Вдруг появилось существо, которому я отдала всю любовь свою и всю нежность. Это была собака. Мы нашли ее, когда возвращались из школы по верхним улицам. Худая, грязная, она увязалась за нами, с поминутно вспыхивающей и угасающей надеждой ловя наши взгляды, мы гладили ее, она лизала руки, зашла вслед за нами во двор, проследовала в подвал и улеглась там под столом, будто пришла домой. Надя сбегала за хлебом. Покормили собаку. На спине у нее оказалась райка, и я побежала в галерею за мазью. Рыться в маминой аптечке на верхней полке буфета было строго запрещено, но мне нужна была мазь, которой меня еще в первом классе от болячек вылечили. А какая она на вид? Кажется, в зеленой баночке. А может, не в зеленой?… Я перерыла всю полку. А, вот, кажется, она. Бе-елая… Нет, это не она. Что написано на сигнатурке? Не разберешь. Как мама запоминает лекарства по их внешнему виду?

Нюхали мазь по очереди. Надя сказала:

— Хороший запах. Значит, мазь хорошая.

Помазали спину собаке.

Пришел Алеша. В сквернейшем настроении. Опять побил отец. Этот мальчик, сколько я его знала, был то беспечно-веселый, то беспросветно-грустный. Среднего настроения у него никогда не бывало в силу того, что в семье Лапкиных постоянно поддерживалась «военная» обстановка. То братья дрались между собой не на живот, а на смерть, то с бабкой Фросей конфликтовали вдвоем, а чаще — порознь. И изредка, так сказать, эпизодически, но очень крепко бил мальчиков отец. Физическое превосходство — вот что было у них мерилом правоты. Алешке, как сами понимаете, еще нужно было расти и расти, чтобы оказаться победителем.

Увидев собаку, он и разглядывать ее не захотел:

— Не позволят держать, что, дядю Эмиля не знаете?

— А ты посмотри, посмотри, какая хорошая!

— Страшная, — чуть смягчился Алеша.

Решили выкупать ее. Люся принесла таз, Надя — полный чайник воды, нагретой на примусе, не пожалели и мыла, и наша собака из серо-бурой превратилась в белоснежную и пушистую.

— Шпиц, — тоном знатока сказал Алеша, — у них такие большие черные глаза и черный нос.

Чтобы взрослые не обратили внимания на отсутствие нас всех, решили дежурить в подвале по очереди. Первой осталась я. Собака лежала на сундуке на одеяле, я сидела перед ней на стуле и не сводила с нее глаз.

Во дворе раздались возгласы — по лестнице поднимался Коля, держа на плече большую пушистую елку. Я и Люся торжественно прошагали вслед за ним в галерею — значит, будет настоящий праздник. И еще Коля принес блестки. Разноцветные, они мягко мерцали и переливались. Мне хотелось потрогать их, но Коля деловито закрыл пакетик и спрятал его куда-то так быстро, что я и опомниться не успела.

На другое, предновогоднее утро вся наша семья села пить чай в галерее. Я уже проведала в подвале Белку, ночью она вела себя тихо, и у меня зародилась крохотная надежда: может, взрослые подобреют, увидев ее, ведь она такая красивая и такая послушная? Сама я старалась угождать взрослым, заводила разговоры о животных и наблюдала за реакцией. Вдруг вижу: Коля поглядывает на верх буфета. Пожует бутерброд и посмотрит, попьет чаю и снова кинет взгляд на буфет. меня как огнем обожгло — он спрятал там блестки! Там же все от нас прячут, как же я раньше не догадалась?

Быстро доела свой завтрак, допила чай и стала погибать в ожидании, пока все закончат и разойдутся. А мои родичи, как нарочно, всё сидели и спорили, что еще нужно подкупить к праздничному столу, а что подкупать не стоит.

— Эрнест, дай-ка валерьянки, — сказала мама.

Он встал, открыл буфет, взял с верхней полки флакончик.

— Не этот, — сказала мама, — ландышевые на самом виду, в высоконьком, в высоконьком.

Папа не смог найти ни высоконького, ни низенького флакончика. Мама строго посмотрела на меня:

— Уже вражья рука прикасалась?

— Не-е-ет…

Тогда стала искать тетя Тамара. И нашла. Правда, где-то в глубине полки.

Мама выпила валерьянку с ландышем. «Сейчас уйдет лежать, — подумала я, — и другие разойдутся».

