Прибежала Ламара. Вызвала к воротам, сказала, что он будет ждать вечером. Он вчера целую пачку «Беломора» выкурил на балконе, вот как страдал. Роберт даже сказал: «Еще один такой вечер, и Отари покончит с собой».

Ах, этот Роберт!

— Меня мама не пускает, — пожаловалась я, — говорят: ходи к подругам днем.

Ламара горячо посочувствовала и стала придумывать, как бы мне вырваться из дома вечером.

— Знаю! Сегодня ученья МПВО…

— О, ученья?!

И моментально созрел план. Пойти к Ламаре еще засветло, а когда начнется затемнение, естественно, задержаться там.

— Только выходи из дома пораньше, а то твоя мама вспомнит о затемнении и не отпустит…

В школе в тот день нас еще и еще раз предупредили, чтобы мы во время учений МПВО вели себя достойно и были бы дисциплинированными.

Дядя Эмиль еще накануне в который уже раз тщательно проверил, не выбивается ли из окоп дома свет. А маму и тетю Адель предупредил: как только начнется ученье, он, уж покорнейше извините, вообще выключит электричество. Чтобы не было никаких сомнений, а главное эксцессов с бабкой Фросей.

Лева сказал, что это насилие над личностью, — он не позволит выключить электричество, потому что читает «Пармскую обитель», которую нужно вернуть товарищу завтра.

Чуть было не вспыхнула ссора.

— ТУЭС сам выключит свет, — сказала мама.

Так и случилось. Едва лишь заводской гудок протяжно оповестил о противовоздушной тревоге, электричество разом погасло во всем районе. Люди стали, чертыхаясь, зажигать керосиновые лампы, да так и сидели с ними, прикрутив фитили. Рокотали в темном небе самолеты. В городе было темно, хоть глаз выколи.

Почти у каждых ворот дежурили назначенные заранее дружинники из местных жителей. На нашем подъезде сидели Дарья Петровна и тетя Юлия. Дарья Петровна была страшно взволнованна и жаждала, чтобы кому-нибудь срочно понадобилась ее медицинская помощь. Но вокруг было до обидного спокойно, многие жители просто-напросто улеглись спать, хоть часы показывали только девять.

Я в это время находилась у Ламары, Лева тоже. Хоть дома с нетерпением ждала его «Пармская обитель», он все же решил не терять такого хорошего, романтического вечера рядом со своей подругой.

Мы вышли на балкой. Было жутко и весело.

— За время войны с белофиннами ни один вражеский самолет не показывался над Ленинградом, — сказал Роберт.

— А там же близко, — заметил Федя.

— Ну и что? Они боялись наших истребителей.

— Могучие сейчас истребители у немцев, — сказал Игорь, — «Мессершмитт-110». Он сопровождает бомбардировщиков и патрулирует.

— Да, потому англичане не могут использовать бомбардировочную авиацию в дневное время. У них нет таких самолетов.

— Неужели будет война? — тетя Кэто ужаснулась.

— Войны не будет. Мы — самая сильная держава и не хотим войны.

— Да, но посмотрите: уже и в Ливии война, и в Албании, и в Китае что делается…

— Пусть только попробуют сунуться! Мы им такого покажем, что эй-ей-ей!

— Никто не в силах победить нас!

Игорь тихонько запел:

— Ой, деточки мои, — вздохнула тетя Кэто.

— дружно подхватили мальчики.

И показалось, что они уже совсем взрослые.

У меня по коже мурашки побежали: да, да, никто не в силах победить нас.

Ведь нас так много, мы такие дружные, ну кто, кто осмелится пойти на нас войной?

— Скорей бы начали прокладывать железную дорогу по Черноморскому побережью, — сказал дядя Ило. Он только что вернулся с завода и сообщил радостную весть: их бригада отремонтировала еще один электровоз раньше назначенного срока. — Вот если бы строители так же дружно и быстро строили, как ремонтируем мы. Очень нужна эта дорога, очень.

— Ничего, — сказал Лева, — дело не в дорогах. Если начнется, мы их техникой задавим, техникой!

— Да, она у нас колоссальная, — подхватил Роберт.

Вот снова загудел заводской гудок, давая отбой треноги. Надо было бежать домой… Но Федька завел патефон, и мы опять танцевали. Я могу танцевать без конца.

— Все же надо идти домой, Отар.

— Хорошо. Пойдем, — сразу согласился он. Весь вечер Отари был какой-то озабоченный. Сам на себя непохожий.

Вышли на улицу. Лева простился с Ламарой и зашагал по улице мимо нас.

— Постой! — крикнула я.

