Глава 11

Монти Белл уселся за чей-то стол, и стал рыться в почте. Другие репортеры «Бристоль Ивнинг Геральд» давным-давно отправились по домам, и кроме двух помощников редактора некому было увидеть, как он сует свой нос в чужие кабинеты. Но одна из них была слишком занята, а другой — слишком пьян, чтобы обращать на это внимание.

Вообще-то, в этом не было ничего необычного — в том, что Монти слоняется по редакции после одиннадцати вечера. Ничего конкретного он не искал — просто что-нибудь, чтобы убить время, вот и все. Тему для пресс-релиза. Журнал, чтобы пролистать. Так, все что угодно, — если уж нет надобности спешить домой.

По ходу дела он разговаривал сам с собой.

— Так-так, политика и ресурсы, протоколы… должно быть, старые. Тридцатое ноября. И зачем она до сих пор держит это на столе? Какой бардак… Ничего свеженького. Так уж бывает в чертово Рождество — да, Джим? Ничего не происходит, — бормоча себе под нос, Монти будто вел диалог с кем-нибудь из задержавшихся в офисе коллег, впрочем, не ожидая ответа.

Редакционный народ старался не отвечать на попытки Монти Белла завести разговор. Потом не отвяжешься. Стоит хоть словом обмолвиться — и он будет слоняться за тобой повсюду, отчаянно навязывая продолжение беседы. Попавшему в его сети не видать спасения. С него бы сталось даже в сортир за человеком потащиться, не говоря уж про лифт или автостоянку. Бубнит и бубнит — и еще отвечай ему…

И ведь не то чтобы он был плохим репортером. Всегда рвется в бой, всегда готов высидеть до последнего словечка на самой скучнейшей из скучных конференций. Всегда докапывается до сути — и никогда не стыдится вернуться, и задать еще парочку вопросов.

Вовсе не плохой репортер. Просто одинокий. Но он держал себя в форме, одевался опрятно, и даже с некоторым изяществом. Не то что Джим Райт, помощник редактора, погрузившийся в свои навеянные парами виски грезы прямо на рабочем столе, в рубашке, которую не менял со среды.

И все же есть что-то жалкое в мужчине, которому перевалило за сорок, подбирающем крохи такой работы, которой пристало заниматься какому-нибудь начинающему репортёришке. Монти это понимал.

— «Крик радости», — проворчал он, вытянув из килы газет листок формата А4. — Точно, «Крик радости: добрые евангелические вести для пастырей Бедминстера». — Он перевернул газетку. Обратная сторона представляла взору читателя скверно переснятую групповую фотографию прихожан храма Христа Возрожденного Церкви пятидесятников. Они то ли приветственно махали руками, то ли, крича от радости, лупили кулаками воздух — не особо-то и разберешь.

— Ура-ура, — пробормотал Монти. — Ты читал рождественский выпуск «Крика радости», Джим? Конечно, читал. Ты ведь не стал бы без него скучать, искать его, нет? Даже если б держался на ногах…

Он бросил листок обратно на газетную стопку, и зашуршал настольным календарем, стоявшим рядом с монитором «Макинтош» фирмы «Эппл». Сегодня было тридцать первое декабря, четверг. Через сорок пять минут наступит пятница. Первое января. Новогодняя ночь. Монти перевернул листок, и от нечего делать снова взялся за «Крик радости».

Все что угодно — только бы не идти домой. Даже читать эту муть — и то лучше.

— «Новый год — новый ты. Стань ближе к Иисусу первого января», — он порылся в карманах, вытащил помятую пачку «Silk Cut» и розовую пластмассовую зажигалку. Последняя сигарета осталась. А если он сунется в паб за новой, какой-нибудь придурок обязательно ухватит его за руки, предлагая спеть «Старое доброе время».

Придется идти домой. Там всегда найдется пара завалявшихся сигарет. Заварить себе чаю, и пялиться в телевизор на клятое шотландское Хогманай-шоу по Би-Би-Си-1.

— Прекрасное завершение года, а, Джим?

Он бросил взгляд на Мериэл, в запарке припавшую к своему монитору так близко, что от ее дыхания, наверно, затуманивался экран. Может, ее нужно утешить?

— Ты так и хочешь встретить Новый год, Мериэл? — позвал он. — Спины не разгибая?

Нет ответа.

Монти подошел поближе.

— Ты здесь и собираешься встречать Новый год? — повторил он. Мериэл рявкнула:

— Нет, если только это будет зависеть от меня!

Даже не обернулась. Да, она определенно не нуждалась в утешениях. Монти побрел обратно к столу, где валялся раскрытый «Крик радости».

Он сейчас уйдет. Вот только сигаретку выкурит.

«Кадриль в честь Иисуса! Почему бы вам не заглянуть в гостеприимную евангелическую церковь в субботу, 2 января, на жизнерадостную музыкальную вечеринку в стиле кантри? Буфет по-фермерски, множество добрых друзей, и возможность с бьющей через край радостью присоединиться к прославлению Господа на шутливый манер».

Монти покачал головой. Кто эти люди?! Если такие попадают в рай — то благодарим покорно, мы уж лучше куда-нибудь в другое место! Он перевернул страницу.

«Невероятная мощь Иисуса! На этой неделе мне представилась возможность привлечь целительную силу Господа нашего, и помочь четырнадцатилетней девочке, пишет Р.У. Распространенное название этой процедуры — экзорцизм, хотя на самом деле это мощнейшее воздействие, с помощью которого сердце страждущего открывается, чтобы впустить внутрь Божественное присутствие. Когда Иисус нисходит в душу, для дьявола в ней не остается места».

Монти вновь задался вопросом — что же это за люди? Они что, до сих пор живут в средневековье?

«В минувшие годы я неоднократно проводил обряды экзорцизма, но никогда он не являл столь впечатляющих результатов, как в этот раз, в столовой одного дома в Бедминстере, в воскресенье 27 декабря. Родители девочки с растущим беспокойством замечали, что дьявол, похоже, овладевает душой их дочери. Мне следует добавить, что саму девочку не стоит винить: она — хорошо воспитанный ребенок из уважаемой семьи. Хотя все вы знаете этих людей, я предпочел бы не называть их».

Монти заинтересовался прочитанным. «Не называть», — фыркнул он. — «Коль скоро и так все их знают, вполне можно бы и назвать».

«Демонические силы действовали в присутствии девочки, что порой приводило к разрушительным результатам. Включались и выключались светильники, раздавались непонятные звуки, однажды в ее школе произошел небольшой пожар. Естественно, девочка клялась в своей невиновности, но такие происшествия причиняли беспокойство и душевные страдания всем окружающим».

Ага, а вот и звоночек! Пожар в школе. Монти, кажется, уже где-то слышал об этом.

«Явно пришло время для принятия радикальных мер. Задняя столовая в доме этого почтенного семейства была, с помощью специального оборудования, превращена в своеобразный проводник и усилитель Божественной силы».

Мозг Монти напряженно работал. Это приходский журнальчик Бедминстера, Его собственный сын Кристофер ходит в среднюю школу на Сент-Джонс-лейн в Бедминстере. Это Кристофер рассказывал ему о пожаре. Вспыхнул рождественский вертеп, учитель затаптывал пламя, и по ходу дела раздавил фигурки Иосифа и Марии. А вот пластиковый младенец Иисус каким-то образом уцелел, и даже не обгорел.

Как же начался этот пожар? Монти не помнил, чтобы спрашивал об этом сына. Они тогда просто над этим посмеялись.

Могла ли эта девчонка, эта дьявольская девчонка, быть одноклассницей Кристофера?

Он стал читать дальше: «Девочку привели и заставили сесть внутри круга, образованного горящими свечами. Сразу же стало очевидно, что дьявол приложил большие усилия, пытаясь завладеть ее душой. Пронзительный воющий звук сопровождал ритуал изгнания, но было замечено, что свечи горят необыкновенно ярко — видимое свидетельство присутствия Господа».

Когда демон был исторгнут из ее тела, его ярость проявилась в устрашающих формах, что и засвидетельствовали все присутствовавшие. Хотя мы знали, что полностью защищены Господней любовью, и что дьявол бессилен, если мы отказываемся сами ему помогать, все же это оказалось переживанием, способным надолго лишить покоя. Можете себе представить, как рады мы были, когда мощь Иисуса проявилась в полной мере, и демон был безвозвратно изгнан из этого дома!

Я особенно старался, чтобы описание этого случая попало в декабрьский выпуск «Крика радости». Я пишу эти строки менее чем сутки спустя после происшедшего. Хотя изложенные здесь факты могут показаться невероятными, они, тем не менее, полностью соответствуют истине, будучи запечатлены в момент, когда они еще не успели изгладиться из моей памяти. Вряд ли кто-то из тех, кто меня знает, станет сомневаться в моих словах, но в любом случае, каждое из них может быть подтверждено двумя свидетелями — родителями девочки.

Некоторые находят саму идею существования демонов и возможности экзорцизма трудной для восприятия: всё это так далеко от нашей технологической, электротехнической, материалистической эпохи! Но, как заметил однажды своему отцу Гамлет: «И в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости…"».

Пока Монти второй раз перечитывал статью, его сигарета дотлела до фильтра. К этому моменту он был уверен в двух вещах. Во-первых, Шекспир был процитирован неверно — Гамлет ничего подобного отцу не говорил — он говорил это своему другу Горацио. И во-вторых: злобные голоса из воздуха, демоны, всякие изгнания — это все действительно трудно принять. Что они там себе думают? Что все, описанное в «Изгоняющем дьявола» — правда?!

Неужели кто-то действительно верит в эту неподъемную боговдохновенную чушь? Да кто они такие, эти люди?!

А и вправду — кто? Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов. Сам автор поставил только свои инициалы — Р.У. Монти пролистал журнальчик. Имя Роберта Уоллиса красовалось по крайней мере по одному разу на каждой странице. Как и его фотография.

«Уоллис Р.» встретился в телефонном справочнике Бристоля семь раз, но в Бедминстере — только один. Однако для телефонного звонка уже поздновато. Оставим это до завтра.

И, возможно, стоит расспросить Кристофера. Может, та история с пожаром в вертепе никак с этим не связана, но за спрос не бьют, так ведь?

Хотя и Крису сейчас звонить уже поздно… Хотя… Конечно, тридцать первое декабря! Новогодняя ночь. И еще полчаса до двенадцати. Кристофер наверняка не спит. Ему теперь пятнадцать. Не может быть, чтобы мамаша отправила его в постель до полуночи.

Начав набирать номер бывшей жены, Монти зашарил по карманам в поисках сигарет, забыв, что уже выкурил последнюю. Четыре гудка, пять — нет ответа. Анита, разумеется, закатила вечеринку. Для нее годился любой предлог. И они, верно, перепились вдрызг и не слышат телефон.

Восемь гудков. Девять…

Скорее всего, Кристофера услали на ночь к кому-нибудь из друзей. Чтобы под ногами не путался.

Десять. Одиннадцать…

— Да! Алло!

— Привет, это Монти. Кристофер дома?

— Какой еще Кристофер?

Это он, последний Анитин хмырь — Монти знал его по голосу. Кретин, увалень из частной школы. Занудливое ничтожество, живет с бывшей женой Монти и его сыном уже два года — и все еще спрашивает, «какой Крис».

— Это Монти Белл. Просто позови моего сына, ладно?

Долгая пауза. Взрывы смеха и хлопок пробки от шампанского в соседней комнате. У Аниты вечеринка.

— Па-ап?

— Приветик! Как дела, всё нормально?

— В порядке.

— Мамуля пригласила гостей?

— Ага…

Монти попытался усмехнуться, но только скрипнул зубами. Разговоры с Крисом всегда начинались с этого. Они виделись по крайней мере дважды в месяц, но каждый раз у него возникало ощущение, будто он заново представляется незнакомому человеку.

— Ну… С наступающим тебя Новым годом.

— Спасибо.

— А ты меня не хочешь с тем же поздравить?

— С наступающим! Па, мне бы лучше вернуться к гостям…

— Да, конечно. Слушай, пока ты не ушел… Ты мне рассказывал что-то в прошлую встречу… на День Подарков… Помнишь, про пожар у вас в школе? Когда вертеп загорелся или что-то типа того?..

— Угу… а я тебе сказал?…

— Что?

— Я потом думал про это. Ну, потому что ты сказал, что это странно… Я, типа, старался об этом не думать. Ну, типа, не хотел в это влезать… Но это и вправду странно!

— В каком смысле?

— Там был такой звук… не знаю. Ну, просто странный и все.

Господи Иисусе, — подумал Монти, — а ведь был такой смышленый мальчик — до того как уехал жить со своей мамочкой! Чему их только учат в этой школе? Уж не говорить по-английски, это точно».

— Ты говорил, что в этом замешана какая-то девчонка?

— Угу. Учитель заставил ее выйти из класса.

— И тогда этот странный шум прекратился?

— Угу.

— Кто она?

— Да просто одна моя одноклассница.

— Как ее зовут?

— Элла.

— А фамилия у нее есть?

— Элла Уоллис.

— Уоллис? Так значит, Роберт Уоллис — ее отец!.. Нет, не отец — он говорит, что ее родители были свидетелями. Дядя, дед — что-то в этом роде! Так вот что он имел в виду: «Хотя все вы знаете этих людей, я предпочел бы не называть их»! Крис, ты гений! Отличная история! Превосходная маленькая такая историйка! — Монти нарочно выпаливал все это вслух, счастливый, что может с кем-то поговорить. На другом конце провода его сын изнывал от неловкости. — Ладно, возвращайся к гостям, Крис. Скоро звякну!

Они подвергли ее экзорцизму! Эту маленькую непоседу, одноклассницу Криса. Ее собственная семейка подвергла ее долбаному экзорцизму!

Монти бережно сложил «Крик радости», и сунул его во внутренний карман куртки. Он никому другому и понюхать этот материал не даст. Жаль, что уже так поздно. У него аж пятки чесались немедленно бежать и отлавливать этого Роберта Уоллиса. Но какой момент, елки-палки — новогодний вечер! Может, это знамение? Может, будущий год будет весь напичкан хорошими историями?

Может, ему с этого что-нибудь обломится? Что-то хорошее?..

 

Глава 12

Заместитель редактора отдела новостей «Ивнинг Геральд» прочел три из четырех параграфов, и в изумлении воззрился на Монти. Было второе января, тридцать шесть часов как с начала нового года, и он переживал тяжелейший приступ похмелья. Лицо его под вылезшей рыжей щетиной было серым.

— Ты что, вчера весь день над этим работал? Но ведь вчера никого не было!

«Геральд», будучи вечерней газетой, никогда не выходил первого января.

— Я был, — скромно ответствовал Монти.

Редактор пожал плечами.

— Хороша история, — признал он снисходительно, и перечитал ее еще раз. Монти терпеливо стоял за его креслом. Ну конечно, хороша! Офисная кошка — и та бы поняла, что она хороша. Но нынче никто не ждал от Монти хороших историй. И сам факт, что эту историю принес Монти, значительно снижал ее ценность в глазах редактора отдела новостей.

— Однако поздновато для сегодняшнего номера.

Монти и сам это знал. Он работает здесь уже пятнадцать лет. Он в курсе, когда наступает последний срок подачи материалов.

— Почему ты мне не сказал, что работаешь над ней?

— Вас не было в редакции.

— Я имею в виду, утром.

В облике редактора внезапно прорезалось высокомерие. Если Монти немедленно не выкажет ему должного уважения, так его история и кончится — пришпиленная к редакторскому столу. А то и хуже: отдадут какому-нибудь двадцатитрехлетнему сосунку-стажеру «на переделку».

Монти понимал, что от него ждут извинений и расшаркиваний. Извинений — за то, что он принес лучшую статью дня! Он немало повидал таких, как этот рыжий коротышка, верховных властителей новостного отдела: они так быстро «выстреливали» из стажеров в суперзвезды первой величины, что Монти едва успевал запоминать их имена. Потом они уходили — кто на радио, кто в центральные газеты. Когда они только появлялись в редакции, Монти показывал им все ходы-выходы: где сидят редакционные небожители, где проходят летучки, в каком шкафу хранятся чайные пакетики. Довольно скоро они начинали втайне презирать его — за то, что он вдвое старше их, и при этом до сих пор прозябает в этой провинциальной вечерней газете.

— Извините, — сказал он. — Мне, конечно, надо было предупредить вас пораньше.

— Да. Надо было. Как, спрашивается, я должен управлять отделом, если люди типа тебя сидят на своих историях, как наседка на яйцах?

Монти подавил порыв шмякнуть его как следует по загривку. Определенно, это был бы замечательный финал прекрасной журналистской карьеры.

— А родители девчонки… эти, Уоллисы… Они как, будут позировать для фото?

— Ну, у нас был только вчерашний день, — ответил Монти. — Тут как раз оказался Роджер, и когда я ему рассказал про эту историю, он заинтересовался, в общем… мы ездили вместе. Так было проще.

Роджер Томпсон был ведущим фотографом газеты. Пришло время для новой порции извинений — теперь уже не за то, что Монти обеспечил статью на первую полосу, а за то, что озаботился снабдить ее фотографией.

— Что-нибудь приличное наснимали? Она что, ложки гнет, или еще что?

— Просто сидит вместе с мамой и папой. Отличная фотка.

— В следующий раз, когда у тебя крышу снесет, дай мне знать заранее, ладно? Даже если ради этого придется позвонить мне домой!

— Конечно, — уверил Монти. Еще пара минут унижения — и он победил. — Классную сенсацию мы на завтра провернули, а?

— Может быть.

Утром в понедельник история Монти вышла на первой полосе, прихватив еще и половину третьей. Там же были две фотографии, сделанные Роджером, обе в большом формате и полном цвете. На обложке Элла, Джульетта и Кен стояли напротив дома 66 по Нельсон-роуд, неловко обнявшись. Внутри на развороте дядя Роберт, поданный коварным фотографом так, что бакенбарды отбрасывали длинные тени поперек лица, размахивал двумя горящими свечами.

Заголовок состоял из одного единственного слова: «ОДЕРЖИМАЯ!»

Под ним, шрифтом помельче: «Ужасы экзорцизма в верующей семье».

И ниже, примерно так же крупно, белыми буквами на фоне жирной черной полосы: «Эксклюзивный репортаж Монти Белла!»

Если смотреть снаружи, то в доме 66 по Нельсон-роуд нет ничего такого, что могло бы поведать случайному прохожему об ужасах, прокравшихся в его комнаты.

Но одного беглого взгляда в испуганные глаза школьницы Эллы Уоллис, или ее элегантной матери-француженки, Джульетты, достаточно, чтобы правда выплыла наружу. Обычная семья, живущая здесь, оказалась на пороге преисподней, разверзшейся в их собственном доме.

То, что они увидели, заглянув за этот порог, и стало содержанием истории, в которую читатель поверит с легкостью — впрочем, от этого она не становится менее правдивой.

А этой семье остается только молиться, чтобы паранормальный кошмар, измучивший четырнадцатилетнюю Эллу, полностью прекратил свое существование после драматического сеанса экзорцизма, во время которого, как все они настаивают, невидимые силы подняли школьницу в воздух под аккомпанемент хора призрачных голосов.

«Это было противостояние, — заявляет проповедник евангелической церкви Роберт Уоллис, дядя Эллы и тот самый человек, который проводил леденящий кровь ритуал, изгнавший, по его уверениям, демона, вселившегося в тело его племянницы. — Мы слышали непостижимый голос самого Зла. Это не метафора! Я подпишусь под каждым сказанным мною словом, и родители Эллы поддержат меня. Современная наука не в состоянии этого объяснить. Но что мы видели, то видели.

Жаль, что это не было снято на видео. Мы стали свидетелями таких явлений, которые перевернули бы науку с ног на голову.

Этому существует только одно объяснение: противостояние. Силы Света против сил Тьмы».

Мать Эллы высказалась о трагедии, которую перенесла ее дочь, более сдержанно.

«Что Роберт говорит — всё правда, — соглашается 32-летняя Джульетта Уоллис. — Не знаю, как бы вы это объяснили. Роберт говорит, что это был демон из преисподней; конечно, он гораздо больше понимает в таких вещах, чем я. Не мне судить. Но все мы видели одно и то же».

Рассказы матери Эллы Уоллис, отца девочки — 35-летнего Кена, и старшего брата последнего — Роберта (41 год), совпадают в мельчайших деталях — что было бы труднодостижимо, будь их история всего лишь мистификацией. Все трое единодушно заявляют, что:

— Во вторник 27 декабря Роберт Уоллис установил круг из восьми свечей вокруг своей племянницы в задней комнате нижнего этажа ее дома.

— Держа в руках Библию, Роберт, являющийся проповедником Церкви пятидесятников Христа Возрожденного, начал проведение ритуала экзорцизма, который он уже около дюжины раз проводил ранее над другими верующими, принадлежащими к его пастве.

— Немедленно раздался высокий пронзительный звук, похожий на эффект обратной связи.

— По комнате пронесся ледяной ветер. Свечи погасли, а потом вновь загорелись сами собой.

— Роберт Уоллис начал «говорение языками» — феномен, который он сам называет даром Божиим, указывающим на присутствие Духа Святого. Это состояние, подобное трансу, сопровождаемое потоком звуков и слов, не несущих ясного смысла, иногда также проявлялось у него в процессе проповеди в присутствии десятков людей в храме на Смит-роуд.

— Экзорцист возложил руки на голову и грудь Эллы Уоллис, «чтобы помочь Святому Духу войти в ее тело», как он поясняет.

— Когда ритуал изгнания достиг кульминации, Эллу видели вертикально левитирующей над стулом. Каждый из присутствовавших взрослых при индивидуальном опросе описал это зрелище так же, как остальные, хотя ни Кену, ни Джульетте это явно не доставило удовольствия. Их дочь, как они говорят, приподнялась на шесть-восемь дюймов, и парила так, в сидячем положении и явно бессознательном состоянии.

— Так продолжалось более минуты, до тех пор, пока младший ребенок Уоллисов, семилетний Фрэнк, неожиданно не вбежал в комнату и не пришел на помощь сестре.

Сама Элла говорит, что ничего этого не помнит. Тихая, маленькая девочка, она явно чувствует себя неуютно, оказавшись в центре всеобщего внимания. Она смиряется с тем, что говорили ей родители — о том, что слышались устрашающие звуки, что она летала, — но больше всего ей хотелось бы, чтобы процедура экзорцизма не оказалась необходимой.

«Это меня пугает, — признается она. — Я не понимаю. Я знаю, что мой папа все об этом знает, так что я не хочу идти против его воли. Он знает, что все сделано правильно. Но с другими девочками, моими знакомыми, ничего такого не случается. Мне кажется, что это несправедливо».

Кен и Джульетта Уоллисы решили подвергнуть свою дочь экзорцизму после ряда странных происшествий, в том числе самопроизвольного включения и выключения светильников, падения предметов со столов и возникновения необъяснимых звуков.

Как утверждают, этот феномен ярче всего проявился во время инцидента в средней школе Сент-Джонс-лейн в Бедминстере (Бристоль), когда по классу без посторонней помощи летали книги, и невидимая рука разожгла огонь в рождественском вертепе.

Пресс-секретарь школы отказался комментировать этот случай. Но один ученик, оказавшийся свидетелем этого страшного события, говорит: «Это было похоже на полтергейст. Все поняли, что это как-то связано с Эллой Уоллис, потому что книги взлетали с ее стола. Там еще был какой-то странный звук, и он прекратился, когда она вышла из класса».

