, даже глуповата, но ведь там были и другие педагоги-коммунисты. Почему они сидели, словно в рот воды набравши? Не хотели портить отношения или считали непедагогичным выступать против ее предложения на комсомольском собрании? А разве прививать ребятам рабство мысли педагогично? Кого могло воспитать такое собрание? Почему его воспитательная роль с такой легкостью была подменена административной? А в итоге комсомольцы даже не попытались разобраться в поступках своих товарищей, определить долю ответственности каждого, а ведь вместе они учились десять лет.

Все эти «почему» приводят к грустному выводу. Роль комсомольской организации в этой школе, а возможно, и в ряде других, принижена, организация стала придатком педсовета, а то и просто подголоском директора. Рассказывают, что даже своих руководителей комсомольцы не сами избирают, а их «рекомендуют», фактически же назначает директор. И часто такие «вожаки» у ребят не пользуются уважением, их считают «подлизами».

Никогда раньше я не предъявлял подобных претензий к школе. Всегда она мне казалась организмом настолько устоявшимся, что он не подлежит обсуждению, а порядки, в ней царящие, такими же бесспорными, как таблица умножения.

Эх, если бы так же легко было писать статью, как заполнять страницы дневника.

6 февраля

Вот и истекает срок моей командировки. Не зря прошло время. Впервые я почувствовал подлинную самостоятельность. Искал, сомневался, находил и опровергал себя.

Уезжаю. Фактами полон блокнот. Боюсь, что подбирал их тенденциозно, чтобы подкрепить свои выводы, а не для того, чтобы найти истину.

Разговорился с одним десятиклассником. Ему восемнадцатый год, классная потребовала, чтобы завтра он пришел в школу с родителями. Почему? Разговаривал на уроке. Какая нелепость. Неужели педагог не понимает, что за свои поступки взрослый человек должен отвечать сам, как любой другой гражданин, имеющий паспорт. Но учительница спешит переложить ответственность за поведение взрослого сына на плечи родителей. А ведь после окончания школы, через несколько месяцев, парень пойдет служить в армию. Командиры не будут взывать о помощи к родителям…

9 февраля

Все-таки я порядочная свинья. У Жени горе. Мать в тяжелом состоянии. В эти дни Жене особенно важна была поддержка друга, а я даже ей не позвонил. Честно говоря, я о ней почти и не вспоминал.

11 февраля

Оказывается, я кое-что умею, статью о школе написал буквально в один присест. Это, пожалуй, самая большая статья, какую мне приходилось когда-либо писать. Писал и не чувствовал времени. Значит, дело в том, что внутренне был готов к написанию статьи, что сам волновался, когда писал, и не думал о том, как к моему материалу отнесутся заведующий отделом или работники секретариата. Писал я статью, как писалось, ну вроде, как пишу дневник. Когда нес на машинку рукопись, — боялся, что все придется заново переписать и машинистки станут ворчать, скажут, что если бы мою стряпню посмотрел опытный журналист, то ее можно было бы выбросить в корзину без перепечатки.

Когда же прочитал напечатанное, то появилось странное ощущение, будто это не я писал, а кто-то другой, более знающий и толковый изложил мысли, лишь огрызки которых валялись у меня в голове. Юра Новак прочитал и довольно хмыкнул:

— Тащи в секретариат. Статья не по нашему отделу.

Ответственный секретарь редакции поднял голову, положил очки на пачку гранок, разбросанных по столу.

— Уж больно быстро ты написал.

И, как часто случается с нашим начальником штаба, он полистал блокнот, прочитал приличествующую случаю цитатку. Я из чувства уважения к мудрости отцов попросил ее переписать. Это, безусловно, подкупило Викентия Александровича. И он посоветовал:

— Вдумайся, что говорит Гёте, он знал, что такое литературный труд.

А Гёте, оказывается, утверждал, что книге необходимы сроки, как ребенку. Все наскоро, в несколько недель, написанные книги возбуждают известное предубеждение против автора. Порядочная женщина не производит ребенка на свет до истечения девятого месяца.

13 февраля

А еще говорят, что тринадцатое — несчастливое число. Решительно заявляю: враки! В номере «Зари» за тринадцатое число напечатана моя статья из Морского. Статья заняла полный подвал. Соколов снабдил статью рубрикой: «Заметки журналиста».

В коридоре редакции меня встретил Виктор Светаев, покрутив возле моего носа свежим номером газеты, сказал:

— С тебя, старик, причитается, в какой ресторан пойдем?

Дома газета тоже произвела впечатление. Мать чмокнула в лоб. У отца вид, как будто ему объявили благодарность, но не преминул сделать замечание, что я напрасно прибегаю к категорическим оценкам и т. д…

На улице встретил свою классную. И она, оказывается, тоже читала мою статью.

А все-таки, черт возьми, хорошая у меня профессия!

Мальчишество безусловно, но я даже постоял у витрины с сегодняшним номером нашей газеты. Хотелось увидеть, как кто-нибудь подойдет и начнет читать мою статью. Увы! Подошли парень с девушкой, посмотрели объявления: что идет в кино? Еще какой-то пенсионер потоптался у витрины, устремив очки неизвестно в какой угол первой полосы. Дальше оставаться у витрины показалось просто неприлично.

А вот Женя, оказывается, газету не смотрела. И вообще ее газета, кажется, мало интересует.

15 февраля

Если так пойдет дальше, то я, очевидно, как и отец, стану фанатиком газеты. И это я пишу совсем не потому, что напечатана моя большая статья. Сегодня, например, напечатана статья Николая Яцовского об опыте партийной работы на одном заводе. Кажется, что об этом напишешь. Собрания, заседания, семинары. А он так написал, что все мы читали с завистью. Светаеву и то понравилось. Просто, без всяких выкрутасов сумел рассказать о существе партийной работы, которая, по его словам, является человековедением. Приведенные им примеры заинтересуют многих, пожалуй, опыт этой партийной организации станут перенимать. Маркевич говорит, что в редакцию уже звонили читатели, благодарили за статью.

Мораль: надо уметь наблюдать, изучать жизнь, писать. Прописные истины, которые тысячу раз слышал, а вот доходят до сознания они с трудом. Хорошо бы стать таким журналистом, как Николай Яцовский.

18 февраля

Едем в командировку в пожарном порядке. Меня посылают в качестве дополнения к Виктору Светаеву. В течение двух дней нам надо собрать материал для полосы о военно-патриотическом воспитании. Пойдет в номер, посвященный дню Советской Армии. Поезд уходит в шесть утра. Спать не хочется. Отец, как и всегда, рекомендует подготовиться к поездке, составить план, почитать материалы о военно-патриотическом воспитании. Принес ворох старых газет, какие-то брошюры. Кажется, у него подобраны материалы на все случаи жизни. Сейчас мне всего этого не хочется читать. Возьму с собой. Посмотрим в дороге вместе со Светаевым.

Не могу оторваться от «Триумфальной арки» Ремарка. Даже не пошел к Жене, попрощались по телефону. Выписал несколько его рассуждений о любви. Надо будет показать Жене. Что она думает на этот счет.

«Женщина от любви трезвеет, а мужчина теряет голову».

«Любовь, как болезнь, — она медленно и незаметно подтачивает человека, а замечаешь это лишь тогда, когда хочешь избавиться от нее, но силы изменяют тебе».

«Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил».

Почему я выписал эти цитаты? На этот вопрос, пожалуй, не смогу ответить. А почему я их хотел показать Жене? Нет, делать этого не следует, а то еще подумает неизвестно что!

 

Старые друзья

1

Боли Павел Петрович не ощущал — просто было противное ощущение пустоты. Верхняя губа ввалилась, а язык все время нащупывал раздувшиеся десны, где только что, хотя и непрочно, но все-таки держались передние зубы. Знакомый зубной врач, с которым Ткаченко несколько раз встречался в различных компаниях, потрогал зубы прокуренным указательным пальцем, многозначительно хмыкнул:

— М-м-да, — что означало крайнее неодобрение. Действительно, давно следовало начать лечить, да все недосуг. Впрочем, еще несколько лет назад Павел Петрович любил похвастать своими зубами: все до одного целенькие, никаких коронок и пломб. Отец, умер, когда ему было пятьдесят восемь лет, и ни разу не обращался к зубному. Года два назад стали кровоточить десны — ерунда, не обратил внимания. Начали шататься передние зубы, появилась боль.

— Ну что, решаетесь?

— Вам виднее. Лишь бы скорее.

— Ага, значит, как в блатной песне: «…четыре здоровые зуба она отхватила подряд…»

И врач довольно легко, шутя и балагуря, один за другим вырвал четыре передних зуба. На прощание он пообещал сделать такой протез, что никто и не заметит вставных зубов.

«Никто не заметит!» — пытается улыбнуться одеревяневшими губами Павел Петрович. Старость не скроешь ни зубным протезом, ни париком, ни румянами, ни помадой…

— Старость, да как вам не стыдно, Павел Петрович, вам ли говорить о старости, — всплеснул руками зубной врач, — старым вы никогда не будете, это я вам говорю!

— Мне бы ваш оптимизм, доктор.

Домой Павел Петрович не торопился — там пусто — Анатолий уехал в командировку. Жена ведет репортаж из совхоза. Вот Тамару, кажется, старость обходит стороной. Годы словно бессильны изменить ее внешность и характер. Скоро пятьдесят, а у нее ни одного седого волоса, да и болезни пока не донимают. Как и десять лет назад, она легка на подъем. Вечером позвонили из Москвы, а утром уже была в совхозе.

Как часто бывает в Западном крае, неожиданно наступила оттепель. Вчера еще суровые морозы искрящейся сединой покрывали ветки деревьев, крыши домов, провода, а сегодня с утра подул теплый южный ветер, разогнал тучи, засветило солнце, на мостовых появились лужи. Наверное, и дороги развезло, подумал Ткаченко, хоть бы Тамарина машина не застряла в пути. Потом память перенесла его в молодость. Лет тридцать назад, если не больше, Ткаченко, тогда молодой корреспондент «Красного Знамени» по Восточной Сибири, получил задание из редакции дать отчет о праздновании годовщины Октября. Проще всего было написать из Иркутска, где тогда жил. Проще, но не интересно. Корреспонденты «Красного Знамени» есть во всех республиках и большинстве областей страны. Многие пришлют отчеты из больших городов: Ленинграда, Киева, Баку, Тбилиси, а для Иркутска и места не останется на газетной полосе. Значит, надо найти что-то такое, чего в других краях нет. Только тогда можно надеяться, что заметка займет крохотное место под газетным солнцем.

Случайно Павел узнал, что на станции Байкал существует традиция в дни революционных праздников собираться у братской могилы партизан — сподвижников Сергея Лазо. От Иркутска до станции Байкал расстояние, по сибирским масштабам, крохотное. Решил ехать. Тамара попросила возвратиться пораньше. Уговаривать Ткаченко, собственно говоря, было незачем. Он отлично помнил, что приглашены гости, что материал надо спешно передавать в редакцию. Правда, выручала разница во времени. Все-таки в Иркутске праздник начнется на шесть часов раньше, чем в Москве.

Утренним пассажирским поездом приехал на станцию Байкал. А там такая вьюга, что света белого не видно. Какая демонстрация, какой может быть митинг в такую чертову погоду! Но дежурный по вокзалу обнадежил:

— Не знаете вы сибиряков, митинг состоится в любую погоду. Ступайте этой дорогой, встретите людей…

Побрел корреспондент по завьюженной степи. И полкилометра не прошел, как потерял дорогу. Долго плутал, а вокруг только снег да снег. И ветер. Вначале мерз, а потом и мерзнуть перестал, совсем выбился из сил. Начал подумывать Павел, что в этой снежной кутерьме и конец придет, но, видно, срок ему еще не вышел, счастье не изменило. На него, почти занесенного снегом, натолкнулись возвращавшиеся с митинга железнодорожники. Довели его до станции, но тут новая преграда. Последний поезд на Иркутск прошел. Следующий пассажирский будет лишь на рассвете.

Железнодорожники не только обстоятельно рассказали, что было на митинге, но и передали по своим каналам связи заметку в Москву для «Красного Знамени». Вместе с железнодорожниками посидел за праздничным столом, а потом первым товарным поездом вернулся в Иркутск. Тамара спала, а гости давно разошлись по домам.

Через несколько дней пришла газета в Иркутск. В ней на третьей полосе двадцатистрочная заметка со станции Байкал. И ни слова о вьюге. Что же, возможно, и правильно — читателям важен факт и совсем не интересно, какой ценой добыл его журналист.

Беспокойная профессия у журналиста. А это значит, что, пока держишь перо в руках, — ты не состаришься, — к такому неожиданному выводу пришел Ткаченко. В это время он увидел вдали знакомого и поспешил свернуть в переулок. Невелика радость демонстрировать беззубый рот.

Минорное настроение не проходило и дома. Не помогли даже воспоминания на заданную тему: «Были когда-то и мы молодыми». Долго бродил Павел Петрович по пустым комнатам, задержался у стеллажа с книгами. Он любил, сидя в глубоком кресле, смотреть на корешки хорошо знакомых книг. Случалось, что с полок сходили герои давным-давно прочитанных романов и повестей, возникали знакомые лица, снова начинали бушевать давно забытые страсти. И на этот раз взгляд перебегал с полки на полку, но старые друзья упорно молчали, словно и их одолело одиночество.

Взял лежавшую с края на нижней полке тонюсенькую брошюрку «Активная старость». Купил ее Павел Петрович несколько лет назад. Почему купил? Очевидно, тогда появились первые мысли о приближающейся старости. Анатолий, увидев эту брошюрку в руках отца, рассмеялся:

— Нашел себе, отче, чтиво.

Но, кажется, первым прочитал эту брошюру именно Анатолий. Прочитал и сказал:

— Ну и воинственные же эти стариканы. Все стремятся продлить свою драгоценную жизнь, все цепляются за активную деятельность, отпихивая ногами своих потомков.

Тогда сыну было лет восемнадцать, и он судил обо всем на свете крайне категорично. Именно тогда, кажется, он весьма жестоко рассуждал о той катастрофе, которая ожидает человечество, если упрямые стариканы научатся продлевать жизнь до сотни, а то и до двух сотен лет. Тогда, мол, молодым и совсем нельзя будет выдвинуться. И в шестьдесят лет заставят бегать в коротеньких штанишках, будут все еще считать начинающими.

— Нет, — горячо восклицал Анатолий, — мир должен молодеть, а не стареть! Тогда, и только тогда человечество может быть счастливым.

Павел Петрович, помнится, лениво возражал сыну, — темы старости, место стариков в жизни в ту пору его еще не очень волновали и не располагали к спору. Толя болтал о том, что, мол, Павел Петрович достиг всего, о чем можно мечтать, — положения, вышла книга, статьи печатают, едва успевает писать… Да, немного, как видно, в его представлении нужно для счастья.

Полистал Ткаченко брошюрку. Со скукой прочел все тот же совет заниматься спортом, ссылки на великих, которые в весьма преклонных годах гарцевали на конях, крутили педали велосипедов, выписывали замысловатые фигуры на катках. Конечно, не было забыто и меню, которое следует соблюдать людям, желающим во что бы то ни стало вырваться в число долгожителей. Есть простоквашу, по утрам глотать ложку подсолнечного масла, пить морковный сок, купаться в содовых ванных — каких только рационов не выдумывали люди, мечтая о долголетии.

Раздался звонок. Почтальон принес толстый пакет. Ткаченко, взглянув на штамп, стоящий на конверте, в душе чертыхнулся. Пакет из издательства. Не хотелось распечатывать, — толстые пакеты из издательств чаще всего обозначают, что рукопись не принята, возвращается автору. На этот раз не было исключения из правил. Московское издательство возвращало Павлу Петровичу повесть «В редакцию не вернулся…»

В рецензии, приложенной к рукописи, было сказано много хороших слов в адрес автора. Ему удалось и то, и другое, и третье… Рецензент давал несколько весьма дельных советов. Но, помимо рецензии, в конверте оказалось и письмо, что в настоящий момент издательство не имеет возможности принять рукопись, так как ее содержание не отвечает тематике на ближайшие два-три года.

С бумажкой, отпечатанной на бланке издательства, не поспоришь, во всяком случае ответа на недоуменные вопросы от нее не получишь. Надо ехать в Москву и лично договариваться. Завтра же, немедленно! Вспомнил о вырванных зубах, грустно пошутил: «Беззубый получится разговор».

Да и к чему пороть горячку — впереди путь в долголетие. И ты, Толя, конечно, прав — отец твой всего достиг, все понимает, и стремиться ему, право, больше некуда. Можно благоденствовать, проживать пенсию и вечерами играть в «Кинга».

2

Вот и вечер, а Тамара все еще не вернулась из совхоза. Ткаченко перетащил кресло в столовую, поставил против телевизора. Из Москвы транслировали товарищеский матч сборных хоккейных команд СССР и Канады. Принципиальный спор старых противников, проба сил перед мировым первенством. Как он мог об этом забыть? Вчера обрадовался, когда увидел в телевизионной программе, что будет транслироваться хоккейная встреча, — и вдруг забыл! Видно, крепко наступило на любимую мозоль издательство.

Рукопись спрятана под ворохом бумаг в одном из ящиков письменного стола. Павел Петрович не хотел, чтобы она попалась на глаза жене. Зачем еще Тамаре огорчаться, уж лучше одному проглотить горькую пилюлю.

Раздался продолжительный дребезжащий звонок. Наверное, жена забыла ключ, — но не хотелось вставать с насиженного места, отвлекаться от передачи, и он крикнул в открытую дверь коридора:

— Входи, не запирал.

На пороге появился высокий мужчина в пальто с серым каракулевым воротником; словно продолжением воротника служили поседевшие кудрявые волосы, в руках он держал каракулевую шапку, напоминавшую то ли генеральскую папаху, то ли солдатскую пилотку. Охватив взглядом гостя, Ткаченко спросил:

— Чем могу быть полезен? — хотя меньше всего был сегодня расположен выслушивать чьи-либо излияния. Павел Петрович неохотно поднялся с кресла и повторил вопрос: —Чем могу быть вам полезен?

— Помогите найти старую галошу, которую когда-то друзья называли Пашенькой!

— Олежка! — узнал гостя Ткаченко и ткнулся беззубым ртом в его чисто выбритую щеку.

Олег Криницкий уехал из Принеманска добрый десяток лет назад. В «Заре Немана» он был одним из наиболее способных публицистов. Читатели ждали его статей, как правило, всегда острых, написанных страстно. Когда Центральный Комитет отозвал Криницкого из Принеманска, о нем долго жалели в редакции, а читая его статьи из далекой заокеанской страны, куда он был послан корреспондентом одной из центральных газет, с гордостью говорили:

— Вон куда махнул наш Олежка!

Павла Петровича с Криницким связывали не только несколько лет совместной работы в «Заре», но и родившаяся в те трудные годы дружба. Во многом они были разными — Криницкий легко сходился с людьми, слыл душой веселых компаний, в городе любили посудачить о его настоящих и мнимых романах, во всяком случае женщины не оставались равнодушными к ухаживаниям остроумного и красивого журналиста; Ткаченко, напротив, осторожно сближался с новыми людьми, крайне редко его можно было встретить в ресторане, даже досужие «кумушки» говорили о нем, как о примерном семьянине, однолюбе. Павел Петрович славился своей точностью, чувством ответственности в выполнении слова, обещаний, а Криницкий мог пообещать прийти в десять часов и явиться лишь в полдень, а то и совсем не прийти, иногда приходилось неделями ждать обещанных им статей. Эти недостатки, которые были бы нетерпимы, просто отвратительны у любого другого человека, друзья ему охотно прощали. Он подкупал людей не только своей общительностью, веселым нравом, но подлинным мужеством, дружелюбием, готовностью всегда прийти на выручку человеку, попавшему в беду. Именно эти качества характера Криницкого и привлекли к нему в свое время Павла Петровича.

Правда, находились люди, которые после отъезда Олега из Принеманска злословили по его адресу, удивлялись, как такого неорганизованного журналиста могли послать за границу, пророчили, что он там непременно «погорит», свяжется с какой-нибудь сомнительной компанией, запутается в отношениях с красотками — тем и кончит. Павел Петрович решительно вступал в спор со всеми, кто позволял при нем неуважительно говорить о друге. Он был искренне убежден, что человек заслуживает уважения не за то, что он не пьет, любит жену и детей, в положенном месте переходит улицу, — не имеет недостатков, а за то, что у него есть достоинства. Козявка без недостатков всего лишь безупречная козявка, насекомое.

— Лучше Олег Криницкий со всеми его недостатками, чем Герасим Кузьмич с его добродетелями, — говорил, заключая споры, Ткаченко.

Когда закончилось взаимное похлопывание по плечам, иссяк запас восклицательных знаков, радостных возгласов, вызванных встречей, друзья отправились на кухню. В холодильнике была обнаружена почти полная бутылка коньяку, нашлась колбаса, овощные консервы, банка маринованных грибов.

— Ну и пир мы с тобой, Пашенька, закатим, — нарезая колбасу, балагурил Олег.

— Не ведал, что к нам пожалует заморский гость, — сокрушался Павел, — а то бы постарался перед заграницей не ударить лицом в грязь. Хочешь, яичницу поджарю?

— Умеешь? Прогресс. Я же как увидел, что Томки нет дома, решил, что останусь наедине со своим хорошим аппетитом. Ну что ж, яичница так яичница, давай и яичницу.

Подняли рюмки с коньяком, чокнулись.

— Будьмо!

— Есть и еще короче тост, — сказал Криницкий. — И-и-и!

— А я думал, что за границей произносят длинные тосты. Недавно в фильме о нашем брате, журналисте, видел, как коллеги, отправляясь за границу, только и делают, что пьют и ведут светские разговоры. А вот как живут, работают — от тебя хотел бы услышать.

— Не для печати?

— Спрашиваешь!

— Скучно, Пашенька. Ты, небось, думаешь, что о «подслушиваниях», «звукозаписывающих установках» мы пишем для полноты ощущений. Грешным делом, и я так думал, когда первый раз в Штаты ехал. Убедился, бывает и это, и десяток других преград для нашего брата выставляют. Главное, работать нужно, как никогда дома не работал. Не только каждую фразу, каждое слово под микроскопом разглядывать станут. Потогонный труд, Пашенька. Это только киношники представляют, что за границей журналисту главное — уметь хлестко ответить да своим высоким интеллектом потрясти буржуазию.

— Справился?

— Трудно приходилось, но могу заверить, что там у меня срывов не было…

— А мой Толя, когда был еще маленьким, бывало, говорил: «Мы хвастоваться не будем». Спросишь его, какие отметки принес из школы, а он в ответ: «Хвастоваться не будем».

— А сейчас можно и «похвастоваться», читал я его статью в «Заре» о школьном комсомоле.

— Растет помаленьку.

— Тогда сработаемся!

— Как это сработаемся?

Словно гром грянул в комнате, так ошеломила Павла Петровича новость, сообщенная гостем: Криницкий приехал в Принеманск не в командировку, не друзей проведать, а надолго, насовсем. Он назначен главным редактором «Зари Немана». Глебов возвращается на партийную работу.

— И ты согласился?

— А разве ты не согласился, когда тебя из «Красного Знамени» сюда послали?

— Сравнил. Тогда была война. Да меня и не спрашивали.

— А меня спросили. Тебе могу признаться: я не возражал. «Заря» — родная газета. С ней кусок жизни связан. Сейчас Принеманск особым вниманием у заграницы пользуется. Наглядно видно, что смогли сделать большевики после войны. Рассказывали, что туристы к вам валом валят. Что же касается газеты, то хаять ее я не собираюсь. В Москве еще раз внимательно просмотрел подшивку за последний год. Что ж, конечно, можно делать газету и лучше, но и то, что делалось, нельзя ругать. Видно, сохранились в редакции и опытные журналисты, есть и читательский актив.

— С людьми я тебя познакомлю. Действительно, есть хорошие товарищи, есть и никудышные журналисты, балласт. Но с тебя спрос будет выше, Олег, нелегко тебе придется.

— И тебе нелегко пришлось.

— Это верно. К счастью, ныне Крутковские — ископаемые, редкое явление.

— Кстати, в одном дачном поселке под Москвой я встретил бывшего редактора «Зари» собственной персоной, лишь чуть-чуть траченного молью.

— Крутковского?! — удивился Ткаченко. — Знаешь, я о нем ничего не слышал с того самого времени, как его поперли из «Зари Немана».

— Да, тогда тебе, Пашенька, повезло. Если бы Иван Кузьмич не зарвался, то поперли бы тебя. В ту пору горлопаны типа Крутковского еще могли держаться на поверхности. Да, уж больно зарвался тогда Иван Кузьмич.

— Не к ночи будь помянут, многим он людям кровь попортил.

— А сейчас такой скромненький старикашка в потертом пиджачишке, пенсию получает, в архивах роется, какие-то мемуары собирается писать…

— А больше никого из наших не встречал?

— Платов за рубежом наше радио представляет.

— Слыхал, Тамара его на совещании собкоров видела. Дедом уже стал.

— Да, чуть не забыл, Андрей Михайлович Саратовский тебе привет просил передать. Он тогда меня благословил на работу за границей. А теперь вот в Принеманск порекомендовал.

— Человек! Всегда он был настоящим коммунистом. У такого на любой высоте голова не кружится.

Как всегда бывает после долгой разлуки, друзья перепрыгивали с темы на тему, вспоминая то одного, то другого сослуживца, дни, проведенные вместе. Часы пробили полночь. Стало ясно, что Тамара Васильевна задержалась в командировке, сегодня не вернется. Гость отказался ночевать у Ткаченко, заспешил к себе в гостиницу.

— С чего думаешь начинать, если не секрет? — Павел Петрович задал вопрос, который, видно, давно вертелся у него на языке.

— Секрет, Пашенька, еще какой секрет. Сам не знаю, с чего начну. Мечта есть проводить творческие конкурсы, как в вузах, на замещение вакантных должностей в редакциях… Да от неопределенной должности литературных сотрудников лучше бы и вовсе отказаться. В редакции должны работать корреспонденты-репортеры, очеркисты, публицисты… Через определенный срок, скажем, каждые три года, они на конкурсе должны отстаивать свое право, оставаться дальше в редакции. Тогда бы у нас не досиживали до пенсии люди со стажем, измеряющимся десятками лет, и не умеющие сочинить отчет о собрании партийного актива.

— Реформы теперь не в почете…

— Ну, а самое-самое первое, что я бы хотел сделать, так это написать приказ о твоем возвращении в редакцию. Когда-то ты меня зачислил. Теперь я тебя.

Ткаченко беспомощно развел руками.

— Я бы тоже хотел прочитать такой приказ, тряхнуть стариной, но сам знаешь, человек велик в своих намерениях, но не в их выполнении.

Олег уловил непривычные нотки в словах Ткаченко и снял пальто, заявив, что останется ночевать и заставит старую галошу рассказать все, что на душе, что гнетет, и предскажет, чем сердце успокоится.

— Ну, что ж, изволь, гадалка…

Ткаченко извлек из письменного стола рукопись и положил перед другом:

— Время не примирило нас с теми, кто отводил Человеку лишь место винтика. Тем же, кто быстро и недостойно забывает о прошлом, надо не стесняться напоминать о нем. Ведь правда?

Выслушав запальчивую речь Павла Петровича, гость тактично сказал:

— Действуешь недозволенными приемами, Пашенька, я не читал твоей повести, а ты хочешь, чтобы я безоговорочно встал на твою сторону. Прочту, тогда вернемся к этому разговору. Наберись терпения. Журналист нынче человек исключительный — терпеливый, волевой, героический…

— Еще что скажешь?

— Не веришь, а я сам видел, как на одном из московских дворов ребята играли в какую-то игру, вроде «казаков-разбойников». И верховодом у них был «Журналист».

— Что за новое увлечение? — удивился Ткаченко.

— Влияние кино. Теперь во многих фильмах журналист прыгает по крышам, дерется, летает на чем угодно, опускается на дно океана, проявляет чудеса храбрости.

— Прыгать легче, чем проявлять выдержку изо дня в день. И тебе придется туго. Если решишь ломать старые формы, порядки в редакции…

— Беззубый Паша показывает зубы, — скаламбурил Криницкий. — Не станем гоняться за Фантомасом. Советский угрозыск не привлекает журналистов для ловли бандитов… А силенки у нас еще хватит. Попробуем работать по-новому…

— В добрый час…

 

Новый приятель

1

— Кто пустым делам придает важность, тот в важных делах окажется пустым человеком. — Виктор Светаев натянул на голову одеяло, давая тем самым понять, что разговор окончен.

— Протрите глазки, в-ю-ноша, взгляните на часы, время вставать на ножки, — продолжал будить приятеля Анатолий.

— Ну и дал же бог мне попутчика!

— Не бог, а секретариат, — уточнил Толя, — а потом мы же договорились встретиться в райкоме.

— Не придавай значения пустым делам.

— Повторяетесь, сэр.

— Только потому, что ты не осознал всей мудрости изречения древнеримского философа Катона-старшего.

— Если ты еще начнешь цитировать Катона-среднего и Катона-младшего, то мы опоздаем.

Светаев наконец расстался с одеялом, сел на кровати, уставившись на Анатолия, удивленно произнес: — Ну-у?!

— Что ну?

— Ничего не слышал о Катоне-среднем.

— Пробел в образовании, вставай.

— Ага, осмыслил, кинь тапки, жмет невтерпеж…

Надевая тапки, Светаев пожаловался, что во рту погано, словно конный взвод ночевал, и башка трещит.

— Не надо было мешать водку с пивом, — сказал Анатолий.

— Запомни, Толик, никогда не давай людям банальных советов. К этому я мог бы еще кое-что добавить веское, но…

Виктор вприпрыжку побежал по коридору, а Анатолий занялся приготовлением завтрака. Нарезал хлеб, колбасу, налил в стаканы кипятку, пожалел, что не купил заварки, а то совсем было бы неплохое пиршество. Виктор долго не возвращался, и Анатолий стал листать блокнот. Записей мало, не успели встретиться со многими, с кем Ткаченко казалось необходимым поговорить. Два дня в командировке промелькнули незаметно. Вечером надо возвращаться в Принеманск, а в блокноте мало записано фактов и того меньше мыслей. О чем писать — совершенно неясно, ведь полоса.

— На берегу пустынных волн сидел он, дум великих полн, — в дверях появился Светаев, — чего пригорюнился, добрый молодец? Встретил сейчас того типа, что в ресторане называл нас в-ю-ношами, предлагает пойти опохмелиться…

— Ни под каким видом, — испугался Анатолий.

— Примерно так я ему и ответил: с утра не пью, не делаю из водки культа. А в-ю-ноша, кажется, сейчас снова налижется…

— У нас с тобой, Виктор, дел невпроворот. Успеем ли?

— Не доверяйте разочарованным — это почти всегда бессильные. Флобер. Том третий, страница сто сорок пятая… Давай вырезки, которые ты привез из Принеманска, прикинем, что у нас есть. У, да здесь у тебя целый клад. Располагаешь такими богатствами и еще сомневаешься! В этом духе у нас выступит ветеран, это вполне подойдет для секретаря райкома комсомола. Точка зрения директора школы нам известна. Руководитель военно-исторического кружка обещал притащить в гостиницу цифры и факты. Снимки ты возьмешь в редакции, а я смотаюсь в райком партии.

— Я тоже хотел бы встретиться…

— Пойдем строем, с развернутым флагом.

Секретарь райкома партии Станислав Иосифович Курелла оказался интересным человеком — кадровый офицер, бывший фронтовик. Тема военно-патриотического воспитания его по-настоящему волновала. Он говорил о том вреде, который в свое время принесли делу воспитания молодежи пацифистские настроения некоторых работников, ругал книги, авторы которых находят лишь черные краски, чтобы густо измазать ими страницы, касающиеся минувшей войны, а о подвигах, подлинном героизме не пишут — да и сейчас мало пишут о романтике военного дела. Недавно в школе одна учительница додумалась сказать ученику, не подготовившему урока: «Будешь плохо учиться, пойдешь в армию. Института тебе не видать, как своих ушей». А весь класс слушал эту вредную проповедь учительницы.

Анатолий удивленно смотрел на секретаря райкома. Тот говорил сущую правду, которую редко произносят вслух. Действительно, ни старший брат, ни сам Анатолий не думали о службе в армии. Володю призвали — отслужил. Анатолия освободили от службы в армии по состоянию здоровья — не огорчился. Так же относятся к военной службе и некоторые другие сверстники молодого журналиста. Почему? Очевидно, так их воспитали…

— Не кажется ли вам, — вступил в разговор Светаев, — что вы, Станислав Иосифович, рисуете несколько мрачную картину, так сказать, сгущаете краски? Боюсь, что редактор сочтет такое интервью антипатриотичным. Вы лучше расскажите о праздниках допризывников, о том, какие наказы дают будущим воинам родители, как в районе воспитывают допризывную молодежь, о работе ДОСААФ.

— Такими материалами мы располагаем, — ответил Курелла, — вам их дадут в орготделе. Но газете следовало бы глубже разобраться в вопросах военно-патриотического воспитания. Надо честно посмотреть на вещи. Возможно, это звучит несколько непривычно для нашего слуха, но среди определенной части молодежи укоренились пацифистские настроения. Не случайно на некоторых плакатах образ голубки заслонил фигуру воина. Многие люди привыкли к тезису, что войну можно предотвратить, и забывают, что она может в любое время разразиться нежданно-негаданно…

— И тогда наша молодежь с честью и достоинством выдержит суровый экзамен, окажется достойной своих героических отцов. Вспомним остров Даманский, — перебил Светаев.

— Я не ставлю под сомнение патриотизм нашей молодежи. Но сегодняшние недоделки могут нам дорого стоить. К войне надо готовиться в мирное время. Передайте редактору, что мы хотели бы чаще читать в газете статьи о мужестве воинов, их находчивости, о подвигах солдат и офицеров, совершенных не только на фронтах, давно, а сегодня, сейчас, в мирных условиях. Мне не приходилось читать в «Заре» статей, воспевающих труд военных моряков, летчиков, танкистов, артиллеристов, ракетчиков…

— Вы правы, товарищ Курелла. Это серьезное упущение газеты, — согласился Светаев, — мы обратим на него внимание редколлегии и редактора.

— В газете нередко можно прочитать о том, как работают вузы, каких специалистов они готовят, а вот о военных училищах почему-то не пишут. И зря. Надо привлекать внимание старшеклассников к военным училищам.

— Видите ли, Станислав Иосифович, — снова перебил секретаря райкома Светаев, — газете себя бичевать в этом номере неловко. Праздничный номер, посвященный Дню Советской Армии, а мы себя, как офицерская вдова, сами пороть станем, да еще и слезы в два ручья: «Простите нас, окаянных, не писали, проморгали, больше не будем». Вроде бы и не симпатично получается.

Анатолий не мог понять, что вывело из равновесия Виктора Светаева, почему он так агрессивно настроен. Но ведет он себя вызывающе, — надо бы вмешаться, перевести разговор в более спокойное русло. Не успел Анатолий еще придумать, какой вопрос задать, как сам должен был отвечать.

— А теперь разрешите полюбопытствовать, — спросил Станислав Иосифович, — вы сами в армии служили?

— Наша биография к делу не относится, — отпарировал Виктор.

— Я с тобой не согласен, Виктор, — вступил в разговор Анатолий, — вопрос уместен, и отвечать на него мне приходится без рисовки: в армии еще не служил. Подвело сердце…

— Напрасно ваш товарищ взъерепенился, — заметил Курелла, — я не в укор спросил… Только мне показалось, что товарищ Светаев сам не очень-то представляет армейскую жизнь, смысл воинской службы, и поэтому ему трудно будет писать о военно-патриотической работе…

— Об этом я тоже могу доложить редактору, — с вызовом произнес Виктор.

— Пожалуйста, — согласился Станислав Иосифович. — Если сочтете нужным. Еще у вас ко мне вопросы будут? Нет. Тогда попрошу, передайте привет товарищу Криницкому…

— А кто это такой?

— Ваш новый главный редактор. Вчера на бюро обкома утвердили. Мы с ним в одном артдивизионе воевали.

Светаев и молодой Ткаченко гадали, что могло произойти в редакции за время их непродолжительного отсутствия.

— Неужели у нас было затишье перед бурей? — недоумевал Виктор. — В обкоме партии похвалили редакцию за инициативу — организовали контрольные посты на ударных стройках области.

— И даже «Правда» отметила удачный номер «Зари Немана», в котором были напечатаны письма читателей «Ленин в нашей жизни», — напомнил Анатолий.

— Глебов, конечно, звезд с неба не хватал, — вслух продолжал размышлять Виктор, — но политическое чутье у него было. Да и в обкоме он свой человек…

— Ничего не пойму. Может быть, Курелла что-нибудь напутал, — высказал предположение Анатолий.

— Нет. В таких случаях не путают. Как думаешь, что представляет собой новый президент редакционной республики? Информация у нас весьма скудная — артиллерист Криницкий, — этого очень мало.

Анатолий вспомнил, что когда-то, давным-давно, в «Заре» вместе с отцом тоже работал Криницкий, заведовал каким-то отделом. Они с отцом даже вместе пьесу писали. Но тот — корреспондентом не то в Риме, не то в Париже…

— Эка хватил, старик, из Парижа да в Принеманск. Такого на свете не бывает. Но что зря гадать на кофейной гуще… Прошу прощения за банальное сравнение, — Виктор отпил глоток кофе, заглянул в чашку, поморщился, — нет, в этом очаровательном заведении, именуемом рестораном, гущи в кофе не бывает. Гадание на кофейной гуще отменяется. Как ты думаешь, не очень ли невежливо мы разговаривали с этим артиллеристом?

— Каким артиллеристом? — не понял Анатолий.

— Наша профессия требует большей сообразительности. Куреллой. И чего это нас занесло?

— До сих пор не пойму, какая вожжа тебе под хвост попала?

— Констатирую банальное выражение. Ты в руках никогда не держал вожжей, понятия не имеешь, где у лошади хвост. Образ почерпнут из сочинений предков.

— Нет, в самом деле, какого лешего ты так разговаривал с секретарем райкома?

— Мне показалось, что он смотрит на нас неодобрительно, как на гражданских пижонов. Я же привык, что представителей прессы уважают. Он из себя корчит невесть что… Видите, его волнует неуважительное отношение к погонам, при виде офицеров юноши и девицы не становятся «во фрунт» и не кричат «ура!», не льют слезы умиления. Оказывается, ему не нравятся романы о войне. Я все ждал, что он заговорит о Ремарке, как о пацифисте. Беспокойный секретарь!

3

В поезде, едва прикоснувшись головой к подушке, Виктор заснул. Анатолий вслушивался в его могучий храп и злился — сон не шел. Было все — и мерное покачивание вагона, и пресловутый «перестук колес на стыках рельс», и полумрак купе — только сон не приходил. Болела голова от выпитого вина. Чашка кофе, которая, по словам многоопытного Светаева, как рукой должна была развеять алкогольные пары, не помогла. А может быть, она и явилась причиной бессонницы? Анатолий никак не мог удобно улечься — то полка казалсь жесткой, то подушка маленькой, то сползало одеяло. Читать нельзя — свет в купе выключили.

Стал вспоминать все, что было за эти двое командировочных суток, споры с Виктором. Он, казалось, без особых усилий мог разбить любые доводы Анатолия, в новом свете показать обыденные явления, оспорить то, что не подлежало сомнению, и высмеять — считавшееся святым.

— Зри в корень, — поучал Виктор, — и ты увидишь, что не все белое — светлое, а черное — мрачное. Вдумайся, почему каждое человеческое свойство в нашем языке получило одно наименование отрицательное, другое — положительное. Об одном и том же человеке можно сказать — скупой и бережливый, трус и осторожный, глупый и непосредственный, «трепач» и фантазер, взбалмошный и страстный. Читая газеты, книги, ты не принимай все на веру, в готовом виде, а думай, думай, какую оценку каждому фактику дать — порицать или хвалить. Только в таком случае ты сможешь стать самостоятельной личностью. Человек должен иметь свою волю, свои твердые убеждения. Подчеркиваю, свои, а не чужие, тысячи раз повторенные и взятые тобой напрокат. Воля может и должна быть предметом гордости гораздо больше, чем талант. Способность рассчитывать среди осложнений жизни — это печать большой воли, — говаривал автор «Человеческой комедии», а он-то лучше других знал цену человеку.

Соглашаясь с Виктором, молодой журналист не замечал, как, поддаваясь очарованию его гладкой речи, взрывной силе фраз, он утрачивал свою самостоятельность, подчинялся чужой воле. В последнее время, в особенности после статьи о школе, Анатолий наконец поверил в свое журналистское призвание, а Виктор, походя, снова внес смятение в душу, снова заронил сомнения, снова возник осточертевший вопрос: «Свою ли тропинку на земле протаптываю?»

— Призвания, старик, между делом не определишь, — поучал Виктор, — десять, двадцать раз жизнь тебе по морде даст, шишек наставит, прежде чем оценит твою стоимость. Призвание можно доказать, только жертвуя всем, прежде всего своим покоем и благополучием. Беги, беги из Принеманска к чертовой бабушке, хватит держаться за папины штаны…

— Почему беги, — слабо отбивался Анатолий, — откуда ты взял, что я держусь за папины штаны? Большинство людей живет семьями, держится за родные места. Мы с гордостью пишем и говорим о рабочих династиях, потомственных артистах, врачах…

— И это ты считаешь положительным. Отец долбал уголь, и сын под землю лезь, дед ставил клизмы, и внук пусть ставит. Скукота. Каждый свое ищи, каждый сам должен завоевать свое место под солнцем. Упорство и только упорство дадут тебе оружие, с которым ты сможешь идти по жизни, не склоняя головы.

Что это, обычная болтовня Светаева или волнующие его проблемы? Анатолий терялся в догадках. Чем громче храпел Светаев, тем сильнее злился молодой Ткаченко. Мысленно обзывал Виктора краснобаем, а себя оболтусом за то, что развесил уши и принимал болтовню товарища за чистую монету. Теперь он постарался переключить мысли на другую волну. Как там Женя? Мало он думал о ней в последнее время. Пора, давно пора определить отношения с ней. Сделать это надо сейчас, завтра, послезавтра. А почему, собственно говоря, такая спешка? К другу надо спешить, когда твоя помощь ему больше всего нужна! Верно. А у Жени беда. Причем здесь беда. Без Жени Печаловой ему пасмурным покажется даже солнечный день. И все-таки страшно на всю жизнь связывать свою судьбу с судьбой другого. Интересно, что бы ответил на эти вопросы Светаев. Но лучше, пожалуй, его не спрашивать. Ответ надо найти самому — это так же очевидно, как и то, что женщина сама должна рожать и никто ей не помогает вынашивать плод.

В купе вспыхнул свет. Приближался Принеманск. Виктор громко зевнул, потянулся:

— Проснулся, старик? Знаешь, какие первые слова произнесли бы звери, вдруг заговорив по-человечески?

— Какие?

— Заяц, зайдя в ресторан, потребовал бы: «Официант, подайте мне жаркое из охотничьей собаки!»

— Остроумно, Виктор, но я это уже где-то читал.

 

Падение Анатолия Ткаченко

1

Такого разноса Анатолий не ожидал. Полосу о военно-патриотической работе написали быстро. Помогла сноровка Виктора Светаева. Он умело использовал вырезки из старых газет, другие материалы, которые молодому Ткаченко советовал прочитать его отец. Получилось живо, гладко. Анатолий долго писал интервью с секретарем райкома. Хотелось более полно выразить его мысль, но Виктор все переписал заново:

— Пойми, в-ю-ноша, не все, что слышишь, надо тащить в газету. Мало ли что в беседе скажет секретарь райкома партии…

В секретариате готовили праздничный номер, посвященный Дню Советской Армии, торопились, и материалы, написанные молодыми журналистами, без задержки отправили в набор. Потом разразился скандал. Новый редактор снял полосу, как бездумную, и Соколов не знал, чем заполнить освободившееся место.

Утром только и было разговора, что о провале Светаева и молодого Ткаченко. Ответственный секретарь, который подписал материалы в набор, напустился на молодых журналистов. Говорил, что они подвели коллектив, что по их вине праздничный номер вышел скучным и серым.

— Разве такой номер надо было подготовить в честь нашей героической армии! — с пафосом заметил на летучке заместитель главного редактора Герасим Кузьмич. — Уж больно мы доверяем молодым журналистам. Пусть даже они способные — этот Светаев и сын Павла Петровича, но разве им по плечу подготовить полосу для праздничного номера? Тем более в командировке, когда надо самому мозгами шевелить, а папы рядом нет…

— Причем здесь отец? — не выдержал Анатолий, — я и сам не маленький!

— Помолчите, товарищ Ткаченко, — грозно насупил брови Герасим Кузьмич, — нельзя злоупотреблять нашим добрым отношением к вашему отцу, а вы не цените нашего терпения. Вы мальчишка, а позволяете себе говорить высокомерно со старшими товарищами. Вы не постеснялись даже у меня в кабинете вести себя по-хулигански.

— Вы же тогда в передовой неправильно написали…

— Вот видите, — развел руками Герасим Кузьмич и повернулся к Криницкому, — я думаю, что новый редактор проявит принципиальность и сделает необходимые оргвыводы из вашего поведения и недобросовестной подготовки материала к праздничному номеру.

Криницкий, подводя итоги обсуждения, пытался несколько смягчить критические замечания. Он сказал, что виноваты не только молодые журналисты, но и работники секретариата. Такую полосу лучше было поручить писать людям, прошедшим армейскую школу. Молодые, которые ни разу не переступали порога казармы, изложили банальные мысли, а то новое, что вошло нынче в жизнь армии, о чем им говорили люди опытные, упустили…

Виктор Светаев толкнул в бок приятеля по несчастью и написал в блокноте: «Секретарь — артиллерист. Вот откуда ветер. Курелла рекомендован первым секретарем Принеманского горкома»…

— Ну и черт с ним, — вслух произнес Анатолий.

На него оглянулись сидевшие впереди сотрудники редакции. Герасим Кузьмич погрозил авторучкой:

— Ведите себя прилично, Ткаченко. Не мешайте говорить главному редактору. Или вам критика не по нраву…

Да, критика явно пришлась Анатолию не по нраву. До сих пор его чаще уговаривали, а он сопротивлялся, его призывали к бо́льшей активности, называли способным. А здесь сказали столько неприятного, и кто? Герасим Кузьмич! Он же двух слов связать не умеет. И все-таки парень чувствовал, что выступавшие во многом были правы. Это, пожалуй, больше всего и огорчало. Полосу они писали тяп-ляп, без души, выхолостили интервью с секретарем райкома партии. Допустим, сделал это Светаев, но Анатолий не возражал. Как он мог других агитировать служить в армии, когда сам не рвется надеть солдатскую форму? А какое он имеет право оставаться журналистом? Написать заявление, и дело с концом.

Анатолий положил перед собой чистый лист бумаги и размашисто написал:

«Главному редактору „Зари Немана“…»

В это время в кабинет вошел Светаев.

— Чего пригорюнилась, красная девица?

— Не плясать же мне от радости.

— Но и нос нечего вешать. Пойдем в «Бочку».

— Пойдем, — согласился Анатолий.

2

— Толя все еще не пришел? — в пятый раз спросила Тамара Васильевна.

— И не звонил, — снова ответил Павел Петрович, — где он задерживается?

Беспокойство в квартире Ткаченко нарастало. Парень ушел утром на работу, и вот скоро двенадцать ночи, а он не подает о себе никаких вестей. Павел Петрович звонил в редакцию, но там сказали, что после обеда никто Толика не видел. Вначале отец предполагал, что сын выполняет какое-нибудь редакционное задание, но сейчас, когда близится полночь…

Раздался телефонный звонок. К трубке одновременно протянули руки Тамара Васильевна и Павел Петрович.

Позвонила официантка из ресторана «Бочка». Осведомившись, это ли квартира товарища Ткаченко, она сообщила, что Анатолий с товарищем крепко выпили. Пора закрывать ресторан, а парень куролесит.

— Боюсь, как бы не попал мальчик в вытрезвитель, — высказала опасение официантка и повесила трубку.

Павел Петрович стал торопливо одеваться.

— Возьми нитроглицерин, — посоветовала Тамара Васильевна.

— Ладно.

К ресторану «Бочка» Павел Петрович подошел, когда дюжий швейцар провожал последних посетителей. Издали он увидел сына. Анатолий, стоя у дверей ресторана, пытался надеть пальто. Светаев держал пальто за воротник и приговаривал:

— Сюда ручку суй, в-ю-ноша…

Ткаченко подошел к молодым журналистам. Сын посмотрел на отца, как на привидение.

— Пойдем, Анатолий, — стараясь подавить раздражение, попросил Павел Петрович.

— Ты?! — обращаясь к Светаеву, Анатолий зло сказал: — Полюбуйся — мой папочка. Зачем ты здесь, что тебе надо? — этот вопрос уже был задан отцу.

— Пойдем домой…

— Иди ты… — Анатолий оборвал фразу на полуслове и с пьяным упорством повторил:

— Что тебе здесь нужно?

— Ты мне нужен.

— А что ты от меня хочешь? — упершись ладонями в бока, спросил Анатолий.

— Хочу, чтобы ты сейчас пошел домой!

— Толь-ко и все-го, — по складам произнес Анатолий. — Виктор, слышишь, он хочет, чтобы я шел домой.

Светаев похлопал младшего Ткаченко по плечу и тоже посоветовал идти домой.

— Убери лапу, — грозно заявил Толя, — слышишь, убери свою лапу.

Ткаченко, не в силах сдержать раздражение, схватил сына под руку и потащил к себе.

— Что, ты меня силой!..

Анатолий, дыхнув в лицо отца перегаром, вырвался из рук и неожиданно побежал вверх по пустынной улице.

— Подожди, куда ты? — Павел Петрович засеменил за сыном.

Анатолий бежал легко, словно и не был пьяным. Он быстро удалялся в своем развевающемся на ветру пальто. Затем вовсе скрылся в темноте.

— Куда же это он? — приложив руку к сердцу, переводя дыхание, спросил темноту Павел Петрович. Что-то оборвалось в груди, и он почувствовал себя покинутым, беспомощным стариком.

