В пять часов вечера, как всегда, мы с Люсей сели пить чай в галерее. Мама и тетя Тамара варили на балконе обрезки. Когда им удавалось купить их на бойне, это считалось большим счастьем.

— Очень удачный сегодня день, — не могла нарадоваться мама.

— А? — отрешенно отозвалась тетя Тамара. Поставив кастрюлю на свою керосинку, она взяла книгу, уселась на стул и совершенно выключилась из действительности.

— Обрезки жирные, мясистые — и совсем даром, — продолжала мама.

— Да, да!

— Они у тебя не сгорят?

— Что?.. Нет, я палила много воды.

Мы с Люсей пили чай. Вот если бы можно было еще добавить сахара. Но увы, его мы получаем по карточкам, и мама выдает только норму — полторы ложечки на стакан.

— Богачи, — сказала я, — клали в чай по полстакана сахара.

— Даже больше, — вздохнула Люся.

— Сколько бы ты клала, если бы была богачкой?

— Я съедала бы полный стакан сахара без чая.

Пришла со службы тетя Адель. Глаза блестят, улыбается. Ее красота всегда изумляла меня, и было непонятно: почему моя мама недолюбливает ее, такую красивую и всегда веселую?

— Как вкусно пахнет, — сказала тетя Адель, проходя легкой походкой мимо керосинок.

— Нана съездила бы и купила, — сказала мама, — на золотом блюдечке никто не поднесет.

Вместо ответа тетя Адель улыбнулась чему-то и не утерпела:

— Кого я сейчас в городе видела, если бы вы знали!.. Помнишь, Тамара, моего вздыхателя Реваза? Такой красавец, он ухаживал за мной, когда я была в седьмом классе гимназии. А сейчас совсем лысый. Я увидела его и мгновенно спряталась в толпе — я же так постарела…

Не отрывая глаз от книги, тетя Тамара неопределенно хмыкнула, мама молча помешивала в кастрюле. Тетя Адель вошла в свою комнату и скоро опять вышла на балкон. В одной ее руке был ломоть хлеба, в другой холодная вареная картошка. С удовольствием закусывая, она начала рассказывать о происшествиях дня, посмеялась над ухажерами Наны — их в Госкинпроме целая толпа… Тетя Тамара вежливо слушала, положив книгу на колени, мама всем своим видом показывала, что все, о чем говорит тетя Адель, не стоит внимания. Но потом насторожилась — тетя Адель упомянула Гжевского. Он пытается за ней ухаживать. Правда, она работает в другом отделе, но его кабинет в том же коридоре.

— Нет, вы представляете? Подошел вчера к моему столу, сморчок этакий, и петушком, петушком, скребет лапкой по распушенному крылышку. — Она захохотала.

— Тсссс! — тетя Тамара кивнула в сторону флигеля. Там за окнами хозяйничала жена Гжевского.

— Нет, вы только представьте! — не унималась тетя Адель.

Мама с неодобрением напомнила:

— Дети.

Но тетю невозможно было остановить.

— Жалкий тип. Знаете, что он мне сказал, когда я его немножко осадила? Он сказал: «А не хотите ли красного петуха, французы голоштанные?» Анна, что он имел в виду?

— Красный петух — это поджог. Когда пожар устраивают.

— О-ля-ля…

— Вот тебе и ля-ля.

— Он подожжет наш дом? — всполошилась тетя Тамара.

Мама молча прошла в комнату и поманила тетю Адель. Следом пошла и тетя Тамара. Конечно, мы с Люсей тоже.

— Что он еще сказал, припомни, Адель, это очень важно.

Тетя Адель, уже серьезно, снова повторила разговор с Гжевским. И еще она вспомнила, как он сказал: «Не пройдет и суток».

— А дальше? — потребовала мама.

— Он только это сказал: «Не пройдет и суток».

Пришел дядя Эмиль. Посовещавшись, решили послать и совхоз Колю, пусть предупредит отца. Коля отправился на вокзал, мама легла. Тетя Тамара, не дожидаясь просьбы, накапала для нее в стакан валерьянки. В наступившей тишине звонко тикали на стене ходики. Хотелось расспросить о красном петухе, но, глядя на бледный профиль мамы, я не решалась нарушить ее дремоту. Почему поджог называют красным петухом? Мама преподает историю, и она однажды рассказывала, как в древности во время войн поджигали солому, привязанную к лапкам голубей, и посылали эти живые факелы на деревянные стены крепостей противника. Но разве петухи могут летать так, как голуби? Нет, не могут. И зачем поджигать что-то у папы в совхозе? Это же не его собственный совхоз.

А мама все лежала и молчала. В проем двери виден был дядя. Он сидел чуть сгорбившись перед своими выдвинутыми ящиками и перекладывал вещи из одного ящика в другой. Раньше я думала, что в ящиках лекарства. Но там был склад всяких вещиц, и в минуты волнений или тоски дядя начинал копаться среди этого старья.

Мама села на кровати, взяла со стола шитье. По лицу ее было видно — о шитье она совсем не думает. За окнами сгущались сумерки, и от этого становилось еще страшнее и тоскливее.

Коля вернулся поздно вечером.

— Ну, что там? Скорее говори!

