1

Солнце стояло в зените над Тозером. Ни облачка на пламенной тверди. Лучи, как прямые удары копий, падали на скот и на людей. Тень отбрасывалась почти отвесно. Все пылало и искрилось.

Но в оазисе журчала прозрачная вода сотнями змеевидных артерий; звеня и булькая, вырывалась она из рудника тремя рукавами и семью каналами. Тихонько рокоча, колебля отражения пальм, абрикосовых и финиковых деревьев на пустынных тропинках, она растекалась сотнями мелких жилок до отдаленнейших углов оазиса. Всюду, куда она проникала, вздымались цветы и зеленые купы; везде, где она звенела, веяла в воздухе прохлада; куда бы она ни достигла — смирялось белое неистовство зноя и взор покоился на зелени. По чутким тропинкам топотали добросовестные ослы с тяжелыми кувшинами, смуглолицые женщины и полуголые негры стирали пестрые одежды в ручьях, предназначенных для мытья. И повсюду купались голые, дочерна загорелые мальчики. Вода струилась, звенела и журчала, созидая пряжу жизни, даруя плодородие и прохладу, — неиссякаемая.

Но на базарной площади в Тозере шел повседневный торг пустыни и оазиса. Здесь важные мужи под сенью торговых палаток выжидали, когда совершатся сделки, предначертанные в Книге судьбы. Сюда пригоняли черных коз и овец, чтобы продать и убить на мясо; сюда тащили вечно избиваемые ослы груз овощей и фиников; здесь мухи роились тучами над товаром мясника и скупщика фиников. Кузнец на открытом огне ковал топор, который, поскольку это было написано в Книге судьбы, мог быть готов через неделю. Время от времени он раздувал огонь опахалом и пополнял запас горючего материала сухим навозом, рассыпанным на пути дальнего путешественника — верблюда. Юродивый нараспев гнусавил из Корана. В углу базара сидел неописуемый узел желто-белых лохмотьев, и из него выглядывало бородатое лицо с затуманенным взглядом.

— Узнаете его, профессор?

— Кого?

— Вон того субъекта перед вами!

— Нет. А кто это?

— Друг нашего друга Грэхэма из Айн-Грасефии, продавец коврика.

В это мгновение затуманенный взгляд тряпично-белого узла немного прояснился. Он поднял глаза и взглянул на двух европейцев тем испытующим, непостижимо-серьезным взглядом, каким смотрят арабы на людей белой расы. Он не сказал ни слова. Перед ним лежал мешок с песком пустыни, но коврика не было. Лавертисс вернул ему его взгляд с процентами.

— Послушайте, профессор, спросите его, куда он упрятал Грэхэма?

— К чему это может привести?

— Все-таки! Ведь он — предсказатель. Разве вы забыли, как позавчера он вывел нас на чистую воду в Айн-Грасефии? Во всем Тозере он один осведомлен о Грэхэме; власти ничего не знают, население недоумевает, и мы потерпели неудачу. Мы ищем уже двенадцать часов. Хорошо бы спросить предсказателя.

— Милый Лавертисс, я знаю, вы начинаете новую жизнь на основе безукоризненной честности; этим легко объяснить ваш уклон к суеверию. Но мне — все равно. Успокойте вашу любознательность.

Лавертисс обратился к желто-белому тряпичному узлу, упрямо сверлившему его черными как уголья глазами. Мальчик-араб вызвался быть толмачом.

— Где толстый господин, который позавчера был с нами? Тот самый, что купил у тебя ковер? Он исчез. Если скажешь нам, где он, получишь двадцать франков.

Мальчик перевел.

Глаза тряпичного узла вспыхнули, но сейчас же потухли. Он что-то пробормотал.

— Он говорит, — перевел арабский мальчик, — что, если толстый господин исчез, значит, так было предначертано! Мектуб! Так было предначертано!

— Предначертано! Epatant! Но если было предначертано, что он должен исчезнуть, значит, где-нибудь начертано, куда он запропастился? Скажи ему это! Пусть справится, что начертано по этому поводу.