— Куда он? — переспросил из темноты голос Светаева. — Думаю, в самостоятельную жизнь.

— Это вы, вы его споили, — ринулся на Виктора Павел Петрович.

— Пил, предположим, он сам, а не держаться за ваши штаны посоветовал ему я. Разве не пора парню становиться самостоятельным? — с вызовом спросил Светаев.

— Идите вы к… — Павел Петрович грубо выругался, чего с ним уже давным-давно не бывало.

3

Анатолий очнулся в вагоне поезда. Он спал на жесткой полке, подложив под голову пальто вместо подушки. Незнакомый парень убирал постель с противоположной полки. Увидев, что сосед проснулся, он беззлобно спросил:

— Очухался?

— Куда мы едем?

— Скоро Морская, пора вставать.

— Морская?! Почему, собственно говоря, Морская? — Анатолий стал восстанавливать в памяти события минувшей ночи. Цельной картины не получалось. Ресторан… Выплывшая из темноты фигура отца… Бег па улицам ночного города. Вокзальная толпа. Кричит громкоговоритель: «Пассажирский поезд уходит через тридцать минут…».

— Ты что не встаешь, — пора, — поторопил сосед, — или, может, еще не протрезвел?

— Мне встать недолго, — мрачно ответил Анатолий, — багажа нет. А трезв я, как стеклышко…

— Матовое стеклышко. Ты зачем в Морскую едешь?

— На работу устраиваться… Рыбаком хочу.

— Рыбаком? А мамочка тебя отпустила? — парень презрительно оглядел Анатолия. — Небось, физическим трудом никогда не занимался.

— Ну и что!

— Ничего. Какая у тебя профессия?

— Допустим, журналист…

— Вот и возвращайся домой, получай в редакции командировку, тогда милости просим к нам на судно. Посмотришь, как эту рыбу добывать…

— Ты кто?

— Механик БМРТ.

— Вот здорово. Возьми к себе на траулер.

— Если бы я хотел, все равно не смог бы этого сделать. А я и не хочу. Какой же ты рыбак? Нам сильные люди нужны. А ты… Нет, не подойдешь.

— Это почему же? — обиделся Анатолий.

— Видать, характер хлипкий.

— Почему ты так решил? — все еще продолжая сердиться, спросил Ткаченко.

— Ты что думаешь, первый раз я пьяного хлюпика видел? Характер вчера показывал. Всех к черту. Сам пробью себе дорогу… У нас всех к черту не пошлешь. Без людей ты и копейки не стоишь. Так, салака.

В отделе кадров тралового флота тоже не выразили восторга при появлении Анатолия. Попросили документы. Он протянул редакционное удостоверение. Единственное, что было в кармане.

— Вы что, к нам в командировку? — удивленно спросил инспектор по кадрам.

— Нет, сам по себе. Хочу работать.

— Значит, пленила морская романтика. Ну что ж, заполните анкету. Месяца через три, если пройдете проверку…

— Как это через три… — Анатолий засунул обратно в карман удостоверение и пощупал скомканную бумажку. Машинально достал ее, распрямил. Три рубля. Весь его капитал. Не много. И на несколько дней не хватит, не то, что на месяцы.

Работник отдела кадров продолжал перечислять документы, которые должен представить человек, желающий получить работу на судах, ведущих промысел в далеких морях и океанах. Собственно говоря, Анатолий и сам должен был догадаться, что каждого, кто приходит в отдел кадров, на судно сразу не пошлют. Проверить надо, что за человек. А у молодого Ткаченко нет ни паспорта, ни комсомольского билета, ни трудовой книжки, ничего, что могло бы удостоверить его личность. Кроме редакционного удостоверения. Почему журналист вдруг хочет стать рыбаком, как он оказался в Морском?

Что же делать, куда податься? Вернуться в Принеманск? Глаза куда денешь. Опять амбиция. Мать места себе не находит. Отец обиделся. Какой черт его вчера попутал хамить отцу? А Женя? Вот ей и позвоню, она поймет.

Междугородняя долго не соединяла с Принеманском. Наконец он услышал голос Жени. Никогда он не казался таким дорогим, любимым…

— Толенька? Наконец-то, мы так волновались. Папа звонил… Как же ты оказался в Морском?..

Анатолий ответил что-то нечленораздельное, попросил поговорить с матерью, пусть вышлет на обратный билет денег. Приедет, все объяснит…

4

Раза три Анатолий наведывался на почту. Девушка, сидевшая за окошечком, на котором было написано «До востребования», приветливо отвечала:

— А вам пока еще пишут…

— Сколько времени нужно, чтобы по телеграфу пришел перевод из Принеманска в Морскую?

— Когда как. Может, два часа, а может, и пять. Наведайтесь позже.

Кончился не по-весеннему теплый день. Анатолий, устав, решил дождаться на почте пока наконец не пришлют деньги. Перекинув пальто через руку, он снова подошел к знакомому окошечку.

— Вот теперь есть, — улыбнулась девушка и протянула пахнущую клейстером зеленую бумажку, — только что получили. Напишите номер паспорта, кем выдан, сумму прописью…

— У меня нет с собой паспорта.

— Как же так?

— Уехал и забыл. Может, вас устроит удостоверение?

— Правилами запрещено, но если вы за меня заступитесь, когда начальник станет взыскивать…

— Клянусь.

— Оформляйте.

Пока Анатолий заполнял документ, замурзанный мальчишка лет десяти схватил его пальто, неосторожно оставленное на спинке стула.

— Ты это куда, паршивец! Товарищ Ткаченко, ваше пальто, — крикнула девушка из-за окошечка.

Полная женщина с авоськой, набитой батонами и бутылками с молоком, схватила мальчишку за плечо:

— Ворюга. От горшка — два вершка, а туда же. Куда только родители смотрят?

— В милицию его, в милицию. Там дознаются, кто его научил воровать, — посоветовал парень с комсомольским значком на борту пиджака.

— Что за шум, — весело сказал Анатолий, — это мой пацан. Я его и попросил подержать пальто.

— Тогда другое дело, — разочарованно произнесла женщина и отпустила мальчишку.

— Извините, я подумала, — стала оправдываться девушка, протягивая Анатолию двадцать рублей, посланные отцом по телеграфу.

Воришка понял, что незнакомый парень спас его, но не до конца поверил ему. Когда вышли на улицу, он стал усиленно шмыгать носом, моргать глазами, пытаясь выжать слезу:

— Ты меня в тюрьму поведешь, да?

— Охота мне на тебя время тратить.

— Я больше не буду, дяденька.

— Как тебя зовут, племянничек?

— Сергунька.

— Лопать хочешь?

— Еще как.

— Я тоже. Пошли в ресторан.

— Я? — удивился мальчишка. — У меня денег нет.

— Угощаю, — и вспомнив Светаева, спросил: — Признавайся, любишь жаркое из охотничьих собак?

— И котлеты тоже.

5

Старшие Ткаченко не пустились в пляс, когда на пороге квартиры появился Анатолий со своим подопечным.

— Как же это ты так, Толечка?

— Толечка, Толечка, — перебил жену Павел Петрович. — Кому нужны его объяснения… Такого позора…

— Дурак я, и сам это понял, — склонил голову Анатолий, — устраивает тебя такое признание? Или, может быть, мне пасть на колени? Впрочем, вместо одного дурня, ты видишь теперь перед собой полтора. Вот и его я к вам притащил.

— Боже мой, — всплеснула руками Тамара Васильевна, — а это еще что за явление? Да на нем ни одного чистого местечка нет.

— Отмоем, мамочка. Познакомились мы на почте в Морском, в момент, когда сей гражданин пытался совершить поступок, явно не совместимый с моральным кодексом советского человека.

Более подробный разговор состоялся за обеденным столом. «Сей гражданин» после того как был отмыт в ванной, облачен в чистое белье Анатолия и его свитер, сиял словно шар на новогодней елке. Закончив единоборство с двумя котлетами и жареной картошкой, гость удовлетворенно заявил:

— Я уже сыт.

— Раз сыт, тогда будем знакомиться, — предложил Ткаченко-старший, — меня зовут Павел Петрович, можешь называть дядей Павлом.

— Дядей? — удивился гость и ткнул пальцем в Анатолия, — он — дядя, а ты — дедушка.

За столом засмеялись. Павел Петрович кивнул в сторону жены.

— Вот она — бабушка Тамара.

— Нет, — замотал головой гость, — тетя. Бабушка — это когда старая, а тетя молодая.

Тамара Васильевна рассмеялась:

— Съел, старый дед?

— А ты, оказывается, пацан, дипломат.

Мальчишка замотал головой:

— Не угадали. Сергунька я.

— Значит, Сергей-воробей будем тебя звать.

— Это только мальчишки так дразнятся, — беззлобно заметил тот, — папа меня всегда Сергунькой называл, а мать, как пьяная напьется, «обормотом» прозывала, а когда заплачет, то «горем сирым»…

— Где же твои родители? — спросила Тамара Васильевна.

— Отец помер, а мать спилась. Вот и загудела в дальние края, как чистая тунеядка…

Чудовищно, страшно звучало в устах мальчика «чистая тунеядка» в соседстве со словом «мать».

История, рассказанная Сережей с пятого на десятое, потрясла взрослых. Коротко она сводилась к следующему: потеряв мужа, мать Сергея утратила человеческий облик. Начала пить, а потом и вести безнравственный образ жизни. Мамины «гости», пьяные драки, скандалы не давали мальчику возможности учиться, нормально развиваться. Вмешались соседи, милиция. Дело кончилось судом. Мать лишили родительских прав, выслали из города. Суд не обошел вниманием и мальчика. Было решено направить его в школу-интернат. Но это решение почему-то не выполнили. Из детской комнаты милиции хотели послать его в детский дом, но тоже что-то не получилось. Тем временем недобросовестные соседи оттяпали у мальчика комнату, а его выгнали на улицу. Бездомный, предоставленный самому себе, Сережа бродил по улицам Принеманска, попрошайничал, стал понемногу воровать. Потом решил повидать свет. Ездил «зайцем» на автобусах, поездах, так очутился в Морской, где и встретился с Анатолием.

— Черт знает что! — возмутилась Тамара Васильевна.

— Как же у нас такое могло случиться? — недоумевал Анатолий.

— Ты возьми и разберись, — посоветовал Павел Петрович. — Ты журналист, а это обязывает. Кому, как не тебе, встать на защиту мальчика, обиженного чиновниками.

— А я имею право, — спросил Анатолий, прямо глядя в глаза отцу, — после всего, что сделал?

— Это решат в редакции. Думаю, что пока еще не выгонят.

6

Сергунька привел Анатолия к большому серому дому:

— Вот здесь на втором этаже мы и жили.

— Какая квартира?

— Двенадцатая, — ответил мальчонка, — только я туда не пойду. Ну их!

Несмотря на то, что еще не начало смеркаться, дверь отпер заспанный мужчина лет под сорок, из-под майки торчали густые рыжие волосы.

— Вам кого? — недоуменно уставился он на Анатолия.

— Здесь жил мальчик, по имени Сережа…

— Может, и жил. Сейчас не живет.

— Я из редакции, — представился Анатолий, — хотел бы с вами поговорить…

— О чем говорить, — глаза рыжеволосого беспокойно забегали. — Мальчишка, видно, вслед за матерью в тюрьму угодил, а если речь идет о комнате, так у нас есть ордер, на законном основании.

Весь следующий день у молодого журналиста ушел на поиски тех дельцов, которые дали возможность рыжеволосому «на законных основаниях» отнять комнату у мальчишки. Встречался он с управдомом, заведующим райжилотделом, но толку не добился. Выходило, что ордер действительно выдан на законном основании. В комнате никто не жил, за нее никто не платил. А что касается мальчишки, какой же он квартиросъемщик в десять-то лет… К тому же было решение суда определить его то ли в интернат, то ли в детский дом.

Следующий визит Анатолий нанес в школу, где учился Сережа. Его здесь хорошо помнили, и учительница третьего класса, которая учила мальчика, и директор школы.

— Да, мальчишка был способный, — сказала учительница, — но влияние семьи, конечно, сказывалось. Я встречалась с его матерью. Падшая женщина.

— Что же сталось с мальчиком, почему он не ходит в школу?

— Было решение суда перевести его в интернат, — ответил директор школы.

— И он теперь там учится?

— Помилуйте, — поднял руки директор школы, — у меня шестьсот учеников, не могу я о каждом помнить.

— Ну, а вы? — спросил журналист учительницу.

— Что я? Он больше в моем классе не учится.

Директор посоветовал обратиться в городской отдел народного образования. Они принимали решение о переводе Сережи в интернат.

В гороно распределением ребят по интернатам занималась женщина лет пятидесяти с добрым материнским лицом. Когда Анатолий вошел в кабинет, женщина приветливо улыбнулась, показала рукой на стул, а сама продолжала разговаривать по телефону.

— Что сказал врач? — спрашивала она в трубку. — Нет, нет, пусть ни в коем случае не встает с постели. Мало ли, что нет температуры. Приду, сама посмотрю. Спроси у Сашеньки, что ему купить… Хорошо, обязательно куплю.

Трубка положена. Женщина объясняет:

— Внучок заболел, беспокоюсь. Чем могу быть полезна редакции?

Анатолий называет фамилию Сережи и просит объяснить, почему его не устроили в интернат. Женщина листает толстую книгу, тихо повторяя фамилию мальчика.

— Вспомнила. По указанию заместителя председателя Принеманского горисполкома товарища Петрило на это место в интернат мы послали девочку, родители которой не имели возможности ее содержать. Кажется, у них не было квартиры, только приехали… Мальчика направили в детский дом.

— Какой?

— Не скажу. Детскими домами занимается другой инспектор, Вера Ивановна, ее кабинет тридцать второй, направо по коридору…

Вера Ивановна помнила, что с ней говорили об устройстве мальчишки в детский дом. Она позвонила в несколько детских домов… В тот момент не было мест, но обещали…

Заведующий гороно, выслушав рассказ журналиста о судьбе Сережи, возмутился:

— Безобразие, бюрократизм. Какое бездушие! Будьте уверены. Я строго взыщу с виновных!

На прощание завгороно еще раз пообещал наказать виновных, а вопрос об устройстве мальчика в интернат, — сказал он, — можно считать решенным.

 

В воздухе пахнет грозой

1

2 марта

«Люблю грозу в начале мая…» В редакции, по-моему, грянет гром в начале марта. Новый главный начинает показывать коготки. До сих пор он лишь приглядывался, принюхивался. Сегодня же произнес, так сказать, программную речь. И она прозвучала предвестником близкой грозы! Главный сказал, что журналиста прежде всего отличают от людей других профессий глаза. Он смотрит на мир широко раскрытыми глазами. В «Заре», по его наблюдениям, кое-кто настолько постарел, что разучился удивляться, ленится раскрыть глаза, чтобы бросить хотя бы мимолетный взгляд на окружающее. Некоторые товарищи ко всему привыкли, не в состоянии взорваться, увидев несправедливость, зубами схватить за горло бюрократа. Всякому, обожающему покой, следует найти более спокойную работу, чем работа в редакции ежедневной газеты.

Очевидно, многие себя неуютно чувствовали во время этой речи, хотя редактор не назвал ни одной фамилии. Мне, например, казалось, что Криницкий расскажет о моем «бегстве» к рыбакам. Он-то, конечно, о нем знает. Отец, правда, взял грех на свою душу, очевидно, он договорился с главным, еще когда я был в Морском. Никто не спросил, почему один день я не выходил на работу.

Вообще об этом моем поступке никто не упоминает. Ни отец, ни мать. Словно ничего не случилось. А я все время жду. Вот-вот разразится скандал. И это ожидание, пожалуй, хуже откровенной взбучки. Впрочем, есть человек, который не молчит — Женя. Она не перестает удивляться, как я мог напиться до такого состояния, что влез в вагон и поехал неизвестно куда. Она опасается, что я могу стать алкоголиком. «А это ужасно!» — то и дело восклицает она. И все-таки, кажется, именно Женя первой простила меня, искренне озабочена моим или нашим будущим.

Я перестал следить за речью главного редактора, поэтому и не понял, в чем смысл записки, незаметно переданной мне Виктором Светаевым: «Криницкий — Дон-Кихот, он предпочитает атаковать лишь призрачные мельницы».

В это время Олег Игоревич, обращаясь ко всем присутствующим, попросил сотрудников редакции подумать, как лучше использовать творческие силы, возможно, следует несколько изменить структуру редакции, нужны ли отделы в таком виде, как они сейчас существуют.

— Прошу вас, думайте, — закончил редактор свое выступление, — не бойтесь смелых предложений. Если что надумаете полезное, милости прошу ко мне…

После летучки редакция гудит, говорят «о новой метле», о том, что «великие реформаторы» чаще других оказываются в луже, и что структура редакции «дана нам свыше, а потому незыблема», и нечего тут думать.

2

5 марта

Завтра у отца с матерью знаменательный день. Тридцать три года супружеской жизни. Вот это стаж! Хотя дата и не круглая, но совсем как в сказке о золотой рыбке: «Жили старик со старухой тридцать лет и три года».

Наконец почтил нас своим присутствием и Владимир. Приехал он один, без жены. Этому прискорбному факту брат дал исчерпывающее, хотя и примитивное объяснение: «Финансы поют романсы».

Я сказал, что в роду Ткаченко не было жмотов. На это он мне ответил:

— Обзаведешься своей семьей, тогда поговорим.

Сергунька уступил диван брату, а сам перешел спать на раскладушку. Его уже можно устроить в интернат. Звонили из гороно, что есть место.

6 марта

Вечером собрались гости. Давно у нас не было дома такой пестрой компании. Родители позвали Криницкого и Соколова — своих давнишних знакомых. Я решил, что 6 марта знаменательный день в семейной истории рода Ткаченко и привел Женю. Родители встретили ее весьма приветливо. Нюх не изменил Виктору Светаеву. Только сели за стол, как он появился на пороге. Незваный и нежданный. Я смутился, не зная, как поступить. Ведь отец, хотя и не говорит, но, я чувствую, во всем происшедшем он винит Виктора. Тем не менее отец пригласил:

— Раздевайся, садись, Светаев!

Когда были произнесены тосты «за молодых!» вместе и порознь, выпито за «лучшие произведения, сочиненные в соавторстве молодоженами», то бишь, за Владимира и меня, отец на несколько минут отлучился в свой кабинет и вернулся со старым пакетом. В нем оказался номер «Зари Немана», выпущенный 9 мая 1945 года — в День Победы над Германией. На газете размашисто, почерком отца было написано несколько строк.

— Это я писал Владимиру, но в равной степени написанное относится и к Анатолию, и к Жене, и к Светаеву, и к Сергуньке. Я адресовал свое письмо в будущее. И вот сегодня это будущее наступило. Сын, рожденный в победном сорок пятом, приехал домой после того, как сам носил военный мундир, сам стал главой семейства. Вручаю тебе газету, сын Победы!

Письмо в будущее, написанное на первой газетной полосе, пошло по кругу. Прочитал его и я. Вот оно: «Сынок, ты родился во время войны, однако твоя память не сохранит ни зашторенных окон, ни воя бомб, ни пожарищ. Ты лежал в коляске, глядел в потолок, когда мы праздновали нашу Победу. В этот день для тебя открылись безоблачные дали, над землей взошла заря счастья. Ее зажег Человек, наш советский Человек, он пролил кровь за твое счастье. Люби его и сам стань Человеком!»

Владимир, прочитав письмо, поцеловал папу в щеку:

— Верь, отец, буду Человеком. И сын мой станет Человеком!

Следующей по кругу читала письмо Женя. Я видел, что газета ее взволновала, и она тихо, почти шепотом, поблагодарила отца и добавила, что так же могла написать и ее мать, Любовь Печалова.

— Любовь Печалова! — воскликнул Олег Игоревич. — Как же я сразу не догадался. То-то я смотрю вы мне кого-то напоминаете. Я о ней писал когда-то в «Заре» очерк, помнишь, Павел? Ну, значит, очерк был слабый, если не запомнил, а ваша мама, Женечка, прекрасная женщина. Вы ей привет от меня передайте. Скажу по секрету, когда-то я к ней был неравнодушен. Тебе, Толя, повезло. Женечка очень похожа на свою мать.

Редактор нарушил торжественность минуты, я теперь не мог, как Владимир, произнести какие-нибудь возвышенные слова, подойти и поцеловать отца. А он смотрел на меня. Как я хорошо знаю этот взгляд — не то просящий, не то требующий, вразумляющий. Послание-то в общем сентиментальное. Его можно было бы провести по разряду «сюси-муси», но почему-то оно меня, сегодняшнего, со всей моей дурью, взволновало, заставило отвернуться, чтобы справиться с чувствами. Мне казалось, что я наконец понял, что таит в себе выражение «священный трепет», которое так любят в торжественных случаях употреблять мои коллеги. Право хорошо, что в эту минуту гости смотрели не на меня, а на Сергуньку. По-смешному топыря губы, он силился прочитать надпись на газете. Но это ему давалось нелегко.

— Уж больно почерк неразборчив, — с достоинством сказал мальчик и передал газету Виктору.

Никто из нас не догадался посмотреть, что печатала в тот далекий светлый день наша газета, а Виктор прочитал все заголовки и заметил, что с этой надписью здорово придумано. Прямо просится в очерк, заголовок готов «О чем напомнила старая газета».

Криницкий с любопытством взглянул на Виктора. Но Светаев, очевидно, не обратил внимания на одобрительный взгляд главного и следующим вопросом явно испортил о себе впечатление. Виктор сунул исторический номер «Зари» между бутылкой коньяку и тарелкой с паштетом и спросил:

— Павел Петрович, скажите нам, несмышленышам, почему вы на первой полосе такой огромный портрет Сталина напечатали? Неужели и вы преклонялись?

Лысина отца покраснела, на лбу вздулись жилы:

— Вы когда-нибудь слыхали, кто был Верховным Главнокомандующим во время войны? Вы заглядывали хотя бы в учебник истории?..

— Даже решения двадцатого и двадцать второго съездов читал, со стенографическим отчетом знакомился.

Со стула поднялся Владимир. Он был заметно выпивши, попытался через стол дотянуться до Виктора, увидев, что из этого ничего не выйдет, крикнул брату:

— Толька, спрячь газету и не давай ее лапать грязными руками.

В другой раз я, может быть, и сцепился бы с Владимиром, пусть не задевает моих приятелей, но сейчас резануло бестактное обращение Виктора со священным, да, священным! — я не стыжусь произнести это слово — номером газеты. Она напомнила о героях минувшей войны. О них не пристало говорить походя, дожевывая бутерброд с ветчиной. И что он знает о «культе личности», почему сейчас сунулся с этим вопросом? Я умоляюще посмотрел на отца. Когда отец вспылит, то говорит на басах, не стесняется в выражениях и грозных оценках — пожалуй, исключение составляем мы, Владимир и я, — с нами он всегда старается быть ровным, не показывать себя в гневе.

Заметил изменившуюся за столом атмосферу и Сергунька, он весь сжался, испуганно произнес:

— Сейчас драться будут!?

Нам, взрослым людям, стало как-то не по себе, неуютно от этого испуганного полувопроса-полуутверждения мальчика.

— Слышите, что сказал Сергунька? — спросила мать. — Не за столом вести этот разговор. Ешьте, пейте, кто от этого не глупеет, помните, что вы сыны Победы, отец правильно сказал, на вас мы надежды возлагаем. Каждый из вас, ребята, для нас, ваших родителей, именно тот Человек, о котором мы мечтали тогда, когда печатался этот номер.

— Человек — это звучит гордо, — Виктор явно хватил лишнего, и его начало заносить, из интересного собеседника он становился назойливым. — Гордо! Алексей Максимович писал, а мы, как попугаи, повторяем.

Володька стал за стулом Светаева и тряхнул его за плечи:

— Что ты знаешь? Вырвал одну фразу и действительно, как попугай, повторяешь. Послушай, что писал Горький.

— Просвети нас, неучей, вью-ю-ноша!

Владимир, пожалуй, не по зубам моему приятелю. Светаев остер на язык, но брат еще в школе слыл энциклопедистом. Читает он все — энциклопедию и стихи, уставы и беллетристику, историю кино и какие-то философские трактаты. Спорить с ним бесполезно. Он все равно окажется прав, сошлется, найдет и покажет какой-нибудь весьма авторитетный источник. Вот и сейчас, устремив взгляд на балконную дверь, брат читал по памяти, как по книге:

— Человек — вот правда! Все — в Человеке, все — для Человека! Существует только Человек, все же остальное — дело его рук и его мозга! Человек! Это — великолепно! — погрозив пальцем Виктору, добавил: — И уже потом, понимаешь, потом, как вывод, — это звучит гордо!

Виктор в знак капитуляции поднял руки. Заговорили все сразу. Каждому хотелось сказать свое слово о единственном чуде на земле. Говорили о призвании человека, долге, обязанностях. Женя прочла стихи Межелайтиса, а мама — Есенина. Когда мать читала стихи, Женя мне шепнула на ухо:

— Какая у тебя чудная мама.

— Станет твоей свекровью, не то запоешь, — пошутил я.

Женя смутилась.

Действительно, мать словно помолодела. Криницкий произнес в ее честь панегирик и поднял бокал:

— Хочу еще раз выпить за тебя, Тамара. Ты даже не можешь себе представить, как мне было приятно, когда в какой-нибудь чужой стране я слышал по радио наши «Последние известия» или «Маяк» и среди других — коротенькое сообщение из Принеманска. А однажды в Париже я услышал в выпуске «Маяка» твой голос. Ты вела репортаж с нашего Лебединого озера. Чувство было такое, будто стоишь ты рядом, будто я вас всех увидел. Очень было приятно.

— Спасибо, Олежек, на добром слове.

Криницкий подошел к маме и поцеловал ее, а потом, обращаясь ко мне, добавил:

— Гордись, Анатолий, такой матерью, гордись!

— Что же ты молчишь, Толик? — спросил отец.

— Я не молчу, я горжусь мамой, ее даже в Париже слушали.

Перед родителями мы всегда в долгу. Как правило, не успеваешь его заплатить, как сам становишься родителем и тебе самому должают.

Точка. Теперь уже не поздно, а слишком рано. Встает заря, а я еще не ложился спать. Гости давным-давно разошлись, я проводил Женю, выслушал мнение матери о моей избраннице:

— Славная девушка, только ты ее не обижай.

9 марта

— Я хочу послать вас в отдел писем. Поработаете, присмотритесь, подумаете, что можно создать на базе этого главного в редакции отдела, — такое предложение сделал Светаеву и мне главный редактор.

— За какие грехи, Олег Игоревич? — взмолился Виктор. — Неужели вы не можете простить нам ту злополучную полосу?

Криницкий объяснил, что в отделе писем наиболее интересный участок работы в редакции, что там ощущается пульс жизни и т. д. и т. п.

Светаев расстроен, хотя и иронизирует.

— Как в кинематографе. В первой серии героя посылают по заданию отдела писем проверить письмо склочницы. Зарождается любовь. Во второй герой — уже из международного отдела — летит за границу. Весело проводит время среди коллег. Пьет, закусывает. Возвращается домой — любовь крупным планом. Мы с тобой, Толя, на пути к славе. Отдел писем, заграничная командировка, поцелуй в диафрагму.

В самом деле, почему главный решил перевести нас в отдел писем? Не является ли это замаскированным взысканием за нашу с Виктором пьянку, за мой пьяный бунт против отца?

3

11 марта

Виктор Светаев смеется так, словно его щекочет взвод русалок. Возле него собрался весь, ныне самый многочисленный в редакции, отдел — отдел писем.

— Не надо ли вызвать скорую помощь? — спрашивает заведующая отделом Регина Казимировна Маркевич.

— Этому письму цены нет, — вытирая набежавшие на глаза слезы, утверждает Виктор. — Уй, черт, такого не придумаешь, это самому талантливому пародисту не сочинить.

— Показывай, что за классика? — руки тянутся к нескольким листкам бумаги, лежащим перед Светаевым. На этих листках, исписанных мелким, довольно сносным почерком, — помесь зловонной обывательской сплетни, цинизма, мещанской воинственности, вопиющей неграмотности и еще чего-то, так же смердящего. Но читать без смеха невозможно, действительно такого не придумаешь.

Какие-то мещане описывают все, что видят сквозь замочную скважину спальни о беспутной жизни соседки. Письмо в редакцию они назвали: «Милда Ивановна — лицо действующее».

По словам соседей, это действующее лицо «радовала и удовлетворяла только развратная жизнь и денежный вопрос. Ее муж, инженер, не в состоянии был предоставить своей жене эти порывистые удовлетворительные эффекты. Вскоре Милда Ивановна совершенно потеряла облик советского человека и перешла на открытый шарж разврата. В то время как инженер уходил на работу, к жене приходила и приезжала всякая нечисть на аудиенцию. Случалось так, что когда муж придет с работы, а у нее еще незаконченный процесс с пациентами.

Такая странная жизнь измучила инженера, и он решил оставить семью и все хозяйство, а самому уйти в поисках личного счастья».

Пока инженер ищет личное счастье, его жена, по словам авторов письма, «женщина хожалая, смазливая, на язычок не сдающая», «…еще могущественнее воспроизвела свое ремесло в ход действия. Здесь не только насладительная половая страсть восторжествовала в ее недрах, но и открытый разврат налицо. Она нигде не работала, а создала себе превосходную обстановку, увеличила свои ресурсы». И так далее, в том же духе. Заканчивался сей опус советом: «Посмотреть внимательно в квартиру, где существует конспирация, и не ставить точку на Милду Ивановну. Следовало бы кое-кому из органов заняться ею по-настоящему. Вредную траву плевелы с корнем вон из Принеманска! Общественности следует смелее разрушать очаги презренных людей в нашем социалистическом обществе, приучать людей, не сведущих с моральным кодексом, призвать их к порядку и занятиям полезным делом в быту и обществе.

Посмеялся над людской злобой и тупостью, теперь переведи дыхание, мой дневник.

— Что станем делать? — взяв письмо из рук Светаева, спросила Регина Казимировна. — Куда отправим это произведение? Придется тебе, Светаев, им заняться.

— А что, если «восторжествует насладительная половая страсть в недрах Милды Ивановны»? — спросил Виктор.

Смешно и грустно! От человеческой тупости грустно. Не знаешь, кем больше возмущаться, — Милдой Ивановной — «женщиной смазливой и на язык не сдающей» или «советской семьей Боборыкиных», которые и о нашем социалистическом обществе пекутся, и всуе моральный кодекс упоминают. Мещане, подлые мещане! Самый острый конфликт и в наши дни остается между обществом и мещанством. И в век звездных полетов мещанин не исчезает с благословенной советской земли. Мещанство меняет свои позиции, обрастает, как обезьяна шерстью, своей новой маскировочной философией. Теперь мещанин не желает довольствоваться былыми мещанскими заповедями: «На рожон не лезь», «Моя хата с краю», «Сор из избы не выноси». Нет, он грамотный. У него на всякий случай припасены чистая бумага и чернила. Он выписал адреса центральных и местных газет, высоких учреждений. К соседке пришел в гости старый знакомый, и мещанин, брызгая слюной и желчью, строчит послание в редакцию.

Не помню, где и когда читал статью какого-то ученого, который в сердцах сказал, что процесс очеловечивания обезьяны не кончается превращением ее в вульгарного себялюбца, мещанина. Чтобы завершить этот процесс, человек должен подняться над мещанином выше, чем мещанин поднялся над обезьяной.

В окружении мещан оказался и мой подопечный Сергей. Мещане всегда равнодушны к судьбе «чужих» детей. Благопристойные, приветливые, улыбчатые, непримиримые во гневе — поговоришь с ними, люди как люди. Некоторые даже приятные собеседники, любящие матери и бабушки, верные мужья, с соседями ладят, членские взносы вовремя платят. А вот парня общими силами толкнули на край пропасти, и будто ничего и не произошло.

Совсем немного потребовалось усилий, чтобы устроить беспризорного мальчика в школу-интернат. Прощаясь со мной, Сережа спросил:

— Ты меня в субботу возьмешь?

— Непременно. Ведь мы с тобой друзья, побратимы.

В поисках самостоятельности я готов был бежать из родного дома на край света. Мой побратим, похоже, пытается найти родных даже под чужой крышей.

Отец все старается узнать, что я намерен дальше предпринять. Буду писать о тех, кто Сергуньку обидел, или успокоюсь тем, что выиграл первое сражение. Наверное, надо писать статью. Выставить на обозрение читателей всех соучастников преступления — от учительницы третьего класса до заведующего гороно. Надо еще встретиться с народным судьей, который справедливо лишил родительских прав мать Сергуньки, но не проверил, как выполняется решение суда об устройстве мальчика. Хочется встретиться и с заместителем председателя горисполкома. Но товарищ Петрило занят. Трижды ему звонил, он все не может меня принять.

Наберемся терпения, подождем.

15 марта

Несколько дней назад я писал о предложении, которое сделал мне и Светаеву главный редактор. На следующий день мы к нему зашли. Разговор был не длинным и не коротким, лекций о рабселькоровском движении, значении работы с письмами трудящихся, как предполагал Виктор, он нам не стал читать. Сразу же приступил к делу:

— Подумали?

Мы с Виктором дружно кивнули головами сверху вниз.

— Я хочу, чтобы отдел писем стал центром публицистической мысли не только в редакции, но и в области. Понимаете?

Снова мы с Виктором дружно помотали головами, но на этот раз справа налево. Редактор засмеялся:

— Вы что, репетировали прежде, чем ко мне прийти? Объясняю дальше. Отдел писем в таком виде не отвечает современным требованиям. Чем он занят? Главным образом регистрацией, учетом и контролем за прохождением писем. Все это очень важно, но не самое главное. Нам не нужны письма ради писем, я лично не расположен плясать «Барыню» оттого, что редакция получит на сотню писем больше. Это не хлеб, не масло. Рост числа писем в редакции не всегда положительный факт.

Мы вытянули лица от удивления, а я, как видно, даже раскрыл рот. Ибо следующая фраза касалась непосредственно этого факта. Редактор, посоветовав мне закрыть рот, сказал:

— Стоит в городе ухудшить работу транспорта, допустить перебои в торговле необходимыми продуктами широкого потребления и т. д., как сразу в редакцию увеличится поток писем. Заслуги редакции нет никакой. Но в какой-нибудь справке мы можем козырнуть высокой цифрой. Глядишь, нас и похвалят: вот как редакция укрепила связи с массами. К чему Советской власти такие связи? Рост жалоб не украшает нашей жизни. Я так думаю — не жалобы определяют наши связи с читателями. Даже некоторые из тех, кто в отчетах фигурируют как наша гордость, наш актив, на поверку оказываются людьми мало щепетильными, Они охотно подписывают сочиненные другими статьи, иногда читая их предварительно, а иногда только в газете, непосредственно перед тем, как идти получать гонорар.

— А шестьдесят и сорок процентов? — перебил редактора Светаев. — Наверное, пока вы работали за границей, успели забыть, что шестьдесят процентов места на газетной полосе должно доставаться посторонним авторам и лишь сорока процентами гонорара могут располагать штатные сотрудники.

— Помню об этом, Светаев, — продолжал редактор, — речь идет о распределении гонорара. Но разве читателю от этого легче, что какой-нибудь Иван Иванович, занимающий соответствующий пост, осчастливит его своей подписью, а не своими мыслями. Ведь иногда газетчики прибегают к прямой фальсификации, выдавая свои статьи за чужие.

— Ну и нам от этого никакой радости. Напишешь за иного деятеля и как милости ждешь, чтобы он подписал — зайдите позже, некогда. А как позже зайдешь — секретариат-то жмет — что-то у нас в этом месяце маловато было авторских статей. Давай, ребятушки, навались, а то всем гонорар придется резать, — Виктор посмотрел на редактора, — и вы так скажете к концу месяца.

— Что я скажу, услышите, но печатать фальсифицированные статьи в «Заре» не разрешу. Так и знайте. Пусть каждый сам за себя пишет и сам за свои слова и мысли отвечает.

— Значит, как в Указе Петра Великого, — сказал я.

— Что за указ, Толя? — спросил редактор.

— Точно не помню. У отца есть, переписан. Примерно звучит так: господам сенаторам речь в Присутствии держать не по-писанному, а токмо своими словами, дабы дурь каждого всякому видна была.

— Раз так, и мы станем действовать по Петровскому Указу.

Беседа у редактора закончилась тем, с чего началась: надо присмотреться к работе отдела писем, изучить характер получаемой корреспонденции и т. д.

— Все это, очевидно, очень интересно, — сказал я, — но мне хочется и со своими статьями выступать в газете.

— Иначе и быть не может, — перебил меня Криницкий. — Тот не журналист, кто сам не выступает в печати. Отдел писем для тебя, Анатолий, подъем на высшую ступень журналистской деятельности. Прямо скажу — пересидел ты в отделе информации. Оба вы молодые журналисты — нельзя вам «засиживаться в девках». Думаю, уверен в этом, отдел писем поможет вам попробовать свои силы в публицистике, будут материалы и для фельетонов. Дерзайте, молодые!

Вот мы и отправились в отдел писем дерзать.

Вечером

Только что вернулся от Жени. Она стала какой-то беспокойной. Чего ей не хватает? Врачи утверждают, что операция у ее матери прошла успешно.

Рассказывал ей о Сергуньке. Но ее это не волнует. Она ушла в себя, думает о чем-то своем. О чем? Ведь если люди дружат, то и заботы у них должны быть общими. Прощаясь, спросил у Жени:

— Ты почему не в духе, стряслось что?

— Перестань задавать вопросы, подумай сам, — невесело откликнулась она.

— Яснее нельзя?

— Нет, нельзя.

На этом и расстались.

17 марта

Сегодня я снова позвонил Петрило. Произошел примерно следующий разговор:

— Сегодня мы можем встретиться?

— По какому вопросу?

— Я раньше объяснял. Речь идет о мальчике, который по вине…

— С ним все в порядке. Мне доложили, что он зачислен в интернат.

— Да, но могло быть все иначе, если бы не случай…

— «Если бы, да кабы»… Мне некогда раскладывать пасьянсы. А редакция что, более серьезных дел не видит?

Разгневанный товарищ Петрило повесил трубку. Как же дальше действовать? Этот вопрос я задал Виктору.

— Плюнь ты на это дело, — посоветовал он. — заместитель председателя горисполкома тебе не по зубам. Успокойся и читай письма. Когда у тебя появится имя, тогда сможешь замахиваться и на людей, занимающих определенный вес в обществе. А пока… Чиновника, друг мой, голыми руками не возьмешь!

— Но я не могу, не имею права молчать!

 

Рождение журналиста

1

Герасим Кузьмич медленно поднялся из-за стола.

— Товарищ Ткаченко, руководство вами недовольно. Что это вы сочинили?

— Статью, Герасим Кузьмич, о нелегкой судьбе мальчика и тех, кто…

— Пасквиль, — нетерпеливо перебил молодого журналиста заместитель главного редактора, — грязный пасквиль на советских людей. Как вам не стыдно, комсомолец, сын коммунистов, клевещете на наших советских работников, членов великой партии…

— Уверяю вас, каждый факт мною проверен.

— Не перебивайте. Умейте слушать, когда вам старшие объясняют. Научитесь делать выводы из критики. Совсем недавно на летучке вас принципиально критиковали за легкомысленное отношение к важному материалу о наших героических воинах, а вы что?

Анатолий чувствовал, что начинают дрожать пальцы рук, пересохло во рту. Только бы не сорваться, не потерять самообладания. Стараясь говорить как можно спокойнее, попросил объяснить, в чем существо ошибок, допущенных в статье «В защиту Сергуньки».

Никогда еще Анатолий так серьезно, тщательно не готовил статей, как эту. Он говорил со многими людьми, прежде чем сесть писать — все продумал. Писалось легко, находились нужные слова, не требовалось рыться ни в сборниках афоризмов, ни заглядывать в труды великих педагогов. Перед глазами все время стоял Сергунька, видел он и равнодушные лица — молодые и старые, приветливые и озлобленные, угодливые и высокомерные — тех, кто обязан был, но не помог мальчику в беде. Статья написана сердцем. Он несет ответственность за каждое слово. И без боя не сдастся. Он будет за нее бороться сколько сил хватит и даже больше.

— В редакции должны работать политически зрелые люди, а вы этой писаниной доказали свою полную политическую несостоятельность.

— Хватит! — не выдержал Анатолий, — я требую разбора статьи и не желаю выслушивать демагогические…

— Мальчишка! — вскипел заместитель главного редактора. — Ты требуешь, ты желаешь. Да какое ты имеешь право, мальчишка!

Анатолий повернулся спиной к Герасиму Кузьмичу, медленно пошел к двери.

— Постой, куда, вернись!

— Прошу говорить со мной уважительно.

— Извольте… Уважительно? Прикрываетесь именем отца, вот и позволяете себе…

— Ничего я не позволяю. Статья перед вами. В чем ее порок?

— В кривом зеркале показываешь наше советское общество… Это самое… Сами понимаете… Берете частный факт, так сказать, отдельное упущение, и на основании этого самого факта выливаете ушат грязи на ряд наших уважаемых работников. Товарищ Петрило, заведующий гороно — да вы знаете, что они члены горкома партии, депутаты горсовета, облечены доверием народа. А вы их мещанами обзываете. На каком, я вас спрашиваю, основании?

— Об этом написано в статье.

— Я вам как отец, как старший товарищ, наконец, как коммунист, советую, одумайтесь. Возьмите свою пачкотню и напишите короткую заметку о судьбе мальчика. Покритикуйте школу, в конце концов, инспектора гороно. Не делайте из мухи слона. Да вы знаете, что если бы мы напечатали такую статью, то дали бы оружие в руки врага. Ее охотно перепечатали бы буржуазные газеты…

— Нет, — упрямо сказал Анатолий, — покрывать мещан я не стану. Не хочу замазывать критику…

— Это выходит — я замазываю критику? — удивился Герасим Кузьмич. — Да ты знаешь, что за эту самую критику в меня кулаки стреляли? Селькором я был, когда колхозы создавали. Малограмотный, а классовое чутье имел, написал заметку в областную газету, разоблачил кулачье. Такое потом было, а ты говоришь — замазываю критику. Обидел ты меня, Ткаченко. Иди и сделай выводы.

— Я прошу поставить статью на обсуждение редколлегии.

— Иди и подумай, о чем я с тобой тут беседу вел.

2

Анатолий несколько раз просыпался ночью: что решит редколлегия? О том, что статья «В защиту Сергуньки» вынесена на заседание редколлегии, ему сообщил сам Герасим Кузьмич. Он позвонил по телефону и официальным тоном предупредил:

— Завтра в 15 часов редколлегия, будет обсуждаться ваша статья, товарищ Ткаченко, — и повесил трубку.

Больше никто из руководящих работников редакции о статье не проронил ни слова. Как относятся к ней Криницкий, Соколов, Яцовский, другие члены редколлегии? Неужели прав Герасим Кузьмич, и Анатолий, увлекшись, попал пальцем в небо?

В отделе писем, узнав о предстоящем обсуждении статьи на заседании редколлегии, Анатолию выразили сочувствие, а Светаев с видом провидца заметил:

— Я тебя предупреждал, старик.

— Не волнуйся, — посоветовала Маркевич, — в редколлегии не один Герасим Кузьмич, там коммунисты заседают, они зря гробить статью не станут.

Дома Анатолий решил ничего не говорить о предстоящем заседании редколлегии. К чему? Отец позвонит Криницкому, опять выйдет, что он опекает «дитятко». Нет, такая поддержка ни к чему. Статью он писал сам, даже не дал прочитать отцу. Значит, и отвечать надо самому. Собственно говоря, за что отвечать? Ни на кого он не возводил напраслины в своей статье. Равнодушие равно преступлению. Тем более это относится к людям, располагающим властью. Так он и скажет на редколлегии. А если… Чего гадать, скоро все встанет на свои места. В крайнем случае… Нет, на этот раз он не собирается уходить из редакции. Нет и нет! Не прав Герасим Кузьмич, просто он видит опасность там, где ее нет.

Сейчас спать, спать, чтобы на редколлегии нервы были в порядке.

Редколлегия прошла на удивление спокойно. Олег Игоревич, начиная обсуждение, сказал:

— Толя Ткаченко попросил, чтобы мы обсудили его статью «В защиту Сергуньки». Все прочли статью?.. Отлично. Тогда нет нужды ее читать на заседании. Может быть, автор что-нибудь хочет сказать?

Анатолий встал, опустил голову и молчал.

— Будешь говорить?

— О чем? Я все написал, что хотел сказать. С мнением Герасима Кузьмича не согласен…

— Подожди, — остановил Анатолия главный редактор, — Герасим Кузьмич здесь присутствует и сам выскажет свое мнение.

Заместитель редактора повторил примерно то же самое, что говорил Анатолию в своем кабинете, но в более мягких тонах. Ответственный секретарь, вспомнив аналогичный случай из своей журналистской практики, посоветовал не торопиться, пусть статья отлежится, «наберется идейности», а там видно будет. Хотя он в принципе и не согласен с Герасимом Кузьмичем, что статья «льет воду не на нашу мельницу».

— Не знаю, как на других, но на меня статья Толи произвела очень хорошее впечатление, — сказал Николай Яцовский. — Во-первых, она правильно поднимает ряд важных проблем. Во-вторых, что не менее важно, это еще один шаг вперед молодого журналиста. У Анатолия начинают проявляться способности публициста. И это должно нас всех радовать. Не понимаю, почему статья привела в раздражение Герасима Кузьмича. У меня лично нет сомнений, что ее надо печатать. Она должна вызвать отклики читателей.

— Ну это уж слишком! — выкрикнул Герасим Кузьмич. — Заведующий партийным отделом должен быть более принципиальным. А не кажется ли вам, товарищ Яцовский, что мы этой статьей ошельмуем много хороших коммунистов?

— Нет, не кажется, — отпарировал Яцовский. — Если у кого есть сомнения, то можно познакомить со статьей горком партии еще до ее опубликования.

Никто из выступавших после Яцовского не осуждал Анатолия, не говорил, что он кого-то огульно охаивает. Наоборот, его статью оценивали как правильное слово партийного журналиста. Не соглашаясь с мнением Герасима Кузьмича, никто, однако, не настаивал на том, чтобы статья была опубликована в ближайших номерах. Мальчик, как известно, устроен, ему не угрожают никакие беды, ну, а с виновниками его злоключений можно разобраться без излишней торопливости.

Снова выступил Герасим Кузьмич:

— Тут товарищи говорили, что статья Анатолия Ткаченко знаменует его движение вперед как журналиста. Принципиально не согласен. В наше время молодой журналист должен выступать с других позиций. Наша советская молодежь должна быть благодарна старшим поколениям за то, что они сделали. А он, молодой человек, как относится к старшим? Все ему не нравится, мещане, мол, обыватели. Не выйдет! Такого мы решительно не можем позволить. Вот почему я остаюсь при своем мнении и категорически возражаю против протаскивания этого материала на страницы партийной газеты.

Криницкий остановил своего заместителя:

— Герасим Кузьмич, не следует так опрометчиво бросаться словами. Никто ничего не протаскивает. И возраст автора здесь не имеет значения. Не называет он всех людей старшего поколения мещанами. Кстати, Петрило человек совсем не старый. Еще два года назад был секретарем горкома комсомола. Значит, дело не в этом. Не вижу ничего страшного в том, что мы напечатаем статью. Она действительно свидетельствует о росте мастерства нашего молодого товарища…

— Категорически возражаю! — выкрикнул Герасим Кузьмич. — Прошу записать мое мнение в протокол. Не позволю, чтобы в угоду приятельским отношениям…

— Герасим Кузьмич, — повысил голос Криницкий, — прошу вас, думайте, о чем вы говорите. Мы на заседании редколлегии, — и, совладав с собой, попросил стенографистку, — пожалуйста, проследите, чтобы мнение Герасима Кузьмича было точно отражено в протоколе. Что же касается предложения о посылке статьи в горком партии для того, чтобы товарищи имели возможность высказать свою точку зрения, не возражаю. Пусть секретариат пошлет гранки, а автору поручим встретиться с секретарем горкома, выслушать его замечания. Нет возражений?

— Нет! — буркнул Герасим Кузьмич.

На этом и закончилось обсуждение статьи.

3

Первый секретарь Принеманского горкома партии Станислав Иосифович Курелла принял Анатолия Ткаченко в точно назначенное время.

— Старый знакомый, здравствуйте, — приветствовал он молодого журналиста.

— Не думал я, что придется с вами так быстро встретиться, — чистосердечно признался Анатолий.

— Тут уж я ни при чем. Вас, наверное, интересует мое мнение о статье. Но прежде ответьте на мой вопрос: где сейчас Сережа?

— В интернате.

— Вы уверены?

— Безусловно. Ведь он живет у нас дома. Каждую субботу и воскресенье проводит в нашей семье. Мы с ним стали, вроде как побратимы…

— Я этого не знал. — Лицо Станислава Иосифовича посветлело. — Вы росли с родителями?

— Да, конечно.

— Это хорошо, — повторил секретарь горкома, — а я рано лишился отца и матери. Пришлось беспризорничать, пока не стал воспитанником артиллерийской части. Ребенку нужна забота взрослых. Ох как нужна. Теперь о статье. Нужная статья. Даже очень. Уверен, что редакция получит много писем, в которых и другие семьи изъявят желание предоставить кров, ласку обездоленному мальчику. — Помолчав немного, Станислав Иосифович признался: — в Принеманском горкоме я без года неделю. Не успел еще узнать людей. Вы о многих пишите. Хорошие или плохие? Судя по вашей статье…

— Равнодушные, — подсказал Анатолий.

— Пожалуй, правильно, — согласился секретарь, — равнодушие — отличительная черта мещанина, он хорош только для себя, для своих близких и ни для кого больше. Так ведь? Говорил я со всеми «героями» вашей статьи. Все они побывали в этом кабинете, познакомились с тем, что вы написали.

— Ну и как? — спросил нетерпеливый автор.

— Волнуются. Учительница плакала. Народный судья каялся. Заведующий гороно негодовал. Каждый по-своему реагирует. Но все беспокоятся, мечутся, готовы как угодно замолить грех, лишь бы не было статьи…

— Но я все проверил. Все написал правдиво.