Но как бы не так. Мама начала чистить картошку, тетя Тамара под ее руководством принялась разделывать мясо, папа мастерил крестовину для елки, меня и Люсю послали подметать двор. Был теплый день, совсем непохожий на предновогодний. Белка в подвале сделалась неспокойной и даже изредка поскуливала. Хорошо, что Алешка сидел там почти безвыходно, — конфликт в семье Лапкиных не шел на убыль.

Пришла в галерею, смотрю, мама стонет. У нее болит ухо. Тетя Адель старается развлечь — рассказывает, как в старые времена устраивали елки, и одновременно взбивает в миске яйца для бисквита. Папа что-то ищет в буфете.

— Этот? — показал он издали пузырек.

Мама посмотрела:

— Да нет же! Ой, уморишь. Камфарное у задней стенки, в пузатеньком, в пузатеньком!

Опять он стал перебирать лекарства. Тетя Адель говорила:

— Помнишь, Эрнест, нашу елку? До потолка! А как бывала убрана! Однажды в новогоднее утро, — она весело рассмеялась, — я нашла под своей подушкой подарок Деда Мороза — розги. Ах, как я плакала! Ведь ты, и Виолетта, и Эмиль получили игрушки!

Папа нашел наконец пузатенький флакончик:

— Этот?

— Да, да!

— Анна, может, не этот? Он был в самом углу.

— Этот. Говорю — этот, значит, этот.

Папа зажег спичку и стал нагревать в чайной ложке лекарство.

— Елку украшали тайно от детей, — продолжала тетя Адель, — и вот вечером распахиваются двери гостиной, и перед нашими восхищенными взорами…

— Как вы все, — мама назвала нашу фамилию, — не умеете жить. Все-то вам подскажи да еще и подтолкни. Ну? — подняла она глаза на папу. Решительно подставила ухо, папа влил туда лекарство, в тот же миг мама охнула, вскочила, заметалась.

Тетя Адель выронила из рук взбивалку, я громко, испуганно вскрикнула, Коля подскочил к папе:

— Бежать за «скорой помощью», да?

Дядя Эмиль схватил флакон, понюхал:

— Господа, это же скипидар!

Все замерли. Секунду стояла гробовая тишина. Потом мама четко и выразительно проговорила:

— Идол, что ты со мной сделал? — И, морщась от боли, она часто-часто запрыгала на одной ноге, стараясь вытряхнуть из уха скипидар.

У папы дрожали руки.

— Эмиль, что же делать? Может, в больницу?

— Не нужно! — отрубила мама. Ей стало легче.

Прибрали, стали смеяться.

— Ну денек, — усмехнулась и мама.

Ее бережно отвели в комнату — полежать на боку, чтобы скипидар вытек весь, до последней капли.

Коля пошел за чем-то в комнату, тетя Тамара смешивала на столе конфеты и орехи, елка была уже убрана, оставалось лишь зажечь свечи. Но это решили сделать перед тем, как сядем за праздничный стол.

— А блестки? — вспомнила тетя Адель.

Я в одно мгновенье придвинула стул к буфету, вскочила на него, потом на подзеркальник, что-то хрустнуло, выскользнуло из-под ноги, раздался оглушительный звон, и я увидела на полу осколки тонкой хрустальной вазы, которую еще в прошлом веке привезла моя бабушка из Франции.

Что тут было!

Тетя Тамара протянула:

— О-о-о-о!..

Тетя Адель смотрела на меня огромными голубыми глазами. Я спрыгнула с буфета ни жива ни мертва и в дверях дядиной комнаты увидела маму. Она тихо сказала:

— Убью.

Я вскрикнула, побежала вокруг стола, она за мной. Мы сделали два круга, и я поняла? будет бегать, пока не поймает. Я пырнула под стол, дверь оказалась почему-то открытой настежь, я в нее, по лестнице, во двор, на улицу. Остановилась только в конце второго квартала. И тут же примчался Алешка. Он видел, как я стремглав проскочила по двору.

— Что, мать набила?

— Убить хотела, — уточнила я.

Прибежала и Люся, принесла пальтишко и шапку — тетя Тамара передала, чтобы, значит, я не простудилась. А зачем мне жизнь?

— Давай убежим из дома, — предложил Алешка.

— А куда?

— В Африку. Они еще пожалеют, что лупили нас.