Сегодня мнения ученых и деятелей церкви по данному вопросу расходятся. Исследователь в области психологии, доктор Томас Уотерн-Пикетт из университета Западной Англии, говорит: «Меня не удивляет, что в центре событий оказалась четырнадцатилетняя девочка. Часто ходят слухи о паранормальной активности вокруг подростков. Я не думаю, что к этому стоит относиться слишком серьезно. По большей части это просто крик о помощи, желание привлечь внимание. Думаю, семья девочки была не права, потворствуя такому суеверию, как ритуал изгнания демонов. Заклинания, обращенные к психическим феноменам, не заставляют их исчезнуть, а у девочки может сложиться комплекс. Похоже, она пережила очень страшный день. Как я слышал, они живут в доме номер 66? Полагаю, номер 666 как число дьявола был бы в данном случае более уместен, вы не находите?»

Но теолог-евангелист профессор Люциус Скаддер из Бристольского университета возражает: «Библия на этот счет высказывается совершенно недвусмысленно. Демоны действительно существуют. Одержимость — это реальность. Иисус знал это, и не боялся принимать меры. Только благодаря извращенной логике нашего времени, мы готовы верить в частицы меньше атома, не повинующиеся фундаментальным законам физики, и при этом насмехаться над истинами, которые в течение тысячелетий принимали на веру наши предки. Эта семья поступила правильно. Похоже, девочке довелось пережить весьма опасный случай одержимости, и я надеюсь, что теперь с этим покончено».

Монти знал, что это лучшая статья из написанных им за долгие годы. Удовольствие от мысли, насколько хорошо он может писать, если захочет, было почти физическим: когда он вспоминал слова вступительной части, кровь горячими толчками пульсировала по телу.

Издатель вызвал его на заседание редакционного совета, чтобы сказать следующее: «Два пункта, Монти. Первый — ты чертов псих. Второй — убийственно блестящая история. Убийственно блестящая. Но мы не можем ее запустить… — сердце Монти упало, — … без некоторого, хм, скажем, самоотрицания. Как там говорит Дэвид Фрост в своем ящике: «Что это — магия? Иллюзия? Невероятность?» — добавь что-то такое в конце.

Монти было по фигу. Если это — единственное, что редактор хочет поменять, его это вполне устраивает.

Коллеги, которые обычно притворялись глухими при его приближении, теперь сами останавливали его, чтобы повторить то же самое: «Слышь, Монти, ну ты совсем безбашенный! Потрясающая история! Где ты ее нарыл?»

О его статье говорил весь Бристоль. Фантастическое чувство, которого ему так давно не хватало: весь город обсуждает то, что написал он, Монти Белл.

Тем невыносимей была мысль, что пока он купается в славе, кто-то другой загребет солидный куш. Их соперники, бристольские новостные агентства, небось, уже переделывают его историю для центральных изданий. Они-то и прикарманят все денежки.

Так что Монти рискнул. Он нарушил главное условие своего контракта. Если кто-нибудь поймает его на горячем, последует немедленное увольнение. Он взял экземпляр статьи, выскользнул из редакции в располагавшийся неподалеку офис «Пронтапринт», и отправил текст факсом — с приложенным счетом на 400 фунтов — в редакцию «Дейли Пост» в Лондон.

 

Глава 13

Пока он не поднял взор, его вполне можно было принять за инопланетянина. Он стоял на Нельсон-роуд, изучая дом номер 66 сквозь тонированный щиток своего мотоциклетного шлема. Его тело, упакованное в кожу от тяжелых ботинок до перчаток, могло бы запросто оказаться продуктом внеземных технологий, выполненным в форме гуманоида — эдакого Человека в Черном, посланного, чтобы взять обет молчания с Эллы и ее семьи.

Но он не был пришельцем. Он был корреспондентом по паранормальным явлениям.

Затянутая в перчатку рука потянулась к визору, и под ним обнаружились льдисто-голубые глаза. Они не выражали ничего — ни тени замешательства, усталости или неуверенности. Таковы были глаза Питера Гунтарсона.

Гунтарсон внимательно разглядывал дом Уоллисов, В застегнутом на молнию кармане мотоциклетной куртки лежала копия факса, посланного Монти Беллом из «Геральд». Статейка с первого же слова вызывала усмешку, но одно из ее утверждений уже доказало свою истинность: во внешности дома Эллы не было решительно ничего, что отличало бы его от соседних.

Между входной калиткой и дверью было всего четыре ступеньки. Вдоль террасы тянулась кирпичная стена по пояс высотой, обеспечивая каждому коттеджу крошечный палисадник. Как и у большинства других домов, у номера 66 в палисаднике рос какой-то куст. Его явно аккуратно подстригали, так, чтобы в единственное обращенное на улицу окно первого этажа попадало как можно больше света. Многие жители, и Уоллисы в том числе, заменили обычные рамы на современные, алюминиевые.

Черепичная крыша террасы нависала над входной дверью, напоминая коротенькую юбочку, или тулью шляпы.

Наверху тоже одно окно — главной спальни. Во всех домах окна занавешены тюлем. У дома 66 общая каминная труба с домом 68. Оконные рамы выкрашены в оранжевый цвет — единственные оранжевые рамы на улице. Больше смотреть было не на что.

Гунтарсон бросил взгляд вдоль улицы, туда, где его фотограф отстегивал кофр с камерой от своей «Ямахи-850». Оба они, зажав подмышками сверкающие черные шлемы, направились к калитке дома 66 и позвонили в звонок.

Когда Элла оторвала взгляд от телевизора, газетчики уже протискивались в дверь. Ей показалось, что они заполнили собой всю комнату. Их головы, торчащие из наглухо застегнутых кожаных воротов, непропорционально маленькие, наводили на мысль о рыцарях в полном вооружении, только почему-то без шлемов. Толстые черные кожаные валики делали их и без того широкие плечи еще массивнее. Грудь защищали «ребра» из черных набивных прослоек, которые резко сходили на нет на поясе. Кожа, туго обтягивающая бедра, матово поблескивала. Ниже бугрились наколенники, а здоровенные ботинки на двухдюймовой подошве по всей высоте икр были застегнуты пряжками.

Показавшиеся из-под краг «Дайнезе» кисти их рук показались неестественно белыми.

— Эти люди проделали долгий путь из Лондона только ради того, чтобы встретиться с тобой, Элла, — проговорила Джульетта.

Один из них, тот, у которого были зачесанные назад светлые волосы, и сияющие голубые глаза, протянул руку.

— Нас прислала «Дейли Пост».

Так значит, они пришли не для того, чтобы защитить ее. Право, смешно, но несколько секунд она действительно думала: а вдруг это отец нанял этих людей в кожаных доспехах телохранителями, которые спасут ее от журналистов.

Вместо этого они сами оказались журналистами.

Она отвернулась, и уставилась на экран.

— Они так долго ехали, чтобы кое о чем тебя расспросить, — настойчиво повторила Джульетта, протянув руку, чтобы выключить телевизор.

— Я не хочу разговаривать.

— Твой папа хочет, чтобы ты была умницей, и ответила на их вопросы.

Элла продолжала смотреть на погасший экран.

— Прошу прощения, с нашей девочкой иногда бывает довольно трудно. Это моя вина — если бы я воспитывала ее построже, она могла бы вести себя лучше…

Блондин не обратил на Джульетту никакого внимания. Отодвинувшись на пару шагов от стула, на котором сидела Элла, и присев на корточки, он расстегнул на груди молнию скрипучей кожаной куртки, будто хотел раскрыть ей свое сердце.

На коже его экипировки был вытиснен логотип «Дайнезе», похожий на лисенка. Элле нравились лисята.

— Привет, я Питер, — на его улыбающемся лице играл румянец «кровь с молоком», который так часто бывает у людей с очень белой кожей. Он без тени смущения глядел ей прямо в глаза. — Это — Джоуи. Он делает фото. Я пишу тексты. У твоего папы договор с нашей газетой. Он получит деньги — много денег, а наша газета в обмен получит возможность напечатать пару статей. О тебе. О твоей семье. Он тебе об этом говорил?

— Он не разговаривает о деньгах.

— Ладно. Ну, тогда я о них буду говорить.

— Нет никакой необходимости забивать голову такой девочке, как Элла, деловыми вопросами, — встряла Джульетта.

Питер Гунтарсон бегло ей улыбнулся, но ничего не ответил.

— У тебя уже брала интервью местная газета, так? Они вам ни пенни не заплатили, зато опубликовали всю эту историю с «одержимостью» и «экзорцизмом», и еще кучу подробностей вашей частной жизни. И я готов биться об заклад, что они и словом не обмолвились о том, что ваша история будет напечатана на первой странице, с огромными заголовками, фотографиями и всем прочим. Я прав?

— Они со мной вообще ни о чем таком не говорили, — призналась Элла. — Им в основном папа был нужен.

Между прочим, статья Монти Белла Гунтарсону очень понравилась. Он отлично поработал с родителями Эллы и дядей Робертом, пригвоздив их собственными же словами, выставив их персонажами жутковатыми, слегка чокнутыми — и жестокими по отношению к растерянной маленькой девочке.

Но это был не тот сюжет, который нужен Гунтарсону. Он смотрел на дело совсем по-другому.

— Послушай, для тебя это было нелегко, — начал он. Она по-прежнему прямо смотрела ему в лицо. Он не отвел взгляд. Это был отличный способ послать мысленный раппорт. И уж всяко не Питеру Гунтарсону отводить глаза перед четырнадцатилетней девчонкой! — Я хочу, чтобы наше сотрудничество было приятным. Чтобы мы понимали друг — друга с самого начала. Я здесь, чтобы помочь — Гунтарсон бросил взгляд на Джульетту. — Вы не могли бы сделать нам по чашке чаю? И я бы стащил с себя эти шкуры — что-то жарковато стало.

Элла отвела взгляд, и уставилась в пол, пока Гунтарсон расстегивал свои «доспехи», и ослаблял пряжки на ботинках. Он небрежно перебросил снятую куртку через спинку стула, и расправил темно-синюю рубашку. Когда она решилась поднять глаза, он натягивал на ноги черные кроссовки «Найк».

На Джоуи, который тоже стянул с себя мотоциклетную амуницию и теперь возился со своим кофром, она едва глянула.

— Отлично, теперь давай познакомимся. Меня зовут Питер Гунтарсон. Мне двадцать шесть лет. Мой отец — исландец, но родился я на самом деле в Канаде. Отец привез меня в Англию, когда мне было четырнадцать, и больше я его не видел. У меня двойное гражданство. Я журналист-фрилансер, это означает, что я работаю на любого, кто готов достаточно платить. В основном это — «Пост», им нравится мой стиль. Я расследую необъясненные явления. Призраки, НЛО, парапсихология — я много об этом знаю, и мыслю достаточно широко. Кроме того, я еще и умею хорошо об этом писать — потому-то газета и пользуется моими услугами. Я зарабатываю этим на жизнь, уже довольно давно, год и три месяца, с тех пор, как закончил университет.

— Да, котелок у него здорово варит, — вставил Джоуи.

Гунтарсон ухитрился одновременно и улыбнуться, и одарить Джоуи мрачным взглядом.

— На самом деле я учился в Оксфорде, и получил докторскую степень по психологии и парапсихологии, но пусть это тебя не беспокоит.

Но Эллу, похоже, это обеспокоило — и сильно. Она отпрянула от него, как будто он мог решить, если бы оказался слишком близко, что разговаривать с ней — только попусту время терять.

— Ну вот, о себе я рассказал. А как насчет тебя?

Несколько секунд молчания, и она набралась храбрости, чтобы пожать плечами.

— Ладно. Я понимаю. Не так-то это легко. Куча странного народу, и все задают вопросы… Забудем о вопросах. Я тебе покажу один фокус. Меня ему мама научила, — он запнулся, потом повторил: «Да, моя мама. Это не со всеми получается, но с тобой сработает. Ты как раз тот тип. Загадай слово. Любое. Первое, что в голову придет. Так, а теперь я хочу, чтобы ты представила, как стоишь на песчаном пляже, у самой воды. Ты слышишь, как шумят волны. Ты видишь корабль, прямо на горизонте. Между тобой и кораблем — только синяя вода. И ты хочешь, чтобы на корабле услышали твое слово. Тогда ты представляешь себе, как ты его выкрикиваешь, как можно громче, изо всех сил. Но не на самом деле. Только в воображении. Загадала слово?

Элла кивнула. Глаза ее были закрыты.

— Хорошо. Крикни его этому кораблю.

Глаза Гунтарсона вспыхнули, и он вскочил с места.

— Ты его вслух произнесла! — но по выражению ее лица он понял, что это не так. — Джоуи, ты слышал, чтобы она что-то сказала?

— Да она молчит с тех пор, как мы вошли, — буркнул фотограф.

— Ух ты! Я ни разу не слышал, чтобы это получалось у кого-нибудь так же ясно! Ты правда не говорила вслух? — он изумленно покачал головой. — Это было слово «помогите!» Так? «Помогите!» Ты это крикнула своему кораблю? — он умолк, глядя на Эллу. — Потрясающее дежа-вю! Я тебе потом как-нибудь расскажу, что я имел в виду. О'кей, теперь моя очередь. Я загадываю слово, ты должна его услышать. Готова?

Гунтарсон закрыл глаза и расслабил плечи. Джоуи наблюдал за ними. Он прежде не видел, чтобы журналист это делал. Челюсти Гунтарсона сжались, а голова дернулась вперед, но внешне ничто не показывало, какое слово он задумал.

— «Друзья», — произнесла Элла.

— Точно, точно! — Гунтарсон взволнованно потряс сжатыми кулаками. — Ты ясно меня слышала?

Элла опять кивнула. Короткая пауза. «Нет, право», — подумал Гунтарсон, — этого должно было хватить, чтобы лед тронулся».

— Вы думаете, что мы сможем быть друзьями? — прошептала Элла.

— Обязательно! Не хотел бы я быть в плохих отношениях с человеком, который так ясно читает мои мысли!

Она улыбнулась. У нее была хорошая улыбка, а зубы мелкие и белые. Гунтарсон улыбнулся в ответ. Его зубы оказались шире и еще белее.

— Давайте еще раз попробуем, — сказала она.

Через несколько секунд она уже успела загадать слова «дельфин», «Туту» и «Рэмбо».

Он ловил их на лету. Вслух Элла говорила еле слышным шепотом, а мысленно — довольно громко. Гунтарсон старался скрыть свои бурные эмоции. Сила ее телепатической отзывчивости разбудила в нем беспокойные воспоминания. Однажды, только однажды довелось ему встретиться с такой яркой восприимчивостью, и это воспоминание растревожило ужас, половину его жизни лежавший под спудом.

Он загнал внутрь поднявшуюся было волну страха, и заметил:

— Это довольно трудные слова. Обычно люди загадывают что попроще — кошка, собака, цветок… Кстати, при чем тут Рэмбо?

— Это кот моей подружки.

— А пароходный гудок?

— Туту? Это попугайчик тетушки Сильвии.

— Ага. А у тебя есть домашнее животное?

Он продолжал задавать вопросы наподобие этого, расспрашивая о том, чем она интересуется, как зовут ее друзей, где она побывала на каникулах — ничего существенного. Ничего, что годилось бы для репортажа. Он просто хотел, чтобы Элла начала говорить с ним естественно и доверительно.

Его обычная техника для подобных разговоров была проста. Она слегка льстила людям. Он просто слушал, позволяя тому, у кого брал интервью, полчаса, а то и больше, разглагольствовать на его любимую тему — обычно о самом человеке или его семье. Обычно возможность высказаться перед внимательным слушателем, который не пытается вас прервать, действует опьяняюще, это что-то вроде гипноза. Люди раскрывались, опуская свои защитные барьеры, а через некоторое время можно было несколькими вопросами перевести разговор на желаемую тему.

Но Элла не стремилась к разговору. Ей ни разу не удалось сказать больше нескольких слов подряд, самое большее — одного предложения, прежде чем она вновь умолкала. Ей явно было приятно, что кто-то уделяет ей внимание, — Гунтарсон предположил, что большую часть времени этого никто не делает. Но болтушкой она не была.

Он не мог беспрерывно задавать ей вопросы. Самый верный способ превратить собеседника в захлопнувшуюся раковину — это бомбардировать его вопросами, пусть и непоследовательными.

Джульетта подала чай.

— Надеюсь, вам не слишком скучно разговаривать с нашей Эллой. Она не больно-то много может о себе рассказать.

Элла сжала зубы, и сердито уставилась на собственные ладони. «Вот оно, — подумал Гунтарсон. — Поддразнить ее немножко. Она хочет, чтобы мы были друзьями — так пусть себя покажет».

— Думаю, — начал он, — дела обстоят намного лучше с тех пор, как твой дядя Роберт изгнал этих демонов.

— О да, — ответила за нее мать. — Гораздо лучше!

— Никаких больше странных происшествий, — поднажал он. Элла по-прежнему разглядывала ладони. Гунтарсон представил себе корабль на горизонте, и мысленно выкрикнул: «Разбей вдребезги!»

Что-то врезалось в плинтус с грохотом, как от пистолетного выстрела. Джульетта взвизгнула.

— Черт побери! — воскликнул Джоуи. — Ха-ха-ха! Нет, вы это видели?! Это была какая-то безделушка — кошка или еще что. — Он метнулся вперед и ухватил предмет, разбившийся на три части. — Поглядите-ка! — он протянул свою добычу Джульетте.

— Что это? Я этого никогда раньше не видела. Элла, это твое?

Элла покачала головой, даже не посмотрев.

— Это же кошка моей матери, — вдруг сказал Джоуи, разглядывая обломки, лежавшие в его пухлых короткопалых руках. — Она тратит на них чертову уйму денег. Ха-ха-ха! Она их собирает, — он сунул их под нос Гунтарсону. — Клянусь, это мамина кошка. Я ее купил ей на день рождения, еще когда был мальчишкой. Глазам не верю! Она просто взяла, и появилась в воздухе. Ты видел это?!

— Только слышал.

— Жаль, у меня камера не работала. Эта штука в воздух — вжик! — вон туда, — он ткнул пальцем куда-то за голову Джульетты, на уровне футов пяти от пола, — и зависла, а я себе думаю: «Что за черт? А потом она упала вниз, — он показал на высоту около десяти дюймов от ковра, — и со всей дури — шварк о стену!»

— Так она что, не по прямой упала?

— У меня пока глюков нет, Пит! Не-ет, я же вот, в руках держу то, что от нее осталось. Ты случайно не знакома с моей матушкой, Элла? Ха-ха-ха! — Джоуи явно без шуток жизнь была не мила. — Мамуля будет в ярости. Если б я только мог заставить ее в это поверить!.. Она обожает своих кошек. Ты, конечно, не виновата. Ох, хотелось бы мне это щелкнуть и в рамку! Слушай, а ты не можешь еще разок это проделать, а? Ха-ха-ха! — он, согнувшись, полез в кофр за сменным объективом для камеры.

Джульетта и уголком рта не улыбнулась. Гунтарсон наклонился вперед, уперев локти в колени и наблюдая за восторженным Джоуи. Элла продолжала молчать. Волны платиновых волос, загораживая ее лицо, не сумели скрыть выражения тихого торжества.

— Когда полтергейст чем-нибудь кидается, — заметил Гунтарсон, — предметы обычно возникают из ниоткуда, как эта фигурка, и не летят по прямой линии. Они зависают, огибают углы, как будто их несет невидимка, — он увидел, как Джульетта передернула плечами. — Вы когда-нибудь слышали о полтергейсте, миссис Уоллис?

— Даже видела. Во Франции, в детстве.

— В вашей семье?

— Нет.

Элла мысленно закричала: «Врунья! Радио! Голоса!»

И Гунтарсон услышал. Он не вполне понял ее, но слышал достаточно ясно, и улыбнулся Элле. Она смутилась и вспыхнула.

— Часто полтергейст связан с молодыми людьми или подростками. Они являются источниками энергии. И Элла — такой источник энергии, это очевидно. Но всё же не думаю, что можно назвать данный случай полтергейстом.

Джоуи держал камеру на весу, поводя ею из стороны в сторону, готовый снимать при первой возможности. Он установил широкоформатный объектив.

— Все полтергейста одинаковы. Никакого чувства юмора, только разрушения, и мелкие пакости. Вещи разбиваются или летают по воздуху. Полтергейст не любит предметов, связанных с религией, и докучает родителям.

— Еще бы, — отозвалась Джульетта. — Не могу сказать, что верю тому, что вы говорите, но с Эллой происходило в точности всё то же самое.

— Нет! Полтергейст невозможно контролировать, — сказал Гунтарсон, обращаясь к Элле. — А мне кажется, что ты можешь это контролировать, если захочешь.

Элла затрясла головой.

— А я думаю, можешь, — настаивал он. — У меня очень сильное ощущение, что ты можешь контролировать гораздо больше, чем сама представляешь. Ты можешь мысленно проговорить слово так же ясно, как я говорю вслух. Это — показатель того, насколько силен твой разум.

Джульетта двинулась к дочери, будто хотела встать между нею и пронырливым репортером.

— Не думаю, что у Эллы есть какой-то там контроль над этим. Демоны, полтергейст, энергия — не желаю ничего в этом понимать. Вы не знаете Эллу, вы же не видели ее, когда она была ещё крошкой.

— А что, тогда уже что-то случалось? Даже когда она была маленькой?

— Н-не знаю… Нет. Конечно, нет!

— Тогда какая разница, видел ли я ее крошкой?

— Я ее мать. Я могу вам рассказать о ней. Она не может это контролировать. Это не то, что бы вы назвали… это не нарочно!

— А я этого и не говорю, — Гунтарсон пристально глядел на Эллу. — Но ты могла бы овладеть контролем, если бы всерьез захотела. Если бы тебе правильно помогли.

— Единственная помощь, которая ей нужна, — это помочь ей снова стать нормальной девочкой!

— Это было бы напрасной тратой сил.

Элла не отрываясь смотрела в широко расставленные голубые глаза Гунтарсона.

Она всегда хотела быть нормальной девочкой. Нормальной, приятной для окружающих девочкой. Она молилась об этом, задолго до того, как осознала, что в ней вообще есть нечто сверхъестественное.

Но её молитвы ни к чему не привели.

А теперь пришел этот человек, который с ней разговаривает, и смотрит ей в глаза, и не пытается ни напугать ее, ни пригрозить ей. И говорит, что это будет бессмысленно, если она попытается стать нормальной!

Тетушка Сильвия сказала бы, что он похож на прекрасного греческого бога. Элла не очень хорошо понимала, что это означает, но ей казалось, что он похож на спасателя с одного из постеров, которые висели на стенах спален ее подружек. Постеров сериала «Спасатели».

Она не понимала, чего добивается ее спасатель — или спаситель, — но что бы это ни было — она тоже этого хочет!

Элла глубоко вдохнула. От Гунтарсона пахло кожей и смешанным с этим запахом ароматом лосьона, отдающего лимоном.

— Большинство людей, — продолжал говорить он, — обладают слабым разумом — или волей. Они представляют образ или слово — но одновременно в их голове теснятся десятки других мыслей. Обычно это такие мысли, которые стараются подавить, то, о чем не хотят думать. Поэтому они не могут передавать свои мысли ясно, не могут их транслировать. Боятся подумать что-нибудь не то. Чтобы сконцентрироваться на одной-единственной мысли и отключить остальные, требуется сильный разум. Но ты — ты можешь это делать, Элла. Твой разум очень силен.

— Ее отец всегда говорит, — фыркнула Джульетта, — что на голову она как раз и слаба.

— Я могу это контролировать, — тихонько призналась Элла. — Иногда.

Гунтарсон довольно долго ждал, давая ей возможность найти слова. Потом решил подтолкнуть ее:

— Как?

— Не шум: шум не могу. И когда вещи падают и разбиваются, тоже не могу. Это не нарочно.

— Никто и не говорит, что ты специально проказничаешь.

— Я могу вроде как ощутить чувства других людей.

— Да. Я понимаю.