В кабинет бесшумно вошла техническая секретарша:

— Станислав Иосифович, пришел товарищ Петрило. Говорит, что вы вызывали.

— Пусть входит.

Петрило оказался человеком молодым с открытым лицом, усеянным веснушками курносым носом.

— Знакомьтесь, товарищ Петрило, — поднялся из-за стола секретарь горкома. — Это и есть автор статьи.

— Здравствуй, — Петрило энергично пожал руку Анатолию, — здорово ты нас проработал. Но принципиально, правильно. Прошляпили мы мальчишку. Тут никуда не денешься. Прошляпили. Это точно.

— То, что вы признаете критику — это хорошо, ну, а что вы предлагаете делать дальше?

— Как вы советовали, Станислав Иосифович, наметили мероприятия. Завгороно пишет приказ. Инспектору объявить выговор, директора школы придется снять, что же касается учительницы…

— А что, если обсудить статью на пленуме горкома партии или сессии горсовета?

— Где? — переспросил Петрило.

— На пленуме горкома или сессии депутатов…

— Шутите. Разве других вопросов у нас мало. Ну, еще на заседании исполкома или бюро, куда ни шло!

— Почему же? Именно на пленуме горкома партии. Собрать пленум и вынести на его обсуждение всего один вопрос: «В защиту Сергуньки». Судьба мальчика зависела не только от отдела народного образования, но и многих других городских организаций. — Курелла стал загибать один за другим пальцы: — Домоуправление — раз, горжилотдел — два, райисполком — три, комиссия по делам несовершеннолетних, детская комната милиции — четыре, пять. Смотрите, пальцев на одной руке не хватило. А еще надо назвать: народный суд, гороно, горисполком, персонально вас, товарищ Петрило, соответствующий отдел горкома партии, нельзя обойти роль горкома комсомола, пионерской организации, школы. У мальчика были соседи. Среди них и коммунисты, и, — обращаясь к Анатолию, заметил, — вы зря о них не написали. Они первыми видели, что гибнет семья, и остались безучастными. На их глазах мальчишку выгнали на улицу… Нет, мне кажется, что на пленуме нам будет о чем поговорить, посоветоваться. К этому времени придут и читательские отклики.

— Так вы решили печатать статью? — вырвалось у Петрило.

— Этот вопрос не в нашей компетенции. Но я бы на месте редактора напечатал обязательно. А как думают в редакции поступить с вашей статьей?

— Право, не знаю, — признался Анатолий, — обсуждали на редколлегии. Герасим Кузьмич…

— Кто это?

— Заместитель главного редактора. Считает, что я в кривом зеркале показал советское общество, что я оклеветал…

— Видите, — перебил секретарь горкома, — даже в редакции есть такие люди. Нет, обязательно надо говорить о судьбе мальчика с большой трибуны. Чтобы у всех столоначальников мороз по коже прошел. Как же иначе! Вы что, не согласны со мной, товарищ Петрило?

— Нет, почему же. Только, может быть, все-таки достаточно будет провести расширенное заседание бюро горкома…

— Расширенное, суженное, — досадливо произнес Курелла. — Не в том дело. Мне кажется, вы так и не поняли важности этого вопроса. Жаль, я думал, может, вас назначить докладчиком.

— Меня? — удивился Петрило. — Нет, увольте, я — отрицательный персонаж некоторым образом.

— Ну что ж, тогда до встречи на бюро, когда будем обсуждать этот вопрос.

Оставшись снова вдвоем с Анатолием, Станислав Иосифович спросил:

— Гранки можно оставить в горкоме?

— Конечно. У нас есть еще. Теперь я думаю, что статью напечатают.

— Криницкого я предупредил, что у горкома никаких возражений нет, — и безотносительно к предыдущему признался, — а я о вас был другого мнения. Тогда в районе. Редакция прислала написанное вами с товарищем интервью со мной. Удручающее осталось впечатление. Набор общеупотребительных фраз и ни одной мысли. Я категорически возражал против опубликования.

— Так это вы!

— Эта статья — другое дело. Здесь чувствуется, что автор искренне озабочен, возмущен. Такие статьи и должны писать партийные журналисты. Желаю вам и в будущем так относиться к делу!

 

Дела больничные

1

Лучи весеннего солнца ворвались в палату через огромное, во всю стену, окно. Палата небольшая — всего на две койки. Больной на кровати, стоящей у окна, безмятежно спал, накрыв одеялом даже голову. Из-под одеяла доносился богатырский храп. Он, наверное, и разбудил Павла Петровича. Лежать не хотелось. Ткаченко осмотрел палату, потрогал стоящий на тумбочке телефонный аппарат, снял трубку, телефон не работал, увидел наушники, висящие на спинке кровати, слушать радио не стал, передавали утреннюю гимнастику.

— Проснулся? — высунул из-под одеяла голову сосед.

— Как видите! — к своему огорчению, Ткаченко узнал в соседе Герасима Кузьмича.

— Рад, что тебя оформили в мою палату. Хоть принципиально я и выступал против, хотел даже писать жалобу на дежурного врача. Дело в том, что на твоей кровати лежал один старикашка, так его ночью подняли и перевели в другую палату. Допустим, ты тяжело заболел и тебе нужен кислород. В другой палате нет у кровати крана от кислородной установки. Но разве есть такое указание, чтобы ночью больных беспокоить? Но тут узнал, что именно тебя крепко скрутило, успокоился…

— Прими мои извинения за ночное беспокойство. Почему ты решил, что меня крепко скрутило?

— Не глухой я… Слыхал, как сестричка говорила, что ко мне в палату положат тяжелого больного, прободение какой-то кишки у тебя произошло, а это дело серьезное…

Такая новость кого угодно огорошит. Ткаченко стало зябко. Неужели прободение? Теперь операции не миновать.

Солнце растопило сосульки, нависшие над окнами. Зазвенела весенняя капель. Какая-то птаха уселась на перила балкона. Весна идет. Через месяц-другой и на дачу. Каждое утро станут с Тамарой бегать на речку. Утренние купания — прелесть, лучше любого лекарства, потом весь день бодрое настроение. А дождется ли он весны, понадобится ли в этом году дача или… Об «или» не хотелось думать. А дурные мысли снова лезли в голову. На Нагорном кладбище все больше и больше знакомых могил. Спецбольница совсем недавно открылась. Стены, кажется, еще хранят запах свежей краски, а для скольких эти палаты стали последним пристанищем на свете. Те люди тоже, наверное, мечтали встретить весну, попить березового сока, искупаться в реке, побродить по хвойным просекам, съездить в родные места — такие скромные и такие невыполнимые желания!

Герасим Кузьмич, словно не замечая настроения соседа, говорил о своих хворобах: сердце — такая штука — шуток не признает. Поволновался на заседании редколлегии и вот изволь теперь валяться в больнице. Не научились у нас еще беречь старые кадры. А врачи? Что они понимают. Говорят, можно и выписываться. Номер не пройдет. Столько лет горел на работе, теперь пусть врачи оплачивают долг общества ветерану.

Павла Петровича раздражал голос соседа, его рассуждения казались наглыми и даже болезнь нарочитой, выдуманной. А почему, собственно? Ведь давно известно: у кого что болит, тот о том и говорит.

2

Мрачный диагноз, к счастью, не подтвердился. Язва не кровоточит, но ординатор, миловидная кареглазая женщина, предупредила Ткаченко, что недели три, а может быть, и месяц придется полежать. Не стоит торопиться выписываться — раз уж попал в больницу, надо тщательно исследоваться, когда еще такая возможность представится. Тем более, что давно пора по-настоящему заняться лечением язвы.

— Раньше, чем через месяц не выпишут, — предупредил Герасим Кузьмич, — на язву выделен месяц сроку, и, значит, против решения не попрешь…

Начались больничные будни, когда и делать вроде нечего, но и времени не хватает книгу почитать. С утра различные процедуры, потом обход врачей, затем уколы, обед, час отдыха, прием посетителей, бдение у телевизора. В промежутках нудные будничные разговоры, которые, как правило, начинаются с «мебельных тем». «Мебельными» Ткаченко назвал разговоры о том, какой у кого был «стул», кому какой выписали «стол». Герасим Кузьмич, например, гордился тем, что сумел доказать врачам необходимость перевести его на «общий стол».

— Здесь, дорогой товарищ, нельзя допускать уравниловки. Ты, как и другие «доходяги», обязан сидеть на «первом столе», пока твое положение не прояснится. А если я выздоравливающий, то выдавай сполна все, что государство определило. Деньги на харч отпущены, и я не позволю экономить за мой счет…

Кроме «мебельных», донимали Ткаченко и бесконечные разговоры о болезнях на «проспекте язвенников». Так больные окрестили длинный коридор, который протянулся через весь этаж. С одной стороны двери палат, с другой — столовая, процедурные комнаты, ординаторская, телевизионная или комната для игр, утолок для посетителей. На «проспекте язвенников» люди, которые до больницы были едва знакомы, доверительно и, пожалуй, излишне откровенно сообщали о своих болезнях, физических недостатках, словно старались разжалобить друг друга, выставить на всеобщее обозрение свои раны. Совсем как нищие на церковной паперти, которых еще в детстве наблюдал Ткаченко и которые сейчас, спустя десятки лет, вызывают у него не сострадание, а отвращение. До чего же хорошо, что Павел Петрович не внял уговорам матери и не стал врачом, а то всю жизнь только и слушал бы эти несносные жалобы.

На «проспекте язвенников» состоялось знакомство Ткаченко с матерью Жени. Любовь Павловна сама подошла к Павлу Петровичу и представилась. Ткаченко обрадовался встрече, разговор начал с дочери.

— У меня такое чувство, что я с вами уже знаком. Дочь вылитая мать, такая же красивая…

Любовь Павловна грустно усмехнулась:

— Такие красавицы обычно стараются не смотреть в зеркало и готовы ревновать себя к своим портретам.

— Что вы, — запротестовал Ткаченко, — не наговаривайте на себя. Скоро выписываетесь?

— Рада душа в рай, да грехи не пускают. Когда я спрашиваю, врачи дают уклончивый ответ. Вот и я стараюсь на этот вопрос отвечать уклончиво.

Вечером, уже готовясь ко сну, Павел Петрович опять подумал о Печаловой. Она, наверное, хотела услышать что-нибудь определенное об отношениях Анатолия с ее дочерью, об их планах на будущее. Любовь Павловна догадывается, что ей мало времени отведено на устройство земных дел. Но ни о чем ни спросила. А если бы и спросила — что мог ответить Павел Петрович? Разве может кто-нибудь сказать, пойдут ли дальше вместе Евгения и Анатолий, будут ли они счастливы?

Остается ждать и надеяться. Если нет времени ждать — тогда все равно надеяться и верить.

3

— Поздравляю, пленум Принеманского горкома партии занимается произведениями твоего сына…

— Покажи, — Павел Петрович выхватил из рук Герасима Кузьмича свежий номер «Зари Немана».

На второй полосе был напечатан репортаж с пленума Принеманского горкома партии. На его обсуждение вынесен вопрос: «О статье „В защиту „Сергуньки““ в газете „Заря Немана“».

— Делать им нечего, — возмущался вслух Герасим Кузьмич. — Пленум горкома партии. Понимаешь, не бюро, а пленум… И какой вопрос поставили на обсуждение: статья молодого репортера о судьбе какого-то пацана. В наше время на пленумах обсуждались лишь большие государственные, хозяйственные, идеологические вопросы, а сейчас — «В защиту Сергуньки». Неужто вся партийная организация Принеманска должна встать на защиту мальчишки, а проблема-то выеденного яйца не стоит — позвонил по телефону, и вопрос решен… Да, я был против того, чтобы печатали его статью. Не знаю, может быть, и недооценил. Но чтобы пленум такими вопросами занимался. Это уж слишком!

Павел Петрович не слушал соседа. Быстро пробежав глазами строчки репортажа, он затем стал медленно перечитывать напечатанное, смакуя каждое слово. Судьба одного ребенка поставлена в центр внимания всех коммунистов областного центра. О судьбе Сергуньки говорят партийные работники, руководители комсомольских организаций, учителя, представители милиции, народные судьи. Многие из них на этом пленуме чувствуют себя неуютно, не думали и не гадали, что так для них обернется дело никому не известного мальчишки. А вот теперь приходится держать ответ перед городской партийной организацией за то, что Сергуньке негде оказалось жить, что он бросил учебу и был предоставлен самому себе.

Павел Петрович вдруг вспомнил далекий день послевоенного года, второго секретаря обкома партии Саратовского. Он увидел на скамейке усталую женщину, державшую на руках спящего ребенка. Погода была холодная, а маленькая девочка, одетая в тряпье, спала на коленях у матери. Секретарь обкома разговорился с женщиной. Оказалось, что с ребенком ей идти некуда. Секретарь помог ей, устроил ночлег и питание, а сам долго не мог успокоиться:

— Час назад я ее приметил. Посмотрю в окно — сидит. А мимо люди проходят, среди них и коммунисты.

Если ты вступил в партию, то должен знать, что вдовьи слезы — твои слезы, беспризорные дети — твоя забота, плохо лечат крестьянина — твоя вина. Ты коммунист — ты в ответе за все, что происходит на земле.

Пленум Принеманского горкома проложил мостик от того далекого послевоенного года к сегодняшнему дню. Иные слова нашел Курелла, когда делал доклад на пленуме горкома, а существо остается то же самое. Чего же ворчит Герасим Кузьмич, чему он удивляется? Рассказать ему о памятном разговоре с Андреем Михайловичем? Не стоит — не поймет, хотя и не станет возражать. Саратовский занимает сейчас чересчур высокий пост.

Странное существо человек — никогда Павел Петрович не испытывал такой радости за свой успех, как сейчас, когда читал о первой победе сына. Этот пленум поможет не только Сергуньке, научит людей более внимательно относиться к нуждам друг друга, поможет и автору статьи. Анатолий увидит, какую пользу людям приносит журналистский труд, поверит в свои силы и возможности.

— Это уж, наверное, Криницкий рекламу делает. На его заметке себе политический капитал наживает, — после долгого раздумья заявил Герасим Кузьмич.

— Ты догадлив, в чем-в чем, а в «прозорливости» тебе не откажешь.

— Я все думаю — везучий твой Анатолий. Заметка как заметка, а смотри, на какую принципиальную высоту подняли. Из молодых — да ранний. Апломба много. Я в его возрасте еще бараном был, ни в чем не разбирался.

— Ты неплохо сохранился!

Оскорбительный смысл замечания Павла Петровича не дошел до сознания Герасима Кузьмича. Он пространно и очень медленно, словно с трудом подбирая банальные фразы, стал рассуждать о том, что недоработка у нас по линии воспитания молодежи получилась, какая-то она не такая, какой нам хотелось ее видеть: форсу много, амбиции хоть отбавляй.

— Да и у твоего завихрений в голове хватает. А теперь, после этого пленума, и совсем с ним сладу не будет.

— Сыновья наши не дурнее нас с тобой.

— Возможно, и не дурнее, — со злорадством сказал Герасим Кузьмич, — но я тебя, как друг, должен предупредить. Запустил ты работу с сыном. А тебе это непростительно, работаешь на идеологическом фронте, статьи о моральном облике молодежи пишешь…

— Ты уж руби, если замахнулся.

— Я, как коммунист, скажу тебе правду в глаза.

Правда оказалась горькой. Ткаченко понимал, что нельзя принимать на веру все что говорит Герасим Кузьмич, но так разволновался, что почувствовал, как мертвеют губы, как тело покрывается липким потом. Заметил это и Герасим Кузьмич.

— Когда мне домашние вчера доложили об этом «ЧП», так я не хотел тебе даже говорить, а потом, когда прочитал отчет об этом пленуме, подумал — совсем не гоже ведет себя Анатолий. Теперь он у всех на виду, спрос с него вдвойне… Ишь, весь ты мокрый стал. Случилась беда, твоя недоработка, но так переживать не стоит. Может, сестру позвать, чтобы укол сделала?

— Не надо. Продолжай.

Рассказ Герасима Кузьмича сводился к следующему: в пятницу в редакции платили гонорар. Прямо из кассы Виктор Светаев и Анатолий отправились в ресторан. Гонорар, как видно, получили немалый, мальчишки начали сорить деньгами, выпили лишнего, танцевали с девицами, а затем затеяли драку с кавалерами этих сомнительных особ. В результате вся компания оказалась в милиции. Позвонили в редакцию. Скандал. Светаеву, кажется, пробили голову.

Пробили, ну и черт с ним! Значит, Анатолий не сделал для себя выводов из того позорного случая. И снова пил вместе со Светаевым. Этот парень определенно на него дурно влияет.

Раньше Ткаченко-старшему не нравилось, что Светаев из всей палитры выбирает только черные краски, все окружающие в его глазах дураки и подлецы. Однажды, когда Анатолий привел Виктора домой и тот по привычке начал всех чернить, Павел Петрович не утерпел и прочитал четверостишие:

Светаев терпеливо выслушал стихи и снисходительно заметил:

— Плохи ваши дела, Павел Петрович, если на помощь призываете даже дедушку Крылова. Нравом, возможно, я и дурнее, но кое с кем уживаюсь. Хотя бы вот с Анатолием.

В тоне Светаева звучал вызов, а Анатолий смотрел на него с обожанием. Ткаченко надо было тогда немедленно развенчать Виктора, убедить не столько его, сколько сына, что, черня все вокруг, человек обкрадывает самого себя. Вместо этого Павел Петрович стал рассуждать о каких-то неудовлетворенных жизнью старых девах, о родимых пятнах капитализма, антипатриотизме и тому подобном. В результате сын полностью встал на сторону друга и безжалостно выпалил:

— Ты, отец, говоришь, словно передовую диктуешь.

Разговор тогда не получился, не получился он и позднее, когда Павел Петрович, успокоившись, пытался объяснить Анатолию, почему он осуждает «философию» его приятеля.

Вот так иногда на чаши весов кладут многолетнее влияние родителей и недельные приятельские отношения. И выходит, перетянула чаша Светаева. Теперь еще пьянки…

— Гнать надо Светаева, — в запальчивости высказал свою мысль вслух Ткаченко, — гнать к чертовой матери из редакции.

— Принципиальным нужно оставаться до конца. Как коммунист ты должен дать партийную оценку и позорному поведению своего сына. С большевистской прямотой признать допущенные ошибки в воспитании… А теперь, после этого пленума горкома, поведение Анатолия будет выглядеть особенно скандально.

Больше слушать Ткаченко не мог. Хлопнув дверью вышел из палаты. Ерунда какая-то. Если бы что-нибудь серьезное, то Криницкий об авторе статьи не упомянул в отчете с пленума горкома партии. Вчера была Тамара и ничего не сказала. Возможно, не хотела беспокоить. Лучше бы она сказала, чем этот… Сейчас же позвоню домой и выясню, в чем дело. Ткаченко не успел набрать нужный номер телефона, как увидел идущих по коридору Анатолия и Женю. Забыв положить трубку на рычаг, бросился к сыну:

— Анатолий, ты-то мне и нужен. Простите, Женя, нам надо поговорить с ним…

— Чего это ты меня за руку держишь, — засмеялся Анатолий, — я никуда не думаю убегать. Читал отчет о пленуме?.. Ну и жарко было…

— Не об этом сейчас речь…

— Я пойду к маме, — сказала Женя.

— Хорошо. Я за тобой зайду. Слушаю, отец.

Наступила тягостная пауза — старший не знал, с чего начать неприятный разговор, а младший выжидающе смотрел ему в глаза. И в его взгляде можно было прочитать досаду, нетерпение, удивление, только не смущение и раскаяние.

— Ну? — первый молчание нарушил Анатолий.

— Что же ты сам не рассказал мне о ресторанной эпопее. От людей я должен узнавать?

— Ты же меня не спрашиваешь, что было сегодня на завтрак?

Спокойствие сына, казалось, граничит с легкомыслием. Павел Петрович с раздражением спросил:

— Что тебе на завтрак подавали? Попутно не забудь ответить, о чем спрашивали в милиции!

— Милда Ивановна — лицо действующее…

— Это еще что за действующее лицо?

— Так называлось весьма склочное письмо в редакцию. Вот Милда Ивановна и стала для нас нарицательным именем.

— Это очень занятно, но вначале я хотел бы услышать о том, что произошло у тебя и Светаева в ресторане. Как твоему дружку пробили голову, как вас поволокли в милицию.

— Типичная Милда Ивановна. Из всего тобой сказанного правда только то, что мы с Виктором были в ресторане. Выпили — о, ужас! — по рюмке коньяку, по чашке кофе. Я дежурил, ушел в редакцию. Виктор остался. Увидел какую-то свою знакомую, повздорил с ее мальчиком. Но все обошлось без драки, без вмешательства милиции и «Скорой помощи». Как видишь, твоя Милда Ивановна несколько преувеличила. Кровь не лилась рекою. Можешь ее огорчить. А теперь извини — я пойду проведаю Любовь Павловну. И не обижайся. Нас пропустили только к ней, как к тяжело больной. А ты уже бегающая личность, выздоравливаешь, сплетни слушаешь, на родного сына рычишь…

Ткаченко-старший доставил себе удовольствие, сообщив Герасиму Кузьмичу, что никакого «персонального дела» не будет, что все это грязная сплетня.

— Мое дело — сигнализировать, — не смутился Герасим Кузьмич, — а твое дело реагировать. А то знаешь, сегодня нет персонального дела, а завтра может быть. Я бы лично обсуждал таких, как Анатолий, после первого посещения ресторана, так сказать, в целях профилактики. Тогда второго раза не было бы.

— Наше счастье, что сие от тебя не зависит. Что же касается потасовки из-за девушек, то это не привилегия нынешнего поколения. Случалось подобное и в наши героические тридцатые годы, и в годы молодости моего отца, и в ту пору, когда мой дед еще ухаживал за моей бабкой.

— Но твой дед и бабка жили во времена царизма. В наше счастливое время нет нужды одурманивать свое сознание алкоголем и устраивать дуэли, присущие гнилой буржуазии.

— А ведь ты и вправду Милда Ивановна.

— Чего?!

— Просто так. Вспомнил одну особу.

4

Во время врачебного обхода Павел Петрович попросил:

— Переведите меня в другую палату.

— Почему? — удивилась врач.

— Здесь трудно дышать. Давление повышается.

— Если представится такая возможность.

— А если таковая не представится, то лучше выпишите.

Герасим Кузьмич пожал плечами:

— Телячьи нежности. Мне, например, воздуха хватает.

 

Думы, тяжелые думы

1

На правом берегу реки, прямо против окна палаты Печаловой, высится двенадцатиэтажный жилой дом. Таких домов на том берегу много. Там — новый район Принеманска. У него поэтическое название — Соловьиный. Много раз Печалова собиралась побывать в этом районе с высотными домами, светлыми школами, парками, но так и не собралась. Но этот крайний дом, что шагнул к самому берегу реки, изучила досконально. За время лежания в постели она узнала распорядок дня всех его жильцов. Раньше всех просыпаются обладатели крайнего справа окна на шестом этаже. Ровно без пяти минут шесть там вспыхивает свет. И, словно получив сигнал, одновременно загорается свет еще в четырех окнах. Два на девятом этаже и по одному на восьмом и двенадцатом. После шести появляется свет в окнах еще нескольких квартир, а к восьми дом сверкает огнями. Только кое-где черные пятна окон непроснувшихся квартир. Так было зимой, когда поздно приходил рассвет. Теперь светает рано. В восемь утра нет нужды зажигать свет, но Любови Павловне кажется, что она видит, как начинается утро в новом доме.

Вначале Печалова считала дни, потом недели, а теперь месяцы пребывания в больнице. Когда ее сюда привезли, за окном мела пурга. Зима была долгая и снежная. Снегом полны закрома — к урожаю, — говорили старики на киевщине. Холодная зима — к жаркому лету. Весна, хотя и поздняя, но дружная. Еще недавно на окнах висели сосульки, а сейчас видны верхушки деревьев, покрытые изумрудными листочками.

В палате Любовь Павловна лежит одна. Это плохой признак. Одиночные палаты дают только тяжело больным, часто безнадежным. Когда вставала с постели, ходила по коридору, было не так тоскливо. Хотя общество больных — далеко не самое веселое, но во сто раз лучше одиночества. Но вот вторая неделя, как после временного улучшения наступило резкое ухудшение. Больше она не в силах выходить в коридор. Встать с постели, пройти несколько шагов к умывальнику, который здесь же в палате, причесаться, посидеть полчаса у стола — вот все, на что она теперь способна. Остальное время — постель, изучение дома за рекой, ожидание прихода дочери и воспоминания. Они живут в окнах чужого дома, в зеленых зонтиках, поднятых деревьями, в торопливых шагах пробежавшей по коридору нянечки, в каждом углу палаты.

Ребята к тому же подогревают воспоминания, будто в ее положении можно жить будущим, а не прошлым. Смешные, милые и неуклюжие ребята. Как Анатолий вчера распинался, доказывая, что Любови Павловне нельзя терять зря времени, надо воспользоваться условиями одиночной палаты и продолжать писать мемуары, а уж они с Женей доведут их «до кондиции». Он даже напомнил слова какого-то большого писателя. А вот она и не запомнила какого. Память стала никудышней. Хранит то, что произошло много лет назад, и напрочь забывает сказанное вчера. Да, так о чем говорил этот писатель:

— Мне семьдесят лет и мне приходится беречь время. Вот почему я работаю, как одержимый.

Бодрый старичок, раз может работать, как одержимый. Мне бы дожить до семидесяти лет, — без зависти и огорчения, скорее по привычке, думает Любовь Павловна. — Не доживу.

Женя напомнила о Николае Островском. Он писал лежа, его положение действительно было безнадежным. О чем писать? Ребята переписали, отредактировали ее заметки. Занятно, но чувство такое, будто не она их автор. Подернуты дымкой партизанские годы, лишь до боли в сердце помнятся ласковые руки, глаза мужа. Дочь, пожалуй, совсем не помнит отца. Как же сложится ее судьба? Может быть, и пойдет по жизни вместе с Анатолием. Он, кажется, парень неплохой… А если не Анатолий, то найдет другого. Девушка повзрослела, стала серьезнее, уж не повторит моей ошибки, не свяжет своей судьбы с таким ничтожеством, каким был первый муж. Вот если бы все начать сначала. О чем она? Сначала! Пора думать о конце. А что будет там, в могиле? Все чаще ей хочется приоткрыть таинственную завесу. И об этом она сейчас много думает. В больничной библиотеке, когда еще ходила, натолкнулась в журнале на стихи. Возможно, в другое время, при других обстоятельствах, стихи не произвели бы на нее впечатления, сейчас же они не идут из головы.

Прочла стихи, и показалось, что облако приветливо помахало ей рукой. Может быть, это вовсе и не облако, а Игорь — муж. Поэт прав — все мы уходим из жизни, чтобы снова в нее вернуться, то ли в образе человека, то ли птицы, морской волны, облака…

Смерть поэт называл суеверием, он не признавал ее в обычном понимании слова. Поэту казалось, что все духовные и телесные свойства человека бессмертны, потому что в природе ничто не исчезает, а только меняет форму.

Любовь Павловна понимала, что материя не исчезает, природа бессмертна, но люди смертны и уходят из жизни навсегда. И все-таки очень ей нравились эти стихи, хотелось верить в сладостный обман, и, кажется, порой удавалось находить успокоение в теории превращений. Ведь эта теория сулила бессмертие ей самой и всем, кого она любила в этой жизни.

Ну что ж, пусть она со временем станет березкой, пусть утратит свое «Я», свою индивидуальность. Пусть! Но, может быть, над березкой в знойный день пронесется тучка, обронит на нее несколько дождевых капель, она почувствует, обязательно почувствует, что это ей передал привет Игорь, ее боевой товарищ, ее муж, отец ее дочери.

В доме на том берегу реки распахнулись окна. В палату вошла дежурная сестра.

— Как спали? — взяла за руку. — Пульс хороший, а теперь измерим температуру.

Сегодня ее пришли проведать Женя и Толя. Ребята рассказывали, о чем пишут газеты, о каких-то городских новостях, но Любовь Павловна слушала невнимательно. Продолжала думать о своем, что ждет ее там. Стала рассказывать ребятам о случае, происшедшем на фронте. Партизан постигла неудача. Печалова высказала предположение, что это им покойный капитан свинью подложил.

— Что ты, мама. Это же было через год после того, как капитан погиб в лагере. Ты сама об этом писала, — заметила Женя.

— Погиб, и, думаешь, все. А может, он после смерти и стал тем предательским сучком, который попал к нам под ноги, треснул, выдал разведчиков…

Анатолий испуганно посмотрел на Женю — рехнулась женщина. Любовь Павловна перехватила взгляд, адресованный дочери, вздохнула:

— Идите, ребята, на воздух, устали вы здесь со мной.

Глядя вслед Евгении и Анатолию, она вспомнила стихи, завоевавшие сердце. Хотела остановить, прочитать, но подумала, что все равно не поймут. И только когда закрылась дверь, вслух произнесла:

2

Ткаченко несколько раз напомнил ординатору о переводе в другую палату, но врач все отшучивался. Теперь Павел Петрович перестал просить, стал подсчитывать дни, оставшиеся до выписки из больницы. Часы же пребывания в палате пытался сократить до минимума — чем меньше в палате, тем реже видишь опостылевшую физиономию соседа.

На «проспекте язвенников» не только можно отдохнуть от соседа, но и поговорить с интересными людьми, пошутить, подметить забавные сценки.

Вот балагур с «проспекта язвенников» рассказывает окружившим его пижамникам:

— Я ей признался. Доктор, не могу больше в больнице оставаться, томление одолело, к жене хочу.

— Выздоравливаете, — отвечает она, — это меня радует. Но, милый мой, жен по рецепту в аптеке, не выдают.

— Эта за словом в карман не полезет, — поддерживает разговор другой больной.

Люди, которые недавно кряхтели, охали от боли, — смеются, светлеют лица.

Из палаты вышел высокий старик с подстриженными ежиком седыми волосами. Он тяжело опирается на палку. Пижамные брюки опустились, волочатся по полу. Его хорошо знает Павел Петрович. Это старый большевик Казимир Игнович Ланской. Еще несколько лет назад он работал в областном совете профсоюзов. Не было такого актива, пленума, на которых бы не выступал Ланской. Всегда остро, принципиально, ссылаясь на факты, почерпнутые из жизни. Потом ушел на пенсию, но продолжал активно вмешиваться в общественную жизнь. Часто бывал он и в редакции. Заметки, которые приносил Ланской, были лаконичны — там-то произошло то-то, надо сделать вывод. Однажды попросили его написать воспоминания для праздничного номера. Он отказался — с этим делом пока можно повременить. У него были другие заботы.

В больнице Казимир Игнович выделялся среди других завсегдатаев «проспекта язвенников». Он не принимал участия в разговорах о болезнях, их лечении, никто из больных не слышал от Ланского жалоб на состояние здоровья. Чаще всего старика можно было увидеть в коридоре, у телефонного аппарата. Он звонил по самым различным адресам: одного уговаривал, другому выговаривал, от третьего решительно требовал принять меры. С типично больничным юмором остряки с «проспекта язвенников» шутили:

— Ланской потребует, чтобы ему и в гробу телефон поставили…

Старика часто навещали различные люди. Среди его посетителей были пионеры, молодожены, рабочие, профсоюзные работники. Рассказывали, что, лежа в больнице, он сумел добиться, чтобы кому-то из его посетителей выплатили сполна премию за изобретение, молодоженам выделили в общежитии отдельную комнату. Он пристыдил непутевого коммуниста, который никак не мог найти времени, чтобы проведать оказавшуюся в больнице мать. Этот коммунист занимал высокий пост в облисполкоме, но Ланской отчитал его по телефону, как нашкодившего мальчишку… Разговор слышали многие на «проспекте язвенников».

— Не дай бог такому на язык попасть, — говорили больные, — неистовый.

Дождавшись, пока очередной больной закончит выяснять по телефону, что за минувшую ночь произошло дома, как спали жена и детки, Казимир Игнович пробасил в трубку:

— Управдом? Ланской говорит… Ну, как приступили к ремонту?.. Что же, по-вашему, люди могут жить без крыши над головой?

В коридоре появляются врачи, сестры. Начинается утренний обход. Больные расползаются по палатам. Только Ланской остается у телефона.

Герасим Кузьмич, который не любит «проспекта язвенников», предпочитая ему койку, просит:

— Разверни картину современной жизни, доложи обстановку.

Ткаченко не хочется разговаривать с соседом. Он отмалчивается.

— Долго ты на меня еще будешь сердиться? Беспринципно, недостойно коммуниста. Я тебе только сигнализировал, а ты обижаешься, нехорошо, не по-товарищески!

— Не сигнализировал ты, а клеветал.

— Вот какой ты человек! А ведь я тоже кое-что читал, кое-что видел. И я был молодым, и мне мозги вправляли, да еще как вправляли.

— «Стружку снимали», «гайки подкручивали», — в тон соседу произнес Павел Петрович. — Какая гнусная терминология, со времен Крутковского, кажется, не слыхал этих «милых» выражений…

— Возможно, и не совсем интеллигентно сказано, но достаточно выразительно. Помню, я еще секретарем райкома комсомола в сельском районе был. Попытался проявить свою инициативу. Сейчас даже не помню какую. Не в этом суть. Секретарю райкома партии это не понравилось. Вызвал меня, снял мне штаны… Ладно, не морщись… Про штаны не буду говорить. Может быть, для твоего интеллигентного слуха это грубо звучит, пусть будут брюки, что же касается мозгов, то вправляли их мне — будь здоров! Выводы я для себя сделал на всю жизнь. Незачем умничать, другие, кому партия доверила мною руководить, не глупее меня. Раз так делают, значит, так и надо.

— Ты, наверное, никогда в газете не допускал «отсебятины»? — вспомнил Ткаченко с давних пор ненавистное ему слово.

— И горжусь этим. Без малого четверть века на руководящей работе, в газете десяток лет, а взысканий по партийной линии — ни-ни! Биография у меня чистая, как нетронутый лист бумаги. И твоему дружку Криницкому нечего писать. Руки коротки. Нахватался там всяких идей, работая за границей. Теперь все ему не так, все не нравится, реформы всякие, реорганизации предлагает. Мероприятия, рассчитанные на внешний эффект. Видали мы таких инициативных, энтузиастов. Пока в героях — сплошные идеи, а как без партийного билета окажутся, то голову ниже пупка опустят. Трудно мне с ним работать. Разные мы люди, но я у него на поводу не пойду. Можешь так и передать. Газету стыдно читать… О мещанах пишут, проблемы любви поднимают, а о подготовке к весеннему севу — одну-две заметочки. Не умеет Криницкий нацелить на главное. А сам о чем выступил в газете? С международным обзором. Разве это дело редактора? Тоже нашел международный центр — Принеманск. Международный обзор пришлет ТАСС, и печатай спокойно. Помяни мое слово, раскритикуют скоро «Зарю» в дым.

— Критике не помешаешь, — вздохнул Ткаченко, — разве ты один такой!

— Какой?

— Твердокаменный. Был в редакции еще такой Крутковский. Давно. До тебя еще. Наверное, слышал. Он тоже «отсебятины» не терпел. Впрочем, людей тоже не терпел. Изъясняться любил вообще о народе, человечестве… Что касается критики… От нее никто не застрахован. Редактор многих в газете критикует, но и сам должен быть готов выдержать огонь. Если он на это не способен, то лучше пусть и за перо не берется.

Нянечка принесла почту.

— Ткаченко, вам письмо. Заставила бы плясать, да доктор идет.

Вначале письмо, полученное Ткаченко, показалось непонятным, потом вспомнил: давно он получил такое же письмо и расхохотался. Обращаясь к нему, Павлу Петровичу, некто «X» писал:

«В качестве предостережения считаю своим долгом послать вам некоторые высказывания Антона Павловича Чехова по поводу ложности пути, на который вы встали:

„Вы пишете, что театр влечет к себе, потому что он похож на жизнь… Будто бы? А, по-моему, театр влечет вас и меня, потому что он — один из видов спорта. Где успех или неуспех, там и спорт, там азарт… Главное для меня, конечно, деньги, но интересны и подробности…“

„Я понимаю теперь, почему он так трагически хохочет. Чтобы написать для театра хорошую пьесу, нужно иметь особый талант (можно быть прекрасным беллетристом и в то же время писать сапожнические пьесы); написать же плохую пьесу и потом стараться сделать из нее хорошую, пускаться на всякие фокусы, зачеркивать, переписывать, вставлять монологи, воскрешать умерших, зарывать в могилу живых — для этого нужно иметь талант гораздо больший. Это так же трудно, как купить старые солдатские штаны и стараться во что бы то ни стало сделать из них фрак. Тут не то, что захохочешь трагически, а заржешь лошадью…“

„Беллетристика — покойное и святое дело. Повествовательная форма — это законная жена, а драматическая — эффектная, шумная, наглая и утомительная любовница…“

„Обо мне можете судить по следующей цитате из того же Чехова: „Водка мне противеет с каждым днем, пива я не пью, красного вина не люблю, остается только одно шампанское, которое пить не могу, пока не разбогатею““».

Таинственный «X» — это был Олег Криницкий. В том далеком году это не представляло загадки. Они сообща тогда написали пьесу, которая множество раз переделывалась, но все же была принята к постановке в Принеманском театре. Премьера вызвала много противоречивых оценок, нападок. Действительно, в ту пору было такое состояние, что «тут не то, что захохочешь трагически, но заржешь лошадью». Когда Ткаченко совсем повесил нос, он по почте получил от соавтора вот это послание, и сразу на сердце стало веселее. И не потому, что, мол, не только нам достается, но и великому Чехову приходилось в жизни несладко — некоторые и в этом находят утешение. Павла Петровича обрадовал и приободрил оптимизм соавтора. Надо работать, знать, что труд литератора нелегок, не всегда ему в пути светит солнышко, иногда горизонт заволакивают тучи, может и гроза разразиться. Вот и сейчас Олег вспомнил о друге — письмо прислал, чтобы отвлечь его от мрачных больничных дум.

Где же он раскопал копию письма? Раньше Криницкий не принадлежал к числу людей «обременяющих себя заботой об архивах». Дать прочитать письмо соседу? Наверное скажет, что Чехов «жил в другую историческую эпоху, для нас его высказывания не типичны и не может наш советский писатель ржать лошадью».

— Ну вот, полюбуйся, — не выдержал долгого молчания Герасим Кузьмич, — новые фокусы Криницкого: завел на страницах газеты «Дискуссионный клуб». И напечатал статью какого-то злопыхателя, которому не нравится, как у нас ведется антирелигиозная пропаганда. Критикует не одного-другого лектора, а саму практику ведения этой работы. Чего тут спорить? Не первый год атеизмом занимаемся. А теперь нашелся умник, и все ему не нравится. По какому праву «Заря» предоставила ему свои страницы?

— Герасим, ты никогда не слышал, чтобы человек ржал как лошадь? — спросил Ткаченко.

Герасим Кузьмич не успел ответить на озадачивший его вопрос, как в палату вошла врач. Он тут же состроил на лице болезненную гримасу:

— Доктор, меня всю ночь мучали боли в животе, донимали газы, — и задрал рубашку, обнажив круглый живот.

Ткаченко отвернулся к стене. Остается только заржать лошадью. Ох и горазд же врать этот Герасим! Всю ночь в палате раздавался его разбойничий храп, а сейчас, оказывается, мучался, газы донимали.

— Доктор, когда выпишите? — спросил Павел Петрович.

— Теперь уже скоро.

Едва за врачом закрылась дверь, как Герасим Кузьмич стал выговаривать соседу. Надо вести себя, мол, скромнее, не к чему указывать врачу. Она сама знает, кого и когда выписывать.

— Не бойся, — прервал Ткаченко, — я ей не скажу, что ты спал богатырским сном, что тебя не мучали боли, а меня донимал твой храп.

— Ладно, ладно, — примиряюще улыбнулся Герасим Кузьмич, — не думаешь же ты, что я симулянт. Ты мне лучше скажи, за что Криницкого погнали из Москвы, на чем он погорел? Я так думаю, по доброй воле он не поехал бы в Принеманск. Нет, такая работа, квартира в Москве, поездки в Париж, Лондон… На чем же он все-таки погорел? Вот бы узнать.

— Да, Герасим Кузьмич, с тобой не соскучишься… Давай-ка лучше спать…

Но заснуть не только днем, но и ночью Ткаченко не мог. Не проходило раздражение, донимали беспокойные мысли. Ему казалось, что после того, как ушел на пенсию, он как-то измельчал. Раньше такие, как Герасим Кузьмич, не могли ему надолго испортить настроение. Наоборот, действовали как на быка красное. Звали в бой. А сейчас вместо битвы он занимается словесным препирательством. Болен, стар — в этом могут найти утешение те, кто душевно слаб. Нет, не старость, не болезни виноваты, что он стал таким размазней. Сам отошел от активных дел, смотрит на происходящее со стороны. Повесть писал. Допустим, нужное дело, но можно ее написать и сегодня, и завтра, и через год. Что от этого изменится? Написал несколько статей. Кому конкретно они помогли? Многим! — пытается спорить с собой Ткаченко. — Остро поставил проблемы воспитания рабочих подростков. Статью обсуждали на нескольких заводах. Ну и что? Сам-то он знает, как лучше вести работу с этой молодежью? Какого парня или девушку он своей статьей направил на путь истинный? Нет, фамилий он не назовет. А нужно ли называть конкретные имена и фамилии? Нужно! Иначе можно, как некогда Крутковский, начать говорить вообще о человечестве, людях, народе, забывая о нуждах отдельного человека.

«Нечего заниматься „самоизничтожением“ — решает Павел Петрович. Вот Ланской! Он, небось, спит спокойно. Засыпая знает, что сегодня кому-то помог, а проснется — снова начнет допекать бюрократов».

— К черту интеллигентское самоковыряние, — вслух произносит Ткаченко и поворачивается на другой бок.

— Чего болтаешь? — недовольно бурчит Герасим Кузьмич.

3

Благие намерения, которые не давали заснуть ночью, можно было начать осуществлять утром. Сразу после того как дежурная сестра измерила температуру, с ведром и щеткой в комнату вошла нянечка. Всегда приветливая, улыбчивая, на этот раз она была мрачной. Даже глубоко надвинутый на глаза платок не скрывал кровоподтеков, появившихся на лице.

Неловко повернувшись, нянечка опрокинула ведро. Вода расплескалась по полу, забрызгала тапочки Герасима Кузьмича, стоявшие возле кровати.

— Черт знает что, — возмутился Герасим Кузьмич, — безобразие.

— Извините, — нянечка всхлипнула и вышла из палаты.

— Ты чего это на нее напал? — спросил Павел Петрович. — Довел женщину до слез. Хоть бы извинился!

— Подумаешь, телячьи нежности…

Герасим Кузьмич демонстративно протер тапочки больничным халатом и, взяв полотенце, отправился умываться. Ткаченко нашел нянечку в коридоре. Она терла тряпкой и без того чистые стекла окон.

— Что с вами стряслось, тетя Маша?

— Со мною ничего не стряслось, только жизни нет…

Павел Петрович услышал от женщины в общем-то банальную историю.

— Муж мой — инвалид войны. Работать не может. Пенсию получает малую. Тяготится своим положением. Вначале все работу искал, которая была бы по душе, а устроиться удалось только в артель инвалидов. Теперь ко всему стал безразличным, пристрастился к водке. Говорит — все там пьют. Нынешней ночью пришел домой пьяный. Стала его стыдить, а он кулаки в ход пустил. Всех переполошил, перед людьми стыдно. А что делать, ума не приложу. Может, к депутату обратиться, из шестой палаты? Он человек сердечный. Многим в беде пособил.

Давным-давно Ланского не избирали депутатом, уже много лет он на пенсии. А очевидно, не одна тетя Маша запомнила те далекие выборы, когда в депутаты Верховного Совета республики избирали Казимира Игновича. По старой памяти его продолжают называть депутатом. Собственно говоря, он и сейчас, несмотря на старость и болезнь, не снял с себя депутатских полномочий. Чем только может, старается помочь людям. Неожиданно для себя Павел Петрович предложил:

— Попробую я вам помочь. Может, что и получится.

— Уж я не знаю, как вас благодарить…

Ткаченко записал название и адрес артели, где работал муж тети Маши, его фамилию, имя, отчество и другие данные. Позвонил домой и попросил, чтобы пришел в больницу Анатолий.

Анатолий пришел вечером, и не один, вместе с Сергунькой. Мальчишка весь сиял. И не успел еще Анатолий открыть рот, как Сергей выпалил:

— Толя получил письмо от моей мамы.

Сын протянул конверт не первой свежести.

— Действительно, откликнулась, — довольно улыбался молодой журналист, — вон куда моя статья попала, представляешь!

— Чему удивляться? — вступил в разговор Герасим Кузьмич. — Воздействие печатного слова, если оно правдивое, партийное слово, — проникает даже за решетки…

— А вы же, Герасим Кузьмич, не хотели мою статью печатать, — Анатолий воспользовался удобным случаем, чтобы уязвить заместителя главного редактора.

Вызывающий тон сына не понравился Ткаченко: «Лежачего не бьют». Он поспешил перевести разговор:

— Показывай письмо, о чем она пишет.

— Мама меня хочет видеть. Она меня любит, — радостно сообщил мальчик, — она ко мне вернется.

Об этом, собственно говоря, и было написано в письме. Мать Сергея благодарила журналиста за то, что он проявил заботу о мальчике, обещала, что, как только получит свободу, возьмется за ум и до конца дней своих будет делать все, чтобы сын мог ее простить, не стыдиться своей матери.

— И это не единственный отклик на мою статью, — сообщил Анатолий. — Правда, предсказание Станислава Иосифовича, что десятки читателей предложат свои услуги, чтобы усыновить Сергея, не оправдались…

Мальчишка помрачнел, засопел носом. Это не ускользнуло от глаз Павла Петровича.

— Ты бы думал, прежде чем говорить. Расхвастался не в меру.

— А что я такое сказал? — пожал плечами Анатолий.

Но ответил ему не отец, а Сергунька:

— Если я вам лишний, можете меня в субботу и не брать. Все равно скоро мама приедет.

— Дурень, кто тебе сказал, что ты нам лишний?..

Герасим Кузьмич торжествовал:

— Вот она, твоя недоработка, Павел Петрович. Видишь плоды зазнайства.

Анатолий, с трудом сдержав себя, чтобы не ответить грубостью на замечание заместителя главного редактора, примирительно спросил у отца, зачем он хотел его сегодня видеть.

— Разговор длинный, пойдем в коридор. Чтобы не мешать Герасиму Кузьмичу…

Выслушав историю тети Маши и просьбу отца — поговорить с мужем женщины, побывать в артели, где он работает, Анатолий отказался:

— Извини, у меня есть дела и поинтересней. Встретил на днях меня товарищ Курелла, подкинул одну темку… Вот если бы ее вытянуть, прозвучала бы.

— Ладно, этим неинтересным делом я займусь сам.

— Не советую. Вот купил книгу воспоминаний военных корреспондентов. Почитай. Созвучно теме твоей повести. Мой совет — не разбрасывайся.

— Спасибо за совет. А тебя, Толенька, я хочу предупредить. Смотри, чтобы голова не закружилась. Реже ссылайся на первого секретаря горкома… Что-то давно Женя ко мне не заглядывала.

— Не знаю. Я сам ее редко вижу. Ну, мне пора.

— До свидания. Подумай над тем, что я тебе говорил.

 

Ветер в лицо

1

1 апреля

Веселый день. Мы даже собирались выпустить первоапрельский номер «Зари» с шутками, курьезами, розыгрышами. Олег Игоревич сумел всех увлечь этой идеей. Работали с интересом, но разыграли, оказывается, сами себя.

Передо мной лежит сегодняшний номер нашей «Зари», и смеяться хочется навзрыд. Вчера получили по ТАССу доклад, большой, очень важный, нужный. Пришлось давать в номер и — прости-прощай все наши задумки.

— Газета есть газета, — глубокомысленно изрек наш ответственный секретарь.

— Человек предполагает — ЦК располагает, — шепнул мне на ухо Виктор Светаев.

После планерки позвонила Женя, ехидно сказала:

— Прочла вашу газету. Очень остроумный номер. Все еще смеюсь… над собой. Я тебе, дуреха, верю, что ты занят, интересный номер готовишь, а ты, оказывается, ездил в Москву, доклад помогал составлять…

— Понимаешь, Женюрка…

— Я все прекрасно понимаю, — и повесила трубку.

Не стал я ей звонить. Злится. Ну и пусть! Вообще она последнее время часто хмурится. Причем совершенно напрасно. Недавно случайно я встретил студентку из Ленинградского университета, вместе начинали учебу на факультете журналистики. Я ей показал достопримечательности Принеманска, затем посидели немного в кафе. Об этом узнала Женя и начала ехидничать. Попытался отделаться шуткой:

— Сколько раз я видел тебя с девушками и никогда слова не сказал. Я же один раз пошел со знакомой, и ты уже недовольна. Где же равноправие! Разве это справедливо?

Женя не поняла юмора. Оправдываться мне не в чем, объяснять — нечего вроде. А может быть, ей все-таки позвонить, разыграть в связи с первым апреля?

Так и живем. Ссоримся, злимся, а друг без друга скучаем. Уверен, что она сейчас ждет моего звонка.

3 апреля

Отец начинает чудить. От скуки не знает, что делать. Его всерьез заинтересовала проблема пьянства. Позвонил из больницы главному редактору, попросил подобрать для него все письма, которые за последнее время получала редакция о пьяницах. Маркевич хотела поручить это дело мне. Но я наотрез отказался. Дудки. Пусть знает, что и у меня есть характер. И я имею право работать над своей темой.

Отец думает, что я хвастался, а ведь на самом деле секретарь горкома посоветовал мне продолжать писать о мещанах. Встретились мы со Станиславом Иосифовичем в книжном магазине. У него, видно, было свободное время, и он предложил пройтись, поглядеть, что делается в Принеманске. Заглянули в несколько магазинов, в парикмахерскую, посидели в сквере. Секретарь увлеченно говорил о необходимости борьбы против мещанства.

