Пять месяцев папе не выдавали денег по бюллетеню. Говорили, что за совхозом числятся какие-то неоправданные расходы. Через некоторое время отец был обвинен в хищениях. Мама пошла в управление к начальнику отдела. Важный и разъевшийся, как султан, он восседал за огромным столом, уставленным мраморными письменными принадлежностями. Вопросы мама изложила сразу, чтобы был ясен ход разговора: на каком основании мужа обвинили в растрате? почему столько месяцев длится расследование, кому это на руку? как смеют задерживать выдачу денег по бюллетеню, ведь обвиняемый не лишен прав?

— Выйдите из кабинета, — буркнул сквозь зубы начальник.

— Что вы сказали? — не поняла она.

— Сначала нужно записаться на прием!

— Но я уже здесь и…

— Таких, как вы, знаете сколько?

От неожиданности она растерялась и отступила к двери. За дверью, в приемной, никого не было. Мама долго ждала, пока придет секретарь. Секретарь пришла, но записала маму на прием не сразу — звонили на столе телефоны, приходили какие-то люди с вопросами. Наконец маме было дозволено войти в кабинет. Начальник не предложил сесть. А стульев было много. Они стояли по обе стороны длинного и пустого, покрытого красным сукном стола. Она выдвинула один перед самым столом начальника и села, не дожидаясь приглашения. Это явно покоробило хозяина кабинета.

— Ну, только покороче.

— Постараюсь.

Начальник взглянул на секретаря, и секретарь поспешно положила перед ним раскрытую папку с бумагами. В кабинет без стука вошел с еще одной папкой какой-то сотрудник. Пришел и сел на стул еще какой-то человек. Начальник кивнул ему по-приятельски и стал размашисто подписывать бумаги. Одновременно он переговаривался со своими приятелями, заставляя маму умолкать на полуслове. Он открыто издевался над ней. Она не выдержала.

Встала, постучала костяшками пальцев по столу и тихо, как ученика, спросила:

— Тебя кто сюда посадил?

Глаза его расширились.

— Ты зачем здесь? А ну лезь туда! — указала она под стол. Самообладание покидало ее, горечь обиды душила.

Он высоко вздернул брови: в уме ли эта женщина?

— Это вы мне?

— Да, тебе.

— Как вы смеете тыкать? Да я вас… И кто вас будет спрашивать, на месте я или…

— Живо под стол! — крикнула она. — Там твое место!

— Она ненормальная, — поспешно сказала секретарь, заглядывая в глаза начальнику и подавая ему стакан с водой.

Мама выбежала из кабинета. Ее трясло как в лихорадке. Она не жалела, что высказалась до конца. Да лучше смерть, чем такое унижение. И за что? За то, что Эрнест мешает им безобразничать? Она теперь ни на йоту не сомневалась в том, что этот начальник в одной шайке с Гжевским и ему подобными. Следом за мамой бежала по коридору секретарь:

— Постойте! Вы же не выслушали начальника! Комиссия по расследованию дела о хищениях уже создана!

Мама не хотела слушать. Все Они были ей противны. До омерзения.

А по управлению вскоре распространился слух, будто жена директора Мухатгверды потому такая смелая, что у нее в Москве родственник большой человек. Кто распространял такие слухи, оставалось загадкой, но, несомненно, это был наш доброжелатель. Потому что после этого кое-кто в управлении даже стал заискивать перед мамой, и ей было неприятно и больно за людей.

Вернувшись из больницы, папа через несколько дней узнал, что он вот уже три месяца как снят с работы. Там же, в управлении, у него случился сердечный приступ, его опять отвезли в ту же железнодорожную больницу.

Мама работала в две смены, но денег все равно не хватало. Все, что можно было, мы уже продали. Коля немного подрабатывал: напилил одной женщине дров. Окрыленный такой удачей, он сказал нам, что поищет еще какую-нибудь работу, и после школы, во второй половине дня, долго где-то пропадал. Принес два рубля.

— Где ты их заработал?

Он замялся.

— Украл? — испугалась мама.

— Нет, мама, не бойся, — сказал Коля. — Воровать я никогда не буду. Один парень научил меня: купи, говорит, пачку папирос, а потом продавай их в розницу. Многих устраивает покупать одну папиросу, хоть и платят за нее вдвойне. Я так и сделал. Возьми эти деньги, купим для папы что-нибудь питательное — он у нас совсем слабый.

Такой заработок был бы, конечно, подспорьем к нашему бюджету, но мама боялась:

— Не надо. Запрещено это. Еще арестуют.