Что мне оставалось? Ведь разбила не нашу вещь, а общую. Свои вещи мама не жалеет и никогда не подняла бы шума из-за какой-то там вазы, но эта ваза принадлежит и дяде Эмилю, и тете Адели. В таких случаях мама очень щепетильна. Да еще этот скипидар. Мама не сказала, но это же совершенно ясно, что виновницей ее страданий являюсь я. Да и к тому же я им не родная… Это же теперь ясно как никогда!

— Люся, убежишь с нами?

— Нет.

— Мы Белку с собой возьмем, она будет защищать нас в дороге.

— О, если с Белкой, тогда я хочу.

И вот мы шагаем вверх по улице. Из окон домов льется свет и музыка. Через несколько часов начнется новый год. Мы прибавили шагу. Успеть бы перевалить через Лоткинскую гору: там, за поселком курдов, можно разжечь на поляне костер. Молодец Алешка — прихватил из дома спички, соль, картошку и лук. Поужинаем скромно, подремлем у костра, а завтра… Взойдет солнце, впереди будет весело бежать Белка, а кругом поля, горы… Так до самого Батума. А там прокрадемся в трюм парохода и — в Африку.

Белка весело бежала впереди. А улочки все глуше, темнее. Это уже не улочки — просто отдельные, прилепившиеся к склону горы дома. Крутой подъем. Взбирались по нему долго. Наконец гребень горы. Там порывистый, пахнущий снегом ветер. Тьма-тьмущая. Люся заплакала и захотела домой. Я обняла ее, старалась согреть, Алешка подбадривал и храбрился. Еще поднимаясь по склону, он подобрал большую палку и воинственно ею размахивал. Вдруг откуда-то из тьмы выскочила со страшным лаем огромная овчарка, и наша защитница Белка, отчаянно взвизгнув, пулей помчалась вниз. Овчарка за ней. Алешка помчался за обеими, крикнув, чтобы мы не двигались с места. Оставшись вдвоем, мы потеряли дар речи и тоже ринулись вниз. Как бежали! От резкого ветра перехватывало дыхание, чудилось — кто-то огромный, лохматый гонится вслед. Вылетели на свою улицу, а ноги уже подкашивались от небывалой, невероятной усталости. Я с разбега наткнулась на кого-то, он схватил за плечи, вскрикнуть не успела — узнала руки.

— Па-поч-ка-а-а-а! — заревела, обливаясь с облегчением слезами.

Он поднял меня, прижал к себе.

— Ты меня спас, спас!

— От кого? Куда вы убежали?

Я тяжело дышала. Он поставил меня на тротуар:

— Идем, все ждут. А где Люся?

Я показала рукой в сторону наших ворот.

— Идем скорей. И не бойся: не жалко нам этой вазы — всему приходит когда-нибудь конец. Но почему ты вдруг на буфет прыгнула?

— Я не вдруг, я за блестками! Папа, заступись!..

Мы вошли в галерею. Елка вся блистала в свете свечей. Стол был раздвинут и накрыт белой скатертью. Все, в том числе и Люся, уже сидели, и у каждого прибора, я это сразу заметила, лежала белая накрахмаленная салфетка.

— Разрешите Ирине сесть за стол, — сказал папа, — она больше никогда не будет огорчать нас.

— Конечно, конечно, — бодро проговорили все.

Я перевела дух. Если бы они знали, как мне захотелось оправдать их надежды. Села, взяла вилку. «Подождите еще совсем немножко. Я обязательно сделаюсь необыкновенно примерной и сдержанной. Я даже стану отличницей, вот посмотрите! Даже Оля Виноградова и та…»

Под полом раздался протяжный вой. Все перестали есть. Переглянулись. Я поняла, что Алешка завел Белку в подвал и оставил ее там в одиночестве. Вой повторился. Дядя Эмиль, чтобы удостовериться, не ослышался ли он, наклонил даже голову набок.

— О-о-о! — воскликнула тетя Тамара.

Дядя быстро взглянул на меня, не на Колю, но на Люсю, а именно на меня.

— Опять?

Я опустила голову.

— А давайте посмотрим, — неожиданно предложила мама.

Спустились в подвал. Белка понравилась.

— Пусть будет во дворе звонок, — сказала мама.

Дядя кивнул.

Ночью мне снился сон: летели с неба снежинки. Приближаясь к земле, они превращались в разноцветные, нежно мерцающие блестки, а Белка ловила их пастью и радостно лаяла.