— Сама постановка вопроса о судьбе мальчика на пленуме горкома вызвала недоумение у некоторых товарищей, всполошила мещан, — отметил Курелла. — Да, мы выступили против людей черствых, безразличных, задели святая-святых мещанина. Мещанин, чтобы выжить, пытается идти в ногу с веком. Чего греха таить, встречаются мещане и с партийными билетами. И об этом надо писать. Может быть, ты хочешь попытать свои силы? Ты молод. Над тобой не висит груз привычек, стандартов. Молодость всегда непримирима к злу. Герань на окошечке, семь слонов на счастье — все это больше не эмблема мещанства. Может быть, нам следовало бы обратить внимание на мещанина, который и одевается со вкусом, и в хороших вещах разбирается, и речи правильные с трибуны произносит, а?

Присмотрись, Толя, к такого сорта людям и попробуй начать разговор в газете о мещанах и мещанстве. Я позвоню Олегу Игоревичу.

Беседа с секретарем горкома произвела впечатление. Я, кажется, чуть-чуть влюбился в Станислава Иосифовича. Вот это настоящий коммунист!

5 апреля

Пересказал разговор с секретарем Криницкому. Он подтвердил, что Станислав Иосифович ему звонил. О мещанстве, конечно, надо писать. Выслушав меня, он заметил:

— Ты чересчур прямолинейно понял рассуждения Куреллы, — о мещанах с партийным билетом. О перерожденцах наша печать писала немало. И нужно быть очень осторожным, многое изучить, взвесить, прежде чем бросить коммунисту обвинение в том, что он оторвался от масс, стал мещанином.

— Знаю, тема не из легких, ветер будет дуть в лицо.

— Ветер в лицо — красиво звучит, — заметил Криницкий. — Но обветрит лицо, станут шершавыми губы, будут слезиться глаза — не все заметишь! Я тебя не отговариваю. Есть силы — берись за эту тему.

У меня такое чувство, словно перешел на третий курс журналистского университета, не факультета журналистики, а подлинного университета жизни, где сама жизнь набивает шишки, возможно, и по пятибалльной системе, не подсчитывал. Первый курс, образно говоря, когда тебя, неопытного щенка, бросают в море фактов, и ты должен найти более или менее подходящий, принести его в редакцию, а там его используют по своему усмотрению. На первом курсе приходится осваивать даже такое, кажется, с детства привычное дело, как умение разговаривать с себе подобными. На втором курсе ты учишься расставлять слова по местам, начинаешь думать над каждым словом, преодолевать привязанность к красивостям, особенно звонким и часто употребляемым фразам. Ищешь форму подачи материала, учишься рассказывать о том, что видишь. А вот сейчас, на третьем курсе, наставники, такие, как Курелла, да и наш главный редактор, учат самостоятельно мыслить.

Публицистика! И слово звучное. Да, если стать настоящим публицистом…

Размечтался. «Надо быть скромнее», — советует отец. Почему? Может быть, скромность — оборотная сторона медали, именуемой чванством? Сколько людей кокетничают своей мнимой скромностью, прикрывая ею самодовольство или ограниченность.

В конце концов недооценивать себя — такое же отклонение от истины, как преувеличение своих способностей.

Хватит! Пора спать. Завтра начинаем бой против мещан. Не хочу быть скромным. Хочу, чтобы статья была ершистая, злая и умная.

Да будет так!

15 апреля

Несколько дней не прикасался к дневнику. Готовил материалы о мещанах. Писал, рвал написанное и снова писал. Чувство такое, словно на меня обрушилась гора и я барахтаюсь под ее обломками. Столько выслушал мудрых речей, советов о том, как изобличать мещанство, столько прочитал умных рассуждений на эту тему. Наши великие предки тоже не сидели сложа руки, и каждый в меру своих сил лупил мещан. Если у кого не хватало сил ударить, то плевал в их поганую морду. Самонадеянность испарилась. На смену ей снова пришла неуверенность. Что я могу сказать, какую пользу принесут людям огрызки чужих мыслей, перемешавшихся с моими малоинтересными наблюдениями и рассуждениями. Надо пойти к главному редактору и честно признаться в своем бессилии. Секретарь горкома ошибся. Он переоценил мои возможности.

Виктор Светаев, застав меня, когда я с остервенением рвал очередную страничку, не преминул съязвить:

— Сороковую страницу пишешь, старик? Еще столько, и твоя статья выйдет специальным приложением к «Заре». Криницкий, думаю, поддержит эту идею. Атомный удар по мещанам. А что? Пожалуй, звучит…

Меня раздражает этот треп. Странное дело, который день я и дома и на работе думаю о статье, спорю с «моими мещанами», в голове рождаются страстные строки, целые абзацы. А стоит начать писать, мысли блекнут, нанизываются какие-то бесформенные, бесхребетные строки. Я откладываю написанное, хватаюсь за другие дела. Удивив Маркевич, ответил авторам всех залежавшихся писем, подготовил подборку материалов о необходимости бережно относиться к старому жилому фонду. За подборку удостоился похвалы на летучке. Ответственный секретарь сказал, что газете следовало бы взять под свое наблюдение ремонт старых домов, при этом вспомнил, как когда-то «Заря» поднимала эти вопросы… Все это мило, но моя «главная» статья не двигается с места. Впрочем, об этом можешь и ты, дневник, судить по своим страницам. Я рассказываю тебе об этом охотнее, чем пишу статью.

— Скушно, — выделяя букву «ш» в середине слова, сказала Женя, когда сегодня провожал ее домой. — Ты помешался на мещанах. Только о них и болтаешь.

И вдруг спросила:

— Скажи, Криницкий женат?

— Не знаю. А почему тебя это волнует?

— Счастливой должна быть женщина, у которой такой муж.

— Эта проблема меня не занимает.

К чему Женя завела этот разговор? Женат ли Олег Игоревич? Счастлива ли его жена? Нет, никогда я не видел его с женой. Может быть, осталась в Москве.

20 апреля

Гора родила мышь. О чем с прискорбием извещаю родных и знакомых. Сегодня в «Заре» напечатана моя статья «Потерянный авторитет». Да, та самая… Впрочем, та — да не та. Это статья об одном новаторе производства. Его имя до последних дней с почтением упоминалось в печати, на разных собраниях и конференциях, его мощная фигура украшала президиум любого областного и городского совещания. Я же взял его за ухо, вывел на свет рампы и крикнул в зрительный зал:

— Смотрите, люди, — король-то голый, неприлично тащить в президиум.

Столкнулся я с фактом перерождения героя чисто случайно. На редколлегии обсуждали план первомайского номера. Мне поручили написать о передовом рабочем домостроительного комбината. Ответственный секретарь сказал:

— Напиши, Анатолий, о Григории Калистратове. Снимки у нас есть хорошие. И уже несколько месяцев мы о нем не вспоминали. Последний раз, кажется, печатали его путевые заметки о встречах на заводах Венгрии.

— Нет, была еще заметка о лекции Григория Калистратова в Политехническом институте для профессоров и преподавателей о передовых индустриальных методах стройки, — уточнил заведующий отделом промышленности.

— Писем он много получает из-за рубежа, из других областей, среди них могут оказаться интересные, — подсказал мне по старой памяти заведующий отделом информации.

На комбинате наше намерение рассказать о Григории Калистратове встретило, как это ни странно, кислое отношение.

— Не часто ли мы пишем о Калистратове?! — сказали в парткоме. — Есть на заводе и другие передовики.

Я все же решил встретиться с Калистратовым.

— Где можно увидеть Калистратова? — спросил в цеховой конторке.

— А вы откуда, товарищ? — поинтересовался начальник цеха.

— Из газеты…

— Снова прославлять будете?

— Разве не достоин?

— Уж больно широкая спина у Григория стала, — заметил человек в замасленной военной гимнастерке.

— Знакомьтесь, наш парторг, — представил человека в гимнастерке начальник цеха.

— Спина, говорю, у Калистратова широкая, за ней не видно усилий всей бригады, всего цеха. Люди сделают — Григория хвалят. А он привык из-за стола президиума на товарищей глядеть. Не советую о нем писать. Хотите, десяток других имен назовем — более достойных.

Чем больше я разговаривал с людьми в цехе, тем меньше у меня оставалось уважения к Калистратову. Рабочие из бригады Григория резонно считали, что производственный успех они добывали вместе, а слава и все почести достались лишь бригадиру. Да, он был хорошим в свое время бригадиром: умным, рассудительным и заботливым. Но слава его испортила. В особенности, когда избрали его депутатом областного Совета — совсем зазнался, словно подменили человека. С рабочими стал едва здороваться, товарищей может походя оскорбить, в семье начались неполадки. На стороне какую-то кралю завел. Старая жена, мол, не соответствует его нынешнему высокому положению…

— Был Гриша человеком, — сказал один из его товарищей, — а стал мещанином, обывателем.

Так сомкнулись две темы, которые поначалу, казалось, не имели никаких точек соприкосновения. Оказывается, усердное захваливание тоже может породить мещанина. Один из друзей заметил с горечью, что теперь Григорий может ночь не спать из-за того, что его имя случайно не упомянуто в докладе или не оставят ему места в первом ряду президиума, по правую руку от председателя.

Вначале мне думалось, что история Григория займет два-три абзаца в статье о мещанах как факт, иллюстрирующий мысль. А когда начал писать, получилось, что судьба Калистратова, история о том, как человек потерял авторитет, разрослась в самостоятельную тему. Только в конце статьи я позволил себе высказать мысль о различных проявлениях мещанства.

Статью о Калистратове я поднял, как белый флаг. Ничего, мол, не вышло со статьей о мещанстве, получите «Потерянный авторитет». Вопреки моим ожиданиям, Олег Игоревич меня похвалил.

— Молодец, Толя, написал то, что надо. И в креслах президиума, оказывается, брюки можно протереть. Только прошу — проверь еще раз факты. Нельзя допустить ни малейшей неточности. Это первый залп по мещанству.

Статью читают, сам видел, как читают. Спокойно, Толя, не рвись к окну. А так хочется увидеть, как почтальон мешками приносит отклики на статью.

2

Статью «Потерянный авторитет» Павел Петрович читал дома. Она была написана бойко, ее броско подали на второй странице «Зари Немана». Оставалось поздравить Анатолия с новым успехом, но старый журналист не торопился. Если первая статья сына «В защиту Сергуньки» подкупала своей искренностью, чувствовалось, что автор возмущен, не может не гневаться, то вторая казалась излишне рассудочной, а страстность — наигранной.

Может быть, Толя правильно, даже наверное правильно, уловил момент, когда слава вскружила голову новатору производства. Но написал он об этом гладко, правильно, но странно равнодушно. Таким был Калистратов — таким стал. А почему таким стал Калистратов? Чванство, стремление возвыситься над товарищами, безусловно, — признаки мещанства. Но что их породило? Разве сам Калистратов выдвигал себя в депутаты областного Совета, в президиумы многочисленных совещаний? Калистратов — проверен. Калистратов — на виду. Вот и выдвигай его и туда и сюда. Ни забот, ни риска. А нового выдвинуть — можно и впросак попасть. Вдруг у него биография не в порядке или в моральном отношении неустойчивый. Калистратов — другое дело. Калистратова все знают — и в горкоме, и обкоме, и даже в Министерстве.

Попробовал Ткаченко поговорить об этом с сыном, но тот отшутился, а когда отец стал более решительно высказывать свое мнение, Анатолий обозлился:

— В редакции статья всем понравилась, партийная организация завода посчитала ее своевременной и правильной, а тебе не нравится. Знаю почему. Судьба Калистратова меня больше заинтересовала, чем судьба того пьянчужки, о котором ты просил меня написать. Но и у тебя, старого газетного волка, ничего не получилось в единоборстве с пьяницами… Ты знаешь, на мою статью уже приходят отклики!

— Легко тебе в последнее время даются статьи. Гляди, как бы сам не стал Калистратовым.

— Я не слыхал, чтобы журналистов избирали депутатами. Криницкий не в счет. Так что штанов в президиуме мне протирать не придется.

Сын ушел, оставив отца в глубоком раздумье. Если раньше его беспокоило, что Толя не в меру робок, неуверен в себе, то сейчас надо бы его предостеречь от излишнего самомнения. Ишь, каким петухом ходит, хвост распустил. И напрасно наскакивает, проблема пьянства посложнее, чем потерянный авторитет Калистратова. Тут с ходу статью не напишешь.

Муж тети Маши — Василий Пащенко — как раз оказался человеком покладистым, не принадлежал к числу тех безнадежных алкоголиков, которые в вытрезвителе бывают чаще, чем дома. Встреча с Ткаченко его озадачила, испугала. Неужели он, бывший фронтовик, со стороны выглядит подонком, который заслуживает общественного порицания?

— Нет, клянусь, что рюмка меня не так уж и тянет. Но бывают обстоятельства, когда не хочешь, а надо выпить, — объяснил Пащенко старому журналисту, — да вы и сами, наверное, знаете, как это бывает.

Василий семнадцатилетним пареньком, сразу после школы, попал на фронт. Воевал на 1-м Прибалтийском. После контузии в конце войны на время потерял память, слух, речь. Долгое время находился в госпитале. Выписался, вернулся домой. Вроде и здоров, но работать почти не может. На врачебной комиссии это подтвердили, но из-за отсутствия каких-либо бумаг написали, что Пащенко инвалид труда, а не инвалид войны. В результате пенсию получил меньше, чем ему положено. Обратился в одну, другую инстанцию. Говорят, что ничего сделать не могут, нет нужных бумаг.

Вот тут и нашлись доброжелатели, которые предложили инвалиду: «Ставь пол-литра, подумаем, что делать». Раз поставил, второй, а там и третий… Много ли надо человеку, который, как Пащенко, перенес контузию, чтобы опьянеть?

Павел Петрович из военного билета Пащенко выписал наименование артиллерийской бригады, в которой тот воевал, номер указа, по которому был награжден медалью «За боевые заслуги», и все эти данные послал в Архив Министерства обороны СССР. Вскоре оттуда пришла справка, что ефрейтор Василий Пащенко действительно был орудийным номером в бригаде, удостоен медали «За боевые заслуги». Сообщался и номер госпиталя, в который он был направлен после тяжелого ранения. Затем получил и вторую справку, в которой подтверждалась его контузия, срок пребывания в госпитале.

Не прошло и недели, как Пащенко назначили пенсию инвалида Великой Отечественной войны.

— Приходите к нам, посидим вечером вместе, — позвонила Ткаченко тетя Маша, — Василий вам благодарен как отцу родному. С таким и пол-литра раздавить не жалко.

— Только без пол-литра.

История с благополучным концом. Но именно этот благополучный конец, та легкость, с которой удалось завершить историю, тянувшуюся многие годы, и удручала журналиста. Почему же фронтовик ходил в роли докучливого просителя? Почему ему никто не объяснил, как и куда обратиться за нужными документами? Эта история под стать той, что писал сын о Сергуньке.

Одному человеку помог — отрадно. Но профессия журналиста дает возможность сделать большее. Из «Зари Немана» прислали кипу писем о пьяницах, о борьбе против алкоголя. Может быть, среди тех, кто написал в редакцию, есть и такие, как Пащенко.

Регина Маркевич обрадовалась, что Павел Петрович заинтересовался этим вопросом. Обычно такие письма их отдел, минуя другие отделы редакции, спроваживал в партийные, профсоюзные организации различных предприятий и учреждений для обсуждения на собрании коллектива, принятия мер и т. д. Сейчас, когда Ткаченко собрал все эти письма и прочитал, голова зашумела так, словно сам изрядно хватил.

Читатели предлагают меры для борьбы с пьянством, требуют суровых законов, осуждают терпимое отношение к пьянству, в особенности молодежи.

Регина Маркевич, передавая Ткаченко письма, сказала:

— Уж и не знаю, что вы с ними станете делать, Павел Петрович. Может быть, напечатать статью опытного врача?

— Да нет, Регина Казимировна. И вообще я убежден, что писать надо не для алкоголиков. Они газеты в основном используют, чтобы в них пол-литра завернуть. Писать надо для тех, кто обязан вести борьбу против алкоголя, но делают это из рук вон плохо.

Но как же все-таки быть с письмами, Ткаченко и сам толком не знал. Выбрал одно из них — в нем речь шла о групповой пьянке молодых рабочих с машиностроительного завода. С него и решил начать.

3

25 апреля

Отец все больше и больше меня удивляет. Не понимаю, что с ним происходит. То, бывало, ликовал, когда поместят хоть крохотную мою заметочку. А сейчас напечатана большая и серьезная статья, а он ворчит. И то не так, и это плохо.

В последнее время он мечется, разбрасывается, утонул в мелочах. Помог какому-то пьянице выхлопотать пенсию — счастлив. Взял в редакции пачку писем — ходит по адресам, все ведет подкоп под «зеленого змия». Тратить столько времени для того, чтобы написать статью о вреде алкоголя! Об этом уже столько писано и переписано. Что еще можно сказать нового?

И еще новое его чудачество. Пошел на машиностроительный завод, договорился в парткоме организовать что-то вроде «клуба друзей рабочих подростков». В этот клуб он пригласил ветеранов завода, участников войны, персональных пенсионеров — человек пятьдесят, составили обширную программу. Сказал мне об этом всезнающий и вездесущий Юрий Новак. Виктор Светаев, который тоже был в комнате, сразу откликнулся:

— Старика на показуху потянуло. Мне бы его пенсию — сидел бы и кропал роман. Знаю я эти общественные начала. Сам пробовал. Вначале «Ура!», а потом молчок. Ничего путного из этой затеи не выйдет. Чтобы это предсказать, не надо быть пророком.

Может быть, и правда — отцу незачем заниматься этим делом? После того, как не приняли к изданию в Москве повесть «В редакцию не вернулся…», он совсем перестал писать. Напрасно. Потянуло на «организационные дела». С его ли здоровьем сдвинуть такую глыбу. Надо бы с ним поговорить, но раз он молчит — буду и я молчать. А то совсем поссоримся.

 

«Приходите под сень моих листьев»

1

Женя Печалова вернулась из больницы заплаканная. Мать совсем плоха: не только не может вставать с постели, даже и сидеть ей трудно. Говорит мало и очень тихо. Девушка держала в руках холодную, иссохшую руку матери и без умолку тараторила о всяких пустяках. Только по легкому подрагиванию век угадывала, что больная ее слушает. За час Любовь Павловна произнесла всего несколько отрывистых фраз.

Никаких надежд на выздоровление. Врачи предупредили Женю, что матери осталось жить три-пять дней, от силы — неделю. Все — был человек, нет человека — и медицина бессильна.

Мучительный, тяжкий конец. Женя закрывает глаза и видит веселую, энергичную, решительную женщину. Такой она знала мать всю свою жизнь. Как мало общего — да, ничего нет общего — между ее прекрасной матерью и той женщиной, у которой она только что была в палате. Кости обтянуты желтой кожей, разметались на подушке слежавшиеся волосы, ввалились глаза.

Когда Женя уходила, мать прошептала:

— Приходите под сень моих листьев, ты и Толя.

— Хорошо, мама.

С умирающими в спор не вступишь. Хочешь быть березкой — будь березкой. А вот придет она на могилу матери с Анатолием Ткаченко или с кем другим — это как покажет жизнь. Анатолий? Почему Анатолий? Все так неясно.

Сколько же времени мать лежит в больнице? Скоро четыре месяца — целая вечность. Пора смириться с неизбежностью утраты. От смерти еще никто не ушел. И все-таки не хочется верить, что настанет время, когда Женя будет кутаться в пуховый оренбургский платок, который так любила мать, читать книги, на страницы которых она роняла слезу, а матери не будет — нигде и никогда, не будет даже той изможденной женщины с ввалившимися глазами, к которой она каждый день через весь город ездит на свидание. А может быть, в самом деле березка…

Мягкий свет из-под зеленого абажура высвечивает острые коленки. В световом круге толстая тетрадь — подарок Анатолия. Это он приучил Женю писать дневник, без этого верного молчаливого друга ей было бы совсем одиноко. Девушка листает тетрадь и со стороны наблюдает за собой.

— Дни, как и деньги, я все еще не научилась разумно расходовать их, — вслух произносит Женя.

Надо бы позвонить Анатолию. Нет, не хочется с ним встречаться. Когда это началось? Раньше она день, проведенный без Анатолия, считала потерянным. Дневник поможет найти и этот день, когда все началось. Где же эта запись? Вот она. Вернемся к событиям минувшего месяца.

17 марта

Только что попрощались с Анатолием. Он весь ушел в свою газету, говорит об очерках, фельетонах, о чем угодно. Холодный, как ледышка. Ничего не видит, не понимает. А ведь считает себя знатоком человеческих душ. Чуть что не так — мещанство. Раньше, бывало, мы с ним любовались луной и читали стихи, а сейчас — «Я мыслю — значит, я существую». Этим изречением древнего философа и началась сегодня наша встреча. Весь вечер шел разговор о высоких материях, на философские темы. Что-то насчет того, что каждому из нас надо суметь преодолеть в себе психику «частичного человека». Для человека — мыслящего существа, мол, бесконечно мало быть только (боже мой, чем быть? Ага, вспомнила!) функцией в сложнейшей общественной системе. Надо научиться читать философские произведения. Они помогут выработать критическое самосознание, потребность в истине, мужество собственной мысли.

Полноте, тот ли это Толя, который так мне нравился своей непосредственностью, веселым нравом. Может, он меня разыгрывает? К сожалению, философия — его новое увлечение. Он играет в мыслящую личность.

Слушай, мыслящая личность, ну подойди, обними меня, поцелуй, пусть во всем мире останемся мы вдвоем — ты и я! Но мой пристальный, как мне казалось, гипнотический взгляд не доходил до Анатолия.

Так весь вечер и провели, как в разных комнатах. Он говорил, а я отвечала, но друг друга не слышали. Наконец он изволил заметить мое настроение и спросил:

— Ты почему сегодня не в духе? Матери лучше стало, чего нос вешаешь?

3 апреля

Сегодня ходила к матери одна, без Анатолия. Он был занят какими-то своими неотложными газетными делами. У матери в палате я застала Олега Игоревича Криницкого. Оказывается, у главного редактора газеты больше свободного времени, чем у его литературного сотрудника. Вот он и пришел проведать мать, которую видел много-много лет назад, когда я была еще совсем маленькой. Криницкий, тогда еще очеркист «Зари», написал о матери очерк. А вот теперь пришел в больницу. Как это хорошо с его стороны! Мать взволнована — ее не забыли, очевидно, нахлынули воспоминания, она даже попыталась ответить улыбкой на какую-то шутку Олега Игоревича, сокрушалась, что пропала газета с его очерком, который ей очень понравился.

Из больницы мы ушли вместе. В больничном дворе Олега Игоревича ждала «Волга». Он открыл дверцу машины: «Подвезу, если не возражаете».

Я, конечно, не возражала. Не возражала, когда он предложил пойти вместе в кино, потом мы ужинали в кафе. Проводив меня до подъезда, он поблагодарил за компанию и, полушутя, заметил, что ходить с ним безопасно. Мол, к такому старику Анатолий ревновать не станет.

«При чем тут Анатолий! — вырвалось у меня, — и вы… вы еще очень молоды. Мне с вами было хорошо».

Последнее, наверное, не надо было говорить. Почему не говорить? Он по-настоящему интересный человек: столько видел, знает, умен, весел и ни капельки рисовки. Такой вечер надолго запомнишь.

5 апреля

Два дня, как дура, смотрю на телефон. Почему-то я вбила в свою глупую башку несусветную мысль, что Олег Игоревич мне обязательно позвонит. Но он, очевидно, забыл и думать обо мне! Тогда — ради матери пригласил в кино, накормил ужином, — и все…

Наш главный врач как-то говорил, что ребенок перестает плакать, услышав спокойное биение сердца матери. Если же сердце матери начинает биться учащенно, она взволнована, раздражена, то беспокойство передается и ребенку. К чему это я вспомнила? Ребенок слышит сердце матери. А как сейчас бьется сердце мамы? Прислушалась. Комната полна тишины. Ничего, абсолютно ничего не слышно.

Но ведь я сама могу позвонить Олегу Игоревичу. Есть повод. Он обещал найти газету со своим очерком о матери. Маме, конечно, будет приятно его прочитать.

Сейчас сниму трубку и наберу номер. Интересно, ответит ли он сам или его секретарша. Завтра позвоню, завтра…

6 апреля

Весна пришла неожиданно. Анатолий зашел за мной на работу и принес два букетика подснежников.

— Один тебе, один маме, — сказал он мрачно, словно не первые цветы принес, а повестку в суд.

— Спасибо, передам оба букетика маме, ей будет приятно. Она так давно не слышала запаха земли, снега, леса.

— Как хочешь.

Только мы вышли на улицу, как возле нас остановилась «Волга».

— Молодые люди, садитесь, подвезу, — пригласил Криницкий.

Я почему-то покраснела и отрицательно замотала головой.

— Спасибо, Олег Игоревич, мы хотели в больницу.

— Садитесь, мне по пути.

В машине я спросила у Криницкого насчет очерка. Он извинился, попросил:

— Завтра же позвоните, напомните. Найдем, обязательно найдем.

— Я вам напомню, — сказал Анатолий.

Просили его ввязываться!

8 апреля

Позвонил Олег Игоревич. Очерк нашел, но газета подшита и переплетена в комплект. Он поручил статью перепечатать на машинке, когда будет готово — передаст Анатолию.

— Не надо, — вырвалась у меня, — сама приду. Я должна вас поблагодарить за беспокойство.

— Видеть тебя всегда рад. Звони, заходи.

Зайду! Возьму и зайду. И ни капельки мне не стыдно, что напросилась.

Вечером пришел ко мне Анатолий, но мы быстро расстались. Я сказала, что надо заниматься. Он похвалил меня за хорошие намерения и признался, что, наверно, завалит сессию. Читает много, да все не то, что нужно по программе.

10 апреля

Утром отпросилась с работы. По дороге в больницу зашла в редакцию «Зари Немана». Олега Игоревича не застала. Секретарша сказала, что он ушел на бюро обкома партии и это надолго.

Вечером Анатолий принес мне пакет от Криницкого. Толя не скупится на слова, расхваливая своего шефа.

— Мне он тоже нравится, — заметила я.

Анатолий обрадовался, словно нашел единомышленника.

Интересно, знает ли он, что я была с его редактором в кино и кафе. Вот возьму и скажу сейчас. Наверное, у него вытянется лицо. Но почему-то не сказала.

11 апреля

Мама безразлично отнеслась к очерку Криницкого. Очевидно, ее уже не волнуют даже воспоминания. Маме совсем худо.

2

Любовь Павловна Печалова умерла утром 26 апреля. Женя всю ночь провела в палате умирающей. Она видела, как мучается мать, знала, что только смерть прекратит ее муки, и ужасалась мысли о близкой ее кончине.

Неужели все? Неужели в последний раз гладит она эти иссохшие руки? Как много они умели. Играть на пианино и стрелять из автомата, гладить по волосам ребенка и готовить очень вкусные пирожки, шить и писать. Эти руки носили ее в детстве, тревожно прикасались ко лбу, когда девочке случалось хворать… А сейчас эти руки-труженицы, руки матери холодеют. И Женя бессильна их согреть, хотя и осыпает поцелуями.

Ужасает мысль: скоро Первое мая. Все станут веселиться, петь, плясать, а матери не будет. А ей так хотелось встретить весну, увидеть цветы.

Любовь Павловна заметалась на кровати. Женя скорее догадалась, чем услышала предсмертный шепот:

— Дочка…

Не было слез, чтобы выплакать тоску. Женя окаменела. В голове смутно теплилась лишь мысль, что на могиле матери надо посадить березку. Обязательно березку…

3

Сергунька исчез сразу же после похорон Печаловой. На кладбище он стоял рядом с Анатолием, а потом словно сквозь землю провалился. Не пришел домой, не было его и в интернате.

Исчезновение мальчика болезненно переживали в семье Ткаченко — все успели к нему привязаться.

Павел Петрович заявил в милицию. Лейтенант из детской комнаты, пообещав начать поиски, скептически заметил:

— Весна одолела. Знаю я таких пацанов. Едут, куда глаза глядят… Как жрать захочет, вернется.

В «Заре Немана» жизнь шла своим чередом. Сотрудники готовили праздничный номер и потешались над запоздалой первоапрельской шуткой Виктора Светаева. Он, обозлившись за что-то на Герасима Кузьмича, решил его разыграть. В архивах нашел фотографию бородатого мужчины, положил в конверт и вместе с письмом отправил по почте в редакцию на его имя. В письме шла речь о праздновании столетнего юбилея патриарха культуры Западного края, основоположника местной прозы, выдающегося романиста Веудла Б. О., — в письме просили должным образом осветить жизнь и деятельность писателя, выделить своего представителя в юбилейный комитет. Заместитель главного редактора клюнул на приманку. Дал указание отделу культуры подготовить материал и сам изъявил желание быть членом комитета.

Светаев торжествовал. Мнимого классика он сам выдумал. А фамилия, если читать ее наоборот, — Обалдуев.

Кузьмич рассвирепел. Поставил вопрос на редколлегии.

Шутка Светаева не вызвала одобрения у членов редколлегии «Зари». Напрасно он пытался доказать, что это шутка, такая же, как любая другая, и что в журналистской среде и не такое бывало.

Виктор Светаев попытался найти утешителя в лице Анатолия, пригласил приятеля в ресторан. За стаканом вина он плакался, что чурбаны из редколлегии не понимают шуток, а Анатолий говорил о смерти Любови Павловны, побеге Сергуньки и пытался философски осмыслить происшедшее.

Быстро пьянея, Виктор трагическим тоном несколько раз произнес одну и ту же фразу:

— Никто не может предвидеть, к каким последствиям приведет это бедствие.

 

Нельзя оставаться одному

1

Женю не покидало ощущение пустоты и одиночества. Находиться дома, где каждая вещь напоминала о покойной, ее вкусах, привязанностях, было мучительно тяжко.

Не легче и на работе — сочувственные взгляды, пустые, мертвые слова утешения, полушепот за спиной:

— Как ее к земле пригнуло.

— Хлебнет горя без матери.

— За материнской спиной, как за каменной горой.

Раздражала и улица, которая несла беззаботный людской поток, как будто ничего в мире не произошло. Женя ловила себя на том, что с неприязнью смотрит на некоторых женщин — они оставались жить, а ее мужественная, добрая мать лежит в могиле. Вот ковыляет старушка, — неряшливо одетая, непричесанная, на поводке ведет такого же обветшалого пса. Ее-то никакой рак не возьмет!

— Злая, злая, противная, — укоряла себя Женя, — никто не виноват в смерти мамы. Но разве мало было вокруг других — более старых, ничтожных, пустых людей.

Как мало судьба отмерила матери счастливых дней. Годы молодости омрачил муж-самодур, потом война, затем смерть любимого человека. Не много ли для одной-единственной жизни?

Женя распахивает окно. По комнате разливается пряный аромат весны. Свежая зелень каштанов и лип подсвечена багряными огнями праздничной иллюминации. На углу улицы громкоговоритель извергает марши. Завтра праздник.

Вспомнился далекий Первомай. На ней — еще маленькой девочке — голубая шерстяная кофточка, синяя плиссированная юбочка, а в волосах огромный бант. Припекает жаркое солнце, как будто наступило лето. Гремят оркестры. Отец поднял Женю на плечи, рядом стоит и чему-то звонко смеется мать. Они на трибуне среди бывших партизан и фронтовиков. А ребята-школьники, проходя мимо, машут пионерскими галстуками. И Жене кажется, что площадь кружится в удивительном красно-зеленом танце…

Пронзительно звонит телефон. Женя нехотя снимает трубку:

— Слушаю.

В трубке голос Анатолия, нарочито бодрый, нарочито беззаботный:

— Женюрка, я кончил «гореть на работе». Давай устроим смотр праздничному Принеманску. Выходи на орбиту.

— Стыковка не состоится. Мне и дома неплохо.

— Человеку нельзя одному, Женя.

— Можно! — и повесила трубку.

2

Павел Петрович вернулся домой огорченным. Праздничный вечер, который с таким старанием готовили инициаторы «Клуба друзей рабочих подростков» блистательно провалился. А ведь, кажется, было предусмотрено все. В каждом цехе висело объявление о времени и цели вечера, проводилась индивидуальная работа в цехах, комсорги щедро выдавали подросткам аванс — много поучительного узнаете, встреча предстоит с интересными людьми, они сумеют ответить на все ваши вопросы. Были плакаты, диаграммы, дружеские шаржи и злые карикатуры, нарисованные заводскими художниками. В назначенное время собрались члены клуба — генерал в отставке, на его парадном мундире сверкало множество орденов и медалей; с трудом переставляя ноги, тяжело опираясь на палку, прибыл старый коммунист, участвовавший в 1917 году в штурме Зимнего дворца; пришли известный в городе хирург, популярный в Принеманске актер, старая учительница, несколько ветеранов завода… В полупустом зале сидели комсомольские активисты — завсегдатаи клуба, несколько девчушек и парней, в основном те, что находятся на хорошем счету в цехах. А все те, с кем мечтал свести дружбу «Клуб друзей рабочих подростков», не пришли.

Вечер состоялся. Нельзя было срывать мероприятие. Выступали и генерал, и артист, и ветеран революции, и старые рабочие. В отчете все это будет выглядеть вполне прилично. Но разве ради отчета Ткаченко, как на службу, ходил последнюю неделю на завод.

На улице Павел Петрович встретил группу ребят, которых раньше видел в цехе. Спросил:

— Почему не пришли в клуб? Мы вас ждали…

— Мама не велела, папаша, — засмеялся один из парней. Второй добавил:

— Чего там интересного. Сами знаем, что Первое мая — международный праздник трудящихся, а Волга впадает в Каспийское море.

Неразумному сердцу и в полдень тьма. Неужели интереснее толкаться на улицах, чем посидеть в клубе, послушать, что скажут многое повидавшие в жизни люди? Павел Петрович вспомнил, как когда-то в юности огорчился, что не мог получить пригласительного билета в заводской клуб, где должен был выступать приехавший из Харькова поэт. И сразу же в сердцах обругал себя — затянул старую песню: «Вот в наше время…» А может быть, ребятам надоели «официальные мероприятия»? Стоит им вечерок скоротать дома у телевизора, и они увидят и известного генерала, и писателя, и актера… А во времена его молодости не то что телевизор, но и репродуктор в рабочем общежитии был редкостью. Нет, это, пожалуй, не объяснение провала вечера. Его надо искать в другом. А в чем?

Секретарь парткома машиностроительного завода, прощаясь, сказал:

— Друзья молодежи — друзьями, а спрашивать за работу с подростками будем с заводского комсомола.

Под силу ли нескольким почетным старикам, почти посторонним людям на заводе, сделать то, чего не сумели старшие товарищи рабочих подростков?

Открыв дверь квартиры, Павел Петрович сразу же увидел под вешалкой домашние тапочки сына: значит, его нет дома.

— Где Анатолий? — спросил он у жены.

— Не знаю, не сказал, — ответила Тамара Васильевна.

— Могла бы и спросить…

— Могла, — согласилась Тамара Васильевна. — Но он мог и не ответить, парень взрослый…

— Наверное, пошел к Жене, — стараясь преодолеть раздражение, высказал предположение Ткаченко.

— Вряд ли. Что-то у них неладно. У девочки горе, а они не вместе… Разве можно человеку в такой беде одному оставаться? А Женя одна. Звонила я ей, дома сидит, сказала, что Толик не приходил. К нам пригласила — отказалась, не хочет из дому никуда выходить. Вот я и думаю, не поссорились ли они, не обидел ли ее Толя?

— Все не слава богу!

— А ты что такой мрачный? — пригляделась к нему Тамара Васильевна. — Рассказывай, что произошло. Подвели друзей друзья?

Ткаченко вынужден был признаться, что из их затеи пока ничего не вышло. Почему? Ответить на этот вопрос он не может. Допустим, первый блин комом… А как второй жарить?

— И второй, и третий будут комом, — убежденно заявила Тамара Васильевна. — Дитя ваше мертворожденное. Разве без вас мало проводят всяких совещаний и вечеров? Поговорить у нас любят. Вот нас теперь обязали на радио за день передавать заявки на ожидаемые события. Я, конечно, пошла в горком, райкомы, заглянула в планы. О чем там? Все о тех же собраниях, встречах, слетах… А вы решили углубить и без того могучий поток. Надо помогать комсомольской организации, а не подменять ее. Эффекта меньше, пользы больше.

— Складно у тебя получается: раз-два и все ясно. Но где же Анатолий?

Ткаченко вышел на балкон. Казалось, весь город прикрыт куполом оранжевого парашюта, а внизу ветер раскачивает вымпелы, гирлянды разноцветных лампочек. Павел Петрович нетерпеливо вглядывался в даль, туда, где на вершине холма в огнях сияла старая башня.

В последнее время Павел Петрович меньше беспокоился об Анатолии: парень повзрослел, преодолел неразумную мальчишескую горячность, наконец, увлекся работой. Но, пожалуй, главной причиной была Женя Печалова. Павел Петрович даже стал засыпать, не ожидая, пока вернется сын. К чему ждать, если знаешь, что Анатолий ушел к Жене? Как же у них теперь обстоят дела? Со свадьбой придется повременить. Девушка должна справиться со своим горем. Может быть, и вправду стоило ее пригласить к нам. Пусть отогреется в чужой семье…

— Ты чего стоишь, как на часах? — на балконе неожиданно появился Анатолий. — Не думаешь ли ты, что я вслед за Сергунькой махну в жаркие края? Я тут на крепком якоре.

— Уж больно ты весел, как я погляжу. А ну-ка дыхни.

— Дыхнуть? Завтра праздник, в редакции вечеринку устроили. Так что если и хватил малость, то на законном основании.

— Женя была с тобой?

Анатолий вспылил:

— Чего вы мне покоя не даете: и ты и мама. Женя, Женя… В конце концов это сугубо наше дело. Хотим — встречаемся, не хотим — не встречаемся. Неужели ты думаешь, что у нее настроение, подходящее для вечеринки?

— Если у нее горе, то тебе следует быть не на вечеринке, а вместе с ней.

— И опять повторяю: не твое дело…

Отстранив сына, Павел Петрович прошел в спальню. Жена спала, зажав в руке газету с недочитанной статьей. «Не мое дело… Не мое дело! А какое, собственно говоря, у меня есть дело? Какие могут быть дела у пенсионера!»

Пенсионера! Хватит ворчать, старик. Собрание прошло не так, как хотелось. Сын косо глянул — эка важность! И не такое может быть. Да разве ты боялся ветра, подставлял ему только спину? Дует ветер — пусть, ты шагай, не сгибайся!

«Какое у тебя дело? — все запальчивей стал спорить с собой Ткаченко. — Есть и у тебя обязанности. Например, письма, что лежат в ящике стола — разве не дело? Люди ждут от тебя помощи. Ведь ты, как старый коммунист Ланской, решил не уклоняться ни от больших, ни от малых дел. Кое-что тебе удается. Не так ли? Ты добился, что пьяница-мастер, который год назад разошелся с женой, но продолжал жить с ней в одной комнате, терроризируя жену и дочь, наконец, забрал свой чемодан и оставил семью в покое. Скоро решится вопрос об устройстве в лечебницу спившегося бухгалтера. Мать и жена его, да и он сам, надеются, что, пройдя курс лечения, он снова станет человеком, таким, как был раньше, — тихим, заботливым, хорошим работником. А вот с устройством в общежитие молодых рабочих с машиностроительного, которые живут в двадцати километрах от Принеманска, пока ничего не добился. А что с этим письмом делать? Старик-отец жалуется, что сын-инженер не хочет ему помогать. На водку у него деньги есть, а отцу и рубля не даст. Инженер тогда сказал: „Этого типа я за отца не считаю. Он бросил нас с матерью, когда мне было года три, вернулся только теперь, когда у меня у самого дети взрослые“. Ситуация не новая. И статьи об этом писали, и пьесы, и повести, и с эстрады высмеивали. „Возвращение блудного отца“. А что если написать с точки зрения такого „папы“? Это же страшно. Хуже, чем кораблекрушение. Нет, пожалуй, не взберешься на такую „точку“. Ткаченко всегда думал о детях, о их воспитании. Оценили ли это Владимир и Анатолий? У них теперь своя жизнь. Да и не ради благодарности он заботился о детях, без них и жизни был бы не рад. Но что же ответишь папе-вымогателю? Нечего мудрить. Так и сказать: „Что заслужил, то и получил“».

3

Приемник поставлен на волну «Маяка». Шесть-семь раз звучала знакомая мелодия «Подмосковных вечеров». Женя прослушала известия «Для тех, кто в море», «Для восточных областей страны», в окно заглянул ранний майский рассвет, а сон не шел.

К тупому ощущению горечи примешивалось нечто такое, чего она никогда раньше не испытывала, не изведала. Днем позвонил Олег Игоревич:

— Как самочувствие? Не нужно ли какой помощи?

— Нет. Ничего не нужно. Спасибо.

— Что думаете делать в праздники?

— Ничего. Буду сидеть дома.

— Так не годится, — и, совсем как Анатолий, добавил, — человек не может оставаться один. Второго утром заеду. Отвезу в лес.

Почему же она не захотела встретиться с Анатолием и приняла предложение Олега Игоревича? Сейчас, когда не стало матери, Криницкий, который был вдвое старше ее, казался ей именно тем человеком, который может стать для нее всем, всем на свете. Да, она с ним готова идти куда угодно, слушать все, что он станет говорить. Рядом с ним забудутся все беды.

Пусть, пусть он позвонил Жене только из долга вежливости, пусть считает ее девчонкой, а она возьмет завтра и скажет все хорошее, что думает о нем. Пусть знает. Нет, не скажет. Не хватит храбрости. Сейчас возьмет и напишет, а завтра сунет ему в руку письмо. Взялась за перо и тут же отбросила его: на бумаге и вовсе выйдет жалкий лепет влюбленной школьницы.

4

Второй майский день был по-летнему жарок. После зимнего сидения в городе часы, проведенные в лесу, на берегу реки, опьянили. Анатолию все казалось волшебным, сказочным — и лес, накинувший на деревья нежное кружевное покрывало листвы, и восторженный птичий гомон, и плеск волны, и удары мяча. Анатолий никогда даже не подозревал, что у него, типичного «дитяти асфальта», может вызывать такое умиление нежный лепесток и скороговорка ручейка. Не только природа, но и люди, весь окружающий мир казались такими хорошими. Вспомнилось, как зимой он удивился, прочитав в «Дневнике» сурового Дзержинского, что тот в тюремной камере мечтал о цветах. Цветы и решетка! А сейчас он думал, что тот, кто, как Дзержинский, любил людей, должен был страстно любить цветы, лес, речку. Очевидно, поэты правы, когда заставляют героя-солдата, прежде чем подняться в атаку, любовно ласкать взглядом травинку, следить за ползущим муравьем.

Горожане, попавшие на лоно природы, напоминали шаловливых детей, — бегали наперегонки, кувыркались, гоняли мяч, а устав от возни, принимались обсуждать мировые проблемы.

К обеду в центре внимания оказались рыбаки. Настало время платить по векселям. Утром они обещали угостить всех ухой из окуней. Днем — вынуждены были смиренно выслушивать шутки в свой адрес. Виктор Светаев наконец получил возможность блеснуть остроумием. Увидев Анатолия, уныло бредущего с удочками, он спросил:

— Какая самая большая рыба водится в наших водах? — и сам ответил: — Та, что сорвалась с крючка у Ткаченко.

Неудачливый рыбак провел рукой от подбородка до пупа: мол, шутка-то с бородой. Но Виктор и не думал сдаваться:

— Внимание, товарищи, я связываю у запястья руки Ткаченко, и пусть он скажет, какой величины рыбу поймал. Проделаем эксперимент.

— Ну тебя, — отмахнулся от приятеля Анатолий.

— Сдаешься? Знаем мы вас, рыбаков. Каждый выловленный вами пескарик бывает длиной от кончиков пальцев до плеча. С завязанными руками такого не покажешь. А на большее фантазии не хватит. А я покажу, хочешь?

— Ну!

Любопытные обступили приятелей. Светаев раззадорился и, вытянув вперед руки, попросил связать их. Анатолий, намотав на запястья обеих рук Виктора метра три лески, спросил его:

— Ну покажи, какую рыбу ты поймал?

Виктор соединил большие и указательные пальцы рук так, что получился круг размером с блюдечко, и произнес:

— Рыба была громадная. Глазища — во!

Шутка понравилась. Все засмеялись.

— Отсутствие ухи, — бросил боевой клич Светаев, — восполним вином. — И протянул руку: — Подайте, кто сколько может, бутылкой своей трудовой.

Пили весело, не скупясь на подначку и прибаутки, но никто не пьянел, никто не лез целоваться и объясняться в любви.

Солнце стояло еще высоко, когда автобусные гудки стали созывать разбредшихся по лесу сотрудников «Зари Немана». К сожалению, праздники окончились, завтра рабочий день, пора настраиваться на трудовой лад.

Бежит по лесу автобус, а его обгоняет не спетая в лесу застольная песня военных корреспондентов.

— Гляди, гляди, — схватил Анатолия за руку Светаев. — Узнаешь?

На обочине дороги, возле «Волги», стояла Женя с огромным букетом черемухи.

— Что тебя удивляет? В такой хороший день Женя тоже могла поехать в лес отдохнуть. Не все же ей киснуть в комнате.

— Я спрашиваю, узнал ли ты «Волгу», — настаивал Светаев, — машина-то редакторская. То-то ему было с нами скучно на маевку ехать. Гляди, парень, я, конечно, не… Но…

«Так вот почему ее интересовало, женат ли Криницкий, — подумал Анатолий. — А я-то еще ей давал советы, уговаривал: человек не может оставаться один. Вняла совету — не осталась».

— Ты что нос повесил? — Светаев похлопал приятеля по плечу. — Такова жизнь, парень. А подробности? К черту подробности!

 

Сонет Петрарки

1

Отгремели оркестры, отзвенели песни, умолкли ораторы. Праздники окончились. Не только первомайские, но и День печати, День радио и День Победы. Выпущены все праздничные номера. Наступили будни. Как и обычно, Криницкий задержался в редакции допоздна. Стрелки часов приближались к полуночи, когда принесли, наконец, первую полосу. На ней печаталась передовая статья, написанная Олегом Игоревичем. В ней говорилось о том, что близится лето, пора отпусков, и сейчас, когда у трудящихся два выходных дня, общественные организации должны особенно тщательно продумать мероприятия, связанные с летним отдыхом.

Криницкий перечитал передовую и недовольно поморщился: какой язык! И это написал он. Если бы это был очерк, рецензия, которые шли за его подписью, ни за что бы не оставил: «Тщательно продумать мероприятия, связанные»… В передовой статье этот канцелярско-бюрократический оборот не казался чужеродным. Когда брался редактировать «Зарю», был настроен весьма решительно. Ни одной казенной передовой. Именно с первой статьи в газете следует начинать задушевный, дружеский разговор с читателем. Обращать его внимание на то, что сегодня самое главное. Но такой разговор почему-то не получается. Велика сила привычки, инерции.

Олег Игоревич сам слышал, как Викентий Соколов, уговаривая заведующего отделом написать передовую, выдвинул в качестве главного аргумента:

— Скоро 15 число. Тогда и не проси, не поставлю.

Этот разговор мог показаться странным только для непосвященных. 15 числа печатается последний номер, который входит в гонорарную ведомость за первую половину месяца. Все хотят, чтобы собственный материал прошел четырнадцатого, пятнадцатого — иначе останутся без гонорара. Материальный стимул, конечно, не обойдешь, но он не может оставаться решающим, определять, когда, кому и на какую тему писать передовую статью. С этим надо решительно кончать.

Криницкий прошелся по кабинету, от долгого сидения затекли ноги. Он остановился у стены, где никелированными зажимами были схвачены три ранее прочитанные полосы завтрашнего номера. Кажется, все в порядке. Можно и уходить. Дежурный редактор — Герасим Кузьмич. Даже он ничего не успеет испортить. Надо бы попрощаться, предупредить, что уходит. Но встречаться с заместителем не хотелось. Олег Игоревич не мог забыть неприятный разговор, который произошел сегодня у него с секретарем обкома партии. Разговор начался с вопроса:

— Какие у тебя, Олег Игоревич, взаимоотношения с заместителем?

Криницкий чистосердечно признался:

— Никаких. Полтора месяца он был в больнице. А я его отсутствия даже не заметил. Не такой мне нужен заместитель. Вот бы вернуть Ткаченко…

— У вас с Герасимом Кузьмичом, кажется, полная взаимность. Вот читай, в Москву он написал, недоволен тобой, плохую газету делаешь.

Криницкий прочитал пространное письмо своего заместителя. Герасим Кузьмич сообщал в ЦК КПСС об отдельных, как ему казалось, просчетах редакции. Упрекал Криницкого за увлечение статьями на моральные, бытовые темы, в ущерб производственным. Замечал, что главный редактор неправильно воспитывает молодые кадры, дает критиковать авторитетных работников, передовиков труда тем, кто не имеет на это морального права, оголил отделы и в порядке эксперимента послал группу литературных работников в отдел писем, где они «по существу бездельничают, сидят и выжидают, не появится ли для них выгодная темка, чтобы блеснуть высоким стилем». В заключение Герасим Кузьмич делал вывод: «„Заря Немана“ утрачивает партийный стиль, серьезность, становится развлекательным чтивом».

— Ну? — спросил секретарь обкома.

— Меня это письмо не удивляет и не огорчает. Проверить вам легко, возьмите комплект газеты, посадите инструкторов…

— Это мы догадались и сами.

— Тем более. Что касается молодых, то их у нас раз-два, и обчелся. Я считаю, что газету не могут делать только кандидаты в пенсионеры…

— А просишь Ткаченко. Непоследовательно…

— Почему же. Герасим Кузьмич душой пенсионер, а Павел Петрович и в больнице без людей не мог, на машиностроительном стал своим человеком…

— Павла Петровича мы и сами хорошо знаем. Врачи ему не разрешают.

— Врачи ошибаются, уверяю.