Ох, как же много он хотел бы от нее услышать! А приходилось каждое слово как клещами вытягивать.

— А еще я могу парить. Когда хочу.

— Левитировать?

Она непонимающе уставилась на него.

— Ну, как полет? Когда всё тело отрывается от земли?

— Ага.

— Элла! — воскликнула Джульетта. Зрелище собственной дочери, зависшей над стулом во время изгнания бесов, потрясло ее больше всего остального, и она искренне желала никогда более не видеть ничего подобного. — Не будь смешной! Что скажет твой папа, если узнает, что ты наговорила глупостей этим людям? А они нам, между прочим, деньги платят!

— Но это правда!

— Мне так жаль, мистер Гунтарсон, — взмолилась Джульетта. — Она живет в мире собственных фантазий!

— А ты можешь мне показать, как ты это делаешь, Элла?

Элла ощущала гнев матери, как сухой жар, бьющий от электрокамина. Джоуи бочком подобрался поближе, нянча в ладони сегментную линзу объектива. В линзе ей чудилось что-то злобное: толстое насекомое с единственным сверкающим глазом. Лучше б она промолчала!

— Не могу.

— Конечно, не можешь! Глупая девчонка! Гунтарсон невозмутимо поглядел на мать.

— Миссис Уоллис, как вы только что заметили, моя газета платит вам деньги — и большие деньги. Не думаю, что ваше отношение помогает делу. Не будете ли вы столь любезны выйти в другую комнату?

Элла задрожала от страха за него. Как это он осмелился так разговаривать с Джульеттой? Ведь об этом может узнать Кен.

— Я должна оставаться с вами. Так приказал муж.

— Тогда я вынужден настаивать, чтобы вы отошли в дальнюю часть комнаты — и, пожалуйста, перестаньте сами отвечать на вопросы, которые я задаю Элле!

И Джульетта действительно отошла! Элла глядела на своего нового союзника с изумленным обожанием. Откуда в нем столько храбрости? Он, должно быть, очень уверен в себе. Может быть потому, что у него такая важная работа. И он невероятно, блестяще умен! Наверно, еще и кучу денег зарабатывает.

И он думает, что это было бы напрасной потерей, если бы Элла стала нормальной, если бы она не могла контролировать все эти странности. Разочаровать его — о, это было бы ужасно! Если она его разочарует, то и жить незачем.

— А когда ты летаешь?

— Когда я у себя в комнате.

— Когда остаешься одна? Отлично, закрой глаза. Представь, что вокруг — твоя комната. Ты там, вокруг никого нет. Темно. Так, когда будешь готова, начинай левитировать.

Голос Гунтарсона звучал низко и твердо, он был настойчив, этот гипнотический голос. Он наблюдал, как дыхание Эллы замедлилось, а тело обмякло. Но ступни ее по-прежнему стояли на полу, а ладони лежали на подлокотниках кресла.

Вдруг ее веки распахнулись. Она пристально взглянула на него, и он почувствовал, как запульсировали мышцы спины и плеч, будто он гири таскал. Порыв холодного воздуха ледяными иголками уколол кожу. Глаза Эллы закатились, голова запрокинулась, зубы оскалились. Пронзительная нота зазвенела в гортани.

Он часто задышал, мысленно повелевая ей подняться в воздух.

Ее ладони оторвались от подлокотников. Вся ее энергия собиралась в теле, на то, чтобы физически оттолкнуться, ее не осталось. Ступни тоже перестали касаться пола. Она как бы плыла над сиденьем — внешне это не было заметно, но выемка на сиденье исчезла.

Внезапно накренившись набок, Элла всплыла над креслом. Бедро ее ударилось о спинку, и она закружилась в воздухе. Колени были подтянуты к груди, а локти растопырены, будто что-то поддерживало ее под руки. Когда она медленно повернулась к ним лицом, Гунтарсон вытянул руку, коснулся ее ноги и мягко сжал ее. Тело Эллы слегка нырнуло в его пальцах, как будто воздушный шарик. Никакого сопротивления его касанию. Она была невесома.

Камера Джоуи защелкала, делая снимок за снимком, пока Элла постепенно разворачивалась лицом к объективу. Ее губы искривились, а кожа обтянула нос и скулы, как полупрозрачная маска. Жилки на обоих висках неистово бились. Она продолжала вращаться вокруг воображаемой оси, которая походила через ее макушку, живот и дальше, в ступни. Высота этой оси оставалась неизменной, располагаясь примерно в четырех футах от пола.

Пока Джоуи проворно доставал отснятую пленку из своего «Никона» и ставил на ее место новую, Элла поплыла вниз. В двух или трех дюймах от ковра, скорчившись, как будто собиралась встать на четвереньки, она внезапно придвинулась к Гунтарсону. Это было не столько похоже на поток воздуха, отнесший ее в сторону, сколько на то, как если бы у него в руках была невидимая нить, привязанная к ней, и он за нее потянул. Она опустилась, прислонившись головой к его ногам, и крепко закрыла глаза.

Позже Джоуи звонил Гунтарсону на мобильный из проявочной в редакции «Пост»:

— Пит! Пит! Я только что проявил пленки. Ты и представить себе не можешь, что там!

— Что?

Гунтарсон прямо из дома Эллы отправился в свою квартиру на Бейсуотер. Он хотел взяться за статью, но возбуждение было так велико, что он едва ли мог усидеть за столом. Время от времени он наклонялся над клавиатурой, набирая отдельные слова и фразы, которые казались ему важными. Эти обрывки заполняли пространство монитора: «Холод… угнетенность… ее интеллект, почти все ее самосознание, транслированные в физическое усилие… веря в то, чего она не понимает…» Его сердце все еще неслось вскачь, и руки подрагивали от его ударов.

Он сам это видел — и это было невероятно. Это было в полном смысле слова невероятно!

Музыкальный центр наполнял комнату запредельными звуками гитары и ударных — «If God Will Send His Angels» группы «U2». Гунтарсон нажал на пульте «стоп».

— Ты не поверишь, что произошло! — повторял Джоуи.

— Ни одной фотографии, — немедленно предположил Гунтарсон. — Пустая пленка.

— Нет, они вышли просто отлично. Но она — она есть не на всех! Я поймал, как она поднимается с кресла, потом выждал несколько секунд, потом опять начал щелкать, когда она стала поворачиваться ко мне лицом. Сечешь? Так вот, на двух кадрах ее просто нет. На одном она есть, на следующем — нет, а на следующем — опять есть! Потом снова исчезает. Абсолютно тот же угол, и в комнате все на месте. Но нашей маленькой мисс на двух фотках нет. Даже тени — и той нет!

Гунтарсон снова включил музыку. Он стоял у окна своего кабинета, на третьем этаже над Бейсуотер-роуд, закрыв глаза. Образ тела Эллы, невесомого, парящего, проплыл перед его мысленным взором. Оно не мерцало. Он смотрел на нее, ни на секунду не отрываясь, все время, пока она левитировала, и не видел того, что увидела камера Джоуи, — она все время была там, перед ним. Чему же он должен верить?

Он не мог просто махнуть рукой на то, что поймала камера. Девочка парила, этому не было никакого рационального физического объяснения. Если пленка показывает, что Элла исчезает, значит, это должно быть частью ее феномена. На неощутимо короткие мгновения в процессе левитации Элла могла становиться невидимой. Неощутимо — но не для камеры.

Гунтарсон попытался представить себе, где она могла быть, когда исчезала…

 

Глава 14

В зимней темноте маленькой спаленки Эйлиш Кен Уоллис и его «воскресная жена» лежали, обнявшись. Их крупные тела защищал от ледяного воздуха только плед. Эйлиш, чтобы чувствовать себя уютнее, снова надела лифчик — больше на них ничего не было, и пальцы голых ног у обоих поджимались от холода.

— Бог ты мой, как же здесь холодно, — в третий раз повторил Кен.

— Обогреватель вот-вот накроется, — ответила она. — Он вообще-то нормально работает, только не в такие ночи. Тогда он не справляется.

— Прогноз обещал сегодня ночью минус восемь.

— По Фаренгейту или по Цельсию?

— Не сказали. Да какая разница — жуткая холодина! У тебя сквозит прямо из этого окна. Что бы тебе не поставить двойные рамы?

— О, да! Непременно. Может, мне еще и домашний бассейн установить?!

— Это будет не так уж дорого.

— Для тебя — может быть. Для мистера миллионера, который продал свою историю «Ивнинг Геральд».

— Ха, — отозвался Кен. Постельная болтовня принимала направление, которое ему не больно-то нравилось.

— Кстати, сколько ты за это получил?

— От кого, от «Геральд»? Ни пенни!

— Не свисти!

— Я никогда не вру. И ты это знаешь, девочка моя. Что говорит девятая заповедь? «Не произноси ложного свидетельства».

— А как насчет предыдущей? Не делай сам знаешь чего?

Кен резко сел, и она сразу поняла, что зашла слишком далеко. В страхе, что он ее ударит, она вскинула руки, крест-накрест прикрывая лицо.

— Прости! Прости меня!

Он с силой вдохнул, так что воздух зашипел в ноздрях.

— Прости меня, любовь моя!

— Не смей над этим потешаться, — предостерег он. — Сама не знаешь, что делаешь. Не смейся над единственной настоящей книгой.

Она опустила локти. Одна ее рука скользнула ему на бедро, и несмело погладила его. Пальцы потянулись выше. Эйлиш знала, как отвлечь мужчину от его мыслей.

— Так значит, ты разрешил «Геральд» напечатать все это, вместе с вашими фотографиями и всем остальным, и ничего за это не получил?

— Они за такие вещи не платят. Это всего лишь мелкая местная газетенка. Я, конечно, спросил. Сказал, что могу сообщить им все подробности, типа того, но хочу получить за это пару сотен фунтов. Справедливую компенсацию за расходы, потраченное время, телефонные звонки, все в этом роде, — он снова опустил голову на подушку. — Не останавливайся, детка, у тебя это здорово получается.

— Я бы им ни словечка не сказала, — заявила Эйлиш, придвигаясь поближе, и удваивая свои старания. — Ни словечка — пока не увидела бы подкладку их кошельков.

Было еще кое-что, в чем Эйлиш знала толк: как вынимать из людей их денежки. Хотя регулярно получала конверт с зарплатой, она не работала, а поскольку не работала, то получала еще и пособие. Это была не ее квартира, но ренты она не платила. Она не спала со своими любовниками за деньги, но без них у нее бы ничего не было.

Последним ее настоящим местом работы оказалась компания БК «Льюис Принтерc», где Кен был ответственным за выпуск. Эйлиш взяли уборщицей, когда фирма ненадолго рассорилась со своими постоянными уборщиками по контракту. Разногласия вскоре были улажены, и прежние партнеры вернулись мести пол вокруг прессов и мыть туалеты. Но фамилия Эйлиш так и осталась в платежной ведомости — Кен об этом договорился.

Они стали любовниками на третий день после того, как она пришла на работу. Впервые это случилось на складе для бумаги, когда двери для разгрузки стояли раскрытые настежь, а между картонными коробками гулял ледяной сквозняк.

Их мог застукать кто угодно, в любой момент. Эйлиш это-то и нравилось. Возбуждало. Ей хотелось проделывать это на публике — в кино, в парке, в машине, припаркованной снаружи дома Кена.

Кен не испытывал такого восторга от возможности быть «взятыми с поличным». Но когда Эйлиш начинала упрашивать, его мозги отключались, и верх брала другая часть тела. У него уже была одна любовница, Марша — та женщина, к которой он ходил по средам. С Джульеттой он не спал уже больше года — в смысле, по-настоящему, так, как мужчина должен познавать свою жену, если она — законная. Да и до этого тоже: уже много лет прошло с тех пор, как они испытывали друг к другу страсть. Это стало просто невозможно, уговаривал сам себя Кен. Какая может быть страсть в таком иссохшем, пустом, как камышинка, теле, как у его жены? Да ни один мужчина, если он, конечно, не лукавит, не скажет, что находит привлекательным этот сморщенный стручок!

Когда-то он просто с ума сходил по ее телу — тогда в ее оливковой коже и сочных губах не было еще ничего от будущего стручка. Он впервые увидел ее, когда она торопливо выходила из магазина в деревне в Орлеанэ. Кеннету Уоллису тогда было двадцать семь. Он сидел на переднем пассажирском сиденье розового комби-кэмпера «Фольксваген», вместе с пятью приятелями направляясь к парому в Гавре. Он велел тому, кто был за рулем, остановиться, и стал улещивать девчонку, чтобы подвезти ее до дому. Долго уговаривать не пришлось: пешком до отцовского дома ей было топать почти четыре мили. Она втиснулась на сиденье к Кену, и первое, что он о ней узнал, что она работает за кассой в магазине. Через полминуты они уже целовались.

Выскользнув из машины на глинистую тропинку, ведущую к ее дому, она велела подождать ее на перекрестке у Артене. Их «Фольксваген» простоял на этом перекрестке больше двух часов, причем Кен не давал никому ключи, и грозился отправить в больницу любого, кто попытается их отобрать.

Никто не спросил у девушки, как ее зовут. Они понятия не имели, почему она захотела ехать с ними, или что она собиралась делать, когда они доберутся до Гавра. Но когда она наконец уселась на колени к Кену, сунув засаленный портплед со шмотками в хвост кэмпера, стало ясно, что на что-то там она все же решилась.

Джульетту контрабандой протащили на автомобильную палубу парома. Она свернулась калачиком под откидной койкой, которую загородили чемоданами. Прошло сорок часов с тех пор, как она сбежала от отца. И к этому времени она уже забеременела.

Это было так давно… Они не были настоящими любовниками с тех пор, как Фрэнку исполнилось два года. Конечно, на то была причина — некое событие, после которого спать вместе оказалось немыслимо. Причина тоже перестала существовать давным-давно, но это неважно — они все равно больше никогда не будут любить друг друга.

Они продолжали общаться, конечно, но друг другу не доверяли. Не было ни признаний, ни наводящих вопросов. Если Джульетта хотела с кем-нибудь поговорить, то для этого всегда была её сестрица, Сильвия. Ей не было никакой нужды беспокоить Кена.

Когда Кен продал исключительные права на историю о своей дочери газете «Дейли Пост», он и в мыслях не держал посвящать Джульетту во все детали. И Эйлиш не собирался ничего рассказывать.

Деньги мужчины — это его личное дело.

В три часа той морозной ночью на понедельник Элла тоже не спала, Ее разбудил сон, все тот же сон про ангела и демона, про зловонную воду и огни. На этот раз, проснувшись, она не левитировала. Теперь она знала это слово — левитация. Настоящее название. Это Питер научил ее. Она проснулась, мечась по постели, как обычно и происходило. Тогда она увидела огни.

Три огонька кружили по стене спальни. Они ей о чем-то напоминали. Она их уже где-то видела. Они освещали комнату молочным сиянием.

Непонятно было, откуда они взялись. Ничто не могло светить в комнату через окно, да и занавески были задернуты, а дверь — плотно притворена. Она глядела, как они движутся, один вокруг другого, и каждый описывал треугольник, линии которого пересекались с линиями остальных. Сперва они вращались, почти сливаясь в движении, потом — всё медленнее. Элле даже показалось, что они движутся вовсе не по самой стене, а на сантиметр или два над ее поверхностью — вертящиеся плотные световые диски. Она могла бы до них дотянуться, но слишком холодно было вылезать из постели.

Элла лежала, подперев голову рукой, закутанной в ее длинные волосы, и смотрела, как три огонька вращаются все ближе и ближе друг к другу, пока они не стали единым крутящимся ярким диском. Нет, она точно видела это раньше. Воспоминание об этом почти истаяло. Пытаясь вновь его отыскать, она уснула.

 

Глава 15

Питер Гунтарсон едва не плакал от ярости. Вжатый потоком встречного ветра в седло своего черного «Кавасаки-1100», летя под серым небом на скорости почти в 100 миль в час, он едва замечал лениво ползущую понедельничную пробку на шоссе М4. Макушка его шлема воинственно нацелилась на горизонт, и большую часть того, что все же попадало в его поле зрения, затуманенного красной пеленой гнева, составляло гудронированное покрытие шоссе, убегающее под колеса его мотоцикла.

Он чуть не въехал на крышу «Порше-944» цвета «голубой металлик», прежде чем успел его заметить. Порше катил себе на артритных восьмидесяти милях, и даже не думал сдвинуться и пропустить его. Гунтарсон отстал на несколько ярдов, а потом вывернул ручку акселератора до отказа. Мотоцикл напрягся, и рванул по внутренней стороне, разгоняясь достаточно быстро, чтобы водитель «Порше» не понял, что делает Гунтарсон, пока тот с ним не поравнялся. Тогда уже поздно было его подрезать. «Кавасаки» вильнул, обогнав его, и продолжал набирать скорость, ревя как на гонке Гран-при, и все, что оставалось делать владельцу порше — это вдавить газ и полыхнуть фарами. Он еще и девяноста не набрал, а мотоцикл был уже в ста ярдах впереди.

Гунтарсон хотел было показать ему средний палец, но для того, чтобы управлять ревущим, несущимся на скорости 120 миль в час «Кавасаки», ему требовались все силы и все пальцы.

Уменьшая газ, он почувствовал себя лучше, и тут же еще больше рассердился. Как мог он опуститься до того, чтобы его унижали и выводили из себя какие-то придурки? Что, обязательно было проделывать этот самоубийственный трюк, обгоняя какую-то старую развалину, чтобы убедиться в собственном превосходстве? Разве недостаточно того, что он получил докторскую степень в самом уважаемом университете мира, что он не просто Гунтарсон, а доктор Гунтарсон, в самом деле доктор Гунтарсон?! И как было бы здорово теперь разбиться на мотоцикле — главное, очень интеллектуально!

И потом, как мог он допустить, чтобы им вертел какой-то напыщенный, полуграмотный, грубый, кичливый, мерзкий, безмозглый, гротескный имбецил, у которого мозги от алкоголя прокисли, а изо рта воняет, и который имеет наглость именовать себя главным редактором «Дейли Пост»?!

Они перекроили статью Гунтарсона. Хуже, чем перекроили. Из того текста, который он представил на рассмотрение после полуночи во вторник, больше половины было вырезано, и переписано для воскресного номера.

Ему не привыкать к переделкам. Он никогда не жаловался, если то тут, то там заменяли случайное слово: в конце концов, должны же младшие редакторы каким-то образом оправдывать свое существование. Но в этот раз они даже тему поменяли! Гунтарсон писал о мышлении Эллы. О стесненном, закрытом характере, сформированном экстрасенсорными силами. Он вышел за пределы парапсихологии, и вторгся в область настоящей психологии.

А «Пост» были нужны только странности .

Фотографии-то они использовали — около дюжины фотографий, сделанных Джоуи; одна из них заполнила собой всю первую страницу. Элла висела в воздухе над креслом, подтянув к груди колени, лежа на боку, как младенец в утробе. Она была повернута лицом к камере, с закрытыми глазами, а рот и нос занавешивали пряди ее длинных волос. Каждый волосок точно в фокусе, так что было ясно, что в воздухе ее ничто не поддерживает.

Заголовок вопрошал: «ВЫ МОЖЕТЕ ПОВЕРИТЬ СВОИМ ГЛАЗАМ?»

Помимо этого в «шапке» было напечатано только следующее: «Это Элла Уоллис. Четырнадцатилетняя британская школьница. Как вы можете видеть на этих эксклюзивных фотографиях (собственность «Пост»), она умеет левитировать. На страницах 8 и 9 вы найдете эту невероятную историю целиком».

Внутренний двойной разворот содержал другую большую фотографию, на которой Элла немыслимым образом повернулась так, что волосы её вертикально свисали почти до самого пола.

Монтаж из меньших по размеру снимков представлял всю последовательность съемки, с того момента, когда Элла начала подниматься над креслом, до того, как улеглась на пол, прижавшись щекой к ноге Гунтарсона.

Да, сюжет из картинок был ясен. Он признавал это. Но где глубина? Где анализ? Где уравновешенное, объективное рассмотрение проблемы, которому он посвятил десять часов труда, прежде чем доверить результат модему?! Вместо этого какой-то словоблуд — младший редактор, какой-то жалкий писака, в жизни не видевший Эллу, отбарабанил с пылу с жару кучу сенсационной чепухи, и сдал ее в набор под видом «мирового эксклюзива»!

Больше всего его бесило то, что он вообще стал писать эту статью. Надо было с самого начала забрать Эллу себе. А теперь она уже проскользнула в пасть «Пост Коммюникейшнз», и от Питера ждали, что он поможет им ее проглотить. Направляясь к дому 66 по Нельсон-роуд, он вез с собой мобильный телефон, готовый контракт, и чековую книжку с широким кредитом.

Для того, чтобы понять, что ее жизнь переменилась, Элле не надо было раскрывать «Пост». Не надо было даже выходить из комнаты, или выглядывать в окно. Она чувствовала себя так, словно оказалась в середине жужжащего улья. Как будто город гудел тысячами гулких голосов, когда люди собирались в кучки, чтобы поговорить о ней. Это был не настоящий звук: шаги матери, и включенное радио в комнате брата оставались единственными шумами в доме. Это была вибрация, низкочастотная дрожь в самих кирпичах и камне. Элла поежилась.

Зазвонили в дверь. Гул к этому времени набрал силу. Это не мог быть отец — у него свои ключи. Сидя на кровати, и скользя щеткой по волосам, Элла закрыла глаза. Перед ней вращались, накладываясь друг на друга, диски света, сияющие за прикрытыми веками. Когда она открыла глаза, огни исчезли.

Элла вспомнила, как диски сливались в одно световое пятно, такое яркое, что она испугалась, как бы свет, бьющий из-под двери, не разбудил мать. Но куда он делся потом, и как она снова уснула — этого Элла не помнила.

Как и того, почему эти огни так важны для нее.

Джульетта заглянула в комнату. Веки и уголки ее глаз покраснели. На щеках выступила сеточка сосудов.

— Там, на улице, полно людей. У некоторых камеры. Думаю, они с телевидения.

Дверной звонок снова задребезжал.

— Я не хочу ни с кем разговаривать, — в тревоге сказала Элла.

— Это не тебе решать, мы должны спросить папу. Но там их так много!

— Мы же обещали! Мы не станем разговаривать ни с кем. Только с Питером.

— Ну, не знаю… Это просто ужас, что о нас подумают?! Мне пришлось снять трубку с рычага. Не пойму, что в тебе такого, что все эти люди хотят тебя увидеть?

— Я не собираюсь ни с кем встречаться! — крикнула Элла ей вслед.

Беззвучный гул стал теперь так силен, что у Эллы челюсти свело. Ей нужна помощь. Питер говорил, что они теперь друзья. Где же он?

Ее вдруг охватило ощущение большой скорости. Встречный ветер, бьющий в лицо, и вцепляющийся в руки. Ревущий внизу мотор. Холодный, пахнущий бензином воздух в ноздрях. Она почувствовала Питера Гунтарсона так же ясно, как будто коснулась его. Он спешил к ней на помощь.

Элла с удвоенной энергией стала расчесывать волосы.

Когда Гунтарсон добрался до Нельсон-роуд, ему пришлось столкнуться с первым из последствий «мирового эксклюзива» газеты «Пост». Номер 66 перестал быть ничем не примечательным домом: ни один другой дом на улице не мог похвастаться нацеленными на окна камерами, взбирающимися на ступеньки и стену палисадника любопытными машинами, припаркованными у тротуара в два ряда. По дороге к дому проехать было невозможно. Гунтарсону пришлось пристроить свой мотоцикл на соседней улочке, и идти от угла пешком, возвышаясь, как башня, в своих неподражаемых «Дайнезе».

Порой он представлял себе, что он — чемпион Гран-при, идущий к своей полупозиции на старте — и по его затянутым в кожу конечностям и внутренностям пробегал жар.

