Разум миссис Харрис так ужасно подвел ее, заставив поверить, что Кентукки Клейборн примет потерянное чадо в распростертые объятия и немедленно переменится к лучшему – будет впредь источником добра и света; – но теперь разум был милосерден к ней и как бы выключился. Он позволил ей дойти до своей комнаты, переодеться в ночную рубашку и лечь в постель – а затем наступило оцепенение, не давая ей думать о происшедшем. Иначе она вряд ли перенесла бы унижение и крушение надежд на хорошую жизнь для мальчика. Она лежала, не смыкая глаз – но просто смотрела в потолок, ничего не видя, не слыша и не говоря.

Найдя ее в таком состоянии, миссис Баттерфильд завопила так, что миссис Шрайбер бегом примчалась на кухню.

– Что-то страшное стряслось с Адой, мадам! – выговорила толстуха, когда хозяйка смогла немного успокоить ее. – Что-то ужасное! Она лежит, словно бы и не живая почти, и не говорит ничего!

Миссис Шрайбер посмотрела на закрытую одеялами фигурку в постели – сейчас, когда неукротимый дух не осенял ее, она казалась совсем маленькой и хрупкой, – дважды безуспешно попыталась привести ее в чувство, а когда ничего не вышло, кинулась за мужем и позвонила своему врачу.

Доктор Джонс прибыл, поколдовал немного и вышел к Шрайберам.

– Эта женщина перенесла тяжелый шок, – сообщил он. – Вам что-нибудь об этом известно?

– Уж кому-кому… – пробормотал мистер Шрайбер и изложил доктору случившееся, особенно подробно описав поведение недостойного папаши.

– Понятно, – кивнул врач. – Н-ну что же, придется просто подождать. Иногда вот таким образом природа помогает нам сносить непереносимое. Впрочем, по-моему, у нее неплохой запас жизненных сил, и я полагаю, вскоре она начнет понемногу выходить из этого состояния.

Однако прошла целая неделя прежде, чем окутавший миссис Харрис туман начал рассеиваться. А помощь в этом пришла с несколько неожиданной стороны.

Шрайберы уже едва могли выносить ожидание, поскольку за время болезни миссис Харрис случилось нечто важное – нечто такое, что, как они были уверены, быстро улучшит состояние больной; вот только сначала надо было привести ее в себя, чтобы она могла услышать и понять новости.

А началось все с телефонного звонка в один прекрасный день перед обедом. Трубку сняла миссис Шрайбер; мистер Шрайбер тоже был дома – его офис был не очень далеко от дома, и он обычно приходил к обеду. Звонил мужчина – явный британец с прекрасными манерами.

– Прошу прощения, – сказал звонивший, – могу ли я попросить к аппарату миссис Аду Харрис?

– О Господи! Боюсь, не получится, – отвечала миссис Шрайбер. – Видите ли, она больна. Простите, а кто ее спрашивает?

– О Господи! – эхом отозвался мужской голос. – Вы говорите, больна?… Это Бэйсуотер, Джон Бэйсуотер из Бэйсуотера, Лондон. Надеюсь, ничего опасного?

– Это какой-то Бэйсуотер спрашивает миссис Харрис, – пояснила миссис Шрайбер мужу, прикрыв рукой трубку, а в трубку сказала: – Простите, вы ее друг?

– Я полагаю, что могу так назвать себя, – отвечал мистер Бэйсуотер. – Она просила позвонить ей, когда я буду в Нью-Йорке. Думаю, известие о ее болезни встревожит моего нанимателя, маркиза де Шассань – посла Франции. Я его личный шофер.

Миссис Шрайбер вспомнила собеседника и, опять прикрыв трубку, пересказала все супругу.

– Так пусть зайдет, – кивнул мистер Шрайбер. – Вреда от того не будет, а то еще и на пользу пойдет, заранее не скажешь. Проси.

Двадцать минут спустя мистер Бэйсуотер в элегантной габардиновой униформе, с фуражкой на отлете, появился на пороге Шрайберов и был немедля препровожден в комнату болящей. Миссис Баттерфильд, с самого начала болезни подруги почти непрерывно всхлипывающая, следовала за ним.

Миссис Харрис к этому времени могла сама есть – пила чай и ела хлеб с маслом или печенье, как будто не замечая того, что делает и явно даже не узнавая окружающих.

А мистера Бэйсуотера привела в Нью-Йорк серьезная озабоченность: уже несколько дней в мягком гуле двигателя "роллс-ройса" ему слышался какой-то странный шум; нечуткое постороннее ухо могло бы и не заметить его, но для мистера Бэйсуотера он звучал как гром в летнюю грозу и буквально приводил в исступление. Для него была невыносима самая мысль о том, что что-то может случиться с "роллсом" – да еще с тем, который он имел честь и удовольствие лично выбрать и опробовать!