— Ну, это ты уж того… Медицине мы предписывать не можем, кого больным считать, а кого здоровым. А по поводу записки Герасима Кузьмича напиши объяснение. И смотри, чтобы никакой склоки. Будь выше этого.

— Постараюсь.

«Постараюсь». Легко обещать. Как не покажешь виду, когда каждый день приходится встречаться, когда надо советоваться по любой мелочи.

Прощаясь, секретарь обкома сказал:

— Рассматривали мы твои предложения, товарищ Криницкий. Принципиальных возражений нет. Связывались с Москвой. Товарищи из ЦК предостерегли, чтобы не больно увлекались реформами. Главное — содержание газеты, ее боевитость. В порядке исключения… Но строго в пределах существующих штатов и фонда заработной платы. Если рубль, дескать, переложить из одного кармана в другой, все равно не станет двух рублей. Но прежде чем писать приказ, обсудите на собрании коммунистов редакции, учтите замечания коллектива. Если пригласите на собрание — приду.

Чтобы осуществить задуманное, мало провести собрание, нужны единомышленники, люди, которые так же, как и он, верили бы в полезность намеченных изменений, взялись бы за дело с душой. Герасим Кузьмич будет только мешать. Неужели этого не понимают в обкоме? У них и случай есть подходящий — Герасиму Кузьмичу по возрасту пора на пенсию.

Черт с ним, с этим Кузьмичом. Нельзя весь день только о нем и думать. Посмотрел на часы. Двенадцать, поздновато. Может быть, и не спит еще. Позвонить. Последние дни его все больше и больше радовало общество Жени. Девушка льнула к нему, как былинка в непогоду к стволу дерева. Он не думал о том, нравственно или безнравственно поступает. Да, Женя значительно моложе его. Но она ищет с ним близости. Сейчас ей нужна сильная и крепкая опора. Так почему ему избегать этих встреч? Кумушки скажут, что они не пара. Анатолий, конечно, больше подходит ей по возрасту. Но она сама предпочитает его своему юному другу. Может, и не стоит кружить девочке голову? Но почему кружить? Разве он уже не может думать о семье? С Женей ему светлее, он чувствует прилив сил, молодеет. Если она согласится…

Снял трубку телефона. Только услышал голос Жени, как на пороге с полосой в руках появился Герасим Кузьмич. Не желая при нем вести разговор, лаконично сказал не то, что думал. Хотел пригласить ее пройтись по ночному городу, а произнес два слова:

— Не спишь? Зайду…

Женя, судя по всему, растерялась. Несколько секунд молчала, потом нерешительно ответила:

— Пожалуй, поздно. Все равно заходите, буду рада.

Криницкий повесил трубку, вопросительно посмотрел на заместителя.

— Матрицую последнюю полосу.

— Добро. А я ухожу.

— Имеете полное право. Два дежурных редактора — излишество.

— Совершенно верно, — согласился Криницкий, — машина мне не понадобится, распоряжайтесь сами.

2

— Старая галоша? — услышал Павел Петрович в телефонной трубке голос Криницкого.

— Вспомнил наконец.

— Чем занят? — осведомился Олег Игоревич.

— Ловлю одного управдома. Понимаешь, жалуются люди на него.

— Нельзя ли охоту на управдома перенести на завтра?

— А сегодня?

— Сегодня поедешь со мной в Заозерное.

— Купаться рано. К рыбной ловле не приучен.

— В ресторане посидим, за рюмкой водки поговорим. Исповедаться хочу, — признался Криницкий.

— Нашел попа.

— Поп не поп, а рассказать тебе об истории, которая со мной приключилась, должен.

— Заходи к нам. Тамара…

— Мужской разговор. Спектакль «Сонет Петрарки» видел?

— Старик полюбил молодую…

— Примерно. Так едешь?

— Куда идти? Или ты за мной заедешь?

— Встречаемся в шесть под часами.

3

12 мая

«Ах, постой, я ее не ругаю. Ах, постой, я ее не кляну». Хорошо это звучит у поэта. Я же не могу молчать. Ругаю и кляну. В мыслях подбираю ей самые мерзкие клички и все-таки… Что все-таки? Неужели я люблю эту дрянь? Думать о ней не хочу.

Итак, переключим телевизор на другой канал. Посмотрим программу центрального телевидения. Послезавтра состоится долгожданное собрание, на котором станут рассматривать «прожект» Криницкого о перестройке редакции. Старый павиан любезно мне улыбается, даже похвалил за паршивенькую зарисовку в номере, посвященном Дню Победы. Ну что ж… Пусть Женя с ним будет счастлива.

Опять о ней. К черту. Лучше напишу, какие конструктивные предложения мы внесем на собрании. Написали от имени всего отдела писем.

Ввести на страницах «Зари» постоянные рубрики: «Командировка по просьбе читателей», «В редакцию пришло письмо…», «Размышления над письмами», «Письма с комментариями», «Репортаж ведет читатель». Я еще настаивал, что при отделе писем надо создать «Институт общественного мнения», вести социологические исследования. Правда, я толком не мог объяснить, чем будет заниматься этот «институт», кто станет вести социологические исследования. Но все-таки что-то на сей счет в наших предложениях написано.

Наиболее воинственно настроен Виктор Светаев. Он считает устаревшими сами понятия рабкор и селькор. Активом в редакции могут считаться только люди пишущие, владеющие словом, хорошо грамотные — они теперь есть повсюду — в учреждениях, на фабриках, заводах, совхозах, колхозах. Прошло то время, когда в газеты слали сигналы малограмотные и т. д. А те, кто пишет в редакции жалобы и кляузы, отнюдь не могут считаться активом. Для них должен существовать отдел жалоб. При этом он ссылался на точку зрения, высказанную главным редактором, но, право, Криницкий говорил о другом, — о том, когда журналисты пишут статьи за тех, кто может это сделать превосходно сам.

Написал о редакторе, а вспомнил о ней. Неужели телевизор самопроизвольно опять переключился на местный канал? Сказал — не буду думать о ней и не буду. Точка.

13 мая

Встретил ее, хотел пройти мимо, даже отвернулся. Она же, как ни в чем не бывало, схватила меня за руку:

— Чего ты от меня бегаешь?

— Праздный вопрос. Даже дети знают, что третий лишний.

Печалова взяла меня под руку, мы пошли знакомой аллеей парка. Напрасно она избрала этот путь. К прошлому возврата нет. К прошлому? Она утверждает, что никакого прошлого не было. Обвиняет меня, что, уезжая в командировку, я о ней не вспоминал. Никогда и ничего серьезного между нами, мол, не было. Просто дружба. Что-то в этом роде.

Я не спорил. Глупо было спорить. Черт возьми, неужели ничего не было? Перелистываю страницы дневника. Цитаты о любви, отчеты о встречах. Именно отчеты. А чувства? Но почему я злюсь, не нахожу себе места?

Наплевать бы на все это! А мама донимает: «Толя, чего сидишь дома, пошел бы погулял. Что-то Женя давно у нас не была?»

Задохнуться можно от такой заботы. Все-таки Есенин мировой поэт. Его стихи за живое задевают.

А Женя-то!

14 мая

Есть на свете привязанность, верность. Чуть свет вернулся из бегов Сережка. Оказывается, ездил на свидание к матери. Эта непутевая женщина, которая исковеркала мальчишке жизнь, для него самый дорогой человек. Привез нам письмо от матери. Благодарит и снова клянется, что готова преодолеть все, лишь бы сынок был счастлив.

Такой поверишь! Стоит ли вообще верить женщинам? Вот в чем вопрос, Толя.

Когда-то я в дневнике сделал выписки из «Триумфальной арки» Ремарка, причем никак не думал, что они так подойдут к моему сегодняшнему настроению. Хватит детства! Пора кончать с дневником навсегда. В корзину его, в корзину! К чему воскрешать мертвых. Не хочу встречаться с привидениями.

 

Майские грозы

1

Редакция «Зари» напоминает растревоженный улей. Настал день собрания, к которому Криницкий готовился с момента возвращения в Принеманск. Свой доклад он начал с притчи о том, как в редакции убили тигра. Один удачливый охотник убил тигра. В этом крае тигров видели только в клетках заезжих зверинцев. Все удивлялись, строили предположения, как тигр оказался в столь необычных для него местах. Гордый охотник решил поделиться своей радостью с читателями областной газеты. Позвал он сына-грамотея, и стали вдвоем сочинять заметку. На подробности не скупились. Все описали: как охотник шел по лесу, о чем думал, как выскочил из засады тигр, как охотник выстрелил. Указали вес тигра и его длину от кончика хвоста до кончика носа, приложили к заметке составленное по сему случаю авторитетное заключение местных ученых и любительский снимок убитого тигра.

Отдел писем получил заметку и передал в отдел информации. Заведующий отделом написал резолюцию: «Проверить и подготовить к печати» и передал письмо сидящему напротив него литературному сотруднику, который в отделе занимается спортом. Тот решил заметку немного оживить и написал страничку о том, что охотник был спортсменом, лыжником, что он хорошо физически тренирован и именно поэтому справиться с тигром для него оказалось сущим пустяком. Перепечатанную заметку снова прочитал заведующий отделом и удовлетворенно хмыкнул:

— Сумел подняться над фактом, приглушить сенсационный характер сообщения.

Немного подумав, заведующий вычеркнул все подробности поединка охотника с хищником, зато вставил абзац о летней оздоровительной кампании среди детей. Здоровье надо начинать закалять с детства, тогда и встреча с тигром нипочем. Из отдела информации заметка поступила в секретариат — вначале к стилисту, затем к литературному секретарю, потом к дежурному секретарю, а от него к ответственному. Каждый творчески поработал над заметкой. Один выбросил лыжный кросс, как не соответствующий майским дням, другой решительно вычеркнул рассуждения местных ученых, как недостаточно компетентные, но зато дописал целую страничку о стрелковом спорте, его значении для военной подготовки допризывной молодежи. Заместитель редактора решил, что нельзя печатать снимок убитого зверя. Не гуманно! Редактор, прочитав заметку, недоуменно пожал плечами, не поняв, причем здесь тигр. И, не поняв, вычеркнул красным карандашом все, что касалось хищника, и отправил заметку в набор.

На следующий день охотник, торжествуя, развернул газету. Под довольно большой заметкой, озаглавленной «Спорт смелых», стояла его фамилия. Он позвал жену, соседей:

— Глядите, напечатали!

Сын вслух прочитал заметку и удивленно спросил:

— А где же тигр?

Отец вздохнул:

— Тигра-то, сынок, видать, в редакции убили.

Собравшиеся в зале заседаний «Зари Немана» дружно засмеялись. Криницкий выждал, пока утихнет смех, и продолжал:

— Я не знаю, в какой именно редакции произошло столь дерзкое убийство. У нас в Западной области о тиграх ничего не слышно. Но и у нас случается, что иная заметка имеет больше подписей, сопровождающих ее в типографию, чем строк. Буду откровенным, я до сих пор не уловил разницы между стилистом и литературным секретарем. Не уверен, что их вмешательство в материал, подготовленный к печати журналистом, необходимо. Не кажется ли вам, товарищи, что у нас много правщиков и мало людей пишущих? Один с сошкой, семеро с ложкой.

— Но такие утверждены штаты, — перебил главного редактора Викентий Соколов, — представляю, как будут выглядеть некоторые материалы наших журналистов, если к ним не прикоснется рука стилиста. У нас есть журналисты, которые даже думают с орфографическими ошибками…

— А я не могу себе представить журналиста неграмотным, — решительно заявил Криницкий. — Журналист, не умеющий писать, — то же самое, что врач, не умеющий отличить простуду от чахотки, что судья, не знающий законов, пожарник, не умеющий обращаться со шлангом… Стыдно повторять прописную истину, что журналист должен уметь писать. А если бог обидел этими способностями человека, то делать ему в редакции нечего.

На этот раз решил вмешаться Герасим Кузьмич:

— Почитаю своим партийным долгом напомнить докладчику, — грозно сдвинул он брови к переносице, — что задача каждой газеты быть коллективным пропагандистом, подчеркиваю это, коллективным организатором. Значит, в редакции должно быть много людей не столько с бойким пером, сколько организаторов с крутой партийной закваской…

И разгорелся сыр-бор. Криницкому не сразу удалось снова овладеть вниманием присутствующих, а главного он еще не высказал. Его предложения были неожиданными. Он надумал обратиться в директивные организации с просьбой, чтобы редакционной коллегии «Зари Немана» разрешили в пределах существующего фонда зарплаты определять штаты и должностные оклады сотрудников. Это позволит редакции избавиться от доброго десятка совершенно не нужных ей людей. Настоящим журналистам можно будет установить более высокие оклады и потребовать от них более творческой работы. От этого газета только выиграет.

— Кто же будет определять творческую пригодность журналиста, кого оставить, а кого выгнать из редакции? — спросила Регина Маркевич.

— Редколлегия, — ответил Криницкий. — Должности литературных сотрудников, заведующих отделами, работников секретариата должны замещаться по творческому конкурсу, который следовало бы проводить хотя бы раз в три года…

— А что — поступила такая директива? — осторожно спросил Герасим Кузьмич. — Или это ваше личное творчество?

— Мое предложение. И структура редакции мне видится такой: главный редактор, один заместитель, он же занимается подготовкой пропагандистских статей, ответственный секретарь, его заместитель, который следит за материалами ТАССа, агентства печати Новости, два дежурных секретаря. Затем идут редакторы отделов: партийной жизни, общественного мнения, публицистики, экономики, советской работы, критики и библиографии…

Поднялся такой шум, что после выступления Криницкого пришлось объявить перерыв.

В коридоре дым от сигарет, говор, напоминающий рокот волны, говорят все сразу, и кажется, никто никого не слушает. У всех появилось непреодолимое желание высказать свое мнение по поводу конструктивных предложений, внесенных главным редактором. Каждый понимал, что предложения касаются не просто работы редакции, а его лично. Если они будут приняты, то кончится годами выверенный ритм, порядок работы, и надо будет привыкать к чему-то необычному. Кое-кому, может быть, придется расстаться с газетной работой.

Павел Петрович стал ближе к двери, чтобы не прокоптиться. С тех пор как он бросил курить, табачный дым вызывал головные боли, утомление. В одиночестве он думал об Олеге Криницком. Вспомнил, как накануне окончания войны тот появился в «Заре Немана» в форме старшего лейтенанта артиллерии. Из под фуражки с черным околышем торчал чуб. Вид был какой-то залихватский, несерьезный. Кто мог тогда предположить, что Криницкий станет главным редактором «Зари», да еще каким редактором! Интересно, сможет ли он отстоять свои предложения, позволят ли ему провести эксперимент. В его предложениях много разумного. Вспомнилось, как самому приходилось воевать против Крутковского, который всячески преследовал журналистов, умеющих писать, имеющих свою точку зрения. Делая вид, что борется за материалы посторонних авторов, он выдвигал на первые роли «организаторов» типа Герасима Кузьмича. И здесь он преуспел — из «Зари» ушли многие хорошие журналисты. А при новой структуре в редакции для посредственностей не останется места.

— Эдак он любого из редакции выпрет, — Павел Петрович услышал в хоре голосов надоевший за время совместного лежания в больнице голос Герасима Кузьмича. — Под видом творческого конкурса оставит только угодных себе людей, а старые кадры долой. Нет, если эти предложения примут, я первый уйду…

Павел Петрович стал прислушиваться к кулуарным разговорам. До него долетали лишь отдельные фразы:

— С таким редактором не соскучишься.

— Замах рублевый, а удар…

— Да, только так можно сделать «Зарю» боевой газетой.

— Хорошая зарплата, возможность публиковать интересные статьи привлечет в «Зарю» настоящих журналистов.

— Придется нашему брату уступить место тем, кто «на перо боек» — отовсюду понаедут.

— Уверяю тебя, ничего из этой затеи не выйдет. Почему такие реформы будут начинать с «Зари»?

— А я говорю, если бы он не заручился поддержкой в Москве, то и не затевал бы всей этой истории. Сколько времени тянул, прежде чем это собрание созвать, значит, нелегко было пробить.

Павел Петрович так и не смог уловить настроения коллектива: поддерживают сотрудники редакции предложения главного редактора или отвергают их? А как относятся к этому молодые журналисты? Им предложения редактора должны нравиться, они прежде других становятся жертвами посредственностей со стажем. Вон Анатолий пускает кольца дыма к потолку. Виктор Светаев смеется — наверное, рассказал какой-нибудь анекдот.

Как иногда бывает, люди, много говорившие в коридоре, предпочли не подниматься на трибуну. Прения были спокойными, деловыми. Приглашенный на собрание секретарь обкома партии сказал, что «предложения заслуживают того, чтобы их всесторонне обдумать, взвесить». На том и порешили. Создали комиссию, в которой соседствовали два Ткаченко — отец и сын. Комиссии поручили подробно изучить предложения и на следующем собрании доложить свое мнение.

— Ты домой? — спросил Павел Петрович сына после собрания.

— Нет, иди один, я еще задержусь.

2

Прошел месяц с того дня, когда была опубликована статья «Потерянный авторитет», а в редакцию, к удивлению Анатолия, продолжали приходить отклики. Большинство авторов клеймили мещан во всех их разновидностях. Но встречались и такие письма, авторы которых недоумевали, как можно передового советского рабочего назвать мещанином, даже если он немного зазнался. Один пенсионер, как он сам себя называет — ветеран труда, грозно вопрошает: «Кому может принести пользу писанина Ан. Ткаченко?» Сей вопрос следует понимать так, что журналист, замахнувшись на авторитет рабочего, добившегося своим трудом славы, поднимает руку на эталон нашего общества. Не случайно, мол, Григория Калистратова избрали депутатом, его жизнь стала примером для молодежи. Пусть он оступился, пусть сделал что-то не так, но для широких масс он должен оставаться незыблемым авторитетом. Кому выгодно его ниспровергать? Только нашим врагам. На этом письме Криницкий написал: «Анатолий, подумай, может быть, это тема для новой статьи. Является ли хороший труд отпущением всех грехов? Не потому ли еще встречаются у нас передовики на производстве и феодалы, хамы в семье, в общении с соседями?»

Предложение лестное, и тема привлекает. В иное время Анатолий обрадовался бы, но сейчас резолюция Криницкого вызывает озлобление: «Ишь ты, какой хороший, прямо отец родной — „Анатолий“ пишет. Еще бы написал „Толечка“. Хитер. Но и я не простофиля. На нейлонового червячка не клюну. Пусть сам пишет».

Ненужные мысли прерывает Маркевич:

— Опять отклик. Смотри, Толя, как ты угадал со своей статьей. Не только тебе, но и нам приятно. Читай, это здорово сказано.

Но заведующая отделом писем не отдала Анатолию письмо, а прочитала вслух:

«Мещанское царство велико и обильно в бывшей Руси. С ним трудно бороться, потому что оно уступчиво, как болото: расступится, а потом опять сомкнется. Оно трудно победимо, потому что в многоликости своей безлико, склизко, увертливо, изменчиво, легко превращается в ничто и опять возникает. Еще порядочно времени потребуется, чтобы начало пролетарское, то есть истинно человеческое, осушило наш СССР от этих зловонных широких тундр».

— Умное определение. Здорово написано, — протянул руку к письму Анатолий.

— Кто автор? — оторвавшись от правки статьи, спросил Светаев.

— Анатолий Васильевич Луначарский.

— Кто? — Виктор засмеялся. — Вот какие авторитеты пишут отклики на твою статью, коллега.

Анатолий быстро прочитал письмо, автор которого приводит конкретные примеры того, как болото мещанства засосало в общем-то неплохих людей.

Отчеркнул цитату Луначарского. Образно сказано. Пожалел, что до сих пор не удосужился прочитать его статей, лекций по литературе, а отец ведь говорил, что Луначарский может служить образцом для любого публициста.

— Хорошо, подготовлю письмо к печати, — согласился Анатолий, — а вот статьи, пожалуй, не стану писать, пусть Криницкий…

— Ну и дурак…

— Возможно. Но я серьезно думаю, Регина Казимировна, что мне в этой редакции не работать.

— Тебе? Да ты всем, что умеешь, этой редакции обязан. Выбрось дурь из головы.

— Молодец, Анатолий, — вступил в разговор Светаев, — я давно тебе говорил, что на «Заре» свет клином не сошелся, — и запел: — «…Ей с тобой не житье, с молодых юных лет ты погубишь ее».

— Заткнись, — вспылила Маркевич, — и не превращай редакцию в балаган.

Последние дни Анатолий стал привыкать к одиночеству. Возвращаясь из редакции, садился в глубокое кресло, ставил рядом пепельницу. Курил, пил кофе и читал. Курил много, читал все подряд. Брал наугад с полки книгу и начинал читать. Первым попался «Титан» Драйзера, потом перечитал «Овод» Войнич, «Старик и море» Хемингуэя, «Заговор императрицы» Алексея Толстого. Сегодня взял один из томов сочинений Чехова. Раскрыл посредине и чуть не вскрикнул от удивления:

«Жениться интересно только по любви; жениться же на девушке только потому, что она симпатична, это все равно, что купить на базаре ненужную вещь только потому, что она хороша».

Метко. Отец недавно показал письмо, полученное от Криницкого в больнице. Оно сплошь состояло из цитат Чехова. Любопытно, знаком ли с этим чеховским советом Криницкий. Может быть, переписать и послать главному редактору по почте. К чему? Расписаться в своей дурости, показать, что всю эту историю принял близко к сердцу? Анатолий швырнул книгу на диван, загасил сигарету, стал одеваться.

— Куда? — спросил Павел Петрович, с беспокойством заглянув в глаза сына, — только, пожалуйста, без всяких фокусов.

— Пойду дышать воздухом, — раздраженно ответил Анатолий, и в тоне его можно было отчетливо услышать: «Отвяжитесь со своими советами»!

Улицы Принеманска были пустынны. Свет фонарей пробивался сквозь молодую листву лип, на тротуарах дрожали причудливые фантастические тени.

Куда пойти? Анатолий остановился на перекрестке проспекта и улицы, которая вела к дому Жени. Вдали показалась знакомая фигура Криницкого. Торопится к ней. Наверное, ее не смущает столь поздний визит. Что если войти вслед за ним? Вот будет переполох. Нет, не годится. Да и ни к чему.

Зайти в ресторан? Какой ресторан открыт в столь поздний час? И желания никакого нет. Надо искать другой выход. Жить с ними в одном городе тошно, значит, надо уехать. Куда? Спишусь с какой-нибудь областной газетой…

— В такой поздний час и один? — перед Анатолием стоял первый секретарь горкома.

— Добрый вечер, Станислав Иосифович, решил немного перед сном подышать. Долго читал и вот…

— Я в твоем возрасте в такую пору девушек провожал.

— Неправда, — возразил Анатолий, — в моем возрасте вы были на фронте. Вам было не до девушек.

— Дотошный. Девушки славным ребятам и на фронте не противопоказаны. Постой, почему ты какой-то встрепанный?

— «Любовная лодка разбилась о быт», — помните, как писал в предсмертной записке поэт.

Неожиданно для себя Анатолий стал рассказывать этому, по существу постороннему для него человеку, историю и печальный финал дружбы с Женей Печаловой. Только не назвал настоящих имен и фамилий.

Секретарь горкома внимательно слушал исповедь молодого журналиста, шагая с ним рядом по ночным улицам Принеманска, напоенным ароматом цветущих садов, свежей зелени.

— Значит, выходит, что этот пожилой, занимающий видное положение товарищ, — уточнил Курелла, — «увел» твою девушку?

— Нет, этого я не говорил, — возразил Анатолий, — скорее всего она сама к нему ушла. У нее беда стряслась. Мать умерла. А он такой представительный, обеспеченный, умный… В шторм лучше находиться на комфортабельном теплоходе, чем в утлой лодчонке.

— Ну, а ты? Ты боролся за свою девушку?

— Нет, к чему?

— Как это — к чему? Если любишь, так должен доказать ей, что ты лучше, что ты молод, а жизнь у вас впереди.

— Если любишь!

— А если не любишь, так чего злиться? Сильно это в нас еще, обывательское самолюбие. Сам, небось, не предлагал своей девушке ни руки, ни сердца. Так время проводил. А пришел другой, с серьезными намерениями, — сразу завопил: «Караул, грабят! Отбирают любимую игрушку!» Негоже так, парень. Умей подавить свою мужскую гордость. Пойми, раз девушка предпочла тебе, молодому, симпатичному, способному парню, человека немолодого, значит, у него достоинств больше твоего. Разберись в своих недостатках, чтобы в другой раз не попасть впросак. Тоже герой. «Любовная лодка разбилась о быт». Сменим пластинку. Как в редакции относятся к предложениям Криницкого?

— Кто в восторге, а кто протестует.

— Ну, а ты что скажешь?

— Я? Мне все равно. Хочу уехать куда-нибудь в другой город.

— Вот оно что. Хочешь бежать с поля боя?

— Почему? — обиделся Анатолий.

— В редакции сейчас бой старого с новым, а ты, значит, в кусты. Так ведь выходит. Однако, спасибо, что проводил. Вот здесь я и живу. Заболтались мы с тобой. Завтра на работу.

3

Трум-трум-ту-ру-рум… Прозвучал знакомый марш, и футболисты выбежали на поле. На стадионе, кажется, собрался весь Принеманск. Пришли даже те, кто никогда не интересовался футболом. Спортивный жребий свел в игре на кубок СССР принеманскую команду «Волна» со знаменитым московским клубом, неоднократным чемпионом страны и обладателем хрустального приза. Такие мастера — редкие гости в Принеманске. Грех не посмотреть их игру. Билеты доставались с боем. Анатолий взял с собой Сергуньку. Все места в этом ряду занимали работники редакции.

Регина Казимировна Маркевич попросила Светаева показать знаменитого нападающего, о котором в «Комсомолке» был фельетон «Звездная болезнь».

— Десятый номер на майке, видите? Это он, — Светаев стал подробно рассказывать, что собой представляет «десятка». В разговор включились болельщики, сидевшие в нижнем и верхнем рядах.

— Десятка — лучший нападающий в Европе, — охотно объяснял сидевший над Маркевич грузный мужчина лет пятидесяти. — Может тягаться и с Эйсебио, и с самим Пеле.

— Ну, насчет Пеле, — стал возражать Анатолий, — это вы лишку.

— Чего лишку? — вступил в спор парень в пестрой тюбетейке на кудрявых волосах, — прочитайте, что о нем английская пресса писала.

Готовый вспыхнуть спор неожиданно оборвался. Раздался свисток, и местная команда стремительно бросилась на половину поля гостей. Очевидно, тренер принеманцев дал своим питомцам задание с первых же минут ошеломить именитых гостей бешеным натиском на ворота. Ребята старались, не щадя ног и сил. Первые пятнадцать минут игра шла преимущественно у ворот москвичей. Знаменитому нападающему даже не пришлось дотронуться до мяча.

— Приварят, — хлопнул по плечу Анатолия сосед справа, — помяни мое слово — приварят…

Анатолий весь ушел в созерцание футбольной баталии.

Маркевич, которая явно начинала скучать, спросила:

— Они по какой системе играют: плюс два — плюс четыре?

— Какая разница? В кубковых матчах слабых команд не бывает, — невпопад ответил Светаев.

Мяч, отбитый защитниками москвичей, наконец попал к их скучающей в одиночестве звезде. «Десятка» рванулась вперед. За ним вдогонку пустились три принеманских футболиста. Поздно! Он на штрафной площадке, один на один с вратарем. Удар! Мяч, словно огромная рыба, затрепетал в сетке. На стадионе воцарилась такая тишина, что стал слышен рокот пролетавшего самолета.

— Мазилы, — оправившись от неожиданного потрясения, начал возмущаться парень в тюбетейке, — коровы на льду, им не в футбол играть, а свиней пасти.

— Где же вы видели, чтобы коровы свиней пасли?

— В детстве их надо было убивать, из рогатки…

Парень еще не кончил ругаться, как мяч, посланный чуть не с центра поля кем-то из принеманцев, влетел в левый от вратаря москвичей угол ворот.

Экспансивный сосед подбросил вверх тюбетейку и закричал Маркевич, словно глухой:

— В девятку! В самую девятку влепил! А что я тебе говорил? Вот так врезал!

До конца первого тайма стадион не мог успокоиться — аплодировали, кричали, буйствовали. Вместе с другими неистовствовал и Анатолий, подражая ему, кричал Сергунька. Кроме футбола, для них, казалось, ничего не существовало на свете. Маркевич удивленно смотрела на молодого Ткаченко. Только вчера он ходил, словно в воду опущенный, и все женщины отдела писем ему сочувствовали — парень от любви чахнет. Собирается даже уезжать из города, где у него родители, столько друзей. Но сегодня, глядя на Анатолия, никому бы не пришло в голову его жалеть.

Во время перерыва Светаев хлопнул Анатолия по плечу:

— Видал?

— Кого?

— Гляди, в центральной ложе.

С краю в центральной ложе сидели Олег Игоревич и Женя.

— А-а, — безразлично протянул Анатолий, — сегодня все пришли на матч.

Но Светаева не обманул безразличный тон приятеля, он решил подсыпать соли на его рану. Громко, чтобы слышали другие работники отдела писем, сказал:

— Все-таки у него нет самолюбия.

— У кого? — спросила Маркевич.

— У нашего главного. Чего водит в такие людные места эту… Велика честь пользоваться чужими объедками.

Кровь прилила к лицу Анатолия, задрожали губы:

— Ты! Ты что сказал? — Анатолий схватил Светаева за грудь. — Да как ты смеешь так говорить о ней?! Подлец!

— Мальчики, мальчики! — встала между приятелями Маркевич. — Опомнитесь. Не забывайте, где вы находитесь.

Анатолий схватил Сергуньку за руку и стал пробиваться к выходу.

— Подумаешь, Печорин, дурак — шуток не понимает, — обидчиво сказал Светаев.

4

Павел Петрович, набросив на плечи куртку, сидел у письменного стола и, листая блокнот, записывал на отдельном листке дела, которые предстоит проделать завтра…

«Послать повторный запрос в областное управление связи»…

«Выступить перед воинами гарнизона»…

«Выяснить, устроили ли»…

В комнату вошла Тамара Васильевна:

— Ты чего закутался. Такой теплый вечер. Пошли бы по нашей тропе.

— Знобит что-то, Тамара.

— В такую теплынь? Где это ты мог простудиться?

— Сквозняки.

Зазвонил телефон. Трубку снял Анатолий. Позвал отца:

— Тебя, какая-то дамочка.

Незнакомая женщина, сильно волнуясь, попросила Павла Петровича немедленно приехать на улицу Соловьиную. Там какой-то гад, а еще инженер, открыл краны с горячей водой, а сам ушел. Вода затопляет квартиры.

— Звоните в скорую техническую помощь, — посоветовал Ткаченко и пообещал завтра зайти, чтобы увидеть все своими глазами.

— Нахалка, — возмутился Анатолий, — вечером звонить по такому поводу.

— Почему нахалка? — не согласился старший Ткаченко. — Кому приятно, когда ему на голову вода льется. Представляешь, сколько она ждала квартиру. Отказывала себе во всем, чтобы скопить деньги на новую мебель. И вот все это портится из-за какого-то рассеянного гражданина.

— Все это так. Но причем ты?

— Читала мои статьи. Поверила в их автора. Решила, что он справедливый человек. Вот и звонит. Мы с тобой, сынок, журналисты. Значит, наше время принадлежит людям, как время врачей, следователей, пожарных…

В дверь постучали. Анатолий иронически заметил:

— Народ нас знает, народ нас любит. Наверное, за тобой. Кто-нибудь из твоих подопечных снова напился, буйствует.

На этот раз он не угадал. Почтальон принес телеграмму из Москвы. Анатолия Ткаченко приглашали приехать в ЦК ВЛКСМ для переговоров о работе.

На недоуменные вопросы отца с матерью Анатолию пришлось объяснить, что это ответ на его просьбу. Он просил ЦК комсомола перевести его на газетную работу в любую область страны. В силу сложившихся обстоятельств он не хочет больше оставаться в Принеманске.

— Ну и глупо, — не выдержала Тамара Васильевна, — пошлют на край света.

— Не горюй, мама. На краю света, если газета выходит, значит, и люди живут.

— Рано тебе.

— Рано! — передразнил жену Павел Петрович. — Не в этом дело, мы в его годы с тобой половину Советского Союза объездили…

Тамара Васильевна, вытерев слезу, улыбнулась:

— Не представляю, Павочка, как ты будешь узнавать, когда там, в Ярославле, или где-нибудь в Якутске Толик домой возвращается.

— По телефону, по телефону, — буркнул Павел Петрович. — Журналист должен ездить, видеть мир, профессия наша беспокойная…

Анатолий, стараясь разрядить обстановку, сильно фальшивя, запел: «Орлята учатся летать, орлята учатся летать».

5

После отъезда сына Павел Петрович пришел в редакцию, запер на ключ дверь в кабинете Криницкого и сказал:

— Брось, Олег, полосы, все к черту, — разговор будет.

— Ты меня заинтриговал, слушаю.

— Бери в редакцию. Хочешь — по конкурсу, хочешь — так. Есть штат? Бери на зарплату, нет — готов работать на общественных началах.

— А здоровье позволяет? — испытующе посмотрел на старого друга Криницкий.

— Без нашей проклятой газеты — где найдешь рай?

— Хочешь в рай? Милости просим. Герасим Кузьмич, кстати, уходит на пенсию.

— Надумал все-таки?

— Нет, до этого он своим умом не дошел. В обкоме посоветовали, когда принес им очередную кляузу.

— Не радуйся. Этот легко не разоружится.

— Вместе воевать станем. Легче.

— Нет, Олег, в заместители к тебе не пойду.

— Почему? Я надеялся. В обкоме говорил…

Ткаченко неопределенно ткнул куда-то в область сердца — мол, здоровье не позволяет, и добавил:

— Поищи кого-нибудь моложе, энергичнее. Для дела больше пользы. Мне бы должность попроще.

6

Утром, когда Павел Петрович пришел в редакцию, первый, кого он увидел, был вахтер. Старик стоял с отверткой в руке. Под табличкой «Отдел публицистики» он привинчивал на дверь стеклянную планку, под которой была бумажка с жирно набранной фамилией: «Ткаченко П. П.». Увидев старого сослуживца, вахтер широко улыбнулся:

— С возвращением вас, Павел Петрович…

Думая о сыне, который еще недавно бегал по этим коридорам, Ткаченко ответил невпопад:

— Продолжение следует. — И, спохватившись, поправился: — Спасибо, старик, еще вместе поработаем.

— Это точно, Павел Петрович. Старый конь…

— Какой там конь, — махнул рукой Ткаченко и, открыв дверь, перешагнул порог кабинета.

 

Знакомство с морем

1

— Мо-ре, мо-ре, — приложив ладони к губам, закричал Герман и запрыгал от радости на золотом, плотно укатанном волной берегу.

Раньше мальчик видел море лишь на экране телевизора да в кино. Здесь оно выглядит иначе. Нет волн, швыряющих, как бумажную лодочку, корабли, ни рева, ни грохота. Спокойно, даже лениво прибивается к берегу волна. Маленькая. Словно на реке Нерис после того, как пройдет моторка. Герман сунул руку по самый локоть в теплую воду.

— Вот ты какое, море!

— Познакомился? — Павел Петрович Ткаченко, дедушка Германа, присев на корточки, дотронулся рукой до воды. — Будем купаться.

Пока Павел Петрович складывал на песке одежду, внук побежал к воде. Под ногами был такой же, как и на берегу, упругий песок.

— Быстрее, быстрее, — торопил внук, — вода совсем нехолодная.

Часто подгребая под себя обеими руками, поднимая ногами фонтаны брызг, Герман плыл вдоль берега.

— Эх ты, чудо-юдо, кто же так плавает! А еще в бассейн ходил учиться.

— Сравнил. Там бассейн, а тут — море! Давай на перегонки.

Павел Петрович принял вызов внука и саженками, высоко выбрасывая вперед чуть согнутые в локтях руки, поплыл дальше от берега. Рядом, стараясь не отставать, плыл внук.

Ткаченко опустил ноги и сразу же почувствовал дно. Все еще было мелко, хотя берег и казался далеко. Здесь было меньше купающихся, и старый журналист позволил себе порезвиться с внуком так, как делали они на реке Нерис.

На берегу реки в тихой деревне они уже несколько лет снимали дачу. Именно здесь, на даче, возникла близость, перешедшая потом в дружбу между дедушкой и внуком. Павел Петрович читал Герману вслух вначале сказки, потом повести и рассказы Аркадия Гайдара, Сергея Григорьева. А когда надоедало читать — сочиняли удивительные истории.

Идут по лесу и сочиняют сказки о елках, высоких и стройных, о дубах — великанах, приключениях красной землянички, которая не хотела, чтобы ее съел непослушный мальчик, о дружной семейке боровиков. Да мало ли еще о чем.

Однажды Павел Петрович решил рассказать пятилетнему внуку про гражданскую войну. Начал так:

— Было это давно, очень давно, когда я еще был маленьким…

— А я каким был? — неожиданно перебил Герман. — Большим, да!

Дед согласился:

— Ты тогда был таким, как сейчас твой папа.

С тех пор внук не хотел больше слушать сказки ни о лесе, ни о зайчиках, ни о толстых боровиках. Он требовал сказок о том времени, когда дед был еще маленьким и слабым, а Герману — взрослому, плечистому, сильному, то и дело приходилось опекать малыша, спасать его от страшных буржуев, белогвардейцев и бандитов. Мальчик представлял себе человеческую жизнь как замкнутый круг, по которому идут люди: вначале маленькие, потом взрослые, затем старенькие, а после смерти — снова маленькие… Когда, бывало, его обижали отец или мать, он их честно предупреждал:

— Погодите, станете маленькими, а я большим, тогда за это вам попадет. Вы тоже, небось, заплачете.

Так говорил Герман, когда был маленьким. Теперь ему уже двенадцать — пошел тринадцатый год. Он перешел в шестой класс, повзрослел, при посторонних никогда не просит, чтобы рассказывали сказки. Но когда остается вдвоем с дедом, тут стесняться нечего, он с радостью отправляется в сказочный мир, который так и называется у них: «Когда дед был маленьким».

Усталые и довольные после первого морского купания, дед и внук укрылись в дюнах.

— Хорошо, что с нами бабушка не поехала, — заявил Герман.

— Что же в этом хорошего?

— Ни в жизнь не разрешила бы столько купаться. Знаешь, бабушка всякий раз пугается, когда я Нерис переплываю…

— Порезвились, и хватит, — заметил Павел Петрович. — Завтра начнем работать. Поедем в Клайпеду.

— Это еще зачем? Здесь же мирово!

— Встретимся с одним знакомым из сказок «Когда дед был маленьким».

2

Павел Петрович принадлежал к тому беспокойному племени журналистов, которые не представляют для себя жизни без «опостылевшей редакции». Много лет назад, когда его младший сын Анатолий только переступил порог редакции, он оставил пост заместителя редактора газеты и ушел на пенсию. Но не долго смог радоваться «заслуженному отдыху», вернулся в отдел публицистики. И снова для него начались ночи бессонные и дни беспокойные. И снова участились визиты к врачам. Медицина сказала свое веское слово: пора кончать работать, отдыхайте, больше времени проводите в саду, на даче. Но покой был противопоказан его беспокойному характеру. Единственной отрадой стали летние приезды внука, сына Анатолия, с которым у них установилась дружба и близость. Осенью из Москвы приезжал Анатолий, забирал домой Германа, и наступала пустота.

В «Заре Немана» был уже новый молодой редактор, который относился к Ткаченко с почтением, как к своему давнему учителю. Вот к нему-то и пришел в минуту особенно острого приступа ностальгии по газете старый журналист.

— Принимайте меня внештатным корреспондентом, — попросил Павел Петрович, — может, перо мое еще не окончательно притупилось.

— Рад, Павел Петрович, вы для нас нужный человек. Молодые бы у вас учились, — сказал редактор, — но не могу. Мне велено вам отказать.

Ткаченко опешил:

— Кто велел? Обком? Доктора? Я лучше их знаю свое самочувствие.

— Тот, кто звонил мне, знает, что говорит. И к нашему труду имеет прямое отношение…

— Ах, вот кто! Успела.

— Тамара Васильевна беспокоится о вашем здоровье, — объяснил редактор, — боится, что вы устанете.

Тамара Васильевна, жена Павла Петровича и бабушка Германа, много лет работала корреспондентом в радиокомитете. Но стоило ей уйти на пенсию, как без особых эмоций стала вживаться в роль бабушки и решительно отказалась выполнять какие бы то ни было редакционные поручения. Она пыталась и мужа обратить в свою веру.

Но Павел Петрович оказался неподдающимся. Он все-таки стал внештатным корреспондентом «Зари». Из уважения к его прошлому в редакции оборудовали для него небольшую комнату, где бы он мог встречаться с людьми, спокойно работать.

Так Ткаченко снова стал завсегдатаем редакции, хотя и не прекращал работать над новой повестью. Его увлекла судьба военного летчика Якова Владимировича Смушкевича. О его удивительной жизни он решил рассказать юным читателям. Вот почему, когда Анатолий сообщил, что получат длительную командировку на Кубу, едет с женой, но не может взять с собой Германа, Павел Петрович без колебаний сказал:

— Внука привози к нам.

Герман как раз теперь в том возрасте, в каком будут читатели будущей повести. Интересно, как внук воспримет рассказы о Смушкевиче? О лучшем помощнике нечего и мечтать. Право же не грех ввести Германа — сына журналиста, внука журналистов — в писательскую лабораторию, пусть увидит, узнает, как писатель собирает для книги материал, как рождается повесть. Может, и пригодится. Во всяком случае, вместе им будет веселее. Общение пойдет на пользу и внуку, и деду.

Как только уехал Анатолий с женой в заграничную командировку, Павел Петрович сказал внуку:

— Теперь и наш черед настал. Махнем-ка мы с тобой на море. Не возражаешь ты против поездки на берег Балтики, в Палангу? Не возражаешь? Вот и отлично.

3

У самого причала мелькнула загорелая девичья рука с букетом ярко-красных гвоздик, звонкий голос громко крикнул:

— Здравствуй, Смушкевич!

Многоголосый хор подхватил приветствие. Собравшиеся на причале замахали букетами цветов, косынками, шляпами.

С моря донесся басовитый гудок. Пароход, который еще несколько минут назад казался крохотной точкой на горизонте, рос на глазах. Вот и видны на палубе моряки в белых костюмах.

— Привет Смушкевичу, ура! — рядом с Германом воскликнул старый моряк в белом кителе с блестящими пуговицами.

Моряки тоже что-то кричат, машут фуражками. Интересно, который из них Смушкевич. Наверно, тот высокий, что стоит у флага, а может быть, тот, что на капитанском мостике…

Судно подходит все ближе к причалу. Герман уже видит крупно написанные на борту буквы: «Яков Смушкевич» — читает он вслух. Это же слово написано и на спасательных кругах. Оказывается, «Смушкевич» совсем не человек, а пароход, догадывается мальчик и огорчается. Никакого героя не встречают, а просто так все собрались, чтобы поглазеть на пароход.

По трапу сбегают моряки. Они обнимают женщин, сильными руками поднимают малышей. Старый журналист с внуком стоят в стороне. К ним никто не подходит.

— А где же знакомый из сказок «Когда дед был маленьким?» — спрашивает внук.

— Его имя носит судно: Смушкевич Яков Владимирович. Отважный был человек — коммунист, летчик, — отвечает дедушка. — Я о нем повесть хочу написать. Поможешь?

Герман удивленно посмотрел на дедушку: чего он затевает, нет ли здесь какого подвоха. Может, дед хитрит и хочет просто заставить его писать, заниматься во время каникул.

— Что я должен делать — переписывать, да?

— Еще ошибок наделаешь, — засмеялся Павел Петрович, — успокойся. Пока все, что от тебя требуется — слушать мои рассказы.

— Это другое дело, — обрадовался Герман. — Лишь бы интересно…

— Попробуем.

 

На земле кузнеца Игнотаса

1

Прошло несколько дней. По утрам Павел Петрович делал какие-то записи, читал привезенные с собой книги об авиации, а когда просыпался внук, отправлялись завтракать в столовую, а затем на пляж. Ткаченко не вспоминал больше о Смушкевиче. Стал забывать о поездке в Клайпеду и Герман. У него появились другие интересы — увлекли маленькие герои «Черной торпеды». Повести Александраса Гудайтиса-Гузявичюса о детях революции.

Закончив читать «Черную торпеду», Герман положил книжку на рубашку и стал наблюдать за стрелой, пронзившей небо, — следом пролетевшего над дюнами реактивного самолета. Купаться не хотелось, а читать больше было нечего. Мальчик вспомнил об обещании деда.

— Где же твои рассказы о летчике?

— Думаю, Герман, пока все думаю…

— Расскажи мне о нем. Жил-был на свете… Так ведь все сказки начинаются…

— Почему же все. Можно и так начать: «В некотором царстве, в некотором государстве… Короче говоря, в том, в котором мы с тобой живем».

— Можно и так, — согласился Гера, — вот и в «Черной торпеде» пишут о Паланге, где мы сейчас с тобой живем.

Павел Петрович полистал книгу. Вслух прочел попавшуюся на глаза строку: «Крылья пробует молодняк. Учится летать против ветра…»

Взглянув на открытую дедом страницу, внук прочел идущую вслед фразу: «Пока молод, ты только крыльями маши, на стариков глядя, и не бойся ни ветра, ни бури, ни мрака, — знай, не отставай от косяка…»

— Вот тебе и добрый совет, — сказал Ткаченко. — Запомни, что во главе косяка всегда летят самые сильные, а по краям слабые, молодые птицы. Смушкевич был сильным. Он всегда выбирал место у основания клина, там, где сильнее дует ветер… Он был хорошим летчиком.

— А когда он был молод, — сощурил глаза внук, — летал, небось, тоже в конце стаи. Со слабыми птицами.

— Наверное, — согласился дед, — но для того, чтобы это лучше узнать, отправимся-ка мы с тобой в Рокишкис. Небольшой городок, где родился Яков Владимирович, где у него окрепли крылья…

2

Ткаченко с внуком присели отдохнуть на скамейку, прислоненную к стволу могучего дуба в старинном парке. Пышная крона листьев защищала скамейку от солнца. Порыв ветра с моря взъерошил листья. Они о чем-то быстро-быстро зашептались.

— Разговорились, — засмеялся Гера. — О чем это болтают? Раньше я верил, что ты, дедка, понимаешь разговор деревьев, птиц, собак…

— А теперь не веришь?

— Дурачка нашел. Стану я сказкам верить!

— Без сказки нет мечты.

Ткаченко пожалел внука: быстро взрослея, он все реже и реже удивлялся, восхищался, фантазировал.

— Слу-шай, — таинственно произнес Павел Петрович. — Слу-шай и вникай. Это говорю я, Вековой дуб из Рокишкского леса. Годы и годы прошли, как я не схожу с этого места. Все вижу, все слышу, все запоминаю…

— Хватит предисловий, — перебил Герман, — рассказывай лучше о летчике.

— Яшка Смушкевич — сын рокишкского портного, еще был мальчишкой, вроде тебя, когда первый раз увидел рабочих, идущих по улицам Рокишкиса с красным знаменем. Однажды у этого дуба он слышал речи мастеровых, собравшихся на маевку. Было это еще при царе. Жандармы напали на участников маевки. Многих арестовали. Вскоре после маевки один революционер бежал из полицейского участка. Спасаясь от преследований, он укрылся в кустах недалеко от дуба-великана. Яков со своими дружками пришел в лес ягоды собирать… Впрочем… для ягод было рано. Скорей всего фиалки и подснежники собирали. Нежданно-негаданно натолкнулись на человека, укрывшегося в кустах. Вначале оробели, а потом Яков узнал его:

— Это вы, дяденька, на маевке речь произносили?

— Ты глазастый.

— Ага. Вас по всему Рокишкису жандарм ищет. Говорил, кто увидит, чтобы сразу ему сообщили…

— Беги — скажи. Конфетку даст.

— Да вы что, — обиделся Яков, — на фига мне его конфетка нужна!

— Ты, видно, парень смышленый. Можешь мне помочь?

— Все ребята, как один, помогут! — торжественно, как клятву, произнес Яков.

— Чем меньше обо мне будет знать людей — тем лучше. Где я тебя в Рокишкисе увижу, если понадобишься?

— Спросите портного Смушкевича, вам каждый покажет. А я его старший сын.

— Пить не найдется у вас? — спросил беглец.

Семен, меньший брат Якова, протянул бутылку с водой. Незнакомец пил жадно, большими глотками. Семен толкнул в бок Якова, глазами показал на его обнаженную руку. Там был выколот синей тушью якорь и мчащаяся по волнам яхта. Не часто под Рокишкисом встретишь матроса. Откуда ему тут взяться. До Балтики несколько сот километров. А на озерах какие моряки, только и увидишь, что лодки рыбаков.

— А вы что, матрос, дяденька? — спросил Семен.

— Матрос. Точнее, докер. Слышали такое слово?

Ребята отрицательно замотали головами. Такого мудреного слова им слышать еще не доводилось. Звучит красиво — докер! Еще красивее, чем матрос.

— Что же делает докер? — не смог сдержать любопытства Яков.

— Докер — портовый рабочий. Есть такой на севере России порт Архангельск. Может, слыхали? Там я работал грузчиком. Загружал в трюмы пароходов карельский лес, зерно и всякий другой груз. Пароходы те уходили в чужедальние края.

— Значит, вы просто грузчиком были, — разочарованно сказал Семен, — а при чем тут докер?

— Голова садовая, по-иностранному докер, а по нашему грузчик. Разница какая — все одно рабочий, а точнее владыка мира. Ну, хватит язык чесать, может, о деле подумаем, Яков.

Смушкевич отвел в сторону товарищей, пошептался с ними, и те мигом исчезли в кустах.

— Они подготовят все необходимое, — объяснил Яков, — а мы пока здесь получше укроемся, как стемнеет — в Рокишкис пойдем, там вас так спрячем, что никакой жандарм не найдет.

— Ты, браток, конспиратор! — похлопал Якова по плечу докер.

Сын портного не знал, что значит конспиратор, но был доволен, что его так назвал настоящий революционер…

Павел Петрович взял плащ, висевший на спинке скамейки, напомнил внуку, что пора обедать.