Он повернул на Нельсон-роуд, и зашагал к калитке. Кое-кто из осаждавших порог дома заухмылялся, видя, что вновь прибывший вытаскивает из кармана на молнии телефон. Все местные друг друга знали — репортеры с радио, мальчишки из агентств, внештатные корреспонденты Флит Стрит, мелюзга из еженедельников. Они каждый день виделись на судебных заседаниях, каждую неделю — на спортивных матчах. Гунтарсона не знал никто. Он для них — эдакий Быстрый Гарри из центральной прессы.

— Она сняла трубку с телефона! — раздался язвительный выкрик.

— Один раз они открыли дверь — секунд на пять!

— Издалека приехал? Мог бы не торопиться!

— Там мамаша, но и словечка проронить не желает. Говорит, ей сперва с мужем надо посоветоваться.

— Соседи считают, что девчонка скорее всего дома.

— В школу ее пока не отослали. Эт-точно!

— А ты на кого работаешь?

Гунтарсон бесстрастно глянул на них, потом задрал голову, и закрыл глаза. Вены на его висках напряглись.

— Что это ты там делаешь? Пытаешься взлететь? — веселился какой-то оператор.

Гунтарсон расслабился.

Лицо Эллы выглянуло из-за занавески на верхнем этаже. У кого-то сработала вспышка, и вот уже все они смотрят, наставив объективы и тыча пальцами, выкрикивая ей: «Привет, Элла! Можешь открыть окошко? Выйди на пару слов, мы хотим поговорить с тобой! Хочешь попасть на телевидение, Элла?»

Она снова исчезла. Гунтарсон услышал ее мысленный вопль: «ПИТЕР!»

— Как вы это сделали? — серьезно спросила молодая женщина. — Вы что, ее как-то позвали?

Гунтарсон огляделся. Люди выглядывали с каждого крыльца и из каждого окна на улице. Кучками собирались на безопасном расстоянии от журналистов и телевизионщиков — на мостовой, у стен. Обычные люди, зеваки, любопытные. Некоторые взобрались на фонарные столбы.

Если этот цирк будет продолжаться, для Эллы здесь станет небезопасно. Гунтарсон протолкался к калитке. Дверь приоткрылась, чтобы впустить его, и он проскользнул внутрь.

Элла захлопнула дверь, и прижалась к ней спиной, чтобы остальные не вломились в дом, а Гунтарсон из него не вышел. Он улыбнулся ей, и протянул мобильник:

— Это тебе. Подарок. Пока я не забыл. На случай, если я тебе понадоблюсь. Звони в любое время.

Она взяла телефон, распахнув от изумления глаза. Ее мать заквохтала:

— Ах, мистер Гунтарсон, вы уверены, что это хорошая идея? Я имею в виду, Элла же не может себе позволить оплачивать звонки и…

— Мы заплатим. Это не проблема. В любом случае, нам это удобно — чтобы у нас с вами была отдельная связь. Но это — твой телефон, Элла. Можешь звонить кому хочешь — друзьям, на телевикторины, куда угодно. Хоть в службу «говорящие часы» в Австралию, если тебе вдруг взбредёт это в голову. Мой издатель платит за все.

Хотелось бы Гунтарсону порадоваться, глядя, как обдирает «Пост» на лишнюю пару тысяч его «мировой эксклюзив»!

— Я не умею им пользоваться, — стесняясь, пробормотала она.

— Пошли, я тебе покажу. А твоя мама сделает нам по чашке чаю.

— У нас осталось немного шерри с Рождества, мистер Гунтарсон. Почему бы вам не выпить стаканчик? И я с вами за компанию. И, конечно, чаю тоже…

Джульетта повела его по узкому коридору в тесную кухню, где преобладал бежевый цвет. Посуда, оставшаяся с завтрака, громоздилась на столе; скатерть с красной каймой собралась «в жмурку» там, где на ней засохли старые пятна от варенья. Застарелые кухонные запахи ударили Элле в нос, как душок из открытого мусорного ящика. Она неодобрительно покосилась на мать, в два глотка осушившую полный стакан шерри. Гунтарсон принял свою порцию, но не пригубил ее.

Казалось, он не замечает ни неопрятно захватанной пальцами дверцы холодильника, ни надколотых ободков чайных кружек. Он на несколько дюймов расстегнул молнию на куртке — замок болтался на уровне глаз Эллы — и показывал ей, как просто устроен телефон. Вытащить антеннку, нажать зеленую кнопку с изображением трубки, нажать «go». Телефон автоматически наберет номер Гунтарсона. Он начал объяснять ей остальные настройки, но ей было все равно — раз уж теперь она может набрать его номер: антенна, зеленая кнопка, «go».

Потом они устроили короткие переговоры через кухню:

— Алло, Гунтарсон на проводе. Кто говорит?

— Элла.

— Как мило, что ты мне звонишь. Где ты? Ты далеко?

— Нет…

— А, значит, близко? Достаточно близко, чтобы махнуть рукой? О, привет! Пока!

— Пока!

Она все-таки совсем еще девчонка! Когда ему было четырнадцать, он сдавал свои первые экзамены, играл в шахматы по переписке, учился программировать в BASIC. Он мог поддерживать разговор с кем угодно. С другой стороны, когда ему было четырнадцать, летать он не умел…

— Итак, — он выловил чайный пакетик из своей кружки, и добавил струйку молока. Гунтарсон предпочел бы соевое молоко, на худой конец, обезжиренное — если уж коровье. Обычное он терпеть не мог. Он вообще старался следить за своим питанием. — Вот так это и бывает. Однажды утром ты просыпаешься знаменитым. Выглядываешь в окно — а там повсюду репортеры. Не так-то просто к этому привыкнуть, да?

— Это не то, чего мы ожидали. Прошу прощения, это, наверное, наша вина — моя вина — я не понимала, что такое может случиться.

— Не извиняйтесь, Джульетта. Никто этого не ждет, пока оно не случается. Это шок — всегда. Всем нравится читать о себе в газетах, но люди забывают, что остальной мир тоже читает газеты. Вы бы поразились, узнав, как много людей с утра отдергивают занавески, и обнаруживают десять тысяч журналистов, вставших лагерем у их порога. Счастливчики, выигравшие в лотерею, семьи жертв преступлений, любой, чье имя как-то связано с королевской семьей — все они в общем-то обычные люди. Никто никогда не бывает к этому готов.

Дверной звонок дребезжал теперь без перерыва. Гунтарсон не обращал на него внимания, поэтому Джульетта решила последовать его примеру.

— Все это скоро закончится. Сейчас вам не кажется, что прежняя жизнь когда-нибудь вернется, но через пару дней все возвращается на круги своя. Журналисты насытятся сенсацией, и примутся за другую историю. У нас, знаете ли, очень короткое внимание.

Лишь очень немногие люди никогда не вернутся к обычной жизни.

Герцогиня Йоркская, Пол Гаскойн, Бриджит Бардо — они навсегда останутся знаменитостями, нравится им это, или нет. Это исключения. Через несколько недель тебе покажется, будто ты видела странный сон, Элла. Вот и все.

Элла гордо заявила:

— Я все равно не буду разговаривать ни с какими журналистами. Я разговариваю только с вами!

— Это решать твоему папе, — напомнила Джульетта. — Он еще не знает обо всех этих людях.

— Ну, я все равно не буду! — Элла расхрабрилась в присутствии Питера. Он не боится Джульетты. Она поспорить готова — он и Кена не боится. — Не буду!

— Твой папа на работе? Он ушел до того, как объявились журналисты?

— По воскресеньям он уходит к Эйлиш…

— Элла! — прошипела ее мать.

— Папа ничего не знает про этих репортеров.

— Простите, мистер Гунтарсон…

— Твой отец не ночевал сегодня дома?

— Не-а, — Элле нравилось, что все вопросы и замечания Питер обращал к ней. Не к ней и ее матери — а только к ней.

— Мистер Гунтарсон, я боюсь…

— Зовите меня Питером.

— Да, конечно, извините, Питер, прошу прощения…

— И прекратите извиняться!

— Простите, да, разумеется…

— Перестаньте извиняться!

Но, видимо, он несколько переборщил с заносчивостью. Джульетта не была дурой.

— Мистер Гунтарсон, есть вещи, которые мы не станем обсуждать, и плевать на деньги, которые платит ваша газета!

— Ваш муж придет сюда после работы?

— Разумеется.

— Но сегодня утром он уходил на работу не отсюда?

— Я не буду это обсуждать. Это не имеет значения. Вы не будете печатать в газете ничего из того, что касается нашей личной жизни.

— Тема, которую мы собираемся продолжать, — это сверхъестественные способности Эллы. Но прежде, чем мы сделаем следующий шаг, я собираюсь переговорить со всеми вами вместе, включая ее отца. Возможно, лучше всего будет, если вы приедете в Лондон, всей семьей. Возможно, будет привлечено телевидение. Может быть, мы даже поговорим о новых финансовых отношениях.

— Не говорите с Эллой о деньгах, мистер Гунтарсон. Она в этом ничего не понимает. Вы должны подождать Кена.

И они ждали. Играли в игры, потому что в разговоре Элла чувствовала себя все так же неловко. Было очевидно, что она никогда не задумывалась о своих способностях, не нуждалась в их объяснении, и когда Гунтарсон пытался добиться от нее ответа, терялась. И не то чтобы она не хотела ответить: когда он спросил ее, каково это — левитировать, и как она для этого сосредоточивается, она давала максимально честные ответы, на которые была способна. Левитация — это замечательно. Она ни о чем не думает, просто поднимается, и все. Но она понимала, что таких ответов недостаточно. Понимала, что, будь у нее побольше мозгов, она бы ему больше нравилась. Вопросы ее расстраивали, и это было видно. Так что они играли в игры.

Гунтарсон рисовал в блокноте символы: сердце, круг, треугольник, звезду с пятью лучами. Элла угадывала их, хотя и не знала, как назвать пятиугольник. Он протянул ей блокнот. Теперь рисовала она. Он обнаружил, что догадывается о том, что она будет рисовать, еще до того, как ручка коснется бумаги: «Домик, кошка, машина», — говорил он. Элла явно была в восторге, но минут через двадцать это напомнило ему повторяющиеся игры с его трехлетним крестником, когда приходится бесконечно катать мяч, или корчить одну и ту же рожицу — пока скука не становится невыносимой, и не находится предлог их прекратить.

Пока их игра еще не стала скучной, зато быстро делалась предсказуемой. Стоило Элле о чем-нибудь подумать, как она в волнении транслировала это слово или образ с такой силой, что они становились почти слышимыми. Потом наступала его очередь, — и она вылавливала слово из его мыслей даже раньше, чем он начинал его передавать.

Он испытывал соблазн попытаться ни о чем не думать, или представить себе «белый шум» ненастроенного телевизора, или думать по-исландски — всё что угодно, только бы усложнить ей задачу. Но она уже научилась ему доверять, и нельзя было допустить усложнения их отношений. Потом у него будет полно времени для экспериментов.

Гунтарсон молился о том, чтобы встретить кого-то похожего на Эллу, молился много лет. Так что теперь не время для нетерпения.

— Угадай, что у меня на голове.

— Звезда?

— Верно, верно…

— Не понимаю, — сказала Элла.

Питер запустил руку в светлые волосы и наклонился к ней. На макушке у него темнело родимое пятно в форме звезды.

— Что у меня в карманах? — следующая попытка.

— Камень, — немедленно отозвалась она.

Питер удивился. Он и не вспомнил о камне, который всегда носил с собой. А думал он о контракте, который должен был подписать отец Эллы, — бумага лежала у него в кармане. Но она оказалась права: кусок прозрачного горного кварца действительно был упрятан, застегнутый на молнию, глубоко внутри его кожаной куртки.

— Зачем вы носите с собой камень?

Он гадал, показать ей его или нет.

— Он принадлежал моей маме, — сказал он. Но это была не совсем правда.

Элла почувствовала что-то, до чего не могла дотянуться. Что-то, как бы отгороженное от нее сплошной стальной вертикальной пластиной. Эта пластина не имела ни запаха, ни очертаний, и невозможно было догадаться — что там, за ней. Может быть, она скрывала всего одну маленькую тайну, а может быть, целую жизнь, в которую Элла даже краешком глаза не могла заглянуть.

— Хочешь на него взглянуть?

Элла решила, что то, до чего она не может добраться — это интеллект Питера. У него был мощный интеллект, стальная воля. Большинство его мыслей для нее были бы китайской грамотой. Она просто тупица — что ж, для нее это не новость.

Она доверилась ему, назвала своим другом. Она уверена, что он от нее ничего не скрывает. В конце концов, он показывает ей камень, который принадлежал его матери.

Она держала его в лодочке ладоней — осколок хрусталя в четыре дюйма длиной, прозрачный, как стекло. Пять его граней были гладкими, резко сведенными к отшлифованному острию. На другом конце основание кристалла было шероховатым и мутным.

— Ты в нем что-нибудь видишь? — спросил Питер. Он улыбался, но за улыбкой пряталось беспокойство. Ему тяжело было видеть, как кто-то — пусть даже Элла — прикасается к камню.

— Я вижу свои пальцы, — начала она. — Ой, они сломаны! Он рассмеялся:

— Это просто эффект призмы.

— Я вижу большие утесы.

— Правда? Ну, может быть, это холмы дальше по дороге. Кто-то говорил мне, что этот камень из Бристоля, из тех времен, когда рабочие рыли котлован для подвесного моста Брунеля. Они называют такие камни «бристольскими бриллиантами», их там очень много.

Элла продолжала смотреть на камень, а потом спрятала его в ладонях.

— Я всегда ношу его с собой. Можно, я теперь заберу его?

Она еще раз взглянула на камень через полуразжатые пальцы, и протянула его Питеру.

— Ну вот, оно исчезло, — сказала она.

— Что исчезло?

— Там было лицо.

— Ты видела какое-то лицо?

— Он же не как зеркало или еще что-нибудь, нет?

— Ты не могла видеть свое отражение Элла, если ты это имеешь в виду…

— Там было лицо!

— Некоторые люди видят в кристаллах образы, Элла. Моя мама умела это делать.

— Типа, будущее?

— Возможно. Не всегда. А какое оно было, это лицо?

— Она была в воде…

— Что ?! — его лицо изменилось так мгновенно, и он прошипел это слово так яростно, что Элла отшатнулась. — Нет-нет, не бойся, Элла. Опиши мне ее лицо.

— У нее были светлые волосы. Совсем белые. Как мои, только короче. Они плавали вокруг нее. Как нимб вокруг ангела.

— Это называется гало…

— Но ее лицо было под водой — вроде она и плывет, а вроде и утонула. Глаза были открыты. Они совсем закатились наверх, она меня не видела, — голос Эллы дрожал. Питер даже не смотрел на нее — он уставился в камень, слепо, как будто видение Эллы могло вновь появиться на сияющих гранях, как на телеэкране.

— Это была я? — умоляющим голосом спросила она.

— Никогда в нем ничего не видел, — рассеянно проговорил он. — Я смотрел и смотрел, много раз. Христос свидетель, я старался…

— Это была я? Да? Это я утонула? Там, в воде — это была я?!

Он встретил ее взгляд, но не смог заставить себя ответить.

Спрятав камень в кулаке, он поглубже засунул его в карман.

— Забавно, — сказал он, застегивая молнию. — Забудь об этом. Просто забудь — и все. Э, да я, оказывается, проголодался! А ты не хочешь поесть?

После обеда они попробовали заниматься телепатией в разных комнатах, или стоя по разные стороны кирпичной стены. Никакой заметной потери энергии. Они пробовали транслировать слова, потом мелодии, названия цветов, городов, целые предложения. У Эллы получалось воспроизводить мелодии, которых она никогда не слышала, стоило Гунтарсону о них подумать, хотя она и заявила, что ей медведь на ухо наступил. Она пропевала даже трудные строчки: «Когда тебя зову, у-у-у, у-у-у…»

— Из какого это фильма? — спрашивал он.

— Не знаю, — а потом, «достав» ответ из его мыслей: — «Розмари».

— Кто в нем играл?

Опять она секунду выглядит озадаченно, потом отвечает: — Жанет Макдональд и Нельсон Эдди, — и опять озадаченно: — Это что, человеческие имена?

— Ты о них никогда не слышала, да? Ты была бы звездой викторин. Могла бы просто читать мысли ведущего.

Интересно, а она может предсказывать числа в рулетке? Отмечать победителей в списках участников гонок? Отгадывать выигрышные номера в лотерее?

Она хихикает.

— А в школе ты такая же умница?

— Я не могу узнавать ответы от других людей. Это не так просто. Только от вас.

— А как с твоей семьей обстоит дело? С мамой, например? — но Джульетта наотрез отказалась участвовать в игре. — А как насчет брата?

Она пожимает плечами.

— Никогда не пробовала…

Она хотела рассказать ему все, чтобы объяснить, как она получает образы, возникающие в мыслях других людей, как вызывает в воображении экран телевизора, и видит то, что видит ее брат. Она хотела объяснить, что ей не очень-то легко даются слова, что она не смогла бы понять, как извлекать цифры и ответы из головы посторонних людей. Она хотела все это рассказать Питеру, но не знала как.

Джульетта нервно сжимала свою кружку. В субботу Кен особенно настойчиво предупредил ее: «Мы должны держать Фрэнка подальше от всего этого. Газетам интересна только Элла, и пусть так и остается. Никто не должен пытаться заставить нашего Фрэнка стать чудиком. Он слишком маленький».

Гунтарсон продолжал задавать вопросы:

— А где он, в школе? Ты можешь попытаться послать ему сообщение прямо сейчас? Это далеко? Посмотрим, откликнется ли он.

— Ох, опять этот шум, — воскликнула Джульетта. — Этот звонок! Почему они не могут просто оставить нас в покое?

— Вы хотите, чтобы я вышел, и попросил их дать звонку отдохнуть?

— А вы могли бы? Мне так неловко вас беспокоить, я знаю, я должна бы сама это сделать…

Открыв дверь, Гунтарсон оказался на целую ступеньку выше переругивающихся репортеров, и обозрел их с отеческой укоризной.

— Нижайшая просьба от семьи. Поскольку они не собираются делать какие-либо заявления до вечера, не будете ли вы столь любезны воздержаться от стука, звонков в дверь и криков? Вам это никакой пользы не принесет, а тех, кто внутри, очень раздражает и расстраивает. Да и соседи жалуются, — легкомысленно соврал он.

Это заявление было немедленно записано на диктофоны, снято на пленку, и нацарапано в блокнотах.

— А кто ты такой? — завопил кто-то.

Гунтарсон посмотрел на крикуна с ленивым презрением.

— Я Питер Гунтарсон из «Дейли Пост», — объявил он.

Дама с командой телевизионщиков канала «Би-Би-Си — Запад» с придыханием спросила:

— Скажите, вы заметили сегодня какие-нибудь новые явления вокруг Эллы Уоллис?

— Вам надо просто немножко подождать, и купить завтрашнюю «Пост».

— Сколько «Пост» платит семье Эллы?

— Какое оправдание вы можете найти тому, что ее не пускают в школу?

— Как она справляется с внезапной популярностью?

Смятение в задних рядах толпы отвлекло Гунтарсона. Плотный мужчина в синем комбинезоне плечами расшвыривал всех по сторонам. Маленькая темноволосая женщина с визгом отшатнулась назад. Ее коллега, попытавшийся за нее вступиться, отлетел в сторону, получив удар локтем под ребра. Добравшись до ступенек, мужчина сграбастал протянутый микрофон. Гунтарсон успел заметить блеск золотого кольца-печатки, а в следующее мгновение оторванный от шнура микрофон полетел прочь.

— Мистер Уоллис?

— А ну, пропусти меня в мой собственный дом, — рявкнул Кен. Гунтарсон отступил по ступенькам назад, едва не упав. Репортеры, чувствуя, что настал их звездный час, боролись за внимание Кена: «Мистер Уоллис! Кен! Привет! Э-ге-гей! Не могли бы вы просто взглянуть сюда, сэр! Всего парочку слов!» А потом, когда дверь захлопнулась, вопросы превратились в насмешки: «Сколько бабок вам за это отвалили, мистер Уоллис? А что об этом думает Элла? Вы продали «Пост» свою дочь, мистер Уоллис?»

Гунтарсон впервые глядел на Кена Уоллиса. Они несколько раз разговаривали по телефону, договариваясь о деле, и общались довольно цивилизованно. Сейчас они впервые встретились лицом к лицу. Кен, который был на дюйм ниже и фунтов на тридцать тяжелее, нахмурился. Кулаки его были сжаты так же крепко, как и челюсти.

Гунтарсон понял так же ясно, как когда телепатический голос Эллы говорил с ним, что ему и Кену Уоллису суждено ненавидеть друг друга. До тошноты. До дрожи. До зуда в кулаках.

 

Глава 16

Джульетта не отважилась выйти дальше кухонной двери. Правая ладонь ее мужа машинально сжималась и раскрывалась, как разевающая рот рыба. Руке явно хотелось нашарить кочергу или бильярдный кий — что-нибудь, что можно использовать как оружие.

Гунтарсон назвал свое имя, пытаясь представиться.

Не смей являться в мой дом без приглашения! Не вздумай, когда меня здесь нет!

— Мистер Уоллис, мы с вами разговаривали прежде. Мы вам платим.

— Ты не платишь мне за то, чтобы приходить ко мне домой, и болтать с моей женой, когда меня нет!

— Прошу прощения, но я должен был приехать повидаться с вами.

— Это мой дом. Понял? Хочешь приезжать и делать свои фотки — разговариваешь сперва со мной. Усек?

— Поскольку мне может понадобиться поговорить с вами в любое время дня или ночи, вам бы лучше снабдить меня полным списком своих телефонных номеров.

— Не умничай! Я не собираюсь глотать твои дерзости в сиропе!

Кен так придвинулся к Гунтарсону, что тот перестал улыбаться и, сжав кулаки, перенес вес тела на левую ногу.

— Вы все должны начать немножко больше уважать меня и мою семью! Уразумел?! — Кен вдруг резко обернулся. Джульетта дернулась. — Я что, велел тебе впускать этого человека?

— Прости, пожалуйста, я думала, что все в порядке…

— С чего бы это? Когда это я говорил, что хочу видеть в своем доме посторонних?

— Мы уже встречались раньше, он приходил сюда.

— Я с ним встречался?!

— Прости, конечно, нет!

— Я что, говорил, что он мне сегодня нужен?

— Он приехал, он здесь, со всеми этими людьми на улице, и Элла хотела его видеть…

— Элла? Так это она теперь говорит, кому можно входить в наш дом, так? Конечно, теперь она знаменитость, ее фотография на первой странице! Это она теперь все решает, когда меня нет, так?!

Гунтарсон попытался вклиниться:

— Мистер Уоллис, если я…

— Заткнись! — рявкнул Кен. — Где Элла? Элла, оторви свою задницу от стула, и поговори с отцом как подобает!

— Мистер Уоллис, давайте определимся. У нас есть соглашение… Мистер Уоллис, будьте добры повернуться ко мне! — Гунтарсон повысил голос. — Если вы желаете получить всю оговоренную сумму, вы должны с нами сотрудничать. Я не собирался вторгаться в ваш дом, когда приехал сюда. Я ждал вас, чтобы поговорить о делах.

— Приехал сюда, чтобы орать на меня в моем доме, так?!

— Я пытаюсь сделать так, чтобы вы меня выслушали, мистер Уоллис. Вы еще не получили всех денег. Если они вам не нужны — прекрасно! Я уйду.

— Там полно народу, который готов мне заплатить за то, что я скажу, — пригрозил Кен.

