Было позднее утро. меня разбудил голос папы:

— В этом году, — говорил он в дядиной комнате, — арктическая навигация имеет более обширные задачи…

— Папочка! — крикнула я, вскочила, оделась. — При ехал! Папочка, как все хорошо! А знаешь, как мы веселились? Всю ночь! А какие тосты были, какие тосты! У Ламары брат служит в Бресте. Она встала и сказала: «Мы тут веселимся, а наши бойцы на границах не спят — охраняют нашу счастливую жизнь. Давайте выпьем за них!» Мы дружно встали и стоя выпили. Почему-то было грустно, грустно. Мы три раза сказали: «Клянемся беречь нашу Родину!» Папа!

А знаешь, кто был революционером в нашем дворе? Ярошенко!

— Вот это новость. А как узнали?

Я рассказала.

— Папа, мы Раньше думали, почему у нас тут нет героев? Мы их просто не видели! Оказывается, и отец Ламары, и дядя Резо были революционерами. Что же? Все, все боролись?

— Потому революция и победила.

— За революционеров мы тоже пили. Дядя Ило даже прослезился: «Не зря кровь проливали — достойная смена выросла». А на рассвете мы вышли в сад встречать солнце. Цвели ночные фиалки. Я никогда не видела, как они цветут. Какая прелесть!.. А небо!.. Сначала посветлело на востоке, вершины гор обрисовались тонюсеньким светящимся контуром, и вдруг брызнул первый, ослепительно яркий луч солнца. Папа! Мы очень счастливые, правда?

— Да.

— А сегодня в шесть часов вечера всей компанией идем на карнавал. Я оденусь цыганкой, мы с мамой уже сшили костюм. Буду разгуливать с гитарой и напевать романсы. Ой, дождаться вечера не могу!

Мы вышли в галерею. Там был Лева, он включил радиолу.

— Ты уже выспался?

— Представь себе, да. Как исполняется вот это па? — он неумело показал.

— Ты же, кроме вальса, ничего не признаешь.

— Ламара сказала, что будет танцевать со мной танго.

— А Милица Корьюс? Ну ладно, смотри.

Я показала.

— И все?

— Да.

Был солнечный день. Я стояла у раскрытого окна галереи. Через несколько часов вновь увижу Отара, и опять допоздна будем вместе. Сегодня, когда взошло солнце, все мы вышли из дома дяди Ило, взялись за руки и пошли вниз по середине улицы с песнями.

Отари у моих ворот задержался, заглянул в глаза:

— Не забудь эту ночь. Всегда помни, хорошо?

Нежась на солнце, я раздумывала над его словами.

Во дворе возник Робинзон. Глазам не поверила. Стоит под тутой, смотрит на меня и ухмыляется. Поманил пальцем. Я сбежала с лестницы.

— Абу заболел.

— Какой Абу? Ах да! Чем же он заболел?

— Любовью.

— А?

— Он в тебя влюбился так, что вах!

— А ты зачем пришел?

— Тебя видеть хочет.

Эта неожиданная и, главное, столь скорая «победа» развеселила и испугала — с воронцовскими шутить нельзя. А может, разыгрывают? Они же все время шутят, и не поймешь: правду говорят или дурачатся? Делать этому Робинзону нечего — из конца в конец города приперся.

— И что? Я должна немедленно мчаться? — попробовала отделаться шуткой.

— Нэ-эт… Зачем? Он сам здесь. — где?

— В овраге, с ребятами сидит. Какой будет ответ?

— Робинзон, ты просто… Скажи, шутишь?

— Какой шутишь? Человек всю ночь не спал, поход на озеро отменил. Вот как заболел. А где эта Надя?

— А что такое?

— Повидаться хочу. Ва, нельзя, что ли?

Я решила позвать на подмогу брата. Пусть как-то нейтрализует положение.

— Лева! — крикнула, притворившись беспечной. — Иди посмотри, кто к нам пришел!

— Тихо, — сказал Робинзон. — Зачем мне твой Лена? Выйди на улицу, свистну — адмирал подойдет.

— Нет.

— И это я должен передать Абу? Да он меня зарежет!

Я возмутилась: разве я дала повод надеяться? Я вообще старалась не смотреть на этого Абу. Что он вообразил?

Брат мой выскочил на балкон:

— А, добрый день, пират!

— Какой будет ответ? — шепнул Робинзон.

— Не выйду.

— Боишься?

— Чего мне бояться? — но сердце от страха сжалось.

— Абу сказал: «Или умру, или она».

А Лева, сбежав с лестницы, восхищался:

— Молодчина, что пришел! А где остальные?

— В овраге.

— Почему в овраге?

— Ее ждут, — кивнул на меня Робинзон.