3

Знакомая скамейка в тихой аллее была занята, пришлось искать другую. Сделать это оказалось нелегко — словно сговорившись, курортники после завтрака отправились не на пляж, а в парк. Скамейки заняли пенсионеры и девчонки с парнями. Герман недовольно ворчал:

— Ишь, расселись. И поговорить негде.

Вдруг он увидел, как поднялись люди со скамейки, что стояла под густой ивой, у самого лебединого озера. Стремглав бросился вперед — и вовремя — к скамейке уже спешила девчонка с толстой женщиной.

— Чур, моя! — решительно заявил мальчик.

Павел Петрович укоризненно покачал головой.

— Настоящие мужчины так не поступают, — заметил внуку и, обратившись к женщине, пригласил ее сесть. На счастье Германа, женщина сказала, что после завтрака полезнее пройтись, чем сидеть, а то, мол, жир завяжется.

— На чем мы вчера остановились? — спросил Ткаченко.

— Яков решил спрятать бежавшего из полиции революционера…

— Это было первое знакомство Смушкевича с большевиками. Где мальчишки прятали докера, узнать мне не удалось. Яков оказался настолько хорошим конспиратором, что не посвятил в тайну даже своего младшего брата Семена.

Летом пятнадцатого года семья Смушкевичей неожиданно покинула родной дом в Рокишкисе и отправилась «куда глаза глядят».

— Ты знаешь, что происходило в 1915 году? — спросил внука Павел Петрович, чтобы втянуть его в разговор.

— В тысяча девятьсот пятнадцатом? — переспросил Герман. — А мы уже проходили это в школе?

— Проходили. Первая империалистическая война началась…

— В 1914 году, — вспомнил мальчик.

— Правильно, молодец. В пятнадцатом немцы вошли в Литву. Напуганный слухами о зверствах кайзеровских войск, портной Владимир Смушкевич вместе с семейством бежал из Рокишкиса. Думали, что путь их будет короток — лишь до Двинска. Теперь он называется Даугавпилс. Там жили родственники матери Якова. Но в Двинске паника была не меньше, чем в Рокишкисе. Родственники уже уехали. С горем пополам Смушкевичи втиснулись в эшелон, который шел на Север. Так Яков нежданно-негаданно оказался в местах, о которых говорил ему большевик-докер, а вскоре и сам стал грузчиком.

Нелегко подростку таскать на спине тяжелые мешки с зерном. Но у Смушкевичей были дети мал-мала меньше. Их надо кормить, а отцу одному не заработать на такую ораву. Цены на все продукты в городе, переполненном беженцами, очень велики. И пришлось Якову наравне со взрослыми день-деньской без отдыха переносить тяжести. Выручало хорошее здоровье и крепкие мускулы. Мальчишка был коренастый, сильный.

В тяжелом труде прошло два года; когда Якову Смушкевичу исполнилось шестнадцать лет, он вступил в партию большевиков. Произошло это в сентябре 1918 года в городе Вологде. В тот день Яков от имени грузчиков выступил на траурном митинге у гроба большевика Павлина Виноградова, погибшего в боях против интервентов, напавших на молодую Советскую Россию.

— В шестнадцать лет принимают в коммунисты? — недоверчиво спросил Герман.

— Сейчас нет. А в годы гражданской войны принимали в партию и подростков, если они были сознательны, успели доказать свою верность революции. Ты знаешь, что Аркадий Гайдар совсем мальчишкой был, когда полком командовал.

— Знаю, знаю. Зоя Космодемьянская стала героиней, когда ей было лет семнадцать. Ее, конечно, тоже можно было бы принять в партию. Но чем заслужил такую честь Яков?

— Он тогда был активным рабочим, вступил в красную гвардию, с винтовкой в руках охранял завоевания революции. Вскоре, когда семья Смушкевичей вернулась в родной Рокишкис, Яков сумел доказать, что уроки, полученные у русских рабочих, им хорошо усвоены. Но здесь, пожалуй, самое время предоставить слово человеку, который в те годы лучше всех знал Якова — его матери. Звали ее Басева Бентиевна. Но прежде, чем ты услышишь ее рассказ, представь себе очень старенькую женщину.

— Старее бабушки Тамары? — поинтересовался Герман.

— Значительно. Твоя бабушка родилась в том году, когда Смушкевичи уже вернулись из Вологды в Рокишкис.

— Фю-ю-ю, — присвистнул мальчик. — Так это же давным-давно было. А ты что, знал мать Смушкевича?

— Встретился я с ней вскоре после Великой Отечественной войны. Ей было уже, наверное, лет семьдесят пять — восемьдесят. Она была вся седая, на лице — глубокие морщины. Годы согнули плечи… А глаза? Удивительно, но глаза не выцвели, время их пощадило. Остались молодыми, черными. Наверное, сын от матери унаследовал глаза. И еще надо сказать, что память у Басевы Бентиевны хорошо сохранилась. Правда, говорила она медленно, словно подбирала слова, но помнила многое. И, конечно, запомнила все, что предшествовало расставанию на долгие годы со старшим сыном. Вот, примерно, то, что мне пришлось услышать от Басевы Бентиевны…

— Вернулись мы в Рокишкис, сели в насиженное гнездо, а радости, я вам скажу, никакой. Какая может быть радость, когда в городе хозяйничают германцы и местные буржуйчики? В Вологде мы уже успели узнать, что такое революция. А тут хуже прежнего зверствуют богатеи, боятся, чтобы с их властью не покончили, как это сделали в России. Только и слышишь — того убили, этого в тюрьму посадили. А Яшенька никогда дома не сидит. Вечно где-то бегает. Уйдет он из дому, а сердце материнское болит. Не стряслось бы чего с сыном. Не дай бог, попадет под шальную пулю. Я-то знала Яшеньку. Ни перед кем голову не склонит, никому обиды не простит. Долго ли с таким характером до беды.

Я ему иной раз выговаривать стану, учу, что в такое время, когда жизнь людская ни гроша не стоит, надо держать себя тише воды, ниже травы. А он тряхнет черными кудрями, посмотрит на меня строго:

— Если всех и всего бояться, то и на свете незачем жить. Толк какой. Мы же люди, а не зайцы. Мы за свою жизнь воевать должны, а не прятаться по кустам. Человек все умеет. Он все создал — города и пароходы. Он сильнее всех. Только надо быть человеком. Ничего не бояться. Всегда поступать, как подобает человеку.

Вы можете не поверить. Скажете — мальчишка, откуда он таких слов набрался. Я и сама удивлялась. Но чувствовала, поумнел мой парень после того, как в Вологде побывал.

— Теперь я знаю, где моя дорога проходит. На нее мне и выходить надо, — убежденно заявлял сын.

— Объясни, какая же это твоя дорога такая особенная? — спросил отец.

— Чего тут объяснять, — отвечает, — дорога известная. Ленин ее указал всем, кто к счастью стремится, всем, кто сам работает, а не на других ездит.

Отец даже осерчал:

— Смотрите, какой у меня умный сын. Ему, видите ли, сам Ленин сказал, какая дорога к счастью ведет. А не сказал он тебе, какая дорога в тюрьму ведет прямехонько, без пересадки? Хорошо в тюрьму, а то, может, и на виселицу. Поумнее тебя люди искали дорогу к счастью, только ничего хорошего из этого у них не вышло. Какое же теперь можно найти счастье? Война, кругом война. Все разорено.

А вскоре произошло такое, что и сейчас мне вспоминать страшно. Было это зимой. В Рокишкис съехались крестьяне из окрестных сел на рождественский базар. Хотя в городе и оккупанты, а базар есть базар — шум, гам, веселье. Яков утром вышел из дому, сказал, посмотрю, что народ покупает и продает. Только я думаю, что его не базар интересовал, а хотел встретиться с кем-то из нужных ему людей. В свои тайны он нас с отцом не посвящал. Обедать Яшенька не пришел. Сердце у меня замирало от предчувствия беды. И беда-таки произошла.

Вечером прибежала к нам незнакомая девушка и спрашивает, нет ли дома Яши?

— Нет, — отвечаю, — не приходил.

— Вы не знаете, что с ним произошло?

— Интересно, откуда я могу знать. Ведь я только мать.

— Моя подружка Марите шла с базара домой, — рассказывает девушка, — а ей навстречу два пьяных немецких солдата. Стали нахальничать, приставать. Один схватил ее за косу, а другой ударил по лицу, увидел это Яша и, недолго думая, огрел немца камнем по голове. Тот свалился на мостовую. Второй хоть и пьяный был, но сразу протрезвел и бросился наутек…

— Ой, горе мне, — закричала я, — что же с моим мальчиком, где он?

— Не знаю. Пришла к вам, подружка просила узнать. Поблагодарить его хотела.

— Нужна нам ее благодарность. Ведь этого немцы так не оставят. Они же его в тюрьму засадят.

Вскоре пришли полицаи, все в доме перерыли. Допытывались, где прячется Яшенька. На сердце немного полегчало. Значит, не схватили его, сумел убежать. В Рокишкисе он найдет у кого спрятаться. Много у него товарищей и верных друзей.

Долго мы никаких вестей не имели от сына. Потом пришел знакомый извозчик, сказал, что Яша у него скрывается, забрал его вещи. В ту ночь мы наскоро попрощались с сыном, и он отправился в долгий путь. На прощание сказал:

— Обо мне не горюйте. Я со своей дороги не сверну. Если и погибну, то в бою за народное счастье.

Много, очень много прошло лет, прежде чем мы снова нашего Яшеньку увидели.

 

В пороховом дыму

1

Погода, как часто случается летом в Паланге, испортилась. Вчера еще небо было голубым и очень высоким, ярко светило солнце. Сегодня с утра не прекращается мелкий, назойливый, неприятный дождь. Даже завтракать и обедать в столовую не пошли. Павел Петрович, взяв у соседей зонтик, отправился в магазин, принес колбасы, свежую булку, сметаны, молока. Пока дед ходил в магазин, Герман сидел на подоконнике и смотрел на опустевшую улицу, черные облака, капли дождя, сползавшие по стеклам.

Дед принес книжку о подвигах литовских партизан. Полистав книгу, рассмотрев картинки, внук попросил:

— Потом почитаем. А сейчас продолжим, дедка, рассказ про Смушкевича.

— Время действия — гражданская война. Место действия — Белоруссия и Литва. Грохочут орудия, трещат пулеметы, свистят пули, сверкают на солнце клинки.

Летом тысяча девятьсот двадцатого года конармейцы Гая вступили в бой с белополяками, захватившими Вильнюс. Лихо дрались тогда наши конники. Об их удали, храбрости народ слагал песни. Ты слышал что-нибудь о конном корпусе, которым командовал Гай?

Герман отрицательно замотал головой.

— О нем я тебе как-нибудь расскажу другим разом. Сын армянского народа Гай Дмитриевич Гай, настоящая его фамилия была Бежишкянц, командовал легендарной Железной дивизией, которая освобождала родину Ленина — город Симбирск. Он же командовал и конным корпусом, который изгнал из Вильнюса и других литовских городов белополяков.

На землях Белоруссии и Литвы героически сражались за Советскую власть и другие, теперь уже легендарные полководцы Красной Армии. Одной из бригад командовал Ян Фабрициус, а во главе Реввоенсовета Минского укрепленного района стоял Иероним Уборевич.

— Знаю его, знаю, — обрадовался Герман. — Об Уборевиче мы в школе говорили. Он сам из Литвы. К нам на пионерский сбор приходил старый генерал, который служил вместе с Уборевичем. Знаешь, кем был потом Уборевич?

— Командующим Белорусским военным округом, — теперь уже пришла очередь отвечать Павлу Петровичу.

— Одним из руководителей всей Красной Армии — так говорил нам генерал. Уборевич учил в академик наших командиров. Он написал книгу, которую и сейчас должны изучать все солдаты и офицеры…

— Устав, — подсказал внуку Ткаченко.

— Его именем в Вильнюсе даже улицу назвали…

— А о Яне Фабрициусе разве ты ничего не слыхал?

— Может, я слышал, — засомневался Герка, — ты мне подскажи…

— Коммунист из Латвии. Легендарный комбриг.

— Высокий. Огромный… С бородой и большими усами. Когда мы были в Риге, ты еще книжку о нем купил. Погиб Фабрициус в авиационной катастрофе. Женщину и ребенка спас, а сам погиб. Да? Ты тогда еще рассказывал…

— Примерно. Но вернемся к нашему герою. Яков Владимирович пошел из Рокишкиса навстречу частям Красной Армии. Вскоре он оказался в 144 стрелковом полку, который входил в бригаду Яна Фабрициуса. Под городом Сморгонью, что недалеко от Вильнюса, полк вступил в бой с польскими легионерами. Мужественно сражались красноармейцы. Полк за этот бой наградили почетным революционным Красным знаменем. Отличился в бою и молодой коммунист Яков Смушкевич. Он заменил раненого в бою комиссара полка. Ты знаешь, какое место среди бойцов занимает комиссар? Он является совестью солдат, должен быть среди них самым справедливым, самым скромным и самым смелым. К нему идут солдаты со всеми своими бедами. Комиссар обязан хорошо знать обстановку, сложившуюся на фронте, уметь объяснить бойцам, что происходит в стране, в мире, рассказать, что собой представляет противник, почему его надо уничтожить. Для этого, как сам понимаешь, нужно быть человеком грамотным. А у нашего знакомого какое было образование? Ровным счетом никакого. Ты вот в пятом классе учился, в шестой перешел. А он только четыре года в школу ходил. Больше не смог. Не до этого семье было.

Но Яков Смушкевич от природы был понятливым, много читал. Вырвется свободная минута между походами, боями, сразу садится за газету, за книгу. Он глубоко верил в правоту дела, за которое воевал. Вот эту свою веру в правду большевиков он сумел передать и товарищам по полку.

Многие бойцы ему в отцы годились. А к его слову прислушивались. Знали, у комиссара слово и дело никогда не расходятся.

2

В дверь постучали. Соседка по дому отдыха принесла толстый пакет.

— Была в канцелярии, — объяснила она, — увидела, что вам письмо такое солидное пришло, и решила занести. Может, что важное.

— Спасибо, — поблагодарил Ткаченко, — в следующий раз я вам два письма взамен принесу.

— А мне никто не пишет.

— Сам напишу.

— Буду рада, — засмеялась женщина.

Когда соседка ушла, распечатали пакет. В нем оказалась короткая записка от Тамары Васильевны. Она запрещала Герману купаться в море одному, без дедушки, спрашивала, повторяет ли он английский язык (уроки по английскому языку), давала житейские советы, которые не нравились внуку. Бабушка переслала Герману письмо, адресованное ему с Кубы отцом с матерью. В конверте оказалось несколько ярких, красочных открыток.

— Смотри, дедка, какой мировой пляж, — Герман протянул Павлу Петровичу открытку… — Не взяли нас с тобой на Кубу, а то мы бы сейчас загорали на этом пляже…

— Не мог отец взять тебя с собой. В командировку он поехал…

— Захотел бы, так взял. Мама же с ним поехала.

— Хватит брюзжать, ты же не старик, — переключил внимание внука Ткаченко, — вот бабушка переслала мне письмо из Киева. Пишет мой знакомый генерал. В юношеские годы он жил в Вильнюсе. Один из первых комсомольцев. Воевал на многих фронтах и в гражданскую, и в Великую Отечественную войну. Сейчас увлекся историей. Много собрал материалов о гражданской войне в Литве. Я ему писал, просил уточнить, не он ли сидел вместе со Смушкевичем в Лукишкской тюрьме. Оказывается, не он, а его младший брат, тоже вильнюсский комсомолец.

— А разве Смушкевич сидел в тюрьме в Вильнюсе? — спросил Герман.

— В той самой Лукишкской тюрьме. Я ее тебе показывал, когда мы ездили из Принеманска в Вильнюс, вскоре после того, как мы смотрели фильм «Красные листья».

— Еще как помню. После того как Метельский стрелял в суде в провокатора, который выдал коммунистов, его посадили в Лукишкскую тюрьму.

— Правильно. В фильме Сергей Метельский, а на самом деле это был Сергей Осипович Притыцкий. Герой Вильнюсского коммунистического подполья в годы господства панской Польши. В последнее время он был председателем Президиума Верховного Совета Белоруссии.

— Он вместе со Смушкевичем в Лукишкской тюрьме сидел?

— Нет. Они не были знакомы и сидели в разное время. Яков Владимирович попал в тюрьму во время гражданской войны. Произошло это еще до того, как он воевал в бригаде Яна Фабрициуса. Служил Яков вначале в Минском коммунистическом батальоне Красной Армии. Батальон вел тяжелый бой под Барановичами. Яков был контужен и в бессознательном состоянии взят в плен польскими легионерами. Так он оказался потом в Лукишкес.

Я и раньше слышал о побеге Якова Владимировича из Лукишкской тюрьмы, а вот сейчас генерал из Киева подтверждает этот факт. Заключенных красноармейцев тюремщики заставляли работать. Они и дома ремонтировали, и завалы разбирали, мебель делали. Якова определили в тюремную прачечную. Весь день пар, грязь, вонища. Весь мокрый. Поздно вечером конвойные приходили за арестованными и издевательски приглашали:

— Бабоньки, кончай свои постирушки. Марш в камеры…

У прачечной, как и у других помещений тюрьмы, стояла охрана. Сбежать отсюда казалось немыслимым. Но Яков не мог смириться с неволей. Как птицу из клетки тянет в небо, так и его тянуло на фронт. Смушкевич давно готовился бежать из тюрьмы, а тут и случай удобный подвернулся. Он заметил, что охрана, забирая в камеры «прачек»-заключенных, не пересчитывает их.

Улучив удобный момент вечером, перед приходом охранников, Яков Владимирович спрятался за огромными корзинами, в которые складывали чистое белье. Рано утром за бельем приезжала на подводе полная полька. Она любила посмеяться с охранниками, балагурила и с заключенными. Случалось, то одного, то другого угостит куском хлеба или пригоршней семечек.

— Пани Зося, — однажды спросил ее Яков, — расскажите, что на воле делается. Может, газетку принесете.

— Ишь, какой грамотный. Да такому красавчику, как ты, не газеты надо читать, а с девушками танцевать. Пойдем вечерком танцевать…

— Рада душа в рай, да грехи не пускают, — отшутился Яков. — Такого красавца, как я, — показал на свою мокрую рваную одежу Смушкевич, — и на порог танцевального зала не пустят.

— Это дело поправимое. Какая паненка своего кавалера не обмундирует.

На следующий день пани Зося принесла Якову свежую газетку, правда, для маскировки завернула в нее кусок хлеба и пачку махорки. Постепенно они подружились. Женщина и подсказала Якову, как лучше выбраться на волю. Следуя ее совету, Смушкевич спрятался на ночь за корзинами с чистым бельем.

Утром Зося пришла в прачечную раньше обычного.

— Решился, красавчик, — увидев Якова, обрадовалась Зося. — Залезай быстро в корзину.

Корзина не так и велика, а Яков был парень здоровый, пришлось ему согнуться в три погибели, колени прижал к подбородку, руки вытянул по бокам. Зося бросает сверху чистые рубахи, кальсоны, полотенца, а сама смеется:

— Смотри не задохнись, красавчик, а то вместо жениха привезу домой покойника.

— Нашла время смеяться. Как корзину на телегу погрузишь? Не поднимешь же меня…

— Не твоя забота.

Позвала Зося солдата, охранявшего прачечную:

— Кавалер, пособи корзинки на подводу поставить, а я тебя махорочкой угощу.

Вскоре Смушкевич, освобожденный из тюрьмы ловкой прачкой, оказался на фронте. На этот раз ему пришлось воевать против кулацких банд, которых много появилось на разоренной войной земле в белорусских и литовских лесах.

3

— Есть в Белоруссии небольшой городок Пуховичи. В эти самые Пуховичи привела Якова Владимировича фронтовая дорога. Воспользовавшись малочисленностью гарнизона, стоявшего в городке, банда бывшего царского ротмистра Булак-Булаховича захватила его. И, как водится у бандитов, только вступили в Пуховичи, сразу начали грабить население. Ворвутся в дом, все перероют — перины порют, подушки режут, стены ломают, — все золото, драгоценности ищут. А чуть кто неудовольствие выскажет — сразу кулаком в лицо, нагайкой по спине огреют. Если же кого заподозрят, что он коммунистам сочувствовал, тех ставят к стенке и расстреливают. В особенности издевались бандиты над евреями. Целыми семьями убивали.

Узнало командование Красной Армии о зверствах, которые чинят в Пуховичах бандиты, и приказало полку, в котором служил и Смушкевич, вызволить из беды население белорусского городка. Кстати, полк входил в подчинение Реввоенсовета Минского района, которым, как я тебе уже говорил, командовал Иероним Уборевич. Так фронтовая судьба свела еще юного Смушкевича с двумя выдающимися советскими полководцами — Фабрициусом и Уборевичем.

Ночью полк подошел к Пуховичам. Бандиты выскакивали из домов, кто как спал — в нижнем белье, босиком, на ходу отстреливались. Казалось, победа совсем близка. Вдруг с чердака двухэтажного дома застрочил пулемет.

Взвод, с которым шел и комиссар полка Яков Смушкевич, разбежался. Кто к стенке дома прижался, кто за забор спрятался, а некоторые побежали даже на другую улицу.

— Куда же вы, товарищи, стойте! — кричит Смушкевич.

Кто не слышит комиссара, а кто вид делает, что не слышит. Не охота под пулю себя подставлять.

Комиссар выхватил из-за пояса гранату и побежал через улицу, прямо к дому, в котором пулеметчики засели. На войне часто так бывает — смелого пуля минует, а труса и в укрытии найдет.

Миновала пуля и Якова Владимировича. Добежал он до парадного, остановился дух перевести. Слышит сзади шаги. Несколько человек бегут. Оглянулся — бойцы из взвода, с которым в бой шел. Увидели, что Смушкевич один в атаку бросился, стыдно стало, выскочили из своих укрытий и за ним побежали.

Что же делать дальше, как в дом проникнуть? Потрогали парадную дверь — заперта. Забор вокруг двора высокий. Пока переберешься, засевшие в доме бандиты обстреляют. Пулеметчики же держат под своим наблюдением две улицы — все наступление срывают.

И вдруг свершилось чудо — распахнулись ворота. Высокая, стройная девушка рукой машет:

— Сюда, товарищи, сюда быстрее!

Бросился комиссар в ворота, за ним красноармейцы, впереди девушка бежит; привела их прямо к лестнице, ведущей на чердак. Первым на чердак Яков поднялся, граната над головой.

— Отвоевались, гады. Сдавайтесь!

Двух бандитов в плен взяли. Пулемет целехонький в часть приволокли.

Командир полка поздравил, поблагодарил Смушкевича и его товарищей за храбрость, проявленную в бою.

— Тут больше, чем мы, — ответил комиссар, — благодарность заслужила одна дивчина. В самый опасный момент она появилась как добрая фея, ворота открыла, путь на чердак показала. А мы не знаем ни ее имени, ни фамилии. Даже в лицо не успели разглядеть. Одни говорят, что блондинка, другие, что брюнетка. Разве ночью разглядишь.

Командир смеется:

— Девушку, Яша, придется найти: хоть блондинку, хоть брюнетку. К вечеру доложить об исполнении.

4

Нелегкую задачу задал командир Смушкевичу. Попробуй найди в Пуховичах таинственную незнакомку.

Утро следующего дня выдалось солнечным. Люди, узнав, что красноармейцы выгнали из города бандитов, вышли на улицы. Оказалось, что в Пуховичах живет много высоких, стройных, красивых девушек. На одну посмотрит Яков — похожа на ночную незнакомку, на другую — еще больше похожа.

На городской площади знакомый командир взвода на баяне играет, бойцы с девушками танцуют. Комиссар стоит в сторонке, к девушкам приглядывается. Все ночную незнакомку ищет. А надо тебе сказать, что хотя Яков и был смелым парнем и верховодил среди сверстников в Рокишкисе, но в обществе девушек чувствовал себя неловко, стеснялся. Жизнь его так сложилась, что все больше среди мужчин ему приходилось бывать. С парнем он бы запросто познакомился, сразу нашел общий язык, а к девушкам подойти стеснялся. Смотрит, другие бойцы приглашают девушек танцевать, а он робеет.

Уже уходить собрался, как к нему подошла девушка и так бойко спрашивает:

— Что это вы в тени стоите, товарищ. Боитесь загореть на солнышке или опасаетесь, что вам ноги танцоры оттопчут? Не опасайтесь. У нас в Пуховичах солнце ласковое, не горячее, не обожгет. А девчата ловкие, танцевать горазды.

Сердце Якова Владимировича замерло — она, определенно она. Такая же, как и ночная незнакомка — высокая, стройная, русая коса через плечо переброшена. Спросил, не она ли в ночном бою им помогла. Девушка с достоинством ответила:

— Нет. Я девушка вполне обыкновенная. Хотите танцевать, могу пригласить. Кстати, как вас зовут, герой?

— Смушкевич… Яков Владимирович.

— А меня можете просто Басей называть.

Танцевать не стали. Бася вызвалась показать новому знакомому город. Незаметно оказались на окраине, в сквере. Вдруг издали послышался рокот мотора. Минуту спустя, низко, прямо над верхушками деревьев, пролетел аэроплан.

— Как я завидую летчикам, — сказала девушка. — Им, пожалуй, смелости нужно больше, чем вашей ночной героине.

— Не скажите, — ответил Яков. — На земле случается проявлять не меньше мужества, чем в воздухе.

— Вы когда-нибудь летали?

— Не приходилось.

— Значит, и судить не можете о мужестве летчиков. Хотя бы один раз в небо поднимитесь, потом поговорим. Обещаю, что слушать вас буду очень внимательно. Если бы я была мужчиной — обязательно стала летчиком.

Смушкевич засмеялся:

— Чтобы понравиться такой девушке, как вы, я готов хоть сейчас полететь.

— Сейчас не сейчас, но когда-нибудь прилетайте ко мне в Пуховичи. Я вас встречу с цветами.

 

Так вырастают крылья

1

От вчерашнего дождя не осталось и следа. Песок быстро впитал в себя влагу, а солнце и ветер с моря просушили пляж. Павел Петрович с внуком загорают в дюнах.

Над пляжем, прочертив по небу огромную белую полосу, пролетел самолет.

— Смотри, дедка, смотри, как тогда над Пуховичами.

— Сравнил! — дед отложил в сторону газету, снял очки. — Над Пуховичами тогда пролетел аэроплан, который теперь, пожалуй, лишь на картинке в учебнике по истории авиации можно увидеть. В ту пору красный воздушный флот только создавался. Самолеты были такие, что сейчас посмотришь и удивишься, как люди могли на них летать. Фанера, полотно, планки. Все это было скреплено на честном слове. Аэропланам давали громкие имена, вроде имени былинного героя Ильи Муромца, а сами летчики их называли более точно — «Летающими гробами», «Примус-драконами».

— Примус — это такая медная штука, на которой раньше обед готовили? — спросил Герман.

— Вот и выросло поколение, которое никогда не видело примуса! — то ли удивился, то ли обрадовался Ткаченко.

— Хотя и очень примитивными в ту пору были аэропланы, но казались они тогда верхом технического совершенства. Человек не только обрел крылья, оторвался от земли, но мог с воздуха вести разведку, стрелять. Управлять самолетом могли лишь люди, знающие технику, образованные. Среди рабочих и крестьян, которые составляли основную массу Красной Армии, людей образованных было мало — раз-два, и все. В красные эскадрильи пришли бывшие царские офицеры. Знания и опыт они имели, но не все с открытым сердцем относились к Советской власти, к новым порядкам.

В такую, далеко не совершенную авиацию, и был в 1922 году направлен служить Яков Владимирович Смушкевич…

— Значит, послушался Басю? В летчики записался, — Герман прервал рассказ деда.

— Нет. Девушка здесь ни при чем. Партия решила тогда послать в авиацию коммунистов. Узнал об этом Яков Владимирович, пришел в партийную организацию полка и попросил: «Пошлите меня в авиацию».

Просьбу Смушкевича удовлетворили, но на прощание сказали: «Сам напросился. Теперь держись. Не посрами имени коммуниста». Назначили его ответственным организатором партийной работы четвертой отдельной истребительной авиационной эскадрильи. Официально их называли Оторгами, а неофициально, по привычке, комиссарами.

Ну, а теперь давай немножко пофантазируем. Летчики во всей армии выделялись — так сказать, небесные создания. У них были кожаные куртки, шлемы. На ногах они носили не сапоги, как кавалеристы, а ботинки и краги. В общем, отличались от других. Этакие армейские аристократы. И вот появляется среди них пехотинец. Гимнастерка застиранная, вылинявшая. На ногах тяжелые ботинки, а брюки снизу прихвачены обмотками.

Летчики, штурманы, даже мотористы восприняли назначение к ним в эскадрилью комиссаром коммуниста из пехоты как личное оскорбление. К тому же, они узнали, что у комиссара и образования нет. В общем приняли они Якова Владимировича недружелюбно. Если в полку он был любимцем солдат, то здесь каждый, кому не лень, считал нужным по его адресу всякие шуточки отпускать. Начнет комиссар политическую беседу проводить, а слушатели ему всякие каверзные вопросы задают, чтобы проявилось его невежество.

Один спросит:

— Как относится к большевикам Виктор Гюго?

Другой, давясь от смеха, интересуется:

— Кто автор «Евгения Онегина»?

Третьего занимает вопрос, в какой части света расположен город Уругвай.

Выйдет на аэродром — тут уж совсем нет покоя от доморощенных остряков:

— Комиссар, давай крутни лонжерон…

— Эй, пехота, покажи, где у аэроплана стабилизатор?..

А то подойдет летчик и начнет всерьез жаловаться:

— Товарищ комиссар, примите меры, аэродром содержат в неисправности. Сегодня, когда садился, меридиан под колеса аэроплана попал…

— Отбивался от докучливых шутников Яков Владимирович как мог, но не обижался. Знал, плохо, когда комиссар не смыслит в деле, которым живут подчиненные ему люди… Рассказ продолжим после обеда. А сейчас пошли в столовую. И условие — все съесть: суп, котлеты, пюре… Мороженое можешь и не есть.

— Иш, какой хитрый.

2

— Комиссар, готовьтесь в полет! — сказал командир эскадрильи Смушкевичу.

Якову Владимировичу стало страшно. Страх, конечно, он известен каждому человеку. Каждый человек может бояться чего-то, опасаться за свою жизнь, за судьбу близких людей, за успех дела. И Смушкевичу было страшно отправляться в первый в жизни полет. Он знал, что летчики называют свои несовершенные машины «гробами», что многие, отправившиеся на них в полет, обратно не возвращаются. Но комиссар научился подавлять страх, не показывать на людях свои чувства. Поэтому и ответил он командиру эскадрильи, бывшему офицеру царской армии, совершенно спокойно:

— Есть готовиться в полет!

— Листовки вам придется бросать из аэроплана, справитесь?

Ответил так, как говорили его сверстники в Рокишкисе:

— А почему бы и нет?

Ответ рассмешил командира эскадрильи. Сквозь смех предупредил:

— Если вывалитесь из кабины, то хватайтесь за облака. Впрочем, листовки — это по политической линии, ваша забота. Полетим в Пуховичи. Там сегодня собирается митинг, посвященный Добролету.

Комиссар обрадовался. В Пуховичах он встретит знакомую девушку. Вот Бася удивится, когда увидит его в кабине аэроплана. Он напомнит девушке, что обещала встретить его с цветами.

Пока готовили машину к полету, Яков Владимирович достал из пачки листовку, прочитал:

«Товарищи! Вступайте в Общество друзей Воздушного флота. Советский народ, строй Воздушный флот!»

Летчик решил прокатить комиссара «с ветерком, по полной программе». То он резко бросает машину вверх, то крутит «мертвую петлю», то еще черт знает что выделывает. Под ложечкой начинает подсасывать, рот полон слюны. Еще в самом деле оскандалишься.

— Как я, — перебил Герка. — Помнишь, дед, когда мы в Киев с тобой летели.

— С тебя какой спрос, — продолжил Павел Петрович. — Мальчик, а он комиссар эскадрильи. Знаешь, как летчики стали бы над ним подтрунивать! Правда, с ними приключилась беда еще хуже. Слушай, что дальше произошло.

Видит Яков Владимирович, летчик руками размахивает, за борт показывает. Вроде что-то кричит, только слов не слышно. Посмотрел вниз. Под крылом проплывают квадратики кварталов какого-то местечка, знамена, толпы людей. Неужели Пуховичи? Командир трясет головой. Ага, догадался комиссар, надо бросать листовки.

Закружились, медленно спускались на город.

Аэроплан неожиданно резко швырнуло вниз. Быстро приблизилась земля, деревья. Пилот лихорадочно дергал какие-то рычаги, на лбу у него испарина. Яков оставался спокоен. Наверное, так и надо. Еще один фокус. Грохот, треск. Аэроплан уже на земле перевернулся.

Комиссар хромает, что-то больно ударило по ноге. У командира со лба стекала кровь. Он смущенно оправдывался:

— Разве это аэроплан? Старая галоша.

3

Не прошло и часа, как все жители Пуховичей — от мала до велика — сбежались к месту аварии. Ни на какой митинг не удалось бы собрать столько народа даже самым умелым организаторам.

В руках многих собравшихся Смушкевич видит листовки, которые сбрасывал с самолета. Ничего, что неудачно приземлились, решает комиссар, митинг надо провести. Да и народа много собралось. Он взбирается на бугорок, поднимает руку, требуя тишины.

— Товарищи! — звучит над толпой его звонкий голос. — Товарищи! Митинг, посвященный Воздухофлоту, считаю открытым.

Командир недоуменно разводит руками — обалдел, мол, комиссар, нашел время митинг проводить. Долбанулись, стыд какой, а он митинг собирает!

Смушкевич говорит о том, что Страна Советов должна иметь свой первоклассный воздушный флот. Буржуи всех стран хотят использовать выдающееся изобретение человечества — воздушные корабли, летательные аппараты, чтобы нести смерть и разрушения мирным народам. Они будут строить большие машины, чтобы сбрасывать на наши города бомбы, но мы не позволим. Все ценности на земле создают рабочие и крестьяне, люди труда. Создадим мы и могучие аэропланы. Они будут надежны, быстры, поднимутся высоко в небо. Нет сомнения, что наш Красный Воздушный флот станет самым сильным в мире.

— Оно и видно, — смеется рыжебородый мужчина. — Вон как первоклассно шлепнулись.

Яков Владимирович, кажется, только и ждал этой реплики. У него готов ответ:

— Да, вы очень наблюдательны, товарищ. Мы действительно шлепнулись. А почему произошла авария? Вы знаете? Нет! Разве плохой летчик управлял машиной? Я вам скажу, что наш командир эскадрильи один из лучших красных пилотов. Сколько раз он участвовал в воздушных боях, и всегда выходил победителем. Сегодня он победил саму смерть. Я стою перед вами и говорю, я жив. И этим обязан своему командиру. Командир, когда мы шлепнулись, сказал, что наш аэроплан «старая галоша». Я вам скажу больше — это «летающий гроб». Только очень хорошие летчики могут заставить его подняться в воздух.

И такие пилоты у нас уже есть. Возьмите нашу эскадрилью. Большинство летчиков встречались с асами Германии и стран Антанты. И что? Били их в хвост и гриву. Дело они свое знают. Я вам скажу больше того — только в нашей эскадрилье три товарища награждены орденами Красного Знамени, как герои боев за Советскую власть. Люди у нас есть. Пока у нас других машин нет, мы будем летать на этих.

Слава нашим пилотам, которые храбро берут в руки штурвал. Слава и нашему командиру, который не потерял присутствия духа, когда отказал мотор, сумел сделать все, что от него зависело, сохранил жизнь мне и себе. А машина совсем немного повреждена. Приедут техники и починят. Снова на ней мы станем летать.

Раздались аплодисменты. Жители Пуховичей приветствовали отважного летчика. Переждав, пока стихнут аплодисменты, комиссар призвал сознательных трудящихся города вступать в члены общества друзей Красного Воздушного флота.

Когда Яков Владимирович закончил речь, командир эскадрильи крепко пожал ему руку:

— Молодец, не ожидал, ловко это у тебя получилось.

Смушкевич не успел ему ответить. Сквозь толпу к самолету проталкивалась знакомая девушка; протягивая букет полевых цветов, она сказала:

— Яша, я вас сразу узнала. Вы все-таки прилетели.

4

Потерпевших аварию на аэродроме встретили без аплодисментов. Один из летчиков, увидев Смушкевича, задал иронический вопрос:

— Налетался, комиссар? Теперь, небось, смоешься в свою пехоту.

Яков Владимирович не успел ответить. Командир эскадрильи грозно прервал остряков:

— Прекратить разговорчики! Комиссар достойно принял воздушное крещение. Никуда я его не отпущу.

— Я и не собираюсь никуда уходить, — заметил Смушкевич. — На земле, конечно, увереннее себя чувствуешь. Но и летать можно и нужно без фокусов. Нам дали в руки боевые машины. Мы должны их беречь. В авиацию меня послала партия. Значит, я должен научиться управлять аэропланом. Я буду летать!

 

Крылатый комиссар

1

Внук исчез. Утром пошел завтракать в кафе. Павел Петрович чувствовал себя плохо, и есть не хотелось. Из кафе должен был зайти за дедушкой, чтобы вместе отправиться в Музей янтаря. Давно они собирались посмотреть уникальные экспонаты этого единственного в своем роде музея. Герман беспокоился, что так и отпуск кончится, уедут из Паланги, а в музей не соберутся. А там, мол, такие есть куски янтаря, что «закачаешься». И вот в назначенное время он не пришел.

Ткаченко не на шутку встревожился. Пошел в кафе, но внука там и след простыл. Прошелся по пляжу, по мосту, уходящему в море, дошел до заветной скамейки в парке, потоптался у входа в музей — Германа нигде не было.

И снова, как много лет назад, когда сыновья были малыми, да и не только малыми, но и когда повзрослели, делали первые шаги в самостоятельной жизни, в голову стали приходить страшные мысли. «Может, пошел сам на море и…», «А вдруг напали хулиганы…», «Нелепые мысли, глупые страхи… — пытался себя успокоить Павел Петрович, — конечно ничего не произошло. Просто шалопайничает и не думает, что о нем беспокоятся».

Герман появился накануне обеда.

— Знаешь, как Ленин называл Фабрициуса? — с порога спросил Герман, даже не пытаясь объяснить деду причину своего долгого отсутствия.

— Как? — не вдумываясь в вопрос, механически спросил журналист.

— Железный Мартын! — торжественно заявил мальчик. — И еще ты мне не сказал, что он первым в Красной Армии был удостоен четырех орденов Красного Знамени. Был первым почетным краснознаменцем. Только я не понял, почему Фабрициуса называли Железным Мартыном, если его звали Яном Фрицевичем?

— Ты что, с родственниками Фабрициуса встречался? — удивился дед. — По-моему, это Свердлов первым назвал отважного комбрига Железным Мартыном. Думаю, за стойкость, за мужество… Мартыном, наверное, его звали еще в большевистском подполье.

— Я в библиотеке увидел журнал, а там статья о Яне Фабрициусе. — Герман протянул деду мятую ученическую тетрадь. — Тут я кое-что списал, может быть, тебе нужно будет.

— О да, ты у меня настоящий помощник, — похвалил дед. — Только все равно надо предупреждать, когда куда-нибудь уходишь.

— Что особенного произошло… Ну, чего ты волновался? Я уже не маленький…

— Если нам папа с мамой доверили тебя, то мы с бабушкой отвечаем за каждый твой поступок. Даже больше, чем отвечали за своих детей. Двойную ответственность несем, понимаешь?

— Ай, ладно… Библиотекарша обещала еще найти для меня статью об Уборевиче. В какой-то книге или журнале. Ты же говорил, что они оба были начальниками Смушкевича. Вот и интересно прочитать…

Павел Петрович в душе порадовался, что рассказ о летчике Смушкевиче увлек внука, заставил подумать и о тех, кто оказывал влияние на героя. Пока внук во дворе гонял мяч со сверстниками, Ткаченко несколько раз перечитал то, что записал в ученическую тетрадку мальчик. Он, видно, очень торопился, одни слова не дописал, в других пропустил буквы. Особенно старательно выписал фразы, которые меньше других понял, но понравившиеся ему спецификой языка военнослужащих.

«Разведчики, приданные стрелковым подразделениям, провели бойцов по проходам в проволочных препятствиях в рощу. Рота противника, занимавшая окопы возле опушки леса, бежала. Части 144-го полка прижали белополяков к реке Оксна. В это время батальон, который вел лично Фабрициус, из леса ударил во фланг и тыл противника».

Затем следовала выписка о подвиге командира бригадной конной разведки серба Георгия Вухмировича. Он со своими разведчиками взял 64 пленных во главе с командиром батальона. А вот эта выписка особенно привлекла внимание журналиста:

«Неприступная Сморгонь пала! В этом ночном бою бригада Фабрициуса потеряла всего 9 человек убитыми. Противник же оставил в траншеях сотни убитых и раненых. Около 200 белополяков сдались в плен. Бойцы бригады захватили 10 пулеметов американских и французских систем».

Красным карандашом Павел Петрович подчеркнул слова: «американских и французских систем». Интересно, что это за статья. Откуда взял автор сведения. Достаточно ли они достоверны? Возможно, эти материалы помогут, когда он начнет писать главу об участии Смушкевича в гражданской войне.

— Молодец! — вслух произнес Ткаченко похвалу внуку. И подумал, что надо будет ему напомнить, чтобы прочитал статью об Иерониме Уборевиче. Не забыть сказать Герману, что по предложению Смушкевича истребительная эскадрилья, в которой служил Яков Владимирович, была названа именем Фабрициуса.

2

Весь день Герман играл с ребятами — вначале в футбол, когда стемнело — в прятки, а идти спать не хотелось.

— Юозас, домой! — позвала мать одного из приятелей.

Потом позвали Марите, Наташу, Вовку. Наконец на пороге появился и Павел Петрович Ткаченко.

— А тебе что, особое приглашение нужно? — спросил он внука.

— Смотри, дедка, какие высокие звезды… Дедка, а ты сегодня еще о Смушкевиче не рассказывал. Сейчас ляжем, и ты…

— Ты сегодня сделал выписки из статьи о Фабрициусе, — начал рассказ Павел Петрович, когда внук лег в постель. — Это очень хорошо. Я тоже выписываю в тетрадку все, что касается Якова Владимировича Смушкевича или людей, которые с ним служили, оказывали на него влияние. Так постепенно я лучше узнаю своего героя, понимаю, почему он поступил так, а не иначе.

Один из летчиков, который начинал службу в авиации вместе со Смушкевичем, вспоминал, что его называли «крылатым комиссаром». Яков Владимирович не пропускал ни одного летного дня или ночи. Отправляясь в полет, он обязательно выполнял весь комплекс летных упражнений и непременно со стрельбой по наземным и воздушным целям. Вскоре комиссар стал одним из лучших штурманов в эскадрильи.

Так Яков Владимирович сдержал свое слово. Помнишь, после аварии, что произошла в Пуховичах, он пообещал, что научится управлять самолетом.

— Ага, помню.

— Первым его начал учить летать друг по несчастью — командир эскадрильи, потом он учился у других летчиков. А главное — сам не жалел времени для учебы. Жена, а он уже был женат…

— На Басе женился? — спросил Герман.

— На ней. Так вот, жена зовет его в кино или в гости, а на столе лежат книги. Ему очень хочется посмотреть интересный фильм и посидеть с друзьями. Но он знал разницу между «хочу» и «надо». Всегда говорил: «Раз надо, так надо!» Бася Соломоновна одна шла в кино, а Яков Владимирович садился за книги. Серьезные книги со множеством формул и схем, теорем и законов. Глубокая ночь наступит. Во всем военном городке одно окно светится. Часовые, дневальные знают, в чьем окне горит свет — комиссар «грызет гранит науки». В пору рабочих факультетов, массового похода пролетариата за знаниями часто употребляли этот образ: «грызть гранит науки». Его усердие было замечено.

В архиве Военно-воздушных сил СССР хранится личное дело Якова Владимировича. В нем есть приказ командующего, в котором отмечается, что летчики эскадрильи научились метко сбрасывать бомбы в цель. И что в этом деле большая заслуга комиссара эскадрильи Смушкевича. Вскоре его выдвинули начальником политотдела, военным комиссаром авиационной бригады.

— Гера, ты знаешь, что такое маневры? — прерывая рассказ, спросил у внука Ткаченко.

— Маневры? — переспросил мальчик. — Это игра в войну.

— Боевые учения, — уточнил Павел Петрович, — учения, приближенные к фронтовой обстановке. Бригаду, в которой служил Смушкевич, подняли по тревоге. Поступил приказ: «Нанести бомбовый удар по коммуникации „противника“». Сам понимаешь, что во время учения «противник» условный, но задание боевое и бомбы должны ложиться точно в цель. А тут еще в район учения прибыл сам Народный Комиссар Обороны Советского Союза, любимец армии, легендарный герой гражданской войны Климент Ефремович Ворошилов. Командир нервничает, боится, чтобы не осрамились летчики. Нелегко с воздуха в цель бомбы бросать. Тренировались мало. Комиссар попросил командира:

— Разреши, я полечу на задание.

— Твое дело, только ответственность велика.

— А когда же, командир, коммунисты ответственности боялись?

И вот машины в воздухе. Под крылом подвешены бомбы. Видна и цель. Спокойнее, Яша, спокойнее! Рука уверенно нажимает на рычаг. Снова высота. Заход на новую цель. На земле белые барашки взрывов.

Теперь можно идти и на посадку. Все бомбы точно поразили цель. К Смушкевичу подошел Ворошилов, протянул руку:

— Где учился летать, комиссар?

— У жизни, товарищ Народный Комиссар Обороны.

— Университет неплохой, — согласился Климент Ефремович, — но знания дает неполные.

— Я подавал рапорт, товарищ Нарком, мечтаю попасть в училище.

— Представится возможность — пойдешь в училище, в академию.

После учений командование отметило в приказе: «Первое место в бригаде по стрельбе и бомбометанию занял начальник политотдела бригады Я. В. Смушкевич».

Вскоре Яков Владимирович был назначен командиром авиационной бригады. А вот просьбу о посылке на учебу все никак не могли удовлетворить.

Увлекшись рассказом, Павел Петрович не заметил, когда Герман заснул.

 

Мы — коммунисты

1

— Это мой мяч, — Герман решительно вырвал из рук маленького Йонукаса футбольный мяч и отправился домой.

— Жадина-говядина, — сдерживая слезы, выкрикнул Йонас.

— Гера, дай ему мячик, пусть поиграет, мы потом занесем его вам, — попросила мать мальчика.

— Нет, — возразил Герман, — это мой мяч.

Ткаченко, случайно оказавшийся свидетелем этой сцены, сказал:

— Отдай сейчас же мяч, мне стыдно за тебя.

— Не дам, — упрямо повторил внук.

— Тогда мы поссоримся.

— Мяч мой. Не ты его мне покупал, а папа.

Павел Петрович взял мяч и отдал мальчику.

— Играй. Когда надоест, занесешь.

Внук до вечера сидел, уткнувшись в книгу. Не проронил ни слова даже тогда, когда мать Йонаса принесла злополучный мяч.

— Может быть, продолжим повесть о Смушкевиче? — разбирая постель, спросил дед.

— Как хочешь, — показывая, что еще сердится, безразличным тоном ответил Герман.

— Но рассказывать тебе сегодня буду не я, а человек, который был очень близок Якову Владимировичу — его жена. Та самая девушка из Пуховичей, о которой мы говорили раньше. Сейчас ее уже нет в живых. Но после войны я с ней не раз встречался, и мы часто говорили о Смушкевиче. Верность мужу, гордость за него она сохранила до конца дней своих. Будь добр, слушай ее внимательно, постарайся сделать вывод из того, что она сейчас нам расскажет.

— С мужем мы жили дружно, как принято говорить — душа в душу, — начинает рассказ Бася Соломоновна Смушкевич. — Редко когда у нас возникали споры или недоразумения. Хотя не скрою, что иногда случалось, что я сердилась на Якова, не всегда оправдывала его поступки. Признаюсь, что теперь я горжусь некоторыми поступками мужа, которые когда-то вызывали у меня раздражение.

Жены офицеров меня поймут лучше других. Те, кому пришлось вместе с мужьями жить в дальних гарнизонах, знают, как это тяжело. Хорошо когда вдвоем, а если дети? Мы с Яковом Владимировичем прожили вместе несколько лет. Появились две дочери. С жильем в ту пору в стране было очень трудно. Это не то, что сейчас, когда каждый день новоселья.

Семьи офицеров жили в одной, самое большое в двух комнатах, чаще всего с общей кухней. Нам, женщинам, было очень трудно — надумаешь обед готовить, а соседка печь заняла. Хочешь зажечь примус, а на твоей табуретке другая свою керосинку поставила. Ты принесла грязную посуду вымыть, а соседка стирку устроила. Ну а с детьми совсем беда — то они шалят, то ссорятся, то драку затеют.

Жили мы тогда недалеко от Смоленска. Смушкевич пост занимал немалый — комиссар бригады. Знаки различия на петлицах у него становились все внушительнее, а вот что касалось бытовых условий, то они ничуть не улучшались.

И вдруг в военном городке началось строительство жилого дома для офицеров. Комиссар взял стройку под свой личный контроль. Я-то знала, сколько это строительство стоило ему сил и крови. То нет кирпича, то цемента, то стекла, то еще чего-то. Он вечно бегает в горком партии, в горисполком — выпрашивает, требует. А сколько устраивал субботников! Всегда выходил на работу первый, уходил последний. От меня того же требовал — жена комиссара пример должна другим женам показывать. А куда я маленьких дочерей дену? Ничего, приходилось устраиваться.

Быстро ли — долго ли, но дом построили. Комиссар и командир распределили квартиры по справедливости. В таких делах, конечно, никогда все довольны не бывают. Но в общем-то люди радуются.