— Ладно, не буду. Ты не беспокойся. Тут объявление в газете, вот посмотри: «Требуются крикуны для розничной продажи „Вечернего Тбилиси“».

— А школа? Тебе, Колюнчик, учиться надо. А я придумала, посмотрите, дети. — И мама развернула перед нами детскую клеенку с нарисованными на ней цветами. — Ну как? Как вам это нравится?

— Красота, — сказал Коля.

— Вот и буду продавать эту красоту.

Эти желтые детские клеенки! Они мне запомнились на всю жизнь. Маме очень не хотелось брать меня или Колю на базар. Но другого выхода не было: она боялась упасть среди толкотни людской — у нее от недоедания и переутомления часто кружилась голова. Так и ходили с ней: то я, то Коля.

Клеенки, которые стала разрисовывать мама, вначале не пользовались спросом. Пейзажи и натюрморты никого не интересовали. Покупатель требовал натуры. И мама наловчилась рисовать две картины: пышную полуобнаженную красавицу, которая сидела на берегу озера и кормила лебедей, и гадалку с огромными глазами, которая предсказывала по руке опять-таки толстой полуобнаженной красавице ее судьбу. Эти «шедевры» потешали всех в доме, зато на них был спрос.

А как было стыдно зазывать покупателей и торговаться с ними. Они оглядывали мамины произведения, потом так же придирчиво — нас, снова — товар и снова — нас. Как будто мы тоже продавались. Некоторые покупательницы говорили, глядя на меня: «Ой, бедненькая — какая худенькая!.. Отца у тебя нет, девочка, да?» — «Мой отец живой», — сердито отвечала я. «Живой? Вах! — И снова о своем: — Над кроватью эту дорожку повесить или над диваном?.. За такие деньги ковер купить можно». Меня очень возмущала эта ложь. А они отходили, исчезали в толпе, чтобы через некоторое время появиться перед нами опять. И снова начиналась изнурительная торговля.

Особенно долго рассматривали дорожки молодые крестьянские парни. Улыбались, хмыкали, уходили и опять приходили, ведя за собой односельчанок — теток или матерей. Это были усталые, озабоченные женщины. Но взглянув на дорожки, сначала стыдливо отворачивались, потом робко разглядывали, потом давали парням по шее и в веселом оживлении уводили их.

И снова перед нами те, кто подходил и торговался прежде. Они могли торговаться часами. Раз я даже заплакала от стыда и обиды: ведь уступали мы с мамой, уступали! Но чем больше уступок делали мы, тем пренебрежительней относились покупатели к маминой работе.

Вскоре мама перестала брать меня с собой. Она сказала, что предпочитает упасть и умереть, чем калечить мою душу.

Продукты покупал и приносил с базара Коля. Он шел туда специально перед самым заходом солнца, и мы удивлялись: как ему удается покупать так дешево? Коля объяснил это просто: надо только знать, когда ходить на базар, и уметь отличать горожанина от крестьянина. Крестьянин всегда уступит потому, что продает свое, и еще потому, что ночевать ему в городе негде. Вот он и отдает свой товар перед закрытием базара за полцены. А еще нужно торговаться с теми, у кого мало продуктов осталось. Такие продавцы вообще почти даром отдать готовы — все равно ведь выбрасывать.

Это была целая наука, и все наши хвалили Колю. Слава о его умении покупать долетела до ушей Дарьи Петровны. Она сразу увязалась с Колей на базар, посмотреть, как он торгуется. Они вернулись оттуда расстроенные. Коля оправдывался: Гиж-Даро мешала ему. Она болтливая и любит поучать. А с крестьянами нужно держать себя достойно, болтливость и поучения их раздражают.

Объяснения Коли на следующий день подтвердились: он пошел на базар один и, следуя своему методу, купил все, что нужно, по баснословно низкой цепе.

Маме в тот день тоже повезло. Она пошла в бухгалтерию управления узнать, когда же папе дадут деньги по бюллетеню, и рассказала главному бухгалтеру о нашем тяжелом положении. Он выслушал, пытливо посмотрел ей в глаза и, отведя ее в сторонку, зашептал:

— Поклялись Своими детьми, что не выдашь меня!

Она поклялась.

— Верю тебе, у меня самого сын единственный. Сначала скажи — была в политотделе?

— Да, но что толку?.. Георгия Вахтанговича там нет…

— Да, да, — поспешно перебил он.

— А новый работник не знает положение дел.

— Напиши в Москву! Требуй, чтобы прислали комиссию! И чтобы срочно, слышишь? Другие уже написали. Дело ведь не только против твоего мужа затеяно. Все рассказать пока не могу, действуй!