— Эти, что ли? Которые на улице? Не особенно на них надейтесь, мистер Уоллис. Вы теперь для них легкая добыча. Они вам и медного гроша не дадут за то, что могут от вас получить. Подождите, за вами еще папарацци начнут охотиться! Они будут пихать свои камеры в ваши окна, в каминную трубу, куда угодно — но не думайте, что они заплатят вам за то, что добудут. Вы теперь — публичное лицо. Вы продали свою историю. По второму разу вам ее не продать.

Кен рухнул в кресло. Он устал. Он чувствовал, что теряет хватку. В доме посторонний, который кричит на него, на глазах у его семьи… не так давно этот наглый репортёришка покинул бы его дом в пластиковом мешке. Мысль о деньгах сделала Кена Уоллиса слабаком.

Ему нужны были деньги Гунтарсона, А он пока не получил и малой части того, сколько ему было нужно.

Кен вытянул «Дейли Пост» из кармана комбинезона. Разгладив газету на кухонном столе, он ткнул пальцем в лицо парящей Эллы и сказал:

— Вы ничего подобного и ждать не могли, верно?

— Ну, никто бы не смог предсказать…

— Я сам не знал, что Элла может это делать. Типа, летать. Я имею в виду, парить. Ну, когда сама захочет. Мы однажды такое видели, но я тогда думал, что это дьявол в нее вселился. Может, в ней всегда был дьявол.

— Думаю, этому есть более научное объяснение.

— Да ну? А я не думаю, что кому-нибудь из ваших ученых понравится глядеть на это. Выворачивает все их физические законы наизнанку и вверх тормашками. Заставляет людей поверить в чудеса.

— Элла не может быть ходячим чудом, и одержимой дьяволом одновременно, — непринужденно заметил Гунтарсон.

— Думаю, что вы ни вот столько в этом не смыслите, мистер Гунтарсон. Мистер «Дейли Пост». В чем вы смыслите — это как заставить людей обратить внимание на факты. Я вам их дам. Кажется, сегодня утром в Бристоле не было ни одного человека, который не купил бы вашу газету. А ведь мой брат самый первый напечатал эту историю в своем церковном журнале. Жаль, кстати! Если б он придержал язык, мы бы сейчас вернулись к нормальной жизни. Но раз уж это не так, и раз уж вам так приспичило продать еще пару историй про Эллу, тогда давайте говорить о деньгах.

— Я не против рассказывать обо всем Питеру, папа. Он ведь уже дал нам денег.

— Заткнись, Элла!

— Мы договаривались о четырех тысячах фунтов, мистер Уоллис. — Гунтарсон подтянул к себе стул, и наклонился к Кену, будто желая сообщить ему секретную информацию. — Две вы уже получили. Остальные две я привез с собой, как и наш контракт.

— Два куска — да это курам на смех!

— Это хорошие деньги.

— А расходы, и все такое? Вы, небось, захотите забрать Эллу с собой. Ставить какие-нибудь опыты. Вам же наверняка понадобятся доказательства для вашей истории. Научные!  — он с сарказмом выплюнул это слово. — Ведь половина Бристоля ни одному слову из этого не верит. Ко мне все утро народ валом валил. Они видели эти фотки. Я и понять не мог, об чем они толкуют, пока кто-то не дал мне вот это, — он хлопнул ладонью по газете. — Тогда даже я не сразу поверил! Думал сперва, это какой-то фотографический фокус. А ведь я по-настоящему видел, как она это делает. Так что если вы не хотите, чтобы люди думали, что вы им фуфло подсовываете, вам придется это доказать. Научно . А без Эллы у вас ничего не выйдет.

— Возможно, для Эллы и лучше, если мы не будем ничего доказывать, Просто оставим это как одну из нераскрытых тайн, — предположил Гунтарсон, откидываясь на спинку. — О ней довольно быстро забудут.

— Чушь собачья! Вы ж помираете, так вам хочется еще что-нибудь выудить! Чего вы сюда притащились, если только не хотите еще статейку тиснуть? А чего тогда хочет вся эта мразь около моего дома? Или им, типа, тоже не нужны истории? — Кен алчно усмехнулся. — Элла — моя дочь. Хотите от нее еще хоть слово услышать — придется говорить о деньгах всерьез.

Мобильный телефон озарял темную спальню Эллы зеленоватым сиянием. Она держала его на коленях, расчесывая волосы; слово «готов» высвечивалось на дисплее. Пластиковый приборчик защищал ее, как волшебная лампа. Нажать две кнопки — и можно услышать Питера.

Антенна была вытащена из корпуса. Она могла бы попробовать позвонить ему, но не была уверена, что Питеру понравится, что она его беспокоит. Он пробыл у них дома весь день. Уехал, когда было уже почти шесть. Решит еще, что она его донимает.

И ей, в общем-то, нечего ему сказать.

Вместо этого она позвонила Холли.

— Это я. У меня теперь собственный телефон!

— Да? И зачем ты мне звонишь?

— Просто чтобы сказать тебе. Я теперь в любое время могу тебе позвонить.

— Знаешь, не стоит!

— Мне его Питер подарил. Он собирается написать еще одну статью про меня в газету, у него с моим папой договор.

— А мой папа говорит, что он ни одному слову не верит! Он говорит, что вы все это подстроили ради денег.

— Но ты же знаешь, что не…

— Все так думают! Мы все просто думаем, что ты такая дура, Элла Уоллис! Так что не стоит беспокоиться и звонить мне с твоего дурацкого выпендрёжного мобильного телефона!

Элла расплакалась. И это Холли, которая была ее ближайшей подругой! Она старалась всхлипывать очень тихо, чтобы не услышал Фрэнк в соседней комнате, но плечи ее отчаянно вздрагивали. Она положила телефон подальше, на письменный стол. Ей больше не хотелось к нему прикасаться.

Дисплей телефона, закапанный ее слезами, глядел на нее, как большой зеленый глаз.

Элла сидела, положив подбородок на колени, пытаясь справиться с разочарованием. Ей было о чем подумать. Полным-полно всяких хороших вещей. Вещей, о которых она хотела рассказать Холли. Питер обещал, что она попадет на телевидение, и станет знаменитой. Это казалось невероятным, но ей приходилось верить, потому что это он так сказал. Он сказал, что она станет самой большой знаменитостью в мире. Он сказал, что люди ее по-настоящему полюбят, и будут к ней добры, потому что она умеет делать восхитительные вещи.

Это действительно звучало здорово. Ей хотелось с кем-нибудь об этом поговорить. Поговорить о Питере. Хотелось позвонить кому-нибудь. Но обладание новеньким телефоном теперь уже не радовало ее так, как прежде.

 

Глава 17

Питер сдержал свое слово. Не прошло и тридцати шести часов, а ее уже пригласили участвовать в телешоу. «Пост» выслала за ее семьей машину, черный форд-скорпио. И вот Элла уже спускалась по ступенькам, подняв воротник, и прикрывая лицо развернутым номером «Пост», как научил ее Питер. Она твердо решила, что остальные газеты даже лица ее как следует не увидят.

Она заметила Питера, жавшегося под залитым голубым неоновым светом портиком студии «Нетворк Юэроп», еще до того, как он увидел их машину. Был ранний вечер; дождь барабанил по блестящим плитам тротуара, и преломлялся в свете фар. Гунтарсон стоял в непромокаемом плаще, как у австралийских пастухов, длиной до пят, и с широкими «крыльями», торчащими над плечами. Его густые светлые волосы намокли и прилипли к коже.

Машина еще тормозила, а Элла уже распахнула дверцу, и веер брызг из лужи обдал ее сиденье и забрызгал туфли.

— Элла! Подожди минутку, — воскликнула её мать, но Элла уже выскочила из машины, забыв про плащ, и летела сквозь дождь к Питеру.

Когда она добежала до него, он отвернулся.

В ответ на его кивок, служащий, стоявший по другую сторону массивных дверей из стекла и алюминия, схватился за телефон. Швейцар в ливрее поспешил на улицу с фирменными зелеными с золотом зонтиками «Пост Коммюникейшнз».

Когда Гунтарсон повернулся, чтобы поздороваться с Эллой, оказалось, что она стоит под дождем в трех футах от него, перепачканная и обиженная.

— Быстрей сюда! Что это ты там делаешь? — он протянул руку, чтобы втащить ее под крышу входной арки, и на его рукаве тут же расплылись мокрые пятна. Элла уже насквозь промокла, струи воды текли по ее платиновым волосам и превращали синий бархат ее платья в пятнистую, липнущую к телу черную тряпку. — Ты совсем промокла! Чего ты ждешь? — Она ничего не ответила, но он вдруг сам понял: «Я тебя расстроил тем, что не сказал «привет»? Прости, Элла!»

Он склонился над ней, широко улыбаясь, засунув руки в карманы. Она стояла, ссутулившись, прижав локти к бокам, и жалобно смотрела на него.

— Я должен был немедленно дать им знать, что ты приехала. Поэтому и отвлекся. С тобой хотят встретиться очень важные люди, Элла, и они дали мне четкие инструкции, — он поспешно повел ее в теплый вестибюль, пока ее родители торопились за ними, укрывшись под похожими на палатки зонтами. — Их надо было предупредить сразу, как ты прибудешь.

Элла дрожала, с её одежды капало на зеленый с золотом ковер. Гунтарсон подвел ее к стойке.

— Сейчас мы тебя зарегистрируем. О, а вот и мой главный редактор, — шепотом добавил он.

Большеголовый мужчина с пышными седыми волосами, торчавшими над ушами, как клоунский парик, широкими шагами направлялся к ним вдоль пальм в кадках с противоположной стороны вестибюля. На нем был плотный костюм с темным галстуком. Его сопровождали еще двое мужчин, одетые точно так же. Глубокий, тяжелый серый цвет их надвигающихся фигур подавлял Эллу, будто ей на голову накинули шерстяное одеяло.

Мужчина с клоунской шевелюрой оглядел Эллу с ног до головы, и объявил:

— Малость промокла на улице, а? — он не счел нужным представиться. Остальные двое глядели на нее еще внимательнее, будто ожидали, что она сейчас проделает что-то из ряда вон выходящее.

— Мистер Уоллис! — загремел редактор-клоун. Он ухватил Кена за руку, влажную от намокшей ручки зонта. — Как видите, тут целая толпа собралась вас приветствовать — вся большая тройка главных шишек «Пост-Комм»!

Другие двое хмыкнули, не отводя взглядов от Эллы.

Иногда кто-нибудь из мальчишек в ее классе ловил мотылька в сложенные ладошки, и все остальные толпились вокруг, чтобы посмотреть. Она сейчас ощущала себя таким мотыльком, которого мягко, но крепко держат за крылышки, не давая шевельнуться. Вокруг что-то жужжали чьи-то голоса, и Элла, съежившись между Гунтарсоном и стойкой, понимала в происходящем не больше, чем мотылек.

— Позвольте мне представить вас друг другу. Я — сэр Перегрин Пэрриш, капитан нашего флагмана. Это лорд Трихаррис, вице-адмирал флота — в смысле, глава «Пост-Комм»; а это мистер Дайер, штурман нашего спутника.

Мистер Дайер пожал Кену руку.

— Я руковожу этой телекомпанией, — перевел он. — Вы — отец мисс Уоллис?

— Чудесной мисс Уоллис, — встрял сэр Перегрин. — Мисс Уоллис, которая, кажется, в состоянии дать нам понять, что все открытые учёными законы физики — полнейшая чушь. Наша собственная мисс Уоллис, я бы сказал.

— Она моя дочь, — грохнул Кен.

— И, я подозреваю, весьма подверженная приступам скромности, — сэр Перегрин указал на лорда Трихарриса, скелетоподобного человека с никотиновой желтизной вокруг губ и на скулах, который в этот момент протягивал Элле руку.

— Поздоровайся как следует, Элла!

Окаменев при виде мужчин в костюмах, охваченная паникой из-за растущего гнева в отцовском голосе, она не шелохнулась.

— Элла, я не собираюсь повторять дважды!

— Не спешите, мистер Уоллис: застенчивость — это одно из достоинств юной леди, — сэр Перегрин, сам будучи профессиональным задирой, не особо переживал из-за таких, как Кен. — А теперь идемте в студию. Ведите нас, мистер Дайер, в параллельную реальность!

Пока они быстро шли по коридору из матового стекла, Элла старалась держаться рядом с Гунтарсоном, загораживаясь им от родителей. Застекленные фотографии звезд «мыльных» сериалов и ведущих телевикторин висели по обеим стенам. Она буквально прилипла к рукаву Питера. Ей было трудно дышать, как будто на лицо набросили плотную ткань. Она не понимала, куда ее ведут, зачем они так спешат. Люди в костюмах заговаривали с ней, но она не понимала их слов. Растерянность была похожа на внезапную слепоту — её чувства отказались ей служить.

Матовое стекло и толстый мягкий ковер производили странно тягостный эффект. Она слышала суетливые возгласы матери, и почувствовала две ладони на своих плечах, поворачивающие её к дверному проходу. Где она, зачем её привели сюда? Замешательство охватило её так стремительно, что она едва понимала, кто она такая. Она продолжала держаться за плащ Питера, но среди всех этих незнакомцев он стал другим Питером — почти таким же, как люди в костюмах…

Он мягко высвобождал непромокаемую ткань из ее пальцев.

— Хочешь, чтобы мама и папа пошли с тобой? Она глядела на него, и в ее глазах плескался ужас.

— Я буду ждать здесь, — пообещал он.

— Нет! — Элла снова вцепилась в его плащ.

— Я буду смотреть на тебя из-за кулис. Не могут же они всех пускать на сцену, — Питер наклонился к ней, уперев ладони в колени, уговаривая ее, как ребенка. — И я буду посылать тебе сообщения, — он улыбнулся, и мысленно крикнул: «Все в порядке!» Потом вслух добавил: «Ты ведь по-прежнему слышишь меня?»

Она кивнула. Питер выпрямился, какая-то женщина взяла ее за руку, и мягко потянула прочь. Элла пыталась не терять Питера из виду, но люди в костюмах вдруг опять сомкнулись вокруг нее, и откуда-то раздался новый голос:

— Привет, Элла, по мне так ты выглядишь слегка напуганной, но не надо бояться, потому что все будет просто отлично, просто отлично, просто расслабься и получай удовольствие, тебе понравится, вот увидишь, иди-ка сюда, и можешь присесть, пока Эллис будет разбираться с твоим гримом.

Голос не просто обращался к ней — он выплеснул на нее целый водопад слов. Сначала Элла даже не рискнула поднять голову, чтобы попытаться увидеть, кто это с ней разговаривает.

Над головой раздалось жужжание и приглушенный хлопок, три блестящих круглых лампы брызнули светом. Она присела от неожиданности, взглянула вверх, и в одно мгновение под веками у нее запечатлелись голубые и зеленые треугольники. И в следующие несколько минут, стоило ей моргнуть, перед ней вспыхивали цветные фигуры.

— У нее волосы мокрые, — произнес женский голос. — Мне нужен фен.

— Ты что, попала под дождь, Элла, там ужасно мокро на улице, я и сам едва не промок, теперь тебе надо постараться не простыть, но здесь, в студии, всегда так тепло, просто замечательно, нет, правда, только погляди, от тебя уже пар идет, это из-за софитов, ты похожа на кипящий чайник! — обладатель голоса-водопада потрепал ее по руке, и Элла в первый раз бросила на него взгляд.

— Есть хороший анекдот: один экстрасенс говорит другому экстрасенсу: «Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю, ха-ха-ха, нет, я тебе точно говорю, ты похожа на чайник, от тебя такой пар идет, посмотри только на свои плечи, впрочем, неважно, твоему красивому платьицу только на пользу, что оно просохнет, и думаю, Элис, в конце концов, не понадобится этот ее фен.

Каждое слово в этом потоке было ясно различимо; он ни разу не запнулся и не остановился, чтобы подумать.

Он говорил с акцентом. Она и раньше слышала такой акцент, только тогда люди разговаривали гораздо медленнее. Он был ирландцем. Как мистер Мак-Налти.

— Ты знаешь, кто я такой, Элла, ты уже раньше смотрела нашу программу, у тебя есть дома «Нетворк Юэроп», может быть, спутниковая антенна или кабель? Я Финеас Финниган, это моя программа, это ток-шоу. Смысл в том, что ты можешь говорить все, что захочешь, а я буду слушать — это твой шанс поведать миру о том, что накипело, о вещах, к которым ты неравнодушна…

Чьи-то руки, нажав, усадили ее в кресло. Широкий резиновый раструб телекамеры на длинном рычаге едва не ткнулся ей в лицо, и снова уплыл. Финеас Финниган, постоянно разглаживая руками заворачивающийся галстук, лацканы и манжеты едва ли не светящегося зеленого пиджака, подпрыгивал у нее перед носом. Он был не старше Питера, но намного ниже ростом. Кожа под волнами тонких, песочного цвета волос, местами была обесцвечена.

— Мы приглашаем в это шоу всех звезд, знаешь ли. А ты фанатка какой-нибудь группы, тебе нравятся «Лайф Бойз», вчера у нас здесь были Робби и Майкл из «Лайф Бойз», как тебе это нравится, ты по ним фанатеешь? Робби сидел как раз на том стуле, на котором сейчас сидишь ты, или это был Майкл, да-да, прямо на этом стуле, мы приглашаем всех звезд, и я скажу тебе, почему, — он на долю секунды остановился, чтобы следующая тирада прозвучала доверительнее: — Это потому, что я сам выбираю гостей, и мне в моем шоу нужны только самые восхитительные и противоречивые личности, так что когда я увидел твои фото в «Пост», я понял, что должен заполучить тебя в мое шоу.

Быстрые руки приподнимали и расчесывали влажные волосы Эллы. Она терпеть не могла, когда к ним прикасался кто-то, кроме её самой, и дернула головой, но уверенные руки продолжали подхватывать и расчесывать. Элла потянулась было, чтобы высвободиться, но настойчивые руки усадили ее обратно.

— Какие чудесные у тебя волосы, Элла, спорим, ты их никогда не стригла, но разве тебе не требуется каждый раз куча времени, чтобы мыть их, и я готов поспорить, что тебе приходится проделывать это каждый день, конечно, я просто завидую, потому что если даже я буду отращивать свои с этой минуты и до могилы, им никогда не стать такими длинными, как у тебя, на самом деле, ты не поверишь, но я начал малость лысеть на затылке, ну, не то чтобы ты могла это заметить, потому что я слежу за тем, чтобы девочки как следует зачесывали их назад, это не тщеславие, это просто телевидение, мне-то наплевать, но зрители ужасно придирчивы, ужасно придирчивы, о'кей, мы почти готовы, Элис, поторопись-ка, родная, потому что секундочек через девяносто хотелось бы начать, я не хочу никого держать тут дольше чем нужно, у нас сегодня еще полно дел.

Руки нанесли пудру на лицо Эллы, и стали похлопывать по носу, щекам и подбородку. Она моргнула. Пыль мерцала в ярком свете. У пудры был какой-то «технический» привкус, похожий на сухую сажу, которую соскребли с двигателя.

— О'кей, а теперь попрошу всех уйти со сцены. Это относится и к вам, наш благородный рыцарь сэр Перегрин, благодарю вас, вот так, еще капельку назад, и тогда у нас не будет никаких неприятностей с камерой.

«Костюмы» удалились, руки оставили лицо Эллы в покое, а Финеас Финниган неожиданно нырнул в представительное мягкое кресло ведущего. Элла пристроилась на краешке почти такого же, если не считать цвета: оно было ярко-алым, а кресло Финнигана — коричневым. Софиты, как луны, отражались в непрозрачном стекле круглого кофейного столика, стоявшего между ними.

Элла поймала взглядом свое отражение, и собственное умело накрашенное лицо поразило ее своей миловидностью.

— Элла, как прекрасно, что нам выпал такой шанс познакомиться поближе, я всегда уверен, что интервью пройдет как по маслу, если нам с моим гостем удается заранее немножко поболтать по-дружески, это способствует душевному покою, теперь я настроен очень положительно, очень оптимистично, в этой истории кроется такой огромный потенциал для человечества, а теперь я хочу, чтобы ты полностью расслабилась, ты все еще выглядишь немного скованно, можешь откинуться назад, все нормально, кресло никуда не укатится, оно ведь не живое, ты знаешь, хотя на самом деле мы поощряем зрителей думать, что оно-таки живое , так что не рассказывай никому, а то выдашь наш маленький секрет, мы просто собираемся записать наш разговор и, как я сказал, я хочу, чтобы ты говорила искренне, от чистого сердца, что бы там у тебя в сердце ни пряталось, я хочу, чтобы ты рассказала мне об этом, я хочу, чтобы ты видела во мне своего друга, исповедника, если хочешь, можешь даже представить, что я священник…

Она слышала внутри голос Питера: «Расслабься. Расслабься», — и извернулась, чтобы увидеть его.

— Сейчас ты должна смотреть на меня, Элла, — упрекнул ее Финниган. — Отлично, мы готовы начать, теперь просто будь естественна, будь сама собой и помни, что ты звезда, — он умолк, чтобы ослепительно улыбнуться в камеру. Элла не улыбалась. Она вцепилась в уголки своего сиденья.

Помощник режиссера, махнув рукой, подал им знак начинать.

— Итак, мы начинаем разговор с моей очередной гостьей, и если вы заглядывали в газеты за последние несколько дней, то не сможете не узнать эти несколько миль золотых волос. Да, конечно, я счастлив приветствовать в царстве сверхъестественного новейшую британскую звезду-экстрасенса Эллу Уиллис… твою мать!

Я переврал ее дерьмовое имечко!.. Элла, мне так жаль, это просто тупость с моей стороны, должно быть, это мои новые зубы виноваты, утром пойду отнесу их обратно к дантисту, это просто шутка, о'кей, мы все еще в кадре, да? Итак, давайте начнем сначала.

Она начала раскачиваться на сиденье.

Над головами с пушечным громом взорвался один из полыхавших светом софитов. Осколки зазвенели по полу.

— Чертово дерьмо! Ладно-ладно, все хорошо, это всего лишь лампа. Элла, приношу извинения за то, как мы здесь выражаемся, это просто нервы, полагаю, ты и похуже словечки слышишь что ни день на школьном стадионе, блин, как же эта штука меня напугала, о'кей, давайте перенаправьте свет, еще раз, приготовились, никто больше не слоняется взад-вперед…

Гримерша метнулась к нему промокнуть пот под носом ватной подушечкой «Клинекс». Если камера поймает, как блестит его лицо, она потеряет свою работу. «Я люблю блистать , — каждый день предупреждал ее Финеас Финниган, — но ненавижу блестеть ».

Он пробежал рукой по лицу, возвращая на место дежурную улыбку.

Финниган снова отбарабанил вступление. Элла сидела, впившись в него взглядом, боясь отвести глаза, но не могла ни на чем сфокусироваться, и они начали блуждать по студии.

— Элла! Элла! — он перегнулся через столик, похлопывая ее по руке. — Хорошо бы что-нибудь сказать, это все-таки ток-шоу. Давай-ка начнем с очевидного: можешь ли ты припомнить то время, когда ты не была экстрасенсом?

Ничто из сказанного им не имело смысла. Она видела, как шевелятся его губы, слышала отдельные звуки, смотрела, как он кивает головой, подбадривая ее, но все это ни о чем ей не говорило. Элла не понимала, чего он от нее хочет.

Она стала раскачиваться чуть сильнее. Лопнула вторая лампа, осколки ее зазвенели об пол студии. На сей раз Финниган не выругался.

— Кажется, все эти взрывающиеся штуки малость тебя нервируют, Элла, послушай, тут не о чем беспокоиться, обычно у нас и за год не бывает, чтобы лопнули сразу две, а теперь они взрываются ровно хлопушки, может быть, это какой-то психофеномен, Элла, только пусть это тебя не расстраивает.