Что же касается меня, то я прямо скажу — была на седьмом небе от счастья. Шутка сказать, первый раз мы получим отдельную, да еще трехкомнатную квартиру. Чувствую, и Яков рад. Еще дом заселять не начали, а мы уже договорились, какая комната для детей, какая — наша спальня. Решили, что для столовой отдельной комнаты не надо — обедать будем на кухне, а вот кабинет для Якова Владимировича обязательно нужен. Часто допоздна он остается в штабе, чтобы подготовиться к лекциям, позаниматься. Теперь это можно будет делать дома. Ну, а если гости придут — примем их в кабинете.

Настало время дом заселять. Привезли мебель, начали расставлять. В это время пришел посыльный из штаба, командир просит комиссара срочно прийти. Яков ушел, а я с малыми дочерьми продолжаю хозяйничать. Наконец возвращается муж, какой-то такой, на себя не похожий. Неуверенный, робкий.

— Знаешь что, Басенька, — говорит вкрадчивым, заискивающим тоном, — шел я и думал: к чему нам три комнаты? Дров сколько надо, чтобы их натопить. А убирать такую большую квартиру! Где ты время возьмешь? И дети у нас малые, а тебе и за ними смотреть, и квартиру убирать, и топить. Поедем мы в лагеря, что ты будешь делать одна в трех комнатах. Не с кем даже словом перекинуться. Нет, ни к чему нам три комнаты.

— Ой, горе мое, — всплеснула я руками. — Не морочь мне голову, говори быстрее, что случилось.

— Почему случилось? Ничего не случилось. Временно я уступил одну комнату инженеру. Понимаешь, только сейчас он к нам прибыл. Очень симпатичный человек. С ним приехали жена и маленький ребенок. Такой чудный младенец. Не жить же им в штабе?

— Разве только ты получил отдельную квартиру? Получили и другие. Я сейчас пойду к командиру и ему скажу, что если он такой добрый, то пусть отдает свою комнату.

— И это говорит жена комиссара! Не узнаю тебя. А комбриг как раз вроде тебя, отговаривал меня, не советовал уступать комнату инженеру. Предлагал решить вопрос за счет тех, кто меньше чином. Хорошо это? Я его отчитал. Инженеру я сам предложил комнату в нашей квартире. Мы — коммунисты и иначе поступать не имеем права. Правильно я говорю?

— Ну и какую же ты им комнату хочешь отдать? — спросила я, понимая, что спорить дальше бесполезно.

— Так у них же маленький ребенок, Басенька, надо солнечную. Перенесем спальню в ту комнату, где хотели устраивать кабинет.

Помолчали. Уж больно мне жалко было комнату отдавать, но что я могла сделать. Если Смушкевич решил, то так и будет. Он тоже, видно, понимал, что в данном случае поступился не только своими удобствами, но и удобствами семьи, не совсем спокойно себя чувствовал. Нарушив молчание, деланно засмеялся:

— Смешной комбриг. До чего же он не знает людей. Представляешь, он даже думал, что ты не согласишься отдать комнату человеку, который в ней нуждается. Он мне говорит: ты-то, комиссар, согласен отдать комнату, а что жена скажет? Я ему ответил: жена комиссара думает и поступает так же, как комиссар. Правильно я ему ответил?

— Конечно, правильно, — согласилась я и заплакала.

3

— Йонас, — слышен за окном голос внука, — иди сюда.

— Чего тебе?

— На мяч. Играй. Я с дедом ухожу на пляж. Когда наиграешься — оставишь возле дверей.

 

Часы комбрига

1

Такое редко случается, но сегодня Германа на пляж не дозовешься. Уселся у телевизора и не сдвинется с места. Что это так увлекло внука: Павел Петрович, приоткрыв дверь, смотрит на голубой экран. Пожилой человек с удивительно знакомым лицом о чем-то рассказывает пионерам. Странно — обычно внук смотрит телевизор, когда идут мультфильмы или картины о войне, детективы, транслируют футбольные, хоккейные матчи…

Остроносая девчонка, поправив непомерно большие очки, спрашивает у пожилого человека:

— Владимир Константинович, юнкоры нашей школы интересуются… Вы удостоены многих высоких наград… Какая из них вам самая памятная, самая дорогая?

Владимир Константинович? Ну, конечно, это Коккинаки. Как же он сразу его не узнал. Еще до войны Павлу Петровичу приходилось брать интервью у этого знаменитого летчика. Было это, кажется, в 1935 году, вскоре после того как Коккинаки совершил беспосадочный перелет из Москвы в Соединенные Штаты Америки. Ткаченко прослушал ответ летчика. Коккинаки отвечал теперь на вопрос вихрастого паренька с пионерским галстуком, завязанным широким узлом на груди. Герой говорил о воздушном параде над Красной площадью в день Первого мая. О том, как сразу после приземления на подмосковном аэродроме нарком попросил их снова подняться в воздух и еще раз пролететь над площадью.

— Воздушный парад произвел впечатление, — вспоминал Коккинаки, — и мы, гордые за выпавшую на нашу долю честь, стремглав снова бросились к самолетам…

Дождавшись конца передачи, Павел Петрович спросил внука:

— Хочешь, я тебе продолжу рассказ Коккинаки?

— Еще бы! — обрадовался Герка.

— Об этом можно было бы написать новеллу. И название подходящее — «Часы комбрига». Главным действующим лицом в ней будет Яков Владимирович Смушкевич. Когда я слушал Владимира Коккинаки, с которым хорошо был знаком и наш герой, то подумал, как бы ответил на вопросы юнкоров Яков Владимирович. Наград, как ты знаешь, у него тоже было много, но особенно он дорожил одной из первых — золотыми часами с дарственной надписью Революционного Военного Совета СССР. Часы ему вручил лично Ворошилов после того памятного воздушного парада, о котором вспоминал Коккинаки.

Весна 1932 года была дождливой. Талые воды превратили белорусские поля в непроходимые болота. Смушкевич, который тогда командовал бригадой истребителей, получил приказ: отобрать лучших, наиболее отличившихся летчиков и вместе с ними немедленно вылететь в Москву. Им оказывается честь участвовать в воздушном параде над Красной площадью.

Такой парад проводился тогда впервые и, естественно, вызвал у личного состава бригады не только чувство радости, гордости, но и беспокойство. Надо хорошо подготовиться, чтобы не посрамить чести советских летчиков. А тут еще беда — истребители бригады на временном аэродроме, куда перелетели во время зимних лагерей, летное поле раскисло. Колеса машин утопают в грязи — не взлетишь. Но приказ есть приказ. В положенный день и час истребители должны приземлиться на Московском аэродроме, начать тренировочные полеты перед парадом.

Как же выйти из создавшегося положения? Этот вопрос не давал покоя всем, начиная от командира бригады и кончая красноармейцами батальона аэродромного обслуживания. Не знаю, кому из инженеров или летчиков пришла в голову мысль — проложить деревянный настил вдоль раскисшей взлетной полосы. Смушкевичу мысль понравилась, но сразу же возникло сомнение: где достать столько досок, чтобы умостить летное поле? Найдутся ли мастера этого дела в бригаде? Взлетят ли боевые машины с такого «деревянного аэродрома»? Другого выхода не находилось. Надо было действовать без промедления.

Всегда в трудных случаях Яков Владимирович, еще по своей комиссарской привычке, привык обращаться за советом и помощью в партийные организации города, района, в котором была расквартирована часть. Вот и сейчас поехал в горком партии.

— Налетела авиация, — сказал Смушкевич, здороваясь с первым секретарем горкома, — выручайте.

Выслушав комбрига, секретарь горкома партии сказал:

— Честь, оказанная летчикам бригады, это честь всей нашей партийной организации, всему нашему городу. Выручим.

Из лесничества, предприятий, складов потянулись на аэродром подводы с лесом. Зазвенели пилы, застучали топоры. Вместе с красноармейцами, летчиками настил устраивали и горожане. К вечеру взлетная полоса была готова. Первым вывел на нее свой самолет комбриг. Взревел мотор, и самолет побежал по деревянной мостовой.

На земле люди захлопали в ладоши, закричали «ура!», когда машина комбрига оторвалась от настила и взмыла в воздух. Сделав круг над аэродромом, Яков Владимирович мастерски посадил свой истребитель все на ту же деревянную полосу.

— Проверка пройдена. Взлетим, — уверенно сказал он своим подчиненным.

Летчики бригады прилетели в Москву в строго определенное приказом время.

Первого мая 1932 года эшелон за эшелоном над Красной площадью пронеслось триста боевых машин с красными звездами на крыльях. Во главе своей бригады на истребителе летел Смушкевич.

Зрелище первого воздушного парада было незабываемым. Советским соколам аплодировала вся Москва. С тревогой прислушивались к реву моторов, придирчиво вглядывались в четкий строй самолетов военные атташе капиталистических государств. Весь мир узнал, что у Страны Советов выросли мощные крылья.

В Кремле состоялось чествование участников воздушного парада. Наиболее отличившиеся были отмечены в приказе Реввоенсовета. Комбриг Смушкевич был награжден золотыми часами. Он очень гордился наградой, но вскоре ему пришлось расстаться с памятными часами.

Год или два спустя в авиационном соединении, которым командовал Яков Владимирович, произошел такой случай. Летчик Сенаторов выполнял тренировочный «слепой полет». Это когда кабина пилота закрыта, машину летчик ведет не по земным ориентирам, а только по приборам. Вдруг самолет сильно тряхнуло.

— Где находимся? — спросил Сенаторов у штурмана.

— Над центром Витебска.

Почувствовав, что с машиной произошло что-то неладное, летчик открыл колпак, закрывавший кабину. Под крылом мелькали кварталы большого города. А тут беда — перестал работать мотор. Машина стала терять высоту. Упадет на жилые кварталы. Сколько погибнет людей. Этого никак нельзя допустить. Летчик мобилизовал всю свою волю, выдержку, мастерство и, планируя, сумел пролететь над центральными кварталами города и посадил машину на окраине, на каком-то огороде.

Первым к месту вынужденной посадки приехал комбриг. Яков Владимирович сразу понял, что пережил экипаж, от какой катастрофы спасли горожан. Скупой на проявление чувств, комбриг обнял Сенаторова, а потом снял с руки золотые часы и отдал летчику!

— Это подарок Реввоенсовета. Ты их заслужил. Носи с честью.

2

— Яков Владимирович Смушкевич умел заглядывать в будущее, думать не только о сегодняшнем, но и о завтрашнем дне, — начал очередной рассказ Павел Петрович.

Герман сидел за столом и лепил из пластилина фигуру летчика. От усердия мальчик даже немного раскрыл рот, высунул язык. Уж очень он старался, но никак не мог напялить на желтую пластилиновую голову фигурки черный шлем.

— Ты знаешь, что такое заглядывать в будущее?

— Ага, — ответил Герман, — готовить на завтра уроки. Если не выучил, то придумать, что сказать учительнице.

Ткаченко усмехнулся, но не принял шутливого тона внука, продолжил серьезно:

— Военные люди и в дни мира обязаны помнить, что капиталисты могут развязать войну. К этому воинские части и должны готовиться. «Тяжело в учении — легко в бою». У нас часто повторяют это выражение, но не всегда вдумываются в мудрость этих слов. Вот сейчас человек не поел вовремя и уже огорчается, не поспал ночь — и ходит, как вареный, палец разрезал — к врачу побежал, а чтобы кто зимой лег спать на снегу — за сумасшедшего посчитают. На войне все это мелочами кажется, на которые и внимания не стоит обращать. Смушкевич это понимал. И хотел готовить своих подчиненных к войне в таких условиях, какие обязательно встретятся в боевой обстановке.

Тот же летчик Сенаторов, которому комбриг подарил свои часы, вспоминал, как первый раз прыгал с парашютом. Вел самолет Яков Владимирович. Пролетают над аэродромом. Сенаторов приготовился прыгать. Но нет команды. Под крылом лес, и вдруг комбриг приказывает:

— Приготовиться. Пошел…

— Как, прыгать? — невольно спросил Сенаторов. — Отсюда до аэродрома не доберешься.

— Пошел! — повторил приказ комбриг.

Приземлился парашютист в десяти километрах от аэродрома и в душе на чем свет ругал Смушкевича. Попробуй отсюда, из глухого леса, добраться до аэродрома!

Много лет спустя, во время войны, когда Сенаторову пришлось выброситься из горящего самолета в тылу врага, он добрым словом помянул комбрига.

В ту пору в авиационных частях летали главным образом днем, и большинство вылетов, дальних перелетов, учений проводилось в погожие летние дни. Даже в лагеря воинские части выезжали лишь летом. И как только первые признаки осени, — снимали палатки и отправлялись на зимние квартиры.

— Но воевать нам придется не только летом, поднимать самолеты в воздух не только, когда солнышко светит. Надо учиться летать и в дождь, и в ветер, и в зной, и в стужу, днем и глубокой ночью, — говорил Смушкевич.

Ему отвечали:

— Не зарывайся, комбриг. Самолет есть самолет — машина хотя и современная, но далеко не совершенная. Ночью не видно ориентиров на земле, в пургу не полетишь. Попробуй, аварий не избежать — погибнут люди, разобьешь машины…

Яков Владимирович был не из пугливых. Не боялся он ответственности. Вот почему и написал приказ по Витебской бригаде о зимних лагерях. Стояли суровые январские морозы, когда летчики бригады подняли свои машины в воздух с благоустроенного аэродрома и полетели по маршрутам, указанным комбригом. Одни сели на льду озера, другие — на лесной поляне, третьи — в открытом, занесенном снегом поле. В этих лагерях и провели зиму. Летали в мороз, пургу. Люди зябли, ругали комбрига за «чудачества», но своего недовольства открыто не высказывали — дисциплина есть дисциплина. Женам же летчиков приказы не писаны. Открыто негодовали, осуждали выдумку комбрига, Басю Соломоновну просили поговорить с мужем, чтобы отступился от своей затеи. Ведь в других частях Красной Армии даже ничего не слыхали о зимних лагерях.

Однажды Смушкевич по делам приехал из зимнего лагеря в военный городок. На улице его остановила довольно бойкая жена летчика:

— Разрешите, товарищ комбриг, с вами откровенно поговорить.

— Пожалуйста.

— Я не военнослужащая, поэтому ромбы на петлицах на меня не производят впечатления. Скажите, почему вам дома не сидится и нашим мужьям покоя не даете? Летом вы в лагерях, зимой в лагерях. Когда же у вас найдется время для семьи?

— Милая моя, — ответил Смушкевич, — лучше вы сегодня поскучайте, чем во время войны потеряете мужа в первом зимнем бою.

Дело было, конечно, не в женах. Их мнение не очень принималось в расчет. На войне тоже приходится жить вдали и от жен и от детей. Зимние лагеря Витебской бригады привлекли внимание командования Белорусского военного округа, штаба Военно-воздушных сил СССР. В зимние лагеря приехали проверяющие. Изучили опыт и одобрили его.

Главный вывод, как всегда, сделала сама жизнь. Через несколько лет грянула финская война. Вести боевые действия пришлось зимой. В стужу и метели летали летчики на боевые задания. Пилоты из Витебской бригады, прошедшие школу зимних лагерей, оказались наиболее подготовленными.

Так многим летчикам помог сохранить жизнь во время зимних боев талант комбрига, сумевшего вовремя заглянуть в будущее.

 

Незарегистрированный рекорд

1

Настойчивость. Целеустремленность! Эти два слова чаще других упоминали боевые соратники Якова Владимировича, когда характеризовали его как комиссара, командира, летчика. Перечитывая выписки из воспоминаний, характеристик, журналист думал, как лучше написать об этих чертах героя коммуниста.

Фактов было много, иногда удивительных. Они свидетельствовали о том, что Смушкевич порой не щадил себя, работал как одержимый, лишь бы в сроки достигнуть намеченной цели.

Вот характеристика, выданная Якову Владимировичу после окончания им Севастопольской школы летчиков имени Мясникова. Когда впервые прочитал характеристику Ткаченко, то не поверил глазам своим. Может быть, описались люди, составлявшие документ. Потом убедился, что все в нем сказанное — правда. Разве и такое в человеческих силах:

«По окончании самостоятельной программы по элементам полета Смушкевич Я. В. имеет отличные результаты. Программа начата 25 октября 1932 года, закончена 14 декабря 1932 года».

На чистом листе бумаги Ткаченко записал эти даты. 38 летных дней. Вот тот мизерный срок, который потребовался Якову Владимировичу, чтобы закончить с отличием школу летчиков! Это подвиг. Безусловно, подвиг!

Интересно, поймет внук или не поймет, что и учеба может стать подвигом.

2

— Есть такая международная организация, которая регистрирует любой рекорд, установленный в воздухе. Она объявляет на весь мир, кто летал дольше всех, выше всех, быстрее всех…

— Знаю, знаю, — перебил рассказ деда Герман. — И в этой организации зарегистрированы все рекорды советских космонавтов.

— Верно, — согласился Павел Петрович. — Теперь и космонавтов, но не только их. Еще до войны там были зарегистрированы рекорды, установленные советскими летчиками Валерием Чкаловым, Михаилом Громовым, Владимиром Коккинаки, Валентиной Гризодубовой и многими другими. Фамилии Якова Смушкевича в числе мировых рекордсменов нет, а будь моя воля, то я бы объявил всемирным рекорд, поставленный им на земле, но имеющий непосредственное отношение к авиации.

Помнишь, мы уже с тобой говорили о том, что Смушкевич очень хотел учиться, но все не получалось.

— Даже Ворошилов обещал ему помочь, — вспомнил Герман.

— Яков Владимирович просил, чтобы послали в школу летчиков. Но в штабе Военно-воздушных сил ответили, что такие школы выпускают лейтенантов, которые служат в частях младшими летчиками или летчиками. Смушкевич же командует бригадой. Негоже, мол, комбригу садиться за одну парту с необученным курсантом, который впервые самолет увидел вблизи, никогда в жизни еще за штурвал не держался. И Смушкевич снова и снова обращался все с той же просьбой в штаб Военно-воздушных сил. Видно, он там изрядно надоел, и один из руководителей ему в сердцах сказал:

— Хочешь учиться, езжай в какую-нибудь школу и сдавай экзамены — сразу за все курсы. Поднатужишься и сдашь.

Смушкевич согласился с этим предложением. Начальник засмеялся:

— Шуток не понимаешь. Для этой затеи мы тебя от командования бригадой не станем освобождать.

— Не станете, и не надо — поеду во время отпуска.

— Если уж ничего лучше во время отпуска придумать не можешь — валяй. Пошлем мы тебя в Севастопольскую школу. Все-таки аэродром на берегу Черного моря. Глядишь, за время отпуска несколько раз сможешь искупаться.

— Есть ехать в Севастополь, — не принимая шутки, официально согласился Смушкевич.

— Направление я тебе дам. Только смотри, чтобы уложился в отпускное время. Дополнительно ни одного дня не получишь.

— Попробую уложиться в сорок отпускных дней.

Добрая слава в нашей стране идет о питомцах школы летчиков им. Мясникова. Многие из них прославились как асы, стали Героями и дважды Героями Советского Союза. Есть среди воспитанников школы и мировые рекордсмены. Но, пожалуй, такого ученика, точнее курсанта, как Смушкевич, там больше не было. Не успел он приехать в школу, как курсанты его окрестили «неистовым комбригом».

Начальник училища — старый опытный летчик при первом знакомстве спросил:

— Скажите, комбриг, вам что — бумажка нужна об окончании школы?

— Нет! — ответил Смушкевич. — Мне надо проверить свои знания. Прошу относиться ко мне, как к любому другому курсанту, со всей строгостью. Не делайте мне поблажек.

— Это хорошо. А то я, грешным делом, подумал, что вас прислали к нам за свидетельством об окончании школы летчиков. Все-таки в анкете будет что писать в графе об образовании. Иногда, знаете, прочерк в этой графе может помешать дальнейшей, даже удачно начатой карьере.

— Думаю, что больше, чем прочерк в анкете, может помешать дальнейшей карьере авиационного командира пробел в знаниях.

Этот разговор состоялся в первый день приезда Смушкевича в Севастополь. Остальные тридцать семь дней были рассчитаны по минутам. Он сам составил для себя график, принес его на утверждение начальнику школы. Тот удивленно хмыкнул и, прежде чем подписать, спросил:

— Вы думаете, что сможете выдержать такой темп работы, учебы? Ведь вам летать надо будет, сдавать экзамены по сложнейшим предметам. Соразмерили ли вы свои силы?

— Я понимаю, что времени у меня мало, но больше мне не отпустили. Надо уложиться, и я уложусь в этот график, если, конечно, согласятся с ним мои преподаватели, инструктора.

— Желаю удачи.

Я не стану тебе рассказывать, как и какой предмет сдавал Смушкевич. Конечно, увереннее всего он себя чувствовал за штурвалом самолета. Он был прирожденный летчик, и небо было его стихией.

Когда необычный курсант поднимал в воздух машину, чтобы выполнить положенные по программе упражнения, то собирались многие свободные в это время от службы курсанты, инструкторы, преподаватели. Чисто выполнял любое упражнение, любую фигуру высшего пилотажа «неистовый комбриг».

Успешно подвигалось дело и в классе. Едва сдаст экзамен по одному предмету, как уже начинает готовить следующий. Наконец, выставлена последняя оценка. Наступил предпоследний день отпуска. Начальник школы, вручая свидетельство, сказал:

— Вы совершили чудо, комбриг. Если бы сам не знакомился с вашими знаниями — не поверил. Сердечно поздравляю, Яков Владимирович, желаю дальнейших успехов в учебе и службе.

— Служу Советскому Союзу!

 

Прощай, Паланга!

1

Дни отпуска быстротечны. Герману кажется, что только вчера, ну пусть не вчера, но совсем-совсем недавно они приехали с дедом в Палангу, а вот уже и настала пора расставаться.

Последний день перед отъездом прошел в хлопотах, и все-таки вечером, прежде чем лечь спать, Павел Петрович, как уже повелось в дни отпуска, продолжил рассказ о жизни летчика.

— Ты думаешь, что у Смушкевича все всегда гладко выходило и поступали с ним всегда по справедливости? — спросил у внука, недовольного неожиданным отъездом, Ткаченко.

Старые летчики из Витебской авиационной бригады вспоминают, что после белорусских маневров многих отличившихся командиров наградили орденами и медалями. Среди награжденных были летчики и штурманы, командиры эскадрилий, работники штаба… В Указе о награждении не оказалось фамилии комбрига. Но многие знали, что его представляли к награждению орденом Красной Звезды.

Штабные офицеры вспоминали, что после того, как истребители бригады на маневрах «вывели из строя» чуть ли не половину бомбардировщиков «противника», лично нарком обороны Климент Ефремович Ворошилов поздравил комбрига. Люди запомнили слово в слово все, что сказал тогда нарком:

— Ваша бригада достигла высокого боевого мастерства. Именно такого мастерства следует добиваться во всех частях Военно-воздушных сил СССР.

И вдруг комбрига-то и не наградили. Строились самые различные предположения, догадки…

Прошло несколько дней, и приехавший в бригаду старший начальник спросил Смушкевича:

— Не догадываешься, почему тебе ордена не дали?

— Не заслужил, значит, — пожал плечами Смушкевич.

— Не кокетничай. Сам знаешь, что заслужил Красную Звезду. И мы знаем, и нарком знает, что заслужил. А лишили тебя награды поделом. Кто тебя заставлял чужую вину на себя принимать…

Приезжий командир напомнил, что в то время, когда Яков Владимирович был в отпуске, в бригаде произошла авария. Виновных комбриг наказал своей властью. Когда же потребовали объяснения в Наркомате, то написал, что за случившееся в бригаде несет полную ответственность. Как командир, отвечает за поступки своих подчиненных вне зависимости от того, находится в части или за ее пределами. Виноват, мол, я, и наказывайте меня. А с проступками подчиненных я как-нибудь сам разберусь.

— Вот в Наркомате и решили, — сказал гость, — раз Смушкевич сам себя виноватым считает, то неудобно его к ордену представлять, и вычеркнули твою фамилию из списка.

Вскоре произошло и совсем непонятное, что и объяснить толком никто не мог. Отмечалось десятилетие Витебской авиационной истребительной бригады. Много добрых слов о ней написали в военных газетах. В приказе Народного Комиссара Обороны говорилось следующее… Где это у меня записано? Подожди…

Павел Петрович раскрыл папку, стал перекладывать бумаги. Наконец нашел нужную, прочитал:

«На протяжении ряда лет 40-я авиабригада под руководством комбрига т. Смушкевича и его помощника по политической части полкового комиссара т. Гальцева систематически повышала уровень боевой и политической подготовки при одновременном снижении аварийности.

Особенно больших успехов в боевой подготовке авиабригада достигла во второй половине 1936 учебного года, имея за этот период днем и ночью 10 800 часов налета и 15 700 посадок».

Дальше в приказе отмечалось, что в бригаде выросло много опытных летчиков, командиров, которые с успехом несут службу в других частях ВВС.

Как видишь, приказ высоко оценил заслуги бригады. Юбилей отмечали торжественно. Приехали гости из Москвы, из других авиационных частей, работники ЦК Компартии Белоруссии и белорусского правительства. Не было на торжествах только командира бригады. И гости, и офицеры бригады терялись в догадках: куда подевался Смушкевич. Ведь накануне его видели. Он лично проверял все, что было связано с подготовкой к торжествам. Может быть, заболел? Пошли на квартиру. Бася Соломоновна лишь недоуменно разводила руками.

— Сама не знаю. Ночью позвонили из Москвы, и он куда-то уехал… Даже чемодана с собой не взял.

2

Теперь, пожалуй, самое время послушать, что позднее рассказывала Бася Соломоновна о таинственном исчезновении из Витебска мужа:

— Что я могу рассказать? В ту пору у меня голова изболелась от тяжелых мыслей. Все празднуют, радуются. Меня на вечер пригласили. Слушаю торжественные речи, песни, смотрю, как люди танцуют, а у самой только одна мысль: «Что же с Яшей, куда он подевался? Это же неспроста его вызвали, не дали возможности в таком празднике участвовать. Тут же его работа, можно сказать, вся жизнь оценивается, а его самого нет».

Сколько ни думаю, каких только догадок ни строю — ничего не могу понять и еще больше расстраиваюсь. Пришла после вечера домой, обняла дочек и горько заплакала.

— Что с нашим папочкой произошло, почему он о себе никакой весточки не подает?

Еще не начало светать, когда меня разбудил стук в дверь. Явился полковой комиссар Гальцев.

— Бася Соломоновна, дорогая, не волнуйтесь, — говорит. А у меня ноги подкашиваются. Перед глазами круги идут. — Одевайте детей и езжайте на аэродром. Машина у подъезда ждет.

— Что с Яшей? — кричу. Розочка и Лени́на проснулись. Испуганно глазенки таращат. Роза спрашивает: «Где папа?»

— Жив и здоров, — успокаивает полковой комиссар. — Скоро вы его увидите. Сейчас самолет пойдет в Москву. Он вас ждет.

Не помню, как мы оделись, как приехали на аэродром, летели в Москву. Только самолет приземлился на центральном аэродроме столицы, как к трапу подбежал Яков Владимирович. Одет как-то странно. Мы его привыкли видеть в военной форме, а здесь в гражданском костюме. На голове вместо фуражки берет, кожаная курточка в обтяжку, длинные брюки, вместо сапог остроносые штиблеты. Нет на костюме ни петлиц бирюзовых, ни красных ромбов.

— Что случилось, Яшенька? — всплеснула я руками.

Он же смеется. Явно доволен, даже больше скажу — счастлив.

— Ничего я тебе, Басенька, сказать не могу. Только все в порядке. Увидимся мы не скоро. Писать я тебе не смогу. Но ты не волнуйся. Береги детей. А сейчас давай прощаться. Нет времени…

Он взял на руки Розочку и Лени́ну. Те его ручонками за шею обняли, а он кружится, говорит им разные ласковые слова.

Толком я ничего не узнала во время этого скоропалительного свидания с мужем. Единственно, что поняла, что Смушкевичу дали специальное задание, о котором он не имеет права даже мне сказать, своему самому близкому человеку.

3

Ноги ныли от усталости. Целый день Ткаченко с внуком ходили по улицам Клайпеды. Побывали и в рыбном порту. Герке очень хотелось попасть на Большой морозильный траулер, носящий имя Якова Смушкевича. Но траулера в порту не оказалось. «Смушкевич» снова ушел на промысел. Ткаченко об этом жалел не меньше, чем внук. Он собирался писать о команде траулера, обещал дать в газету очерк.

В купе их было трое. Герка на верхней полке, а внизу устроились дед и старый полковник. Хоть и устал за день Герка, но спать не хотелось; пока пили чай, попросил деда:

— Давай будем говорить о Смушкевиче. Давай, а?

— Сейчас нам с тобой придется перенестись далеко за горы и моря, в красивую страну Испанию. Испанский народ решил взять власть в свои руки, расправиться с буржуазией.

— Как у нас в семнадцатом году?

— Примерно. На выручку испанской буржуазии поспешили империалисты других стран, и прежде всего фашисты Италии, Германии. Трудно пришлось тогда трудящимся Испании, но их не оставили в беде рабочие других стран. Многие коммунисты поехали в Испанию добровольцами, чтобы помочь своим товарищам по классу. Среди советских летчиков, добровольно поехавших в Испанию, был и Яков Владимирович.

— Это и было «специальное задание», о котором говорила Бася Соломоновна? — спросил внук.

— Угу. Только в Испании никто не знал фамилии Смушкевич. В Мадриде появился военный советник республиканской авиации генерал Дуглас.

— Почему Дуглас? Ведь его фамилия Смушкевич!

— Приедем в Вильнюс, дам я тебе книжку о боях в Испании почитать.

— Хорошо, но ты мне скажи, почему Смушкевича Дугласом назвали?

Ткаченко не успел ответить. В разговор вступил старый полковник:

— Простите, что перебиваю. Но вы говорите о Якове Владимировиче Смушкевиче, командующем Военно-воздушными силами Советского Союза? Наслышан я о нем. Правда, лично в знакомстве не состоял, но воевали в одно время. Еще до Великой Отечественной. Аккурат вскоре после того, как наши товарищи вернулись из Испании. Может быть, молодой человек, — полковник положил жилистую руку на колено Германа, — слышал о реке Халхин-Гол? На Дальнем Востоке есть такая река. В 1939 году мы вели там бои против японо-маньчжурских войск, попытавшихся нарушить границу дружественной нам Народной Монголии.

— Пограничный конфликт, — вспомнил Герман, — по телевизору показывали…

— Нет, не то, — отрицательно покачал головой полковник. — Бои у Халхин-Гола не явились плодом какого-либо пограничного недоразумения. Империалистическая Япония хотела попробовать прочность советского строя, способность к серьезному ведению войны Красной Армией. Японцы были уверены в быстрой победе и в том, что им удастся захватить землю дружественной нам Монголии. Рассчитывали на молниеносный удар. И обожглись. С мая по сентябрь 1939 года на песчаных барханах шли тяжелые кровопролитные бои.

Во время боев на Халхин-Голе я был солдатом, только принявшем боевое крещение. Служил в войсках связи. Все мы завидовали летчикам и танкистам. О их подвигах могли слушать до бесконечности. Твой дедушка, Герман, наверное, помнит, что перед войной у нас в стране был своеобразный культ авиации.

— Что это значит культ авиации? — спросил Герман.

Ответил Павел Петрович:

— Когда весь народ влюблен в свою авиацию. Каждый школьник, каждый комсомолец мечтал в ту пору служить в авиации, форма летчиков была, пожалуй, одной из наиболее почитаемых в стране.

— Совершенно справедливо, — продолжил рассказ полковник, — и мы в окопах с жадностью ловили каждое сообщение об успехах наших славных соколов. Тогда много говорили и о Смушкевиче, о его подвигах в Испании, летчиков называли его питомцами. Тогда я и услышал о событии, которое запомнилось на всю жизнь. Хотите расскажу?

— Очень, очень хотим, — поторопился ответить Герман.

— Просим, расскажите, — поддержал внука и Ткаченко, — нас интересует все, что касается Якова Владимировича Смушкевича.

— Во время одного из воздушных боев японцам удалось подбить наш самолет, — стал рассказывать полковник, — это заметил пилот машины, которая летела рядом. Видит — однополчанин сел на занятой японцами земле. Что делать? Пока искал ответ на этот вопрос, стал спускаться. Смотрит, товарищ выскочил из подбитого «ястребка», скидывает с себя парашют, ремень и куда-то бежит с пистолетом в руках. Куда? С пистолетом против вооруженных до зубов самураев, так японские вояки назывались, далеко не убежишь, а до линии фронта километров пятьдесят. Молниеносно пришло решение — садиться, выручать товарища. Поле кочковатое — потом он сам удивился: как удалось машину посадить, не разбить. Но приземлиться оказалось самым легким. Значительно труднее было взлететь. Истребитель, как известно, рассчитан на одного пилота. Куда посадить второго? С трудном втиснул потерпевшего аварию товарища между левым бортом и бронеспинкой.

Долго бежал самолет по неровному полю, не мог оторваться с двойным грузом. Наконец все-таки оторвался. У нас тогда говорили, что, мол, сам Смушкевич своего подбитого летчика из-под носа у японцев увел. Теперь я, конечно, понимаю, что подвиг этот совершил не Яков Владимирович, а один из подчиненных ему летчиков. Ведь Смушкевич тогда был командующим всеми советскими воздушными силами на Халхин-Голе. Хотя он и участвовал иногда в боях против японцев, но редко. Главное для командующего не личную храбрость проявлять, а обеспечить взаимодействие авиации с наземными войсками, боеспособность каждой авиационной части, каждого соединения.

— Случай известный, — подтвердил Ткаченко, — помню, о нем тогда в газетах много писали. Подвиг этот совершил летчик Грицевец. А вот как фамилия спасенного им летчика? Память уже не та стала…

— Грех вам жаловаться. Вот я забыл даже фамилию Грицевца, — вздохнул полковник. — А ведь такой знаменитый был летчик…

— Помню, что спас он своего однополчанина, тоже Героя Советского Союза.

— Да, да, — обрадовался полковник, — Грицевцу ведь тогда присвоили звание дважды Героя Советского Союза.

— Вскоре после окончания боев на Халхин-Голе, — заметил Павел Петрович, — ему и Смушкевичу. Они, наверное, были первыми, кому правительство присвоило столь высокое звание.

— По-моему, четвертыми или пятыми, — уточнил полковник.

— Гри-це-вец! — по складам повторил фамилию Герман. — Я о нем никогда не слышал.

— Ты и о Смушкевиче раньше не слышал. Кстати, Сергей Иванович Грицевец воевал с Яковом Владимировичем еще и в Испании. Вместе с ним они прибыли и на Халхин-Гол. К моменту решающих боев Смушкевич прилетел на Халхин-Гол во главе отряда летчиков, в котором был двадцать один Герой Советского Союза!

— Ого! — воскликнул Герман, выражая этим коротким «ого!» и свое удивление и свое восхищение.

— Летчики — Герои Советского Союза, — продолжал Ткаченко, — провели большую учебно-воспитательную работу и передали свой боевой опыт молодым пилотам, прибывшим на пополнение. С первых же боев, несмотря на то, что в воздухе было больше японских самолетов, наши соколы неизменно выходили победителями.

— Да, вот еще вспомнил, — перебил полковник, — рассказывали, что поначалу японцы разбомбили монгольские самолеты прямо на аэродромах. Неожиданно это произошло. Машины даже в воздух подняться не успели… Когда рассказали об этом Смушкевичу, он приказал рассредоточить самолеты, прибывшие из Москвы, на разных площадках. Благо это сделать нетрудно было, кругом-то степь… А чтобы противника сбить с толку, устроили ложные аэродромы. Вот японцы их и бомбили. А наши поджидали противника в воздухе и лупили… Большие потери тогда враг понес.

— Военная хитрость. Она и в эту войну не раз нас выручала, — поддержал разговор Ткаченко. — На Халхин-Голе, пожалуй, впервые в таких масштабах проводились воздушные бои…

— Помню, наши позиции находились недалеко от «Монголрыбы». Так местность называлась, — отхлебнув чая, сказал полковник.

— Вблизи, наверное, рыбаки жили, — вставил и свое слово Герман, напомнив взрослым, что и он участвует в разговоре.

— Справедливо заметил, — поддакнул полковник. — Так вот, значит, в конце июля или начале августа, в знойный летний день, увидел я такой воздушный бой, что своим глазам не поверил. Японских самолетов налетела — туча. Солнце закрыли. А навстречу наши поднялись. Что тут происходило — ужас. Рев моторов, пулеметная трескотня. Сотни машин носятся одна за другой. В этом бою, рассказывали, все наши Герои Советского Союза участвовали. Сам Смушкевич боем руководил. Ох, и сколько же тогда самураев сбили. Знаю, что за две недели воздушных боев уничтожили чуть не половину машин японцев, прибывших заблаговременно в район боев. Здорово сражались! С тех пор небо над Монголией чистым стало. Последний штурм японских укреплений тоже летчики начали. Это уже в конце августа, сотни две бомбардировщиков поднялись в воздух и начали долбить передовые позиции врага. Казалось, земля расколется от взрывов бомб.

Стучат колеса, клонит ко сну, а взрослые на нижних полках все говорят и говорят о боях, взрывах бомб, горящих самолетах.

И видятся Герману опаленные солнцем песчаные барханы, такие, как дюны в Паланге, и Смушкевич в кожаном пальто, со шлемом на голове поднимается на крыло самолета.

— Счастливого полета! — шепчет мальчишка.

Тяжелая рука ложится на плечо мальчика, жарко.

— Герка, Герка, вставай, — тормошит внука Павел Петрович, — ишь, как заспался. Вставать пора. Скоро Принеманск.

4

Рассказ о боях в Монголии дед с внуком продолжили уже дома. В библиотеке у Ткаченко оказалась тоненькая книжечка «Побратимы Халхин-Гола».

Герман очень обрадовался, когда увидел в книжке рассказ о Сергее Грицевце, летчике, о котором говорил в вагоне попутчик. Рассказ он прочел вслух, что обычно делал неохотно и редко.

«В один из горячих дней генерального наступления мы были свидетелями большого воздушного боя, происходившего над фронтом. В воздухе находилось более двухсот самолетов.

Было это утром, в ветреный августовский день.

Бой развертывался по вертикали, начиная от шести тысяч метров и до самой земли, где уже дымились обломки нескольких сбитых машин противника.

Подробности воздушного боя были с земли мало понятны. Некоторые самолеты опускались по кривой, уходя за облака, другие делали стремительный разворот, камнем обрушивались вниз, чтобы минуту спустя снова налететь на врага. Время от времени с неба доносился приглушенный расстоянием звук короткой пулеметной очереди. Встретившись и обстреляв друг друга, советские и вражеские летчики разворачивались: каждый стремился взлететь над другим и „прижать его“ к земле. Внезапно то там, то здесь вспыхивало пламя. На солнце блестела плоскость падающего самолета; через секунду из земли вырывался столб дыма — еще один вражеский самолет сбит.

В стереотрубу видны были отдельные детали боя. Особенно запомнился нам серебристый биплан какого-то советского летчика, делавший поистине чудеса. Как мы узнали впоследствии, это был самолет Грицевца.

Через два дня мы расспрашивали у Грицевца о подробностях этого боя.

— Про который бой вы спрашиваете, — сказал он, припоминая, — про вчерашний? Ах, позавчера! Когда, утром или днем? Было такое дело. Поработали мы с товарищами. Я пошел в атаку. Встретились мы с вражеским самолетом лоб в лоб. Он переворачивается вверх брюхом и строчит по мне из пулемета. Думал на этом выгадать, да прогадал. Я поднимаюсь выше и бью по нему сверху, в самую его середину. А он выворачивается и пикирует. Я за ним. Он — в штопор, притворяется, что подбит, и падает. Думаю, врешь, не вырвешься! И за ним. Смотрю, он в облачность ныряет. Я тоже. Вылезаю из облака и жму его с хвоста. Сильно жму. Вижу, он падает, на этот раз по-настоящему. Грохается в землю и горит, как факел.

Этот день был поистине траурным для вражеской авиации. Советские летчики сбили сорок восемь машин противника. На всех участках фронта валялись разбитые и дымящиеся самолеты.

— Денек был интересный, — сказал Грицевец.

Он не докончил фразы.

Из палатки выбежал дежурный и, подняв ракетный пистолет, трижды выстрелил.

Отовсюду сбегались летчики.

— По самолетам!

Шлем на голову. Очки на глаза. Прыжок в кабину, бешеный рев винта. Не прошло и двух минут, как Сергей Грицевец во главе эскадрильи взвился в воздух.

Через час самолеты вернулись.

— Как слетали? — спросил начальник штаба, раскрывая блокнот.

— Сбито пятнадцать. Наши вернулись все…

Грицевец сбросил парашют и пошел к палатке — легкий, улыбающийся, добрый, словно действительно он вернулся с прогулки, а не из воздушного боя.

Один за другим к палатке штаба сходились летчики, шумно обмениваясь впечатлениями только что прошедшего боя».

Павел Петрович остановил внука.

— Потом прочитаешь сам. Здесь ты найдешь и о том, как Сергей Грицевец спас своего командира Героя Советского Союза Забалуева. Недавно я просматривал воспоминания участников боев за Халхин-Гол, о их чествовании в Москве. Их пригласили в Кремль для получения правительственных наград. Присутствовали все руководители партии и правительства. Смушкевич получил вторую звезду Героя Советского Союза. Выступая от имени награжденных, он прежде других назвал имя Сергея Грицевца.

— Спросите Сергея Грицевца, — говорил Смушкевич, — чем он руководствовался, когда, оберегая молодых летчиков, брал на себя бой с самыми опытными, самыми фанатичными японскими асами и сбивал их? Он руководствовался теми же высокими чувствами советского патриотизма и боевого товарищества, как и тогда, когда, рискуя жизнью, сел на одноместном истребителе на землю, занятую врагом, чтобы спасти товарища.

Яков Владимирович вспомнил и о подвиге комиссара авиационного полка Ююкина. Его самолет был подожжен огнем зенитных батарей. Он имел время выпрыгнуть из охваченной пламенем машины на парашюте. Но тогда неизбежен плен. Комиссар предпочел смерть позору плена. Бросив самолет в крутое пикирование, он врезался в скопление японских войск.

— Здорово. Это прямо как Гастелло.

— Да, Николай Гастелло повторил подвиг комиссара Ююкина. Но об этом мало кто знает…

— Смушкевич говорил о других, — поинтересовался Герман, — а о нем разве никто ничего не сказал?

— В этой книжке, которую ты прочтешь самостоятельно, есть статья маршала Жукова. На Халхин-Голе, еще будучи генералом, он командовал нашими войсками, ведущими сражения против японцев. Он высоко оценил деятельность командующего авиацией.

Журналист показал внуку отчеркнутое красным карандашом место в книге.

«…Я. В. Смушкевич был великолепным организатором, отлично знавшим боевую летную технику и в совершенстве владевшим летным мастерством. Он был исключительно скромным человеком, прекрасным начальником и принципиальным коммунистом. Его искренне любили все летчики».

Герман взял из рук деда книгу:

— О нашем герое здесь больше ничего нет?

— Здесь нет…

— А об Испании? Ты говорил, что достанешь книгу о генерале Дугласе.

— Немного освобожусь и подберу тебе книги о революционных боях в Испании.

 

Сосед

1

Павел Петрович не сразу смог выполнить свое обещание. На него, как он и предполагал, после отпуска навалилась куча неотложных дел. А книги о войне в Испании еще надо было найти. В домашней библиотеке их не оказалось. Лишь неделю спустя после возвращения из Паланги он принес «Испанский дневник» Михаила Кольцова.

— Вот одна из обещанных книг. Может, тебе, Гера, она и покажется скучной. Писатель рассчитывал на более взрослых читателей. Если что будет непонятно — спросишь. Есть здесь несколько страниц, посвященных генералу Дугласу.

Дед полистал книгу, подумал, что все-таки внуку шестикласснику «Дневник» может оказаться не по силенкам, решил немного объяснить, что к чему. Начал разговор и увлекся.

2

Михаил Кольцов перед войной был одним из наиболее известных советских публицистов. В «Правде» да и во многих других газетах и журналах печатались чуть ли не ежедневно его статьи. И всегда с места, где развивались интересные события. Одним из первых советских журналистов Михаил Кольцов оказался и в Испании.

Естественно, что в Мадриде, в других городах, на фронтах революционной Испании военная судьба не раз сталкивала писателя и летчика.

Однако знакомство Михаила Кольцова и Якова Смушкевича состоялось не в Испании. Они и до этого встречались в Москве. Больше того, они жили в одном доме.

Смушкевич, как и другие, охотно читал статьи Михаила Кольцова, особенно любил его фельетоны. Связывала их и любовь к авиации. Как член редколлегии «Правды», Михаил Кольцов командовал агитационной авиаэскадрильей. По его инициативе был построен в ту пору не имевший себе равных в мире агитсамолет «Максим Горький». На борту этой гигантской машины помещались редакция, типография, радиостанция. В общем было все необходимое для проведения агитационной работы.

Правда, нельзя сказать, что летчик и писатель были приятелями. Оба очень занятые люди, они редко встречались вне службы. Разве что на лестнице дома, в котором жили. Встретившись, торопливо здоровались, осведомлялись о здоровье, иногда обменивались несколькими фразами — о погоде, каком-нибудь сообщении, напечатанном в газете.

Нужно тебе знать, что именно Михаил Кольцов первым открыл для страны писателя-коммуниста Николая Островского, рассказал о его героической судьбе, рассказал о готовящейся к изданию книге «Как закалялась сталь». Очерк в «Правде» заинтересовал читателей. Яков Смушкевич, встретив автора очерка, горячо пожал ему руку:

— Спасибо, вы познакомили нас с замечательным человеком. Удивительная судьба, а какое мужество! Вот у кого всем нам надо учиться оптимизму. Скоро выйдет его книга?

— Теперь, наверное, скоро.

— С нетерпением жду. Роман «Как закалялась сталь». Странное название для художественного произведения, вы не находите?

— Точное название — роман о том, как партия, словно сталь, закаляла характеры молодых коммунистов.

— Любопытно будет прочитать.

Михаил Кольцов лукаво прищурился:

— Знаете, я когда-нибудь и о вас напишу, соседушка, мой свет…

— Не выдумывайте, пожалуйста. Что обо мне писать?

Писатель сдержал свое слово. В «Испанском дневнике», как я уже говорил тебе, есть и о Якове Владимировиче и о его друзьях — «курносых», так в Испании называли советских летчиков-добровольцев.

— Почему «курносых»? — удивился Герман.

— В Испанию наши летчики прибыли на советских истребителях «И-15» и «И-16». Испанцы стали называть эти машины «Чатос» и «Москас». В переводе это и значит «Курносые» и «Мушки». Вот отсюда и наших летчиков тоже называли «курносыми». Кроме того, каждому из них, как и Смушкевичу, в целях конспирации были даны не русские, а иностранные фамилии и имена. Чаще всего испанские. Вот и ответ на твой вопрос: «Почему Смушкевич стал Дугласом?»

Когда Михаил Кольцов подарил соседу «Испанский дневник» с автографом, Яков Владимирович очень обрадовался. Он хранил книгу, как дорогую реликвию.

Об «Испанском дневнике» восторженно отзывались виднейшие писатели страны, участники испанских событий. Читатели и критики увидели силу этой книги в ее правде. Михаил Кольцов рассказывал о другой земле, другом небе, другом народе и другой жизни. Но люди Советской Страны всеми своими чувствами были связаны с этой землей и небом. Для Смушкевича «Дневник» стал книгой, которую он не раз читал и перечитывал.

Почитай ее и ты. Кончишь, тогда и поговорим о прочитанном.

3

Мальчик начал читать книгу охотно, но быстро устал. Нет, что ни говори, а «Дневник» Михаила Кольцова не похож на приключенческий роман, его на одном дыхании не прочтешь. Уже после десятой страницы Герман стал заглядывать в середину и конец книги — где же о Смушкевиче? Мешало читать обилие названий, которые встречал впервые, непривычных фамилий и имен незнакомых людей. Да и о самих боях за революционную Испанию он знал очень мало.

Слушать об «Испанском дневнике» Герману было интересно, чтение книги напоминало домашнее задание, подготовку к уроку.

— Читаешь? — поинтересовался Павел Петрович, увидев внука с книгой Кольцова в руках.

— Ты лучше объясни мне, а то я вообще толком здесь ничего не пойму.

— Что ж тебе непонятно?

— Где здесь о Дугласе, не нашел.

— Читай подряд, найдешь.

— Подряд. Так и месяца не хватит.

— Куда же торопиться, читай не спеша.

— Ага. А другие книги и уроки… Ты уж лучше покажи, где читать, поясни…

Дед улыбнулся. Когда Герке было годика три-четыре, он в кино или у телевизора всегда просил: «Дедка, поясни, что я вижу». Вот и сейчас вспомнил это слово: «поясни».

— Пояснить, то есть объяснить, изволь. Вот смотри, эта запись сделана Михаилом Кольцовым в январе. Он рассказывает о воздушных боях в небе Мадрида. Обрати внимание, писатель подчеркивает, что у революционных летчиков был принцип — уходить из боя только тогда, когда противник очистил воздух. Летчики Испании твердо усвоили, что пока соблюдается это правило, враг не будет зазнаваться. Если же хоть раз уйти с воздушного поля битвы, хотя бы даже самым военно-научным способом, но оставив воздух противнику, — не ждите добра. Это нужно тебе объяснить?

— Нет, ясно. Видишь врага — бей его.

— Правильно. Надо сказать, что республиканские соколы твердо придерживались этого правила. Фашистам пришлось сильно сократить свои налеты на Мадрид. Они боялись малыми силами появляться над городом. Если уж идут, то восемнадцать-двадцать машин сразу. Небо закрывают. Ревут моторы. Идут строем, внушительно…

— Вроде как в фильме «Чапаев» психическая атака, да?

— Похоже. Но стоит появиться истребителям с красными полосами на крыльях, знак республиканской авиации, как фашисты бросаются наутек. После каждого такого «психического», как ты сказал, воздушного налета на Мадрид генерал мятежников Франко недосчитывался многих своих воздушных пиратов.