— Зачем?

— Адмирал в нее влюбился.

— Так она же… — Лева весело взглянул на меня, не понял моего выразительного взгляда и ответил с предельной искренностью. — Она уже дружит с Отари. Так что, пусть ваш адмирал вылезает из оврага и идет сюда. У нее с Отари такая любовь, что по сравнению с любовью Ромео и Джульетты…

Я уж и не знала, как прервать этот поток красноречия, дернула Леву за рукав.

— А что? — повернулся он ко мне. — Разве не так?

— Эх! — в сердцах воскликнул Робинзон. — Ва! Пойду передам.

— И потом непременно заходите! — упрашивал Лева.

Робинзон сокрушенно вздохнул, поглядел на меня, снова вздохнул, отчего мое сердце в пятки ушло, махнул безнадежно рукой и пошел со двора вразвалку. Такой походкой уходил от нас обычно шарманщик.

А Леве, видно, стало жаль его и жаль адмирала. И он крикнул вдогонку:

— Ничего! Не надо так переживать! Приходите сегодня в Муштаид на карнавал! Мы там будем!

Когда за Робинзоном захлопнулась калитка, я чуть не побила Леву:

— Ну зачем разболтал, что мы идем на карнавал? Хочешь, чтобы была драка?

— А что я сказал? Пригласил, пусть повеселятся.

— Ой, что ты наделал?

— А что я наделал?

— Не понимаешь? Будет драка!

— Ничего подобного. А если они затеют драку, мы им…

— Да, да, да, вы им!

— Что ты от меня хочешь? Хочешь, чтобы я врал?

Я не хотела его слушать. Пошла в галерею и включила радиолу. Но и музыка не смогла заглушить во мне страх и тревогу: в парке будет драка. Я же знаю, как дерутся из-за девчонок мальчишки. А тем более воронцовские. Как отвадить этого Абу? Может, просто не идти на карнавал? Глупо, глупо поступил мой брат!

Посмотрела в окно. Дарья Петровна сидит на своем пороге, торопливо толчет в ступке специи. А сама неспокойная, щурит близорукие глаза на наши окна. Значит, есть опять какие-то сногсшибательные новости, и она сгорает от нетерпения пересказать их нам.

— Телеграмма! — крикнул, войдя во двор, почтальон.

Я сбежала с лестницы, думала — от Коли. Прочла, закричала:

— Тетя Адель! Тетя Адель! Нана родила девочку! Назвали Рогнедой! Теперь у Наны трое детей, вот здорово!

— Ну что ж, — обрадовалась мама, — хорошо. Как говорится: бог любит троицу. Жизнь наладилась, теперь рожать да рожать!..

— Давайте послушаем последние известия, — благодушно сказал папа, пошел в дядину комнату, включил репродуктор и вдруг крикнул: — Товарищи, скорей идите! Говорит Молотов!

Мы вбежали в комнату.

«…Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий. Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством…»

Мы стояли под репродуктором с широко раскрытыми глазами.

— Наши гибнут, наши, — заплакала мама. — Родненькие, бедненькие мальчики… Господи, что же это такое творится, на самом деле?

Папа и брат сжимали кулаки:

— Ну мы им покажем, мерзавцам!

— Мы разобьем их, дядя Эрнест, наголову!

Дядя Эмиль кусал губы. Он был бледен как полотно.

«Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию…»

Прибежала Дарья Петровна, пришли бабка Фрося и Тоня.

— Товарищи, — осипшим от волнения голосом проговорила Тоня, — вот и кончилась мирная жизнь.

Мы заплакали в голос. Надвигалось что-то страшное, надвигалось зло, которое я сразу возненавидела всей душой. Люди! Чем я могу помочь? Что могу сделать? Если нужна моя жизнь, возьмите ее, только пусть Гитлер умрет! Пусть умрет эта гадина, которая убивает сейчас, в эти минуты и секунды наших дорогих воинов, наших добрых и доверчивых советских людей, стариков, детишек, женщин… Почему, почему нельзя сделать так, чтобы я сразу очутилась в ставке Гитлера? Я бы убила, убила его открыто, своими собственными руками, и пусть бы потом казнили они меня страшной казнью, но война была бы сразу прекращена!..

— Где Коля? — тихо спросила мама.

Никто не ответил.

— Колечка, родненький мой, — горько разрыдалась я.

— Мы им покажем! — сквозь зубы твердил Лева. — Мы им, бандитам, покажем!

— Вай-мэ, дедико! — запричитала, заплакала наша добрая Дарья Петровна, и все мы обнялись, тесно прижавшись друг к другу.

— «…Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Мы стояли под репродуктором как оглушенные. Через два дня Отари, Роберт и Лева получили повестки из военкомата.