Она слышала внутри головы голос Питера: «Сиди! Спокойно!» Это она поняла. Сделав над собой усилие, Элла откинулась назад и замерла.

— Эй, вот так-то лучше, ты вдруг смогла расслабиться, это чудесно, все расслабляются на шоу Финеаса Финнигана…

Его слова, брызгами летящие ей в лицо, по-прежнему не имели ни малейшего смысла.

— Ага, ты принадлежишь к такому сильному молчаливому типу людей, не так ли, ты не из этих глупых тинейджеров, которые только хихикают, и болтают без перерыва, и это хорошо, трепачей никто не любит, но у меня появилась идея: вместо того чтобы сотрясать тут попусту воздух, давай-ка попробуем что-нибудь из телепатии, разве не отличная мысль, о'кей, что же, у меня в кармане четыре конверта, и в каждом из этих конвертов, смотри, каких они красивых цветов, вот тут у меня красный, желтый, а вот голубой, а этот зеленый, я сейчас их просто подниму, вот так, чтобы все зрители видели, совершенно нормальные конверты, снаружи нет никакого намека на то, что внутри, и ты их никогда не видела прежде, правда, Элла, ты даже не знала, что мы собираемся этим заниматься… будем считать, что это означает «нет»…

В подтрунивании Финнигана, таком добродушном поначалу, полном шелкового коммивояжерского шарма, теперь сквозило злое ехидство. Эта чертова идиотка расселась тут, как глухонемая!

— Я нарисовал несколько картинок, и положил каждую в отдельный конверт, а теперь я бросаю тебе вызов, поскольку мы все читали о тебе, и были поражены твоими потрясающими телепатическими способностями, можешь прочесть мои мысли? — он сделал паузу.

Элла с ничего не выражающим лицом смотрела на конверты. Под жаркими лучами софитов «запах» личности Финнигана накатывал на нее густыми тошнотворными волнами. Она понятия не имела, что находится в конвертах, — даже не понимала, что он просит ее сделать. Но зато ощущение от его чувств сгустилось и сделалось вязким, как ил. Как будто он таял от разочарования, нетерпения и презрения.

— Сейчас я поднимаю красный конверт, я знаю, что у него внутри, это картинка, это символ, и я сосредоточиваюсь на этом символе, я передаю его тебе, Элла. А вы, зрители, сидящие у экранов, тоже можете помочь мне, потому что видите этот символ перед собой, на экранах ваших телевизоров, так почему бы вам не придержать на секунду ваше недоверие, и не сосредоточиться на этом символе, который Элла пытается отгадать!..

— Элла, ты меня слышишь, скажи что-нибудь, ты можешь разобрать что-нибудь из того, что находится в конверте, я показываю тебе красный конверт, скажи мне, чувствуешь ли ты телепатический контакт, алло, Элла, Элла, это желтая звезда, желтая звезда, ты ее не видишь, даже когда я машу ею у тебя перед носом, правда… какого черта?! Что здесь происходит?! — Финниган вскочил на ноги, и запустил конвертами через всю студию. — Да кто она вообще такая — долбаная Хелен Келлер?!

Жестикулируя и бормоча, он ринулся к Тони Дайеру, главе студии. Обе камеры оставались нацелены на Эллу, софиты продолжали гореть. Она не двинулась со своего кресла, вжавшись спиной в подушки, вцепившись в уголки сиденья. Она не оглядывалась, и никто к ней не подходил. Если она и слышала голос отца, кричащего кому-то попридержать язык перед его дочерью, на ее лице это никак не отразилось. Ее кресло медленно наклонилось назад.

Глаза Эллы по-прежнему невидяще мигали. Нижняя челюсть слегка отвисла, когда кресло мягко опрокинулось и его основание скользнуло вверх, как будто сквозь спинку кресла сбоку, чуть пониже плеч Эллы, воткнули стержень. Подголовник нырнул вниз, но не ударился о пол. Элла, чьи волосы свесились назад, продолжала держаться на сиденье так прочно, будто ее охватывал ремень безопасности. Кресло зависло в воздухе, его основание указывало в точку где-то над головами операторов.

Во внезапном молчании, охватившем студию, в тишине, в которой звукорежиссер расслышал даже шорох волос Эллы, раздался вопль Джульетты:

— Элла! Господи! Прекратите это!

Гунтарсон схватил ее за руку.

— Не отвлекайте ее, — предостерег он. — Она может вообще не знать, что делает. Она просто от всего отключилась.

— Мы это снимаем?! — зашипел Финниган на съемочную группу. — Мы должны снять все, и позаботьтесь, чтобы каждый мог убедиться, что тут нет никаких трюков, никаких тросов, ничего такого, у нее глаза открыты, или она в трансе, или что?

Подголовник качнулся, и кресло взвилось вверх, покачивая Эллу в своей колыбели, как птенца в сложенных ковшиком ладонях. Приказы директора были ясно слышны, доносясь из наушников операторов тихим, но отчетливым шепотом. Лорд Трихаррис, чья конституция типа «кожа да кости» делала его на вид даже выше, чем его законные шесть футов три дюйма росту, открыв от удивления рот, медленно вышел на середину комнаты, и протянул руку. Кресло отплыло, не даваясь ему в руки.

— Крупный план, крупный план, — торопил Финниган, — пусть будет видно, что нет никаких шнуров, ни зеркал, ничего!

Кресло вновь и вновь поворачивалось, как бы желая доказать, что к нему ничего не привязано. Потом оно поднялось выше уровня софитов, в сумрак перекрытий, с которых свисали десятки прожекторных ламп. Там оно и зависло, слегка покачиваясь в такт медленному, глубокому дыханию Эллы.

 

Глава 18

На экране был Финеас Финниган.

— Я — ирландец, а мы, ирландцы, народ привычный к невероятному, если хотите — к сверхъестественному, — он сложил ладони перед собой, говоря с доброжелательным и искренним выражением на лице. Это были девятичасовые новости на Би-Би-Си, вероятно, самая большая аудитория в его жизни. — Это видение-феномен-явление — не знаю что, называйте как хотите — было не от мира сего. Не от мира сего!

Телевизионный экран в гостиничном номере Уоллисов был одним из предметов, указывающих на его VIP-статус. Сорок дюймов по диагонали, обтянутые шелком колонки с каждой стороны, видеомагнитофон и спутниковый декодер, обеспечивавший доступ к более чем сотне телеканалов. Лицо Финнигана на нем было почти вдвое больше своего реального размера.

Элла сидела у окна, уставившись на сдвинутые рейки жалюзи. Она до сих пор не проронила ни слова.

Кен и Джульетта чувствовали себя неуютно в пухлых креслах. Их подушки соответствовали китайскому дизайну номера — голубые драконы на красном шелке, белобородые мудрецы, бамбуковые рамки картин, бумажные тигры, Запретный город и Великая Стена. Кен, похоже, ждал заказанного из китайского ресторана ужина, развалившись, и перекинув ногу через подлокотник — намеренно равнодушный к окружающей роскоши. Единственным предметом, который смотрелся рядом с ним естественно, был телевизионный пульт у него на коленях.

Джульетта нянчила на коленях стакан из свинцового стекла. Она обнаружила в мини-баре четыре миниатюрных бутылочки «Бифитера», и две — тоника «Швепс», которые, впрочем, уже давно были ей без надобности.

— Просто, чтобы капельку взбодриться, — бормотала она, заслоняя собой содержимое бокала от мужа. Она успела побывать в ванной, где оказался отдельный цветной телевизор, и большие, как одеяла, полотенца, и чудесные фены, и восхитительные позолоченные зеркала, и мыло, и туалетная вода «Гуччи», и ледяные мраморные плиты под ногами… Конечно, после такого не обойтись без выпивки!

От Гунтарсона не было ни звука. Элла не помнила, заходил ли он проведать, как у нее дела, после того как она покинула студию. Она изо всех сил пыталась вспомнить хоть что-нибудь — ей казалось, что она уже так долго сидит у этого окна… Она ничего не ела — тарелка с мясом и салатом стояла, нетронутая, у ее локтя. На ней было все то же синее платье, которое ей купили специально для этого шоу. Она помнила, что в студии ей было очень, очень страшно, и знала, что летала. Она была в трансе.

Питер позвонит ей. Скоро, очень скоро. Тогда она немного придет в себя. Она могла бы и сама позвонить, но это как-то не приходило ей в голову. Сейчас ей вообще было трудно что-то удерживать в мыслях.

— О, а тут показывают, как тебя спускали вниз, Элла, — позвал ее отец. — Видишь? Надо было нам это записать, — ему гораздо больше понравилось смотреть на свою дочь, покачивающуюся в кресле в тридцати футах над полом, по телевизору, чем когда это происходило на самом деле в студии. — Там, типа, веревки понадобились. Мальчишки-осветители, они полезли к тебе прямо наверх по стропилам, и понавязали веревок вокруг всего кресла, на случай, если оно вдруг рухнет. А теперь спускают одну длинную на пол, и мы все тащим тебя вниз. Малость похоже на то, как запускать воздушного змея.

Репортаж занял первые десять минут выпуска новостей. Материал, отснятый «Нетворк Юэроп», который безостановочно транслировался по спутниковому телевидению последние три часа, был повторен вновь на замедленной скорости, с увеличенным изображением каждой детали, так что каждый зритель мог увидеть реальные факты. Никаких скрытых тросов. Никаких блоков, никаких зеркал. Кресло летало — вот и все. Оно взлетело и унесло девочку к потолку.

Этот эпизод был уже продан Си-Эн-Эн, которая транслировала его в более чем ста странах по всему миру.

— Ты звезда, девочка! Настоящая знаменитость, — отметил Кен, когда следующий сюжет показал студию, битком набитую экспертами. Каждый эксперт в каждой области давал увиденному свое объяснение — физик, два психиатра, профессор по паранормальным явлениям, и, благодаря спутниковой связи с Лас Вегасом, маг, один из самых знаменитых в мире, который каждый вечер «левитировал» за счет искусства режиссера шоу.

Кен продолжал разглагольствовать:

— Мы станем богаты, если как следует поведем дело. Надо бы поговорить с нашим Робертом, он как раз такой человек, как надо, он все знает про то, как делаются деньги. Может, купим такой же «ягуар», как у него. Как ты думаешь?

Он извернулся, чтобы взглянуть через спинку кресла на Эллу. Она сидела, поджав колени так, что они касались плеч, по-прежнему глядя на жалюзи.

— Жаль, что она такая убогая овца, — прошептал он Джульетте.

Ни один из ее родителей не подошел к ней, если не считать того момента, когда они взяли мобильный телефон из ее новенькой синей, в цвет платья, сумочки. Элла равнодушно смотрела, как Кен поднял ее и высыпал содержимое на ладонь, ища телефон в черном футлярчике.

— Не имеет смысла увеличивать телефонный счет из отеля. Мы же не знаем, оплатит ли его газета. Зато мы точно знаем, — добавил он, перебрасывая телефон жене, — что они оплатят этот!

Джульетта позвонила сестре, чтобы узнать, как там Фрэнк. Сильвия пожелала услышать все о телепрограмме. А знают ли они, что Эллу показывали по «Скай Ньюс»? Там сейчас показывают всяких магов, и некоторые из них говорят, что все это — ловкий трюк и жульничество… но другие примкнули к единомышленникам, и говорят, что Элла — настоящая. Они сказали, что действительно по-настоящему верят, что их Элла умеет летать. Сильвия не знает, что и думать, — а может быть так, что телевизионщики сами все это подстроили?..

Фрэнку тоже позволили коротко переговорить с матерью, и он задавал те же вопросы, и хныкал, жалуясь на головную боль. Джульетте не особенно хотелось разговаривать. Она почти так же ушла в себя, как и ее дочь. Вся эта суета, все эти странности ее расстраивали — а может быть, дело было в том, что привычное течение жизни оказалось нарушено. Может быть, ей просто не нравилось жить в номере отеля, даже таком роскошном, как этот, если при этом она не видится с сыном. Кое-что ее беспокоило. И нет нужды Кену знать, что именно. Особенно Кену.

В тот момент, когда Кен велел Элле отправляться в постель, прибыли цветы. Их принес один из носильщиков — курьера «Интерфлоры» и близко не подпустили к номеру.

Букет пришлось протаскивать в комнату стеблями вперед. Носильщик не мог обхватить его даже обеими руками. Когда он пристроил его к столу, из целлофана выглянули желтые магнолии и подсолнухи. Подсолнухи — в январе!

Элла ринулась к цветам и потянулась за ярлычком, привязанным к стеблю. Она сидела, подобрав под себя ноги, вскрывая конверт, а на голову ей сыпались лепестки и пыльца.

— Там еще полно таких, — пропыхтел носильщик. — Вам понадобятся вазы, целая куча, — и тут же следующая охапка загородила дверь.

Первый восторг Эллы исчез без следа, как только она поняла, что в записке нет имени Гунтарсона. Она отстранилась от букета, и стала внимательно разбирать слова на карточке.

— От кого это, а?

— Там, на этой записке, есть имя отправителя?

Элла сунула карточку между влажных стеблей, и медленно поднялась на ноги. Принесли третий букет, состоявший из желтых ромашек и белых нарциссов, похожий на тарелку с яичницей-глазуньей. Она вернулась к окну.

— И прочитать-то она не может, — проворчал отец, выуживая карточку. — Тут написано — Хосе Мигель Дола. Кто это? Итальяшка какой-то. Кто-то из твоих знакомых? — спросил он жену. Но Джульетта покачала головой. Цветы теперь занимали всю площадь от двери до дивана. Если бы она забрала их домой, вдруг подумала Джульетта, их бы хватило на то, чтобы укрыть полы на втором этаже ковром высотой до щиколотки. А стоят они, должно быть, больше, чем Кен заплатил за их настоящие ковры.

— Хосе Дола. Пиар-менеджмент. 110с, Кингз-роуд, Саутвест-1. Тут еще и телефон. Почерк дальше ужасно неразборчивый… «Не подписывайте ничего, пока не переговорите со мной. Х.М.Д.» Ну, конечно! Одна из акул. Повелась на первый запах денежек. Чудесно! Пусть идет на фиг!

Но Джульетта сказала:

— Конечно, я знаю, ты прав. Прости, но я бы очень хотела позвонить ему, и сказать: «Огромное спасибо вам за цветы. Ведь он так много денег на них потратил. Зимой таких цветов нигде не увидишь. Ромашки… разве не чудесно? А эти нарциссы — я уверена, их везли на самолете через всю Европу. Может, ничего, если я позвоню, всего на одну минуточку, и скажу, что цветы нам благополучно доставили?

— Лучше будет, — отозвался Кен, — если это сделаю я.

Дверь Гунтарсону открыла Джульетта. Он переступил через подносы с остатками завтрака, стоявшими около двери, и оказался в цветочном саду.

Все столы и полки в номере ломились от кувшинов и банок, переполненных цветами. Лилии гроздьями свисали с люстры. Розы были заткнуты за шнуры занавесок и жалюзи. Высокие стебли покачивались над каминной решеткой. Ящики столов были выдвинуты, и набиты соцветиями, а из ресторана принесли все пустые бутылки из-под шампанского, и теперь они стояли по углам комнат, и из их горлышек кивали одинокие подсолнухи.

— Ух ты, да у вас здесь настоящие джунгли! Это отель озаботился? — спросил Гунтарсон. — А где Элла?

— Чистит зубы. Думаю, она рада будет вас видеть. Проходите сюда, в гостиную. Чудесный большой номер, правда? Ваша газета так добра к нам, мистер Гунтарсон. Мой муж там…

Гунтарсон изобразил на лице холодную улыбку, собираясь поздороваться с Кеном, но перед ним вдруг предстал маленький черноволосый человечек в белом костюме. На шее у него, будто один из миллиона тех цветов, которыми он с невероятной щедростью завалил Уоллисов, нежным цветом сиял алый галстук-бабочка. На обеденном столе распахнул пасть его крокодиловый портфель, из которого вылезал ворох бумаг. Кен Уоллис сидел, держа в левой руке одну из них, а в правой — толстый «президентский» «Монблан».

Хосе Мигель Дола, легконогий коротышка, стоял у Питера на пути.

Гунтарсон достаточно вежливо пожал протянутую руку и, глядя через голову незнакомца, поздоровался:

— Доброе утро, Кен. Хорошо позавтракали?

— Я так понимаю, что львиная доля досталась Элле. Она явно нагуляла аппетит вчерашними приключениями, — проговорил Дола, не выпуская руку Гунтарсона и не давая ему пройти дальше. — Вы, должно быть, тот парень из «Пост»?

— Я — доктор Гунтарсон.

— А я — доктор Дола. Какое удачное совпадение — мы оба доктора! — он говорил быстро, со скрипучим акцентом, — Зовите меня Джо, я не зазнайка. Видел, видел вашу статейку в сегодняшней «Пост». Живенько пишете!

Гунтарсон дернул ртом, удерживая недовольную гримасу. «Пост» платила ему за сенсационные заметки, и он не видел в этом повода для гордости. Элла заслуживала большего уважения. Та одержимость, которая привела его к Элле, тоже заслуживала большего уважения. Он искал такого экстрасенса, как она, едва ли не с тех пор, как сам был в ее возрасте.

— Вы должны нас извинить. У нас с Уоллисами есть кое-какие частные дела, которыми следует заняться.

Но еще до того, как Кен поднял голову, Гунтарсон понял, что высокомерная отповедь, которая должна была избавить его от доктора Дола, как щелчком сбивают с рукава муху, пропала даром. Здесь, видимо, действительно уже затесалось какое-то другое частное дело.

— Обстоятельства немножко изменились, Питер, — объявил Кен. — Вчера утром Элла была что-то вроде местной бристольской знаменитости. Сегодня о ней говорит весь мир.

— Потому что я ее открыл!

— Потому что моя Элла — уникум. Да, твоя газета напечатала о ней отличную большую статью, и вы здорово приподняли на ней тираж. Но сегодня утром мы уже должны мыслить в международных масштабах.

— Разумеется. И я думаю, мистер Уоллис, скоро вы обнаружите, что не существует международной компании, большей, чем «Пост Комм», — мозг Гунтарсона лихорадочно трудился в поисках лазейки. Он шел сюда с мыслью выманить Уоллисов из сетей «Пост Комм», чтобы завлечь в свои собственные. Но оказывается, его уже опередили.

Не надо было так медлить. Надо было привязать Эллу к себе в первую же встречу. Теперь же его единственным шансом было удерживать Уоллисов с помощью «Пост», и прибрать их к рукам позже.

— Вы же знаете, — настаивал он, — «Пост» — это газеты, журналы, издательства, радио- и телекомпании, обычные и кабельные, киностудии, и даже интернет-провайдеры.

— Однако это — только одна компания, так? — возразил Кен. — Всего одна. А я спорить готов, что любая компания вселенной хотела бы заполучить себе кусочек Эллы и ее магии. Конечно, если деньжат хватит.

— Ага! Деньги! Я так и думал, что вам захочется сегодня обсудить этот вопрос. Команда специалистов «Пост Комм» хотела бы видеть вас в лондонской штаб-квартире в Уоппинге, — он мельком взглянул на часы, — ровно через сорок три минуты. Я знаю, что сэр Перегрин упоминал при вас об этом. И я уверен, что вас не разочарует пакет предложений, подготовленный нашими юристами.

— Зато их кое-что разочарует!

— «Пост» была крайне предупредительна и внимательна к вашей семье, мистер Уоллис, — произнес Гунтарсон, понизив тон до вкрадчивой угрозы. — Я бы не советовал вам на этой стадии развития событий выглядывать из-под ее крылышка. Снаружи — жестокий мир.

— Я сам могу позаботиться о своей семье, — прорычал Кен.

— Не думаю, что вы осознаете, до какой степени подвижна психика Эллы.

— Не думаю, что ты осознаешь, до какой степени это больше не твое дело!

Кен не поднялся с места, но смотрел в лицо Гунтарсону с неприкрытой злобой. Доктор Дола деликатно, одними кончиками пальцев, оперся на разделявшую их лакированную поверхность стола.

— Мой клиент проинформировал меня, что «Пост» предпочитает разрабатывать эту золотую жилу постепенно.

— Ваш клиент?

— Разумеется. Это означает, что вы не выработали никакого соглашения, сколь угодно ограничивающего ваш эксклюзивный доступ к Уоллисам на сколько-нибудь определенный период времени. Что, кстати, учитывая очевидную сенсационность этой истории, несказанно меня удивило.

— Мы уплатили мистеру Уоллису значительную сумму за исключительные права.

— Вы уплатили ему сущие гроши. Признаюсь, за эти цветы я и то больше заплатил.

— О, они — такое чудо, должно быть, невероятно дорогие, — пробормотала Джульетта.

Улыбка доктора Дола обнажила рубиновую вставку в левом клыке.

— Мадам Уоллис, признаюсь вам, я превзошел самого себя.

У меня на самом деле добрые отношения со многими флористами. Это в моих профессиональных интересах. Никогда не знаешь, когда возникнет срочная необходимость ублажить недовольного клиента, или поблагодарить благодетеля. Цветы — универсальный язык, на нем можно сказать все, что угодно. Но в вашем случае я чувствовал, что жест должен быть особенно широким, чтобы хоть как-то отразить магнетизм таланта вашей дочери.

Дола снова улыбнулся. Удачное вложение денег его явно радовало.

— Я видел Эллу в программе «Скай», и обзвонил всех флористов, у которых когда-либо открывал счет. Мы нашли тюльпаны из Амстердама, розы из Джерси, лилии из долины Роны — и я должен заметить, что вы превосходно их аранжировали, мадам Уоллис.

Джульетта польщенно заулыбалась, забыв упомянуть, что это заслуга отельных горничных.

— Я полагаю, вы — специалист по пиару, — заметил Гунтарсон.

— Некоторые газетные редакторы, с их склонностью к аллитерации, называют меня Маэстро Медиа.

— В таком случае, вы, вероятно, знаете, что «Пост» уже связала Уоллисов некоторыми условиями.

— Никто меня ничем не связывал, чувак, — рыкнул Кен.

— Совершенно верно! У вас с ними всего лишь крайне туманное соглашение. Я же, со своей стороны, обеспечиваю крайне точный контракт. Мистер и миссис Уоллис выразили свое полное удовлетворение.

— А что об этом думает Элла?

— Она думает то, что я велю ей думать, — заявил Кен.

— Вы можете обнаружить, мистер Уоллис, что ваша дочь переросла ваши посягательства.

— Элле всего четырнадцать, — заметил Хосе Дола. — Пройдет еще некоторое время, прежде чем она перестанет нуждаться в опеке.

— А кто-нибудь ее вообще спрашивал?

Элла тихонько подобралась к арке, ведущей в гостиную. Она уже услышала все, что ей было важно: ее чувства беспокоили только одного человека. Она в последний раз вытерла рукавом губы, чтобы точно не осталось никаких следов утренней рвоты. Она не хотела, чтобы кто-то об этом догадался, даже Питер.

— Я уверен, — сказал доктор Дола, — Элла осознает, что ее родители радеют о ее интересах…

— Вы мне не нравитесь, — произнесла Элла.

Дола обернулся. Он еще не видел чудесное дитя. Она оказалась гораздо более хрупкой, чем он себе представлял — ничуть не похожа на девочку, которая за завтраком умяла три взрослые порции.

— Мне нравится Питер!

Дола слегка склонил голову в знак приветствия.

— Рад познакомиться с тобой, Элла. Я здесь, чтобы помочь тебе преодолеть трудные времена в твоей жизни.

— Я знаю, зачем вы пришли. Вы хотите делать на мне деньги.

— Элла, заткни пасть, пока тебя не спрашивают!