— Спасибо вам, Михаил Силованович! Век не забуду…

— Не. за что. Я делаю, как совесть подсказывает.

Ночью я проснулась от громкого шепота мамы:

— Эмиль, Эмиль, проснитесь, кажется, стучат!

— Да, да, — торопливо отозвался он.

Стук повторился.

Мама встала. Коля хотел включить электричество.

— Не надо. Лежи.

Сквозь щели ставен пробивался свет уличного фонаря, и оттого, что мама, поспешно одеваясь, металась в полутьме, мне стало страшно.

— А может, к больному зовут? — сказала тетя Тамара.

Пока дядя нащупывал под кроватью шлепанцы, мама сама прошла в переднюю. И сразу зазвякали все засовы и цепочки. Тетя Тамара включила электричество. В комнату вошли два милиционера и двое в штатском:

— Здесь живет директор совхоза Мухатгверды?

— Да.

— Где именно?

Мама повела их в нашу комнату. Нас с Колей подняли: хотели посмотреть, что лежит в сундуках. Они что-то настойчиво искали, а что, я не могла понять. Коля оделся, как будто собрался в школу, и завязал на груди пионерский галстук. Он был так бледен, что веснушки на носу казались нарисованными.

Нашу комнату обыскали очень тщательно. Рассыпали и не подобрали мою мозаику. Потом принялись за дядины ящики. А там в маленьких коробочках и баночках аккуратнейшим образом была сложена всякая всячина: кнопки, булавки, гвоздики, перья… Незваные гости с недоумением переглядывались, они были явно недовольны. Перерыв все в комнатах, спустились в подвал. Постояли там несколько минут, порылись в сундуках, где лежали книги, старые журналы, валенки и другие, ненужные вещи, и вернулись вместе с дядей и мамой наверх.

— Есть у вас где-нибудь другая квартира? — спросил один из них.

— Нет, — ответила мама.

— А деньги?

— Откуда они у нас?

— А… куда ваш муж дел двести восемьдесят тысяч?

— Какие двести восемьдесят тысяч?

— Которые получил за трубы.

— За какие трубы?

— Не притворяйтесь! Он получил водопроводные трубы и, не завозя в совхоз, продал их на сторону.

— Этого не может быть!

— Ха! Жены о мужьях всегда последними узнают. Неужели он не принес домой ни рубля?

— Он и не видел этих труб. Не там жуликов ищите.

— Вы нас не учите, где искать!

Они ушли быстро и не простившись.

Некоторое время мы не могли опомниться. Прибрали.

— Дело плохо, — сказала мама. Она не находила себе места. Легла. Снова встала.

— Как они смели обыскивать нас? — спросил Коля. — Кто они такие?

— Черт их знает! Показали ордер на обыск, а кто его им выдал?..

Мама оделась, причесалась.

— Эмиль, надо что-то делать.

Он только вздыхал.

— Надо идти к Эрнесту. К нему могут в больницу пробраться — скажут об этом обвинении, и он не вынесет удара. Эмиль! Прошу вас, пойдемте!

— Сейчас три часа ночи.

— Утром, может быть, поздно будет.

Они ушли.

— Коля, папу арестуют?

— Нет. Его оправдают, вот увидишь.

У отца моего в ту ночь и правда был тяжелый сердечный приступ. И если бы не присутствие дяди и мамы, которые подняли на ноги весь медперсонал, неизвестно еще, чем бы закончилась для него эта ночь. На рассвете боли в сердце наконец отпустили. Он уснул.

Через несколько дней поползла по Нахаловке весть: исчез главный бухгалтер управления. Он пропал бесследно. Слухи были разные. Одни говорили, что он крепко замешан в растратах и потому предпочел скрыться от правосудия. Другие горячо защищали его, уверяя, что он жертва подлых мерзавцев. Его искали не только родные и близкие. Его разыскивали органы власти. Но тщетно. В низовьях Куры рыбаки нашли утопленника с явными следами насильственной смерти. Труп был изуродован до неузнаваемости. И все же говорили, что это Михаил Силованович.

Расследование дела о хищениях — а обвинялись в хищениях государственных средств кроме моего отца еще и другие руководители хозяйств — было приостановлено из-за отсутствия главного бухгалтера. Тем временем приехала из Москвы комиссия и быстро разобралась в деле. Начальник отдела, его помощник Гжевский и некоторые другие были арестованы. Маме в управлении сказали, что отец наш полностью оправдан. Его жалованье мы получили сразу за шесть месяцев.