Вернулся.

— Что?

— Не успеешь выспаться, да? Из-за тёбя меня мама будет ругать.

— А… «Пармская обитель»?

— Не ври, спать завалишься!

— Как захочу. А ты, Отар, давай тоже домой. Голову на плечах иметь надо.

Последняя фраза удивила: ведь Лева никогда не вмешивается в дела других. Он же враг насилия.

Я все же крикнула:

— Неужели так спать хочется?

— Как вам — гулять! — не оборачиваясь, крикнул в ответ.

Отари вздохнул:

— Да, надо идти домой.

— Какой противный этот Левка!

— Я провожу тебя.

Кивнула.

На улицах была еще какая-то торжественность — повсюду встречались возвращающиеся домой дружинники и дружинницы. Они тихо разговаривали, смеялись. Отари взял меня легонько за локоть и вздохнул.

— Что так тяжело? — поддразнила я.

— Эх! — воскликнул он печально. — Если бы человеку дано было угадывать мысли другого.

— А стало бы легче, если бы угадала? — на мгновенье мелькнула мысль: а может, он хочет признаться мне в любви? Но я эту мысль сразу отбросила — вид у Отара был какой-то пришибленный.

— Да что с тобой? Дома неприятности? Тебя тоже мама ругает за…

Он рассмеялся:

— Нет. Мама не ругает.

— А что случилось?

— Да так, ничего. Ну ладно, хватит. Эх-ха-ха!

Такого горестного возгласа я, по правде говоря, еще ни разу от него не слыхала.

Как мне стало потом известно, в день этих самых учений МПВО он получил в школе сразу три двойки. Это было для десятого класса ЧП. Сразу созвали комитет комсомола. А он сам член комитета. Постановили: если за неделю не исправит двойки, не только из Ламариной компании выставят, но и в личное комсомольское дело выговор влепят. Лева угрожал, и Игорь угрожал всячески. Отара ведь на буксир брать не надо, как взяли Федьку. Отар сам вполне может подтянуться, если возьмет себя в руки. Ему разрешили прийти к Ламаре в день учений МПВО только потому, что понимали: в такой необычный, тревожный вечер учеба все равно не пойдет в голову.

Но я же всего этого не знала. И мы с Отаром решили один раз, только один разочек пройтись по Советской улице в Грма-Геле.

Фонари, фонари… Две сверкающие нити. Их трепетный свет манил, зазывал все дальше и дальше. Мы шли, взявшись за руки, забыв обо всем на свете. Вот так идти и идти… А каждый огонек, так заманчиво влекущий к себе, вблизи всего-навсего телеграфный столб с электрической лампочкой на верхушке.

— Почему так, Отар? Почему вблизи совсем не то, что издали?

— А ты б хотела, чтоб разворачивались перед нами огненные цветы? У меня эти огни вызывают другие чувства: что-то грандиозное нарастает в груди, жажду подвигов, славы!

— Где подвиги, там всегда слава.

— Да! Значит, ты меня понимаешь?

— Понимаю, Отар, понимаю!

— Вот, например, Чкалов. Неужели нужно учиться только на пятерки? — После небольшой паузы Отари сказал: — Ведь Чкалов пошел добровольно в армию, когда ему было всего пятнадцать лет! И стал летчиком-испытателем. Без всякого образования он однажды за сорок пять минут сделал в воздухе двести пятьдесят мертвых петель!

— Он же на летчика учился.

— И я буду учиться на летчика!

— Говорят, Чкалов — самородок, — вспомнила я слова моего одноклассника Клима.

— Я не похож на Чкалова? — резко остановившись, браво посмотрел Отар.

— Ты?

Мне хотелось сказать, что Отари лучше всех на свете. Второго такого не было и не может быть!

— Ну, говори!

— Похож!

— А представляешь, когда я поступлю в авиационное училище и надену летную форму?

— Да!

— Сначала я промчу тебя на самолете.

— Боюсь, это, наверно, страшно.

Он радостно рассмеялся:

— Со мной не побоишься?

— С тобой — нет.

Отари начал рассказывать, какие ощущения испытывает летящий в самолете человек, как давит на барабанные перепонки воздух при взлете и посадке, я ахала и охала, в это время совершенно неожиданно, как снег на голову, свалился откуда-то сверху будничный вопрос.

— Скажите, который теперь будет час? Э? — спросил пьяненький человек, сидевший на подоконнике бельэтажа.

Я вспомнила: ой, а мама?

— Счастливые часов не наблюдают, — ответил на ходу Отар, я уже потащила его за руку.