Она вздрогнула, решаясь проигнорировать отца, и вдруг взорвалась:

— Вы пытаетесь пахнуть так прекрасно и сладко, но внутри воняете!

У Дола отвисла челюсть. Не столько вид разъяренной Эллы, сколько выражение его лица — вот что заставило Гунтарсона расхохотаться.

— Элла, еще одно слово… — пригрозил Кен.

— Жаль, что тебе не понравился мой одеколон, — Дола сумел все же найти слова, чтобы попытаться обратить все в слабое подобие шутки. — Кажется, он меня сильно подвел.

— Я не имела в виду то, как вы на самом деле пахнете, — неохотно промолвила она.

— Отлично. Благодарю тебя. Надеюсь, мы подружимся.

Глаза Эллы налились слезами гнева и разочарования. У нее не хватало словарного запаса, чтобы высказать то, что она чувствовала. Личность доктора Дола — вот что издавало вонь, заполнившую комнату, перебившую ароматы нарциссов и роз. От него исходили волны густого, приторного шарма. То, что пряталось под этим шармом, было гораздо менее привлекательно.

— Элла, тебе бы лучше быть повежливее с доктором Дола. Он принесет нам кучу денег.

— Мне не нужны деньги.

— Ну конечно, ты будешь воздухом питаться!

— Я не буду ничего делать без Питера!

— Элла, — спокойно позвал ее Дола, — поди сюда, присядь за стол. — Но она затрясла головой, и отступила обратно в арку. — У тебя редкий талант. Уникальный. За всю историю на свете не было такого ребенка, как ты!

— Я не хочу быть такой, всегда одинокой! Я хочу быть такой, как все! — кровь ее кипела, и она собиралась высказать все, что думала. Она сможет противостоять им, ведь здесь Питер!

— Я имел в виду, что твой талант уникален. Я знаю, что ты просто очень красивая, очень обыкновенная юная леди. Но большинству людей это безразлично. Они захотят нажиться на тебе, использовать тебя, выпотрошить тебя, и им будет наплевать на настоящую Эллу Уоллис. Я могу не дать этому случиться. Я могу тебя обезопасить.

— Доктор Дола — настоящий профи. Он лучший, он может в любой момент протащить тебя на Би-Би-Си. А Би-Би-Си — это всемирное уважение, так, Джо? — сказал Кен. — Покажи ей свои фото, Джо. У него есть фотографии со всеми его крупными клиентами — королевская фамилия, и капитан сборной Англии, и гонщики, и «Спайс Гёрлз». Ты хоть понимаешь, какая это удача, что он вообще хочет иметь с тобой дело?

— Мне нравится Питер, — повторила она.

— Я ей нравлюсь, — подчеркнуто повторил Гунтарсон.

Он победил. Он победил еще до того, как вошел в комнату. Какая глупость с его стороны, что он этого не понимал! Все это лицемерное кривляние по поводу величия «Пост Комм» — не стоило беспокоиться. Он нравится Элле. Он, Гунтарсон. И никто иной!

Кен Уоллис, наверное, уже подписал бумажку, которая свяжет его с Джо Дола на десять тысяч лет вперед. И что с того? Кен — не Элла. Он ничего не сможет сделать без Эллы.

Но в одном отношении Кен был прав. Невозможно даже представить, сколько Элла сможет зарабатывать. Никто не имел ни малейшего представления, на что она будет способна, если ее как следует обучить, если как следует исследовать ее способности, если ее поощрять.

Что Элле нужно — так это наемный служащий. Пиар-гуру. Кто-то, кто знает всех и вся. Кто-то, кто знает цену контрактам. Кто-то, кто выцарапал бы из «Пост» миллионы еще до того, как Элла пальчиком пошевелит. Кто-то, подобный Джо Дола.

Но если Элле не нравится Джо Дола, и она не желает с ним сотрудничать, то она станет хуже, чем просто бесполезна.

И наоборот — если рядом будет Гунтарсон. Элла с самого начала была готова показать ему все — левитацию, телепатию… да даже просто раскрыть рот и поговорить! Он провоцировал ее. Он был ее проводником.

Все это пронеслось перед ним за долю секунды. Со скоростью мысли, со скоростью электрических импульсов, пробегающих по синапсам, со скоростью, догоняющей — если не превосходящей — скорость света. Гунтарсон увидел свет!

— Элле нужно кое-что большее, чем ваши контракты с СМИ.

— Она заслуживает большего, чем ваша «Пост Коммюникейшнз», — парировал Дола.

— Ей нужен проводник.

— Что?

— Ей нужен кто-то, кто обеспечит ее способностям надлежащие условия. Катализатор, инициатор, хранитель, если угодно. Кто-то, кому она доверяет. Кто позволит ее магии струиться потоком, — он расслабленно откинулся на спинку дивана, победно улыбаясь Элле. И она улыбнулась в ответ.

— Вы полагаете, — спросил Дола с натянутой иронией, — что Элла способна проделывать свои паранормальные трюки только в присутствии кого-то из «Пост»?

— Забудем о «Пост». Можете позвонить в «Пост» и сказать им, чтобы они начинали искать человека на мое место.

— Звоните им сами, — бросил Дола. Его приторный, как патока, шарм куда-то улетучился.

— Элла, ты будешь рада, если меня не будет рядом?

Она встревоженно помотала головой.

— Ты стала бы чувствовать себя увереннее, если бы мы поддерживали связь? Как одна команда?

— Моя Элла была паранормом задолго до того, как принесло тебя, парень, — бухнул Кен.

Но Элла уже улыбалась, и кивала. Гунтарсон услышал ее мысленный возглас: «Друзья! Друзья!»

 

Глава 19

«Индепендент », пятница, 15 января.

Это похоже на чудо. Взлететь без усилий, без видимой поддержки, противореча здравому смыслу и общепринятым законам… Неудержимое восходящее движение карьеры Хосе Дола не подлежит объяснению.

В свои сорок-шесть лет пиар-гуру из Опорто (Португалия) оторвал себе самый большой приз: эксклюзивный договор с экстрасенсом-вундеркиндом Эллой Уоллис. Проскользнув под самым носом у неистовствующих топ-менеджеров медиа-гиганта «Пост Коммюникейшнз», Дола смылся вместе с их сверхъестественной протеже, обеспечив себе, как поговаривают, ошеломительный гонорар в двадцать пять процентов ее заработков, начиная с того момента, как в банк будет положен первый миллион фунтов.

Дола не замедлил набросить покрывало таинственности на феномен, который уже стал самым загадочным проявлением сверхъестественных сил из всех, когда-либо привлекавших внимание мировой общественности.

Четырнадцатилетнюю Эллу и ее семью умыкнули из номера их отеля в Кенсингтоне и перевезли в тайное убежище за пределами Лондона, якобы для того, чтобы уберечь их от чрезмерного давления мировых СМИ.

Обезумевший от ярости издатель «Пост» сэр Перегрин Пэрриш, который должен был вчера утром подписать контракт, связывающий Уоллисов с «Пост Коммюникейшнз» на ближайшие два года, как говорят, уже предпринял контрнаступление, наняв профессионального экстрасенса Билла Дюрана, чтобы тот выследил убежище Дола. Дюран позиционирует себя как «астрального частного сыщика», способного визуализировать местонахождение отсутствующего человека, используя технику, известную как «дистанционное видение».

Пэрриш жаждет крови — за этим обычно следуют увольнения, ставшие за время его пребывания у руля ритуалом, совершающимся всякий раз, когда из стойла уводят хороший эксклюзив. Первым претендентом на заклание должен был стать звездный репортер Питер Гунтарсон, который, по всей видимости, прочел об этом в своей утренней кофейной гуще, и прислал факсом заявление об увольнении за двадцать минут до того, как «Пост» узнала о своей потере.

Сэр Перегрин, который однажды уволил целую команду младших редакторов аналитического отдела, взобравшись на стол и крича: «Все вы…!», оставался в неведении об уходе Гунтарсона еще в течение трех часов. Под конец, редакторы отдела новостей скинулись, и дали взятку секретарю, чтобы тот проскользнул в кабинет и подложил обличительный факс на стол Пэрриша. Такие, по крайней мере, ходят слухи.

К шести часам вечера истекших суток тысяча сходных историй витала по пресс-центрам Лондона, и передавалась агентствам «Пресс Ассошиэйшн», «Ассошиэйтед Пресс» и «Рейтере» — историй, которые возникали из ниоткуда, и взлетали до небес, несмотря на жалкие попытки скептиков вернуть нас с небес на землю.

Остряки говорят, что это Хосе Дола телепатически подбрасывает мельнице слухов все новые пикантности. Что ж, возможно и так, хотя он явно возлагает основные надежды на более традиционный способ, пресс-конференцию, обещая представить на ней пред очи СМИ родителей Эллы. Пресс-конференция состоится сегодня, в 11 часов утра, в лондонском центре Саутбэнк.

Сама чудо-девочка Элла присутствовать на ней не будет. По официальной версии, она слишком чувствительна, чтобы вынести перекрестный допрос перекрикивающих друг друга писак. По неофициальной — Дола не желает подвергать риску энергичную аукционную борьбу между телеканалами за право транслировать очередное чудо Эллы. Похоже, «Скай» уже обеспечила себе права, предложив два миллиона фунтов на пару со своей заокеанской сестричкой «Фокс», но положение может измениться в любой момент, благодаря неистовому ажиотажу, поднявшемуся среди других главных вещательных компаний, таких как Эн-Би-Си, Си-Би-Эс и Эй-Би-Си.

Эллу продают так, как промоутер в боксе продает призового бойца, но она нуждается в защите от массового помешательства. В конце концов, стрессовые условия пресс-конференции, устраиваемой прямо напротив такого решительно сверхъестественного сооружения, как Биг-Бен, могут попросту опять спустить с цепи ее склонность к левитации. А это обеспечит бесплатное шоу для всего мира.

Но прежде чем произойдут ещё какие-либо чудеса, Хосе Дола хочет заключить свой чудесный контракт.

«Дейли Телеграф» , пятница, 15 января.

На любой групповой фотографии знаменитостей он — тот, кто стоит с краю. Полный энтузиазма, улыбающийся, безукоризненно одетый, но никогда не занимающий центрального положения. Никогда не в фокусе.

Это не случайность. Доктор Хосе Дола в совершенстве овладел техникой выдвижения на первый план, прямо под вспышки камер, случайного свидетеля. «Давай, иди сюда, — кричит он, — дай публике получше себя разглядеть! Никому не нужна моя уродливая физия! Но вот твоя потрясающая одежка — это да, давайте-ка ее сфоткаем!» У него в запасе сотня фраз, подобных этой. Все они работают.

Этот случайный свидетель, лестью приманенный позировать на фотографии — либо уже клиент Джо Дола, либо скоро им станет. Кого доктор хочет получить, того он получает.

Этот дар ускользать от взглядов распространяется и на его личную жизнь. Даже наиболее доверенные его сотрудники не удостаиваются знакомства с его женой Кармиллой, или приглашения в таун-хаус «Королева Анна» в Кенсингтоне. Его сыновья-подростки Хосе и Рикардо учатся в Мальборо — школе настолько «крутой» за счет обилия отпрысков прославленных семейств, что мальчики Дола там просто сливаются с фоном.

Дола настаивает на том, что столь незначительная внешне позиция — часть успешного modus operandi. Когда внимание публики качнется в направлении одного из его клиентов, он не желает оттягивать на себя даже малую его часть. Это бы уменьшило эффект, а таким образом, и его профессиональную эффективность.

Однако Дола явно не скромник. Одевается он впечатляюще — костюмы белее, чем «Дюлюкс Глосс», галстуки-бабочки пламенные, как Лас Вегас. Зубы — выше всяческих похвал, один украшен круглым рубином. Визиты к личному парикмахеру на Сохо-стрит, неизменно в 9.30 по утрам в понедельник, сохраняют его волосы черными как смоль, и гладкими, как лак.

Сын известного бизнесмена из португальского города Опорто, он, как предполагалось, должен был перенять бразды правления семейным бизнесом по экспорту пробки, основанным в 1922 г. его дедом, Хесусом Хуаном Дола. Но время, проведенное в Париже в начале семидесятых, когда он изучал право, пробудило в нем вкус к такому стилю жизни, который было не так-то просто обеспечить в Опорто. Привлеченный в такой же степени перспективой изысканных обедов, как и потенциальными заработками, он вступает на поприще рекламы. Сегодня он особенно подчеркивает тот факт, что его первая зарплата составляла всего 47 фунтов 60 пенсов.

Дола утверждает, что он достаточно долго учился, чтобы получить степень доктора права, хотя похоже, что в университете не сохранилось никаких документов, подтверждающих это. Так это, или нет — точно известно одно: Джо Дола никогда не практиковал как юрист. Разумеется, его семья на это и не рассчитывала. Так же, как не рассчитывала на то, что наследник фирмы начнет работать копирайтером за 47,60 в неделю.

Он быстро переключился с копирайтинга на пиар, хотя и не раньше, чем придумал логотип «Набери улыбку», который сопровождал телефонную систему GРО до тех пор, пока не пришло время «Бритиш Телеком».

В то же время он женился на Кармилле да Портелегре, дочери друга семьи, женщине, которая незаметно находится рядом с доктором в течение двадцати лет. Их первый ребенок, девочка, умерла всего трех суток от роду. Она получила имя Марии Анны при торопливом обряде крещения прямо в палате.

За ней последовали два здоровых сына, и некоторое время друзья полагали, что Дола станет отцом семейства в духе патриархальной португальской традиции. Но шок от потери первого ребенка, похоже, породил известные опасения, и в середине восьмидесятых Дола публично заявил, что собирается сделать вазэктомию.

Это никак не повлияло на его жизнерадостность. Его пиар-талант перерос в истинную гениальность по части дерзкого продвижения своих клиентов. Ни один клиент не оказывался слишком скользким, никакое поле деятельности — слишком вульгарным для Дола, с его способностью к манипуляциям. Молодые женщины, носящие под сердцем плоды любви от графов; наркоманы, тайно снимающие на видео оргии рок-звезд; осужденные мошенники, которые вели сомнительные дела с побочными отпрысками королевской семьи — такие люди закладывали фундамент его агентства.

К началу девяностых он приобрел особенную репутацию в среде содержанок. Невидимая часть экономики Британии крайне богата этими женщинами — и Дола любит повторять, что если бы содержанки были объявлены вне закона, то государство бы рухнуло. Относится ли он сам к числу добродетельного меньшинства, избегающего чар этих прелестниц — об этом он помалкивает.

В числе тех, кого он представлял — леди Миша Стеддинг, вдова баронета, чей альбом пикантных фотографий представляет двух кабинет-министров, дюжину пэров, и одного спортивного комментатора. Жужа Пеппар, венгерская актриса, которая делила ложе с женщиной — начальником полиции и ее мужем — еще один пример.

Контракт с Эллой Уоллис и ее семьей может означать для него скачок на другой уровень нравственных стандартов. Но не стащит ли Джо Дола летающую девочку-медиума на свой уровень? Поживем — увидим…

— Не читайте газеты, — советовал доктор Дола родителям Эллы. — Можете проглядывать статьи, но не читайте их. Они вас только разозлят. Они все перевирают. Наверно, я не видел еще ни одного репортажа, где все факты были бы изложены правильно. Вам захочется взяться за телефон, начать исправлять каждую ошибку, которую вы заметили. Тогда они напечатают еще больше ошибок. А если в этой стране вам вздумается подать в суд за клевету, вы, вероятнее всего, обанкротитесь. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю. Лучше не обращать на них внимания, и продолжать считать денежки.

— Я обязан читать газеты, — с хитрецой подмигнул Кен. — Мы должны быть уверены, что вы делаете нашу девочку богатой и знаменитой.

Он развалился в широком бежевом кожаном кресле лимузина «Мерседес» 600 V12, который вел наемный шофер. Над его коленями был выдвинут столик красного дерева, на котором стоял бокал с шампанским. Кен почти никогда не пил спиртного. Это была слабость, что-то вроде адского искушения, которому подвержены женщины. Он знал, что Джульетта любит выпить больше, чем следует, а сам он сильнее этого.

Но это же был «мерс», да еще лимузин, с шофером в униформе и фуражке, и все такое… Просто нельзя не глотнуть шампанского по такому случаю!

— Только гляньте на меня, — проскрипел он, потягивая жидкость с острыми пузырьками, и морщась. — В машине — и с бокалом!

Доктор Дола улыбнулся. Все отпускают одну и ту же шуточку. Он сидел на заднем сиденье вместе с Джульеттой, которая громко хохотала, наливая себе вторую порцию, чтобы заглушить шипение, сопровождавшее эту процедуру.

— Богатой и знаменитой, — повторил он. — Слава и богатство. Богатство — вот что важно. Слава — это часть технологии приобретения богатства. Если вы знамениты, это помогает вам продавать газеты, книги, фильмы, видео, компакт-диски. Таким образом, вы помогаете людям делать деньги. Моя работа заключается в том, чтобы обеспечить вам справедливый процент. Но вам может и не понравиться быть знаменитостью. Я просто предупреждаю. Это может ужасно раздражать, когда вас всегда узнают. Охотятся за вами, чтобы получить автограф. Могут даже устроить слежку. Папарацци запускают в вас зубы. Вторгаются в вашу личную жизнь. Каждый раз выкрикивают одни и те же шутки. В моем случае — это такая: «Кого ты сегодня шантажируешь?» Совершенно несправедливо, кстати, потому что я никого не шантажирую. Совсем наоборот… Вашей дочери, возможно, не понравится быть в центре внимания. Мы должны будем защитить ее, насколько это окажется возможным, не ставя под сомнение ее потенциальные заработки. Всякий раз, встретив ее на улице, люди будут вопить: «Давай, полетай для нас! Покажи нам свои крылышки! Валяй, зависни, как вертолет!»

— Она может их просто игнорировать, — заметил Кен.

— Сегодня будет много вопросов об Элле, — продолжал Дола. — Вы уже думали, как будете на них отвечать?

— Разговаривать буду я, — заявил Кен. — Джульетта не станет ничего утверждать, пока я это не одобрю.

— Отлично. Хорошо, когда внимание сосредоточено на одном человеке. Но вы должны быть благожелательны по отношению к ней. Скажем так: сильный и нежный. Ладно? Вы же не хотите, чтобы кто-нибудь начал говорить, что вы эксплуатируете Эллу. Совершенно наоборот — вы ею руководите. И защищаете ее от враждебного мира. Поэтому она не участвует в этой пресс-конференции. Подальше от недобрых глаз…

Элла была в безопасности. Никто не знал, что она там — никто, кроме Гунтарсона, который с ней оставался. В качестве няньки. Дом принадлежал одному скандинаву, знакомому Дола, который пользовался им шесть недель в году, а остальное время предоставлял его бесплатно в полное распоряжение Маэстро Медиа. Для Дола это был не облагаемый налогами приработок, для хозяина, чья бывшая любовница недолгое и несчастливое для нее время была клиенткой Джо Дола, это был удобный способ вернуть долг. Дола пользовался домом регулярно — и это гарантировало, что мир никогда не прочтет о его знакомом скандинаве и его бывшей любовнице.

Поскольку это убежище не было особой тайной, Элла не смогла бы навсегда остаться невидимкой, живя в нем. Репортеры рано или поздно найдут ее. Однако на несколько дней, до тех пор, пока Дола и Уоллисы не сориентируют свои дальнейшие планы, он вполне годился.

Джульетта вылила остатки шампанского из бутылки. Ее нервные пальцы все вертели и вертели горлышко.

— И вот еще что: не упоминайте об этом ее друге, Питере. Я пока не знаю, куда его пристроить.

— Никуда, — сказал Кен.

— Он ей по нраву. Ей нужны люди, которые будут вселять в нее уверенность, помогут ей взрослеть. Вы же не хотите, чтобы она под всеми этими лучами славы потеряла свои способности. Но нам надо тщательно следить за тем, что он ей говорит. Подозреваю, она очень подвержена влиянию тех мыслей, которые он вкладывает в ее головку.

— У этой девчонки за всю ее жизнь не было в голове ни одной мысли!

— Мистер Уоллис, — Дола стал вдруг необыкновенно серьезен. — Когда репортеры начнут задавать вопросы о вашей дочери, единственное, чего я хочу, — это слышать более положительные вещи.

— Я не собираюсь смотреть телек, — заверила Элла. — И я не буду читать никакие эти газеты!

Она стояла у окна, глядя в сад, который сквозь ручейки, текущие по стеклу, дробился, как в калейдоскопе. Лужайка и стройные тополя наползали друг на друга, а покрытая гравием дорожка разбивалась о высокую каменную стену, которая обрамляла всю картинку. В двойных стеклах она видела два неясных, слегка искаженных собственных отражения.

У нее за спиной мерцал телевизор. Гунтарсон полулежал в кресле, свесив одну ногу через подлокотник, с выпуском «Телеграф» в руках.

— Тебе придется привыкать командовать, — заметил он. — Как ты скажешь — так всё и будет.

Она долго не отвечала. Сильный ветер гнул тополя, и просачивался струйками ледяного воздуха сквозь оконные рамы, шевеля занавески. Там, где она стояла, было холодно. Окно вздымалось аркой в два раза выше ее собственного роста. Стоя там, между складками полинялого желтого шелка, напоминающими две одинаковые колонны, она казалась очень маленькой. Комната позади нее была огромной: восемь или десять кресел не могли заполнить ее пустоту. Длинный буфет, потемневший от времени, и покрытый грубоватой резьбой, стоял сбоку от одной из дверей, напротив камина.

Элла никогда не видела дома, подобного этому. Он был похож на те величественные здания, которые она видела в школьных видеофильмах, только по нему не слонялись туристы. Когда они приехали сюда, в доме было сухо и чисто, но пусто. Ни горничных, ни повара, ни даже дворецкого. Завтрак привез мальчишка на микроавтобусе.

— Большой дом, — промолвила она наконец.

Гунтарсон рассмеялся, и извернулся в кресле, чтобы посмотреть на нее.

— Хочешь его исследовать? Я на втором этаже видел рыцарские доспехи!

Ей нравилось, когда он смеялся. Это был чистосердечный, глубокий, грудной смех. Ей хотелось бы снова его рассмешить, но она не могла придумать, как.

— Здесь никого нет, кроме нас, — сказала она.

— Не-а. Мы можем отправиться на разведку, и обыскать каждый ящик в доме, и нас никто не остановит.

Мысль о том, как много здесь комнат, смущала ее. Комнат, которым сотни лет. Это значило — так много людей, живших в них, чем-то в них занимавшихся. И ухитрявшихся не заблудиться среди них…

— Давай останемся здесь.

Он пожал плечами, и согласился:

— Мы же не хотим пропустить пресс-конференцию. Она, должно быть, уже почти закончилась, репортаж будет в следующем выпуске новостей. Спорим, твои мама и папа слегка нервничают?

— Мой папа ничего никогда не боится.

— Я бы боялся.

Элла обернулась, и с нежностью взглянула на него. Ни один мужчина прежде не разговаривал с ней начистоту: ее учителя, отец, дядя Роберт — все они отделывались дежурными фразами. Никто не считал, что она стоит тех усилий, которых требует честность.

— Я боялась, — призналась она. — Тем вечером, на телевидении, я чуть не обделалась.

Гунтарсон захохотал.

— Ты — что?! Я думал, ты — само совершенство, и вдруг такие слова!

— А почему ты думал, что я — совершенство?

Он опять расхохотался, теперь при виде её удивленного лица.

— Потому, что ты так выглядишь, — он поддразнивал ее.

— Я вовсе не совершенство, — серьезно возразила она. — Ты меня совсем не знаешь…

— Ты просто обязана быть совершенством, иначе ты не могла бы парить. Тебя бы тянули вниз грехи. А что до телекамер — их не стоило бояться. Это моя вина, я должен был тебя получше поддержать. Прости! В следующий раз от меня будет больше пользы.