Все его умение, многолетний опыт и инстинкты шофера Божьей милостью не позволили ему самому отыскать причину или хотя бы место неполадки, и оттого не было ему покоя. Поэтому он и пригнал машину в Нью-Йорк для более тщательного осмотра, с разборкой на сервисной станции "Роллс-Ройс". Он только что поставил лимузин в их гараж и надеялся, что беседа с миссис Харрис отвлечет его от мыслей о своей некомпетентности.

Но сейчас, когда он увидел бледный призрак, оставшийся от крепенькой бодрой женщины, увидел, как посерели и втянулись некогда румяные щечки-яблочки, как затуманились прежде веселые бойкие глазки, – все мысли о злополучных шумах в двигателе мгновенно оставили его, и впервые за много лет он ощутил необычную боль в сердце. Подойдя к постели, он осторожно присел и, явно сразу позабыв о присутствии Шрайберов и миссис Баттерфильд, взял руку больной в свою и проговорил, сбиваясь, как обычно от волнения, на кокнийский говорок:

– Ну, ну, Ада, что это такое? Не годится так-то. Что случилось, а?…

То ли знакомый выговор с проглатываемыми звуками, то ли что-то еще – что-то проникло сквозь окутавший миссис Харрис туман. Она приподняла голову и, увидев озабоченное лицо, вьющиеся седые волосы, почти патрицианский нос и тонкие губы, вымолвила слабым голосом:

– Привет, Джон. Каким ветром к нам?…

– Да я по работе, – ответил Бэйсуотер. – Вы сказали звонить вам, если буду в Нью-Йорке. Ну вот, я и приехал, а мне тут и говорят, что с вами неладно. Что случилось-то?

Услышав их беседу, все прочие бросились к больной.

– О Ада, слава Богу, тебе лучше! – кричала миссис Баттерфильд.

– Миссис Харрис, как чудесно! – восклицала миссис Шрайбер. – Ведь вам лучше, правда? Лучше? – а ее муж повторял:

– Миссис Харрис! Миссис Харрис! Послушайте! Послушайте, прошу вас! У нас для вас есть чудесные новости!…

Вид и голос мистера Бэйсуотера действительно помогли миссис Харрис придти в себя – она вспомнила замечательную поездку с ним из Вашингтона в Нью-Йорк и еще более замечательную остановку в знаменитом придорожном ресторане, где подавали такой восхитительный суп из моллюсков с картошкой, луком-пореем и сметаной – "новоанглийскую устричную похлебку". Было бы хорошо, если бы миссис Харрис удалось задержаться на этих приятных воспоминаниях на более долгое время, но крики остальных присутствующих вернули ее к пережитому фиаско. Она спрятала лицо в ладонях и воскликнула:

– Нет, нет! Уйдите! Я – я не могу никого видеть! Я глупая старуха, которая вечно суется не в свое дело и губит все, к чему притронется… Пожалуйста, уходите!…

Но мистер Шрайбер теперь так просто не ушел бы. Он протолкался к постели и взмахнул руками:

– Но вы не понимаете, миссис Харрис! Пока вы были… ну, пока вам нездоровилось, случилось нечто важное! Нечто замечательное! Мы – усыновляем Генри! Он теперь – наш! Он останется с нами, если вы не против. Вы знаете, что мы любим его, а он нас. У него будет хороший дом и все, чтобы он вырос хорошим человеком!

Миссис Харрис была еще слишком больна, чтобы понять всё, что говорил мистер Шрайбер, но уловила, что речь идет о Генри и что тон мистера Шрайбера радостный. Она отняла от лица ладони и уставилась на Шрайберов, походя сейчас на печальную обезьянку.

– Это все Генриетта, – объяснил мистер Шрайбер. – Она это придумала и прямо на следующий день я поймал Кентукки и поговорил с ним. Он, в общем, не такой уж скверный тип, когда узнаешь его получше. Ну, просто не любит он детей, что уж тут поделаешь. И вбил себе в голову, что если его поклонники узнают, что он в разводе и что у него есть сын – наполовину англичанин, то они от него отвернутся. Так что я сказал ему, что если он не против, мы с Генриеттой хотели бы взять мальчика к себе и воспитывать как своего сына…

– Он сказал, "старая стерва. Влезла не в свое дело", – сказал он. "Забирайте щенка и везите его обратно в Англию", – проговорила миссис Харрис. – О своем собственном сыне.

