Получили телеграмму: «Встречайте четвертого московский вагон тринадцать». Нана ехала к нам рожать.

— Какое нехорошее число тринадцать, — поежилась тетя Тамара. — Ей надо было сразу обменять билет.

Но поздно. Нана, по нашим подсчетам, находилась уже где-то недалеко от Тифлиса. Мы торопились. Коля по приказу мамы отодвинул умывальник и вырвал клещами гвозди из двери, ведущей в галерею тети Адели, тетя Тамара натерла полы, тетя Адель погладила занавески. Один дядя сидел без дела, но на голове у него были наушники, и он напряженно прислушивался, будто мог услышать по радио о приближении любимой племянницы.

Но вот ни секунды нет лишней. Коля и тетя Адель прыгнули в уже тронувшийся трамвай, тетя Тамара, взмахнув с подъезда рукой, все же крикнула: «Скорей, скорей!»

Еще надо было повесить занавески, подмести балкой, вынести в подвал кое-какие вещи и принести оттуда раму для репродукции картины Шишкина «Утро в сосновом лесу». Эту картину купили накануне в магазине канцелярских товаров. Она должна была придать галерее богатый вид.

Вдруг кто-то сильно постучал в подъезд. Дядя замер: стук показался чрезвычайно знакомым. Люся побежала отворять, и через минуту мы увидели Нану. Оказывается, мы перепутали время прибытия поезда. Коля и тетя Адель вернулись в следующем трамвае и вбежали в дом запыхавшись.

— Узнаю дорогие лица и дорогие привычки, — сказала Пана.

Приехала с базара мама, накрыли на стол. Мы не могли наглядеться на Нану — она стала еще красивее и сделалась какой-то определенной.

— Товарищи, наше метро — сказка! — восхищенно говорила она. — Представьте себе подземные дворцы из мрамора и металла. Все залито светом хрустальных люстр! Студенческий отряд нашего института тоже работал на отделке станций. Какие станции! Чудо! Ну, а вы тут как? Что у вас нового?

— О, у нас тоже стройки разные! Мост имени челюскинцев строят, новую набережную открыли. Вся в граните.

— Надо пойти посмотреть. А как учеба девочек? Ты, Иришка, как? Все еще обижают в школе?

— Не-ет. Я теперь сама бью.

Научилась? Правильно. За это люблю. А что еще нового?

— У нас собака!

— Откуда?

— Нашли!

Мы с гордостью показали ей Белку, снова вошли в галерею.

— Чем еще занимаетесь?

— Видишь карту полушарий? — спросила Люся.

— Вижу.

— Мы следим за военными действиями в Абиссинии.

— Ого! Посмотри, как выросла моя сестренка!

— А что говорят в Москве? — спросил дядя.

— Возмущаются. Это же беспрецедентно — применять отравляющие газы против абиссинцев, вооруженных всего-навсего стрелами. А что в Германии делается? Читали в газетах? Гитлер высчитал, что на каждого немца в Германии приходится в восемнадцать раз меньше площади, чем на каждого русского в России.

— Подсчитывает — значит, напасть собирается, — сказала мама.

— Пусть только сунется, — нахмурил брови Коля.

Нана похлопала его по плечу:

— Правильно, Николя! Ты достойный потомок коммунаров.

На другой день она уже заскучала по Москве и собралась на лодочную станцию. Мы ее не пустили Еще родит там. Дядя Эмиль велел ей совершать неутомительные прогулки, и мы с Люсей повели ее после обеда в сквер. Она смотрела по сторонам и смеялась как иностранка. В сквере кусты со всех сторон обломаны, бассейн давно сухой. Сели на единственную, расшатанную скамейку. Посидели. Потом повели Нану на улицу и показали милицейский пост у хлебной лавки. Милиционера не было ни поблизости, ни вдали. Пана рассмеялась:

— Исчерпывающе.