Он смеялся, он был с ней откровенен, он сказал, что считает ее совершенством! И они остались вдвоем в целом доме. Элла подумала, что это и есть настоящее счастье. И она все что угодно сделает, только бы он тоже чувствовал себя счастливым.

— Потому что следующий раз обязательно будет, — продолжал он, — и не один. Я хочу, чтобы было много фильмов, и чтобы их показали всему миру. Фильмов о том, как ты левитируешь, как из ниоткуда появляются предметы. Мы все это будем подробно записывать, чтобы показать этим узколобым ученым твои силы. Психокинетические возможности. Тогда никто не сможет отрицать их существование.

— Если ты этого хочешь… Знаешь, я не стану делать это ни для кого больше. Ни для этого доктора, которого нанял мой папа. Ни на этих ток-шоу. Я буду делать это только для тебя.

Гунтарсон отложил газету, и чуть подался вперед, внимательно глядя на Эллу.

— Если ты действительно так боишься, нам придется что-нибудь с этим сделать.

— Тебя я не боюсь.

— Вот и хорошо. Я польщен, — теперь он ее не дразнил. — Но никому не будет до тебя дела, если ты не сможешь демонстрировать свои способности перед множеством людей. Не только передо мной. Я всегда буду рядом с тобой, если только ты этого хочешь.

Элла кивнула. Этого-то она и хотела.

— Но я хочу, чтобы ты и с другими людьми вела себя естественно, была самой собой. Тебя это пугает?

— Не знаю…

— Тебя когда-нибудь гипнотизировали? Ты знаешь, что такое гипноз? Я не имею в виду то, что проделывают фокусники по телевизору. Не такую ерунду. Настоящий гипноз.

— Меня никто не гипнотизировал, — встревоженно выговорила она. — Это не то, из-за чего я левелтирую .

— А я и не об этом говорил…

— Моя подруга, ну, девочка из моего класса, Флора… ее брат видел гипнотизера, когда был в ночном клубе «Ритци» в Бристоле. Он говорил, что там одну женщину загипнотизировали, и она ела луковицу, а думала, что это яблоко, и…

— Я не это имел в виду, — Гунтарсон улыбнулся: разговорить Эллу было очень трудно, дело подвигалось медленно, но кажется, ему удается постепенно завоевывать ее доверие. Он еще никогда не слышал, чтобы она произнесла столько слов за один раз. — Я не буду заставлять тебя есть лук.

— Ты собираешься меня загипнотизировать?

— Только если ты сама захочешь.

— А ты умеешь?

— Да, и неплохо. Я в университете все время этим занимался. Гипноз не заставляет тебя потерять контроль над собой, наоборот — помогает его обрести. Он делает твое мышление сильнее.

Элла неуверенно глядела на него.

— Я позабочусь о том, чтобы ты была в полной безопасности.

Это было все, что она хотела услышать.

— Я хочу, чтобы ты меня загипнотизировал, — просто сказала она.

 

Глава 20

— Все, что я собираюсь сделать, — говорил Гунтарсон, — это помочь тебе расслабиться. Не будет никаких странных ощущений, ты не потеряешь сознание — ничего такого. Ты будешь помнить все, что я тебе говорю, и все, что будет происходить. — Он убрал ногу с подлокотника, и сел на ковер. — Иди, и сядь напротив меня. Садись по-турецки, так тебе будет удобнее.

На Элле была «левая» футболка с логотипом «Хард-рок Кафе» поверх свободных джинсов. Она подобрала ноги под себя и сложила руки. Их лица разделяли не больше двух футов пространства.

Гунтарсон нажал кнопку на пульте, выключая телевизор. Он говорил очень мягко, отчетливо произнося каждое слово.

— Когда расслабляешься, лучше замечаешь то, что происходит вокруг. Звуки слышатся яснее. Мысли делаются прозрачнее. Все становится проще, и ощущается сильнее. Я смотрю тебе в глаза.

Ты — смотришь в мои. Ты различаешь каждый звук в каждом слове. Каждый звук чист, как вода…

Элла слышала шум дождя по стеклу. Капли, бьющие по гравию дорожки. Где-то в доме, на другом этаже, громко тикали большие часы.

— Дыши медленно и глубоко. Ты чувствуешь слабый холодок воздуха, когда он струится в твои ноздри. Почувствуй, как наполняются легкие. Это кислород. Каждый вдох питает твое тело. Задержи дыхание, а теперь медленно выдохни через рот. Все напряжение выходит вместе с этим выдохом. Твои плечи опускаются. Скованность, которая заставляла поднимать их, покидает тебя. Когда снова вдохнешь, выпрями спину. Теперь почувствуй, как наливаются силой мышцы. Сила, контроль и покой. Так ты должна себя чувствовать. Расслабленной и сильной. Расслабленность и контроль… Непохоже, что я тебя гипнотизирую, правда?

— Ты же еще не начал.

— Я уже закончил. Это все, что я собирался сделать. Твое мышление очень восприимчиво, Элла. У тебя сильная воля. Она легко повинуется, если приказы не несут в себе зла.

— А ты собираешься типа хлопнуть в ладоши, или еще что, когда надо будет очнуться?

— Мы сейчас в состоянии релаксации. Когда надо будет остановиться, я просто скажу тебе об этом. А сейчас я только хочу, чтобы ты вдыхала, с каждым вдохом освежая каждую частичку своих легких. А когда будешь готова, почувствуй, как все тревоги и страхи уплывают прочь.

Он откинулся назад, одной ладонью опираясь о пол перед собой. Ее глаза по-прежнему смотрели прямо на него, но внимание было сосредоточено на каждом вдохе. Гунтарсон тоже расслабился. Ее чистый неподвижный взгляд был как зеркало, возвращающее ему полученную гипнотическую энергию. Он так ясно видел детали ее лица, будто каждый волосок ее бровей был нарисован отдельным штрихом кисти.

Она казалась нереальной, как скульптура, вылепленная из плоти. Он мимолетно удивился, что не испытывает к ней никаких эротических чувств.

Угол зрения изменился: ему показалось, что она теперь смотрит на него чуточку сверху вниз. Гунтарсон прервал зрительный контакт, и увидел, что колени и ступни Эллы поднялись на три или четыре дюйма от пола.

— Элла, ты чувствуешь, что паришь?

Она сосредоточенно делала долгие, размеренные вдохи. Несколько минут Гунтарсон наблюдал, как ее тело парит, невесомое и неподвижное. Выражение предельной концентрации на ее лице смягчила слабая улыбка.

Что поддерживает ее в воздухе? Гунтарсон искал признаков усилий, но не обнаружил и тени напряжения. Ее силуэт ясно вырисовывался перед ним, никакой смутности или искажения. Он осторожно провел рукой между ее телом и полом. Волосы и складки одежды ниспадали, как обычно, будто на них продолжало действовать земное притяжение. Ковер под ней не был примят. Казалось, Элла просто забыла, что ей полагается оставаться на земле.

Но выше она тоже не поднималась, совершенно уравновешенная, со скрещенными ногами, не покачиваясь, не поворачиваясь, и никуда не смещаясь.

Его собственное тело напряглось, когда он представил себе, что тоже вдруг стал достаточно легок, чтобы подняться в воздух. Пальцы рук и ног зарылись в шерстяной ворс. Мускулы предплечий задрожали. Он не взлетел.

— Ты понимаешь, как это делаешь? — спросил он. — Ты можешь меня научить?

Элла молча парила перед ним.

— Ладно. Я понимаю, — прошептал он. — Ты такая родилась. Я — нет. Но я ведь тебе помогаю, правда? У тебя больше сил, чем у меня. Я — усилитель твоих способностей. Мы им еще покажем! Таким, как мой отец, — людям, которые считают, что все это просто фокусы-покусы. На этот раз мы им покажем!.. Знаешь, о чем ты мне напоминаешь? О месте, которое называется Сноуфлейк. «Снежинка»… забавное название для города, да? Моя мама однажды ездила туда. А потом она рассказывала мне, что Сноуфлейк изменил ее жизнь, и стал причиной моего рождения. А еще он был причиной того, что моя мама так заинтересовалась энергетическим потенциалом кристаллов: ведь снежинки — это кристаллы. Маленькие кристаллики, замерзшая вода. Кристаллы обладают совершенно невероятной внутренней энергией, они почти разумны. Я показывал тебе мой горный хрусталь. Я всегда ношу его с собой, всегда, и никто не знает о нем, кроме тебя…

Моя мама… Ее звали Рут. Хочешь, я расскажу тебе про Сноуфлейк? Это было давно, давным-давно. Около 1971 года. Мои родители к этому времени были женаты лет пять, или около того, и моей маме стало скучно. У нее была работа — художник-график, или нечто подобное в оформительском агентстве. Это было в Виннипеге, где я родился. А мой отец… теперь я могу тебе сказать — я совершенно не люблю своего отца, так что он в этой истории выступает совсем в неприглядной роли… Мой отец был инженером-конструктором. Исландец. Гунтар Эйнарссон. Он заставил меня выучить исландский. Теперь он живет в Лондоне, со своей уродкой-подружкой — или по крайней мере жил, когда я в последний раз с ним разговаривал, а это было около шести лет назад. На совершеннолетие, когда мне исполнился двадцать один год, он подарил мне квартиру в Бейсуотере, где я до сих пор живу, и долю в своей компании, на 200 000 фунтов акций, которые я сразу же продал. Деньги у меня, конечно, сохранились, лежат в оффшорных облигациях, и так далее… Они помогли мне закончить учебу и получить степень. Но смысл не в этом. Больше я с моим отцом никак не был связан. Я не звонил ему, чтобы попросить денег, не получал от него содержания. Как следствие, я не собирался больше быть его сыном. Что вполне меня устраивало… Но я не о том тебе хочу рассказать. Тебе надо услышать про Сноуфлейк.

Элла парила, молчаливая и отстраненная. Ничто не показывало, что она его слышит.

— Сноуфлейк был тем местом, куда моя мама однажды отправилась, чтобы обрести себя. У нее была карта всех окрестностей Виннипега. Там есть озера, есть одна рыбацкая деревушка под названием Рейкьявик, примерно в 220 километрах от их городского дома. В этой деревушке у них была хижина — думаю, просто потому, что мой отец был родом из Рейкьявика, который в Исландии, и ему это казалось славной шуткой. Мы на денек сгоняем в Рейкьявик — ха-ха! Я слышал это от него, наверно, с тысячу раз. Что ж, эта шутка обернулась против него, потому что именно в Рейкьявике мама, в конце концов, стала жить со своим любовником.

Сноуфлейк совсем в другом месте — на границе с Соединенными Штатами. Недалеко от Кристал-сити. Там рядом ещё есть Черепашья гора и Лебединое озеро. Моя мама там никогда не бывала. Она из еврейской семьи, у них не было машины, потому что пока она росла, семья была не очень-то богата. Вся их собственность находилась в Германии. Они уехали в 1933 году, и там остались её многие родственники. Дедушка и бабушка мамы со стороны ее отца, их братья и сестры, их дети — все они погибли во время Холокоста, в лагерях. Мама не однажды говаривала мне: «Мы были бедны, зато выжили». Почти всё, что семья зарабатывала в пятидесятые, они откладывали. Копили, чтобы уехать. Но когда денег стало достаточно на билеты для всей семьи, и они были готовы сняться с якоря, все вместе, и попытать счастья в «земле обетованной», тут-то как раз мама и встретила моего отца. Они полюбили друг друга. Ее карьера в это время сдвинулась с мертвой точки, а он только начинал в строительной индустрии. Они не захотели все это бросить. В любом случае, они не могли пожениться и пристроиться к остальным, потому что отец не был евреем. Он был христианин-лютеранин, так же как и я — номинально. Этого ты обо мне не знала, правда? — что по рождению я еврей. Сын матери-еврейки всегда считается полноправным евреем. Но я не получил еврейского воспитания, так что я бы назвал себя полуевреем. Понимаешь?

Сноуфлейк… наконец я добрался и до Сноуфлейка. Моей маме надоели бесконечные разговоры о политике в строительной индустрии, вся эта подковерная борьба, чепуха, которой только и жил мой отец. Первые несколько лет это воспринималось нормально, но чем дальше, тем больше нарастала рутина. Мама была женщиной с потрясающим воображением. Ей нужны были новые впечатления, новые горизонты. Она думала, что найдет отдушину в детях, но отец был против. Категорически. Он всегда говорил мне, что никогда на самом деле не хотел сына. Да и дочь тоже. Никакого желания к продолжению рода. Дети означали беспокойство, проблемы и расходы. Что довольно справедливо, если говоришь то, что чувствуешь, и не лицемеришь. Я, кстати, чувствую так же. Разница только в том, что у меня нет детей…

Сноуфлейк был первым местом, которое мама попыталась нарисовать в воображении. Она не собиралась заводить детей, она сделала в своей профессии все, что могла, она была замужем за человеком, которого когда-то очень любила — но теперь он только тянул ее назад. Она хотела настоящую семью — меня, она хотела меня! — а он не соглашался; она говорила: «Давай уедем куда-нибудь, в Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Лондон, куда угодно, лишь бы это был не Виннипег» — но на это он тоже не соглашался. Развивал свою драгоценную фирму, видишь ли!

Сноуфлейк стал для нее символом. Это крошечное названьице на карте, оно интриговало ее, предполагало нечто парящее, хрупкое, ждущее, чтобы его поймали и удержали — пусть на одно мгновение. Оно будоражило ее воображение. Поэтому она попыталась представить мысленно его облик. Она только начала учиться медитации — вспомни, это были поздние шестидесятые, начало семидесятых — и вот она села, скрестив ноги, и стала медитировать на это слово, Сноуфлейк. Рисовать его мысленно.

Сноуфлейк расположен в двух, не знаю, может, трех часах езды от Виннипега. К этому времени у каждого из родителей было по своей машине. Так что в один прекрасный день мама взяла и поехала в Сноуфлейк. Это был прыжок в неизвестность — отправиться в разведку, одной. Но она решилась. И в этом-то все дело.

Сноуфлейк оказался точь-в-точь таким, каким она его представляла. Улицы, дома, люди. Не просто общий вид этого места — о нем, думаю, можно было догадаться. Отдельные дома. Вывески в витринах магазинов. Флаги над дверьми. Деревья. Она рассказывала мне, что зашла в ресторан выпить чашку кофе — в ресторан, который она рисовала мысленно, — села за столик, который оказался там, где она представляла, и у официантки, подошедшей обслужить ее, оказалось лицо из ее медитации. Это было, как если бы мама создала в собственной голове весь город целиком, и вызвала его к жизни в реальности.

Она пыталась рассказать о Сноуфлейке отцу, но это оказалось пустой тратой времени. Он решил, что у нее взыграли гормоны, или от чрезмерного увлечения медитацией поехала крыша. После этого он велел ей прекратить медитировать, чего она, конечно не сделала. Она просто попробовала тот же эксперимент с другим городком, Нотр-Дам де Лурд. Такое место действительно существует, это в Манитобе. И мама представила его себе до мельчайших подробностей. Сады возле коттеджей, лица детей. Как падает свет на гору Пембина. Она старалась как можно более живо вообразить это. И оказалась права — в каждой детали.

Она была экстрасенсом, Элла. Совсем другого типа, чем ты, потому что обладала очень развитыми интуицией и интеллектом. И она не могла понять, почему никто не верит ей, и не проявляет к этому интереса. Тогда она решила самостоятельно изучить все, что относилось к области таинственного, стала выписывать книги и журналы, каждый день ходила в библиотеку. До тех пор, пока отец всерьез этим не обеспокоился. Экстрасенсорика для него была — пустой звук. С ее помощью невозможно было ничего построить. Он начал думать, что мама сходит с ума, а это могло бы повредить репутации фирмы. Он стал бы не просто директором-распорядителем, а директором-распорядителем, женатым на сумасшедшей.

Отец посоветовался с друзьями — если ты можешь поверить в то, что у него были друзья, — и они сказали: «Ну, всё ведь очевидно, правда? Ей просто хочется детей, как и любой женщине. Все ясно». Думаю, они еще обронили пару намеков, таких, чисто мужских, вроде того, что Рут каждый день уезжает из города, рассказывает эту странную историю про то, что якобы посещает места из своих фантазий… «Ты уверен, Гунтар, что у нее не завелся дружок? Точно уверен? А ты достаточно стараешься, чтобы быть уверенным, что ей не нужен приятель?»

Вот так благодаря Сноуфлейку появился я.

Отец сказал мне однажды, что он, вероятно, тоже захотел бы детей — когда-нибудь потом, но не раньше, чем его фирма достигла бы определенной ступени развития, и ей больше ничего не угрожало. Годам к пятидесяти. Когда маме тоже стукнуло бы пятьдесят. Другими словами, он намекнул, что женился не вовремя, и не на той женщине.

Все время беременности мама запоем читала книги о религии, Библию, Каббалу, Коран, работы по оккультизму и паранормальным явлениям. Все, что могла достать. Она говорила, что и в больницу так отправилась — уже со схватками, но с книжкой в руке. Пытаясь одновременно рожать и читать.

А потом она завела любовника. Конечно, в то время, когда отец ее подозревал, об этом еще и речи не было. Но когда мне исполнилось три месяца, она стала спать с человеком, с которым они вместе работали в агентстве. И, конечно, отец ничего не заподозрил. Мама рассказала мне — она вообще почти ничего от меня не скрывала, — что она занималась сексом с этим мужчиной не потому, что считала его привлекательным, а потому что он находил привлекательной ее. Даже после ее беременности, и всего прочего, — он по-прежнему хотел спать с ней.

Когда я был еще совсем маленький, у нее начался более серьезный роман, с мужчиной из Рейкьявика. Это был мастер-лодочник из Миннесоты, по имени Кларенс. Сколько себя помню в детстве, Кларенс всегда был где-то рядом. Отец, узнав об этом, воспринял все очень спокойно — возможно, потому что сам много лет проделывал то же самое. Не знаю, говорили ли родители об этом когда-нибудь. Это был своего рода молчаливый договор. Я рос, поводя половину жизни на берегу озера Манитоба.

Произошло и кое-что, еще более важное. Мама посмотрела телепрограмму, которая до крайности возбудила ее экстрасенсорное сознание. Там показали парня, который силой мысли гнул ложки. Он прикасался к ложке, и она сгибалась. Он подначивал зрителей самим попробовать сделать так же.

У моей мамы это получалось. Здорово получалось! Это было потрясающе! Она могла сесть, поглаживая ручку ложки, и минут через пять металл делался как пластилин. Если она продолжала поглаживание — кончик отваливался. Я пытался это повторить, когда стал постарше. Пытался снова и снова… Мама всегда говорила, что, поскольку я еще ребенок, для меня это будет в два раза легче. Может, у меня был какой-то ментальный блок; может, у меня от рождения было маловато способностей, но мне не удалось согнуть ложку ни разу за всю жизнь.

Хотя мысли ее прочесть я мог. Когда этот парень в телевизоре телепатически сосредоточивался на каком-нибудь образе, она улавливала картинку, едва заглянув в его глаза. Она говорила мне, что к тому времени уже могла улавливать мои мысли, но сперва думала, что это материнская особенность — то, что получается у всех женщин со своими детьми. Она начала практиковаться. Это мама разработала такую технику, которая позволяла передавать слово в мой мозг, выкрикивая его кораблю с берега — ту самую, которую я показал тебе, Элла. И я обнаружил, что могу делать это в ответ, но только с ней. Пару раз мне удавалось получать телепатические сообщения от других людей, особенно если я погружал их в состояние гипноза. Этому тоже она меня научила. Но до встречи с гобой, Элла, не было никого, кто мог бы прочесть мои мысли так, как это делала моя мама.

Кларенс, думаю, просто примирился с этим. Для него это было чересчур странно — все эти разговоры про ауру, и попытки передвигать силой мысли предметы. Но он не был против… а вот отец — тот просто все это ненавидел. Ненавидел! А я ненавидел его за то, что он это ненавидит. Я обвинял его в том, что именно его гены блокируют мои способности, так я думал. Мой дар экстрасенса так никогда всерьез и не развился, и наверняка причина — в генеалогии, а если так, то дело именно в его генеалогии.

Более того, иногда казалось, что у меня отрицательный энергетический заряд. Порой я просто высасывал силы у мамы. Однажды я зашел в ее комнату в хижине, забрел просто так, мне тогда было около девяти лет. Мама медитировала, концентрируясь на горящей свече. Она, должно быть, уже очень давно медитировала: помню, свеча догорела почти до конца. И я испугался за нее. А может, мне просто хотелось внимания… в общем, я вошел, и свеча погасла, как будто я ее потушил. Это точно был не сквозняк — ее не задуло. Она просто погасла, и все.

Мама была в гневе. В ярости. Я чувствовал себя ужасно: я бездарь, я разрушил то, что она делала, она не желает меня видеть! На полу лежали спички, я рванулся к ним, и попытался снова зажечь свечу. Каким-то образом я ухитрился одновременно поджечь покрывало на кровати. Чуть не спалил весь дом. Мама была так рассержена… Больше из-за того, думаю, что я нарушил ее медитацию своими негативными вибрациями, чем реальным уроном, который я нанес.

Питер умолк, безучастно глядя на Эллу. Она все так же парила перед ним, сложив руки на коленях, будто замкнувшись, погрузившись в сокровенную молитву.

— Моя мама умерла, — выговорил он наконец. — Я тебе не говорил. Она умерла… Не знаю, зачем я вообще рассказываю тебе об этом. Не уверен, что хочу, чтобы ты это знала. Наверно, лучше, если ты всё забудешь. Ты скоро проснешься, Элла, и в твоих мыслях не останется ни следа этой истории. В любом случае, для тебя она ничего не значит. Она не имеет значения. Для нас с тобой.

Элла беззвучно опустилась. Гунтарсон смотрел на нее еще несколько минут, прислушиваясь к ее мягкому медленному дыханию. Ее улыбка была лучистой, в буквальном смысле слова — лицо сияло, будто она пробежалась по морозу. Из-за этого сияния отчетливее стали впадины под глазами и на щеках. Глядя на нее, Гунтарсон впервые задумался о том, какая она худенькая — неудивительно, что при возможности может съесть тройную порцию за завтраком.

— Элла! Элла, ты была и есть в состоянии глубокого покоя. Ты полностью расслаблена. Я хочу, чтобы теперь ты снова начала двигаться. Разомни руки и ноги, вот так. Ты будешь чувствовать себя совершенно обычно, только хорошо отдохнувшей. И очень сильной. И контролирующей себя. Теперь ты не будешь бояться разных ситуаций. Твоя сила останется с тобой. Теперь можешь говорить и делать все, что хочешь.

Элла поднялась на ноги, моргнула, глядя на него, и подошла к окну.

— Я слушала дождь. Странно, как много можно услышать, если по-настоящему постараешься.

— Что ты слышала? Какой-нибудь голос?

— Нет, глупенький! Дождь же не умеет разговаривать! — она запнулась, и обернулась — на нее накатила первая волна обычных страхов. Она только что назвала взрослого мужчину «глупеньким»!

Все оказалось в порядке. Он улыбался. Будь на его месте мистер Мак-Налти, тот бы лопнул от злости. А Питер — совсем другой.

— Так что ты слышала? — повторил он.

— Всплески. Было так, будто я могу нарисовать, где каждая капелька ударяется об окна. Я даже слышала, как они стекают по стеклу.

— Ты очень хорошо поддаешься гипнозу.

— Правда? Честно?

— У тебя потрясающий разум, способный к сверхконцентрации. В некотором отношении, очень важном отношении, ты способней, чем я.

Элла покачала головой. Она знала, что он не прав. Но как замечательно было услышать это от него!