Арабский мальчик поделился этими соображениями с тряпичным узлом, молча и пристально глядевшим на Лавертисса; наконец созрело изречение, оказавшееся кратким и загадочным:

— Что начертано, то начертано! Как камень на шее, носит каждый свою судьбу, говорит Коран (да святится его имя!).

Лавертисс встряхнулся, как мокрая собака. Семитическая мистика претила его галльскому уму.

— Другими словами, старый плут, ты не можешь нам сказать, где он находится? Да, брат, с прорицаниями сегодня у тебя не клеится. Видно, вся сила была в проданном коврике! Скажи ему это!

Посмел ли арабский мальчик исполнить это поручение, остается сомнительным. Во всяком случае, коричнево-пергаментное лицо марабу еще более омрачилось. Он вскинул на Лавертисса раскаленные угли глаз, и из гортани посыпалось «кх» и «д»-как падающие каменья. В переводе эти звуки обозначали следующее:

— Воровством, а не покупкой, коварством, а не силой, обманом, а не правдой. Мектуб! Так предначертано!

Филипп Коллен зевнул.

— Не довольно ли с нас этой дельфийской мудрости? — спросил он.

Лавертисс кивнул утвердительно, и они ушли.

В «Отеле финиковой пальмы» все очень сочувствовали, но до сих пор увы! — не имели сведений о прискорбно исчезнувшем постояльце. С раннего утра выслали людей — обыскать оазис и прилегающую к нему часть пустыни; но в оазисе не было и следа мистера Грэхэма; если бы он находился в пустыне, следовало допустить, что по закону мимикрии он слился с песками, чтоб стать окончательно невидимым.

Ленч прошел в соседстве с франко-англо-германским обществом; эти господа за молчаливым завтраком подозрительно косились на двух друзей. Очевидно, они знали об исчезновении мистера Грэхэма. Только за кофе в патио они разговорились. Лавертисс бесцеремонно принял излюбленную им для подслушивания позу. Никто со стороны не мог бы его заподозрить. Нахлобучив шляпу по самые брови, обвив ладонями затылок, он выглядел апатично, как спящая ящерица, вниз головой свисающая со стены. Под сурдинку он сообщил Коллену то, что слышал.

— Теперь говорит француз. «Вы, кажется, водите меня за нос, любезнейший господин фон Тотлебен! Вам угодно меня третировать, как вашему народу мой». — «И мой тоже!» — говорит англичанин. «Ваш народ?! — отвечает француз.-Лично мне глубоко наплевать — водит ли кто-нибудь за нос ваш проспиртованный виски народ! Вы — паразит вместе с вашим народом, любезнейший мистер Боттомли! Мы, французы, — художники и воины, а ваш народ живет, спекулируя на творчестве иностранцев. Если вас проведут за ваш проспиртованный нос, так вам и надо». — Теперь англичанин: «Воин разрушает, а купец восстанавливает, дорогой Пикарду! Мы должны действовать согласно, иначе у нас ничего не выйдет. Впрочем, я того же мнения, что и вы, а именно: я думаю, что фон Тотлебен нас морочит». — «Это я-то?! — кричит немец. — Чего вы хнычете! Вы оба живете за мой счет! Я имею в виду не Пикарду; у него ко мне экономические претензии, но главным образом вас, сэр: вы навязались нам на шею! вы обыкновеннейший паразит! Пикарду говорит, что он француз и воин, вы — англичанин и купец, а я — я представляю германское знание и энергию! Без меня вам бы даже не приснился клад Соляного озера, не говоря уж о том, как его найти!»

— Клад! — прервал Лавертисса Филипп Коллен. — Они говорят о кладе Соляного озера! Дальше, дальше!

Лавертисс напряженно прислушался, затем сдвинул шляпу со лба и встал.

— Нет, не могу. Ничего не слышно.

Он с упреком взглянул на международную тройку. Коллен глядел на нее тоже, но с другим выражением. Лавертисс посмотрел на часы.

— Половина третьего, — сказал он, — и ничего о Грэхэме! Что с ним могло случиться? Вы допускаете, что его пожрал лев?