Всю неделю мы развлекали Нану Как могли: пели ей песни, танцевали перед ней. В выходной день ее развлекли квартиранты.

Взошло солнце, хозяйки развесили на заборе и на проволоке матрацы, одеяла. Повалил дым и пар из дверей прачечной — началась стирка. Бочия уселся под миндалевым деревом. Четыре месяца назад он вышел на пенсию и начал писать стихи. Папа сказал — гекзаметром. Когда Бочия уселся на скамеечку и стал, как всегда, громко декламировать, поминутно заглядывая в раскрытую столистовую тетрадь, мы заторопили Нану, иди, мол, скорей, посмотри.

Бочия, размахивая свободной рукой, прочел:

Нана вытаращилась на него: такого она не ожидала.

А Бочия, ни на кого не обращая внимания, читал еще и еще. Он спешил. Ведь всю неделю писал не разгибая спины — надо было успеть в выходной день «опубликовать» свои творенья.

Пришла с базара Тоня. Бросила сумку на свой кухонный столик.

— Поэт чертов! — без всяких церемоний громко сказала она. Еще бы. С тех пор как переехали сюда эти люди «с приветом», нет ей покоя и сна. Хоть с фабрики не приходи. — Тут голова трещит и времени в обрез, а еще эта «музыка»! Да замолчи ты!

Услыхав эту реплику, Бочия, не поднимая головы, умолк на мгновение, потом окинул Тоню долгим презрительным взглядом и продолжал, чуть понизив голос:

— Ври больше, — бесстрастно, заметила Тоня. — Так бы ты и отдал! — Она ловко заправила керосинку, загородила ее от ветерка фанерой.

— Губа не ду-ура, — усмехнулась Тоня, с силой разрубая на доске капусту.

продолжал с пафосом Бочия.

— Ой-ей-ей! — иронически отреагировала Тоня.

Они говорили каждый свое, не глядя друг на друга, словно их отделяла стена. Вдруг видим: к Бочии сзади подкрадывается Дарья Петровна. Не успели сообразить, зачем она это делает, а она уже плеснула на него из кружки холодной водой. Бочия вскочил, погнался за женой. Длинный, худой, в болтающейся на костлявых плечах полосатой пижаме, он был так комичен, что все мы просто визжали от смеха. А Нана схватилась за живот. Хотели отвести ее от окна, но она оттолкнула — во дворе шел настоящий бой. Дарья Петровна, схватив шланг у прачечной, направила на мужа струю воды. Бочия вырвал шланг и хлестнул им жену. Она с визгом наутек. Он за ней. Не догнал, схватил в бессильной ярости кастрюльку с Тониной керосинки.

— Тпррру! — закричала Тоня. — Эй, эй!

Лаяла Белка. У заборов хохотали соседки, во двор с улицы заглядывали прохожие.

Бочия поставил кастрюлю на место и ринулся к своей керосинке. Дарья Петровна заголосила. А он прыгнул в галерею и заперся там.

— Открой! — забарабанила она в дверь кулаком. — Думаешь, я не замечаю, как ты хочешь кому-то поправиться?

— Пошла прочь! Не открою!

— Я же о тебе забочусь, глупый! Кто же, кроме меня, остановит тебя, дорогой?

Он не ответил.

— Э-э, когда умрешь, только я одна буду тебя хоронить и оплакивать! Думаешь, ты кому-нибудь нужен?

Тишина.

— Бочия!

Тишина.

— Он лег спать, — сказала Нана.

Все рассмеялись и начали комментировать ситуацию по-грузински и по-русски. Дарья Петровна окончательно расстроилась:

— Бочия, ты что, правда лег спать, а я?

Тут уж все покатились со смеху, а Дарья Петровна будто ничего не видела и не слышала.

— Бочо, золотце, — вкрадчиво начала она, — отвори мне. Разве и пошутить нельзя? Что я, хуже других — ты со мной совсем не разговариваешь, а для других стихи пишешь.