— Ночью был пожар в совхозе! Люди не пострадали, сгорели новые птичники. Один дотла. Отец там сейчас чуть не плачет — сколько кур породистых погибло!

— Сам-то он как?

— Он ничего. Приезжал сегодня утром в управление, к замполиту, сейчас опять в совхозе. А поджигателя арестовали.

— Да?.. Кто же это?

— Совхозский рабочий. Подкуплен был. Кем, пока не выяснили.

Подробности пожара мы узнали позже.

Накануне вечером с гор подул холодный, порывистый ветер. Повариха столовой сказала: «Если, не дай бог, пожар случится, сгорим все и не ойкнем». Столовая находилась в бывшем помещичьем доме, там же был склад продуктов, и мой отец, зная усердие и совестливость поварихи, выделил в доме комнату для ее семьи. Повариха с мужем, конюхом совхоза, ревностно охраняла склад. Они и собачонку завели, и ночью вставали поглядеть лишний раз, все ли в порядке. Так что за этот участок отец был более или менее спокоен. Сторож совхоза тоже не смыкал глаз по ночам, но он не мог быть и около машинной станции, где стояла «техника» совхоза, и за бугром, где были птичники. А ночи в Мухатгверды темные, как и повсюду на юге.

Отец в тот вечер лег поздно. Он всегда ложился позже всех, лишь после того, как убеждался своими глазами, что все в порядке, все сделано и готово к приему завтрашнего дня.

Заснул мгновенно. Среди ночи проснулся, как от толчка, и, еще не успев открыть глаз, увидел сквозь веки красное. Вскочил. Окно было заполнено полыхающим оранжевым светом. Что-то большое горело за бугром. Сразу понял — птичники. Выскочил на крыльцо, выстрелил из револьвера три раза, — так было условлено с начальником охраны ЗаГЭСа, — и бросился к набату. Ударил, заколотил куском железа в подвешенный к балкону рельс. Все рабочие высыпали из дома и из бараков. А в совхозе всего один колодец. Что делать? Стали цепочкой от колодца к птичникам, пошли ведра с водой по цепочке, но разве этого хватит? Отец с другими рабочими бросился породистых кур из птичников выносить. Одежда на людях горела, огонь сбивали руками. На отце загорелась рубаха, он скинул ее, его окатили ведром воды, и опять он — в курятник, ведь какие куры! Из ЗаГЭСа прискакали солдаты, с ними начальник. Рванул коня в сторону дома Назарбекова, а того и след простыл. «Родственники» Назарбекова сказали, что он три дня назад в Тифлис уехал. Это была неправда. Назарбекова видели в Мухатгверды накануне. Значит: или пожар дело его рук, или он, боясь обвинений, решил убраться в этот момент подальше.

Воды не хватало. Кто-то догадался пламя землей забрасывать. Очень помогли солдаты. Как взялись за лопаты — оба птичника землей забросали. А с железной дороги чуть раньше увидел пожар машинист паровоза и на предельной скорости — в Тифлис. Оттуда сразу выехала пожарная команда. И из Мцхета приехала такая же. Но еще до того рабочие и солдаты погасили огонь. И ветер, к счастью, повернул в другую сторону, а то бы сгорели и коровники, из которых еще в самом начале пожара выгнали коров. Инспектор хотел было акт о пожаре составлять, но отец мой потребовал, чтобы сразу, по горячим следам, провели допрос.

Заходили в контору поодиночке. Повариха была тут же — обмазывала обожженных постным маслом. Сгоряча отмахивались, злы были, боли от злости не чувствовали. Ведь совхоз руками рабочих поднят, и вмиг какая-то гадина…

Один комсомолец сказал, что видел, как новый рабочий, шестнадцатилетний паренек, ночью во двор выходил и вернулся бегом. Тотчас же вспыхнул пожар. Стали искать паренька, не нашли, побежали к дороге, а он там, в кустах. Привели в контору, признался сразу: «Приезжал дяденька, темно было, не разглядел его, он дал пять рублей и еще обещал дать, только, говорит, подожги птичники».

— Врешь, — удивился быстрому признанью инспектор.

— А куда мне деться? Ведь видели. Я бутылку из-под керосина под дальний курятник зашвырнул и туда же пустой коробок спичек.

Побежали, посмотрели: валялась там бутылка.

— Зачем ты сделал это?

Молчит. Потом сказал:

— Мать моя в Азербайджане в деревне живет. Отца нет, трудно. Хотел деньги ей послать.

А утром в совхоз приехала комиссия из управления. Гжевский кричал:

— Вредительство! Сгною!

Тогда мой отец пошел на него молча, и, видно, такое было выражение его лица — Гжевский испугался, оглянулся на свою бричку, еще раз глянул на моего отца и побежал. За ним вся комиссия. Сели, укатили.

Когда отец рассказал Георгию Вахтанговичу о пожаре и о визите в совхоз Гжевского, зав. политотделом ответил не сразу:

— Ты вот что… Правильно ты сделал, что сдержался — не поколотил его. Дело серьезнее, чем мы думаем. Но будем бороться. И не бойся. Волос с твоей головы не упадет. Что бы ни было, а мы победим, как бы они нам ни пакостили. Поезжай в совхоз, шефы помогут построить новые птичники.