А вот здесь, читай, речь уже идет о генерале Дугласе. Писатель вспоминает о записной книжке летчика, которую тот носил в верхнем кармане простой полосатой тужурки. В записной книжке Дуглас вел учет своим прибылям и убыткам. «Баланс получается более чем активный и даже поразительный, — записывает в своем дневнике писатель. — Знаменитая эскадрилья Рихтгофена сбила за полтора года первой мировой войны сто сорок самолетов».

— Рихтгофен — красный или белый? — спросил внук.

— Летчик германской армии еще в ту войну. Кольцов, вернее сам Смушкевич, заметил, что Рихтгофен и еще пять лучших истребителей сбили сто двадцать самолетов. Остальные летчики эскадрильи всего двадцать. За полтора года не так уж и много. Республиканские летчики Испании сбили за два месяца в одном только мадридском секторе семьдесят германских и итальянских аппаратов (а уничтожить современный скоростной истребитель — это не то, что сбить «летающий гроб» образца 1916 года). В революционной Испании не было ни одного пилота, у которого налет превышал бы сорок часов на одну сбитую машину противника. У лучших бойцов приходилось по семи часов.

Павел Петрович, оторвав взгляд от книги, увидел скучающее лицо внука. Подсчеты, сделанные в записной книжке генерала Дугласа, не заинтересовали мальчишку. Старый журналист перелистал несколько страниц книги Михаила Кольцова. Наконец нашел нужный эпизод, спросил Германа:

— Возле какого города встретил писатель генерала Дугласа?

— Наверное, возле Мадрида, — неуверенно ответил мальчик.

— Точно, под Мадридом в эскадрилье, которой командовал прославленный ас Испании лейтенант Паланкар. Михаил Кольцов заинтересовался асом, задавал Паланкару множество вопросов. Особенно его занимал наделавший много шума прыжок лейтенанта с парашютом на один из мадридских бульваров. Прочтем это место:

«Лейтенант Паланкар — молодой, плотный, с озорными глазами, отвечает тихо, с лукавинкой:

— Как хотите, так и считайте. Конечно, с меня причитается разбитая машина. И я за нее отвечаю. И я ведь, по правде говоря, сам колебался: прыгать ли. Для хорошего бойца чести мало, если выпрыгнешь из самолета, пока его можно хоть как-нибудь использовать. Это вот у итальянцев, у „фиатов“ такая манера: только к их куче подойдешь, только обстреляешь — и уже хаос, дым, сплошные парашюты.

А тут была большая драка, и мне перебили тросы. Машина совсем потеряла управление. Я все-таки пробовал ее спасти. Даже на двухстапятидесяти метрах привстал, отвалился влево и старался как-нибудь держаться на боку. Но ничего не вышло. Тогда, метрах на восьмидесяти, решил бросить самолет. Если, думаю, буду жить, рассчитаюсь…

Прыгнул — и несет меня прямо на крыши. А у меня голова хоть и крепкая, но не крепче мадридских каменных домов. Хорошо еще, что ветер в нашу сторону: при такой тесноте тебя может ветром посадить к фашистам. Опускаюсь и думаю: мыслимо ли быть таким счастливцем, чтобы, например, спрыгнуть на арену для боя быков… Конечно, таких случаев не бывает. Но вдруг подо мною обнаруживается бульвар Кастельяна. Тот самый, на котором я столько вздыхал по сеньоритам… Ну, спрыгнул на тротуар. Самое страшное оказалось здесь. Меня мадридцы почти задушили от радости. Всю куртку изодрали. А за машину я понемногу рассчитываюсь и даже с процентами: четыре „хейнкеля“ уже сбил, бог даст, собьем еще что-нибудь подходящее».

— Разве не интересно? — отложив в сторону книгу, спросил дед внука.

— Интересно, — согласился Герман.

— Раз интересно, то и продолжай дальше сам. Стоит ли тебе объяснять, что и лейтенант Паланкар, как собственно и другие республиканские летчики, летали на советских истребителях, обучали их питомцы Смушкевича, прививали им почерк своего любимого командира.

4

Герман был в восторге — наконец он сам нашел несколько страниц в «Испанском дневнике», где речь шла о генерале Дугласе. Едва Павел Петрович появился на пороге, вернувшись из редакции, как внук бросился к нему на шею:

— Быстрее, быстрее, дедка, я тебе покажу что… Вот о Смушкевиче.

Раскрыв книгу на страничке, заложенной бумажкой, мальчик прочитал вслух:

«Генерал Дуглас, черноволосый, с длинным, молодым, задумчивым лицом, перебирает в памяти два месяца отчаянной, смертельной борьбы за воздух, борьбы с опытным и наглым врагом».

Внук торопливо листает странички. Вот еще одна закладка:

— Здесь об этом немецком летчике Рихтгофене, о котором ты вчера читал. Оказывается, у него в эскадрильи в ту мировую войну служил и сам Геринг. Я узнал — потом он был помощником Гитлера и всей его авиацией командовал.

Вот послушай, что об этом сам Смушкевич говорил: «Нам пришлось первыми в мире принять на себя удар армии, вооруженной всей новейшей, передовой германской техникой. Ведь германская армия имела выдающиеся заслуги во время мировой войны. Воздушный генерал Геринг трубит на весь мир о доблестных традициях истребительной эскадрильи Рихтгофена, в которой он сам служил». Ну, об этом ты мне уже рассказывал.

— Читай дальше.

«Геринговские летчики на германских машинах образца тысяча девятьсот тридцать шестого года — это именно то, перед чем дрожат правительства Парижа и Лондона».

— Стоп! — прервал чтение Павел Петрович. — Запомни: и Англия и Франция, считавшиеся могучими военными державами, дрожали перед воздушными силами гитлеровской Германии. Действительно, авиация у них была очень сильная. В тысяча девятьсот сорок первом году нам пришлось в этом убедиться. Самолеты со зловещими крестами на крыльях вначале господствовали в воздухе. Они бомбили наши города. Уже в первые часы войны горели Вильнюс и Каунас, Минск и Киев, Севастополь. Мы услышали, как воют бомбы.

Многие тогда спрашивали — что делают соколы Смушкевича, ведь мы ими так гордились, где же они?

Гитлеровцы начали военные действия внезапно, по-бандитски. Многие наши самолеты не успели даже подняться в воздух. Гитлеровские стервятники первые бомбовые удары нанесли именно по аэродромам. Потеря многих сотен самолетов в тот период нанесла чувствительную брешь советской авиации, восполнить их потерю удалось не скоро.

— Но давай вернемся к испанским делам. Что это у тебя еще за закладка? — спросил журналист.

Ткаченко открыл «Дневник», где между страницами лежала бумажка, прочитал: «Слава героям воздуха! Фашистские самолеты, сбитые летчиками свободы, свидетельствуют перед миром, что фашизм будет побежден у ворот Мадрида. Да здравствуют пилоты республики!»

— Мадрид все-таки фашисты взяли, — с грустью в голосе сказал Герман.

— Да, взяли. Взяли, несмотря на героизм испанских республиканцев, их друзей из Советского Союза и других стран. Фашизм разбили не под Мадридом, а под Москвой, Ленинградом, Сталинградом, в Берлине. И громили его вместе с другими воинами Советской Армии и «курносые» Смушкевича. Хотя Якова Владимировича к тому времени уже не было в живых. Но громить фашизм они начали под Мадридом. И полученное там боевое крещение, накопленный опыт им пригодились.

 

Отец

1

Протяжно зазвонил телефон. Герман снял трубку:

— Квартира Ткаченко. Дома… Сейчас позову…

Открыв дверь в кабинет к Павлу Петровичу, закричал:

— Дедка, быстрее. Москва! Смушкевич звонит…

В глазах мальчика нетрудно было прочитать и любопытство, и удивление, и восторг. Он не спешил покидать прихожую, пока дед вел разговор с кем-то из знаменитой семьи Смушкевичей. Как назло, дед был немногословен, ограничивался короткими, малозначащими «да», «очень хорошо», «жду», «буду рад». И только дважды упомянул имя и отечество «Роза Яковлевна».

Когда трубка была снова положена на аппарат, а дед отправился к своему столу, Герман не смог дальше скрывать любопытство, спросил:

— Кто звонил, какой Смушкевич?

— Не какой, а какая, — ответил Ткаченко, — Роза Яковлевна. Дочь Якова Владимировича Смушкевича. Она очень много сделала для того, чтобы люди помнили, узнавали новые подробности о жизни и делах ее замечательного отца. Мы давно знакомы, дружим с Розой Яковлевной. Она свела меня со многими людьми, знавшими Смушкевича, собирала воспоминания о Якове Владимировиче. Интересны и ее рассказы об отце… Правда, ей было всего лет четырнадцать-пятнадцать, когда она потеряла отца.

— Четырнадцать-пятнадцать… — повторил внук. — Ты считаешь, что это мало? Больше даже, чем мне сейчас. Значит, она многое помнит. Вот я сейчас…

— Кое-что помнит, — согласился дедушка, — хотя и не все события могла в ту пору осмыслить. Я попросил ее написать для нашей газеты статью, воспоминания об отце. Вот Роза Яковлевна и позвонила мне из Москвы, написала статью, высылает.

— Расскажи, — попросил Герман, — расскажи.

— Получим статью, напечатаем в газете, тогда и прочитаешь.

— А ты сейчас расскажи. Сам говорил, что ее рассказы о Смушкевиче интересные. — Герман удобнее уселся в кресле. — Я уже представил себе, что ты Роза Яковлевна. Начинай вспоминать…

— Ты-то представил себе, что я Роза Яковлевна, а я вот не сумел перевоплотиться. Не всякую роль даже актер может сыграть.

— А я-то думал, что ты все можешь. Тогда от себя расскажи.

У Павла Петровича на этот вечер были другие виды. Он собирался прочитать новый номер «Роман-газеты», которая напечатала повесть его друга, с которым в годы войны работал вместе в «Красном Знамени», но не смог отказать настойчивой просьбе внука, сдался.

— Дети Якова Владимировича редко видели отца дома. Он много времени проводил на службе, часто бывал в командировках.

— Как мой папа, — заметил Герман.

— У твоего папы совсем другая служба, иные задания он выполняет. Анатолий журналист, а Смушкевич был военный человек, командовал крупными авиационными соединениями. Яков Владимирович часто выезжал из дому неожиданно. Не всегда даже имел возможность попрощаться с дочерьми, писать им письма. Так что Роза Яковлевна больше помнит встречи с отцом, чем расставания. Рассказывала она мне о встрече отца на Центральном военном аэродроме Москвы после его возвращения из Монголии. Героев боев на Халхин-Голе встречали не только родные и друзья, но и члены правительства, представители общественности. А Яков Владимирович вышел из самолета опираясь на палку, нога перебинтована, открылась старая рана…

…Лето Смушкевичи проводили на даче, которая была построена в роще, на берегу Москва-реки. Сюда приезжали его друзья — летчики, артисты московских театров, с которыми Якова Владимировича связывала крепкая дружба. Они загорали на прибрежном песке, ловили рыбу, варили уху.

— Какая вежливая тишина! Неужели нельзя встать кому-нибудь и сказать что-нибудь? — эту фразу с детства запомнила Роза Яковлевна. Запомнила она и актрису, игравшую Комиссара из «Оптимистической трагедии», в гостях на даче. Этой фразой из вступления к пьесе она начинала разговор у костра. Как правило, оказывалось, что не только «матросский полк, прошедший свой путь до конца», имеет намерение обратиться к потомкам.

В притихшей роще звучали бессмертные строки трагедий Шекспира, представлялись герои погодинских «Аристократов» и лавреневские матросы из «Разлома».

Смушкевич любил пьесу «Оптимистическая трагедия». Он несколько раз смотрел спектакль, внимательно слушал сценки, разыгрываемые Комиссаром. Они напоминали ему пережитое. Случалось иногда, принимая трудное решение, повторял фразу из роли героини «Оптимистической трагедии».

— Да-а… Вот так и приобретается опыт, товарищ комиссар!

…Много беспокойства доставил Смушкевичам один воскресный день на даче. Исчезла Роза. Только что девочка была здесь, рядом с родителями, вертелась возле артистов, и вот ее нигде нет.

— Роза! Ро-за! — приложив ладони к губам, звал Яков Владимирович. Не раз и не два он вместе с женой прошел по лесным тропинкам — девочки нигде нет. В голову лезли самые страшные мысли: не сорвалась ли в реку, не заблудилась ли в лесу. Расспрашивали всех знакомых, никто не видел Розу, не знает, куда она девалась.

Яков Владимирович, кажется, ни в одном бою так не волновался, как в этот воскресный день.

Поздно вечером на даче раздался телефонный звонок. Сообщили, что девочка нашлась далеко от дачи.

Отец для порядка пожурил дочь, что без спроса отправилась на прогулку, но не мог скрыть своей радости — Розочка жива и невредима.

Шалости, непослушание не всегда заканчиваются так невинно. Они привели к большой беде, трагедии и в семье Смушкевичей.

В квартире, которую занимала семья, был балкон. Четырехлетняя Лени́на любила на нем играть. Ей нравилось, встав на стул, перегнуться через перила и переговариваться с подружками, играющими на дворе.

Бася Соломоновна категорически запретила девочке это делать.

— Смотри, свалишься, — предупредила она дочь.

Лени́на возражала:

— Я же на стуле стою, а папа на самолете летает…

— Дурочка, — журила ее мать. — Папа умеет летать на самолете. Он большой, а ты еще маленькая, неловко повернешься и упадешь.

Не думала Бася Соломоновна, что слова ее окажутся пророческими. Но разве знаешь, где подстерегает тебя беда?

Совсем ненадолго мать оставила Лени́ну одну в квартире. Роза играла на дворе, а Басе Соломоновне надо было проведать вдову знакомого летчика, который погиб в воздушной катастрофе.

Через час вернулась Бася Соломоновна домой, а Лени́ны уже не было в живых — вышла на балкон, взобралась на стул, перегнулась через перила и свалилась во двор.

Печальная весть застала Якова Владимировича вдали от дома. Он выполнял специальное задание командования на Дальнем Востоке. Даже не смог прилететь на похороны дочери. Все, что мог прислать домой — телеграмму. Слабым утешением в час скорби служат узкие полоски бумаги, наклеенные клейстером на телеграфный бланк.

«Не представляю, как смерть могла вырвать у нас Лени́ну тчк Знаю как тебе тяжело без меня переносить эту утрату тчк Крепись помни у нас есть еще дочь Роза ради которой ты должна жить тчк Крепись Баинька скоро будем вместе тчк».

Даже самые сердечные слова, разделенные «тчк», не заменяют в беде руку друга, его глаз, в которых можно увидеть искреннее участие, найти утешение.

Вернулся домой Яков Владимирович лишь через несколько месяцев. Квартира показалась пустой и неуютной. Жена, услышав шаги, закричала и бросилась в другую комнату, заперлась на ключ.

Старшая дочь, теперь единственная, ухватив отца за галифе, говорила:

— Мамочка у нас совсем одичала. Она даже не причесывается, не хочет умываться… Разве хорошо грязной ходить?

— Нехорошо, дочка, нехорошо, милая. Баинька, открой дверь. Лени́ну теперь не вернешь.

Жена молчала. С силой толкнул плечом дверь. Жена сидела на кровати и со страхом в глазах смотрела на приближающегося мужа.

— Ты что же это, Баинька, нельзя так.

— Не уберегла нашу звездочку, виновата, — не закричала, а еле слышно произнесла посиневшими губами Бася Соломоновна.

— Иди сейчас же в ванную, приведи себя в порядок, — не просил, а приказывал Смушкевич жене.

Раздался телефонный звонок:

— С вами будет говорить нарком.

Ворошилов говорил о высоком доверии, которое оказала партия Смушкевичу. Только что принято решение: Яков Владимирович утвержден командующим воздушным парадом над Красной площадью в день Первого мая.

— Есть командовать парадом! — машинально ответил в трубку, немного помедлив, добавил: — Благодарю, товарищ нарком, за оказанное доверие.

30 апреля Смушкевич поехал на аэродром вблизи столицы проверить самолеты, которые завтра пролетят над Красной площадью. Из дому позвонил механику:

— Подготовьте флагманскую машину к полету.

На аэродроме осведомился о готовности машины.

— Порядочек, товарищ командующий.

— Контакт, — поднял над кабиной руку Смушкевич.

— Есть контакт! — ответил моторист.

Заработали моторы, плавно покачиваясь, послушная умелой руке летчика, машина пошла по взлетной дорожке, начала набирать высоту. И вдруг самолет клюнул носом, замерли моторы. Планировать нельзя, нет высоты. Едва успел перекрыть бензин, как раздался грохот, треск.

Очнулся в одной из палат Боткинской больницы. Как новорожденного, всего туго спеленали бинты. Над кроватью стояли Бася Соломоновна и Роза.

— Все в порядке, Баинька, немного отлежусь и вернусь домой.

Ему делали одну операцию за другой. Левая нога, после того как были удалены раздробленные кости, стала значительно короче. С правой — дело обстояло и того хуже. Оказалась раздробленной тазобедренная кость. Профессор все сокрушался:

— Я же не господь бог, а только человек, как я могу из этой манной каши сделать вам снова кость! Вы падаете с неба, а медицина должна вам делать удароустойчивые кости.

— Вы мне спасли жизнь, профессор, но зачем она, если я не могу летать?

— Мне кажется, Яков Владимирович, что вы и без ног полетите, с таким характером…

2

Герман лукаво улыбался, старался обратить на себя внимание дедушки. Павел Петрович проглядывал вечернюю газету. Наконец внук не выдержал:

— Дедка, я тебя весь день ждал…

— Неужели, что стряслось? Может, с друзьями поссорился или телевизор испортился?

— Не угадал. Хочешь, я продолжу рассказ о нашем герое? Хочешь?

Ткаченко посмотрел на внука подозрительно. Наверное, пришло письмо от дочери Смушкевича.

— Разве хорошо чужие письма читать? — спросил у Германа.

— Никаких писем я не читал, — надув губы, ответил внук, — очень мне нужно чужие письма читать…

— Извини, я думал, что пришло письмо от Розы Яковлевны…

— И нет… Я тебе расскажу о дочери Сергея Ивановича Грицевца. Хочешь?

— Давай, рассказывай, очень интересно…

— В некотором царстве, в некотором государстве, — подражая деду, скороговоркой произнес Герман и озорно посмотрел на старого журналиста, — жила девочка и звали ее Ларочка… А папа у нее был очень-очень известный и смелый летчик. На груди его сверкали две золотые звезды, но дочка Ларочка редко видела папу, так что могла на улице и не узнать…

Здесь наступила длительная пауза. Видно, дальше Герман не успел сочинить рассказа и теперь торопливо листал брошюрку в мягкой обложке:

— Вот… Я тебе лучше прочитаю. Ладно?

— Идет. Что это за брошюра, откуда она у тебя?

— «Крылатым доверьте небо» называется. А я ее купил в газетном киоске. На деньги, что ты мне дал на завтрак.

— Скажите пожалуйста. Молодец. Видно, не на шутку ты заинтересовался крылатыми людьми…

— Читать? — и не ожидая ответа, сказал: — Вообрази, что это не я читаю, а вспоминает Лариса Грицевец.

— Вообразил: вместо тебя вижу девчонку с косичками.

«Из разговоров я узнала, — стал читать Герман, — что некоторые папы уже вернулись оттуда, куда уезжали вместе с моим. Значит, и мой совсем близко. Я по всякому воображала, как он появится дома.

Однажды я играла во дворе. Вдруг чьи-то руки подхватили меня сзади и подбросили высоко-высоко, к самому небу. Я почувствовала запах кожи — так пахли куртки и регланы папы. До сих пор ощущаю этот запах. Но так, как в тот миг, я ни до, ни после его не ощущала. То был запах забытой, но трепетно ожидаемой радости. Я сразу поняла: приехал папа! Он! Ведь никто, кроме него, не мог подбросить меня так легко и так высоко к солнцу. Тем более никто, кроме него, не умел так весело смеяться.»

Герман положил брошюру и сказал запальчиво, словно спорил с Ларисой Грицевец:

— Мой папа тоже меня высоко подбрасывал, когда я был маленьким. А смеется он так громко и весело, что всем сразу становится смешно. Ведь верно, правда, дедка!

— Правда, конечно, правда. Читай дальше. Или мне читать?

— Дудки. Я нашел книжку… «Мы с ним пришли домой, он держал меня за руку, — продолжал читать Герман, — а я никак не могла поверить, что он вернулся, все боялась, что вдруг он куда-то исчезнет и я перестану его видеть, слышать. Вдруг мы останемся с бабушкой вдвоем, а потом войдет мама и, как всегда, с порога спросит: „От папы ничего?“

Нет, нет, он правда приехал, расцеловался с мамой и с бабушкой, присел на корточки и стал доставать из чемодана игрушки. Протянул мне ярко одетого клоуна, который мог крутиться на трапеции, потом нарядную куклу, у которой открывались и закрывались глаза… А велосипед? Я ведь просила и больше всего ждала велосипед. Неужели папа забыл мою просьбу?

— Ты ждешь велосипед… Я не привез, — сказал он виновато. — Не обижайся на меня. Ладно? Мы купим велосипед. Чуточку-чуточку потерпи. Потерпишь?

Я кивнула головой, хотя и не поняла, как получилось, что папа не привез велосипед. И совсем расстроилась через несколько дней, когда увидела у дочери Старкова такой велосипед…»

— Кто такой Старков? — спросил у внука Ткаченко.

— Старков, это — летчик, который с Грицевцом был в Испании. Подожди, не перебивай… «Я спросила у папы, — Герман продолжил чтение, — почему ей привезли велосипед, а мне нет. Он ничего не ответил и отвернулся. Только потом я узнала, что у девочки Старкова был тот самый велосипед, что предназначался мне. Отец отдал его Старковым, чтоб хоть чем-нибудь утешить девочку, к которой не вернулся с войны отец. Я очень благодарна папе, что он тогда поступил именно так.»

— Старков погиб в Испании? — спросил Ткаченко.

— Да… Знаешь, что я вспомнил, деда? Как, помнишь, в Паланге я мячик не хотел дать Йонукасу…

— Запомнил, хорошо. Но здесь, Герка, глубже, значительно глубже все…

— Этот велосипед, как и золотые часы Смушкевича, как комната, которую он отдал инженеру, да?

Дед привлек к себе внука, поцеловал его в лоб. Герман поморщился. Он считал себя взрослым и не любил, когда его целовали или гладили по голове.

…Несколько дней спустя Ткаченко принес из редакции свежий номер газеты. В ней были напечатаны воспоминания Розы Яковлевны Смушкевич об отце. Герман просматривал газету, беззвучно шевелил губами.

«Я была очень привязана к своему отцу, — читал мальчик, — дорожила его дружбой, гордилась им, но по-настоящему осмыслила и поняла, что за человек мой отец, значительно позже, когда к воспоминаниям детства прибавилось то, что я узнала о нем от других людей, видевших его в различных обстоятельствах, в различные периоды жизни. И многие мелочи, которые сохранила память, теперь приобрели новый смысл…»

Павел Петрович подождал, пока внук закончил читать статью, спросил:

— Понравилась?

— Она же ничего не пишет о чем ты говорил. Ни о том, как упала с балкона Лени́на, ни о том, как разбился самолет…

— А как тебе понравилась история со Степаном Прусаковым? — спросил старый журналист.

— Что тут особенного? — удивился Герман. — Смушкевич помог деревенскому пареньку поступить в школу летчиков. Только и всего…

— Пообещал Яков Владимирович, что поможет Степану стать летчиком, когда ему было шестнадцать лет. Прошло три года, Смушкевич давно служил в других местах, у него было много забот, но обещания своего не забыл. В нужное время вспомнил о просьбе Степана Прусакова, помог ему… Это замечательная черта человека, когда он помнит о каждом обещании, которое дал, всегда заботится о том, чтобы за словом следовало дело…

— Поэтому Смушкевич так обрадовался, когда в Монголии увидел своего подшефного, да? — спросил мальчик.

— Всегда радостно, когда человек оправдывает оказанное ему доверие. А Прусаков оправдал доверие Смушкевича. Он участвовал во многих воздушных боях и всегда воевал отважно.

— Теперь ясно, — согласился внук и спрятал в папку газету со статьей Розы Яковлевны Смушкевич.

 

Живой? Борись!

1

— Что же это ты, ясный сокол, крылья опустил? — маршал провел указательным пальцем по коротко подстриженным усам.

— Верно заметили, товарищ маршал, сокол — только бескрылый, — улыбнулся Смушкевич довольный, что его пришел проведать Климент Ефремович Ворошилов.

— Эка беда, — сказал нарком, — крылья отрастут. Мы, большевики, народ живучий. Нас голыми руками не возьмешь!

— Посмотрите на эти конечности, Климент Ефремович, — не в силах подавить грустного настроения, произнес Смушкевич. — Еще недавно их называли ногами.

— Отставить! Не нравится мне этот тон, Яков Владимирович. Ноги некрасивыми стали. Девица ты, что ли. Натянешь на них галифе, обуешь хромовые сапоги, и ни одна красавица не заметит.

— Мне ноги нужны, товарищ маршал, не для того чтобы по земле шкандыбать, а чтобы педаль чувствовали, чтобы в управлении самолетом…

— Захочешь — и педаль почувствуют.

— Разве костыль способен чувствовать? Вон они в углу стоят. Профессор советует учиться ходить с костылями. Откровенно скажу, занятие более трудное, чем самолет водить. — Смушкевич немного помолчал, потом тряхнул черной шевелюрой и как клятву произнес: — Я буду летать, товарищ нарком, буду!

— Это мне нравится. Настырный ты человек, Яков Владимирович. Чего хочешь, добьешься. Но врачи жалуются: установленный ими порядок нарушаешь.

— Наябедничали?!

— Знаю и то, что за дверью сидит твой личный секретарь и наблюдает, чтобы ты режим хотя бы немного соблюдал, — Ворошилов распахнул дверь в соседнюю комнату, позвал: — Бася Соломоновна, пожалуйте сюда.

Смущенная, вошла жена Смушкевича.

— Здравствуйте, Климент Ефремович, вы уж его хорошенько отругайте, такой неслух стал, сил моих нет.

— Какой же она личный секретарь, Климент Ефремович, раз на меня жалуется. Уволю. Это лишний секретарь, а не личный.

2

— Ты помнишь «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого? — спросил Павел Петрович внука.

— Ага, и фильм видел.

— Значит, можешь представить себе, как Смушкевич учился ходить, танцевать, водить автомашину, затем и самолет. Все было примерно так же, как и у героя «Повести о настоящем человеке». И, конечно, в это время Бася Соломоновна была для Якова Владимировича первым помощником. Она всегда помнила, когда Смушкевичу надо принимать лекарство, делать массаж, пойти на осмотр к врачу.

Нелегко пришлось Басе Соломоновне, когда муж решил научиться танцевать. Теряя равновесие, Яков Владимирович наступал на ноги своей многострадальной партнерше по танцам. Бася Соломоновна даже вида не подавала, что ей больно, что устала. Она вытирала пот со лба неловкого танцора, спешила сменить ему промокшую рубаху.

Наконец настал день, когда они вдвоем появились на вечере в Центральном Доме Красной Армии. Смушкевич шел по залу, поскрипывал новыми хромовыми сапогами, одетый по всей форме. Как только зазвучала мелодия вальса, Бася Соломоновна и Яков Владимирович решительно вступили в круг танцующих. Собравшиеся, заглушая музыку, стали аплодировать. Они приветствовали мужество человека, который наперекор всему снова обрел ноги. Они приветствовали и мужество его подруги, которая вы́ходила мужа после катастрофы, буквально поставила на ноги.

Когда же Смушкевич убедился, что ноги его держат на земле, то помчался на аэродром.

Бася Соломоновна плакала, умоляла мужа не рисковать жизнью, не летать.

— Глупенькая моя, — возражал Смушкевич. — Разве я смогу вылечиться, если не буду летать. Каждый полет для меня больше, чем лекарство. Он дает силы, делает осмысленной жизнь.

 

Печка

1

Редакция жила своей размеренной жизнью. Из типографии по трубам с шумом проносились патроны, которые, Герман знал, заряжены не порохом, а оттисками статей, мокрыми страницами газеты, которую только завтра получат читатели. Мальчишка важно шагал за Павлом Петровичем, а проходившие мимо сотрудники редакции, поздоровавшись со старым журналистом, обращались и к его внуку:

— Как дела, старик? Скоро к нам на работу поступишь?

Герман был удивлен, что «стариком» в редакции почему-то называют всех — и его деда, и молодых парней, и вот даже его, мальчишку, и то в старика превратили. Спросил у деда, почему так называют, но Павел Петрович только плечами пожал. Он сам не знал, когда это началось, почему во всех редакциях журналисты говорят друг другу «старик».

На столе в кабинете у Павла Петровича Ткаченко лежала пожелтевшая пыльная подшивка газеты «Известия».

— Сейчас мы займемся с тобой этим комплектом, — сказал дед, — устраивайся поудобнее. Здесь мы найдем кое-что для нас интересное. Смотри, какой год?

— Ого! Тысяча девятьсот тридцать девятый, — удивился Герка, — это же вышла газета, когда…

— Когда дед еще был молодым, — засмеялся Павел Петрович.

У Германа было такое чувство, будто, листая страницы старой газеты, он вместе с дедом совершает путешествие в далекие довоенные годы. Мелькали заметки о стройках пятилетки, снимки стахановцев, сообщения с фронтов начатой фашистами войны в Европе, героизме советских пограничников и летчиков.

— А теперь смотри внимательно, — предложил Павел Петрович.

На первой странице газеты был напечатан портрет кудрявого, черноволосого летчика в военной форме.

— Смушкевич! — догадался Герман.

— Он самый. А вот и Указ Президиума Верховного-Совета СССР. Я хочу, чтобы ты его не только прочитал, но и переписал, запомнил.

Павел Петрович положил перед внуком чистый лист бумаги, шариковую ручку, а затем медленно начал диктовать:

«УКАЗ

Председатель Президиума Верховного

Совета СССР

Президиума Верховного Совета СССР

М. КАЛИНИН

О награждении Героя Советского Союза комкора

Секретарь Президиума Верховного

Смушкевича Якова Владимировича

Совета СССР

второй медалью „Золотая Звезда“

А. ГОРКИН

За образцовое выполнение боевых заданий по организации Военно-воздушных частей РККА, дающее право на получение звания Героя Советского Союза — наградить комкора Смушкевича Якова Владимировича второй медалью „Золотая Звезда“, соорудить бронзовый бюст и установить его на родине награжденного.

Москва, Кремль, 17 ноября 1939 года».

Ткаченко кончил диктовать, взял написанное внуком, сверил с газетой:

— Молодец, ни одной ошибки. Значит, запомнил?

— Угу, — подтвердил мальчик.

— Когда был принят Указ?

— 17 ноября 1939 года.

— Отлично. Еще вопрос. Где решили установить бюст Смушкевича?

— На родине награжденного.

— Ты помнишь, где родился Яков Владимирович?

— Конечно, в Литве, в Рокишкисе.

— А когда в Литве установили Советскую власть?

— В июле 1940 года, — как заученный урок, ответил Герман.

— Указ же был принят в тридцать девятом году, когда в Литве, значит, и в Рокишкисе, у власти еще находились литовские фашисты. Они, конечно, не собирались ставить бюст советскому летчику, комкору. Но Указ прочли и отреагировали на него по-своему.

— Как?

— Об этом мне когда-то рассказывал брат героя, ныне уже покойный, Семен Владимирович Смушкевич. Попробую я тебе передать его рассказ, но это вечером, дома. А сейчас мне работать надо.

2

— Семен Владимирович был очень похож на старшего брата, — начал вечером рассказывать внуку старый журналист. — Такой, как ты видел сегодня на портрете в газете. Хотя жизнь у братьев сложилась совсем по-разному. В отличие от Якова, младший брат жил с родителями в Рокишкисе, героических подвигов не совершал. Тихий, скромный парень, ничем не выделялся среди своих сверстников. Семья, как ты сам понимаешь, долгое время сведений о Якове не имела. Мать и отец не раз оплакивали его, как погибшего или пропавшего без вести во время минувшей гражданской войны.

Из неведения семью вывело, как ни странно, местное охранное отделение, которое в фашистской Литве называлось «жвальгибой».

Вот как об этом рассказывал мне Семен Владимирович Смушкевич.

— Пожалуй, я начну танцевать от печки, — изменив голос, видно, подражая брату героя, продолжал рассказ Павел Петрович, — какой печки? Той самой, облицованной кафелем, на верху которой греется пухлый амур. Она имеет самое непосредственное отношение к рассказу.

Далеко не в прекрасный ноябрьский день, когда уже землю покрыл первый снег, но по-настоящему зима еще не наступила, отца и меня вызвали в «жвальгибу». Ну, вызвали так вызвали — никуда не денешься, надо идти.

Постучали в дверь, тихонько переступили порог. Начальник «жвальгибы» посмотрел на нас таким взглядом, что даже в животе захолонуло. На столе перед ним пистолет лежит. Не очень большое удовольствие смотреть на этот пистолет. Всякие дурацкие мысли в голову лезут. Отец потом говорил, что он даже с жизнью распрощался, думал, что, мол, все заплаты уже поставил на пиджаки и штаны земляков.

— Ступайте сюда, — поманил нас пальцем начальник «жвальгибы».

— Слушаем вас, господин начальник, — ответил отец дрожащим голосом, и я почувствовал, как он руку мне на плечо положил. Видно, стоять трудно стало. Дело прошлое, могу признаться, что и у меня ноги дрожали.

Начальник на газету показывает, что на столе лежала, спрашивает:

— Узнаете?

— А как же, пистолет, — ответил невпопад отец. Видно, его загипнотизировал пистолет, что лежал на столе рядом с газетой.

Начальнику бы рассмеяться, а он рассвирепел:

— Ты что это, дурья башка, комедию сюда пришел разыгрывать. Пистолет! Вот я тебе покажу сейчас пистолет. Я не о пистолете спрашиваю, а об этом, — начальник «жвальгибы» ткнул пальцем в русскую газету, прямо в портрет человека, изображенного на снимке.

— По-русски читать умеете? — спросил начальник.

— Какая же у нас грамота, — ответил отец. — Мы и по-литовски не очень, чтобы…

Меня же охота разбирает узнать, что в газете написано. Поэтому я робко признался, что хотя я и не сильный грамотей, но немного по-русски читаю.

— Читай! — приказал начальник и сунул мне под нос газету. — Вслух читай!

В газете напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР, а в нем говорится, что Герой Советского Союза Яков Владимирович Смушкевич награждается второй Золотой Звездой Героя. Глазам своим не верю: все сходится — имя, отчество, фамилия. Неужели это мой старший брат, о котором столько лет не имели вестей? Неужели наш Яша в Москве стал таким большим начальником — комкор, летчик, герой?

Начальник «жвальгибы» увидел, что мы с отцом очень обрадовались, разозлился, да как гаркнет:

— Марш к печке!

Мы с отцом бросились к печке. Той самой, облицованной кафелем, с толстым амуром. Начальник командует, чтобы мы навалились на печку. Отец с одной стороны, а я с другой на теплый кафель нажимаем. Глупое занятие, согласен, но что сделаешь, если начальник так велит. Нажимаем на проклятую печку, будь она неладна, со всех сил, аж рубаха к спине прилипла, а начальник знай покрикивает:

— Не жалейте сил, нажимайте!

Долго он нас у этой печки держал. Натешившись вдоволь, подозвал к столу:

— Вот когда эта печка с места сдвинется, тогда и монумент вашему Яшке в Рокишкисе поставят.

Печка на месте осталась, а начальник «жвальгибы» вкупе с другими фашистами бежал из Литвы. А вскоре и генерал Смушкевич прилетел в Рокишкис.

3

У каждого человека есть свое самое дорогое место на земле. Это место, где родился, где сделал первые шаги, где увидел небо и произнес простое и ласковое слово «мама». Таким местом для Якова Владимировича Смушкевича и был его родной Рокишкис — маленький городок в озерно-лесном крае Литвы. Сколько раз во сне и наяву ему виделся провинциальный Рокишкис. То он вспоминал о Рокишкисе среди позолоты кремлевских залов, то — на курортном побережье Черного моря, он тосковал о родном городке в прекрасном Мадриде и среди унылых песков Монголии.

Из Рокишкиса он уходил в старом пиджаке с отцовского плеча. В кармане краюха хлеба. Уходил по дороге, разоренной войной, в жизнь, вспененную революцией. Вернулся в родной городок в генеральском кителе, на котором сияли две звезды Героя.

Смушкевичи не были тщеславными людьми, но, вспоминая возвращение Якова Владимировича в Рокишкис, мать его говорила:

— Чтобы прожить один такой день — не жалко жизни. Самая большая наша гордость — дети. Великая честь для отца и матери, если их любовь к сыну разделяет народ.

Утром старый портной вышел из дому, чтобы показать Якову Владимировичу Рокишкис, но, по правде говоря, старику очень хотелось, чтобы соседи увидели его рядом с сыном — генералом.

— Оглянись, сынок, — с гордостью заметил отец, — сколько народа за нами идет, столько не вышло бы на улицы Рокишкиса, если бы приехал сюда сам президент. А ведь сегодня не пасхальный день. У каждого свои дела. На тебя пришли смотреть, и это не только из любопытства. Ты наш — рокишкский. Вот как высоко поднялся. Летчик! Одно слово — Герой.

У ворот школы стоит старый учитель:

— Здравствуйте, товарищ генерал.

Смушкевич, словно все еще школьник, вытянул руки по швам, доложил учителю:

— Ученик рокишкской начальной школы вернулся в родной город.

Крепко обнял учителя, поцеловал в седую холеную бороду:

— Спасибо за то, что вы меня грамоте научили.

— Ох, и силен же ты, Яшка, — расплылся в улыбке учитель, — обнял, аж косточки затрещали. — И, обращаясь к толпе, сказал: — Обратите внимание, люди, кто в Советском Союзе в Героях и в генералах ходит. Сын простого труженика, нашего рокишкского портного. Разве такое могло случиться в буржуазной Литве? Но теперь и у нас жизнь по-другому пойдет. Правильно я говорю, товарищ генерал?

— Очень даже правильно. Литва, встав на путь Советской власти…

Отец тянет сына за руку. Он ревнует — ему хочется, чтобы после столь долгой разлуки Яков Владимирович оставался только с ним, смотрел только на него, слушал только его.

А тут новая встреча. Старый извозчик из толпы протискивается:

— Здравия желаю, товарищ генерал, — растопырил у лба пальцы, огрубевшие от многолетнего труда. — Не признаешь, что ли?

— Погоди! — машет руками отец. — Люди добрые, милые соседи, я вас прошу, тихо, мне с генералом надо посоветоваться.

Толпа стихла, задние тянут шеи, чтобы лучше разглядеть старика Смушкевича и его сына-героя.

— Я думаю так, Яшенька, — словно между прочим замечает портной, когда они пришли на центральную городскую площадь, — здесь пусть и ставят.

— Что ставят? — недоуменно переспросил Яков Владимирович.

— Ну, как его, не памятник, а этот, из бронзы отлитый…

— Бюст, — охотно подсказывает сразу несколько голосов.

— Знаешь, Яшенька, как я узнал, что Советское правительство решило поставить в Рокишкисе твой бюст? Не знаешь? Так я тебе расскажу.

Отец говорит нарочно громко, чтобы слышали даже те, кто стоит сзади. Генералу неловко слушать, как похваляется отец, но останавливать его жалко — впервые старый портной оказался в центре внимания земляков. Отец вспоминает, как его с Семеном вызывал в минувшем году начальник местной «жвальгибы».

Всей толпой, во главе со старым портным и его сыном ввалились в дом, который еще недавно занимала «жвальгиба». Пришли смотреть печку. Ну что же, печь как печь. Стоит на месте. Наверху упитанный амур отдувается, видно, жарко ему стало.

4

Мать Якова Владимировича верила в сны. Басева Бентиевна была уверена, что, если человек, заснув на новом месте, увидит что-либо во сне, то это обязательно повторится и наяву.

— Ну, что тебе приснилось, Яшенька? — спросила мать утром после первой ночи, проведенной Яковом Владимировичем под родительским кровом.

Яков Владимирович в ту ночь, устав после дороги, а еще больше от впечатлений, спал крепко и, кажется, не видел никаких снов. Ему не хотелось огорчать мать, и он ответил:

— Прекрасный сон видел, мамочка. Москва мне снилась.

— Чем она тебя приворожила, эта Москва? — недовольно поджала губы мать. — Москва, опять Москва! Двадцать лет прожил в России и только один день в Рокишкисе. И то ночью видишь Москву.

— Мы вместе с тобой были в столице, мама. Привез я тебя на Красную площадь, к Мавзолею Ленина.

— Ха, меня еще не видели на Красной площади! — всплеснула руками Басева Бентиевна и, немного помолчав, добавила: — А почему бы и нет. Я положила бы к гробу Ленина букет цветов из нашего Рокишкиса. В благодарность за то, что не оставил тебя в трудное время, помог стать человеком.

— Ой, мама, в жизни мне никогда не посчастливилось увидеть Владимира Ильича… Но ты словно подглядывала мой сон. Действительно ты шла по Красной площади, и в руках у тебя был букет цветов.

— Спасибо, сынок.

— За что, мама, — растерялся Яков Владимирович. — Это же произошло во сне.

— Выдумщик, я знаю, что такое и во сне не приснится. И все равно спасибо.

5

— За наших матерей! — Яков Владимирович поднял бокал вина, искрящегося в многоцветье елочных огней, окинул взором шумный зал, будто мог увидеть среди заполнивших Дом летчика людей родное лицо Басевы Бентиевны, и повторил, — за наших старых добрых матерей!

Сидевшие за одним столом со Смушкевичем мужчины и женщины встали.

— Мы перед ними всегда в неоплатном долгу, — поддержал тост нарком авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин.

Угадав настроение мужа, Бася Соломоновна убежденно сказала:

— В этом году мы обязательно привезем маму в Москву.

В ту новогоднюю ночь Яков Владимирович был настроен сентиментально. Он вспоминал недавнюю поездку в Рокишкис, встречу с родителями после двадцатилетней разлуки, первого своего командира Яна Фабрициуса…

Товарищи по новогоднему застолью — нарком Шахурин с супругой и летчик, известный своим пристрастием к дальним перелетам, Александр Евгеньевич Голованов слушали с интересом. Воспоминания о годах молодости отвлекали от тяжелых мыслей, которые не давали последнее время покоя людям, связанным с армией. Провозглашая новогодние тосты за успехи, за счастье, доброе здоровье — они думали о том, что в воздухе пахнет порохом, что войны не миновать.

— Пусть новый 1941 год будет годом мирного труда! — провозгласил тост летчик Голованов. — И пусть мой экипаж совершит беспосадочный полет вокруг земного шара!

— Значит, решили махнуть вокруг «шарика»? — весело сказал Шахурин. — Заманчивая идея. Впервые в мире вокруг земного шара…

Зал заполнили звуки вальса. Высокий офицер подошел к столу, склонил голову:

— Разрешите, товарищ генерал, пригласить Басю Соломоновну…

Пошли танцевать Шахурин с женой. Поднялся из-за стола Голованов.

— Погодите, Александр Евгеньевич, поскучайте со мной, — попросил Смушкевич и, приблизив лицо к уху летчика, спросил: — Письмо Сталину написали? Время не терпит. Бои в Испании, Финская кампания… Нам надо немедленно решать вопрос о создании самостоятельной бомбардировочной авиации. В этом вопросе ваш голос для Иосифа Виссарионовича может иметь решающее значение. К предложениям Шахурина и моим он привык. Вас же…

— Какой у меня авторитет. Летчик, и все.

— Мы должны иметь свою авиацию дальнего действия. Должны. И предложение об этом внесете вы, Александр Евгеньевич, и не откладывайте, как принято говорить, в долгий ящик. Времени у нас осталось мало, очень мало…

— Никогда я не писал письма в такие высокие инстанции, — словно оправдываясь, произнес Голованов.

— Теперь же напишите. Предложите для начала создать полк дальнебомбардировочной авиации. Мы вас поддержим, — пообещал Яков Владимирович.

Затихли звуки музыки. К столу вернулись раскрасневшиеся, оживленные танцоры.

— Все секретничаете! — сказала Бася Соломоновна. — Сам не танцуешь, так хотя бы не мешал Александру Евгеньевичу. Когда и потанцевать, как не в эту ночь. Весь год у вас впереди — насекретничаетесь, успеете.

— Точно, Баинька, — согласился Яков Владимирович и незаметно под столом пожал руку Голованову. — Действуйте, Александр Евгеньевич, действуйте.

После встречи Нового года Смушкевич не успокоился. Еще раз или два напоминал Голованову о письме. Наконец письмо было написано. Сталин поддержал предложение летчика. Вскоре был создан первый в нашей стране полк дальнебомбардировочной авиации. Командиром его назначили Александра Евгеньевича Голованова. Этот полк положил начало авиации дальнего действия, о которой мечтал Смушкевич. И командующим авиацией дальнего действия во время войны стал летчик Голованов.

Таков был финал последней в жизни Смушкевича новогодней встречи, встречи пришедшего в тревоге тысяча девятьсот сорок первого года.

 

Снова в Рокишкисе

1

— Завтра, Гера, едем в Рокишкис. На открытие памятника Смушкевичу. Смотри не проспи.

В машине, кроме редакционного шофера и деда, сидел еще незнакомый мужчина со смуглым лицом, густыми, словно снегом запорошенными, волосами.

— Знакомьтесь, товарищ Антонио, — представил внука незнакомцу Ткаченко, — Герман страстный поклонник Смушкевича.

Незнакомец похлопал мальчика по плечу и с сильным акцентом сказал:

— Герман. Это, как Титова, космонавта. Наверное, тоже будешь космонавтом?

— У нас в школе кружок космонавтов есть, — похвастался Герман.

Ткаченко объяснил внуку:

— Товарищ Антонио — летчик испанской республиканской авиации. Теперь живет в Советском Союзе. Воевал вместе со Смушкевичем.

— Генерал Дуглас — мой учитель. Он был человек с крыльями! — воскликнул испанец. — Крылатый человек.

— У нас его называли в свое время «крылатым комиссаром». Крылья человека — его идейность, убежденность, — ответил Ткаченко, — сила Якова Владимировича была именно в этом.

Антонио, говоря о любви испанского народа к «курносым» Смушкевича, вспомнил, как в палату, где лежал раненый советский летчик, зашел богатый испанец. Он сказал, что видел, как отважно «курносый» вел воздушный бой против фашистов. В благодарность он решил подарить летчику целый пароход с апельсинами и мандаринами. Пусть советский ас тоже станет богатым человеком. Летчик подарок принял, поблагодарил, а пароход отправил в Советский Союз, чтобы цитрусовыми полакомились дети испанских революционеров, которых радушно приютили советские люди.

За разговорами незаметно промелькнула дорога до Рокишкиса. Город встретил гостей хлебом-солью, кумачом знамен. На улицах было многолюдно, как в дни больших народных праздников. По мостовой шла длинная колонна ветеранов войны, у каждого через плечо широкая красная лента, на ней поблескивают ордена и медали — знаки воинской доблести. За ветеранами шагали пионеры…

На площади возле пьедестала, пока еще закрытого полотном, памятника много гостей. Выделяются высокие генеральские папахи — соратников Смушкевича.

Павел Петрович подошел не к генералам, а к группе гражданских людей, поздоровался и сказал одной из женщин:

— Разрешите вам представить внука. Он давно мечтал с вами познакомиться.

— Как тебя зовут, мальчик?

— Гера.

— А меня Роза Яковлевна Смушкевич.

Герман не успел даже как следует разглядеть дочь героя. Начался митинг.

— Немеркнущую славу и уважение заслужил выдающийся советский полководец Яков Смушкевич, — говорил высокий полный человек. — С юных лет его жизнь связана с Советской Армией, с ее Военно-воздушными силами. Его пример показывает, каким должен быть коммунист.

Оратор сменяет оратора. В морозном воздухе звучат слова, полные признательности герою, чья жизнь была сплошным подвигом.

С памятника спадает покрывало. Орлиным взглядом смотрит отлитый в бронзе Яков Владимирович Смушкевич на своих земляков, боевых соратников. Он снова вернулся в Рокишкис.

Вечером в Рокишкском клубе продолжались торжества. Выступил космонавт Георгий Береговой, он сказал, что, готовясь к ответственным полетам, советские космонавты помнят тех славных соколов, которые прокладывали им путь к звездам.

— Если хочешь стать космонавтом, — говорил Георгий Тимофеевич Береговой, — то должен унаследовать от таких летчиков, как Смушкевич, мужество, мастерство, упорство в борьбе за достижение цели, патриотизм, верность идеалам коммунизма.

2

Фары машины высветливают бесконечное белое полотно дороги. Медленно кружась, на смотровое стекло падают снежинки. Сквозь дремоту мальчик слышит голос Берегового:

— Если хочешь стать космонавтом…

Старый журналист смотрит на бесконечное белое полотно дороги и тоже думает о Смушкевиче. Не годы, а десятилетия прошли прежде, чем было осуществлено указание Верховного Совета СССР. Бюст дважды Героя Советского Союза установлен на родине награжденного. Теперь уже Яков Владимирович навсегда вернулся в свой любимый Рокишкис. Пожалуй, лучше всего закончить повесть о Смушкевиче описанием церемонии открытия памятника в Рокишкисе. Поставлю последнюю точку в рукописи и можно будет немного отдохнуть. Вот еще бы хорошо успеть написать пьесу о журналистах… Сердце начинает покалывать, становится трудно дышать. Беспокойный был сегодня день, устал. Подытоживая промелькнувшие в голове мысли, Ткаченко произносит вслух:

— Не умирай, пока живешь!

— Дедушка, что ты сказал? — превозмогая дремоту спрашивает внук.

— Так просто, подумал вслух.

— А… Я буду таким, как Смушкевич, вот увидишь! — обещает Герман.

— Хорошо бы, — соглашается Павел Петрович и вздыхает, — хорошо бы дожить, увидеть…

Герман снова задремал, во сне ему видится голубое небо, журавлиная стая, впереди летят самые сильные птицы. И от них нельзя отставать.

г. Вильнюс