Бочия ответил руганью. От крика он сразу охрип и осип.

— А-а-а! — заполыхала она гневом. — Ну подожди! Я сейчас милиционера приведу!

— Приведи!

— Приведу!

— Иди ты со своей милицией знаешь куда?

— А я им скажу, что ты нас посылаешь…

— О, чтоб тебя!..

Она засеменила к воротам. Мы, дети, за ней. На посту милиционера не было. Алешка заглянул в хлебную лавку, а он там.

— Вано, — сказала Дарья Петровна, — арестуй моего мужа.

— Что случилось?

— Он милицию ругал.

— И из-за этого ты сюда бежала?

— Нет, не из-за этого. Он меня побил.

— Это который? — повернулся милиционер к продавщице.

— Поэт, — кокетливо ответила она.

Милиционер попытался обратить все в шутку. Ему это иногда удавалось — после учреждения на Лоткинской милицейского поста жители по всяким пустякам обращались к постовому, и он уже изучил их психологию. Он сказал, что Дарья Петровна должна беречь здоровье, все в районе начнут умирать без ее помощи, а это непорядок… Но Дарья Петровна, обычно неравнодушная к лести, не сдалась. Она зарыдала самым натуральным образом. Тогда он, поняв, что так просто от нее не отделаешься, бросил еще один многозначительный взгляд на продавщицу и зашагал в наш двор. Вошел, револьвер на боку.

— Дети, по домам! — заволновались взрослые.

Постовой постучал в галерею Бочии.

— Аткривайтэ! — сказал по-русски.

— Чтоб ты сдох! — ответил по-грузински Бочия.

— Аткривайтэ, торе… — сразу перешел на грузинский милиционер.

Может быть, его тон и убедил бы Бочию, но в разговор вмешалась Дарья Петровна.

— Бочо, золотце, — заворковала она, — отопрись, родной, я тут, ничего он тебе не сделает!

Услышав голос жены, затворник как с цепи сорвался. Он стал проклинать ее — «всесоюзную и районную сплетницу», а заодно и республиканскую милицию.

Постовой объявил об аресте Бочии:

— Именем закона…

Бочия сразу отпер дверь.

Одевался молча. Жена молча подавала одежду, чистые носки, носовой платок. И все же не утерпела:

— Проклятая милиция. На посту не стоят, где-то время проводят: ха-ха-ха, хи-хи-хи! — передразнила она с ужимками.

— Вах, какая женщина! — картинно повернулся к нам милиционер и повел в милицию обоих.

Держали их там недолго. Вернувшись, Бочия снова сел во дворе на скамеечку, стал озабоченно просматривать стихи и делать на полях тетради пространные заметки, Дарья Петровна долила в керосинку керосин и, примостившись на пороге галереи, начала усердно толочь в деревянной ступке специи.

Ночью у Наны начались роды. Все вскочили. Немедленно в роддом! А на чем ехать? Трамваи не ходят. До вокзальной площади пока добежишь, дважды можно успеть родить.

Разбудили Дарью Петровну. Она пришла, густо намазанная кремом и с папильотками на волосах:

— Ну вот видите? Ни одно хорошее дело не обходится без Дарьи Петровны.

Нана глядела с недоверием. Детей отослали по комнатам спать, но какой там сон: из галереи поочередно доносились то громкие стоны, то смех. И, по-моему, громче Дарьи Петровны смеялась роженица.

Под утро родился мальчик. Все говорили — будет чемпионом, как отец. Через десять дней, совершив то, за чем приехала, Нана собралась уезжать. Упаковали вещи, отворили подъезд. На улице что-то затарахтело.

— Трамвай! — обрадовался Коля.

Но это был какой-то автобус.

— Скорей выходите, я попрошу шофера, может, он довезет!

Но просить не пришлось. Это был новый автобусный маршрут: «Лоткинская — вокзал».