– Вы не поняли, – покачал головой мистер Шрайбер. – Он не будет нам мешать. Все получается как нельзя лучше для всех. Мальчик – американский гражданин и имеет право быть здесь. Кентукки – его законный отец, это засвидетельствовано в архивах ВВС. Мы написали в Англию, чтобы нам выслали его свидетельство о рождении. Проблем не будет – ведь Клейборн на правах отца может потребовать, чтобы сын был с ним. Юристы подготовят документы об усыновлении и мы их сразу же подпишем.

В этот раз миссис Харрис как будто поняла.

– Вы уверены? – спросила она. – С вами ему будет хорошо.

– Конечно, уверены! – воскликнул мистер Шрайбер, довольный, что до нее наконец дошло. – Говорю вам, этот тип был счастлив избавиться… то есть я хочу сказать, он был рад, что мальчик будет жить с нами.

Миссис Шрайбер поняла, что на первое время для миссис Харрис новостей было достаточно, подтолкнула мужа локтем и сказала:

– Мы расскажем все подробно попозже, Джоэль. Сейчас, вероятно, миссис Харрис хотела бы немного поговорить со своим другом.

Мистер Шрайбер – киномагнат, детектив и прокурор – проявил себя еще и послушным мужем.

– Конечно, конечно, – поспешно согласился он. – Мы вас оставляем…

Когда они вышли (миссис Баттерфильд тактично последовала за ними), мистер Бэйсуотер промолвил:

– Ну вот. Кажется, все устроилось?

Остатки черной волны разочарования нахлынули на миссис Харрис – слишком долго жила она в мире иллюзии и слишком резким и грубым было пробуждение к реальности, которое привело ее к болезни.

– Я все-таки дура, – вздохнула она. – Я влезла в чужие дела, я всем причинила только хлопоты и неприятности. И еще имела наглость утверждать, что мигом разыщу в Америке отца Генри. И что из этого вышло?…

Мистер Бэйсуотер потянулся, чтобы успокаивающе похлопать ее по руке и с удивлением обнаружил, что все еще держит ее ладонь, так что он просто слегка сжал ее руку и ответил:

– Полноте, Ада. Вы нашли ему не одного, а целых двух отцов за ту же цену – неплохой, по-моему, результат.

Тень улыбки мелькнула на лице миссис Харрис, но она не могла так вот сразу отбросить свою скорбь и чувство вины.

– Но ведь все могло кончиться и очень плохо, – возразила она, – если бы не миссис Шрайбер. Что бы тогда стало с мальчиком?…

– А что стало бы с ним, если бы не вы? – ответил мистер Бэйсуотер и улыбнулся ей.

Миссис Харрис улыбнулась в ответ

– Что привело вас в Нью-Йорк, Джон? – спросила она.

Мистер Бэйсуотер вспомнил о своих проблемах и даже вздрогнул. Потерев лоб, он озабоченно сказал:

– Это все мой "роллс". Там начался какой-то шум, а в чем дело, никак не найду. Я прям спятил… то есть, – поправился он, заметив, что опять сбился на кокни, – я хочу сказать, я потерял душевное равновесие, пытаясь найти причину. Уже целую неделю я пытаюсь определить ее, однако, увы, безрезультатно. Я теперь точно знаю, что дело не в коробке передач, не в глушителе и не в воздушном фильтре. Я перебрал задний мост, и ничего не нашел. Проверил всю гидравлику, разобрал двигатель. Головка распределителя не виновата, и с водяным насосом все в порядке. Иногда, бывает, слегка пощелкивает ремень вентилятора, но в данном случае он не при чем.

– А что за звук? – поинтересовалась миссис Харрис, лишний раз доказывая, что она была из тех женщин, которые способны показать интерес и к мужским проблемам.

– Н-ну… это не стук и не щелчки, и я бы не назвал это ни побрякиванием, ни скребущим звуком, ни скрипом, ни писком, ни треском, – объяснил мистер Бэйсуотер, – но звук есть, я его все время слышу. А ничего подобного в "роллс-ройсе" быть слышно не должно – во всяком случае в моем "роллс-ройсе". Это как будто где-то под сиденьем, но не совсем, а как бы позади; и признаюсь, это буквально сводит меня с ума. Словно бы Всевышний говорит мне – "ты впал в гордыню, утверждая, что твой автомобиль совершенен; так вот, я тебе покажу твое "совершенство"! Ну-ка, сможешь ли ты с этим разобраться, мистер зазнайка?…" Вы понимаете – не то чтобы я в самом деле был таким уж гордецом и зазнайкой, просто я по-настоящему люблю "роллс-ройсы". Я в жизни не любил ничего другого. Всю свою жизнь я мечтал найти действительно совершенный "роллс-ройс", и эта машина была совершенством – до недавних пор.

