Вскоре, после одного из приемов у Шрайберов, Кентукки Клейборну удалось превратить неприязнь, которую миссис Харрис питала к нему, в сильное и неумирающее чувство.
Он явился на прием, одетый, по обыкновению, в нестиранные синие джинсы, ковбойские сапоги и излишне пахучую кожаную куртку, но на этот раз он пришел на час раньше назначенного времени. Причин тому было две: во-первых, он решил успеть прибыть до того момента, когда напитки станут разносить принятыми в обществе порциями, а во-вторых, он хотел подстроить свою гитару под рояль Шрайберов – мистер Шрайбер ожидал важных гостей, больших боссов с телевидения и из киносети, и ему удалось уговорить Кентукки спеть гостям после ужина.
Кентукки был человеком устоявшихся привычек – он пил кукурузное виски, причем почти не имел обыкновения закусывать. Опрокинув четвертый тамблер доброго бурбона, – а наливал он их до краев, – Кентукки взял несколько аккордов, проверяя настройку, и завел балладу о любви и смерти в войне Хэтфильдов с Мак-Коями. На середине песни он поднял взгляд и увидал мальчика, с интересом слушающего песню и разглядывающего певца.
Кентукки на миг прервал пение в том месте, где целая компания Хэтфильдов полегла под пулями Мак-Коев, чтобы велеть:
– Брысь отсюдова, парень!
Генри, скорее удивленный, чем обиженный, возразил:
– Чего это? Послушать нельзя, что ли?
– То, что я велел тебе убираться, парень, вот чего! – и, распознав наконец знакомую речь, Кентукки добавил: – Ба, да это, кажись, англичашка, по речи-то! Парень, ты что, англичашка?
Генри знал это слово, знал, что оно относится к нему и гордился этим. Взглянув Кентукки Клейборну прямо в глаза, он ответил:
– Да, черт возьми, – а вам-то что?
– Мне что? – повторил Кентукки Клейборн с той как бы добродушной интонацией, которую Генри слишком хорошо знал по жизни у Гассетов. – Мне что? А то, что если я ненавижу какую болтовню больше, чем язык ниггеров, так это язык англичашек. И если я кого и ненавижу больше, чем самих ниггеров, так это только англичашек! Короче, я сказал – брысь, парень! – и он дал Генри такую оплеуху, что тот чуть не упал и инстинктивно, как делал это у Гассетов, взвыл – а Кентукки так же инстинктивно, чтобы заглушить крик мальчика, заголосил новый куплет, в котором теперь уже обуреваемые жаждой мести Хэтфильды расправлялись с Мак-Коями.
Миссис Харрис в это время в буфетной раскладывала канапе по подносам, и она не поверила своим ушам, услыхав всё это – ей на миг почудилось, что она вновь оказалась у себя на Виллис-Гарденс, пьет чай и слушает радио с миссис Баттерфильд, потому что раздавшиеся звуки – кошачье завывание Кентукки Клейборна, затем глухой удар, детский крик и усилившееся пение – звучали слишком знакомо. Потом она вспомнила, где находится, и рванулась в музыкальный салон, где обнаружила плачущего Генри с покрасневшей щекой, и смеющегося Кентукки Клейборна, бренчащего на гитаре.
Увидев миссис Харрис, Кентукки перестал дергать струны и сообщил:
– Я велел щенку убираться, но у него пробки в ушах, пришлось одну выбить. Убери-ка его отсюда, живо! Я репетирую.
– Да чтоб тебе пусто было! – взорвалась миссис Харрис. – Как же у тебя, мерзавца, рука на беззащитного ребенка поднялась-то?! Вот только тронь его еще раз – я тебе все глаза выцарапаю!
Кентукки холодно, хищно улыбнулся своей знаменитой эстрадной улыбкой и взял гитару за гриф обеими руками.
– Черт возьми, – да этот дом прям кишит англичашками! А я только что сказал парню, что если я и ненавижу кого больше, чем ниггеров, так это англичашек. А ну, пшла отсюда, пока я гитару о твою башку не сломал!
Миссис Харрис не была трусихой, но не была она и дурой. За свою жизнь она повидала достаточно пьяных, хулиганов и плохих актеров, и знала, когда перед ней действительно опасный тип. Поэтому она, повинуясь не столько Клейборну, сколько голосу рассудка, взяла Генри за руку и вышла.
Оказавшись в безопасности на половине прислуги, она успокоила Генри, умыла ему лицо холодной водой и сказала:
– Ну полно, полно, золотко, забудь про этого мерзавца. А уж Ада Харрис такого не забывает. Может, через месяц, а может, и через год, но он свое получит, будь уверен! Ударить беззащитного ребенка за то только, что он англичанин!…
Если бы миссис Харрис вела дневник, в котором отмечала бы каждую свою вендетту, можно было бы видеть, что никто, попавший в ее черный список, не остался безнаказанным. Кентукки Клейборн только что внес себя в этот список, потому что совершил, с точки зрения миссис Харрис, непрощаемый грех – и он должен был поплатиться за это, когда-нибудь и где-нибудь. Его песенка была, считайте, спета.