— Если даже в этой части Сахары и водятся львы, — возразил его друг,это хоть мыслимо, но маловероятно. Даже для царя пустыни Грэхэм — слишком жирный кус!

— Так что же вы думаете?

— Я кой о чем догадываюсь, вот почему я спокойней, чем можно было ожидать. Я думаю, что Грэхэм похищен.

— Но это неправдоподобно!

— Не совсем. Здесь проходит немало бедуинских караванов. Меня не удивит, если сегодня или завтра мы получим письмо с накладной на нашего друга Грэхэма в добром здравии, франко Тозер!

Лавертисс многозначительно свистнул.

— Но как мы выкупим «товар»? Состояние кассы далеко не блестяще.

— Знаете что, — сказал Филипп Коллен, -есть нечто интересующее меня, пожалуй, не меньше, чем исчезновение Грэхэма, — это наши сожители по гостинице. То, что мы перехватили из их разговора, по меньшей мере, необычайно. Что вообще могут делать вместе англичанин, француз и немец для меня загадочно! Но я не терплю загадок. Я намерен выследить ближайшую экскурсию этой тройки. Другими словами, я намерен за ними шпионить.

— Как хотите, профессор. Я готов на все, лишь бы скоротать время.

— Они выезжают каждый день на рассвете. Сегодня они кейфуют и ссорятся. Для более или менее удачного шпионажа нам потребуются два верблюда. Я сам их найму. Идемте со мною в Тозер и сейчас же все приготовим!

 

2

Обратно шли базаром. На базаре было затишье. В воздухепослеполуденное удушье. Под стенами домов, на лестнице желто-зеленой мечети — повсюду, где была тень, лежали белые фигуры и спали: на боку, на спине, на животе.

Бородатые купцы дремали в тени палаток, кузнец клевал носом; недокованный топор валялся рядом с потухшим костром. Но где-то в углу слабоумный тянул свою песенку из Корана; ослы с тяжелой ношей неустанно семенили на рынок, и полусонные арабские мальчики машинально нахлестывали их израненные шеи. В двух шагах от базара, в боковом переулке, Лавертисс внезапно остановился.

— Эй ты, старый шут, как поживаешь? Вернулся к тебе дар прорицания? Что скажешь новенького о нашем исчезнувшем друге?

Тряпичный узел сидел, поджав ноги, под пальмой. Он тоже полудремал, но, услыхав Лавертисса, вскинул на европейцев блестящие и круглые ястребиные глаза. Филипп Коллен схватил Лавертисса под руку, намереваясь его оттащить.

— Зачем его дразнить? Он даже не поймет вас!

Но оказалось, что Коллен ошибся. При первых двух встречах марабу не понимал или не желал понимать по-французски. Но теперь его осенила лингвистическая благодать, и голосом пусть замогильным, пусть жестким и хриплым — он заговорил на языке Вольтера.

— Что предначертано, то и случится. Каждый человек, как камень на груди, носит свою судьбу, сказано в Коране (да святится его имя!). Человек с толстым брюхом вступил в опасный лес бесчисленных ночей. Мектуб! Так предначертано.

Голос умолк. Ястребиные глаза, устремленные на Лавертисса, вспыхнули янтарной желтизной.

— Как всегда, невразумительно. Но в данном случае — темно, как пифия. Я слыхал, между прочим, что у нее была более привлекательная внешность.

— Что значит: опасность бесчисленных ночей?

Уста, заросшие бородой, вновь разверзлись, медленно, как гробовая дверь. Хриплый голос ответил:

— Очередь за тобой. Судьба каждого человека предопределена. Мектуб! Так предначертано!

Лавертисс собирался дать свою парижскую оценку новому изречению оракула, но запнулся: только сейчас он заметил, что марабу сидел перед разостланным ковриком и развел на нем узоры и пентаграммы из мешочка с песком.

— Мектуб! Так было предначертано! А было ли предначертано, что ты выкрадешь ковер? Ты ведь не станешь отрицать, что это коврик, купленный Грэхэмом за полтораста франков?