Пожилой шофер был так очевидно расстроен, что миссис Харрис даже позабыла на время о своих горестях и попыталась найти что-то, что могло бы утешить его – как он только что утешил ее. Было что-то… какое-то давнее воспоминание… да!

– Несколько лет назад, – сказала она, – я ходила убираться к одной даме. Такая была типичная богатая стерва… Так вот у нее тоже был "роллс-ройс", и вот как-то раз, помню, она говорит своему шоферу – "Джеймс, в машине, позади, что-то дребезжит. Исправьте это, пока у меня не случился нервный срыв!". И бедняга чуть не спятил, покуда пытался найти, в чем там было дело. Он два раза кряду разобрал всю машину до винтика и снова собрал, и потом только случайно наткнулся на ту штуку. И знаете, что это было?

– Нет, – отозвался мистер Бэйсуотер заинтересованно. – И что же?

– Одна из ее заколок для волос! Она выскользнула и упала за сиденье. Конечно, в вашей машине такого случиться не могло, ведь маркиз заколок не носит…

Мистер Бэйсуотер, как обычно при волнении, сбился на кокни – и в этот раз это был самый сочный кокни, какой когда-либо слышала от него миссис Харрис.

– Ах же ж ты Боже ж ты мой, Господи! – воскликнул он. – Чтоб ей так пусто было, заразе! – и на лице его написалось выражение приговоренного к казни, только что услыхавшего о помиловании. – Я думаю, вы в точку попали! Маркиз-то, ясно-дело, заколок не носит, а вот вез я той неделей мадам Могаджибх, жену сирийского посла, с приема к ей домой, так она-то была ими утыкана, что твой ёж. Черные такие, здоровенные заразы. Ада, милочка, вот ваш поцелуй, который вы тогда на пароходе не получили!… – и он нагнулся и запечатлел на лбу миссис Харрис звучный поцелуй. Затем он поднялся и заявил:

– Немедленно отправляюсь искать ее. До встречи! – и выбежал из комнаты.

Предоставленная самой себе, миссис Харрис некоторое время размышляла о стремлении к совершенству, которое, похоже, заложено в людях и которое было в данном случае представлено огорчением мистера Бэйсуотера неполадками в лучшей в мире машине. Впрочем, вполне вероятно, думала она, что истинное и полное совершенство – достояние лишь Того, Кто бывает порой благосклонен к смертным, порой – не особенно, а иногда явно ревнует к их попыткам достичь совершенства…

Может быть, и она хотела слишком многого? "Да!" – ответил ей с пылом внутренний голос. – "Слишком многого!". Она попыталась сыграть не просто роль доброй феи-крестной, но почти что роль самого господа бога, – и была за то наказана. А затем она вновь вспомнила свое чудесное платье – платье, которое некогда было столь прекрасным, а затем было изуродовано безобразной дырой, прожженной в нем. Да, платье погибло; но у нее осталось нечто большее и лучшее – друзья, которых она встретила во время своего парижского приключения.

Поняв это, она поняла и другое – пусть она не добилась успеха в попытке воссоединить Генри с его отцом, провалом ее американская миссия не закончилась. Ничто в этой жизни не может быть совершенным, полный успех недостижим, – но чаще всего мы вполне можем удовольствоваться и меньшим, и, вероятно, это – один из основных уроков в нашей жизни. Вот и сейчас – малыш Генри был вне досягаемости мерзавцев Гассетов и получил приемных родителей, которые его полюбили и помогут ему вырасти хорошим человеком; а сама она узнала и полюбила новую страну и новый народ. Безусловно, жаловаться на судьбу, получив от нее такие подарки, было бы черной неблагодарностью. Шрайберы счастливы, счастлив Генри, – да как смеет она, Ада Харрис, чувствовать себя несчастной только потому, что не сбылась буквально ее тщеславная мечта?

– Вот что, Ада Харрис, – обратилась она к себе, – стыдно тебе должно быть! Разлеглась тут, валяешься, словно тебе делать больше нечего! – и уже вслух позвала: – Ви!

Миссис Баттерфильд, чуть ли не прыгая от радости, влетела в комнату подобно ликующему гиппопотаму.

– Ты меня звала, милочка? – пропыхтела она. – Слава тебе, Господи, – да ты снова на себя похожа!

– Дорогая, как насчет чашечки чаю? – сказала ее подруга. – Мне пора вставать.