Он понял не сразу, слишком далеки были его мысли в этот момент. Но потом тоже вспомнил, помчались…

И вот я дома.

— Где ты была?

Я стояла перед мамой низко опустив голову.

— Где ты была, я тебя спрашиваю?

Я взглянула — вид у нее был такой, будто она уже не надеялась увидеть меня живой. Что сказать? У Ламары? А если пойдет и проверит? И все же сказала:

— У Ламары.

— До сих пор?

— Потом она провожала меня, мы разговаривали.

— Знаешь, который час?

Я глянула на ходики: час ночи.

— Ну, что скажешь?

Я молчала.

— Отвечай, где ты была, иначе я не знаю, что я с тобой сделаю!

Я решила молчать.

— Так. Завтра приедет отец и отравляйся с ним. Я не буду ждать, пока ты принесешь мне в подоле.

— Мама!

— Не желаю с тобой разговаривать!

— Но я же ни в чем…

— Где была?

— У Ламары.

— А потом?

— Отари провожал меня.

— Какой Отари?

Один мальчик.

— Это тот, чьи стихи…

— Да.

— Так. Раньше ты говорила, что ходишь к Ламаре, и я была спокойна, потому что знаю эту семью. А теперь оказалось, что один мальчик…

— Он очень, очень хороший!

— Вот что, — решительно проговорила мама. — Пока не окончишь школу, ни о каких ночных прогулках не может быть и речи. И ты дашь слово…

— Нет.

— Ах вот как?.. Значит, прогулки с каким-то мальчишкой дороже тебе, чем покой матери?

— Он не какой-то.

— Представляю.

— Нет, ты даже не можешь представить! Он замечательный! Такого я больше никогда не встречу! Никогда!

— Все ясно.

— Ничего тебе не ясно! Ты даже не интересуешься, кто он, из какой семьи!

— Мне совершенно все равно, кто он: Отари, Петька, Тимошка… И из какой он семьи.

— Мама, послушай!

— Не желаю ничего слушать! Хватит с меня. Завтра поедешь в Уреки!

Я молчала.

— Поняла?

— Да.

— И что?

— Ничего.

Обида душила. Теперь хотелось только одного: уехать. Уехать навсегда, чтобы не видеть ее, жестокую и несправедливую. «Зачем мне жить с ней? — думала я. — Она даже выслушать не хочет. Как будто я не человек, а вещь какая-то. Отар такой хороший, такой умный и честный парень, а ей даже неинтересно, кого я люблю. Люблю!

И никогда она не заставит меня разлюбить его!»

Я легла на свой сундук, укрылась с головой и долго давилась слезами.

Приехал папа. Я простилась в школе с Алексеем Ивановичем и с классом. Сказала, что еду на несколько месяцев, потому что папа болеет и не может сейчас жить один.

Пришли мы с папой на вокзал — мама не захотела проводить нас — и вдруг видим: Ламара, Игорь, Роберт, Надя, Гертруда и даже Федя — все стоят на перроне. Как я обрадовалась. Подскочила, расцеловалась с девочками. Я уже чувствовала себя сподвижницей, вроде княгини Волконской или княгини Трубецкой. С тою лишь разницей, что уезжаю не «к», а «от» своего любимого.

Я гордилась предстоящим «подвигом» и горевала. А где тот, из-за которого еду в глушь? Он-то почему не пришел?

— Куда, куда ты едешь? — сморщился Роберт. Он притворялся — Лева уже оповестил их всех о конечном пункте моего следования.

— В Уреки, — все же с грустью пояснила я.

— Где эти Уреки? В какой части света?

— В Гурии, недалеко от Кобулети.

— А, значит, ссылка на юго-запад?

Все рассмеялись. И я, несмотря на трагизм моего положения, тоже не удержалась.

Ламара, улучив момент, зашептала мне на ухо:

— Отари утром в деревню свою уехал. Дедушка там заболел. Ты пиши мне письма, я буду ему передавать.

Поезд шел по узкой долине. Я с тоскою смотрела на горы. Где-то там, за этими горами, еще горы. А потом еще и еще. А на самых высоких, почти у альпийских лугов, деревня Отара. Он рассказывал. Любовь моя! Если бы он знал сейчас, что я мчусь в противоположную сторону.

Стемнело. Проводник стал раздавать белье. Папа уже давно разговаривал с пассажирами. Я постелила постели, взобралась на верхнюю полку и стала смотреть на проплывающие мимо огоньки.

Огоньки, огоньки… А ведь всего сутки назад: «Я не похож на Чкалова?» И эти синие-пресиние глаза.

Слезы текли по моим щекам, я не утирала их. Было больно и сладко так страдать.