Марабу глядел уклончиво в пространство:

— Этот коврик не продажный.

— А украсть его можно?

— Можно.

— И потому ты его украл?

Марабу ответил тем же отсутствующим взглядом:

— Не совсем: коврик вернулся, потому что был приобретен неправильно.

— Он был честно куплен.

— Коврик не продажный, потому он вернулся. Джинн вернул его настоящему владельцу.

Лавертисс вспылил:

— Что? Джинн вернул его настоящему владельцу? Вот ты сейчас увидишь, как он вернется к владельцу. Ах ты, старая лиса, за дураков ты нас считаешь? Я тебе покажу…

Без долгих церемоний он схватил коврик и стряхнул с него искусно рассыпанные песочные знаки. Если тембр голоса марабу мог испугать ребенка, когда он говорил по-французски, то теперь, когда он вернулся к отечественному языку, голос его был вдвойне страшен. Он изрыгнул ряд семитических проклятий, по которым можно было судить, какими звуками сопровождалось проклятие Хама Ноем и перебранка Ильи с .жрецами Ваала. Не довольствуясь этим, он вцепился в ковер коричнево-пергаментными руками, но Лавертисс был сильнее. Вслед Лавертиссу, удалявшемуся с отвоеванным красно-бело-желтым свертком, марабу, потрясая руками, крикнул (на этот раз по-французски):

— Не силой, а коварством, не куплей, а кражей, не правдой, а обманом: так достается ковер! Ты взял его силой. Ступай и сам себя вини в последствиях!

— Будь логичен, старый болтун! — воскликнул Лавертисс. — Раз я отобрал коврик, значит, так было предначертано. Мектуб!

— Мектуб! Так было предначертано! — глухо согласился марабу и умолк.

Но Лавертисс отнюдь не умолк. Каждый француз в глубине своего существа юрист; страсть к самооправданию и к сокрушению противника юридическими доводами, быть может, сильнейшая страсть его души.

Лавертисс дал волю этому первичному галльскому инстинкту. Несколько раз кряду он доказал неоспоримое право Грэхэма на коврик, свое право действовать именем исчезнувшего друга и необходимость бороться с суеверием и предрассудками, принимающими столь отталкивающие формы в этой чумазой части света. Он заключил, потрясая вещественной уликой- ковриком:

— Как верно то, что я держу этот коврик, так несомненно найду я Грэхэма. Я узнаю о нем всю правду! Узнаю наверняка!

— Будем надеяться, что вы ее узнаете, — сказал Коллен и взглянул на ковер.

Под беспощадным белым полуденным солнцем пустыни ковер выглядел невыразимо старым и потертым. За десятки, а может, и сотни лет службы коврика красно-бело-желтый узор выцвел, особенно в местах, где бесчисленное число раз к нему прикасались колени и лоб. Но зато в протертых частях коврика выступил новый и странный узор.

Лавертисс схватил друга под руку:

— Вам не кажется, что у коврика есть лицо?

Филипп Коллен рассмеялся:

— Где же это лицо?

— Вот здесь, если хорошенько вглядеться, -показал Лавертисс. — И знаете что? Оно насмехается.

— Я не прочь последовать его примеру, — сказал Коллен. — Неужели вы думаете серьезно, что коврик сверхъестественный?

— Нет, — поспешно ответил Лавертисс. — Этого я не думаю, но…

Вечером, вернувшись домой, Филипп Коллен вздыхал уже о втором пропавшем друге. После обеда Лавертисс ушел один погулять в оазис. Филипп Коллен, по причине усталости, отказался ему сопутствовать. Лавертисс ушел один и больше не возвращался. К нескрываемому удивлению косоглазой прислуги, он исчез так же основательно, как мистер Грэхэм.

Прежде чем лечь спать, Коллен долго смотрел на небо, мерцавшее над театром столь необычных происшествий.

Оно было черно-бархатное, и звезды на нем рассыпались золотым песком подобно песку, который марабу вытряхивал на коврик, когда истолковывал тайны бытия.